Ситцев капкан

Глава 3

Утро в Ситцеве началось с издёвки природы: небо вывалило на город ватную, предынфарктную хмарь, в которой у каждого фонаря был собственный оазис тьмы. Григорий проснулся без будильника – тикали только чужие часы, а сам он лежал, как покойник на экзамене, пытаясь вспомнить, где начинается и заканчивается новая жизнь. Холод в комнате не ощущался, но было ясно: под этим пуховым одеялом он останется навсегда, если не встанет сейчас.

Он оделся механически – в первый раз за годы примеряя к себе чужую униформу. Серый костюм с эмблемой "Петров" сидел на нём не просто плохо, а вызывающе противоестественно: рукава великоваты, плечи висели, а на спине образовывалась складка, в которой можно было прятать годовой отчёт по инвентаризации. На лацкане мерцал бейджик: "Иванов Г." – эта буква выглядела как судебный вердикт или свидетельство о рождении не в ту эпоху.

Гриша спустился по лестнице в кухню, но застал там только Лизу – та сидела за столом с тарелкой каши и жевала её так, будто заранее знала: завтрак не даст ей ни удовольствия, ни шансов на успех.

– Доброе утро, – произнес он, и голос его застрял на полпути, разбившись о невидимую стену.

– Выглядишь смешно, – сказала Лиза, не отрывая взгляда от своей ложки.

– Ты тоже, – честно ответил он.

Она улыбнулась с благодарностью – это был первый признак, что сегодня не всё так плохо.

Маршрут до салона оказался коротким, но Гриша специально шёл медленно: ему хотелось впитать каждую деталь города, словно ищет подсказки в квесте, где каждый кирпич пропитан подозрением. По пути он отметил: лавки открывались раньше, чем вставало солнце, а продавцы ещё спали за прилавками; кафе работали, но пахли не кофе, а тревогой; каждый встречный смотрел на него с таким видом, будто в городе провели опознание, и он прошёл его с нулями по всем пунктам.

Салон "Петров" располагался в здании бывшей текстильной биржи: фасад с облезлой мозаикой, колонны с трещинами, как на мумифицированных мумиях, и огромные окна, которые утром отражали только собственное прошлое. Внутри пахло полиролью, старым деревом, отчётливым дистиллятом финансовых махинаций. Все элементы были на месте: винтажные витрины с дубовыми рамами, гранёные стеклянные колпаки, под которыми украшения лежали, как скифские трофеи или улики с места преступления; над этим всем висела люстра, из тех, что ломают шею при первом же землетрясении.

Маргарита встретила его у входа: строгая, с идеальной причёской, в платье-футляре цвета "выгоревший индиго". Она была собрана, как батарейка в карманном фонарике – небольшая, но, если разрядишься, света не будет нигде.

– Опоздали на три минуты, – сказала она, пристально вглядываясь в его бейдж.

– Батарейка села, – ответил он, не удовлетворив оправданием ни себя, ни её.

– Здесь не Москва, – парировала Маргарита. – В Ситцеве время двигается только по часам мамы.

Он усмехнулся, ожидая дальнейших инструкций.

– Запомните, – она говорила быстро, не переводя дыхания, – вы работаете на "Петров" и на меня. Все остальные – либо мебель, либо клиенты. Ваше место – у резервной кассы и витрины с "ходовым" ассортиментом. Рабочий день с восьми сорока пяти, перерыв не более пятнадцати минут, чай только в подсобке. Телефоны – в шкафу, ноутбук – только по разрешению, из личных вещей допускается блокнот и ручка. Вопросы?

– Нет, – честно ответил Гриша, но она, кажется, всё равно ожидала возражений.

– Хорошо, – она быстро кивнула, – идёмте, я покажу, где у вас "передняя линия".

Салон внутри был театром, где сцена разделялась на два мира: царство покупателей и царство продавцов. На границе стояли витрины, похожие на аквариумы, где плавали кольца, серёжки, цепи – каждая вещица с биркой, как у пациента на приёме у психиатра. Между ними сновали женщины в униформе: кто-то стерильный, как медсестра, кто-то – вечно рассеянный, как лаборант, забывший свою пробирку в метро. Каждая сотрудница была персонажем, за которым стояла отдельная история: трагикомедия с элементами хоррора, где единственный смысл – выжить и досчитаться до зарплаты.

Маргарита провела его к рабочему месту – это был столик у окна, над которым висела трёхъярусная полка с каталогами и коробками для упаковки. На первом этаже работали три человека: София, одетая как городская принцесса с лёгким налётом дерзости, Лиза – скромная тень себя самой, и Вера, имя которой он узнал из списков на стенде, но пока не видел её вживую.

– Здесь всё просто, – сказала Маргарита, достав из сумки бухгалтерскую книгу и щёлкая по её корке лаком своих когтей. – Принимаете заказы, регистрируете их в журнале, разбираетесь с инвентаризацией и следите, чтобы клиенты не лапали витрины. Если кто-то из местных придёт с претензией, зовите меня. Если с угрозами – зовите сразу маму. Вопросы?

– Один, – сказал он, смотря прямо ей в лицо. – А если я не справлюсь?

– Тогда вас уволят, – отчеканила она. – И поверьте, здесь это делают профессиональнее, чем в Москве.

София уже стояла у витрины, ловко перебирая в руках планшет и периодически отрываясь, чтобы позвонить кому-то – но делала это с такой грацией, что любой звонок казался приглашением на свидание, а не сделкой. Она скользила по магазину, как домашний кот по паркету: ни единой шерстинки, ни одного лишнего движения, но внимание ловила моментально.

– О, новенький, – сказала она, когда Гриша оказался на дистанции слышимости. – Как впечатления от нашего мавзолея?

– Скорее пантеон, – парировал он.

София засмеялась, звонко и даже немного по-детски, – казалось, смех этот был прописан у неё в резюме как основное средство коммуникации.

– Не слушай Маргариту, – сказала она, прижимая телефон к щеке. – Здесь все проще, чем кажется. Главное – не путаться под ногами и не портить воздух.

– Пока держусь, – ответил Гриша.

София, не сбавляя темпа, вписала его в свой список приоритетов и тут же забыла о нем до следующего раза. Она делала вид, что занята только собой, но изредка бросала в его сторону быстрые взгляды – как охотник, который уже нашёл подходящий объект, но не хочет вспугнуть добычу.

Лиза возилась с подносом, на котором лежали рассыпанные броши, серьги и пары каких-то древних булавок. Она тщательно протирала каждую вещь, как будто это был последний шанс вернуть утраченную роскошь. Гриша заметил: она каждый раз украдкой смотрела на него, будто проверяя, насколько у неё получается делать всё по уставу.

– Привет, – наконец сказала Лиза, когда они остались наедине в дальнем углу.

– Привет, – откликнулся он.

– Если у тебя появятся вопросы… – она замялась, – можно спрашивать у меня. Я давно тут работаю, – с этими словами она чуть покраснела, но продолжила: – Просто мне нравится помогать.

– А мне нравится слушать, – сказал он, – так что ты попала по адресу.

Она улыбнулась и вдруг перестала быть прозрачной: в её глазах мелькнула какая-то неожиданная сила, которой, казалось, не хватало Маргарите и Софии вместе взятым.

Пока Лиза перебирала украшения, он отметил: её руки были сухие, с чуть обкусанными ногтями, и она всё время ёрзала на месте, будто готовилась к бегу на короткую дистанцию. Каждый её жест был экономичен, но в нем чувствовалась наработка – не меньше года у этих витрин, не меньше сотни сданных на реализацию цепочек.

В этот момент из кабинета выглянула Елена. Она стояла в дверном проёме, как директор школы перед выпускным балом: взгляд – строгий, но без истерики, осанка – совершенная, руки сложены перед собой так, что не поймёшь, то ли она молится, то ли готовит список на увольнение.

– Как успехи, Маргарита? – спросила она, не глядя на дочь, но та сразу выпрямилась, будто получила электрический разряд.

– Всё по плану, – отрапортовала Маргарита.

– Молодец. А вы, Григорий, – обратилась Елена, наконец переводя на него взгляд, – нашли своё место?

– Пытаюсь, – сказал он, не склоняя головы, но и не наглея.

– Хорошо, – кивнула Елена и на секунду исчезла за дверью, как будто даже не существовала до этого момента.

Внутри у Григория что-то щёлкнуло: он почувствовал себя не новичком, а частью механизма, который давно работает без сбоев, и его участие – это просто новый винтик, который быстро притрётся к остальным. Он стоял за прилавком, рассматривал отражения в стекле, думал о том, как странно сплетаются судьбы людей и украшений: кто-то оставляет здесь фамильное серебро, чтобы выручить деньги на похороны; кто-то – покупает дешёвую цепочку, чтобы сделать подарок девушке, а кто-то просто приходит сюда, чтобы погреться у витрины и почувствовать себя важным.

Он заметил, что София не столько обзванивает клиентов, сколько собирает сплетни и выводит их на чистую воду. Маргарита же была занята чистым насилием: она тасовала бумажки, проводила инвентаризацию, по-хозяйски расставляла акценты и всё время подчищала за другими, как будто боялась, что без её контроля всё развалится в три дня.

Лиза постепенно стала оживать, и теперь её руки двигались с уверенностью. Она даже время от времени бросала в сторону Гриши короткие вопросы – о погоде, о том, что лучше есть на обед, даже о московских пробках, как будто и правда хотела узнать, как там, "у них".

В салоне не было случайных покупателей: каждый, кто входил, был либо постоянным клиентом, либо сразу же попадал под подозрение. Женщина в меховой шапке и пальто с золотыми пуговицами подошла к витрине, быстро пробежалась взглядом по ассортименту и без лишних слов спросила, можно ли посмотреть кольцо с бирюзой. Лиза сняла его с подставки с ловкостью иллюзиониста, положила на бархатный поднос, а женщина надела его на палец, посмотрела в зеркало и сказала:

– Не подойдёт, – голос у неё был прокуренный, с хрипотцой, как у людей, которые никогда не соглашаются на меньшее.

– А что не так? – осторожно поинтересовалась Лиза.

– У меня рука крупнее, чем у вас. Это кольцо для детей, а я уже давно не ребёнок.

Она бросила взгляд на Гришу и улыбнулась краем губ: так смотрят хищники, которые давно вышли на пенсию, но всё ещё помнят вкус крови.

– А у вас, молодой человек, какой размер? – спросила она.

– Никогда не мерил, – честно ответил он, – но готов рискнуть.

– Вот так и надо жить, – сказала женщина и, не купив ничего, вышла из салона, оставив после себя запах дорогого табака.

Гриша отметил, как быстро Лиза вернулась к своей работе, не выказывая ни разочарования, ни раздражения.

К обеду магазин наполнился тихим гулом: София всё чаще перебрасывалась фразами с воображаемыми друзьями, Маргарита устраивала микросовещания у кассы, а Лиза ходила между витринами так, будто патрулировала улицы мирного, но постоянно живущего под угрозой нападения, города.

В какой-то момент в салон зашёл мужчина в потрёпанном пальто, с лицом актёра второго плана и руками, которые выдали в нём бывшего токаря или сантехника. Он подошёл к прилавку, долго рассматривал ассортимент, а потом попросил показать серебряный браслет.

– Для кого выбираете? – спросила Лиза.

– Для жены, – сказал мужчина. – Завтра годовщина.

Он надел браслет на ладонь, посмотрел, как он блестит в свете, и вдруг спросил:

– А вы счастливы, что работаете здесь?

Лиза замерла, словно не ожидала такого вопроса.

– Наверное, да, – сказала она. – Но если бы я знала, что можно выбирать…

Она не закончила, потому что в этот момент к ним подошла Маргарита.

– У нас очередь, – сказала она мужчине с подчеркнутой вежливостью.

– Уже выбрал, – отозвался он и, не торгуясь, отдал деньги за браслет.

Маргарита проводила его взглядом до самой двери, потом повернулась к Лизе:

– Не забывайся, – сказала она, – здесь мы не про счастье.

Гриша слышал всё это и мысленно отметил: в этом доме никто не про счастье, но каждый про выживание. Он почувствовал, как у него за спиной похрустывает кресло – Лиза всё ещё перебирала украшения, но теперь делала это медленнее, будто каждое движение сопровождалось внутренним монологом.

Он поймал её взгляд и понял: она оценивает его не хуже, чем он – её.

– Ты не похож на них, – сказала Лиза, когда Маргарита отошла к кассе.

– А на кого похож?

– На человека, который не боится быть лишним.

– Может, я просто не понял, что бояться уже поздно, – ответил он.

– Это самый страшный тип, – сказала Лиза. – Такие обычно либо выживают, либо уходят первыми.

В этот момент на пороге появилась Вера – молодая женщина с телефонным голосом и прической "облегчённая вечность". Она моментально оценила ситуацию и с первого взгляда поняла, кто тут кто.

– Здравствуйте, я Вера, – представилась она, и в голосе было не столько приветствия, сколько экзаменационной строгости.

– Григорий, – ответил он.

– Ты новенький? – уточнила Вера, будто не верила своим глазам.

– Да, – сказал он.

– Тогда тебе будет сложно, – сразу вынесла приговор Вера, – здесь свои порядки.

– А где их нет? – парировал Гриша.

Вера чуть смягчилась и, бросив взгляд на Лизу, добавила:

– Главное – не верь всему, что говорят сёстры. Особенно Маргарита.

Она с этим ушла в подсобку, а Григорий остался наедине с витриной, за которой – всё, что оставалось от прежней жизни людей.

Он задержал взгляд на бриллиантовом кольце, которое лежало в самом центре, окружённое мелкими, почти незаметными драгоценностями. Это кольцо было идеальным символом того, что происходило в этом доме: снаружи – сияет, внутри – выеденное временем, а ценность определяется только тем, кто на него смотрит.

Григорий выдохнул и понял, что это место может стать для него чем-то большим, чем просто работой. Он не знал пока, что именно, но уже был уверен: здесь всё настоящее. Даже иллюзии.

После первых двух часов работы в "Петрове" Григорий был уверен: если в мире и существует место, где агония становится способом коммуникации, то это здесь. Салон напоминал сборный пункт мертвецов, каждый из которых пытался передать следующему по цепочке важнейшую информацию о будущем катастрофы. К полудню поток клиентов иссяк, и магазин погрузился в дзен, напоминающий завязь туберкулёзного санатория.

Он аккуратно перебирал коробки с "неходовым" товаром, когда к нему подошла Вера – теперь уже без маски официантки или операционной медсестры. Она возникла из ниоткуда, как ленивый полтергейст, и сразу завладела вниманием: у Веры была та самая, ультра-зумерская манера двигаться так, чтобы собеседник невольно втягивался в орбиту её тела. Телефон она держала всегда, будто и впрямь боялась, что без него исчезнет в белом шуме салона.

– Я сразу поняла, что ты неместный,– сказала девушка подойдя поближе. – Здесь по глазам видно: если не сдох, то в Москву не доехал.

Гриша усмехнулся: уровень проникновения в личность был достойным профессионала.

– Москву проехал, да, – сказал он.

– Ясно, – кивнула Вера, бросив взгляд на его бейджик. – Иванов, да?

– Можно и так, – сказал он, убирая в коробку лишние цепочки.

Вера хлопнула себя по лбу, будто только что вспомнила о своей миссии.

– Ладно, давай сразу. Если хочешь здесь выжить – учись делить людей на три категории. Первая – "шершавые": их видно издалека, у них всегда есть зуб на кого-то. Вторая – "жирные мухи": эти прикидываются невинными, но всю жизнь сосут кровь у шершавых. Третья – декорации. Понял?

Гриша кивнул: объяснения были лаконичны, как уличные правила для новичков.

– Кто у нас шершавые?

– Маргарита, – сказала Вера без пауз. – Ей бы только порядок наводить, а людей не трогать. Она из тех, кто в детстве душил котят, чтобы проверить границы дозволенного.

– А мухи?

– София, конечно, – Вера сразу оживилась. – Не умеет ни работать, ни лениться – только жужжать и строить глазки профессорам. Она трижды переводилась с факультета на факультет, каждый раз меняя парней быстрее, чем маникюр. У неё даже был роман с одним из покупателей, но всё равно ничего не добилась, потому что на любое её движение у Маргариты уже готов план Б.

– А Лиза?

– Декорация, – усмехнулась Вера. – Её здесь держат для сохранения имиджа семьи. Она не способна никому сделать больно, даже если сильно захочет. Хотя говорят, однажды она разбила витрину, когда психанула из-за ссоры с матерью. Но в тот раз всё списали на случайность.

Гриша смотрел на неё и ловил каждую интонацию: в Верином голосе были цианид и кардамон, смесь ненависти к месту и трепетного страха его потерять.

– А сама ты кто? – спросил он.

– Я? – Вера задумалась и на секунду перестала дышать. – Я здесь чтобы собирать и передавать. Без меня этот салон бы утонул в глупых скандалах. Я фиксирую и выжимаю. Можешь считать меня черным ящиком, только у меня больше памяти и никакой жалости.

Её честность была настолько безапелляционной, что Гриша на миг поверил, будто она и впрямь умеет читать мысли.

– Почему ты рассказываешь мне это? – спросил он.

– Потому что ты меня не напугаешь, – сказала Вера, поднимая глаза от телефона. – Ты слишком вежливый. Вежливых здесь либо съедают, либо делают своими. Но ты – ни то, ни другое. Значит, есть шанс на четвёртую категорию. Ты ещё не определился.

Он кивнул, на этот раз почти с уважением.

– А что за клиентура у вас? – спросил Гриша, – Непохоже, чтобы сюда заглядывали просто так.

– Сюда вообще не заглядывают просто так, – фыркнула Вера. – Каждый покупатель – это спецоперация. Кто-то пришёл поставить метку на любовнице, кто-то – сплавить залоговую цепочку, а кто-то – навсегда перекрыть кредит в микрозайме. Самое смешное – бывают такие, кто покупает украшения в долг и даже не вспоминает, что должен вернуть. Это и есть городская элита.

Гриша записывал всё в голове, будто готовился к экзамену.

– А если кто-то ворует? – спросил он.

– Воровать у нас боятся, – сказала Вера. – Здесь все камеры работают, даже если их отключили. Плюс мама Елена – она моментально почувствует, если кто-то захотел лишнего. Был случай: одна дама пришла, унесла из магазина кольцо. Через два дня вернулась и сама сдала. Не потому, что её вычислили, а потому что у нас атмосфера такая – если возьмёшь чужое, долго не проживёшь.

В этот момент она нагнулась к нему ближе, резко переходя на шёпот:

– А самое главное – это политика. Всё, что ты здесь скажешь, сразу узнают наверху. Елена держит на зарплате нескольких слухачей, они потом докладывают ей обо всём, даже о том, кто как чихнул. Поэтому, если хочешь остаться невредимым – фильтруй каждое слово, особенно с Лизой. У неё ушки, как у зайца: вроде милая, а записывает всё дословно.

Гриша кивнул. Он уже чувствовал, что всё это – не просто салон, а филиал разведшколы, где каждая сплетня имеет цену и последствия.

– Тебе не страшно всё это рассказывать? – спросил он.

Вера усмехнулась и сделала селфи, будто только ради этого и жила.

– Я же не дура. Всё равно узнаешь. Лучше сразу знать правила игры, чем строить из себя зайчика для мамы Елены. Да и потом – мне нравится новеньким рассказывать, что у нас не салон, а испытательный полигон для психопатов. Это правдивее, чем то, что пишут в рекламе.

Она сунула телефон в карман и вдруг встала прямо напротив него:

– Вот, держи, – Вера протянула ему пачку инвентаризационных листов. – Маргарита просила, чтобы ты заполнил до вечера.

Он взял листы и краем глаза отметил: у Веры пальцы длинные, как у пианистки, а ногти всегда с аккуратным лаком. Она знала, как себя преподнести – ни одна деталь не выдавала слабости, только системное презрение ко всему, что пахнет фальшью.

– Если нужны будут пароли от архивов, спроси у меня. У нас здесь всё под замком, даже прошлогодние каталоги.

– Спасибо, – сказал Гриша.

– Не за что, – Вера улыбнулась чуть мягче и снова достала телефон.

В этот момент к ним подошла София. Она выглядела недовольной: похоже, её очередная коммуникация с клиентом не принесла желаемого результата.

– Вера, ты не забыла, что у тебя смена заканчивается через полчаса? – спросила она с явным раздражением.

– Конечно не забыла, – отозвалась Вера, – но сейчас у меня с новеньким инструктаж.

София фыркнула и ушла в подсобку.

– Видишь? – сказала Вера, – у них всегда одна и та же пластинка: каждый новый должен быть либо врагом, либо пешкой.

Она повернулась к Грише:

– Ты для кого собираешься быть?

– Для себя, – ответил он.

– Молодец, – на этот раз Вера улыбнулась по-настоящему. – Только не вздумай это говорить Маргарите. Она сразу поймёт, что ты опасен.

В салоне стало тише: все сотрудники разбрелись по своим углам, и только Вера осталась рядом с Гришей.

– У тебя глаза хорошие, – неожиданно сказала она. – Не такие, как у остальных.

Он удивился, но ничего не сказал. Она продолжила:

– Я не очень верю в людей, но у тебя есть что-то… человеческое. Как будто ты до сих пор не понял, что все здесь актеры.

– Может, я люблю театр, – попытался отшутиться он.

– А я люблю зрителей, – быстро ответила Вера.

На этом их диалог и закончился: она отошла к своему рабочему месту, а он остался стоять у витрины, перебирая в голове все услышанное.

Он почувствовал, как в голове складывается структура: сверху – мама Елена, под ней – Маргарита, ещё ниже – София, у самого дна – Лиза и Вера. Все связи между ними были не прямыми, а изломанными: каждый знал о другом чуть больше, чем надо, и в этом был смысл их существования.

Гриша посмотрел на пачку инвентаризационных листов и подумал, что здесь, в "Петрове", можно научиться большему, чем за годы университета.

Он вернулся за свой столик, разложил листы, включил лампу и начал заполнять графы, но теперь уже с другим настроением: он был готов ко всему.

В этот момент из подсобки вышла Лиза – тихая и прозрачная, как дым от старой свечи. Она аккуратно подошла к Грише и спросила:

– Тебе кто-то уже рассказал, как у нас бывает?

Он кивнул.

– Тогда не доверяй никому, – сказала Лиза, не глядя ему в глаза.

Он усмехнулся: да, это правило ему нравилось.

В этот момент в салон вошёл новый покупатель. Григорий выпрямился и почувствовал, что теперь ему в этом театре принадлежит своя роль. И пусть пока не главная, зато в правильном акте.

У подсобки "Петрова" было странное послевкусие: сюда попадали только те, кто умел сливаться с декорациями или хотел доказать, что у него ещё осталась человеческая душа. За дверью царил стабильный семьдесят восьмой год: облупленный шкафчик с креплением для чайника, старый, но ещё рабочий холодильник "Бирюса", микроволновка с полосой изоленты вместо ручки. Из окна открывался вид на мертвый двор с мусорными баками и единственной берёзой, по осени постоянно теряющей листья прямо в вентиляционную шахту.

Вера сидела напротив Гриши, подпирая подбородок рукой. На столе между ними стоял пластиковый контейнер с невнятным салатом: обед из ближайшего супермаркета был настолько убогим, что даже тараканы обходили его стороной. Но именно здесь, в полумраке чужих историй и дешёвого ланча, разговоры получались честнее, чем на миллионных переговорах.

– Я выросла в Клинцах, – сказала Вера, ковыряя салат. – Знаешь, где это?

– Между Орлом и ничем, – сразу ответил Гриша.

– Вот-вот, – кивнула она, – у нас там была фабрика по упаковке чего-то пластмассового. Мама на ней всю жизнь отработала, а отец… – она глотнула чаю, – ну, его просто не было. Если честно, мне с детства казалось, что я лишняя. Там вообще все были лишние, если не бухали или не грызли друг друга на работе.

Он слушал внимательно: её голос был не просто усталым – в нем звучала безнадега, какой не бывает у двадцатипятилетних.

– А как ты попала сюда? – спросил он.

– По объявлению, – пожала плечами Вера. – В Ситцеве жить ещё то удовольствие, но здесь хотя бы можно притворяться, что ты для чего-то годишься. Я же типа училась на экономиста, но дальше третьего курса не пошло – тогда как раз маму сократили, и пришлось возвращаться домой. Потом опять уехала, опять вернулась. Всё как у всех, но у меня от этого жутко горело внутри: не могла понять, зачем вообще рожать детей, если они всю жизнь будут подрабатывать на кассе или торговать китайским ширпотребом.

Гриша кивнул, делая пометки в воображаемой тетради: её мотивация не в деньгах, не во власти – только в желании быть кем-то "выше среднего".

– И что ты теперь думаешь о жизни? – спросил он, не утруждая себя философией.

– Думаю, что у каждого должна быть ниша, – сказала она. – У Лизы – быть самой милой, у Маргариты – самой крутой, у Софии – самой яркой. А мне досталась ниша "всегда знать всё". Потому что, если ты не в курсе – тебя всегда обманут или поставят в позу.

В этот момент мимо прошла Елена: она бросила на них долгий и пронзительный взгляд, а потом исчезла в коридоре, будто специально проверяя, не прячут ли они ничего криминального.

– Боишься Елену? – спросил Гриша.

– Нет, – Вера не колебалась ни секунды. – Она не страшная, просто дотошная до невозможности. У неё мозг работает, как сервер: если что-то не по правилам, сразу зависает. А потом находит виноватого и делает его виноватым навсегда.

Он почувствовал, как она внимательно изучает его лицо: не просто в поисках реакции, а чтобы просчитать следующий шаг.

– Знаешь, почему я здесь? – вдруг спросила она.

– Почему?

– Потому что у меня талант быть чужой, даже если никто не замечает, что ты вообще существуешь. Я могу сделать так, что меня не видно и не слышно, но, если надо – могу просочиться сквозь бетонную стену. Информация – это сила, – сказала она, чуть наклонившись вперёд, – вот почему я здесь всё про всех знаю.

Гриша улыбнулся: в её словах не было бахвальства, только холодная арифметика.

– Расскажи про Елену, – попросил он. – Какая она, когда никто не видит?

Вера задумалась: склонившись ближе, она теребила край салфетки так, будто от этого зависела её жизнь.

– Она жесткая, но не потому, что злая. Просто всю жизнь защищала своё – сначала мужа от всех баб в округе, потом бизнес от рейдеров, потом дочерей от чужих взглядов. Её привычка – держать всё под контролем. Даже когда её сломали, она сломала всех вокруг, чтобы никто не заметил, что с ней что-то не так.

Она бросила взгляд в окно, где уныло шел дождь.

– Говорят, у неё была какая-то тёмная история в девяностых, – добавила Вера, – но никто не знает, правда это или нет. Только все, кто работал с ней в те годы, потом или спились, или уехали. У Елены вообще все старые друзья почему-то быстро исчезают. Наверное, потому что она не умеет доверять никому.

В этот момент она придвинулась ещё ближе, вперив в Гришу взгляд:

– А ты умеешь доверять? – спросила она.

Он подумал, прежде чем ответить.

– Не знаю. Возможно, только тем, кто заранее предупредит, что в случае чего сдаст меня первым.

Вера засмеялась – тихо, почти по-кошачьи, и на секунду показалась очень красивой.

– Это разумно, – сказала она.

Два раза за разговор она поправляла волосы, оба раза – когда Григорий говорил что-то о себе. Во второй раз её рука осталась на затылке чуть дольше, чем нужно, и он понял: в ней борются сразу несколько чувств, от уважения до желания просто коснуться чего-то настоящего.

– Почему ты не заводишь друзей здесь? – спросил он.

Вера глотнула чай, а потом сказала:

– Потому что здесь нельзя дружить. Все или родственники, или конкуренты. В лучшем случае – союзники на время.

– А если по-настоящему?

– По-настоящему никто не пробовал. У всех слишком короткая память.

Она сделала вид, что увлечена салатом, но на самом деле смотрела на него исподлобья.

– Знаешь, что я тебе скажу? – продолжила Вера, – если хочешь здесь задержаться, просто делай вид, что тебе всё пофиг. Тогда и уважать будут, и трогать не станут.

– Спасибо за совет, – сказал он.

– Я всегда рада советам, – сказала Вера, коснувшись его руки на столе, будто проверяя, не покусает ли он.

На этом моменте вновь появилась Елена. Она прошла мимо подсобки с двумя подносами, быстро оценила сцену и задержала взгляд на их переплетённых пальцах. На этот раз она ничего не сказала, только чуть замедлила шаг, и в воздухе повисло напряжение.

Вера резко убрала руку и снова уткнулась в салат.

– Слушай, если что-то нужно по прошлым архивам или про Елену, я могу нарыть, – сказала она чуть тише. – Я умею делать это так, что никто не узнает.

– А зачем тебе это? – спросил Гриша.

– Потому что иногда хочется знать, что ты не просто расходный материал, – произнесла она, не поднимая глаз.

Её уязвимость была такой откровенной, что он на секунду ощутил к ней даже не симпатию, а родственную усталость.

– У нас с тобой получится, если будем держаться вместе, – вдруг сказала она, и в голосе её прозвучал вызов.

Он кивнул, чувствуя, что решение принято за них обоих.

– Давай договоримся: если кто-то из нас попадёт, второй вытянет его из болота, – предложила Вера.

– Договорились, – сказал он.

Они оба засмеялись, на этот раз искренне.

На мгновение время застыло: за окном, в мокром дворе, кошка гонялась за воробьём, а в подсобке два человека нашли друг в друге ту самую, редкую для Ситцева честность.

Вера вдруг встала, подошла к окну и посмотрела вниз.

– Ты не похож на остальных, – сказала она, не оборачиваясь. – Смотришь на людей, будто ищешь среди них свою стаю. Но в этом городе стаи – это роскошь.

Он усмехнулся: её наблюдательность пугала и восхищала одновременно.

– Мне всегда было проще одному, – сказал он.

– Тогда зачем пришёл сюда?

Он не знал, как ответить. Просто пожал плечами.

Вера вернулась к столу, села ближе, чем раньше, и на секунду замолчала.

– Если бы у тебя был шанс поменять всё, ты бы рискнул? – спросила она.

– Я здесь только ради этого, – честно сказал он.

Они снова переглянулись, теперь уже без масок и притворства.

В подсобке стало тихо, только тикающие на стене часы отсчитывали секунды до того, как они снова выйдут в зал – каждый на свою роль, но теперь уже с новым соглашением.

Вера поправила волосы, на этот раз небрежно. Он почувствовал, что в их союзе – даже если он продержится всего пару недель – будет больше смысла, чем во всех витринах вместе взятых.

И когда он выходил вслед за ней, на мгновение поймал в отражении стеклянной двери Елену: её лицо было спокойно, но в уголках глаз уже собирались первые признаки новой подозрительности.

Но теперь Григорий был готов: у него была союзница, а значит – шанс остаться в этом городе не просто расходным материалом, а фигурой, с которой считаются.

Под конец дня салон "Петров" превратился в герметичную капсулу, где каждый звук усиливался, а время сжималось до размеров песчинки. Клиенты ушли, витрины сияли пустыми отражениями, а воздух будто нарочно насытился предчувствием чего-то некомфортно личного.

– Досчитаем остатки? – спросила Вера, быстро проходя мимо Гриши в дальний, тёмный угол салона.

Он последовал за ней: при каждом шаге ощущалась разница между торговым залом – стерильным и обезличенным, и подсобкой, где царили бархат, пыль и разложение.

Внутри было жарко, будто температура здесь держалась на уровне стабильного нервного срыва. Ящики, лотки, свёрнутые рулоны бархата для упаковки; на стене – табличка "ВЫХОДА НЕТ", иронично дополненная следами чьих-то ногтей. Вера включила приглушённый свет, и он тут же нарезал её лицо на резкие, почти абстрактные пятна.

– Я тут всегда была замыкающим звеном, – сказала Вера, вытаскивая из ящика стопку актов. – Никому не доверяют до конца, вот и приходится всё делать самой.

– Значит, ты главный бухгалтер всего бардака, – улыбнулся Гриша, присаживаясь на ящик напротив.

– У кого-то же должна быть ответственность за чужие ошибки, – сказала она, быстро перелистывая папки. – Ты не замечал, что у каждого есть роль, но не у каждого есть свобода её менять?

– Свобода – это когда тебе позволяют делать то, что ты и так собирался, – сказал он, наблюдая, как у неё дрожат пальцы при пересчёте.

Она не ответила, но губы её дёрнулись в сторону, как у человека, который уже много раз спорил на эту тему и всегда проигрывал.

– Чего ты хочешь на самом деле? – спросил он, внезапно изменив тон на чуть более властный.

– Я хочу быть нужной, – ответила Вера почти машинально. – А не как обычно – в роли запасного выхода.

Её голос был сухим, но в нем слышался металлический привкус. Она посмотрела на него с вызовом, будто заранее знала: спорить бесполезно.

Пару минут они работали молча. Вера раскладывала кольца и браслеты по лоткам, сверяла с накладными, делала в планшете пометки. Гриша наблюдал: в каждом её движении была одновременно отчаянная точность и неуверенность человека, который знает, что его работа не спасёт от расплаты за чужие грехи.

В какой-то момент он специально потянулся за коробкой мимо её плеча, задел локтем её руку. Она не отшатнулась – наоборот, на секунду замерла, будто проверяла, повторит ли он это ещё раз.

– Ты всегда такая… напряжённая? – спросил он, зафиксировав пальцами её запястье. Тёплая, мягкая кожа под его ладонью вдруг показалась невероятно уязвимой.

Вера не сразу нашлась с ответом, но не попыталась вырваться:

– Просто не люблю, когда меня ставят в тупик. Я должна контролировать процесс.

Он слегка усилил хватку, медленно поворачивая её запястье так, чтобы она сама увидела – теперь процесс контролирует он.

– Иногда нужно довериться, – сказал Гриша, проводя пальцем вдоль внутренней стороны её руки. – Хотя бы ради эксперимента.

Она тихо выдохнула – звук больше походил на жалобу, чем на одобрение, но сопротивления не последовало.

– Серьёзно, – сказала Вера чуть тише, – я сегодня столько раз хотела просто исчезнуть, чтобы не пришлось опять объяснять свои поступки.

– Сегодня у тебя новый напарник, – он улыбнулся, чуть приблизившись. – Можешь позволить себе минуту слабости.

Вера попыталась отвести взгляд, но он перехватил её лицо и мягко, но настойчиво повернул к себе. Их губы соприкоснулись – сначала осторожно, почти формально, но через пару секунд она разжала зубы, впустила его язык, и вся её сдержанность рассыпалась на крошки.

Гриша почувствовал, как её тело сразу становится гибче, она обхватывает его за шею и почти висит на нём. Он быстро – на грани грубости – прижал её к стеллажу, так что коробки с украшениями жалобно скрипнули под её спиной. Вера не сопротивлялась, наоборот – она выгнулась вперёд, отвечая на его поцелуи с жадностью, в которой не было ни грамма кокетства.

Он поднял обе её руки, прижал запястья к стене и зафиксировал их одной ладонью: для него это был ритуал контроля, для неё – шок и облегчение одновременно. Она была в его власти, но в этот момент это было не про страх, а про жадную, почти инстинктивную радость быть нужной хотя бы кому-то.

– Я наблюдал за тобой весь день, – тихо сказал он, чуть сжав её руки. – Ты как бомба с отсроченным взрывателем. Просто жду, когда сработаешь.

Вера судорожно вздохнула, и на секунду его хватка ослабла. Она воспользовалась этим не чтобы сбежать, а чтобы обхватить его за талию и притянуть ближе, будто боялась, что он исчезнет первым. Её ногти вонзились ему в спину сквозь тонкую ткань, она куснула его за губу – и тут же инстинктивно извинилась взглядом, как будто боялась, что за это накажут.

Он провёл рукой по её шее, замедленно, с каким-то ледяным расчетом, а потом резко притянул к себе, впечатываясь губами в её ключицу. Она вздрогнула от боли, но не отстранилась; он видел по её лицу – это был правильный ход.

– Ты уверена? – прошептал он ей на ухо.

Вера зажмурилась и кивнула, чуть повернув голову, чтобы снова почувствовать его дыхание.

– Да, – сказала она. – Я давно ничего не хотела сильнее.

Григорий не церемонился, не оттягивал момент ради романтики или лишних слов; он крепко прижал Веру к стене, одной рукой удерживая её тонкое запястье, другой быстро и ловко раздвигая края узкой юбки. Она не сопротивлялась – наоборот, сама помогла ему, цепляясь за его плечи, впиваясь ногтями в кожу сквозь тонкую ткань рубашки. Она резко втянула воздух, когда он наклонился, и зубами, хищно, как дикий зверь, укусил её за ухо, а потом ими же оставил на шее едва заметный след.

Он дёрнул за резинку её трусиков, с лёгкостью стянул их вниз, обнажив бледную, почти прозрачную кожу. Его собственные джинсы оказались на полу. Всё происходило быстро, без ненужной суеты, как будто это не первый их раз, а какой-то заранее отрепетированный ритуал.

Странно, но в этот момент Вера не выглядела испуганной или смущённой – скорее, обретённой. Она глубоко выдохнула, когда он, не спрашивая разрешения, обхватил её за талию и поднял, прижимая к холодной бетонной стене подсобки. Её тело будто само подстроилось под него, ноги обвили его бедра, и он резко, без прелюдий, вошёл в неё.

Вера вскрикнула: в этом звуке было и облегчение, и ошеломление, и первобытное "наконец-то". Она уткнулась лбом ему в плечо, хватая воздух и цепляясь за его шею, будто боялась упустить этот миг или упасть в пропасть. Её пальцы дрожали, но не от страха, а от того, что давно не чувствовала себя настолько живой.

Григорий двигался с упрямой решимостью, будто хотел сразу доказать – между ними не может быть обычных правил, только те, которые они сейчас придумывают на ходу. Он ловил каждую её реакцию, каждый вздох, каждое дрожание. Когда она пыталась сдержать стон, он намеренно усиливал темп, заставляя её забыть о необходимости быть тихой или правильной. Каждый удар его тела о её, каждый новый рывок нарушал стерильную тишину подсобки, делая прежние тревоги бессмысленными.

Вера цепляла его зубами за шею, и, когда он слегка придушил её, прижав к стене ладонью, она только сильнее сжала его ногами. В этот момент он понял: в ней не было никакой ломкости или нежности – только голое, откровенное желание почувствовать себя нужной и желанной до предела. Он сжал её бедра так, что наверняка останутся синяки, но она, кажется, только этого и хотела.

Теперь они двигались как единое существо: он держал её крепко, почти до синяков, а она не пыталась быть деликатной. Их тела жадно искали друг друга, под одеждой скапливалось электричество, в воздухе повисла такая концентрация похоти, что стало тяжело дышать.

Он чуть ослабил хватку, позволяя ей опустить руки, но та не спешила вырываться – наоборот, будто искала новые точки опоры. Она цеплялась за него, как за последний шанс на искупление, и он впервые за день почувствовал себя не только в роли наблюдателя, но и двигателя процесса.

Они слились в поцелуе, который уже не был игрой – это было что-то похожее на ритуал взаимного уничтожения. Он скользил ладонью по её талии, засовывал пальцы под резинку юбки, чувствуя, как кожа под ней нагревается быстрее, чем воздух в подсобке. Вера тяжело дышала, шептала что-то неразборчивое ему на ухо, а потом вдруг притихла, будто бы испугавшись собственной откровенности.

– Я не хочу, чтобы это было только сейчас, – сказала она.

Он провёл по её щеке тыльной стороной ладони:

– У тебя будет столько "сейчас", сколько ты захочешь.

Вера улыбнулась, и в её улыбке была одновременно благодарность и капля недоверия: она понимала, что этот человек может обмануть, но прямо сейчас это не имело значения.

Он снова впился в неё, теперь уже грубее, без остаточных сантиментов. Схватил за волосы, потянул голову назад и прошептал:

– Если кто-то узнает, я тебя не выдам. Но если ты меня сдашь, я уйду – и тебя сожрут заживо.

Она посмотрела на него с азартом: этот страх был для неё наркотиком, и он это знал.

Потом всё слилось в единую тьму: запах пыли, холод металла полки под её спиной, сдавленный стон, когда он сильнее сжал её запястья, звук тяжёлого дыхания и отчаянная, голодная жажда друг друга. Они двигались так, будто хотели стереть всю усталость дня, и на секунду забыли, что за стенкой кто-то ещё есть. Но даже если бы кто-то вошёл – ничего не изменилось бы.

Когда всё закончилось, Вера долго не могла отпустить его, прижимаясь к груди, как ребёнок, боящийся рассвета. Он обнял её, слегка погладил по волосам, и только когда услышал, что в соседней комнате кто-то двигается, аккуратно отстранился.

– Всё нормально, – сказал он. – Теперь мы партнёры.

Вера кивнула, глядя на него снизу вверх с такой верой, что стало даже неловко. Он поцеловал её в лоб и вышел первым, оставив за собой лёгкий запах духов и слабо тлеющее эхо того, что произошло.

В торговом зале никого не было, только на зеркале витрины Гриша увидел своё отражение – волосы растрёпаны, губы припухли, на шее синяк, который скоро вспухнет до полноценной метки.

Он усмехнулся, поправил рубашку и медленно двинулся в сторону выхода.

В этот момент на пороге появился Елена. Она смотрела на него пристально, но без укора. Словно уже поняла: война окончательно началась.

Они простояли в дверном проёме три или четыре бесконечные секунды, пока за спиной не послышался глухой голос Веры:

– Всё нормально, мы закончили.

Елена кивнула – так, будто принимала отчёт у генерала накануне поражения.

– Завтра приходите пораньше, будет ревизия, – сказала она Грише, а потом, чуть повернувшись к Вере:

– И вы тоже, не опаздывайте.

Дверь за хозяйкой плавно затворилась.

Они переглянулись – и, не сговариваясь, засмеялись так тихо, что смех больше походил на подёргивание лицевых мышц. Потом Вера быстро поправила волосы, вытерла губы салфеткой, и первым делом спросила:

– Ты правда думаешь, что это сойдёт нам с рук?

– Уже сошло, – ответил он. – Главное – не переиграть.

Вера хмыкнула, но в её глазах светилась смесь облегчения и адреналина.

Они задержались в салоне ещё минут на пятнадцать. Вера убирала следы, он доводил до ума вечернюю кассу. Когда они вышли на улицу, небо затянуло перламутровой рябью, а город постепенно переходил в состояние гибернации: фонари зажглись вполсилы, машины прятались во дворах, по проспекту шли только пенсионеры в собачьих куртках и влюблённые, которым и апокалипсис был бы к лицу.

– Провожать тебя – это не правило хорошего тона, – заметил Гриша, шагая рядом с Верой по растрескавшемуся асфальту. – Это просто смешно.

– Тогда можешь подождать на улице, если боишься темноты, – огрызнулась она, но не сбавила шага.

Они шли молча минут семь, петляя по дворам, где каждая скамейка была либо сломана, либо приватизирована соседскими котами. Город казался другим: чужим, но не враждебным – скорее, равнодушным к любым манёврам своих обитателей. В одном подъезде горел жёлтый, как желтуха, свет. На стене была наклейка "Только для своих", но Вера прошла внутрь так, будто там ждали именно её.

Лифта не было: они поднялись на четвёртый этаж по спирали бетонных ступеней, под потолком тянулся кабель интернета, весь в чёрных бинтах из изоленты.

– У меня нет кабеля для гостей, – заранее предупредила Вера. – Если хочешь вайфай, надо будет пинать роутер ногой.

– Я вообще-то люблю жёсткие меры, – отозвался он.

Она открыла дверь в квартиру, и Гриша оказался в другой реальности: здесь пахло парфюмом, сухой травой и керамикой. Всё было миниатюрно, рационально, в идеальном порядке: подоконник заставлен горшками с микроперцем и суккулентами, кухонный стол – модными журналами и распечатками из инстаграма, в углу стояла торшерная лампа в стиле Bauhaus и мебель Ikea последних сезонов. Вера сбросила кроссовки, бросила рюкзак на кресло, и только потом предложила:

– Чай или что покрепче?

– Сначала душ, – сказал он.

– Ванная направо, полотенце на двери.

Он мылся в душе минуты три, а когда вышел, Вера уже стояла в халате – самом простом, голубом, и держала в руках кружку с надписью "MAKE IT SHORT". Лицо её было чистым, как у ребёнка: макияж смыт, волосы ещё влажные, глаза ясные, но при этом в них всё ещё стояла та самая куражная искра.

– Я подумала, ты сбежишь, – сказала она.

– А ты думала, что это был спектакль на одну ночь?

– В Ситцеве любые отношения – это театр одного зрителя, – пояснила Вера, чуть смутившись. – Остальные – декорации.

– Не люблю быть декорацией, – сказал он, – я всегда выбирал главные роли.

Она улыбнулась и протянула ему кружку:

– На пробу.

– Горько, – сказал он, отхлебнув.

– Я не люблю сладкое, – призналась она.

Они стояли в проходе, и между ними не осталось ничего лишнего: оба были в чистой одежде, без оружия и иллюзий. Он провёл рукой по её плечу, ощутил тепло и упругость мышц. Вера слегка отстранилась, но тут же вернулась на прежнее место.

– Если хочешь, можем сразу пойти в кровать, – сказала она с вызывающей прямотой.

Он кивнул.

Кровать в углу комнаты была застелена безукоризненно, но едва они легли, вся безупречность превратилась в театральный реквизит: он снял с неё халат одним движением.

Обнаженная Вера напоминала разукрашенную куклу: тонкие руки, маленькая грудь, узкие плечи. Словно девушка только вчера скинула пионерский галстук и сразу стала взрослой, но без округлостей и цинизма. В ней отсутствовали изощрённые женские уловки, к которым Гриша привык: ни кокетства, ни драматических пауз, ни даже привычного стыда. Напротив, её хрупкость резко контрастировала с жадным и бескомпромиссным взглядом.

Гриша вдруг понял, что эта почти детская телесность возбуждает больше, чем взрослые формы: в ней не было фальши, только неумелая, но острая жажда близости. Ладонь скользнула по внутренней стороне её бедра, и каждая клетка кожи реагировала: сначала вздрагивала, затем краснела и, наконец, плавилась в горячей дрожи.

Вера не отводила глаз, словно пыталась запомнить его, впитать в себя. "Детская," – сначала его это смутило, но затем пришло осознание: в этой неприспособленности есть своя правда. Она не стыдилась уязвимости, напротив, делала её оружием. Это было опасно.

Когда он сжал её тело, то почувствовал, как дрожат ноги и напрягаются руки. Вера не сопротивлялась, напротив, отвечала на каждое движение, цепляясь за него, будто хотела впитать всю его жесткость, усталость и страх.

Он не сразу вошел в неё. Первое, что сделал Григорий, – вынул из кухонного ящика узкое хлопковое полотенце с фирменной надписью "Ювелирный Салон Елены", и когда он повел Веру к кровати, она с иронией прикусила губу:

– Будешь пытаться меня укротить?

Он деловито откинул покрывало, усадил её на кромку матраса, потом аккуратно – даже заботливо – обернул полотенце вокруг её запястий, затянув узел на изголовье.

– Если сделаю плохо, можешь покусать, – сказал он, и в голосе было такое обещание, что она не удержалась от смешка.

Он смотрел на неё очень внимательно: как вырываются её плечи из тонкого халата, как напряжённо ходят жилки на шее, как вялая усмешка медленно расползается по лицу, уступая место растущей тревоге.

– И что дальше?.. – спросила она, но не успела договорить, потому что он резко, почти демонстративно, вошёл в неё.

В этот момент тело Веры изогнулось, как провод под напряжением, и во взгляде промелькнуло что-то, напоминающее страх. Не дав времени привыкнуть или осмыслить происходящее, он двигался ровно и мощно, словно поршень. Вера закусила губу, сначала сопротивляясь, но вскоре сдалась, растворившись в этих почти безжалостных ритмах. Он крепко держал её за бёдра, притягивая к себе, как будто опасался, что она исчезнет, если ослабить хватку.

В комнате витал аромат пота, лаванды, лёгкий запах кофе и пряной свежести её кожи. Полотенце натерло запястья, но она не просила остановиться; напротив, с каждым движением становилась резче и требовательнее. Чувствовалось, как она утрачивает контроль, в ней смешиваются злость, возбуждение и первобытное желание, о котором могла и не подозревать.

Григорий наклонился, оставляя след на её шее – к утру останется метка. Второй рукой прикрыл ей рот, чтобы приглушить крик, но Вера вырвалась, дотянулась до его плеча и укусила – не по-детски, а по-настоящему, до боли. Не ожидая этого, он на мгновение ослабил хватку. Вера воспользовалась моментом, перевернулась на бок, но он быстро вернул её обратно, зафиксировав в своих руках и между бёдрами.

Кровать стучала о стену – единственный метроном их общего времени. С каждым новым импульсом стирались пределы между властью и уязвимостью, менялось их соотношение. Вера не была просто деловым ресурсом или интригой – сейчас она становилась частью Гриши, позволяя вживаться в себя глубже, чем кто-либо прежде.

Внезапно из её горла вырвался крик – не от боли, а от чувства, не имеющего точного названия. Звук казался одновременно смехом и детским воплем. Григорий замедлил ритм, наклонился к лицу и увидел слёзы на щеках, глаза, светящиеся злой, голодной радостью. Никакой мольбы о пощаде – наоборот, ноги сжались крепче, словно боясь отпустить даже на секунду.

Каждое движение вытесняло прошлые воспоминания, заполняло пустоты в обоих телах. Плач и смех сливались в единый поток, превращая двоих в одно целое. После нескольких волн наслаждения, накрывших Веру, их руки соединились, а дыхание постепенно выровнялось.

– Ты не первый, кто так делает, – произнесла она в наступившей тишине.

– Но запомнишь именно меня, – Григорий повернул её лицом к себе. – Я не люблю оставаться статистом.

Тихий смех прозвучал почти счастливо.

Поглаживая хрупкие плечи, Гриша думал: в венах этой девушки вместо крови – шампунь, фреш и чёрный кофе. Жизнь для неё – череда прыжков из одной случайности в другую, и сейчас ей нужен кто-то, способный придать всему хоть какой-то смысл.

Он не верил в любовь, но в соавторство – вполне.

– Ты поможешь мне? – спросил Гриша, когда дыхание восстановилось.

– С чем?

– Хочу знать всё, что происходит за спинами Петровых. Схемы, страхи, бывшие и будущие друзья. Нужен человек, умеющий оставаться невидимым и не задающий лишних вопросов.

– Уверен, что справлюсь? – в голосе Веры звучал уже не сомнение, а азарт.

– Другого выхода нет, – улыбнулся Гриша. – Либо станешь частью чужой истории, либо напишешь собственную.

Вера повернулась на спину, уставилась в потолок и замолчала на минуту.

– Всегда мечтала быть главным персонажем, – тихо произнесла наконец.

– Тогда действуй как главный.

– Это опасно.

– Без риска неинтересно.

До рассвета Вера не отпускала Гришу: стоило ему уйти в себя, возвращала к реальности. Снова близость, затем – валяние на полу, смех над нелепыми историями детства, споры о том, кто из знакомых больше напоминает литературного героя.

Вера оказалась умнее, чем выглядела: смеялась над собой, не стеснялась бедности, и даже в самых пошлых моментах вставляла остроумные реплики.

К утру оба заснули от усталости, не включив света и не накрывшись одеялом. Гриша проснулся первым, как обычно. Вера спала безмятежно, впервые за эти дни без следа тревоги на лице.

Накрыв её пледом и одевшись, Гриша вышел на балкон. Ситцев в этот час напоминал город после пожара: серый, притихший, но с признаками пробуждения в каждом окне.

Вернувшись в комнату, Гриша допил остатки кофе и, усевшись на табурет, мысленно перебрал события последних суток. Не влюблённость – просто хорошо. Состояние спокойной концентрации, когда в руках две главные карты: информация и желание выжить любой ценой.

Вера повернулась, улыбнулась сквозь сон и пробормотала:

– Не уходи, пока я не проснусь.

Гриша кивнул, зная, что она не видит.

Теперь всё складывалось для жизни – не только в чужой, но и в собственной.

Город затягивался не дымом войны, а ароматами утреннего кофе, сигарет и тёплой еды. Следующий ход был очевиден.