Сиротская зима

10

— Нет, это решительно невозможно, чтобы ты была в Новый год одна, без друзей, без елки, без вкусной еды. Надо что-то придумать, еще есть два дня. И вообще — такое человеку один раз выпадает. Знаешь, как теперь говорят: “Как встретишь новое тысячелетие, так его и проживешь!” Нет, кроме шуток. Понимаешь, мы должны ехать к маме, она всякого наготовила, ее нельзя обижать, она так нам помогает. Вот вчера…

Оля по обыкновению последнего времени в какой-то момент перестала улавливать смысл. Ей очень хотелось прервать разговор, более того, разорвать наконец эту мучительную многолетнюю зависимость, но человеком она была, в общем-то, бесконфликтным, а главное — повода никакого не было. Зато была причина. И не одна, а по меньшей мере две. Во-первых, отношения попросту увяли, исчерпались — Оля не нуждалась больше в опекунше, а иной основы их дружба не имела. А во-вторых — в углу серебрилась шарами елка, и на кухне звенели вилки-тарелки — Лева накрывал на стол.

— Да-да, конечно. Ты не волнуйся, я не одна. — Наступила пауза. На том конце провода явно возникло замешательство. То есть, как не одна?… А я ничего не знаю, не приняла участия? Вопросы повисли в воздухе. Провода гудели неестественно громко. — И вообще, у тебя полно своих забот. — Оля чувствовала, что говорит не то, что опять главное останется невысказанным, потому что прямо в лоб сообщить, что больше в ее услугах не нуждается, было бы неблагородно, добрые намерения, лучшие побуждения, растоптанные порывы… — Знаешь, я уже взрослая, наконец. Мне стали тяжелы путы твоей опеки. Прости, я знаю, что обижаю тебя незаслуженно. Что ты всегда хотела как лучше…

— Да-да, а получилось известно как…

Она уже вполне владела собой.

— Я не хочу ссориться, просто, пойми, я не могу больше спрашивать разрешения, а потом отчитываться за каждый шаг. Я тебе и твоей семье желаю всех благ в Новом году.

И повесила трубку.

Великие открытия совершаются, как известно, при самых неподходящих обстоятельствах, судьбоносные, как любят говорить политики, решения тоже не выбирают соответствующей обстановки, да и любые мысли ведут себя прихотливо. В очереди к врачу в этом несчастном травмапункте ее мучила вовсе не боль, а стыд: как она снимет сапоги, а ноги обернуты прозрачной пленкой. Ужас! На длинной коробочке, в которую был упакован рулон, почему-то название ее значилось по-украински “Харчова плiвка” — для русского уха это звучало несуразно и неаппетитно, что еще больше увеличивало неловкость. (Когда она потом пересказывала это Леве, вспомнилась английская шутка, что истинная леди, отправляясь в путешествие, надевает лучшее белье на случай железнодорожной катастрофы.) Под непрестанную болтовню шофера на обратном пути, перебирая в уме последствия своей внезапной недееспособности, помимо всех новогодних обстоятельств Оля поняла, что едва ли попадет на кладбище четвертого января, в мамин день рождения. И в этот момент ее стукнуло: она станет старше мамы. И эта мысль теперь не отпускала ее. “Мама столько успела в жизни, она была настоящая, взрослая, а я вроде еще и не начинала жить — ни семьи, ни детей, разве что любимая работа… Пустоцвет…”.

Это резкое слово, мысленно произнесенное ею как приговор себе, добило ее. Неужели надо было похоронить родителей, чтобы наконец ощутить себя взрослой? Или это только у нее так?

Лева давно стоял на пороге комнаты с дуршлагом в руке, он, конечно, слышал разговор и не мог не почувствовать, что произошло что-то не вполне ординарное. Но остывшие макароны есть невозможно, а он их варил по особому маминому рецепту, и ему не терпелось услышать похвалу. Ольга застыла, не отнимая руки от положенной на рычаг трубки и, казалось, забыла о нем. И тут Лева вдруг увидел себя со стороны: как шут стоит посреди чужой квартиры с этим нелепым решетом, озабоченный степенью готовности макарон. Дурак, зачем он поддался Олеговому напору, надо бы жить своим умом.

Вчера, когда они подъехали к подъезду, он не стал напрашиваться войти. Они распрощались у двери квартиры (Лева настоял, чтобы на свой второй этаж она ехала на лифте), Оля уверила его, что с голоду она не умрет, холодильник набит, поблагодарила за предложенную помощь, и они расстались, даже не условившись о телефонном звонке.

Собачка, к счастью, оказалась вовсе не такой стервозной, в комнате был полный порядок, только плед, стыдливо прикрывающий безногий матрас, был скомкан — повалялась вволю; встретила она Леву с таким восторгом, что он впервые в жизни оказался готов понять, для чего держат в доме животных. Сосед должен был приехать завтра, в понедельник на работу, так что гулял Лева почти что с удовольствием. Потом позвонил Олегу и потешил подробностями неудавшегося свидания. Тот, конечно, поразвлекся, но вопрос задал вполне серьезно:

— А как мой портрет, совпал с оригиналом?

— Да. Недурна собой и неглупа.

— Старик, дуракам везет. Такого в жизни не бывает, только в мыльных операх и слащавых любовных романах: она прикована к постели, он готов исполнить любые ее прихоти, а тут как раз на носу Новый год.

— И что я, по-твоему, должен делать?

— Яснее ясного, завтра поутру явиться к ней как Дед Мороз с елкой и мешком подарков.

— А если у нее уже есть елка или, того хуже, ражий детина дверь откроет?

— Будешь с фонарем под глазом и зазря опустошенным кошельком. Но кто не рискует… продолжать?.

— Кстати сказать, кошелек и так пуст, вчерашние поездочки все съели. Зарплата в понедельник, а, сам понимаешь, у кого займешь в эти дни…

— Дорогой Лев Васильевич, что бы вы делали без старших товарищей? Короче, через сорок минут у выхода из моего метро.

Он все-таки не рискнул явиться без звонка. Убедился, что елок полно, позвонил прямо от базарчика в квартале от ее дома. Она смутилась, но обрадовалась. Нога опухла, настроение хуже некуда, водки для компресса в доме нет. Бегал за водкой, доставал с антресоли пыльный ящик с елочными игрушками, помогал развешивать их совершенно новым для себя способом — с помощью полуразогнутых канцелярских скрепок, что оказалось куда удобнее привычных ниточек, под Олиным руководством возился на кухне, откуда ее и утащил этот телефонный звонок…

Макароны получились не хуже маминых. За чаем Лева, уже чувствуя себя заправским кулинаром, поинтересовался, что это у нее за хитрая кастрюля — ничего ко дну не пристает.

— У меня вся посуда такая, — не вставая со стула, она открыла дверцу шкафчика, где серебрились боками кастрюли и сковородки: вот чем хороши маленькие кухни! — Если честно, эта утварь — предмет моей профессиональной гордости, а грубо говоря, мне именно за нее деньги платят.

— Все понял, вы закупаете эту посуду, потом убеждаете всех в ее неоценимых достоинствах и продаете. Я вспомнил, видел рекламу.

— Мой патриотизм в очередной раз уязвлен. Ну почему все считают, что “хорошее” и “импортное” до сих пор синонимы? Так вот, сплав, из которого кастрюльки сработаны, запатентован нашей фирмой, как, впрочем, и дизайн.

— Впервые вижу живьем пресловутого отечественного товаропроизводителя.

— Именно так. И самое смешное, что продаем мы свои сковородочки, по большей части, за границу, а наши умники закупают за бешеные деньги продукцию фирмы “Цептер”, по многим характеристикам уступающую нашей.

Лева даже слегка удивился, как у Ольги глаза зажглись.

— А ваше личное участие на каком этапе пригождается?

— На самом главном, я один из разработчиков этого сплава. Мои родители были инженеры-гидрологи, строили плотины и признавали настоящей работой только ту, где видны масштабные результаты. А отец так красиво рассказывал, как однажды побывал в горячем цеху и увидел поток стали, что я оказалась студенткой института стали и сплавов.

— Как гуманитарий знаю про этот институт только шуточку, что когда все “имени Сталина” переименовывали в “имени Ленина”, его переименовали из “института стали” в “институт лени”.

— И, кстати, глупую шуточку, потому что учиться там было непросто. Зато потом я попала в очень-очень секретный институт, где создавали всякие материалы для космоса.

— Стало быть, оборонка.

— Вот-вот, только руководство попалось умное. И когда все стало рушится, мы по конверсии придумали много замечательных вещей. Но отец очень переживал в последние годы, что я вместо оболочек для спутников штампую горшки. И даже приносимые в дом приличные деньги его не утешали. А вы, значит, гуманитарий, белая кость — голубая кровь. А чем занимаетесь?

— Угадайте с трех раз. То, что мы делаем, все считают враньем, но самым внимательным образом читают.

— Понятно, вы работаете в Гидрометцентре. Сочиняете тексты?

— Ошибочка. Даю вторую попытку.

Оля внимательно посмотрела на него:

— Неужели астролог?

— А что, похож?

— Ну не знаю, отказываюсь от третьей попытки, сдаюсь.

— Я социолог, знаете, опросы общественного мнения.

— Да, общественное мнение о результатах вашей работы вы сформулировали достаточно точно. Честно говоря, меня эти опросы всегда раздражают и, не обижайтесь, они отдают подтасовкой. Я мало что смыслю в политике, но все эти “если бы выборы состоялись завтра…” — что мы можем знать про завтра? Хотя я слабо себе представляю, как на самом деле эти опросы проводятся и для чего они нужны.

— Мы вовсе не одной политикой занимаемся, это на поверхности, в телевизоре видно. Я, например, сейчас, работаю над проблемой поколений.

— Это уже веселее.

— Вот скажите, вы были комсомолкой?

— А как же.

— И, соответственно, пионеркой, октябренком — как положено.

— Разумеется.

— А вот те, кто родился в конце семидесятых годов с разрывом в один-два года, уже новое поколение: они уже не были комсомольцами, но одни успели все-таки поносить и пионерские галстуки, и октябрятские звездочки, другие уже не познали радости пионерского салюта, а их младшие сестренки и братишки сразу выбрали Pepsi. И в значительной мере они — разные поколения. Так ведь?

— Ну, возможно.

— Или вот такой аспект — “Отцы и дети”. Раньше родители кормили детей до пенсии и с полным правом учили жить седеющих чад. Приход дикой рыночной экономики и падение геронтократии полностью нарушили советский баланс. Так вот, основная идея состоит в том, что разделение на “отцов” и “детей” происходит в нынешних условиях не по вертикали, а по горизонтали и совершенно не зависит от возраста и формальной принадлежности к тому или иному поколению. Кто сумел приспособиться к новой жизни — “дети”, а остальные, включая молодых, стало быть, “промотавшиеся отцы”. Теория, конечно, подхрамывает на обе ноги, но в качестве рабочей гипотезы имеет право на существование. Она может кое-что прояснить и в сложных, как правило, внутрисемейных отношениях…

Ольгу резануло это “промотавшиеся отцы”, оскорбил спокойный, отвлеченный тон Левиных ученых рассуждений. Для нее не было “отцов и детей” , были “папа и я”, причем не реальный, живой папа, а та урна, которую она отвезла на кладбище в пакете, на котором при каждом ее шаге гримасничала ослепительно-пошлая красотка. Почему-то у нее не хватило сил выбросить пустой пакет в ближайшую урну, она привезла его домой и, тщательно сложив, засунула в шкаф, под стопку банных полотенец. С трудом сдерживая глухую ярость, она все же прервала Леву на полуфразе:

— Скажите, Лева, у вас есть родители?

— Да.

— Потому вы и можете “работать над проблемой”. — Она все больше распалялась. — Вы, извините, беситесь с жиру. У меня вот совсем другая проблема — с десяти лет нет матери, а теперь вот и отца. Проблема сиротства — это вам не “отцы и дети”!

— Но, согласитесь, что “отцы и дети” — проблема всеобъемлющая и, между прочим, вечная, — пытался он защитить науку, но где уж там доводы логики против женских эмоций.

В это время спасительно зазвонил телефон. На этот раз разговор был короткий, но Лева как раз успел справиться с посудой и оценить, что и мыть Олину кастрюлю одно удовольствие. Дела исчерпались, возникла вдруг какая-то неловкость, в воздухе повисло взаимное раздражение, и Лева поспешил в переднюю одеваться. “Спасибо” — “До свидания”, и они расстались, вновь ни о чем не условившись.