Ситцев капкан

Глава 2

Если парадный зал особняка Петровых когда-нибудь попадёт в учебники, то только как наглядное пособие по симуляции уюта в нечеловеческом масштабе. Хрустальная люстра, по ночам свисающая, как многоголовая медуза, отражала каждый неверный шаг Григория в десятикратно увеличенном формате. По обе стороны длиннющего стола, отполированного до состояния больничного скальпеля, сидели те, ради кого, собственно, вся эта мебель и существовала: Елена в центре, слева и справа – три её дочери, каждая на собственном пьедестале, словно экспонаты из разных эпох.

– Проходите, – сказала Елена, и голос её в высоком потолке отозвался не эхом, а тревожным звоном. – Ужин ждёт только вас.

Гриша неуверенно шагнул вперёд. За долгие годы тусовок и банкетов он привык к сервировке на любой вкус, но здесь даже расставленные на столе салфетки казались способными нанести травму. Две свечи в серебряных подсвечниках мигали, будто моргали в замедленной съёмке. Между ними возвышалась гора фарфора: тарелки разного диаметра с ручной росписью, наборы хрустальных бокалов, в которых отражался потолочный свет, превращая каждый бокал в отдельную астрономическую катастрофу.

Елена была одета в неброский, но безупречно сшитый костюм винного оттенка, волосы уложены в причёску, которую он где-то уже видел на портрете дореволюционной графини. Она смотрела на Гришу с расчетливой теплотой, как кошка, обдумывающая, хватит ли сытости до утра. Маргарита сидела справа, руки сцеплены на столе, подбородок чуть вздёрнут – взглядом она прошивала пространство где-то в области его шеи, будто примеряла галстук на роль удавки. София, напротив, склонилась к столу с небрежной грацией: её волосы были забраны в неустойчивый пучок, и она всё время возилась с кольцом на пальце, как если бы пыталась напомнить себе, что она живая. Лиза – самая младшая, хрупкая и почти невидимая в сумерках зала – смотрела на Гришу с настоящим, не замутнённым интересом, но тут же отводила взгляд, если он пытался встретиться с ней глазами.

– Познакомьтесь, – сухо сказала Елена, – мои дочери: Маргариту вы уже знаете, а это София и Лиза. Дамы, это Григорий Иванов. – Она сделала паузу, давая каждой шанс нанести первый удар.

– Здорово, что у нас теперь в доме будет свой мальчик, – кокетливо протянула София, ни на секунду не теряя изящной ленивости в голосе.

– А вы правда из Москвы? – сразу спросила Лиза, и даже не покраснела, будто репетировала этот вопрос перед зеркалом.

Гриша почувствовал, как под языком собирается металлический привкус – не то от хрусталя, не то от напряжения.

– Не совсем. Я больше из бабушки, – сказал он, подыгрывая чужой же формуле. – А Москва – это так, территориальный штамп.

В этот момент слева появился призрачный силуэт в чёрном фартуке и разлил по бокалам игристое, которое в этом доме наверняка называли только «шампанским» и никогда иначе. Обслуживающий персонал здесь был тенью: ни одного неловкого взгляда, ни одного звука – движения идеальны, как у хирурга на аутопсии.

– Предлагаю тост, – сказала Елена. – За новые союзы и обновление традиций.

Они подняли бокалы. Гриша подержал свой на пару секунд дольше остальных, чтобы не спешить вступать в семейный ритуал, а потом сделал аккуратный глоток, пытаясь не смотреть на своё неловкое отражение в бокале.

– Говорят, вы не доучились, – обратилась к нему Маргарита, когда первая волна еды – тарталетки с рыбным муссом и немыслимо тонко нарезанная пастрами – была уже почти покорена.

Гриша улыбнулся: вопрос был ожидаем, как контрольная в конце четверти.

– Не сложилось, – согласился он. – Может быть, это форма протеста против образовательного фетишизма.

София прыснула от смеха – неожиданно громко, чем вызвала лёгкое раздражение у матери.

– Образование – это просто, – сказала она. – Гораздо сложнее понять, зачем оно нужно.

– В нашей семье такие протесты обычно быстро заканчиваются, – тихо добавила Лиза, но в её голосе звучало не осуждение, а сочувствие.

– Вы не первая это заметили, – сказал Гриша. – Но я обещаю, что не доставлю вам особых хлопот. Я умею вести себя прилично.

Он ощущал, как весь стол напряжённо наблюдает, какой флаг он поднимет: капитуляции или контратаки. Но вместо этого он выбрал внутренний нейтралитет, позволяя себе только внешние знаки смирения, а мысли пускал по кругу, отслеживая реакцию каждой.

София больше других напоминала заигравшуюся актрису – её улыбки были молниеносны, а язык острый, но не злой. Он быстро понял: она не столько хочет его задеть, сколько проверить, насколько он годен для игры.

– А что вы теперь собираетесь делать, – спросила София, пододвигая тарелку поближе. – У нас, если не учёба, то сразу бизнес или политика. Других сценариев не предусмотрено.

– Наверное, работать, – осторожно сказал Гриша. – Если найдётся, чему учиться у вас.

– София намекает, что в семье не принято бездельничать, – вклинилась Маргарита, не отрывая от него взгляда. – Надеюсь, вы не против физического труда. Наш салон не терпит лодырей.

Гриша кивнул: физический труд его не пугал, а скорее вызывал что-то вроде мазохистского любопытства – особенно если имелось в виду обслуживание богатых дам, выгуливающих свои бриллианты.

– Меня предупреждали, – сказал он.

– Маргарита сама умеет чистить бриллианты, – усмехнулась София. – Она однажды чуть не уволила ювелира за то, что тот плохо натирал камень.

– Это неправда, – возразила Маргарита, но в глазах её промелькнуло что-то похожее на гордость. – Я просто считаю: если что-то делаешь – делай идеально. Нас этому с детства учили.

Он отметил, что её руки не просто сцеплены – они напряжены до белизны суставов. Больше всего на свете Маргарита боялась, что кто-то уличит её в недостатке власти.

Пока блюда менялись, а Гриша вежливо пробовал всего по чуть-чуть, от острых закусок до внезапно поданных устриц, которые в Ситцеве скорее были признаком буржуазного безумия, чем гастрономической роскоши. Разговор становился только колючее.

– А вы, Григорий, помните свою мать? – спросила Лиза, и это прозвучало так мягко, что на секунду повисла тишина.

Он не ждал такого вопроса – особенно от самой младшей.

– Помню, – сказал он. – Только хорошие моменты.

– Это правда, что она… – Лиза осеклась, и голос её дрогнул. – Что она…

– Молчи, Лиза, – строго сказала Елена. – Не твоя тема.

Но Лиза упрямо посмотрела на Гришу, будто искала у него разрешения продолжить.

– Всё, что с ней случилось, давно в прошлом, – сказал он, и тут уже сам удивился мягкости своего голоса. – Она была сильной женщиной. Я хочу верить, что это главное, что мне передалось.

Это был первый момент за столом, когда он почувствовал: кто-то слушает его по-настоящему, не только для того, чтобы выставить в невыгодном свете.

– Сильной, но всё же слабой, – грубо вставила Маргарита. – Это часто соседствует.

Гриша усмехнулся: вряд ли она осознавала, насколько этот диагноз применим к каждой женщине за этим столом.

– Возможно, вы правы, – кивнул он. – Но иногда слабость – просто оборотная сторона терпения.

Дальше всё происходило, как во сне: официант разливал вино, на столе появлялись новые тарелки, запахи перемешивались, а разговор всё время возвращался к темам власти, наследования, успеха и провалов. Каждый тост был как укол: с виду безобиден, а в глубине – второй, более острый смысл. София несколько раз хихикала, Лиза пила сок маленькими глотками и ни разу не пролила ни капли на скатерть, Маргарита почти не ела, а только следила, чтобы у остальных всё было по протоколу. Елена поддерживала разговор с минимальными репликами, но, если кто-то сбивался с ритма, сразу же возвращала всех в колею одним взглядом.

В какой-то момент Гриша вдруг заметил: за этим столом ни разу не прозвучало ничего действительно личного. Даже семейные воспоминания озвучивались с такой нейтральной интонацией, что казались репликами из методички для амбициозных сирот.

Он поймал себя на том, что, как только кто-то из сестер задавал ему каверзный вопрос, он начинал считать звуки: крошечные стуки вилок о фарфор, звон бокалов, цоканье каблуков под столом. Это успокаивало – позволяла отключиться от смыслового слоя и перейти в режим автоматического выживания.

– А вам нравится у нас? – вдруг спросила Лиза, едва заметно смутившись.

Гриша повернулся к ней, медленно, чтобы не спугнуть этот первый сигнал открытого любопытства.

– Лучше, чем в Москве, – честно сказал он. – Здесь всё настоящее. Даже иллюзии.

София прыснула в бокал, Елена впервые улыбнулась уголком губ, а Маргарита бросила на него такой взгляд, будто собиралась сделать выговор за нарушение субординации.

– Он шутит, – сказала она матери.

– Не думаю, – ответила Елена. – В этом доме мало кто умеет шутить.

Гриша почувствовал, как внутри у него что-то переворачивается: будто за обедом ему сделали скрытую операцию и вставили новый орган – для чувствительности к чужим ожиданиям. Он уже знал, что в этом доме будут ломать только по-крупному, но почему-то захотелось остаться.

– Тогда разрешите поздравить меня с новым назначением, – сказал он, подняв бокал. – Клянусь держаться до последнего.

Тост прошёл сдержанно, но эффект был мгновенный: за столом разом стало чуть теплее, как если бы кто-то открыл окно в душном зале.

– Завтра покажем вам рабочее место, – сказала Маргарита. – Не удивляйтесь, если там тоже всё по-прежнему.

– Удивляйте меня как можно чаще, – попросил Гриша. – Я этого не боюсь.

В этот момент он понял: впервые за долгое время его слушают не потому, что обязаны, а потому что интересно, как долго он выдержит.

За окном падали листья – медленно, плавно, как будто в городе решили проверить на людях новое средство для расслабления. В комнате пахло пряностями, горячим чаем и чем-то ещё, неуловимо личным. Гриша поднял взгляд на люстру и вдруг заметил: в каждом кристалле отражалась своя, отдельная сцена, и на всех – кто-то смотрел прямо на него.

Видимо, Ситцев выбрал себе новую игрушку. Но Гриша был не против. Он знал, что ни один семейный ужин не бывает вечным, а игры – только начинаются.

Меню было построено так, чтобы проверить не только желудок, но и характер. После закусок появился куриный бульон, в котором плавали идеально круглые, как артиллерийские снаряды, фрикадельки; за ним следовала запечённая утка с карамелизированными яблоками, чёрный рис в миниатюрных пиалах и пышный салат с ломтями свежего ананаса – последнее, вероятно, чтобы никто не забыл, что за столом сидят женщины, а не декабристы на каторге. С каждым новым блюдом в комнате становилось теплее, и если поначалу сквозняк чужого присутствия Гриши чувствовался явно, то теперь его как будто вписали в расклад, но только в качестве ещё одной изюминки для кулинарного эксперимента.

Сигналы между хозяйкой и дочерями были построены на уровне инфразвука: иногда хватало лёгкого движения брови или почти незаметного щелчка ногтя о стекло, чтобы разговор в одну секунду сменил тон, а собеседник – тему. Так, когда София попыталась вставить остроту по поводу местных мужчин мол, “в Ситцеве даже приличные люди – с кривым резцом”. Елена буквально на долю секунды сжала губы, и София мигом перешла к обсуждению текстуры утиной кожи, будто и не было попытки восстания против семейного вкуса.

Маргарита управляла сёстрами, как заправский диспетчер: если Лиза долго молчала, она бросала ей кость для разговора; если София слишком заигрывалась в иронию, Маргарита обрывала её коротким «Софи, прекрати». Даже официанты попадали под раздачу – ей хватало одного взгляда, чтобы подать сигнал, что кто-то неправильно сервировал соус или слишком рано убрал тарелку.

Гриша поймал себя на ощущении, что сидит в аквариуме с пираньями: он мог оставаться абсолютно неподвижным, но вокруг него всё равно с бешеной скоростью двигалась вода, и любая неряшливая реплика могла стоить ему плавника. Он решил наблюдать, ничего не инициируя. За это его внутренний голос называл себя трусом, но мозг упрямо твердил: сейчас главное – выжить.

– Григорий, – обратилась к нему Елена, когда между блюдами воцарилась комфортная пауза, – скажите, вы когда-нибудь работали с клиентами? В смысле – не теоретически, а руками.

– Я помогал бабушке на даче, – ответил он. – В сезон отпусков там такой трафик, что с клиентами проще, чем с садовым шлангом.

София прыснула, но Маргарита тут же оборвала сестру строгим взглядом.

– Работать в ювелирном салоне – это вам не агрономия, – сказала она. – Там главное – имидж и дисциплина. Ошибки стоят дорого.

– Идти в ногу с трендами, – вставила София. – Сейчас даже на обручальных кольцах QR-код выгравировать могут. У нас был такой случай, помнишь, мам?

– Я считаю, что у каждого поколения свои задачи, – задумчиво сказала Елена, обращаясь скорее к себе, чем к ним. – Моё – выжить после девяностых. Ваше – не растерять себя в новых правилах.

– А кто решит, что считать “собой”? – тихо спросила Лиза. Её всегда перебивали, но сейчас вдруг настала пауза, и слова повисли в воздухе. София глянула на неё с одобрением, а Маргарита хмыкнула, будто не ожидала от младшей философских выпадов.

– Сама решишь, – сказал Гриша, и посмотрел на Лизу с лёгкой улыбкой. – Если дадут.

Маргарита выпрямилась и быстро обратилась к матери:

– Мам, я думаю, что в первое время Григорию лучше заниматься рутинными вопросами. Провести инвентаризацию, разобрать склады, обработать все старые заказы. София, помнишь, ты жаловалась на архив? Пусть поможет тебе оцифровать всё.

– Прекрасно, – одобрила София, – давно не было в помощниках кого-то с “живым мозгом”.

Гриша услышал: “давно не было в помощниках того, кого можно безнаказанно шпынять”. Но он уже был готов – если хочешь понять систему, начни с её подвала.

Елена слегка кивнула, давая понять: план одобрен, протокол подписан. Только на секунду её взгляд скользнул по лицу Маргариты – и в этот момент Гриша понял: в семье есть только одна власть, все остальные – временные администраторы.

София развлекала стол театром, но уставала быстро. Через четверть часа она уже поглаживала запястье, придумывала анекдоты про петербургских ювелиров и примеряла, как звучит “старший менеджер” на английском. Если кто-то начинал терять интерес к её речи, София тут же переходила на сплетни, рассказывая о том, кто из клиентов “сделал себе нос” или женился на пластическом хирурге. Она была в своей стихии – до тех пор, пока Маргарита не погасила очередную вспышку, как ночная бабочка попадает в пылесос.

Лиза несколько раз пыталась вставить в разговор свои мысли, но их выталкивали из потока, как рыбу из бочки. В один момент она даже повернулась к Грише:

– А вы правда читаете столько, сколько говорят?

– Если говорить честно – скорее коллекционирую книги, – признался он. – Иногда кажется, что читать их – всё равно, что есть свою бабушку по чайной ложке.

Она засмеялась, а потом сразу прикусила губу: смех здесь был валютой, которую лучше расходовать экономно.

Маргарита тем временем вернулась к делам салона:

– Кстати, мам, у нас в понедельник ревизия по центральной линии поставок. Надо согласовать финальный прайс с Зингером.

– Я помню, – сказала Елена. – Не люблю, когда меня напоминают, будто я уже в слабоумии.

София тут же зашептала Лизе что-то на ухо, и та впервые за вечер позволила себе улыбнуться более открыто.

В этот момент официант аккуратно убрал пустую посуду и на столе остался только свежезаваренный чай и маленькие, будто детские, пирожные с малиновым джемом. В комнате стало тихо, как бывает после грозы: напряжение ещё ощущается, но все молнии уже сработали.

Гриша смотрел на троих сестер, как на три стороны одного и того же треугольника, и вдруг осознал: они не просто выживают друг за счёт друга – они одновременно соперники, наследницы и потенциальные саботажницы. Но каждая любила мать так, как могут любить только люди, в детстве очень много боявшиеся темноты.

– Завтра рано вставать, – объявила Маргарита, как если бы она была не сестрой, а старшей вожатой в детском лагере. – Мама просит всех быть в салоне к восьми.

– Даже Лизу? – вскинула брови София.

– Особенно Лизу, – кивнула Елена.

– Я справлюсь, – тихо сказала Лиза. – Только, пожалуйста, не заставляйте меня разговаривать с Воробьёвой. Она меня ненавидит.

– Воробьёва ненавидит всех, – сказала София. – Она жалеет, что родилась женщиной, а не кассовым аппаратом.

Лиза улыбнулась, а Гриша поймал себя на лёгкой зависти: несмотря на весь яд, у этих людей была своя, очень крепкая, порода нежности.

Вечер закончился неожиданно быстро. Все трое дочерей одновременно встали из-за стола, и Гриша чуть не остался сидеть, но вовремя сообразил – надо двигаться по команде. Он услышал, как София шепчет Лизе на лестнице что-то утешающее, а Маргарита, уходя, долго смотрит в окно, будто проверяет, не остались ли снаружи враги.

Когда комната опустела, Елена подозвала Гришу жестом. Он подошёл ближе, впервые замечая, что её лицо не похоже на репродукцию с портрета: на щеках были тонкие морщинки, а губы чуть обветрены, как у людей, которые часто нервничают на свежем воздухе.

– Не верьте всему, что они говорят, – тихо сказала она. – И не бойтесь ошибаться. В нашей семье есть только один запрет: предательство.

– Я понимаю, – ответил Гриша. – Иногда не знаешь, что страшнее: ошибиться самому или подвести другого.

– В вашем возрасте это нормально, – сказала Елена и едва заметно коснулась его плеча. – Главное – не обманывайте себя. Остальные с этим справятся сами.

Он поклонился, не зная, что делать дальше, и на мгновение остался один, как на театральной сцене после финального акта.

Вечерний Ситцев мерцал за окнами. Похоже, новый спектакль в этом доме только начинался, а его роль уже была распределена. Гриша пообещал себе: теперь он будет смотреть не только на декорации, но и на то, что происходит за кулисами.

Потому что именно там – в трещинах, взглядах, мелких недомолвках – и рождалась настоящая жизнь этой семьи.

После ужина Григорий не спешил к себе. Он медленно поднялся по лестнице, внимательно разглядывая каждую ступеньку, словно искал в их трещинах намёк на завтрашние перемены. Когда за ним захлопнулась дверь его комнаты – компактной, с угловым креслом и шкафом, пропахшим лавандой и старым мелом, – он на мгновение замер у порога, прислушиваясь к незнакомой тишине. В этом доме даже звуки были другими: вместо гомона телевизора и цокающих кастрюль – только печальный скрип половиц, да приглушённые голоса где-то за стеной, похожие на переговоры таинственных заговорщиков.

Он снял пиджак, кинул его на спинку стула, но рука машинально поправила воротник – будто в комнате за ним наблюдают. Взглянул на отражение в тёмном стекле окна и не сразу узнал себя: в полумраке лицо показалось тоньше, старше, а глаза неожиданно наполнились азартом. Григорий сдвинул штору и выглянул во двор. Ситцев в это время суток был похож на гигантский растрёпанный улей: одинокие фонари, тусклые окна, в каждом из которых – чья-то семейная драма на тихом ходу. Он подумал, что сейчас кто-то в другом доме так же стоит у окна и смотрит на него.

Внутри поселился странный зуд. Казалось, всё, что происходило за этим ужином, было только тизером к чему-то более важному. В голове, как после экзамена, начали проступать неясные планы: что спросить у Софии, как подловить Маргариту на противоречии, как узнать, почему Елена так боится старости… Но больше всего его зацепили слова Лизы – о том, что в каждом поколении свой способ быть "собой". В его мире никто не решал такие вопросы в открытую: все привыкли менять маски и считать это адаптацией, а не предательством.

Он прикинул план на ночь, разложил бумаги, ноутбук и телефон на столе. Офисные привычки не исчезали – он даже хотел было повесить табличку "рабочее место", но вспомнил, что теперь его рабочее место – здесь и везде, где надо наблюдать и вовремя подслушать. Штора колыхнулась от сквозняка, и вместе с ним в комнату вошло ощущение, что завтра начнётся нечто совсем новое.

Он устроился у окна, ноутбук поставил на стопку юридических справочников, которыми, очевидно, никто никогда не пользовался, и жадно перебирал новостные ленты, форумы, мессенджеры, всё, что могло пролить свет на структуру жизни в этом городе. Ещё вчера казалось: Ситцев – это скопище апатии, но теперь, когда он смотрел на него изнутри, весь город представлялся коробкой с засахаренными тараканами: с виду приторно, а внутри кишит мелкой, но яростной жизнью.

Едва Гриша собрал базу с логинами и анонимными никами активных пользователей форума "Ситцев Live", как в комнату без стука просунулась голова Маргариты.

– Ну что, разведка боем прошла успешно? – она не входила, а внедрялась, как профессиональный лектор на скучном корпоративе.

– Веду партизанскую войну, – ответил он, по старой привычке пряча рабочий стол подальше от чужих глаз. – В городе все друг друга пасут, особенно ночью.

Маргарита выдала ему быстрый, колючий взгляд. За ним следовало молчание, в котором угадывался едва ли не материнский скепсис: как если бы она заранее знала, к чему приведет каждая его мысль.

– Если хочешь знать правду о людях – читай, что они пишут о себе в интернете, – сказала она, отходя от двери и, кажется, намереваясь уйти. Но вместо этого шагнула к нему ближе, встала у стола и скрестила руки на груди. Из-под тёмного трикотажа проглядывалась жёсткая геометрия костей: у Маргариты даже привычка стоять была построена по военным уставам.

– Мне больше нравится читать между строк, – не сдавался Гриша. – Здесь, в отличие от Москвы, никто не шифруется.

Она усмехнулась.

– В Москве просто шифруются не так, как думают остальные.

Он кивнул, как равный с равным. В этот момент его внимание на секунду отвлекла пёстрая вкладка "Ситцев: новости без цензуры", где некий МАРИНАВЛАД высмеивал старших дочерей Елены за "манерность и стальные штаны", а младшую величал "школьной патриоткой, которая до сих пор верит в волшебство".

– Ты же понимаешь, что мама тебя тестирует, – спокойно заметила Маргарита.

– Само собой, – сказал он. – Я даже ставки сделал: сколько недель продержусь, прежде чем меня отправят обратно в Москву.

– А я, наоборот, думаю: сколько недель понадобится, чтобы ты здесь укоренился, – заявила она. – У Петровых и с невежами всегда так.

Это был комплимент или предупреждение, Гриша не стал уточнять. Он знал: когда Маргарита переходила на такие формулировки, дальше последует допрос с пристрастием.

– Если честно, я вообще удивлён, что меня не заперли в сарае и не кормят из миски.

– Это впереди, – сказала она и чуть смягчилась. – Пока ты не освоился, тебя будут считать потенциальной угрозой или потенциальным союзником.

В этот момент за окном громыхнул грузовик, и Маргарита инстинктивно дёрнула штору. Гриша отметил – несмотря на ледяной контроль, она не любила сюрпризов.

– Знаешь, что о тебе пишут местные? – спросила она, возвращая взгляд на монитор.

– Скорее всего, ничего приятного.

– Говорят, что ты сын аферистки из Москвы, который приехал мстить за мать, – сказала Маргарита без тени сочувствия. – Некоторые уверены, что ты здесь чтобы отжать долю бизнеса у нашей семьи.

– Обыкновенное милосердие, – усмехнулся он.

– Ты не в обиде? – спросила она, вглядываясь в его лицо почти испытующе.

– Я и хуже читал, – сказал Гриша. – Главное – не верить всему, что пишут.

Маргарита оценила ответ и, кажется, приняла его в свою внутреннюю бухгалтерию. Несколько секунд она молча рассматривала его – не как мужчину, а как редкую разновидность домашнего животного, пригодного для дрессировки или, на худой конец, для демонстрации перед гостями.

– Ладно, мне пора, – произнесла она, но уходить не спешила. Вместо этого Маргарита осталась стоять в дверях, взглядом будто прочерчивая невидимую границу между его комнатой и коридором, где уже затаились остатки чужих разговоров и запах закусок с семейного стола. Она склонила голову, пытаясь уловить что-то в его лице, словно ждала последней реплики в диалоге, который затянулся слишком долго. Было в этом жесте и вызов, и небрежная забота, и даже что-то похожее на завуалированную симпатию – ту самую, от которой принято отмахиваться в хорошо организованных семьях.

– Будет скучно – спускайся в гостиную, – бросила она через плечо, словно приглашение было не приглашением, а заданием на выживание. В её голосе мелькнула едва заметная теплоту, но уже на выходе Маргарита снова сомкнулась в свою непроницаемую оболочку, как морская ракушка, едва почувствует движение воды.

Секунду он слышал ее шаги в коридоре, где они эхом отдавались по всему дому, отмечая: здесь, на территории Петровых, даже тишина принадлежит тем, кто умеет ею распоряжаться. Он подумал, что Маргарита могла бы с одинаковым успехом управлять и ювелирным салоном, и тюремной камерой для политических заключённых – так уверенно она держала дистанцию, даже когда стояла в трёх шагах от собеседника.

Она ушла так же бесшумно, как и появилась.

Сразу после её ухода в комнате стало неуютно тихо. Старый ноутбук лениво жужжал, на экране мелькали свежие комменты о "москвиче с пустыми глазами". Гриша машинально просматривал треды, но мысли перескакивали с темы на тему: он старался вычислить, кто и зачем заказал против него местный пиар. Судя по всему, за этим стояла та же механика, что и во всех провинциальных городах – кто не свой, того надо размазать по стенке, чтобы свои чувствовали себя в безопасности.

Он поймал себя на мысли: вместо того чтобы расстраиваться, он испытывал что-то вроде азартного раздражения – такое ощущение, будто его пригласили сыграть партию в шахматы, где все ходы уже просчитаны, но есть маленький шанс выкинуть доску в окно.

Гриша начал было отвечать на приватное сообщение с форума, когда за дверью снова послышался легкий, почти кошачий шорох. На этот раз вошла София – средняя из сестёр, чуть выше ростом, чем Маргарита, и, если быть честным, куда искуснее в вопросах дипломатии. Её движения были плавными, но не замедленными: она села на краешек кровати, будто боялась примять постельное бельё.

– Привет, – сказала она. – Не отвлекаю?

– Если только от мыслей о самоубийстве, – пошутил Гриша.

София оценила ироничность, но предпочла сменить тему.

– Мамина подруга завтра придёт ужинать. Она из налоговой, – предупредила она с лёгкой усмешкой. – Так что, если у тебя есть какие-то секреты, подготовь алиби заранее.

– Спасибо за совет, – сказал Гриша. – А вы часто устраиваете тут такие светские приёмы?

– Как только в семье появляется что-то новое, – ответила София. – Или кто-то новый.

Она внимательно посмотрела на Гришу, будто хотела его нарисовать по памяти, а потом стереть и заново переделать в более выгодной редакции.

– Ты уже слышал семейные байки о себе? – спросила она, теребя застёжку на манжете.

– Даже больше, чем хотелось бы, – признался он.

– Забавно, – сказала София, – но из всех возможных слухов я бы поверила только в тот, что ты приехал сюда искать приключений. Просто так ни один нормальный человек бы не согласился жить в этом цирке.

Она говорила мягче, чем Маргарита, но каждое слово было тщательно выстроено – ни одного лишнего жеста, ни одного лишнего звука.

– А мне кажется, что у вас здесь не цирк, а музей восковых фигур, – отозвался Гриша. – Все стоят на своих местах, но только когда нет света, они начинают жить.

София наклонилась чуть ближе, переходя на шепот:

– Только не говори это маме. Её главный страх – что её семья выглядит искусственной.

– Она слишком хорошо скрывает свои страхи, – парировал Гриша.

– Ты удивляешься, что мама тебя не боится? – спросила она.

– Я удивляюсь, что мама вообще кого-то боится.

София посмеялась – тихо, сдержанно, словно разрешила себе проявить эмоции на время.

– Не бойся, – сказала она, – главное правило: если ты не станешь врагом, то со временем станешь своим.

Она поднялась, дотронулась до его плеча – так, будто проверяла на прочность керамическую статуэтку, и ушла, оставив за собой лёгкий запах горькой корицы.

Теперь комната наполнилась совсем другим напряжением: Гриша чувствовал себя пациентом, который только что сдал кровь на анализ, но не знает, что именно будут искать в его плазме. Он попытался снова сосредоточиться на мониторе, но внимание всё равно уползало за дверь.

Он не заметил, как уснул, а когда проснулся – за окном уже темнело. По комнате ползли длинные тени, а у двери стояла фигура, маленькая, но с отчётливой энергетикой: Лиза, младшая из сестёр, в бледно-розовом халате и с лицом, на котором беспокойство и любопытство сражались за лидерство.

– Ты всегда спишь так рано? – спросила она, не отходя от порога.

– Я вообще-то не спал, – пробормотал Гриша, поспешно протирая глаза.

– Похоже, что спал, – не поверила Лиза. – Можно войти?

– Уже вошла, – сказал он, приглашая жестом.

Она неуверенно уселась на самый край стула, стараясь не смотреть в глаза.

– Я хотела спросить… – начала Лиза, но тут же запнулась. – Ты правда думаешь, что у тебя получится стать частью нашей семьи?

Он задумался. Слова были настолько прямолинейны, что не оставили места для манёвра.

– Я не знаю, что из этого выйдет, – честно ответил он. – Но, если не получится, всегда можно вернуться к жизни волка-одиночки.

– Не люблю волков, – быстро сказала Лиза. – Лучше быть кошкой. Их все жалеют и кормят, даже если они гадят в тапки.

Он усмехнулся: сравнение показалось точным.

– А ты кем себя считаешь? – спросил он.

– Я кошка, – решительно сказала Лиза. – Только домашняя, а не уличная.

Несколько секунд они сидели в тишине, пока Лиза не решилась продолжить:

– Можно я буду заходить иногда? Просто… здесь мало с кем можно поговорить. Сёстры считают меня ребёнком, а мама – реквизитом для праздников.

– Заходи, – сказал Гриша. – Даже ночью.

Она посмотрела на него с благодарностью, но тут же спрятала эмоцию под маской равнодушия.

– Я принесу тебе пирожные, – пообещала Лиза. – Завтра будет мусс из облепихи. Ты любишь облепиху?

– Больше, чем свою прежнюю жизнь, – сказал он.

Лиза кивнула, встала и ушла, на этот раз громко хлопнув дверью.

В комнате снова воцарилась тишина. Снаружи по коридору кто-то шаркал тапками, внизу тихо бурлил телевизор, а в воздухе остался привкус чужой жизни, как после чая с лимоном в заброшенной библиотеке.

Гриша подошёл к окну, посмотрел на ночной Ситцев: огни фонарей были едва заметны сквозь занавеску, зато силуэты людей в окнах напротив читались отчётливо. Каждый проживал свою маленькую драму, так же как он – только с другой стороны стекла.

Он уселся обратно за ноутбук, вбил в поисковик: "Как пережить первую ночь в доме новых родственников", – но вместо ответа наткнулся на ветку форума, где один из местных анонимов писал:

"Петровы держат в доме новые кадры ровно до первой крупной драки. Если задержится, значит, будет свадьба. Если нет – добро пожаловать обратно на вокзал."

Гриша невольно улыбнулся. В конце концов, если жизнь – это вечный кастинг на главную роль, то он, пожалуй, впервые оказался на правильной сцене.

В какой-то момент Гриша закрыл ноутбук – экран потух с легким щелчком, будто уставший собеседник вышел из чата без прощания. В комнате сразу стало ощутимо темнее и неуютнее: за окнами гудели редкие машины, дом ощетинился ночными скрипами, на лестнице кто-то осторожно ступал в носках, а в углу протяжно тикали старинные часы с облупленным циферблатом. Гриша попытался читать, но слова прыгали по странице, как испуганные прыгуны на льду, и он сдался, выключил настольную лампу и нырнул под тяжёлое пуховое одеяло.

Он долго ворочался – то закидывал руку за голову, то ловил каждое дыхание и скрип из коридора, пытаясь угадать по шагам, кто из обитателей дома не спит в этот час. Мысли не давали покоя: казалось, события дня продолжают разворачиваться уже без его участия в какой-то автономной ленте новостей, которую транслировали прямо в подкорку. Каждый разговор с сёстрами, каждый взгляд, даже мельком брошенная фраза на форуме – всё это всплывало из памяти не эпизодами, а калейдоскопом, где лица и голоса накладывались друг на друга, размываясь на границах.

Гриша перевернулся набок и попытался считать удары сердца, но вместо этого начал отмечать, как странно здесь пахнет по ночам: смесь пыли, старого лака и чьих-то дежурных духов, которые просачивались сквозь дверные щели. Он даже вспомнил детство – московскую двушку с сухим теплом батарей зимой и хлопковыми занавесками, всегда пахнувшими солнцем. Здесь, в особняке, всё было иначе: воздух становился плотным, будто старые стены ночами сжимались, храня внутри семейные тайны и тревоги.

На мгновение ему захотелось встать, выйти на кухню, налить воды или просто посмотреть, какая жизнь бродит по ночам по этим коридорам. Но тело уже приняло решение за разум: веки тяжелели, мысли путались, и где-то между двумя последними тиканиями часов он провалился в глубокий, вязкий сон.

Грише приснилось, что он снова в Ситцеве, только город выглядел иначе: улицы были вымощены ледяными плитами, дома – прозрачными, как из тонкого сахара, а люди двигались по ним, не оставляя следов. Он шёл по центральному проспекту, узнавая в каждом встречном знакомые черты – то сестра Маргарита, только в форме надзирателя, то София, но с лицом актрисы немого кино, то мама Елена, исполинская и строгая, как памятник, указывающая рукой дорогу к выходу из города.

В одном из дворов он увидел себя – другого, грубого и неулыбчивого, который уже знал местные порядки и мог отличить сороковые дома от пятидесятых не по номерам, а по запаху дыма и голосам за стенами. Этот двойник, не заметив настоящего Гришу, уверенно прошёл мимо, даже не обернувшись. Гриша попытался крикнуть ему что-то важное, но голос не слушался: горло сдавило, как будто вместо языка во рту лежала чужая фамилия.

Он проснулся на том же боку, в той же тишине, только за окном уже светило предутреннее небо, а часы показывали пять сорок две.