Ситцев капкан

Глава 5

Первое воспоминание, которое выжигает мозг на всю жизнь, всегда пахнет кухней. Ни едой, ни праздником, ни даже сигаретным дымом – а какой-то густой, невыносимой смесью застоявшейся выпечки, прогорклых дрожжей и голосов за дверью. Десятилетний Гриша стоял на коврике у бабушкиной кухни, вцепившись маленькими пальцами в облезлую медную ручку, и чувствовал в груди тупую боль, как будто внутри завели моторчик и забыли выключить. За дверью переругивались взрослые, пытаясь говорить шёпотом, но всё равно каждое слово, будто ржавый гвоздь, вбивалось в виски.

– Ты видела, как она выглядела на похоронах? Как будто заранее знала, что не вернётся, – шептал хриплый женский голос, в котором угадывалась соседка по лестничной площадке, что угощала его пряниками.

– Мне кажется, она всё это придумала заранее. Говорили же, что в Москве плохо, – отвечал другой голос, сиплый, мужской, с запахом табака и сахара, которыми всегда пахли дедовы руки.

– А Валентина? Она, бедная, теперь и жить не захочет. Её девочка и без того на пределе, – голос сорвался.

Потом были долгие паузы, в которых можно было услышать, как капает что-то в раковину, как ложки скребли по дну чашек, как в углу жужжал старый холодильник.

Гриша не плакал: слёз не было уже два дня. Мама ушла тихо, без скандала, без записки, без спектакля.

Именно в этом заключалась её магия – тихо, без шума, не нарушая ни одной привычной детали, мама исчезла из мира, как будто выскользнула из собственной жизни сквозь микроскопическую щель между будничными делами. Никто не видел, как она шла в аптеку. Никто не слышал, как она открывала блистеры, так ловко, словно уже тысячу раз репетировала этот крошечный спектакль. Только на следующее утро, когда квартира заполнилась непривычной тишиной, бабушка заметила, что окно в комнате мамы было настежь – и за окном, несмотря на март, пахло уже весной, чем-то ледяным и одновременно сладким.

Потом она нашла дочку: в постели, на боку, с руками, аккуратно сложенными, будто для школьной фотографии. Подушку залило слюной, а на простыне был отпечаток щеки – невыносимо детский, хрупкий, как будто мама снова стала девочкой. У нее даже волосы были уложены ровно, пряди не слиплись, а ресницы касались щеки мягкими, безмятежными дугами. В стакане на тумбочке вода почти не убыла, и даже ложка, которой мама размешивала сахар, лежала на блюдце, как всегда.

Когда приехала скорая, а потом и милиция, никто не задавал пустых вопросов. Все смотрели на мамино лицо – оно было таким спокойным, будто её просто попросили немного подождать. Даже когда врач подписывал бумажки, он украдкой гладил мамину руку, как будто хотел убедиться, что она, правда, не фокусничает, не заснула понарошку.

В этот день время в квартире остановилось, и тени переместились на стены, не понимая, как двигаться дальше. Бабушка перестала говорить и только смотрела в окно, где каркали мартовские вороны. Дед не брал трубку, не ел – только сидел на кухне, сложив руки на столе, и пил крепкий чай, глядя в пустую кружку. Гриша не плакал, потому что видел, как мама смотрела на него в последний вечер: с такой любовью, в которой уже не было страха. Он знал, что теперь никто не будет напоминать ему: «Не держи дверь открытой, простудишься», и что кастрюля с макаронами никогда больше не будет бурлить на плите, разливая по квартире запах варёного счастья.

Но главное – он знал, что мама никогда бы не ушла, если бы не всё остальное. Если бы не эти вечные разговоры за стенкой, если бы не проклятая Москва, если бы не бабушкины вздохи и дедовы молчания, если бы не эта дыра в стене между комнатами, куда уходит весь свет и откуда нельзя выбраться, даже если очень захочется. Иногда ему казалось, что в этой дыре живёт что-то настоящее – что-то, что однажды заглотит и его.

Бабушка неделю ходила по дому будто привидение: мыла полы, выносила мусор, гладила ему школьную рубашку даже в выходной. Дед сразу поседел и пил чай с остервенением, будто в нём плавало что-то, что поможет всё забыть.

Но хуже всего было слушать чужие разговоры, когда думают, что ты не слышишь. Там всегда звучит правда, для которой нет масок.

– Я уверена: если бы не эта история с Еленой, всё могло быть иначе. Сама видела, как мать Гриши уходила из школы с этим адвокатом, – сжигала воздух соседка, не подозревая, что за дверью её слушает тот, для кого эти слова важнее жизни.

– Елена её предала, вот и всё, – сказал дед. – Та деловая сделка была для них обоих ловушкой.

– Ты так думаешь? – голос женщины стал мягче, почти жалостливым. – Ты ведь знал Елену раньше, ещё когда она сама работала учителем…

– Не был бы я уверен, не говорил бы. Елена теперь богатая, а у нас – что? Только память и боль.

Дальше слов уже не было: только всхлипы, тонкие и противные, как звук лопающейся плёнки на старых окнах.

Гриша стоял у двери и смотрел на свою руку – она дрожала мелко, как осиновый лист, хотя он крепко сжал ладонь в кулак. В этот момент он понял: здесь, на кухне бабушки Валентины, никогда больше не будет настоящего запаха хлеба, только этот чёртов вой голосов, которые делают вид, что тебе нет.

Он хотел войти, хотел крикнуть, что всё враньё, что мама была сильная, лучшая, что она и в гробу бы всех переиграла, если бы захотела. Но не смог: тело как будто вросло в пол, ноги налились тяжестью. Он прижался лбом к двери и слушал, как его предают по кругу, даже когда делают вид, что жалеют.

Потом был прерывистый сон, неделя на автомате, невыносимая тишина. И только запах кухни иногда возвращал к жизни: он напоминал, что всё не зря, что когда-нибудь он сможет войти за эту дверь без страха и без боли.

Вторая сцена всегда идёт за первой. Григорий – уже не маленький, уже не мальчик, а человек, который научился выживать в мире, где даже добро пахнет плесенью. В его комнате в особняке Петровых всё было так же безупречно, как в кукольном доме: книги по линеечке, постель без складок, на стене – коллаж из выцветших фотографий, где даже мама улыбалась так, будто не знала слова «самоубийство».

Он сидел на кровати и смотрел на одно старое фото: мама в оранжевом пальто, с ребёнком на руках, и тот – маленький, круглый, со смешными ушами. Она смотрела в камеру как в жизнь: смело, чуть дерзко, без намёка на то, что когда-нибудь это всё закончится. Гриша не верил фотографиям – знал, что память всегда врёт – но иногда позволял себе сидеть вот так, пока не сведёт челюсть, пока не защиплет глаза.

Он медленно провёл пальцем по её лицу – по лбу, по носу, по уголку рта, который когда-то так часто целовал. Потом сжал фото в руке, так крепко, что хрустнула бумага, и шёпотом – так, чтобы слышал только он и никто больше – сказал:

– Я их всех сделаю, мам. Даже если придётся пройтись по ним, чтобы их головы продавились, как булочки из бабушкиной печки. Ты не зря меня родила.

В этот момент он больше не был ребёнком из кухни. Он был тем, кто способен ждать. Тем, кто умеет учиться у врагов.

За окном вновь пахло дождём. В доме Петровых все давно спали, но он знал: когда-нибудь, в самом конце, эти люди будут плакать о своих ошибках так же громко, как плакали о его матери.

И тогда в этом городе снова будет пахнуть хлебом.

Когда в доме Петровых наступал ужин, это всегда выглядело как обряд очищения от грязи, что за день налипала на каждом из его обитателей. Сегодняшний вечер не был исключением – разве что сквозняк по коридору шёл не снаружи, а изнутри: в зале стояла такая напряжённость, что хрусталь на люстре позвякивал сам собой, без всякой помощи сквозняков.

За столом – полная выкладка: мясо по-французски, подрумяненные до лакированности картофельные башенки, салат из тонко нарезанных овощей, которые с утра собирала Лиза, и каждый ломтик был выложен на блюде с такой педантичностью, будто это последнее, что она сделает в жизни. Вино в бокалах застыло, как кровь в пробирке, а в центре – подсвечник: свечи уже были не просто свечами, а тайным кодом – если гасла крайняя, вечер не задавался.

Маргарита села первой, всегда с прямой спиной, в глазах – зелёная сталь. За ней – Софья, чуть опоздавшая, в новом шёлковом шарфе, который, по мнению Маргариты, был пошлостью, но выглядел вызывающе дорого. Елена вошла последней, как судья на домашнем трибунале: взглядом обвела всех сразу, ни на ком не задержавшись, но отметив каждого.

– Где Лиза? – спросила она, не открывая меню, хотя все знали: сегодня оно было символическим.

– Сейчас придёт, – сухо бросила Маргарита, и по её тону было понятно: младшую сестру уже мысленно наказали.

Григорий пришёл позже всех, молча, как дополнительная деталь к ужину, которую заказали, но не очень хотели видеть. Он не посмотрел ни на кого, сел в угол и аккуратно разлил себе компот – остальным вином заниматься не хотелось, хотя в доме чувствовалась похмельная воля к жизни.

Лиза появилась через минуту, в бледно-голубой кофте с обсыпанным блёстками воротом; лицо было чуть опухшее, будто она всю ночь решала нерешаемое. Она проскользнула на своё место, и тут же началась та самая сцена, ради которой и собирали стол.

– На этот раз ты хотя бы позвонила! – не выдержала Софья, делая вид, что сосредоточена на сервировке.

Лиза посмотрела на сестру с выражением, какое бывает у детей, когда они впервые видят труп животного.

– Лучше опоздать на ужин, чем на сессию, – ответила она, без намёка на агрессию.

– Особенно если не поступила, – отметила Маргарита, отрезая хлеб с такой злостью, что ломтики сразу теряли форму.

– Мама, скажи им, – тихо попросила Лиза, и в голосе было что-то настолько искреннее, что даже у Елены дрогнула бровь.

– Девочки, прошу без сцен. Сегодня – семейный вечер, – сказала Елена, но было видно: её слова – оболочка, под которой бушует лавина.

– Я, между прочим, ради этого вечера отменила встречу с однокурсниками, – язвила Софья, но уже без прежней уверенности. – Мне казалось, что в нашей семье ценят точность.

– Точность? – переспросила Лиза, и у Маргариты застыла рука на краю тарелки.

– Да. Например, ты не можешь читать мне нотации по поводу опоздания, когда вчера была с тем женатым профессором!

На столе повисла тишина, плотная и тяжёлая, как слой маргарина на хлебе. У Маргариты дрогнули пальцы – нож со звоном выскользнул из руки, разрезав воздух между бокалами. У Елены бокал застыл на полпути к губам. Софья побледнела, потом лицо залило то ли стыдом, то ли злостью.

– Не смей… – начала она, но Лиза не отступила:

– А почему бы и нет? – перебила она. – Ты сама всю жизнь строишь из себя святую, а потом…

Софья не дала договорить: встала резко, с такой силой, что стул отъехал к стене, и склонилась над Лизой так близко, что волосы коснулись чужого плеча.

– Если ты ещё раз заговоришь о моей личной жизни, я…

– Что ты? – переспросила Лиза. – Скажешь маме? Или Маргарите? Или пойдёшь жаловаться своим однокурсникам, что тебя никто не понимает?

Григорий наблюдал сцену не с интересом, а с почти научной отрешённостью: он методично резал отбивную, аккуратно выкладывал кусочки на край тарелки, и только в глазах светилась тёмная вода – в ней не отражалось происходящее, лишь бегали крошечные круги.

– Софья, сядь, – сказала Маргарита таким тоном, за которым могло последовать и физическое воздействие. – В нашей семье не принято устраивать скандалы при посторонних.

– Посторонние? – переспросила Лиза, глядя на Григория. – Он уже больше член нашей семьи, чем вы все. Он хотя бы не врёт.

– Молчи, – сказала Елена, теперь уже не контролируя дрожь в голосе. – Всё, что касается нас, остаётся здесь.

– Ты же сама говорила, что семья – это прежде всего доверие, – не сдержалась Лиза.

– Иногда доверие – умение держать язык за зубами, – прошипела Софья, но уже сев обратно.

Буря улеглась, хотя остатки её ещё дрожали в ложках и вилках, которые медленно возвращались к тарелкам. У Маргариты дёргался левый глаз – она смотрела на всех сразу, и в каждом взгляде угадывалась готовность разорвать любого, кто нарушит порядок. Софья пыталась ровно дышать, но плечи предательски подрагивали. Лиза уже не ела – просто перекладывала кусочки мяса с одной стороны тарелки на другую, будто играла в пасьянс, который никогда не сойдётся.

В этот момент Григорий понял, что ни одна из сестёр не способна на настоящую нежность: каждая выживала только за счёт того, что могла сделать другому больно раньше, чем это сделают ей. Он вспомнил слова Веры: «В Ситцеве все или родственники, или конкуренты. В лучшем случае – союзники на время». Здесь это было видно как нигде.

Елена первой нарушила тишину:

– Лиза, я хотела поговорить с тобой после ужина. Есть кое-что важное.

– Я тоже хотела поговорить, – ответила Лиза, глядя в скатерть.

– Отлично. Значит, поговорим.

Софья долго ни на кого не смотрела, потом резко подняла глаза – в них стояла водянистая ярость.

– Если тебе так важно знать, – сказала она, – профессор был просто другом. И вообще это моё дело. Но если хочешь, чтобы все твои секреты тоже вылезли наружу, продолжай.

Лиза улыбнулась – на секунду, очень бледно.

– Мне нечего скрывать, – тихо сказала она. – Всё, что обо мне знают, уже хуже не будет.

Потом Лиза с опаской посмотрела на Григория. Может быть, она ожидала увидеть в его лице презрение – или, что хуже, жалость. Но он, не моргнув, встретил её взгляд и едва заметно усмехнулся – будто между ними существовал тайный договор, неведомый остальным за столом. Улыбка была сообщнической, но не в преступлении – в выживании. Лиза тут же опустила глаза, однако сделала это не как жертва, а как та, кто в любой момент готова дать сдачи.

Молчание за столом натянулось, как резиновая лента. Все, кроме Григория, ощутили себя на краю чего-то важного. Маргарита, обычно самая собранная в доме, нервно поправила салфетку, будто та могла спасти от чужих слов. Софья, ещё минуту назад красовавшаяся позой хрупкой обиды, теперь сидела с побелевшими костяшками на вилке, едва сдерживая дрожь. Даже свечи будто пригнули языки пламени, чтобы не мешать происходящему.

Только Григорий сохранил верную дистанцию наблюдателя. Он видел, как в глазах Елены на миг вспыхнуло что-то – не гнев и не разочарование, а панический страх, который та, привыкшая контролировать всё вокруг, не успела замаскировать. В этот момент он понял: за этим столом нет непробиваемых крепостей, ни одного по-настоящему сильного человека. Каждый – хрупкий сосуд, наполненный страхом и неуверенностью, и даже сама хозяйка не сумела скрыть собственного ужаса перед тем, что произошло.

Елена медленно поставила бокал на стол; рука дрогнула впервые за вечер. Это была не злость, а страх. Она понимала: удержать стол от распада уже невозможно.

В воздухе воцарилась глухая тишина – без надежды на перемирие. В зале пахло вином и чем-то острым, как после дождя на асфальте: не кровь, но близко.

Когда ужин закончился, никто не поднялся первым. Сидели, будто ждали приказа или взрыва. Только когда Григорий поднялся и вышел, остальные нехотя начали вставать, словно возвращаясь в реальность, где их жизнь – цепочка ужинов, и за каждым будет новый скандал.

Он слышал, как за спиной Лиза всхлипывает, Софья шепчет ей что-то злое, а Маргарита не выдерживает и хлопает дверью кухни. Только Елена долго сидела за столом, глядя в пустой бокал. И тогда Григорий понял: в этом доме все уже проиграли, и теперь борьба – лишь за право проиграть чуть красивее.

Позже, в вечернем салоне, витрины не блистали – устало мерцали отблесками уходящего дня; между стёкол ходили синие тени, а в зеркальных углах затаивались обломки чужих секретов. Здесь всегда пахло чем-то между спиртом и карамелью – смесью, идеально подходящей для города, где даже зло скрывается под слоем патоки.

Вера ждала Григория у бархатного дивана, где днём обычно заседали самые прожжённые клиенты. На ней был тонкий трикотаж цвета неочищенной меди, а ногти – каждый, как маленький арт-объект со свежим лаком, – тихо цокали по ободку фарфоровой чашки. Она сразу отметила, что Григорий вошёл из бокового входа, и чуть подмигнула:

– Люблю, когда приходят с тыла, – сказала она и тут же рассмеялась, уловив двусмысленность.

– Мне всегда нравились обходные манёвры, – согласился Григорий, садясь рядом и не пытаясь скрыть усталость.

– Ты сегодня будто из борделя вернулся, – заметила Вера. – Или просто ночь была длинная?

– Скорее, завтракали трупами, – парировал он. – Семейные ужины теперь как набор квестов: кто не выдержит – первым идёт на заклание.

Она поняла сразу: уточнять не нужно. Вместо этого взяла чашку двумя руками, согревая пальцы:

– Кого в этот раз взяли на пробу?

– Софью. Но и Маргарита словила пару выстрелов. Лиза удивила: сперва вцепилась в сестру, потом зарылась в себя. У Елены – первая дрожь в голосе.

Вера кивнула, словно слушала деловой отчёт:

– Думаю, скоро всё посыплется. Такие трещины не закроешь ни лаком, ни обоями.

– Слабость Маргариты – гордость, – тихо произнёс Григорий. – У Софьи – амбиции, у Лизы – жажда быть хорошей для всех, кроме себя.

– А у тебя? – спросила Вера, не глядя на него, разглядывая трещину на чайной чашке.

– Пока не знаю, – честно ответил он. – Может быть, желание понять, кто здесь настоящий враг.

Она отпила чай аккуратно, чтобы не смазать идеальный контур губ:

– Давай по-честному: все ваши тут враги друг другу. Даже если делают вид, что любят. У Софьи давно интрижка с профессором, но забавно другое – жена у него не просто женщина, а сестра декана.

Григорий задумался на секунду:

– Значит, если скандал выйдет наружу, у неё не будет ни позиции, ни адвоката.

– Именно, – усмехнулась Вера. – В Ситцеве, если подставлять, то сразу по-крупному. Тут все дыры замазаны родственными связями. А если вдруг что – в первый же день узнает не тот, кто должен, а тот, кто хуже всех умеет держать язык за зубами.

– Ты имеешь в виду тебя? – улыбнулся Григорий. По её взгляду он понял: комплимент пришёлся по вкусу.

– Я не держу язык за зубами – я просто отдаю его по подписке, – рассмеялась Вера. – Поэтому и выжила.

Они замолчали, слушая, как за перегородкой звякнул кто-то из персонала – то ли убирал витрину, то ли досчитывал товар. В Вере жила редкая порода спокойствия: она не спешила и всегда наблюдала, не торопясь с выводами. Григорий видел, как с каждым новым фактом у неё в голове складывается карта города, где улицы упираются в тупики и закрытые дворы.

– Ты знаешь, что у Елены есть компромат на большинство этих людей? – спросила она, понизив голос.

– Догадывался, – сказал Григорий. – Но какой смысл держать всех на крючке, если сеть всё равно порвётся рано или поздно?

Вера задумалась:

– Смысл – в моменте, когда можно выдернуть сразу несколько жизней. Елена хороша в этом. Она никогда не даст утонуть одной проблеме – цепляет сразу три, чтобы никто не догадался, что всё началось с неё.

– И у тебя есть что-то про неё? – осторожно спросил Григорий.

Вера покачала головой:

– Про Елену нет. Она слишком чисто работает. Но вот про её «друзей» – горы. Например, у главного городского судьи дети торгуют валютой с подставного ларька, а у директора школы – любовник в Самаре. Даже у священника есть брат, который был осуждён за кражу и вернулся под чужим именем.

– Где ты всё это берёшь?

Она показала пальцем на ухо:

– Слушаю. Много слушаю. А иногда просто смотрю, кто как заходит и выходит.

Он почувствовал, что с ней можно говорить всё, не опасаясь, что слова уйдут дальше витрин.

– Мне нужно, чтобы ты подсказала, как убрать одну из сестёр с радаров, – сказал он. – Не навсегда, просто чтобы стала невидимкой хотя бы на месяц.

Вера посмотрела на него серьёзно, потом кивнула:

– Для этого нужны две вещи: чтобы она сама захотела исчезнуть, и чтобы нашёлся кто-то, кто внятно объяснит остальным, почему её не видно.

– Думаешь, получится?

– Ты ведь не о Лизе? – уточнила Вера.

– Нет, – сказал он. – Про Софью. У неё завтра экзамен, и, если она его завалит, эффект домино будет идеальным.

Вера снова улыбнулась – с оттенком женской гордости:

– Ты учишься быстро. Лучше многих, кто тут живёт десятилетиями.

В этот момент в салоне зазвонил телефон. Вера схватила трубку, выслушала пару секунд, потом повернулась к Григорию:

– Тебя ждут к ужину, – сказала она. – Говорят, будет важный гость. Иди, а я подброшу кое-что в чат – пусть Софья получит свой сюрприз.

Он хотел уйти, но задержался на полшага.

– Почему ты помогаешь мне?

Вера не ответила сразу. Во взгляде было то напряжение, которое появляется, когда решают плыть против течения.

– Потому что, если здесь кто-то научится быть честным с собой, – сказала она, – этот город не сразу его сожрёт.

– Спасибо, – сказал Григорий.

– Помни, – прошептала Вера, целуя его на прощание, – в Ситцеве каждому есть что скрывать. Даже тебе.

Он вышел в ночь, где стеклянный фасад салона отражал его, как тень без оболочки. Он шёл по улице и знал: теперь у него есть не только слабости врагов, но и человек, который умеет их превращать в силу.

Вечерняя трапеза с гостями у Петровых всегда была спектаклем особой жестокости: каждое действие репетировалось заранее, каждое слово звучало с точностью удара гонга, а лица даже у домашних блестели воском – не столько от света люстры, сколько от внутренней напряжённости. Сегодняшний гость был не просто посторонним: с той минуты, как Роман Скорпулезов переступил порог особняка, все ощутили в воздухе хлористый запах чужого порядка.

Он вошёл в зал медленно, будто привык к тому, что его появление замечают с первой секунды. Высокий, широкий, с гладкой лысиной, которую он не стыдился, а подчёркивал дорогим, хоть и слегка демодированным костюмом цвета сгоревшего сахара. На лацкане – тонкая серебряная булавка, возможно фамильная. Лицо Романа имело оттенок румянца, как у людей, которые либо много пьют, либо всегда рады рассмешить собеседника; но в глазах – особая желтизна, предательница душевного спокойствия.

– Вот он, – с некоторой усталостью произнесла Елена, поднимаясь со стула. – Роман Львович, проходите.

Он кивнул, скользнул взглядом по столу, словно прикидывал, как расставить фигурки на чужой шахматной доске, и опустился на свободное место. Улыбнулся сёстрам, но в улыбке было больше иронии, чем дружелюбия.

– Это наш новый член семьи и сотрудник, Григорий, – представила его Елена. – Сын моей дорогой покойной подруги.

Роман повернулся к Григорию так резко, что на миг показалось: он сейчас спросит что-то неприличное. Но вместо этого внимательно оглядел молодого человека, задержал взгляд на руках, затем на лице и только потом, будто нехотя, произнёс:

– Я хорошо знал твою мать, – сказал он, и на секунду улыбка исчезла. – Она была женщиной, которой не хватало этого города.

– Не уверен, что ей вообще чего-то не хватало, – осторожно ответил Григорий, не отрывая взгляда от тарелки.

– Наверное, ты прав, – сказал Роман. – Но у каждого в жизни случается момент, когда хочется остаться навсегда. В вашем случае, – он подмигнул Елене, – похоже, Ситцев и есть такое место.

– Переезд был необходим, – сказала Елена. – Тут и работа, и люди – всё по-другому.

– О да, – кивнул гость, – люди в Ситцеве особенные. Они умеют переживать и не умеют забывать.

В этот момент Софья неловко поправила причёску, Лиза посмотрела в пол, а Маргарита, наоборот, вперилась взглядом в Романа, будто хотела сравнить его с кем-то из энциклопедии.

– Чем вы сейчас занимаетесь, Роман Львович? – спросила Маргарита, явно напрашиваясь на взаимный разбор.

– Всё так же, – сказал он. – Поддерживаю порядок, помогаю друзьям решать проблемы. Иногда консультирую, иногда просто слушаю, как они сами себя закапывают.

Он хохотнул, не скрывая удовольствия. За столом вновь повисла пауза: никто не знал, шутка это или угроза.

Гриша почувствовал, как внутри начинается осцилляция – сердце билось слишком быстро, кровь будто кипела оттого, что этот человек мог знать о его прошлом больше, чем хотелось бы.

Елена взяла инициативу:

– Роман приехал по делам. В Москве он – тот человек, к которому идут, если на горизонте появляется серьёзный конфликт.

– Вы же понимаете, – перебил Роман, – что в нашем деле конфликты – не минус, а средство производства. Кто не умеет ими управлять, не выживет ни в бизнесе, ни в семье.

Он повернулся к Григорию:

– А ты как думаешь?

– Думаю, в семье всё решается за столом. Как сейчас, – сказал Григорий. – Главное – не пролить лишнего.

Роман тихо рассмеялся и кивнул:

– Мать твоя так бы и ответила, – одобрил он. – Чувствуется порода.

Потом ужин шёл по инерции: ели, пили, перекидывались репликами, но каждый уже был занят своим. Лиза почти не смотрела по сторонам, Софья нервно теребила ткань скатерти, Маргарита держала лицо, но правая бровь всё чаще вздрагивала при каждом слове Романа.

Лиза в какой-то момент спросила:

– А вы были знакомы с Мариной, матерью Григория?

– И не только знаком, – сказал Роман. – Я, между прочим, был свидетелем на их свадьбе. А потом, как это часто бывает, судьба развела в разные стороны.

Он говорил так, будто ждал, что его перебьют, но все слушали, затаив дыхание.

– Было время, когда мы с Еленой и твоей матерью работали вместе. И не только в офисе – были настоящие авантюры. Стыдно вспоминать, но было круто.

Григорий впервые за вечер позволил себе улыбнуться. Слова «работали вместе» он уже слышал – и от Веры, и от других, – но никогда не получал подтверждения прямо из уст участника этих «авантюр».

– Были ли среди этих авантюр те, о которых здесь не принято говорить? – спросил он, немного рискуя.

Роман широко раскрыл глаза:

– Молодец, – сказал он. – Не все осмелятся спросить такое за столом, где все могут оказаться родственниками.

– Такие вопросы надо задавать вовремя, – сказал Григорий.

– Да, – поддержал Роман. – А то потом будет поздно.

В этот момент Елена сжала в руке салфетку так крепко, что на ногтях проступила белизна.

– К сожалению, мы тогда не думали, что всё так обернётся, – сказала она. – Но теперь, когда вы оба здесь, наверное, можно и поговорить открыто.

– Всё когда-нибудь всплывает, – философски заметил Роман. – Особенно в городах, где ничего не тонет по-настоящему.

Он медленно отодвинулся от стола, посмотрел на часы и сказал:

– Я, пожалуй, пойду перекурю. А потом – если Григорий не против – поговорим пару минут.

– Конечно, – сказал Григорий, стараясь выглядеть так, будто для него это нормально.

Они вышли в коридор, где воздух был плотнее, чем в зале: здесь не было ни запаха вина, ни тени свечей, только пыльные отблески старины и слабый гул от телевизора где-то на втором этаже.

Роман подождал, пока они останутся вдвоём, затем произнёс:

– Я скажу сразу: то, что случилось с твоей матерью, – не просто история про неудачу или ошибку. Там всё было сложнее. Не буду врать: мы с ней иногда ссорились, иногда работали на разные стороны. Но, поверь, если бы я знал, к чему это приведёт…

Он замолчал, будто надеясь, что Григорий подхватит.

– Вы не ответили на ужине, – сказал тот. – Были ли среди ваших авантюр те, о которых не принято говорить?

– Были, – выдохнул Роман. – Иногда казалось, что и выхода из них нет. Елена тогда сделала ход, который спас её бизнес, но, может быть, стоил кому-то жизни.

Он внимательно посмотрел на Григория, ища малейший намёк на реакцию.

– Если ты что-то хочешь знать, – тихо сказал он, – спрашивай прямо.

Гриша почувствовал, как во рту пересохло, но всё равно спросил:

– Правда ли, что моя мать пыталась сорвать сделку, которая могла обрушить всю вашу группу?

Роман кивнул:

– Правда. Но не потому, что хотела нас подставить. Она просто не умела иначе. Для неё справедливость была не словом, а действием.

– А вы?

– А я был тогда слишком молод и слишком зол, чтобы понять, что на свете есть вещи дороже денег. Сейчас, когда смотрю на всё это, думаю: если бы мог вернуть время – повёл бы себя иначе.

– Почему вы тогда не остановили Елену?

– Потому что я её боялся, – честно сказал Роман. – Она была слишком хороша для мира, в котором мы жили. И она никогда не проигрывала.

Пару секунд они просто стояли, не говоря ни слова. Потом по коридору прошёл чёткий каблучный темп, и появилась Елена. Она улыбалась, но улыбка была такой, как у людей, которые только что отмахнулись от собственной паники.

– Вы здесь? – спросила она. – Я как раз собиралась предложить выпить на дорожку.

– Сейчас подойду, – сказал Роман.

Елена посмотрела на Григория с выражением, будто только что выиграла спор у самой смерти.

– Завтра обязательно загляните к нам в салон, – сказала она. – У нас есть кое-что из старой коллекции, что вам понравится.

– Не сомневаюсь, – мягко сказал Роман. – Всегда приятно наверстать упущенное.

Он задержался на секунду, наклонился к Григорию и сказал вполголоса:

– Будь осторожен. Иногда даже самая честная игра оборачивается против тех, кто верил в неё по-настоящему.

Гриша кивнул, ничего не ответив. Он смотрел, как Роман удаляется, а Елена уводит его под руку, и думал: в этом доме никогда не бывает честных ответов, даже если тебя об этом просили.

Вечер закончился быстро: никто не стал пить «на дорожку», все разошлись по комнатам, будто боялись столкнуться в коридоре. В тишине особняка Григорий слышал, как на втором этаже кто-то нервно щёлкает пальцами, внизу скрипит дверь кладовки, а в кухне кто-то – возможно, Лиза – разбивает кружку о край раковины.

Он лёг на кровать и впервые за долгое время не включил свет. В голове ходили фразы Романа, и все они были о том, что иногда проигрывать приходится даже тем, кто всегда был прав. Он понял: завтра всё изменится, и каждый в этом доме почувствует это на себе.

Утро следующего дня было разлито по улице ледяным раствором: всё в городе походило на старую вывеску – цвета будто выгорели, но где-то глубоко под пластами серого жила электрическая жизнь. Именно это первое почувствовал Григорий, когда подошёл к салону. У входа дежурили две полицейские машины – одна с проблесковыми маячками, другая просто так, для веса. Мигающий свет отражался в окнах ювелирной витрины, и казалось, что украшения внутри обретали новую, почти омерзительную ауру.

Он остановился на секунду, чтобы впитать обстановку. Маргарита нервно ходила между дверью салона и лестницей на второй этаж, раз за разом подбирая платок к шее, будто пыталась спрятать нарастающую дрожь в голосе. Елена стояла внутри, спиной к выходу, и разговаривала с кем-то из следователей: голос у неё был ровный, но поза – чужая, будто она пыталась стоять сразу на двух параллельных линиях.

– Пройди, – шепнула ему Маргарита, и в этот момент даже не пыталась командовать: только попросила, по-человечески.

Он прошёл, изобразив полную наивность, будто не понял, что случилось. За столом в зале сидел молодой сержант, перебирал какие-то бумаги, записывал адреса. В углу – Вера, с утра уже одетая как к похоронам: всё чёрное, минимум украшений, даже лак на ногтях снят. Она взглянула на него и чуть кивнула – знак, что новости уже разлетелись по всему району.

– Доброе утро, – сказал Григорий, обращаясь скорее к Елене, чем к полиции.

– У нас тут небольшие вопросы, – сухо бросила Елена, даже не повернувшись. – Вчерашний гость, которого вы видели на ужине, не дошёл до места своей встречи. Хотят узнать, не случилось ли чего в нашем районе.

– А вы его провожали? – спросил сержант, не отрываясь от тетради.

– Нет, – честно ответил Григорий. – Он ушёл один, и я больше его не видел.

Полицейский записал, глядя сквозь него, будто пытаясь поймать на лице отблеск чего-то скрытого. Но на лице Григория, как всегда, была вежливая, почти детская беспомощность.

Маргарита подошла ближе и накрыла ладонью его запястье – жест, одновременно защитный и собственнический. Гриша услышал, как у неё колотится пульс, и подумал: впервые за время работы здесь старшая из сестёр действительно испугалась.

Пару минут все молчали: на фоне тикали часы, кто-то за дверью мыл витрины, в коридоре слышался стук чьих-то каблуков – то ли Софья пришла, то ли Лиза. Елена, наконец, повернулась к сыну бывшей подруги:

– Если к тебе будут вопросы, отвечай как есть. Не придумывай лишнего. Это важно для всех.

– Конечно, – сказал он. По голосу Елены было ясно: впервые за долгое время она говорила не как хозяйка, а как человек, у которого забрали иллюзию контроля.

Сержант что-то записал, потом поднялся и кивнул:

– Если понадобится, мы найдём вас, – сказал он. – Надеемся, что это просто бытовая история.

Он ушёл, и только после этого Елена позволила себе чуть расслабить плечи. Григорий подошёл ближе и тихо спросил:

– Это серьёзно?

– Он не появился на встрече, не ответил на звонки, – сказала она. – Для Романа это не похоже.

– Может, кто-то специально…

– Не продолжай, – перебила Елена. – Пока не знаем, не говори даже себе.

Маргарита молчала, но взгляд её за это время стал ещё острее, чем обычно. Она разглядывала Григория так, будто заново взвешивала его ценность для салона, для дома, для всего, что теперь висело на волоске.

В салоне воцарилась глухая, липкая тишина. Все работали, как могли: Вера шепталась в подсобке с кем-то из поставщиков, Софья говорила с клиенткой, будто ничего не изменилось, но её голос всё время срывался на фальцет. Лиза даже не пришла в магазин – может быть, болела, а может, просто испугалась того, что на улице сегодня не принято смотреть друг другу в глаза.

К обеду в городе уже все знали: Роман исчез, и об этом начали судачить даже на рынке у вокзала. Версии росли, как грибы: кто-то говорил, что он уехал к любовнице, кто-то – что уехал в Москву и специально не отвечает, чтобы проверить, как тут без него. Самые жёсткие слухи ходили среди водителей такси: один уверял, что ночью у подъезда Петровых к нему подъехал чёрный джип без номеров, и больше гостя никто не встречал.

Григорий держал себя в руках. Он старался выглядеть как обычно: вежлив, пунктуален, улыбался клиентам. Но внутри было только одно чувство – смесь тревоги и облегчения. Ему казалось, что все последующие дни город будет раскачиваться вокруг этой новости, пока кто-то не решит: либо искать тело, либо забыть навсегда.

Но забыть не дали. Уже к вечеру Елену вызвали на дополнительную беседу в полицию. Она ушла, оставив Маргариту за старшую. Тотчас вся структура магазина развалилась: Лиза позвонила и сказала, что не придёт до конца недели, Софья сбежала через два часа, заявив, что «это выше её моральных сил». Вера осталась с Григорием, и только они вдвоём, словно заговорщики, поддерживали иллюзию, что жизнь идёт по-прежнему.

Вечером он вышел на крыльцо: город был мрачен, как затянувшаяся простуда, но в витринах ювелирных магазинов по-прежнему мигали огоньки – будто город сам напоминал о своей природе: даже в смерти здесь всегда есть место для блеска.

Когда он вернулся домой, Елена была уже там. Она сидела в кресле с бокалом вина, смотрела в стену, и только по движению губ можно было понять: она что-то шепчет сама себе или, может быть, разговаривает с теми, кто ушёл из жизни.

– Всё нормально, – сказала она, заметив его. – Завтра будет новый день.

– Если понадобится, – сказал он, – я могу съездить в отделение, рассказать всё, что помню.

Она кивнула.

– Завтра, – повторила она. – Сейчас просто сядь и помолчи.

Он сел рядом, и они долго сидели так, не глядя друг на друга.

На следующий день город взбудоражил новый слух: на окраине, где старые фабрики переходят в пустыри, рабочие нашли тело Романа Скорпулезова. Вслух об этом не говорили, но по тому, как быстро в район стянулась полиция, как на перекрёстках сбились прохожие, как в небе кружили вороны, – всё стало ясно.

Гриша приехал туда среди первых. Вонь стояла такая, что даже его изувеченное детством обоняние не выдерживало. Тело лежало наполовину в мусоре, лицо бледное, будто вылепленное из чужой глины, одежда – всё тот же дорогой костюм, только теперь на лацкане булавка была сломана.

Вокруг толпились бригады: рабочие в жёлтых жилетах, полицейские, зеваки. Все говорили вполголоса, будто боялись потревожить даже мёртвого. Но главное было не то, как он умер, а то, что кто-то впервые за долгое время вышел из игры по своей воле.

Позже, когда новость дошла до дома, реакция была молниеносной: Елена ушла в кабинет и не выходила до вечера, сёстры сбились на кухне, кто-то уже успел позвонить друзьям в Москву. Только Григорий был спокоен. Он смотрел на происходящее как на реку, вышедшую из берегов: медленно, но безвозвратно.

На лице не дрогнула ни одна лишняя эмоция: всё, что чувствовал, было спрятано за маской вежливого беспокойства.