Сияние Каракума (сборник)

Реджеп АЛЛАНАЗАРОВ ОГУЛЬДЖЕННЕТ

…Вдоль берега недавно выкопанного канала расположилось селение, которое во всём районе называли не иначе как Иртык, то есть Рваное. Уж и не знаю, в честь чего дали ему столь странное название. Почти в самом центре селения возвышался солидный дом из жжёного кирпича. На его фасаде выложено: «1934 год». Шагах в тридцати от дома островерхая войлочная кибитка. В таких жили туркмены-кочевники в старину. Между кибиткой и домом — траншея под фундамент ещё для одного строения.

Кибитка принадлежала пожилому человеку Хайдар-ага. Кирпичный дом занимал его старший сын Атак. А теперь строился дом и для младшего сына.

— По весне, — говаривал в тот год Хайдар-ага. — выстроим нашему Чопану дом, не хуже чем у Атака будет.

Однако весна тридцать девятого года, — кто постарше, наверное, помнит, — выдалась необычайно дождливой. Река Теджен вздулась, вышла из берегов, и люди пошли городить дамбы вдоль берегов, другие занялись весенним севом. Река, однако же, вскоре прорвала все воздвигнутые людьми преграды, хлынула на поля и селения, причинив немалый ущерб; полая вода докатилась до впадины Атран и на время заполнила её.

Потом вода частью испарилась, частью впиталась в почву, а дайхане Иртыка решили на увлажнённых землях высеять кунжут, арбузы, дыни, несмотря на поздние сроки. Чопан, младший сын Хайдара, вместе с односельчанами отправился туда работать. Тут-то и пришла весть, что его призывают на военную службу. Узнав об этом, Хайдар-ага решил, что строительство дома для младшего сына лучше отложить. Сразу же принял он и ещё одно важное решение:

— Прежде чем на службу идти, пусть и Чопан-хан обзаведётся семьёй.

Об этом он известил самого Чопана, и тот в ответ сказал отцу, что, дескать, если задумали меня женить, засылайте сватов к Айсоне-эдже из соседнего колхоза.

Хайдар-ага сидел на паласе в своей кибитке и раздумывал, что же такая Айсона-эдже, что у неё за семья, какой достаток и каким образом познакомился с этой семьёй Чопан. Тёплый ветерок, врываясь в кибитку, поигрывал бахромою пендинского ковра, солнечные блики скользили по тёмно-вишневым перемётным сумам, развешанным на колышках по стенам. Снаружи у очага, обмазанного глиной, хлопотала его жена Боссан-эдже.

— Бе-е… такие-сякие, вон они, оказывается, что… — пробормотал Хайдар-ага вроде бы про себя, очевидно собираясь начать важный разговор с женой, и уже тронул рукой окладистую, короткой стрижки бороду, очень идущую к его круглому скуластому лицу. Однако ему помешали. В юрту, пригнувшись, ступил Атак, старший сын. Он выглядел опечаленным — лицо туча тучей. Даже как будто вздрагивает негустая бородка — такая, что рукой не уцепишь, только тёмные колечки завиваются. Подобрав полы суконного чекменя, надетого внакидку, он прошёл к почётному месту, опустился на палас, поджав ноги. Откашлялся, сунув ладони под мышки, очевидно рассерженный донельзя.

— Как про некоторых говорят, — забубнил он, ни на кого не глядя, — сами себе пуповину норовят перегрызть. Так вот и наш Чопан. Заладил: дочка Айсоны, дочка Айсоны! А что за дочка Айсоны — никому неизвестно.

— Ему самому-то известно, небось, — перебил сына Хайдар-ага. — Иначе не стал бы её называть.

У Атака чекмень соскользнул с одного плеча, он тщетно старался натянуть его обратно.

— Чего это ты такой пришибленный? — отец поднял глаза на Атака. — Что с тобой случилось?

Но в этот миг в проходе появилась Оразгюль, жена Атака, с ребёнком на руках. Боссан-эдже, обернувшись, жестом пригласила её подойти, но она опустилась на корточки там, где стояла. Взглянув на жену, Атак заговорил низким, рассерженным голосом:

— Отец, недаром говорится, бабьи сплетни — что ненужный хлам, на базаре не продашь. Потому давайте-ка побеседуем, посоветуемся. И приглядим для нашего Чопан-джана невесту. А то вот тебе, пожалуйста, пять дней похихикал с какой-то там беспутной!.. Нет, отец, этого дела допустить нельзя. Пе-хей, да как ему, Чопану-то, не стыдно самому?.. Так вот, я и говорю, что надо…

— Что «надо»? — живо спросил Хайдар-ага.

— Вот и надо, я говорю, отец, невесту ему приглядеть нам самим…

Он снова запнулся и умолк. Оразгюль, тихонько покачивая головой, стреляла в мужа глазами и как бы подталкивала его: «Ну, говори же!». Но тот молчал, облизывая губы. Тогда Оразгюль, выведенная из себя его безмолвием, повела речь сама, прикрывая рот яшмаком.

— Это хорошо, отец, что вы собираетесь ещё одной невесткой обзавестись. Я и направила к вам Атака, дескать, не сиди, будто чужой, иди, разузнай, что и как… Надо, мол, во всём тут разобраться, обмозговать… Так ли, сяк ли, не угодить бы нам в места неведомые, незнакомые! Ведь Чопан ребёнок совсем…

Атака Хайдар-ага женил ещё в тридцать четвёртом году. Все свои сбережения сложил, но выстроил для сына дом из обожжённого кирпича. Однако самому старику всё это отнюдь не пошло на пользу. Оразгюль сразу же, как пришла в их семью, тотчас объявила: и дом ей не по нраву, и вообще всё не так, как ей хотелось бы. А когда, после свадебных торжеств, настало время выходить на работу, Оразгюль разыграла целый спектакль. Представила, будто с ней нервный припадок, — захохо-тала, как безумная, кинулась на бригадира, а потом — хлоп в обморок…

С этого дня в колхозе так и считали её «припадочной». И когда заходила речь о работе, имя Оразгюль не упоминалось. А на самом-то деле была она женщина здоровая, крепкая. День-деньской, ребёнка посадив себе на загорбок, сновала по селу из конца в конец, сплетни собирала. А хлопот по дому терпеть не могла, и всё время была озабочена одним: как бы перевалить их на кого-нибудь другого…

— Есть у моего брата дочь, прекрасная девушка, — заводила она речь уже не раз. — Подрастёт Чопан, вот её и сосватать бы…

Однако ни Хайдар-ага, ни Боссан-эдже к её речам, по-видимому, не прислушивались. Сообразив это, Оразгюль принялась исподволь настраивать Атака против родителей. Так и на сей раз именно она мужа погнала к отцу и сама вслед за ним явилась, чтобы подбодрить его и заставить говорить. Эту её уловку Хайдар-ага, разумеется, тотчас разгадал. Однако вида не показал, соблюдая приличие. И всё-таки он не смог долго терпеть уловки корыстной бабы и то, что Атак под пятой у неё, двух слов связать не может и не смеет ему, родному отцу, поглядеть в глаза. Раздражало старика и то, что приходится с другими обсуждать, высказывать свои сокровенные мысли и намерения.

— Давай-ка оставим этот разговор, — сказал он наконец с таким видом, будто речь шла вовсе не о Чопане, младшем сыне. — Кто там и где высмотрел себе невесту, нам дела нет.

Никто не вымолвил ни слова. Только ребёнок на руках у Оразгюль расшалился, что-то пытался сказать, ручонками тянулся к лицу матери. Она толкнула его, прикрикнула: «Лежи у меня!». Ребёнок захныкал, запищал.

— Вах, ну оставь, ну что тебе сделал невинный ребёнок! — тотчас укорила её свекровь Боссан-эдже. Она протянула руки к ребёнку, но тот испуганно прижался к матери. Оразгюль сообразила: успеха ей не добиться, «Будь неладен той, который вы замышляете!» — выругалась она про себя и, круто повернувшись, вышла из кибитки. Вслед за ней поднялся и Атак.

— Даже пальцем не пошевельнём для этого тоя, слышишь? — довольно громко сказала Оразгюль мужу, когда оба очутились во дворе. — Даже поглядеть не придём.

Хайдар-ага, однако, не расслышал слов невестки, да и не старался расслышать. Он снова принялся размышлять о том же: кто такая Айсона-эдже? И что у неё за дочь, каким человеком себя покажет?

— Сдаётся мне, Боссан, ты должна бы знать эту самую Айсону, — проговорил он наконец.

Верно, Боссан-эдже, оказывается, эту женщину хорошо знала. Село, где жила Айсона, было расположено неподалёку. В школе, где учился Чопан, училась и дочь Айсоны. «Вот там и нужно искать корни», — подумал Хайдар-ага.

— Кажется, знавал я и покойного мужа этой Айсоны, — проговорил он вслух. — Как-то в молодые годы даже вместе с ним к одному баю батрачить нанялись. Мягкий был парень, незлобливый. Надул нас обоих бай, а он только головой качает, бедняга: провели, мол, нас, что тут поделаешь…

— Как же, и я помню, видала не раз, — подхватила Боссан-эдже. — Недолго ему довелось пожить после того, как женился. Вроде и был у них только один ребёнок, дочка. Огульдженнет её зовут, если не ошибаюсь. Ну, если эта девушка пришлась по сердцу нашему Чо-панчику, ничего дурного нет… И будто чуяло моё сердце, когда увидала я её на днях… Повела корову поить к колодцу, гляжу, а она воду из того колодца достаёт. Немного погодя и мать её подошла. Айсона, голубушка, ещё и сейчас красива лицом. Я ведь её смолоду знала… Тогда-то была красавица, прямо глаз не оторвёшь… Младший брат Кытык-бая всё преследовал её, житья прямо не давал. Чуть-чуть до худого дело не дошло, опозорил бы девушку. На богатство своё надеялся, хотел ей голову вскружить. Бедняжка Айсона немало горя вытерпела. Помню, и мне тогда жаловалась на свою долю. Я говорю: что, мол, поделаешь… Коли ты бедняк, так хоть и тушу верблюда разделят, а тебе всё равно даже кусочка не достанется…

Хайдар-ага долго сидел, уставившись в одну точку. Думал он теперь об одном: «Из таких вот разговоров, что сейчас тут вели сын со старшей снохой, разве не ясно, что они против нашего намерения дочку Айсоны взять невесткой в дом». Эти мысли вселили тревогу в его душу.

— А даст ли Айсона положительный ответ? — спросил он жену.

— Э, отец, не мучай ты себя! Бедняжка, небось, только и ждёт сватов… Так что не терзай душу.

Хайдар-ага на это ничего не сказал. Всё-таки на сердце у него было неспокойно — будто заноза впилась. Несколько дней после того ходил он задумчивый. Тревожился, спрашивал себя: «Добрая ли семья, с которой предстоит породниться? А то, бывает, скажешь, что сватом приходишься такому-то, — засмеют люди…» Не пожалел времени, выведал про Айсону всё до седьмого колена. Однако ничего не услышал такого, что порочило бы род её самой или покойного мужа. После этого, выкинув из головы и сердца все сомнения, Хайдар-ага сам решил отправиться в качестве свата.

Оказалось, Айсона-эдже с дочерью жили в приземистой глинобитной мазанке. Всё тут было в образцовом порядке: чистота, паласы разостланы гладко, без морщинки, одеяла и подушки аккуратной стопой сложены в нише. Сама хозяйка встретила гостя приветливо и учтиво, только в начале разговора чувствовала себя немножко стеснённой. Когда гость появился на пороге, дочь, Огульдженнет, молча сидела в стороне от почётного места, занятая рукоделием.

Мать и дочь признали Хайдара, и цель его визита в тот же миг стала ясной обеим. Дело в том, что накануне Чопан и Огульдженнет условились, что откроются родителям.

Вошёл Хайдар-ага, но Огульдженнет не вскочила на ноги и не выскользнула вон из комнаты. Даже глазом не повела, не проявила нетерпения и любопытства. Напротив, она сделала вид, что приход гостя её вовсе не касается, и продолжала орудовать иглой, увлечённая шитьём.

Красивой была дочь Айсоны-эдже, никто бы не стал спорить. Личико дышит свежестью и здоровьем, щёки румяные, точно яблоки ранней спелости. Брови длинные, острые, будто наконечники стрел. Две тёмных пушистых косы ниспадают до самого пояса. На голове алая тюбетеечка с серебряным островерхим гуппа, и по краю тонкие подвески из кованого серебра — солнечные блики на них играют.

С отеческой лаской Хайдар-ага долго глядел на девушку. Глядел, нет-нет переводя глаза на мать. «Недаром же тебе проходу не давал байский выродок, — думалось ему и хотелось спросить: — Верно люди-го говорят?» Айсона-эдже, впрочем, этою не замечала, её сейчас всецело заботила судьба дочери. На беду, Огульдженнет никак не догадывалась, что ей сейчас надлежит оставить старших наедине. Хозяйку прямо в пот бросало.

— Огульдженнет, милая, — наконец не выдержала она. — Выйди на минуту.

Девушка с шитьём в руках тотчас поднялась, скромно опустив глаза. Хайдар-ага с удовлетворением отметил, что росту она чуть повыше среднего, стройная. «Какая ладная, хорошая у них семья», — про себя заключил старик. Затем он обратился к хозяйке, взволнованно и чуточку торжественно:

— Уважаемая Айсона!.. Мы прибыли для того, чтобы с вами породниться.

Айсона-эдже, разумеется, обо всём знала. Огульдженнет уже рассказала ей всё напрямик, попросила: «Мама, только не возражайте! Не становитесь нам поперёк пути». И Айсона дала своё материнское согласие. Однако сейчас она не могла так вот сразу и ответить гостю, что сама желает того же, что и он. Всё-таки ей казалось: а не слишком ли всё скоропалительно? «Не по-детски ли ведёт себя дочь моя?» — мелькал у неё в сознании тревожный вопрос. И она медлила, потупившись.

— Айсона, — поторопил её Хайдар-ага, — ведь ты знаешь, они уже, кажется, сговорились… Чего же тут ещё медлить?

— Это-то верно… Однако же…

И Айсона-эдже вдруг расплакалась. Потому что поняла окончательно: разлуки с дочерью не миновать… Плакала она и от того, что вспомнила всю свою нерадостную жизнь — как ещё в молодые годы лишилась мужа, бедовала, голод и холод терпела, а теперь вот из дому уходит единственная дитя, ещё и ума-разума-то не набравшись… Но что поделаешь? Так устроена жизнь! Ещё раз подивившись жестоким её законам, Ансона-эдже утёрла платочком слёзы.

— Всемогущая судьба не дала нам насладиться счастливой жизнью, — заговорила она. — Да будет благословенным день, когда счастье в жизни увидит дитя моё единственное!

— Иншаллах! — торжественно провозгласил в ответ Хайдар-ага. — Если угодно всевышнему, да будет так!

…В один из безветренных знойных дней июня 1939 года большинство жителей села Иртык не вышло, как обычно, на работу в поле. Люди собрались во двор к старому Хайдару. Несколько мужчин копали яму для очага неподалёку от входа в кибитку. Женщины месили тесто, много теста… А к воротам то и дело подъезжали гости из других сёл и даже из города. Им навстречу выходили сам Хайдар-ага, Боссан-эдже либо кто-нибудь из близких соседей. Всюду — внутри двора и за воротами — дарило оживление, слышались радостные возгласы, смех. Каждому находилось какое-нибудь дело. Каждому кроме двоих: Атака и его жены Оразгюль.

Они с самого утра носа не показывали. Гробовое молчание хранил добротный дом под черепичной крышей. Сам Атак, понурив голову, неподвижно и безмолвно сидел на кошме близ печи. Чуть поодаль жена кормила грудью ребёнка, сама неприбранная, ворот рубахи расстёгнут и перепачкан — за него ребёнок хватается немытыми ручонками.

Легко вообразить, каково приходилось старикам! Ведь гости как будто сговорились.

— Где же Атак? Почему Оразгюль не видать? — спрашивал каждый, едва ступив во двор. Хайдар и Бос-сан, чтобы удовлетворить любопытство и приличие соблюсти, изворачивались на все лады. Первой не вытерпела Боссан-эдже. Раз и другой, и третий забежала она, таясь от гостей, в дом старшего сына, с одними и теми же словами:

— Атак, сыночек! И не стыдно ли? Выйди!.. Подумай, что люди станут говорить…

Видя, что Атак в ответ не шелохнётся, она оборачивалась к невестке:

— Сношенька! Хоть ты подумай о приличии! Ну что люди-то скажут в самом деле… Стыдно ведь!

Или:

— Ты бы, душечка, хоть переоделась в чистое. Право, неприлично…

Каждый раз, не добившись проку, Боссан торопилась обратно, чтобы встретить очередного гостя, распорядиться по хозяйству. Но в конце концов старуха не сдержалась:

— Вы что, решили меня вконец опозорить перед всем народом? Нет больше моего терпения! А ну, встать, последний раз говорю!

Это подействовало: Оразгюль медленно приподнялась над кошмой, отняла ребёнка от груди Затем проговорила неприязненно, пряча глаза от свекрови:

— У каждого человека есть самолюбие, вы разве не знаете, мама? Уважай другого, и тебя станут уважать, так ведь говорится. Когда сватали, нашего совета не спросили. И теперь ноги нашей там не будет. Вот!

Она смерила старуху коротким презрительным взглядом и опять отвернулась. Что-то, видимо, шевельнулось в душе Атака, он украдкой заискивающе посмотрел в лицо матери. Но ничего сказать не успел. В комнату вошла Энеш, четырёхлетняя дочурка.

— Мама, тебя дедушка зовёт, сказал: пусть мама придёт скорее, — заговорила она, подбежав к матери, потом к отцу: — Папа, идём и ты… Уже за невестой собираются ехать. Идём скорее! Дедушка сказал…

И она обвила ручонками шею отца. Атак оттолкнул дочку. Девочка заплакала навзрыд. Боссан-эдже окаменела от возмущения.

— Полоумного на той не зовут — верно говорится! — с ненавистью отчеканила она и вышла, хлопнув дверью.

Во дворе и на улице, между тем, уже суетились и шумели всадники, которым предстояла направиться за невестой. Кого только тут не было! Грузные бородачи и безусые юнцы, кто на коне, кто на верблюде, кто на вислоухом ишачке. Впереди, на резвых лошадях, празднично разодетые атбаши — предводители. По их сигналу тронулся караван, ожил, потёк вдоль улицы с шумом, топотом, гулом, задорными выкриками… Точь-в-точь многоводный Джейхун — Амударья, впитавшая тысячи ручейков и речек! Кто тут мог бы заметить, что недостаёт двух упрямцев — Атака и Оразгюль… У одной

Боссан-эдже на сердце по-прежнему было неспокойно. Ну, а если всё-таки заметят?

«Сердце вы мне иссушили, окаянные!» — про себя выругалась она и решила попытать счастья в четвёртый раз. Побежала, рванула дверь… Но тут в доме, кажется, произошли серьёзные перемены. Атак стоял уже одетый в новый халат и белый тельпек, а Оразгуль заканчивала свой праздничный туалет, оправляя серебряные подвески на груди. Все трое молча вышли — и растворились в ликующей массе гостей.

А тут как раз и невесту привезли. Огульдженнет, закутанная в шёлковый платок, восседала на смирном, степенном верблюде. Как полагается, её сперва провезли мимо двора будущего свёкра. Из ворот, наперерез процессии, вырвалась ещё одна группа всадников на лошадях и ишаках. Им нужно было завладеть платком невесты, а те, кто её сопровождал, — сопротивлялись. Тут-то пошла потеха, пыль столбом!..

…В это время сам Хайдар-ага сидел на почётном месте у себя в кибитке в окружении сверстников — самых пожилых из числа гостей. Прихлёбывая из пиал зелёный чай, старики вели неторопливую беседу, вспоминали былое. Разговор зашёл о баях. Припомнили одного, другого из тех, что были раскулачены и высланы в год, когда колхозы организовывали. Один был скупой да с батраками жестокий, а второй и того хуже…

— Ну, не говорите, — скороговоркой, высоким голоском перебил остальных круглый маленький старичок. — В скупости всех превзошёл Кытык-бай, это уж точно!

Прозвучавшее имя заставило Хайдара вздрогнуть и насторожиться. Чтобы не выдать волнения, он вынул платок, приложил к губам. Попросил у соседа табакерку с насом. К счастью, ещё один старик, чернобородый, длиннолицый, обратился к самому Хайдару:

— Помнится, ты батрачил у Непес-бая. Вот говорили, был жадюга и скупердяй — куда до него и самому Кытыку. Верно это?

— Ай, не вспоминать бы про баев, чёрт их всех задери! — оживился Хайдар-ага, и все обернулись к нему, зная, что подобными словами он обычно начинает рассказ о чём-нибудь занятном. Так и вышло. Хайдар заговорил — К случаю вспомнилось… Непес-бай три шкуры с меня драл, однако всем распинался: у меня, дескать, Хайдар вовсе не в батраках, я его как сына люблю… Я, конечно, не больно-то слушал. Однако верно, когда жениться мне время пришло, бай, хоть и жадюга был, а раскошелился, и той вышел на славу. Ну попировали, остаёмся мы в кибитке вдвоём с Боссан. Только задули огонь — кто-то у входа копошится, хочет войти к нам. Подхожу, отворяю — Непес-бай… И мне вкрадчивым голоском: «Поиздержался я, сынок, на той для тебя. Может, теперь же и сочтёмся?»

Гости закачали головами, поглаживая бороды, зацокали языками. В кибитку незаметно вошла и молча остановилась у двери Боссан-эдже. Повязанная белым праздничным платком, она выглядела моложе, свежее, чем обычно,

— Я и думаю, — продолжал рассказывать Хайдар-ага, — вот сейчас я тебе покажу расчёт. И жене крикнул: «Зажги-ка лампу!» Она что-то копается, я жду, бай ждёт. Потом вдруг…

— Вах, люди! — неожиданно со смехом перебила мужа Боссан-эдже. — Сейчас он вам начнёт меня превозносить, какая, мол, я отчаянная да находчивая… Лучше бы ему не говорить, а вам не слушать. Да и то — сам ведь мне тогда помешал разукрасить рожу «ненаглядного папаши»…

— Что верно, то верно, помешал, — согласился Хайдар-ага под смех присутствующих, догадавшихся, чем кончился ночной визит бая к молодожёнам. — А ты бы показала гостям тот чарык, которым тогда вооружилась. Ведь сохранила его с той поры на память, я-то знаю!

Все захохотали ещё громче. Боссан-эдже, залившись краской, руками замахала и выбежала прочь от греха… А старики ещё долго, до самых сумерек сидели за чаем и воспоминаниями, то радостными, то горькими.

Солнце закатилось, густою тьмою окутало село. Только во дворе Хайдара лампы горели, да не угасало красноватое пламя в очагах. Старики уже разбрелись по домам, а конца тою ещё не было видно. Всюду разгуливали группами девушки и молодые женщины в нарядных, глянцем отливающих платьях из шелка-кетени, позванивая серебряными монистами. Парни же сгрудились около Чопана.

Вот уже наступил срок отводить его к невесте.

В сопровождении друзей Чопан предстал, наконец, перед Огульдженнет. Девушка сидела, скромно потупившись, кутаясь в платок. На голове Чопана новый тельпек из чистой белой овчины, вишнёво-алый халат на плечах; сапоги на парне с высокими голенищами, свет костров отражается от их сверкающей поверхности. Друзья крепко затянули на поясе Чопана новый прочный кушак. Юноша постоял секунду, потом опустился перед невестой на корточки, слегка наклонив голову, как и она. Чтобы скрыть волнение, дрожь, охватившие его, он улыбался, хоть и несколько принуждённо. И вот глаза его встретились с глазами девушки. О чём-то говорили едва уловимые движения тёмных стрельчатых ресниц. Спрашивали, ждали ответа… И он понял, ответил ей также неприметно для окружающих. Разговор двух влюблённых… Кто посторонний сумеет постичь его тайны?

Лишь минуту молодые сидели неподвижно. Потом, как велит обычай, гибкие пальчики невесты потянулись к ногам юноши. Сейчас ей предстоит снять с мужа сапоги. Это необходимо сделать, чтобы тут ни^оворили окружающие. А уж им только дай повод. Любят позубоскалить.

— Глянь, глянь! — первым выскочил один из парней. — Стыда, что ли, нет у этой девки? Незнакомого парня разувает!..

— И верно! — подхватил другой. — Ни стыда, ни ума.

— Вон как за сапог уцепилась, не отнимешь у неё…

— А парень-то хоть достоин, чтоб его разували?

— Может, чесоточный какой, а?

…Уж тут скажут — держишь только. И не вздумай обидеться. Со всех сторон сыпались колкие словечки. Правда, кое-кто стал и хвалить жениха. Особенно старалась одна молоденькая гелин — она только что вышла замуж, и, по обычаю кайтармы, на время вернулась от мужа к родителям. Она в своё время с Огульдженнет училась в одном классе. Растолкав парней, женщина протиснулась к невесте, обняла её за плечи:

— Душечка, не слушай ты их, пусть болтают что хотят! — Потом обернулась к насмешникам: — Зря вы стараетесь, уважаемые! Уж будьте уверены, Огульдженнет Чопана знает лучше, чем вы, сколько вас тут ни есть!..

— Вах, так и ты, видно, не знаешь, — наседал на неё кто-то из самых назойливых. — Прошлым летом Чопан с арбы свалился и ногу сломал, а кость-то и срослась криво.

— Да уж ладно тебе! — попытался кто-то его урезонить.

— Ах-ха-ха-а!..

— Ой, ногу мне отдавил, неуклюжий!

Шум, толкотня всё не утихали. Кто стоял позади — норовил пролезть вперёд, поглядеть, ловко ли невеста жениху сапоги стягивает и пришивает, как принято, пуговицы на рубаху. Огульдженнет между тем медлила — от волнения у неё дрожали руки.

И в эту самую минуту сквозь толпу протиснулась Оразгюль. Весь день и вечер она искала, на что бы ей излить скопившуюся на дне души злобу. И, кажется, нашла в конце концов.

— Что ты копаешься, дрянь девчонка?! — с ходу закричала она. — Заставляешь людей ждать… Или ты не умеешь пуговицу пришить? Или, может, сапоги с мужа снять позором для себя считаешь? Негодная, ты что — решила новые порядки заводить?! Ну-ка, живо!

И она в припадке ярости толкнула девушку в плечо. Шум и говор вокруг разом смолкли. Послышались неодобрительные замечания, вопросы:

— Что это за скандальная баба?

— Голубушка, ты в своём ли уме?

— Похоже, что нет…

— Не вам, безмозглые, судить об этом! — взвизгнула Оразгюль, и лютая злоба перекосила её лицо.

— Эй, придержи язык! — с угрозой проговорила женщина, прикрывавшая рот яшмаком.

— Сама придержи, поганая дочь осла! — продолжала бесноваться жена Атака. Тут уж не выдержали мужчины, дотоле с достоинством молчавшие:

— Постыдись, сестрица, ведь себя роняешь перед всеми!

— Старшая родственница, хозяйка на тое, — а гостям настроение портишь…

— Слушай, а кто всё-таки эта баба? Что-то узнать не могу…

Это уже подшучивали над скандалисткой. Хотя все присутствующие, конечно, знали, кто она такая. Но вспоминали, как несколько лет назад она прикинулась полупомешанной, чтобы увильнуть от работы в колхозе.

— Ага, вот и довелось её повидать! — съязвил кто-то. И Оразгюль не выдержала всеобщего презрения — сорвалась с места и исчезла в толпе.

Чопану, как и многим окружающим, злоязычная баба порядком отравила настроение. Только одна Огульдженнет, кажется, ничего не замечала, толком даже не успела разобраться, что за шум возник около неё. До того сильной и глубокой была её радость, что вот она сидит рядом с возлюбленным, с которым теперь не разлучится до конца дней, и вокруг люди ликуют, радуются их счастью. Почти не замечая, что делает, словно в тумане, пришила она к рубахе мужа пуговицу, потом ещё одну… Разрумянилась девичья щека под платком, чуть сбившимся в сторону. И не одна девушка с завистью поглядывала издали на счастливую Огульдженнет…

…А месяца через полтора после свадьбы Чопан Хайдаров пешком отправился на станцию, закинув за плечи самодельный вещевой мешок на широких лямках. Он шёл служить в Красную Армию.

…Служить всего два года. Сущий пустяк. Как говорится, оглянуться не успеешь. Так, во всяком случае, полагали Хайдар-ага и Боссан-эдже.

Старик за это время осуществил одно из своих давних намерений. Пригласил из города строителя — он же плотник, он же и каменщик — и с его помощью сложил во дворе домик для младшего сына. Домик небольшой, в две комнаты всего, зато аккуратный, уютный — загляденье! Только бы жить в нём сыну с невесткой в любви да согласии, детей растить… Старикам-родителям больше ничего бы и не надо.

С надеждой ожидал Хайдар-ага возвращения сына. Вот, наконец, и письмо:

«…Отец, готовься к тою. Скоро вернусь, ждите…» Боссан-эдже тотчас отправилась к сватье. По обычаю, невестка, ожидая уехавшего мужа, оставалась у своих родителей. Теперь надо было подготовиться к встрече супруга, принарядиться, новый дом прибрать и обжить.

Сама Огульдженнет похорошела, чуточку располнела, силой и здоровьем палилась. Свежестью сияло розовощёкое, чуть-чуть смуглое личико. Движения, жесты её стали более сдержанными, грациозными.

Огульдженнет после визита свекрови примерила новый халат и шёлковый платок с крупными алыми розами по зелёному полю. Косы Огульдженнет, как у замужней, покоились теперь на спине. И по-прежнему тихонько позвякивали серебряные украшения вокруг головы.

Она поселилась в новом домике, но проводила там только ночи вместе с одной из подросших дочек Атака. Остальное время от рассвета до темпа хлопотала по хозяйству, помогая свекрови. Огульдженнет, как требовал обычаи, со свекровью разговаривала почти шёпотом, не приподнимая яшмака. Свёкру же старалась отвечать без слов, только кивала почтительно головой. Закрываться яшмаком — это она не считала унижением для себя. Даже и мысль об этом не приходила ей в голову.

Все помыслы и чувства были поглощены одним: когда же вернётся Чопан? Долго-долго по ночам глаз не могла сомкнуть. Прислушивалась — не идёт ли?

…Стоял летний погожий день. Завтракали в доме младшего сына. Хайдар-ага, облокотившись о подушку, допивал последнюю пиалу чаю. Огульдженнет в другом углу — на фоне тёмного шкафа казалась изваянием — неподвижно склонилась над рукоделием, вышивала узорами цветной кисет, готовила подарок Чопану.

Боссан-эдже, как обычно в этот час, хлопотала по двору. Солнце, багровое, словно перед ураганом в песках, взобралось уже довольно высоко над плоскими крышами домов.

— Написал — приеду скоро, — сам с собою разговаривал Хайдар-ага, переливая зелёный чай из пиалы в чайник и обратно. Да и не сам он эти вопросы решает… Ну-ка, Огульдженнет, доченька, вспомни, милая, всё ли приготовили для тоя. Сама знаешь, старуха-то день-деньской по хозяйству колготится, ох-хо-хо-хо!..

Огульдженнет скользнула к шкафу, распахнула дверцу. Увидав многочисленные свёртки в бумаге, в цветных платках, в белой бязи, старик удовлетворённо заулыбался, погладил бороду:

— Молодец, невестушка, вижу, ты успела приготовиться. Постаралась, умница, рук не пожалела!

На пороге появилась Боссан-эдже, с улыбкой на раскрасневшемся морщинистом лице.

— Послушай, отец, какой шум доносится с улицы. Может, нашего Чопана встретили парни и провожают до дому?

Хайдар-ага поднялся, шагнул к двери. Огульдженнет, однако, опередила свёкра. За дверью все трое остановились, прислушались. В самом деле, какой-то страннный шум доносился из центра села. Точно гомон и гул многолюдной толпы. А вот радио на этот раз говорит громче обычного. В ту пору единственный репродуктор висел у правления колхоза. Именно там, кажется, сейчас и собрались люди. Множество народу. Почему?

Хайдар-ага, а за ним и обе женщины вышли за ворота. Ну, так и есть — все бегут, торопятся к правлению. А иные уже возвращаются, — скорбь и растерянность на их лицах…

Бежать туда же, где все? У Хайдара ноги будто приросли к земле. В этот миг он заметил на другом конце улицы Атака и Оразгюль.

— Что это? — спросил старик у самого себя. — Светопреставление? Рушится мир? Или только в глазах у меня мельтешит? Эй, Атак! — он замахал руками сыну. — Иди же скорее! Что там случилось?

— Беда, отец! — закричал тот издали, прибавляя шагу. — Война!

Хайдар-ага окаменел, рот непроизвольно раскрылся. Старик не в силах был произнести ни слова. Он не замечал, что Боссан-эдже давно трясёт его за плечи, повторяя, как безумная, одно и то же: «Что, что он сказал? Что?»

Но никто не взглянул на Огульдженнет, на её резко побледневшее, заострившееся лицо. Она и не хотела, чтобы её кто-нибудь видел в этот горестный миг.

— Немцы напали, вот что сказали по радио, — объяснил Атак, подойдя поближе. И тотчас заплакала, запричитала в голос Боссан-эдже.

— О-ох, сыпоче-ек!.. Ох ты, чинар мой крепкий, инер могучий!.. Ты сказал: приеду, и вот… Ох, бела горькая, неминучая!..

— Мама, не надо! — попытался успокоить её Атак. Мать прильнула к его плечу.

— Сыночек, ты-то хоть скажи, что теперь с нами будет? Ох, скажи, милый!

Но тут Хайдар-ага, наконец, овладел собой. Выпрямился, тронул старуху за плечо, нахмереваясь ответить вместо сына:

— Что будет, что будет… Слёзы-то проливать зачем? Потуже пояс придётся затянуть, вот что!

Несчастная Огульдженнет как умолкла в первый, страшный день, так почти ни с кем и не разговаривала. Никого не расспрашивала про своего мужа. И по ночам больше не прислушивалась, не ждала его шагов.

Как-то Огульдженнет поглядела на свой праздничный нарядный шёлковый платок с розами, новый вышитый халат, монисто. Улыбнулась грустно да и сняла с себя всё, приготовленное для встречи дорогого гостя. А сама оделась во что попроще, на каждый день, на чёрную работу.

— Вай, что это?! — испуганно воскликнула ненароком вошедшая Боссан-эдже. — Невестушка, что же люди-то скажут? Да свёкру не понравится, уж точно!

Старухе показалось: её красавица сноха в домашней одежде даже ростом сделалась ниже.

Огульдженнет подняла голову от сундука, куда бережно укладывала свой праздничный наряд, завёрнутый в платок, и проговорила скромно:

— Знаете, мама, тяжело в этом ходить. Или в комнате у нас душно сделалось…

— Вах, пожалуй, так и есть! — спохватилась Боссан-эдже. — А мне, старой, и невдомёк… Ну, не печалься, невестушка, сейчас принесу воды, на пол побрызгаю, посвежеет.

— Спасибо, мама, — Огульдженнет выпрямилась, не выпуская свёртка из рук. — Воды я сама принесу. А праздничные одежды будем носить, когда придёт время. Не сейчас…

Хайдар-ага за дверью слышал весь разговор и, войдя, тихонько сказал жене: «Не тревожь её». И Боссан-эдже отступилась.

Спрятав нарядное платье на самое дно сундука, Огульдженнет принялась за работу. Она сразу, ещё в первый же день, поняла: стыдно сейчас посиживать в доме, на стены глядеть, горю своему предаваться или мечтать о счастливых днях.

В лёгком халате, простой сатиновой рубахе вышла она во двор, с вёдрами отправилась к дальнему колодцу,

…Полдень — в селе ни души, в поле все, от мала до велика. И только Атак, сын Хайдара, задержался в тот час у себя дома. Он выполняет различные поручения бригадира или самого председателя, поэтому в поле никогда не выходит. Жена, Оразгюль, само собой, тоже.

Атак полулежал в тени своего дома, облокотясь о подушку, и со смаком попивал зелёный чай. Оразгюль расположилась поблизости. На ней высокий борык — головной убор отнюдь не для работы. С давних пор считалось: чем выше борык, тем женщине больше почёта. А Оразгюль почёт любила.

Высокий, как ступа, борык то и дело сползал ей то на глаза, то на затылок. Оразгюль тем только и занята была, что поправляла его. Да ещё из пиалы чай остывший прихлёбывала — горячего-то лень было подбавить.

А тут ещё муж приказывает:

— Налей-ка мне чайку, жена!

— И не подумаю! — отмахнулась она. — У самого руки не отсохнут.

Пока Атак почёсывал затылок, соображая, как бы поязвительнее ответить сварливой бабе, Оразгюль допила свой чай, выплеснула осадок и повернулась к мужу:

— Где-то сейчас наш братец Чопан? Бывает, по ночам не сплю, всё о нём тревожусь…

— А? — оторопело вскинул голову Ата. — С чего это ты?

— Война проклятая никак не кончается. Ведь на войне, говорят, может случиться всякое.

Атак тяжело вздохнул и проговорил сокрушённо:

— Божья воля на всё. Ведь сказано: «Пусть сорок лет чума ходит — умирает лишь тот, кому назначено».

Оразгюль не ответила, блаженно потянулась — борык немедленно сполз ей на затылок.

— Эхе-хе… А вот скажи, из-за чего это люди воюют? Не могут, что ли, жить мирно, землю себе пахать?

Атак даже приподнялся на локте — вот сейчас он всё разъяснит. И — осёкся, махнул рукой:

— Ну-у, этого тебе не растолковать… Не твоего ума дело, вот оно что здесь…

Оразгюль, казалось, вовсе и не ждала от супруга вразумительного ответа.

— А что, неужели враги победят наших? — продолжала она.

— Не победят ни за что! И думать не думай.

— Ведь они, враги-то, говорят, прямо, будто ветер, мчатся, не остановить…

Атак снова в растерянности почесал затылок. Он знал грамоту и отнюдь не считался глупцом от природы. Но — лень ему было читать газеты, радио слушать. А жене — и подавно… Поэтому о событиях в мире оба знали понаслышке.

— Да не-ет, — помотал наконец головой Атак. — Пусть как ветер… Пусть как слоны лезут вперёд, наших им не одолеть. Верно говорю.

— Я слыхала, что в старину, — Оразгюль наморщила лоб, — сильнее всех считали солдат белого царя. Как думаешь, наши солдаты не от них произошли?

— Э-э, не знаю, жена. Только всё равно — наших не победят, я от людей слышал.

— А почему? — упрямо повторила Оразгюль.

Атак стал терять терпение. Сел на корточки. Видать, от проклятой бабы не отвязаться сегодня… Вдруг его словно бы осенило:

— Вот если бы тебя сейчас попытались выгнать из собственного дома, — как думаешь, удалось бы?

— Ого! — захохотала Оразгюль, сдвинув борык со лба на затылок. — Пусть попробуют!

— Ну вот. И не задавай больше дурацких вопросов, — подытожил Атак, опять потянувшись к чайнику.

— Ой, что-то поясницу заломило! — спустя минуту снова обернулась к нему жена. Видать, ей никак не сиделось молча. — Ты бы мне растёр, что ли…

— И сильно ломит? — невозмутимо осведомился муж.

— Ну да! Ой, скорее же!..

Но тут к Атаку подбежала маленькая Энеш. Она прыгала через верёвочку, что-то весело напевала. Однако мать накинулась на неё с бранью:

— Убирайся прочь, негодница! У-у, чтоб тебе не родиться! Покою нет от тебя. Уходи, говорю!

Девочка сперва опешила, но затем, повернувшись на одной ножке, запрыгала через верёвочку к дому Огульдженнет. Энеш уже успела привыкнуть к тому, что мать с отцом вечно ругают её, и всё больше времени проводила с приветливой, всегда ласковой тётей Огульдженнет.

Немного погодя из своего домика вышла Огульдженнет. В скромной домашней одежде, с пустыми вёдрами в руках. Невзрачный наряд не отнимал у неё привлекательности — по-прежнему стройной выглядела её ладная фигурка. Огульдженнет не торопясь прошла через двор и скрылась за воротами. Оразгюль презрительно выпятила губы:

— Видали вы эту гордячку? Ишь как вышагивает плавно!.. Если только бедняга Чопан не возвратится живым-здоровым, она ведь, чего доброго…

Ей хотелось уколоть младшую невестку, которую по-прежнему недолюбливала. Но она всё-таки сдержалась. Про себя отметила: на голове Огульдженнет всё тот же низкий — всего в четыре пальца — борык, в котором та вернулась из родительского дома. А прежде, сразу после свадьбы, Оразгюль собственными руками надела на голову Огульдженнет высоченный борык, точно такой же, как у неё самой. Молодая гелин вскоре пожаловалась: «Давит мне на голову эта проклятая ступа». Сняла борык и больше уже не надевала. Этого ей Оразгюль не могла простить. И сейчас, питая злобные замыслы, она решила ещё разок подзадорить мужа:

— Ты бы поглядел, какой борык у этой бесстыдницы. А там и вовсе обнаглеет, платочком станет повязываться, будто городская…

В те годы передовые женщины отказывались от но-шения борыка, поскольку он вредил здоровью. Люди отсталые, наоборот, всячески защищали традиционный головной убор.

Слова жены привели Атака в ярость. Он стиснул кулаки:

— Ну, если она осмелится… Я её своими руками!..

— Ты? Ха-ха!..Разве ты в своё время сумел переубедить отца и мать, чтобы не брали в дом эту дрянь, а взяли для Чопана мою племянницу?

Атак насупился ещё грознее и умолк. Возразить было нечего.

Тут показалась с наполненными вёдрами в руках Огульдженнет. Ни капли воды не пролилось из вёдер — так осторожно ступала она. Прошла двором и скрылась у себя в доме. Вслед за ней тотчас же прошмыгнула Энеш. Минуту спустя она выбежала обратно. Запрыгала на одной ножке:

— Вай, хай, элек-челек! Что я слышала!.. Тётя сказала… Тётя сказала, пойду завтра на работу в бригаду и тебя возьму с собой. Я пойду с тётей! Я пойду с тётей!..

— Вишь, распутная, неуёмная! — тотчас всё сообразила Оразгюль и опять принялась нашёптывать мужу. — Ну, я-то знала наперед… Недаром она в старьё вырядилась. Думаешь, для того, чтобы достаток семьи увеличить? Как не так! Ох, если бы племянницу мою, раскрасавицу писаную, взяли вместо этой вертихвостки!..

Атак и на этот раз решил смолчать. Если говорящий дурень, так хоть слушающий не будет им…

Затем он встал нехотя и всё же отправился на работу, отложив на будущее выговор, который собирался сделать невестке.

Поднялась и Оразгюль. Она окликнула дочку:

— Пойди сюда, негодница! Убери посуду, одеяло, подушки! Будет тебе скакать!.. А я отдохну. Поясница никак не проходит, охо-хо!..

В сумерки, когда Хайдар-ага отправился к одному из сверстников поговорить о том, о сём, Огульдженнет, управившись по хозяйству, присела на дощатый помост перед входом в кибитку. Вокруг было тщательно подметено и сбрызнуто водой. Ещё раньше Огульдженнет почистила в хлеву, задала корове корму.

Вскипела вода в кумгане, Огульдженнет заварила чай и подала свекрови.

— Что-то комары здесь донимают, — проговорила Боссан-эдже, встала и с чайником в руке отправилась в кибитку. — А ты, невестушка, и себе тоже завари да поешь чего-нибудь.

Однако Огульдженнет не придала значения словам старухи. Она была занята совсем другими мыслями. Подняла голову и поглядела на север. Туда, где уже взошла Полярная звезда. Кажется, вон там идёт проклятая война… Под этой самой звездой… люди убивают друг друга? Что делает Чопан в эту самую минуту? В чём одет? Есть ли у него пища, вода?

Огульдженнет ещё минуту глядела на Полярную звезду, затем проговорила вполголоса:

— Откуда же у наших бойцов пища и одежда, если им не отправим мы из тыла.

Из кибитки раздался голос Боссан-эдже:

— Милая, иди же! Комары, наверное, и тебе покоя не дают. Вскипяти ещё чаю и сама выпей, чего-нибудь поешь.

Огульдженнет чуть было не сказала: «Что-то не хочется». Но сдержалась, зная, что свекровь тогда встревожится, будет спрашивать: что, мол, с тобой, здорова ли… Поэтому она отозвалась:

— Сейчас, мама.

Раздула огонь, налила в кугман воды, поставила с помощью щипцов на самый жар. Склонилась. Кончики длинных кос упали на землю, а на белом лице заиграли горячие отблески пламени, ещё резче выступали тёмные полукружия густых бровей.

Когда вскипела вода, Огульдженнет заварила чай и вошла к свекрови. Почти следом за ней появились Атак и Оразгюль. Увидев их, Огульдженнет свой чайник тотчас поставила перед Атаком. И хотела опять выйти, ещё чаю вскипятить. Оразгюль её остановила:

— Я пить не буду. — И сейчас же скривила губы: Так ты, оказывается, уже и не надеваешь больше праздничный халат?

Огульдженнет улыбнулась, показала жестом: сейчас, мол, всё — объясню. А сама приблизилась к свекрови, зашептала на ухо:

— Мама, поговорите с Атаком. Пусть, когда бригадира увидит, попросит для меня какую-нибудь работу.

Каким-то образом неугомонная Оразгюль расслышала её слова и накинулась на младшую гелин:

— Вай, невестушка, упаси тебя бог! Мы-то думали: ты будешь положенное время сидеть, ни на кого не глядя, халат на голову накинув. И никакого дела тебе не поручали. А ежели тебе работать захотелось, то вон у детишек моих вся одежда грязная. Возьми да перестирай.

Огульдженнет без труда уловила неприязнь в её словах. «За что?» — уже в который раз подумала она, не зная, что сказать. К счастью, вмешалась Боссан-эдже.

— Иди, голубушка, к себе, — велела она Огульдженнет. — Там и поешь. А мы побеседуем пока.

Едва она скрылась, Атак недовольно пробубнил:

— Мама, чего это она надумала?

Однако Оразгюль опередила мать:

— Ей, видите ли, угодно идти работать вместе с мужчинами! В бригаду, на поле…

Атак даже вздрогнул, будто его кольнуло. Ещё бы: ближайшая родственница отправится работать, будто её прокормить в семье не в состоянии. Какое бесчестье для мужчины!

— Пусть и не думает! — со злобой выдавил он и стукнул себя кулаком по колену. — Что это ещё?

— А за детьми ухаживать не желает, — подзадоривала Оразгюль. — Вообще детей терпеть не может.

Послушав их, Боссан-эдже допила чай, остатки выплеснула из пиалы к порогу.

— Оставь эти разговоры, невестка, — мягко, но серьёзно начала она. — Бедняжка ничем перед тобой не провинилась, да и никому ещё не сделала ничего дурного. Детей, говоришь, не любит… Вот уж неправда. Как у тебя язык поворачивается!

— А что? — вскинулась Оразгюль. — Я ей ничего плохого не говорю.

— Я другое замечаю. Слова человеческого она от тебя не слышит. Работу самую грязную всегда на неё сваливаешь… Верно говорится: «Сперва к себе огонь приложи, а не обожжёшься, тогда и к другому». Перестань обижать её, говорю тебе.

— Но и ей не давайте на шею садиться! — визгливым голосом выпалила старшая гелии. — «Учи ребёнка сызмала, жену сызнова», разве не так? Что за девка своенравная?! Борык не надевает, как у всех, переоделась в старьё, а теперь, пожалуйста, в поле работать пойду… Нашли себе невестку, нечего сказать!.. Да знала я, знала, что так и выйдет!..

И Оразгюль рукавом закрыла лицо, притворно всхлипывая. На Боссан-эдже, впрочем, это нисколько не подействовало. Тут заговорил, не желая оставаться безучастным, Атак.

— Я тоже думаю, — он погладил редкую тёмную бороду, — не следует ей пока что быть среди посторонних…

— Конечно! Конечно! — поддержала мужа Оразгюль. — Всякое может случиться.

— И верно говорит жена: пусть невестка дома побольше работает.

Горько было слушать такие речи Боссан. Будто ей в сердце иглой кололи… Боссан-эдже, однако, сдержалась и даже виду не показала. Только, прибирая посуду, предложила Атаку:

— Ты бы, милый, об этом лучше переговорил с отцом.

— Отец не из тех, чтобы в этом разобраться. Эх!.. — Атак махнул рукой и потупился.

Оразгюль поднялась с места, сделав знак мужу. Потом обратилась к свекрови:

— Мама, вы не думайте, что я хочу ей худого. А с домашними делами и сама управлюсь. Но — не давайте вы ей на шею садиться! Вам же будет хуже, плакать станете… Это вам не Оразгюль.

Они удалились. Боссан-эдже немного посидела, потом в сердцах отшвырнула от себя подушку.

— Чтоб тебе высохнуть! Навязалась ты на голову Атака… Сколько злобы в твоём сердце! Ну, да что тут поделаешь…

Она вышла из кибитки. Из дверей кирпичного дома доносился голос Оразгюль:

— Не говори! Твои родители за собаку меня считают… Выгораживают младшую гелин, а нет, чтобы мне помочь…

В ответ забормотал что-то Атак. И ему плачущим, визгливым голосом вторила жена. Атак повысил голос:

— Перестань же наконец! А эта гордячка будет, как миленькая, выносить золу из твоего очага. Иначе нашему Чопану придётся отказаться от старшего брата. Пусть только возвратится живым с войны… Ну-ка, довольно тебе хныкать!

«Что же я делаю! — одёрнула себя Боссан-эдже. — Подслушиваю…» И она отправилась к Огульдженнет.

— Не принимай ты к сердцу, невестушка, неумные речи этой скандалистки, — мягко обратилась она к младшей гелин. Та сидела, опустив голову. Впрочем, сразу попыталась улыбнуться, не огорчать свекровь:

— Мама, я не стану обижаться. Разве сейчас такое время… Просто я хотела, чтоб деверь помог мне. А тут невестка вмешалась.

Боссан-эдже решила оставить этот разговор и заговорила о другом.

— Тоя не сыграли по обычаю, в гостях сватьи не побывали! — со слезами в голосе высказала она то, что не давало ей покоя. — Ох, война распроклятая! Чопан, сыночек! Да когда же ты вернёшься? Вай, судьба твоя горемычная!

— Мама, успокойтесь, — Огульдженнет погладила свекровь по плечу. — Ещё устроим той, поверьте. Вот только вернётся Чопан-джан… Обязательно…

Дальше она говорить не могла — комок подступил к горлу. Огульдженнет выпрямилась, отвернулась. И словно вся тоска по мужу, всё наболевшее — вдруг обратилось в слёзы. Они хлынули неудержимым потоком…

В то лето колхозники села Иртык засеяли зерновыми обширные площади вдоль магистрального арыка Кель. Там, далеко от села, люди построили временные хибарки, в них и жили неделями. Ибо, когда подоспел урожай, его почти весь пришлось убирать вручную. Правда, удалось раздобыть на МТС один исправный комбайн. Но много не уберёшь одной машиной.

…Солнце в тот день уже поднялось на порядочную высоту. Временный посёлок на берегу арыка давно опустел; пожалуй, один только Атак слонялся вдоль неровного ряда хижин, обмазанных глиной. Тут, немного на отшибе, парни копали колодец, и Атак должен был, по окончании работы, опустить на дно колодца уже подготовленный для этой цели човлюк — специальный обруч для закрепления стенок.

А к востоку от посёлка работали косцы — тоже в большинстве молодёжь, парни и девушки. Среди них — и Огульдженнет. Усердно, без устали махала она косой, почти не поднимая головы и не глядя по сторонам. И всё-таки лицо у неё сильно загорело, загрубело на жгучем солнце и ветру.

Поблизости, время от времени поглядывая на соседку, трудился парнишка лет четырнадцати по имени Халик. Полненький, круглолицый. Поработав косой с полчаса, он хватался за поясницу, — видать, не очень-то был привычен к такому напряжению.

Ближе к перерыву Халик на минуту положил косу и приблизился к Огульдженнет.

— Не уставать вам, сестрица! — как принято, пожелал он. Затем попросил воды, которая хранилась у женщины в кумгане, что был прикрыт халатом.

— Давайте-ка я помогу вам, — предложил парень и, не ожидая ответа, схватил свою косу и подошёл к Огульдженнет.

— А на своём участке всё скосили? — не поднимая головы и не переставая работать, спросила она.

— Н-нет…

— Тогда, братец, заканчивай. А я управлюсь сама.

— Э!.. — парень махнул рукой, вздохнул. Огульдженнет на секунду выпрямилась, улыбнулась, поглядев на него с любопытством. А Халик сказал: — Одно-му-то работать уж больно скучно. Наверное, от скуки и поясницу ломит.

— Вот как! А ну-ка я посмотрю, как ты орудуешь косой, ловко ли у тебя получается.

Халик с усердием взмахнул косой и двинулся по ряду, ровной полосой укладывая колосья. С каждым взмахом он подавался вперёд всем корпусом — очень уж много силы тратил, больше, чем следовало. Видать, ему хотелось заслужить одобрение молодой женщины. Огульдженнет поняла его состояние.

— Вай, Халик, да ты молодчина! Прекрасно владеешь косой.

— А знаете, я и в прошлом году на каникулах работал на покосе. Сорок два трудодня мне начислили!..

— Вот здорово! Ну, в этом году, конечно, заработаешь побольше.

Халик скромно пожал плечами: дескать, увидим…

— Заработаешь и поедешь учиться, — продолжала она. — Ты куда собираешься, в Теджен или в Ашхабад?

— Да, конечно. Только… — Парнишка замялся. — Учиться-то я, скорей всего, не поеду…

— Как же так? Отчего?

— Ай, ну потому… Война ведь идёт! Вот окончится, тогда может быть… А сейчас — отец ушёл на фронт. Мать нездорова… Так что хлопот не оберёшься…

Огульдженнет глубоко вздохнула. Спросила тихо, озабоченно:

— Когда же она кончится? Ты знаешь?

— Нам председатель говорил, — серьёзно ответил Халик, — чем упорнее, мол, будете работать, тем скорее кончится война, разобьём врага.

Женщина поглядела на парня с невольной симпатией. Лет, наверное, на шесть моложе, чем она, а поди ж ты, как здорово разбирается в таких делах…

— Что ж, Халик, — медленно заговорила она. — Если от нас зависит, дни и ночи станем трудиться без отдыха… Ну, а ещё что слышал нового?

— Ничего, сестрица.

— Давай тогда времени даром не терять. Иди на свой участок.

Халик зашагал прочь с косой в руках. «Сметливый парень и работящий», — опять подумалось Огульдженнет. Ей стало неловко, что она против воли глядит ему вслед.

Ещё с полчаса поработала, и вдруг её словно светом озарило: «Да ведь парень-то на Чопана похож, вот оно что! Такая же походка… И руки цепкие, как у него…»

От колосьев, падающих под ударами отточенной косы, взлетала тонкая красноватая пыль. Огульдженнет увлеклась работой и незаметно для себя стала что-то напевать тихим, приятным голосом. Пела она от души — о том, что наболело. О разлуке с любимым… О том, как ждёт она с ним встречи…

Она вовсе не видела, не обратила внимания, когда возле неё появился Атак. Он стоял совсем рядом, неподвижный, тёмный лицом, точно побуревший от времени кол. Заметив его наконец, Огульдженнет испугалась, что он слышал, как она пела, проворно прикрыла рот яшмаком, едва косу не уронила… Приободрившись, она выпрямилась, улыбнулась глазами, шевельнула рукой в сторону скошенных рядов спелой пшеницы: вон, мол, сколько я сделала. Атак, однако, даже глазом не повёл, не поглядел ей в лицо. Заговорил тихо и важно:

— Невестка, я тебе вот что хочу сказать. У нас в селе парод, ого, дошлый. В глаза тебе улыбаются, но уж за глаза все косточки перемоют, будь уверена… Каждую мелочь заметят и запомнят. Стоит тебе ногой не так ступить — сейчас же расценят по-своему… Ага, скажут, вон она как, эта самая, невестка Хайдара, муж на войне, а она… Это что же такое, а?! — Атак надулся, покраснел, возвысил голос: — Ты, вместо того, чтобы работать, головы не поднимая, с кем попало лясы точишь!

У Огульдженнет ярким пламенем вспыхнули щёки. Хотела возразить, язык не повиновался. Горло перехватило от негодования. На глазах блеснули слёзы. Атак между тем продолжал:

— Время идти на обед. Увяжи в снопы, что накосила, и отправляйся.

Он повернулся и зашагал прочь.

У неё пылали щёки, в голове шумело. Сухие губы произвольно кривились. «Неужели… подумали, что я отступлюсь?» Потом, овладев собой, посетовала: «Надо было мне всё же расспросить Атака, к чему это он клонил». Огульдженнет подняла голову, но Атак уже подходил к ряду хибарок у арыка. Он ступал широко, уронив голову на грудь. Ей он показался вконец опечаленным.

«Ведь он не хочет, чтобы меня люди перестали уважать, вот и беспокоится. Ох, я пустоголовая! — укорила себя Огульдженнет. — Не понимаю самого простого…»

Всё же она, припоминая свои слова и поступки, не могла обнаружить в них ничего предосудительного.

— Проклятая война, всё от неё! — решила она в конце концов. — Заставляет людей всюду видеть недоброе…

В час, когда косцы отправились на обеденный перерыв, из села верхом на ишаке прибыл Хайдар-ага.

— Здорова ли ты, голубушка? — осведомился он, пристально глянув в опечаленное лицо невестки. — Всё ли благополучно тут, а?

Огульдженнет улыбнулась, закивала головой. И неожиданно сама спросила свёкра, тихим голосом, из-под яшмака:

— Скажите… а в доме как дела?

Кажется, в первый раз она осмелилась к нему обратиться с вопросом. И старик не удивился и не рассердился. Подумал только: «Э, какое время, ни на что запрета нет!..» Затем, достав из-за пазухи треугольник из серой бумаги, протянул невестке:

— Возьми. От нашего Чопана.

У Огульдженнет точно сдуло ветром с души оскорбительные намёки деверя. Она почувствовала себя как на крыльях… Ямочки появились на щеках, и глаза вспыхнули электрическими огоньками. Хайдар-ага не стал допытываться, отчего была она невесёлой минуту назад. Подождав, пока она прочтёт письмо до конца, старик возвестил:

— Невестушка, отныне семья остаётся на твоём попечении. Я приехал прощаться. Завтра отправляюсь на службу, в рабочий батальон…

Огульдженнет смотрела на свёкра округлившимися глазами, не зная, что сказать. Как раз в это время по дороге, что пролегала поблизости, двигался обоз — арбы, гружённые зерном нового урожая. Они спешили на приёмный пункт. Спешили, чтобы скорее на фронт поспел хлеб, собранный дайханами… Притом люди говорили: тех лошадей, что запряжены в арбы, уже не вернут колхозам — отправят на фронт.

— С Атаком я уже простился, — сообщил Хайдар-ага. — И больше задерживаться не могу. Обещал быть в селе вместе с этим караваном, а дома ещё кое-что нужно доделать. Знаешь, невестка, — он заговорил тише: — Я думаю, если такое время наступило, Атак тоже ненадолго задержится в семье. И тогда, в самом деле, ты единственная останешься работница. Крепись, коли придётся, пояс затягивай потуже!

— Отец, — проговорила громко, уже не стыдясь. Огульдженнет. — Доброго пути вам! Дай бог вернуться благополучно! А я стану работать, сколько хватит моих сил, пока оземь не ударюсь подбородком… И за себя, и за тех, кто воевать ушёл.

…Так просто, буднично расставались люди в те дни. Несколько слов на прощанье — и человек исчез, будто короткая вспышка молнии среди тёмных туч.

Вот и Хайдар-ага поторопился вдогонку каравану. Зашуршала сухая стерня под копытами его ишачка. Распрямилась — и следу больше не видать. Только мелькает среди гружёных арб и конских грив облезлый, выгоревший на солнце старый тельпек свёкра…

Одинокой, всеми покинутой почувствовала себя вдруг Огульдженнет. Будто что-то оборвалось у неё в душе и заныло, заболело… Но сразу же нахмурилась она, словно на кого-то разгневанная. Кушак сняла, встряхнула его — и опять затянула, да покрепче. Закинула косу за плечо и направилась было в сторону посёлка. Но — остановилась и ещё раз пробежала глазами письмо мужа:

«…Также передайте привет… А затем сообщаю… Силён проклятый враг, немец-фашист… И оружие у него сильное, называется автомат. Говорят, у нас будет скоро такое же. Вот тогда… А пока… Сражаемся, милая Огульдженнет, бьёмся…» — писал Чопан, очевидно, в страшной спешке. Видимо, маловато свободного времени отпускала солдату война, а сказать молодой жене нужно было многое. Как не рассказать близкому, дорогому человеку о том, например, что довелось ему с боевыми товарищами пережить несколько дней назад, когда втроём были они заброшены в глубокий тыл к немцам. Читала Огульдженнет торопливые косые строки фронтового письма и слёзы необъяснимого, смешанного чувства гордости и радости за Чопана, за его боевых друзей переполняли её сердце. И видела молодая женщина сквозь обильные эти слёзы, как шли, озираясь, чащей соснового бора три бойца с автоматами на груди. Один — коренастый, чернобородый и смуглый, в крестьянской сатиновой косоворотке и сером картузе, неподпоясанный, в армейских кирзовых сапогах. Второй — узкий в плечах и веснушчатый, рыжий. Этот был наряжен в немецкий замызганный китель, снятый, очевидно, с какого-то жирного верзилы-офицера, в немецкую пилотку и чёрные галифе, на ногах ботинки с обмотками.

Один только Чопан виделся ей бойцом в красноармейской форме.

…Лес тонул в густых липких августовских сумерках. Тихо. Кажется, птицы и звери вымерли, а человек в этих краях и вовсе никогда не бывал. Бойцы иду г медленно, осторожно…

Впереди — опушка. Забытая, глухая лесная опушка. Между расступившимися деревьями видны клочки звёздного неба, а внизу, меж стволов стройных, мохнатых сосен по-прежнему неприглядный мрак. И вдруг пулемётная очередь вспорола тишину, нарушила девственный покой леса…

«Задание командования, милая Огульдженнет, несмотря на все трудности, выполнили…» — писал Чопан, а ей рисовалась уже новая картина.

…Широкое-широкое поле нескошенной пшеницы. Шуршат, потрескивают спелые колосья точь-в-точь так же, как и на равнине Ат-Кыран, что в низовьях Теджена.

…Трое сидят в пшенице всю ночь. Немцы зорко охраняют деревню, в которую во что бы то ни стало должны пройти разведчики. До самого рассвета патрули маячат у опушки леса. По всем тропинкам шныряют. Может, они догадались, что где-то совсем рядом партизаны…

«..Я рад, дорогая Огульдженнет, что ты вернулась в нашу семью. Мне Атак писал… Ну, извини, милая, тороплюсь… Мы непременно встретимся, любимая!..»

Она читала, время от времени прикладывая исписанный листок бумаги то к губам, то к щеке. Медленно зашагала дальше, раздумывая, что же написать в ответ. «Живы и здоровы… Я работаю в колхозе. Не беспокойся обо мне…»

И не знала Огульдженнет наяву или во сне видела она только что и лес, и Чопана, и его боевых друзей…

Ещё в предвоенные годы в селе так сложилось, что бригадиры с утра отправлялись по домам колхозников, вызывая их на работу. А в войну, в первую зиму, ещё труднее стала для бригадира эта обязанность. Ведь и работники-то в бригадах оставались не те, что прежде, — женщины, подростки да старики. И было вынесено предложение: повесить у конторы кусок рельса и но утрам ударами о пего собирать на работу людей. Так и утвердили на общем собрании. А кто опоздает, для тех назначили штраф — пять трудодней со счёта долой.

Но, хоть и били каждое утро в рельс, бригадиры не оставили прежней привычки и всё равно отправлялись каждый день по домам колхозников своей бригады.

Так было и в тот весенний день — прозвучали и смолкли в прозрачном, как хрусталь, воздухе гулкие протяжные удары о железо, и тотчас бригадир постучал в ворота дома старика Хайдара:

— На работу! Звонят, разве не слыхали? Солнце уже во-он где… Поторапливайтесь!..

Бригадир ещё не успел отойти, а Огульдженнет уже подпоясалась кушаком и вышла из своего домика. Но сейчас же ворота распахнулись и въехал верхом на ишаке парнишка лет четырнадцати с выгоревшими светлыми волосами. Поздоровался, спрыгнул на землю. Огульдженнет подошла к нему:

— Здравствуй, с чем пожаловал в такую рань, милый? Случилось что-нибудь?

— Да, сестрица, я за вами. Наш Нобат в армию уезжает.

Парнишку этого Огульдженнет хорошо знала. Ещё в школе была у неё подружка Джерен из соседнего колхоза. Крепко дружили они и дали обещание одна другой — не терять связи, когда и замуж выйдут, куда бы ни закинула судьба. Джерен позапрошлой зимой вышла замуж. Сейчас на ишаке прибыл младший братишка её мужа. Нобату, значит, тоже предстоит идти на фронт…

— Ну, что бы тебе вчера-то приехать! — опечалилась Огульдженнет. — Я бы заранее отпросилась у бригадира… И где только была голова у твоей гельнедже?

В самом деле, положение складывалось не из лёгких: отправиться к подруге, — бригадир заругает и пяти трудодней лишит, на работу идти — Джерен обидится… Подумав немного, Огульдженнет решила обратиться к свекрови, и та посоветовала:

— Поезжай, доченька, раз такое дело. Не то людей обидишь. Нельзя. А с бригадиром поговорим, неужто не поймёт…

И Огульдженнет, кивнув парню, чтобы погодил минутку, бросилась к себе в дом, переодеваться. Она достала платье из красного шелка-кетени, надела его, скинув рабочее. Голову повязала новеньким шерстяным платком. Почти никаких украшений на ней не было, только монеты на самых кончиках кос, но всё равно выглядела Огульдженнет красивой, нарядной, даже чуть-чуть торжественной.

Она вышла во двор, где парень уже взобрался верхом на ишака. И тут навстречу ей попалась Оразгюль:

— А-а, это ты, милая? — насмешливо протянула она, прикрывая, как следует при постороннем, ладонью рот. — Куда собралась?

Огульдженнет объяснила. У старшей невестки округлились глаза:

— И ты посмела нарядиться, точно на свадьбу?!

Верно, в те дни редко кто одевался в новое, щеголял нарядами. И Огульдженнет вдруг сама себе подивилась: для чего было доставать новое платье? «Ведь в самом деле, вот пустоголовая! — укорила она себя. Но тут же оправдала: — Да ведь и не на похороны я направляюсь… Зовут в гости всё-таки. И почему бы не пойти?..»

— Что же, — сказала она вслух. — Как Чопан уехал, я ни разу не надевала нового. А сегодня уходит на фронт муж подруги, близкий ведь человек. Пусть в этот час будет у людей на сердце светло…

— Муж подруги… — повторила Оразгюль. — А что деверь твой тоже на фронт уезжает, про это ты, вроде, позабыла…

То была правда. Атак накануне получил повестку и сегодня с утра направился в контору, чтобы рассчитаться. Огульдженнет, узнав, что деверь получил повестку, передала ему через свекровь — сама обращаться к родственнику, по обычаю, не смела: «Скажите, мама, пусть уезжает без тревоги, мы позаботимся о его семье». Зачем же Оразгюль сейчас заводит об этом речь? У Огульдженнет обида вскипела на сердце, но она сдержалась, ответила скромно:

— Я знаю. Пусть поскорее возвращается здоровым и невредимым. Дай бог удачи, победы над врагом.

— Опять ты больше всех знаешь! — как обычно в подобных случаях взорвалась Оразгюль. — Насмешки строишь над семьёй, в которую тебя взяли!.. Бесстыдница! Радуешься, что моего мужа забирают, потому и вырядилась. Позоришь нас перед всем селом. Конечно, я всегда говорила: от тебя чего угодно ожидай, только не добра…

Огульдженнет отвернулась, не зная, куда деться от стыда. К счастью, Оразгюль, выпалив одним духом обвинения, выплеснув всю грязь, скрылась в доме. У Огульдженнет что-то заныло внутри, будто она проглотила яд. Не поднимая глаз на паренька, махнула рукой в сторону ворот: пошли, мол…

Она возвратилась домой на закате. Видит: люди собираются возле конторы. Собрание, наверное…. Только хотела расспросить соседку — навстречу бригадир Аннареджеп. Спешит, как обычно, громко топая разбитыми сапогами.

— Огульдженнет, погоди-ка! — окрикнул он её. — Что ещё за шутки?! Откуда идёшь?

— Иду… из соседнего аула. Такие вот дела… — она коротко всё объяснила.

— Не желаю знать про твои дела! — задрал голову и надулся Аннареджеп. — Как ты смеешь не являться на работу?! Почему не отпросилась? Язык проглотила? А теперь… Все собрались у конторы — тебя одну будем ждать?!

— Вах, простите! Конечно, нет… Позвольте, я завтра выполню двойную норму. Виновата, знаю… Но скажите же, для чего всех созывают у конторы?

— Из района прибыл представитель, — немного смягчившись, важно пояснил бригадир. — Собирают для фронта, кто что может дать. И ты не задерживайся, приходи.

Он повернулся и зашагал прочь, громыхая сапожищами.

А Огульдженнет быстро-быстро, почти бегом, заспешила к конторе. Сразу всё поняла — ведь уже не впервые люди сдавали в фонд обороны кто что имел. Сама она уже отдала украшения: нагрудную брошь поляка и подвески, все из позолоченного серебра. А теперь снова… Что же делать? Огульдженнет не могла вспомнить и хотела поглядеть, что отдают другие.

Тем временем у конторы собрались почти все жители села. На крыльце — представитель района, однорукий, седой, в защитном кителе и фуражке. Негромким голосом разъясняет притихшим людям, что война поглощает много средств, надо помочь нашей армии, день и ночь ведущей бои с врагом. И чем обильнее будет помощь, тем скорее мы разобьём захватчиков-фашистов. А тогда вернутся домой ваши, товарищи колхозники, сыновья, мужья, братья… К чему тратить много слов? Все присутствующие отлично понимали обстановку. И едва представитель умолк, со всех сторон послышались возгласы:

— Ай, всё понятно! Отдаю кошму!

— А у меня шуба совсем новая. Берите.

— Жена, неси рукавицы! Пусть нашим сыновьям отошлют…

— Ковёр у меня возьмите! После свадьбы сорок лет берегла, старик-то уж помер…

Огульдженнет, ещё не зная, что она скажет, из задних рядов протиснулась к самому крыльцу. Тут же кое-кто отдавал, что принёс; секретарь сельсовета записывал. Председатель наконец заметил её, наклонился:

— А вы что хотите предложить, сестрица?

— Я… у меня… Скажите, принимают ли женские платья из кетени? У меня совсем новое…

— Видите ли… Можно сдать любую вещь, однако… — представитель замялся, отыскивая слова, чтобы не обидеть женщину. Но Огульдженнет слышала только начальные фразы — и уже изо всех сил выбивалась из толпы, спеша домой. Не заходя к себе, кинулась к свекрови:

— Мама!.. Для фронта платья принимают. А у меня совсем новое…

И только после этого заметила, что в кибитке сидит на подушках у стены Атак. Понурый, насупленный. Скрыть даже не умеет, что его глубоко огорчает предстоящая разлука с родными.

Так подумала Огульдженнет — и не угадала. Для этого человека всю жизнь самым главным оставался вопрос: а что люди скажут о нашей семье? Вот и сейчас он горевал отнюдь не о жене и детях, которых предстояло покинуть. Нет, его беспокоило поведение невестки, которая с утра нарядилась и отправилась в соседний колхоз, будто на праздник. Да ещё на собрание теперь побежала. Как говорится, у меня есть сват, а у него — тоже сват, начнёшь всех навещать, домой дороги не отыщешь. И со старшей невесткой вечно препирается… Со всеми этими дрязгами Атак и приплёлся к матери перед разлукой.

— А всё же у твоей жены язык чересчур длинный да ядовитый, — увещевала сына Боссан-эдже. — Ну зачем она бедняжке выговаривает за каждый шаг? Давно говорю тебе: уйми ты жену, будь хозяином в собственном доме…

Тут-то и появилась Огульдженнет. Едва она заикнулась про новое платье, Атак повернулся к ней всем телом, однако не успел даже рта раскрыть — его опередила Боссан-эдже:

— Доченька, ты в самом деле была на собрании? А то бригадир, наверное, раза четыре прибегал, спрашивал про тебя. Говорит, снова для войска нужны пожертвования.

— Да, мама, — Огульдженнет из-под яшмака обращалась по-прежнему к одной только Боссан-эдже. Однако с первых же слов Атак навострил уши. Младшая невестка между тем продолжала:

— Принимают вещи, я и отнесу новое платье, вот это, которое на мне.

— Вай, доченька, — Боссан-эдже с трудом уяснила, о чём речь. — Пристойно ли будет так поступить?

— Мама, чего она хочет, объясните толком! — придвинулся к матери Атак. Как шурпа в казане, в нём кипела, лилась через край злость. Атак выпрямился с перекошенным от гнева лицом. Казалось, он готов был разъярённым барсом броситься на Огульдженнет.

— Платье новое понесёшь? — ядовито, с трудом сдерживая себя, прошипел он. — А зачем оно фронту, ты подумала? Может, его солдаты себе на голову повяжут? Перед всем народом вконец хочешь опозорить? Волю взяла? Отвечай, куда шлялась днём?!

У Огульдженнет мгновенно вспыхнуло лицо. Она забыла, что яшмаком повязан рот.

— К чертям на свадьбу, вот куда! — выкрикнула она неожиданно громко и запальчиво. Атак даже попятился.

— Вот… как?

— Да, вот так!

И она сдёрнула яшмак и отбросила прочь. Атак остолбенел. Вмиг ему вспомнились наговоры жены на младшую невестку. Жаль, что он к ним не прислушивался в своё время. «Ну, погоди же, — мысленно пригрозил он. — Дай бог вернуться живым с войны, выжгу глаза твои бессовестные!» Он подыскивал слова, чтобы невестку побольнее уязвить, но Боссан-эдже опередила его:

— Испепели бог эту войну и всё, что приходится из-за неё терпеть. Все жертвы и лишения наши от неё! — старуха ударила кулаком по кошме, точно хотела гнев свой в землю вколотить.

— Мама, — собрался с духом Атак, — да ведь я говорю: позор для нашей семьи в том, что творит младшая гелин…

— Замолчи! — Боссан-эдже замахала на него руками. — Уходи с глаз моих! Домой отправляйся!..

Атак молча поднялся и вышел с опущенной головой.

Но уже минуту спустя Боссап пожалела старшего сына: «Ведь уже завтра уезжать бедному… В тот же проклятый огонь пойдёт…» И она обратилась к невестке:

— Не снимать бы тебе, доченька, яшмака…

Слова не шли у старухи с языка, она разразилась плачем, слёзы хлынули рекой. Тут и сама Огульдженнет удивилась: как это она яшмак не постеснялась сорвать? Она корила себя и за то, что рассердила деверя, которому ведь завтра отправляться на войну… Тут наконец пришла в себя Боссан-эдже.

— Ладно уж, милая, — старуха утёрла слёзы концом платка. — Только не подобающее это дело — платье отдавать для войска-то, я думаю…

— А что же будет подобающе, сидеть и обеими руками в носу колупать? — неожиданно рассердилась Огульдженнет. Впервые, кажется, столь резко заговорила она со свекровью.

— Ох, да что ты, что ты! Уймись! — всполошилась та, ничуть, впрочем, не рассердившись на невестку. — Платье, говорю, ни к чему, а что другое… Вон у меня шерсть, овцу недавно остригли… Прочешем да и свяжем хоть носки, хоть перчатки. Слышно, люди такие вещи и отправляют солдатам. Ну, а платье, зачем оно…

Огульдженнет, однако, разволновалась не на шутку, ей захотелось побыть одной. Вскочила с места, выбежала — и к себе. Шкаф распахнула.

— Всё отдам, ничего не надо мне одной! Кошму только и оставлю, и одеяло… Нет! Халата старого достаточно! Раз нет Чопана со мной… Ох, если б моя воля! Всё бы, что тут есть, продала, подарила, только бы вернулся он, Чопан мой! Или бы ему отправила…

И она упала на ковёр, забылась, точно в обмороке. Но вдруг подняла голову. Рывком сбросила с себя борык, закинула на шкаф. Сама приподнялась и села, прислонившись боком к шкафу. Расплелись её тёмные косы, упали на ковёр. К чему их заплетать, укладывать старательно? Кому любоваться ими? Огульдженнет схватила ножницы… Остричь сейчас же! Но тут же одёрнула себя, ножницы отбросила. Выпрямилась и начала- заплетать распустившиеся косы. Мягкими прядями волос проворно играли её гибкие пальчики.

К концу близилась война. Каждый день наша армия освобождала от фашистов по нескольку городов. Но тем больше выдержки требовалось от тех, кто работал в тылу.

Жители села Иртык, кажется, отдали в фонд обороны уже все свои сбережения, все драгоценные вещи. Когда собирали урожай, чуть ли не всё зерно сдавали, себе оставляя самую малость. Не хватало еды в многодетных семьях. И мужчин-кормильцев уже почти ни в одной семье не осталось. Только с фронта возвратилось несколько раненых — калек, не способных трудиться.

Ни одного письма так и не пришло больше от Чопана.

Хайдар-ага и Атак тоже редко писали.

…Как-то раз, уже в конце лета, в один из душных вечеров, когда стоит в природе тишина, лишь надоедливые комары звенят, по улице, приближаясь к дому Хайдара, двигался не то человек, не то вьючное животное с тяжёлым, громадных размеров, грузом. Только и видно было ползущую по земле копну хвороста и сухой колючки, стянутую верёвкой. С трудом, приглядевшись, всё же можно было различить, что груз этот на спине у человека, у женщины. Она шагала, согнувшись в три погибели, то и дело смахивая тыльной стороной ладони обильный пот с лица.

В этот час Боссан-эдже, как обычно, сидела перед входом в кибитку с девочками — дочерьми Атака. Старуха, занятая рукоделием, повторяла про себя одни и те же слова: «Чопан, сыночек! Хоть бы ты вернулся! Хоть бы весточка от тебя дошла!..» Девочки играли кто во что, и наконец старшая, Энеш, спросила бабушку:

— А правда, что сегодня придёт тётя Огульдженнет?

— Правда, — кивнула Боссан. — И твоя мама тоже. Да что-то запаздывают они.

В эту горячую пору, когда на полях завершалась уборка урожая, колхоз уже начал выдавать на трудодни зерно, правда, понемногу. Сверх того всем работающим в поле варили на стане кашу. Огульдженнет этой кашей довольствовалась, а свою долю зерна отправляла домой. Одной старухе бы хватило, но были и детишки… Правда, после ухода Атака в армию оставалась корова, несколько овец. Но весь скот Оразгюль успела распродать и деньги издержать. А теперь от неё можно было слышать что ни день одно и то же.

— Не хотите мне помочь! — набрасывалась она то на свекровь, то на младшую невестку. — Дети мои вам поперёк горла!..

— Шла бы ты работать в колхоз, — миролюбиво советовала ей Боссан-эдже. — Такие же, как ты, женщины, вон, по две нормы выполняют.

Но Оразгюль только отмахивалась. Наконец дошло до крупной размолвки. Дело было вот в чём. У Огульдженнет до последнего времени оставались два позолоченных браслета. Она выпросила их у своей матери Айсоны: дай, мол, их мне, а когда Чопан вернётся, я тебе их стоимость вдвойне возмещу. Мать согласилась и и отдала браслеты. А Огульдженнет решила оба браслета, как и все остальные украшения, отдать в фонд обороны. Пронюхав об этом, её стала донимать Оразгюль:

— Отдай их лучше мне. Как раз я свела знакомство с колхозным кладовщиком. Ему они обязательно понравятся. Ну, а он за каждый браслет по два пудика зерна отвалит нам, будь уверена…

Огульдженнет, однако, на эти уговоры всё не поддавалась. Не раз и не два приставала к ней старшая не-вестка и наконец потеряла терпение. Вытолкнула из дому своих детей, закричала во весь двор:

— Идите, куда глаза глядят! С голоду подыхайте!.. Всё равно некому вас тут кормить.

Сама собрала кое-какие пожитки, дверью хлопнула и отправилась в дом к своим родителям. Вконец огорчила бедную Боссан-эдже, да что поделаешь? Та сообщила о случившемся младшей невестке и на сегодня ждала её прихода. Тут и Оразгюль передала, что ей как будто удалось выпросить у старшего брата — он был инвалидом, и на войну его не взяли, — немного зерна и что, мол, пусть ожидают её к вечеру домой.

Старуха обо всём этом не говорила детям, но те и так догадывались, что среди старших в семье что-то неладное творится.

— Тётя Огульдженнет! — первой закричала Энеш, завидев приближающийся к их дому ворох сухой колючки и хвороста.

В самом деле, Огульдженнет решила не идти домой с пустыми руками и вот на себе приволокла вязанку топлива издалека, с сахмого края поливных земель. Она протиснулась с ношей в ворота, сбросила с плеч лямку, которой был стянут тяжёлый груз, рукавом рабочего платья смахнула пот со лба. Погладила по головкам девочек, выбежавших ей навстречу.

— А где мама?

— Всё ещё не вернулась, — ответила за них подошедшая Боссан-эдже. — Спасибо, доченька, что пришла. Кажется, и Оразгюль сегодня дождёмся…

— Что ж, — неопределённо отозвалась Огульдженнет и двинулась было к себе в дом. Но тут распахнулась калитка, и во двор ступила Оразгюль. В руках у неё был мешок, но совершенно пустой.

— Здравствуйте, сестрица, как здоровье? — первой обратилась к ней Огульдженнет. Но старшая невестка сперва кинула к забору мешок, потом тяжело и горько вздохнула:

— Нет больше сострадания в сердцах у людей! Будешь подыхать, каплю воды никто тебе не даст. И от родственников тоже помощи не жди…

«Какая тебе помощь нужна, если руки-ноги целы?» — чуть было не крикнула Огульдженнет, однако сдержалась. Увидала слёзы на ресницах у Оразгюль.

Впервые, кажется, старшая гелин была в такой тревоге и печали. Огульдженнет подыскивала слова, чем бы утешить её, но тут вмешалась Боссан-эдже:

— Всё же отдала бы ты свои браслеты…

— Мама, не просите! — живо отозвалась Огульдженнет. — Не дам, ни за что. Лучше давайте попробуем по-другому. Я сегодня разговаривала с заведующим на приёмном пункте. Оказывается, ему нужны большие вьючные мешки, он их заказывает ткать женщинам, которые в поле работают. Вот, сестрица… — она поглядела на Оразгюль, — не хочешь ли заняться? Сумеешь ведь, а? Я бы завтра поговорила…

— Что дают за это? — не глядя, глухо спросила Оразгюль.

— За каждый мешок дают десять кило зерна. Я слышала, дней за семь один мешок можно соткать. Правда, мама?

— Верно говоришь, доченька. Только… ведь уже сейчас детишкам есть нечего. А за браслеты…

— Браслеты я отдам для нашей армии, — вежливо, но твёрдо проговорила Огульдженнет. Было ясно, к этому она больше не желает возвращаться. — Победа над врагом близка, пусть же скорее вернутся наши… Может, и Чопан-джан… — она подавила горестный вздох. — Ну, а я завтра Энеш возьму с собой в поле. Там девочки такие, как она, ого сколько за день колосков набирают!.. Кашей накормят её, да и трудодни начислят. А я по вечерам начну работать ещё и у молотилки.

— Вах, себя не жалеешь! — всплеснула руками свекровь.

— Несколько дней вытерплю как-нибудь… Зато тем, кто на молотилке работает, начисляют по килограмму, притом дают аванс. Я завтра же попрошу у председателя квитанцию на аванс, десять килограммов. И квитанцию вам пришлю… Мама, завтра меня разбудите пораньше, я ещё и к моей матери хочу зайти до работы. Ну, а вы — за шерстью с утра.

— Прямо в контору идти? — утерев слёзы, спросила Оразгюль.

— Да. Только смотри, пораньше. Иначе не застанешь заведующего приёмным пунктом.

…Вот, наконец, и война завершилась победой. В первый же месяц вернулся из рабочего батальона Хайдар-ага. Отдохнул денёк-второй и пошёл, как прежде, работать в колхоз. Позже стали приезжать джигиты, воевавшие на фронте. Множество людей вернулось, и в селе Иртык что ни день устраивалось по нескольку тоев. Правда, не слишком обильных — ведь по-прежнему туго было с продуктами, но всё равно — те, у кого вернулся муж, сын, отец или брат, ходили теперь с посветлевшими лицами. А другие не отрывали глаз от дороги, ждали, что их близкие тоже возвратятся. Не теряли надежды. Знали, что война потребовала многих жертв, но всё равно…

Не оставляла надежды встретить своего мужа и Огульдженнет. Она продолжала работать в колхозе. В эти тёплые дни раннего лета она трудилась на поливе пшеничных посевов. Воду к ним проводили из магистрального арыка Кель. С утра до ночи в поле с лопатой. Поглядит на дорогу и снова за дело. Песни всё напевала, что сама тут же складывала. Пела о разлуке, о любви своей, о том, что Чопан скоро, наверное, приедет…

Сильно изменилась Огульдженнет за годы войны. Исчезла белая свежесть лица, кожа загрубела. Вздулись вены на исхудалых руках. Вся она стала как будто подсохшая, прокалённая солнцем. Только около ушей оставались прикрытые волосами и платком пятнышки нежной и незагорелой кожи.

Характер у Огульдженнет также изменился. Стала она раздражительной, любой пустяк теперь мог её расстроить, довести до слёз.

Она орудовала тяжёлой лопатой, крепко подпоясанная, с засученными рукавами. Худенькая, стройная, как прежде. Вскинула на плечо лопату, двинулась вдоль арыка вслед за струйкой воды. Остановилась, запруду раскидала. Журчит вода между стеблей подросшей пшеницы, о чём-то рассказывает… Стоит Огульдженнет, задумалась, «Вдруг Чопан появится именно сейчас? Кинусь ему навстречу, обниму что есть силы… А после моей маме сообщу радостную весть».

И, точно в ответ на её раздумья, вдруг:

— Хей, Огульдженнет, сестрица! Бушлук мне! Подарок с тебя за добрую весть!..

— Кто там, ну-ка покажись! — она поднялась на насыпь вдоль арыка, ладонь приложила к глазам. Уви-дела: мчится по дороге верхом на куцем жеребчике мальчишка, руками размахивает.

— Бушлук с тебя, сестрица! Меня Хайдар-ага послал… Скорее иди в село. А мне за то, что первым тебе сообщил, ты уж вышей тюбетеечку, ладно?

— Да, да, конечно, мой умница! — у Огульдженнет от слёз затуманились глаза. — Ну-ка, остановись, расскажи подробнее!..

Но парень уже удалялся вдоль по дороге. Обернулся, махнул рукой в сторону села.

— Иди быстрее! А мне нужно на стан, ещё бригадира вызывают…

Огульдженнет побежала, вскинув лопату на плечо. Споткнулась, чуть было не упала в борозду и только после этого сообразила, что направляется в противоположную сторону. Совсем помешалась от радости… Повернула и опять побежала. «Чопан! — стучало у неё в мозгу. — Чопан! Вернулся! Милый!..» Обильные слёзы катились по лицу, она не замечала их, не вытирала.

В селе у ворот дома Хайдара уже толпились люди. Полно народу было и во дворе. Женщины сновали из одного дома в другой, мужчины сидели кружком в тени, оживлённо переговариваясь. Тут же ребятишки шныряли, чем-то заинтересованные и обрадованные.

Увидев это, Огульдженнет смутилась, замедлила шаг. Но её уже заметили.

— Вай, девушки-невестушки! — закричал, подмигнув, коренастый парень в фуражке. — Сорвите платочек с этой непочтительной! Разве можно плакать, когда родственник возвращается домой с войны?

Огульдженнет остановилась, будто её сильно ударили по лицу, застыла на месте. Родственник! Значит, Атак приехал. А её уже дёргали за платье, подталкивали: «Иди поздоровайся с ним!..» Но она ничего не видела, слезами застлало глаза. Нет, она не опечалилась из-за того, что приехал с фронта деверь. Но как больно, что не оправдались её надежды!

Она приблизилась к Атаку, поклонилась:

— Благополучно ли прибыл?

— Слава богу, — ответил тот. — А ты, невестушка, здорова? Как поживаешь?

Атак, сидя в кошме и опираясь на подушки, в военной форме с медалью на груди, довольно щурил узкие глаза, улыбался невестке. Нельзя было и предположить, что в недалёком прошлом отношения между ними были натянутые. В такой радостный, торжественный момент стоит ли вспоминать давние обиды, распри? Огульдженнет хотела расспросить деверя — не знает ли он чего-нибудь про её мужа, Чопана. Однако многие из гостей обращались к Атаку с вопросами, ей неприлично было оставаться долго в кругу мужчин, и она тихо отошла прочь. Тотчас лицом к лицу столкнулась с Оразгюль.

— Что же это ты! — вскричала старшая невестка, прикрывая ладонью рот. — Накинь яшмак скорее. Видишь, сколько тут посторонних, старики тоже собрались…

— Ай, сестрица! — отмахнулась Огульдженнет. — Яшмаком не прикроешь горя моего… И не стану я больше закрывать рот, хватит!

Вопреки обыкновению, Оразгюль не придала значения слишком резким словам младшей гелин. Уж очень радостным был этот день. День возвращения солдата в родимое село.

…Наверное, месяц прошёл с того дня. Как-то перед закатом Атак с женой и детьми сидели за едой на паласе возле дома. Только что вернулась с поля Огульдженнет, сняла рабочее платье, выколачивала из него пыль. И вдруг в ворота постучали. Вошёл посыльный сельсовета, каким-то мрачным, угрюмым показался Огульдженнет в тот тихий предзакатный час обычно разговорчивый и весёлый паренёк.

— Кто-нибудь зайдите в совет, — сказал он. — Либо вы, Атак, либо вы, Огульдженнет, — всё равно.

Атак отложил в сторону ложку, поднялся и, надвинув папаху на голову, не промолвив ни слова, отправился за посыльным. Огульдженнет вздрогнула от недоброго предчувствия…

…А через неделю поспела пшеница на поливных полях. И колхозники, как всегда в страдную пору, переселились поближе к месту уборки урожая, временные хижины устроили каждый для своей семьи.

Целый город вырос в поле. Здесь как раз поворачивал на север большой арык, тянущийся от самого села. С рассвета допоздна колхозники серпами жали колосья, вязали снопы и грузили их на арбы. На южной стороне поля работал комбайн.

Полдень. Огульдженнет вместе с другими отправилась к временному посёлку на обед, снова, как и несколько лет назад, рядом с ней вдруг оказался Халик, наш давний знакомый.

Кажется, впервые за последние два-три года он работал на косовице, а обычно летом пропадал в песках, с отарами овец. Когда вернулись с фронта опытные чабаны, Халик возвратился в село. Парень заметно вырос, возмужал. Стройнее сделался, ещё проворнее. Чёрные усики, круглое загорелое лицо совсем джигит!

Они шагали втроём — Халик, Огульдженнет и Нурча — её давняя подруга. Это она в своё время, на свадьбе, вступилась за Огульдженнет, когда ту донимали злоязычные. Муж Нурчи тоже ушёл воевать и покамест не вернулся, хотя письма присылал.

Все трое перебрасывались малозначительными фразами. Потом Халик что-то приотстал, и Огульдженнет раза три обернулась, поглядела на парня. И вдруг поймала себя на том, что любовалась его походкой. Ей почему-то нравилась манера паренька размахивать руками.

— Знаешь, Нурча, — наклонилась Огульдженнет к подруге. — До чего Халик иногда бывает похож на Чопана… Гляжу и прямо наглядеться не могу!

Нурча звонко расхохоталась, и Халик, заинтересованный весельем женщин, ускорил шаги и догнал их, вопросительно глянул на обеих. Огульдженнет смутилась, покраснела. И вдруг сама не зная почему, сказала:

— Верно говорю, Халик. Ты мне очень напоминаешь моего Чопана.

— А я и есть чопан — пастух! — заулыбался парень, видимо, польщённый и тронутый её словами. — Сколько лет ходил с отарами. Всю науку чабанскую прошёл практике. Спроси хоть у Нурчи, если не веришь, сестрица…

— Да верю, верю! — с ласковой улыбкой подтвердила Огульдженнет.

Халик совсем повеселел, широким шагом двинулся вперёд, от радости напевая что-то. Видно было, что он всё-таки ещё несмышлёныш — приходит в восторг от всякого пустяка.

И как только он отошёл в сторону, Нурча взглянула на подругу лукавыми, смеющимися глазами.

— А знаешь, подруженька, мне сдаётся, по душе пришёлся тебе этот мордастенький парнишка!..

— Что ты в самом деле! — отмахнулась Огульдженнет.

— Брось таиться! И чего ещё глядеть? Вон сколько времени прошло, а от Чопана ни единой весточки… Если по сердцу джигит, так и выходила бы за него замуж…

— Что?! — Огульдженнет остановилась, будто вкопанная, с округлившимися от ужаса глазами. Потом вдруг сорвалась с места и бегом прочь от подруги. Та — за ней.

— Держи! — закричал издали Халик, принявший всё происходящее за игру.

— Погоди, подруженька! — вполголоса, скороговоркой умоляла Нурча. — Прости меня! Больше не буду…

— Прости, прости, — Огульдженнет остановилась. — Ну, хорошо… Только прошу тебя: никогда мне таких слов не говори больше.

— А чем Халик плохой парень? — опять лукаво сощурилась Нурча, но, увидев, каким серьёзным снова сделалось лицо у Огульдженнет, затараторила:

— Обиделась? Шуток не понимаешь? Ничего тебе сказать нельзя…

— Не шути так, подруженька! Халик для меня всё равно что младший брат… И если человек хоть чуточку нравится, почему нужно сразу выходить за него замуж? Считаешь, нет больше для меня надежды Чопана дождаться?

Нурча нахмурилась, приумолкла.

— Ну, хорошо, больше ни одного парня при тебе не назову, — секунду спустя пробурчала она. После этого подруги расстались, всё же до конца не примирённые.

К вечеру, когда сделалось прохладнее, Огульдженнет приободрилась. Опять запела за работой, кажется, позабыла про усталость. В такт её песенке похрустывали колосья спелой пшеницы под серпом. И снова вспомнился возлюбленный Чопан. Чопан! Скоро ли ты придёшь на это поле, серп возьмёшь в свои крепкие руки? Страшной была только что минувшая война… Но нет, не верится, что сразила тебя беспощадная вражья пуля!

…И чудится ей: Чопан приехал, он здесь. Он держит её за руки, говорит, глядя ей в глаза: «Никогда больше не разлучимся, ни на минуту! Работать будем всегда рядом, из дому и с работы ходить только вместе…» — Да, милый, хорошо! Я согласна!»

…И вдруг Огульдженнет заметила: рядом стоит и молча улыбается бригадир Аннареджеп.

— Что, сестрица, сама с собой начала разговаривать?

— Ох… я всё про Чопана. За руку бы взяла его, весь мир обошла бы…

— Понимаю… — кивнул головой бригадир. Пристально глянул на неё, отошёл, но сразу же остановился. Подумал: «Неужели ей не передали?»

А дело было вот в чём. В тот день, когда посыльный из аулсовета пришёл звать кого-нибудь из семьи Хайдара, туда отправился Атак. По пути он так н не спросил сухорукого парня, зачем вызывают. Подумал, утешая себя: «Ай, наверное что-нибудь про налог». Вошли. Председатель аулсовета сидел за столом тоже мрачнее тучи. Тут находился и бригадир Аннареджеп.

— Скажите же, братья, что случилось? — едва поздоровавшись, упавшим голосом спросил Атак. Вместо ответа председатель протянул ему бумажку. В ней сообщалось, что красноармеец Хайдаров Чопан пал смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками в Смоленской области в 1943 году.

И теперь, встретив Огульдженнет, которая пела и разговаривала сама с собой во время жатвы, бригадир вдруг понял: ничего она не знает о гибели мужа, ей не передали, не показали извещения. Пожалели родственники наверное. Или, может, работницу из семьи не хотят отпускать… Нет, ему следует вмешаться. А если подождать всё-таки? Опять же бумажка официальная, зря не станут писать, пока не проверят… Решено! Аннареджеп круто повернул и приблизился к женщине:

— Огульдженнет… Ты, я вижу, ничего не знаешь…

— О чём? — она замерла.

— Атак ничего тебе не сказал?

— Нет…

— Пришла бумажка в сельсовет. Чопан…

— А-ах!.. Не надо.

Она всё сразу поняла. Застыла с раскрытым ртом,

вдохнув воздух и не в силах выдохнуть… Потом хлынули потоки слёз. Она ничего вокруг не видела и не слышала. Аннареджеп, кажется, что-то говорил, пытался утешить. Не понимая, что делает, Огульдженнет заковыляла, пошатываясь, в сторону, потом упала на стерню. Аннареджеп догнал её, поднял, усадил:

— Возьми же себя в руки, ну, Огульдженнет! — твердил, неловко встряхивая её за рукав, трогая за плечо. У него самого слёзы выступили на глазах.

— Уйди! — она подняла голову, мутным взглядом уставилась вдаль. — Одна хочу остаться. Уйди…

Огульдженнет целыми днями неподвижно сидела в доме, накинув покрывало на голову. Ни с кем не разговаривала. Её лицо опухло от слёз. Сидела, точно в забытьи, вспоминала былые дни, своё недолгое супружеское счастье. Люди заходили к ней, пытались заговорить — и отходили прочь. Огульдженнет даже сердилась зачем они беспокоят её?..

Однако жизнь есть жизнь. Ей ведь не прикажешь: «Остановись, погорюй заодно со мной!»

Несколько дней миновало, и Огульдженнет снова отправилась работать в бригаду.

Понемногу сделалась разговорчивой. Даже шутила с людьми, смеялась. Только всё же никак не могла забыть Чопана и не переставала его ждать. Ведь такие случаи уже бывали: вернулись солдаты, на которых даже получены «похоронки». Значит, мог возвратиться и Чопан… Огульдженнет с утра уходила на работу и загадывала: вот сегодня вернусь, а он уже дома… Или прибегут к ней на поле, закричат: «Муж приехал! Буш-лук с тебя!» Она ходила, глядя в землю, а в голове стучало: «Он приедет. Он приедет… Приедет…» Кажется, и трактора стучали ей об этом, и птицы пели в садах.

Почти год жила она с этой надеждой, а потом всё же поехала в районный центр, в военкомат. И попросила написать ещё одно письмо, прямо в Москву. Ответ прибыл довольно скоро. Огульдженнет позвали в сельсовет и вручили бумажку, почти в точности такие же слова: «Повторно сообщаем… пал смертью храбрых… похоронен вблизи Смоленска…»

Огульдженнет, выйдя из совета, разорвала бумажку надвое, потом на мелкие клочья. «Разве кто-нибудь хотел терять своих близких, — шептала она. — И всё же кому-то погибнуть пришлось…»

Придя домой, она кинула в горящий очаг клочки разорванного извещения. Старики, Хайдар и Боссан, заметили это и поняли состояние младшей невестки. «Если бы траур пошёл на пользу Чопану, — подумал Хайдар-ага, — мы бы горевали ещё дольше тебя, невестка».

После этого Огульдженнет стала больше внимания уделять дому, семье деверя. Время от времени помогала Оразгюль что-нибудь постирать или сшить. Как-то под вечер старшая невестка принесла к Огульдженнет отрез материи, вату.

— Вот, достала, в очереди целый день протолкалась. Сшей-ка мне одеяло. Да поскорее.

— Сестрица, ты же видишь, я только с работы пришла, чаю не пригубила.

— Больно ты учёная сделалась! — вспыхнула Оразгюль.

— Жизнь научила, — Огульдженнет попыталась сдержаться, но не могла — у неё дух захватило от негодования. Она сорвала платок у себя с головы, швырнула его в угол: — И постыдись, наконец, я не служанка тебе!

— Всё понятно, — ехидным голосом проговорила Оразгюль, собрала всё принесённое и выскользнула вон.

…После возвращения с войны Атак пристроился работать на колхозной мельнице. Место хоть и выгодное, однако времени приходилось тратить много. Обычно Атак возвращался домой затемно. Но в тот день пришёл совсем рано.

— Где ты шляешься? — кинулся он на жену, когда та появилась в дверях с куском ткани и кипой ваты в руках.

— Думаешь, на гулянку ходила? Вот, погляди сам…

— Ладно. Замолчи!

— Орёшь только попусту, — принялась она ворчать, убирая то, что принесла, и чувствуя, что муж чем-то рассержен. Она решила воспользоваться этим. — А сам ничего не знаешь, не видишь, что творится вокруг тебя. Невестка-то наша., пожитки увязывает.

— Как? — вскинулся он.

— Вот так. Не сегодня завтра вильнёт хвостом и до свидания. Уж ничего не желает делать для семьи. Сердце у неё ледяной коркой покрылось.

— Почему ты так думаешь?

— А чего тут ещё думать? Каждому видно и слышно, что у неё на уме… Кое в чём, правда, помогала мне, так ведь сколько попрёков от неё наслушаешься! Нет, опозорит она нашу семью, верно говорю! Уйдёт, если хоть ты её не приструнишь… Отец и мать, конечно, и пальцем не тронут свою любимицу.

Она отвернулась, изображая крайнюю степень обиды и униженности. Принялась стелить постель, ожидая, что же ответит муж. Атак, по обыкновению, долго молчал. Потом заговорил назидательно:

— Э, жена, береги своё достоинство, так я думаю. Что-что, а уж я знаю этих баб, долгополых… Не давать им воли, вот что главное. А чтоб оставить семью, куда её девкой привезли, — ну, тут каждая подумает. Не решится сразу-то. Лет пять-шесть пройдёт, разве тогда уж…

— Всё равно, — Оразгюль села рядом с мужем. — Ты переведи-ка имущество семьи на своё имя. Если и уйдёт эта неблагодарная, то пусть уходит в чём пришла.

Прошёл ещё год после войны, и облик села Иртык стал меняться. Прежде многие дайхане жили в войлочных кибитках, а теперь один за другим стали строить каркасные домики, кто с плоской крышей, а кто и с черепичной. Мастеров приглашали обычно из города.

К югу от села тянулись теперь вспаханные пары. Среди них одиноко возвышалось старое тутовое дерево. Прежде-то росло оно на пустыре, и под ним тогда часто сидели парочками юноши и девушки. Случалось прогуливаться в этих местах и Чопану с Огульдженнет, когда ещё были они женихом и невестой.

Нынешней весной колхозники вышли на это новое _поле — крупные куски дёрна разбивать, навоз раскидывать ровным слоем, сухую траву выпалывать по берегам арыков. И снова Халик оказался рядом с Огульдженнет.

Несколько дней подряд они работали плечом к плечу. Вместе в село возвращались вечерами. Опять Огульдженнет исподтишка любовалась парнем, отыскивая и находя в нём черты сходства с Чопаном. Однажды не утерпела и, преодолев застенчивость, сказала:

— Пальцы у тебя такие же цепкие, как у Чопана. И брови густые — в точности его!

Сказала — и у самой тревожно забилось сердце. Скорее отвернулась, чтобы парень не заметил, как заалели у неё щёки.

Но Халик всё заметил, всё понял. И вечером, оставшись один, подумал с неожиданной тоской и тревогой: «Не к добру это… Что я? Мальчишка, моложе, чем она… Замуж ведь за меня не выйдет. Лучше держаться подальше». Решил, да только на деле из этого ничего не вышло. Без Огульдженнет парень места себе не находил, всё кругом казалось немилым. И потому всячески старался во время работы оказаться к ней поближе. Хорошо, что этого пока никто из окружающих не замечал.

Вскоре Халика перевели в бригаду Аинареджепа, которая готовила к посеву вспаханные пары вокруг старого тутовника. А потом из всей бригады здесь оставили всего пять человек — троих стариков да Халика с Огульдженнет. Во время обеденного перерыва старики кипятили себе чаи в закопчённом кумгане на костре. Пришлось и Халику принести из дома такой же кумган. И, конечно, в первый же день они кипятили чай вдвоём с Огульдженнет, под старым тутовником, где так хорошо было отдыхать после многочасового изнурительного труда.

Когда в перерыве оба принялись за чаепитие, Халик о чём-то попросил женщину, назвав её, согласно обычаю, гельнедже — старшая невестка. Сразу же Огульдженнет робко пропросила его:

— Ты… не говори мне так. Зови просто по имени. Ладно?

Халик покраснел, кротко глянул на неё загоревшимися глазами, тотчас опустил их. Выдавил с трудом:

— Ладно… Огульдженнет…

Они молча завтракали, выпили уже целый кумган чаю. Время ещё оставалось, из припасов тоже не всё было съедено, и Халик попросил:

— Подбрось колючки в костёр, пожалуйста. Я воды зачерпну, ещё вскипячу чаю.

— Халик… — Огульдженнет вдруг поднялась с кумганом в руке. — Я тебе… всю жизнь готова кипятить чай… И варить…. Ты понимаешь? Я с тобой…

Он тоже поднялся, молча взял её за руку. Так стояли они долго, боясь глянуть в глаза друг другу. Потом Халик неловкими дрожащими руками притянул голову Огульдженнет, поцеловал. Сперва в щеку. Потом в губы, горячие, как раскалённые уголья.

Они не видели и не слышали ничего вокруг. Не заметили, что к ним торопливым шагом, всё в тех же сапогах, вытертых и порыжелых, приближается бригадир Аннареджеп. Он шёл, сперва ничего не замечая, потом глянул пристальнее и опешил, встал, будто вкопанный. Покачал головой, хотел что-то сказать, но не решился, махнул рукой и круто повернулся, зашагал обратно. Но не один, видимо, бригадир видел это.

И поползли по селу слухи. Люди рассуждали по-разному. Одни говорили:

— Умер муж, жена свободна. Об этом и поговорка народная гласит. Правильно поступает Огульдженнет.

Другие, напротив, осуждали её. Проходя по улице, Огульдженнет чувствовала их взгляды спиной и затылком и слышала их ядовитый шепоток:

— Распутница… Бесстыжая…

Негодовала, бушевала злая Оразгюль. Не знал покоя в эти дни Атак.

— И тебе не стыдно бывать среди людей? Ждёшь, пока кто-нибудь у тебя на глазах возьмёт в жёны жену твоего брата? — с язвительной ухмылочкой говорила Оразгюль. — Что ж, дождёшься. Поверь моему слову, дождёшься.

Беспокоили, разумеется, эти слухи Хайдара-ага и Боссан-эдже.

Но ни старики, ни Атак, ни даже Оразгюль не могли ничего сказать Огульдженнет. Но каждый из них, конечно, думал, переживал.

— Эх-х, — протянул Хайдар-ага как-то, когда они остались вдвоём с женой. — Пришло одно несчастье в дом — жди второго. Проклятая война! Чопан погиб, и Огульдженнет уйдёт. Её ведь насильно не удержишь.

— Этого не может быть. Не покинет она нас, — не хотела верить всему происходящему Боссан-эдже. Порой она даже порывалась обо всём расспросить Огульдженнет. Но язык не поворачивался спрашивать у невестки, а не собирается ли она выходить замуж. Вот поэтому-то и молчали старики, ожидая, когда она сама об этом заговорит.

«Вот тогда и придумаем что-нибудь», — решили они. Но что именно придумают, никто из них не знал.

Огульдженнет уже догадывалась, что слухи дошли до свёкра, свекрови и родственников. Продолжать жить у свёкра? Трудно. Люди они добрые, душевные, но ведь сердцу не прикажешь. Уйти?

— Да, — решила она в конце концов, — нужно уйти. Зачем обманывать себя и других.

Но Халик продолжал оттягивать время. Нет, он не отказывал. Он обещал, откладывал со дня на день их помолвку, просил подождать ещё немного, но однажды…

В тот день Огульдженнет проснулась раньше обычного. Утро выдалось погожее, свежее. Огульдженнет чувствовала себя легко. Казалось, во всём мире вот так же, как за окном, светло, уютно и тихо. Умывшись, она причесалась и стала рассматривать себя в зеркало.

Стройная, высокая, совсем ещё молодая женщина. Её упругие, ещё не утратившие своей девичьей свежести груди выпирали из-под тонкого платья, норовя прорвать его. Большие, словно пиалы, глаза излучали свет. Щёки были покрыты густым румянцем. Она улыбнулась, радуясь своему здоровью, молодости и красоте. И вдруг увидела отражавшийся в зеркале портрет Чопана. Казалось, что он следит за каждым её движением. Улыбка исчезла с её лица. Огульдженнет стало как-то вдруг грустно и как-то не по себе.

Она сняла со стены портрет и, держа в руках, долго смотрела в застывшие глаза Чопана. Смотрела до тех пор, пока взор её не подёрнули неизвестно откуда взявшиеся слёзы. Наконец, тихо прошептав «прощай», она спрятала портрет в шкаф.

Накануне Халик сказал Огульдженнет:

— Завтра встретимся на полевом стане, поговорим. И завтра же вечером я заберу тебя к себе.

Вот почему она прощалась с портретом Чопана.

Огульдженнет вытерла слёзы, ещё раз взглянула на своё отражение в зеркале, потом, окинув взглядом комнату, подошла к аккуратно сложенной стопке одеял, тронула её. Уронив голову на грудь, Огульдженнет погрузилась в раздумье.

— Ничего мне не надо, — заговорила она сама с собой. — Возьму только смену белья.

Открыв шкаф, она отобрала всё, что нужно, связала в узелок и заложила его между одеялами.

— Вечером возьму и уйду, — твёрдо решила она.

Огульдженнет улыбнулась, но тут же печаль вновь коснулась её сердца, и она тяжело вздохнула.

— Ой, а как я буду прощаться со стариками. Может быть, лучше уйти молча?

И её словно кипятком обдали. Лицо Огульдженнет охватил жар. Перед её взором предстали свёкор и свекровь. Ей послышалось даже, что они со слезами на глазах говорят: «Милая Огульдженнет, доченька, не покидай нас. Разве плохо тебе с нами? Чем мы обидели тебя, не угодили?».

— Что это со мною? — спохватилась Огульдженнет. — Так чего доброго и с ума сойти можно.

Она поставила на печь тунчу с водой и решила:

— Пока вскипит чай, успею к старикам сходить. Скажу им, что ухожу.

Она шагнула было к двери, но… Вошёл Атак. На нём не было лица. Он дрожал от негодования и не мог выговорить ни слова.

В первое мгновение Огульдженнет растерялась. Её охватила дрожь. Она замерла, не решаясь поднять головы.

— Огульдженнет, — сквозь зубы процедил Атак. — Тебе известно, о чём говорит всё село? Может быть ты объяснишь всё это?

Огульдженнет понимала, что уже не скрыть истины. Да, но ведь она и не собиралась ничего скрывать. «Взобравшись на верблюда, нечего прятаться за седло», — подумала она и дрожащим голосом сказала:

— Так уж сложилась моя судьба, отец Энеш.

Лицо Атака побагровело. Он не ожидал, что Огульдженнет так смело ответит ему. Атак вообще не думал, что она решится выйти замуж, считал слухи только слухами. Когда Оразгюль нашёптывала ему, что мол, невестка заигрывает с Халиком, собирается выйти за него замуж, это не вызывало у него большого беспокойства.

Он полагал, что, если младший уж брат не вернётся и невестка пожелает покинуть дом, она может уйти. Но сейчас Атак позабыл обо всём на свете. Злость затмила здравый рассудок. Глаза его налились кровью. Он хотел сказать Огульдженнет что-то непристойное, но, увидев, что пет на прежнем месте портрета Чопана, растерялся и не мог вымолвить ни слова. В конце-концов он всё-таки собрался с мыслями и гневно выпалил:

— Где портрет моего дорогого Чопана?

Не дожидаясь ответа на свои вопрос, он стал выбрасывать из комнаты вещи, приговаривая:

— Можешь убираться ко всем чертям! Бери что хочешь и уходи! Сейчас сожгу этот проклятый дом. Нет дорого Чопана — не хочу видеть ни тебя, ни этой мазанки!

На шум прибежали старики. Увидев их, Огульдженнет совсем растерялась. Холодный пот заструился по её лицу. Не смея ни на кого из них взглянуть, она залилась слезами. Хайдар-ага схватил Атака за ворот.

— Не мужское это дело, Атак! А ну-ка, уймись! — сказал он, но видя, что сын разошёлся не на шутку, прогремел:

— Убирайся к себе домой! Здесь и без тебя разберёмся!

Атак не послушал его. Он будто взбесился. Он не заметил, как оттолкнул отца. Вплотную подошёл к Огульдженнет и прошипел:

— Если ты, опозорив нас, спокойно будешь жить… — Фразу он не закончил, поперхнулся и умолк.

Огульдженнет застыла, напряглась. Глаза её вновь стали сухими. Она посмотрела в глаза Атака, решилась было назвать его, вопреки обычаю, по имени, да удержалась и лишь проговорила:

— Разве мало того, что меня так жестоко наказала жизнь? Чего ты хочешь ещё?

Атак сразу вдруг поостыл, словно кто-то приказал ему умолкнуть. Замолчали и остальные. Все стояли, опустив головы. И лишь в печке весело потрескивали ветки гребенчука. Давно закипевшая вода в тунче выплёскивалась на печь, и густой пар наполнил комнату. Но этого никто не замечал. Боссан-эдже, боясь продолжения скандала и стремясь успокоить близких, сказала:

— Дорогая Огульдженнет, доченька, сними с печки тунчу.

Огульдженнет голыми руками схватила тунчу. Она даже не почувствовала, что обожгла руку. Плохо соображая, она торопливо ходила по комнате, что-то искала, по никак не могла найти. Видимо, хотела заварить чай, но как на грех заварка, чайник и пиалы словно сквозь землю провалились. Впрочем, всё это покоилось на своих обычных местах, но Огульдженнет была так расстроена, что ничего не видела. В десятый раз она подошла к посудному шкафчику, открыла его и вдруг уронила на руки голову, покачнулась, но на ногах устояла.

В комнате царило гробовое молчание.

Наконец Атак, хлопнув дверью, вышел. Минутой позже заговорила Боссан-эдже;

— Из-за чего вспыхнул этот пожар, милая?

Огульдженнет вздрогнула. «Что отвечать свекрови?

Врать? Говорить правду?..» Её будто ледяной водой окатили. Через секунду — бросило в жар. Она почувствовала, что густо покраснела. И вдруг, разрыдавшись, уткнулась лицом в одеяло. Но не надолго, тотчас же взяла себя в руки, смахнула рукой слезы и обернулась ко всем.

— Отец, — обратилась Огульдженнет к Хайдар-ага, но не договорила и повернулась к Боссан-эдже:

— Мама…

Какой-то твёрдый ком в горле мешал ей говорить.

— Этот негодник оскорбил тебя? — спросил Хайдар-ага. Она не могла — не поворачивался язык сказать «ухожу». Наконец, всё же решилась. Шагнула к двери и дрогнувшим голосом сказала:

— Прощайте, будьте здоровы…

И вышла. Она, спотыкаясь, торопливо шагала по улице, смотрела вниз, под ноги, но ничего не видела. Ей казалось, что всё вокруг: и дома, и деревья кружатся, завертелись в каком-то бессмысленном танце. Она не слышала голосов. Хотя соседи что-то кричали вслед. А может быть, ей это показалось.

От быстрой ходьбы она стала тяжело дышать, закололо в боку. Огульдженнет казалось, что Хайдар-ага и Боссан-эдже бегут за нею. Но она не желала, боялась даже встречаться с ними глазами и поэтому всё прибавляла и прибавляла шагу. Её подмывало оглянуться, — действительно ли старики бегут за пей, но делать этого не решалась

У неё пересохло во рту. Запершило в горле. Как много пришлось пережить Огульдженнет за этот час!

«Хорошо, что завёл разговор об этом сам Атак. Я ночами не могла уснуть, думая, как сказать обо всём свёкру и свекрови. А он помог. Теперь всё уже, слава богу, позади», — размышляла Огульдженнет и не знала, что подстерегает её ещё один удар…

Огульдженнет не заметила, как вышла за село и пришла к полю, на котором трудилась все эти дни. Вид знакомого арыка и голоса парней и девчат, что работали здесь, кажется, вернули её к действительности. Она привычным движением поправила на голове платок, осмотрелась вокруг и заметила, что утро по-прежнему солнечное, ласковое. В воздухе разлита бодрящая свежесть. Пахнет влажной землёй и травами. Где-то вдали слышалась песня. Кто-то пел задушевную песню о любимой. Огульдженнет прислушалась, улыбнулась. Песня согрела её, и она приступила к работе.

Она работала, не разгибая спины, стараясь не вспоминать о случившемся сегодня. Если даже и вспоминала, то совсем ненадолго. Успокаивала предстоящая встреча с Халиком.

— Той справим по всем правилам. По обычаю, — рассуждала она сама с собой. — как и в первый раз, я буду сидеть, укутавшись в халаты и платок, словно девушка. И кушак Халика буду развязывать, и сапоги снимать. Ах, какое счастье! И дети будут у нас! А как мы их назовём?..

К полудню припекло, стало душно. Но ни жары, ни усталости Огульдженнет не замечала. Не замечала и того, как у ней от радости на глаза навернулись слёзы. Она то и дело посматривал на дорогу — ждала Халика. Из села кто-то шёл. Это был не Халик. Огульдженнет знала, что не Халик, но продолжала смотреть на дорогу. Когда идущий приблизился, Огульдженнет встрепенулась:

— Ой, так ведь это мать Халика.

Да, это была она. Огульдженнет не была с нею близко знакома, но знала, что зовут её Тачсолтан, что страдает она ревматизмом. Припадая на правую ногу, старушка шла очень медленно, хотя по её суетливости было заметно: куда-то торопилась. Издали казалось, что она улыбается. Огульдженнет обожгла мысль: «Что делать? Видимо, она ко мне».

Тачсолтан в самом деле направилась к ней. Огульдженнет, вконец растерявшись, продолжала стоять на месте. Старуха остановилась в трёх шагах от неё и, насквозь пронизав её колючим взглядом, сказала:

— Так это ты, красавица, кружишь голову моему сыну? А? Но знай — ничего у тебя не выйдет! Бесстыжая! Огрызок, недоедок! Ты что, забыла себе цену, бессовестная?

Огульдженнет окаменела. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем она смогла перевести дух. Выдохнув, она почувствовала жар во рту, словно там вспыхнул костёр. Сами собой заскрипели зубы, но, как можно спокойнее, Огульдженет обратилась к пришедшей, соблюдая обычай, не называя по имени старшего:

— Мать Халика….

Тачсолтан затопала ногами, забыв о ревматизме, и закричала нечеловеческим голосом:

— Замолчи! Не смей произносить имени моего ребёнка, негодница! Пусть высохнут твои груди, тварь!

Она ругалась самыми последними словами. Возражать ей не имело никакого смысла, и поэтому Огульдженнет не стала слушать её последние слова. И не стала ничего объяснять, умолкла и лишь после того, как Тачсолтан полностью выговорилась, сказала:

— Твоя правда, тётя, ты права…

Тачсолтан, видимо, поняла смысл этих слов и обрушила на голову молодой женщины новый поток брани. Подбоченившись, она так зло смотрела на Огульдженнет, что казалось, готова была растерзать её.

Огульдженнет тяжело вздохнула и, закусив нижнюю губу, отвернулась. В голове шумело. Всё вокруг, казалось, было подёрнуто жёлтой пеленой. Людей, что работали рядом, она видела как во сне. Мысли толпились, вертелись вихрем-круговоротом в её мозгу:

«Эх, дорогой, милый Халик… Знаешь ли ты, какой характер у твоей матери?.. Конечно, знаешь… Может быть, сам послал её сюда…».

Но тотчас же испугалась своих мыслей и зашептала быстро-быстро, стараясь заглушить их:

— Нет, нет, Халик ничего не знает. Не может знать.

Он ведь такой добрый и ласковый… Он так похож из Чопана…

И вдруг она увидела Халика. Он был совсем рядом, шагах в пятидесяти от неё. Он шёл по неглубокому арыку, который они с Огульдженнет накануне очищали от ила и песка. Уходя домой, Халик по рассеянности оставил в арыке тунчу и лопату, а сейчас, видимо, пришёл за ними. Сейчас он шёл по арыку, опустив голову. Увидев его, Огульдженнет не то от волнения, не то от радости дрожащим голосом крикнула:

— Хали-ик, иди-ка сюда!

— Замолчи, распутная! Не о чем ему говорить с тобой, — сказала Тачсолтан и направилась навстречу сыну.

— Убирайся домой! — закричала она тут же Халику. — Чего вертишься около этой… Эх ты, олух! Неужели нет на свете девушки достойнее этого объедка?!

Халик молча взял лопату и тунчу и зашагал обратно в село. Тачсолтан последовала за ним, словно подгоняя сына. Глядя им вслед, Огульдженнет осталась стоять, как вкопанная.

— Эх, доля моя несчастливая… Что наделала со мной эта проклятая война, — и цепко схватила черенок своей лопаты.

В тот день Огульдженнет в полдень не пошла, как обычно, на стан обедать. Сев на межу, она пожевала хлеба, запила водой. И только было хотела снова взяться за лопату, как вдруг заметила, что уже село солнце, и люди группами и в одиночку потянулись к селу. К Огульдженнет подошли несколько женщин, работавших неподалёку. Одна из них, бросив в неё комочек земли, сказала:

— Пора домой, Огульдженнет.

Другая добавила:

— Всего не переделаешь, милая. Даже если будешь обедать и станешь ночевать в поле. Идём…

Подошли ещё женщины. Болтая о всякой всячине, они пытались развеселить Огульдженнет. Но она плохо слушала их шутки и молчала, низко опустив голову. «Поскорее бы они ушли… — у неё закружилась голова и потемнело в глазах. — Что думают обо мне люди теперь?..»

Она мучилась, раздумывая про себя: «Как я теперь

пойду к Хайдар-ага и Боссан-эдже? Как я теперь им покажусь?» Вот только бы не высказать своего беспокойства окружающим её женщинам. Впрочем, от взоров женщин не ускользнуло её беспокойство. Они понимали её положение. А прибаутки и смех сыпали они специально для того, чтобы чуть-чуть развлечь её. Они старались, чтобы Огульдженнет забыла о скандале.

Им дорога была эта тихая скромная женщина. Она пользовалась всеобщим уважением, и поэтому сейчас все они хоть и молчали, но были на её стороне.

Одна из женщин, заглянув в глаза Огульдженнет, сказала:

— Поторапливайся, Огульдженнет, сегодня к нам приехала кинопередвижка. Идём, посмотрим…

Огульдженнет что-то хотела ответить, но тут в разговор вмешалась рыженькая девушка:

— И за мной зайдите, я тоже хочу посмотреть кино.

Вокруг тараторили женщины, и Огульдженнет, вконец растерявшись, проговорила:

— Вы идите, я вас догоню, — стала собирать хворост.

Впереди, там, где кончалось вспаханное поле, начиналась гравийная дорога. Эта дорога пролегала через центр села и уходила на Теджен. По ней, громыхая, ехала арба.

— Давайте сядем, — сказала одна из женщин и, махая рукой, побежала к арбе. Остальные как по команде напустились на Огульдженнет:

— Идём, идём, Огульдженнет.

— Что, дома не обойдутся без хвороста?..

— Как ни трудись — второй раз на свет не родишься.

И они побежали к арбе. Огульдженнет, взяв подмышку охапку хвороста, тоже направилась в село.

Сумерки быстро густели. Тонули в темноте поля, чуть-чуть серела впереди дорога да мерцали вдали редкие огоньки села.

Огульдженнет шла, сама не зная куда. В селе её любили, в каждом доме она нашла бы приют и ласку. Боссан-эдже и Хайдар-ага, конечно, ждут сейчас её не дождутся. Появись она сейчас на их пороге, радости стариков не было бы границ.

И всё-таки в этом пустом, окутанном мраке поло Огульдженнет чувствовала себя сиротой. Ей казалось, что она совершила какую-то большею непоправимою ошибку.

Раньше Огульдженнет казалось, что эта степная дорога привела её к счастью. Когда-то по пей везли её в Иртык на верблюде. В тот день ей улыбались поля и дорога, люди, далёкая, подёрнутая голубой дымкой, цепочка гор. А теперь…

Она стояла на околице села в тяжёлом раздумье: входить ей в Иртык или нет… «Я опозорила себя и родственников. Нечего мне делать в этом селе, — она решила идти к своей матери и повернула назад. А ноги плохо слушались её. — Милая моя мама, голубушка моя, я искуплю свою вину, я вынесу эту тяжёлую ношу, моя голубушка».

Но идти к матери она не решилась, через несколько минут она снова повернула в сторону Иртыка. Она дошла до центральной улицы села. По мере того, как Огульдженнет приближалась к своему дому, шаги её становились всё медленнее и медленнее.

«Пусть мои глаза не увидят больше тебя, Халик, — шептала она, как клятву. — Ты погубил, ты опозорил меня…»

А вот и её домик. Чуть в сторонке конусообразная кибитка Хайдар-ага. А дальше — красивый дом Атака.

Огульдженнет подошла к своей двери — замок. Она направилась к кибитке. Прислушалась — тишина. Огульдженет осторожно подошла к двери. Её рука коснулась холодного замка. Огульдженнет не знала, что делать дальше. Не могла понять, в чём дело. Словно после её ухода старики тоже ушли, куда глаза глядят. Обхватив руками голову, она прислонилась к кибитке.

Она не знала, что слух о скандале, устроенном Тачсолтан, с быстротою молнии облетел село и достиг кибитки Хайдар-ага и Боссан-эдже.

— Нужно встретить Огульдженнет, — решили старики и на закате вышли из дому.

За селом, когда все, кто работал в поле уже прошли, — они решили, что невестка ушла к родной матери и, не сговариваясь, заспешили к Айсолтан-эдже.

Огульдженнет не знала обо всём этом. Ей было дурно, кружилась голова. Она опустилась наземь. К ночи похолодало. Холодный свет крупных звёзд, похожих на бычьи глаза, пронизывал до костей.

Вдруг Огульдженнет вскочила на ноги. В пей было столько решимости, что со стороны могло показаться — не вздумала ли она вознестись к одной из этих звёзд? Но нет, она направилась к дому Атака. Там горел свет и слышался говор. Огульдженнет подумала, что свёкор со свекровью там. Но, прислушавшись, поняла, что их там нет. И несмотря на это, Огульдженнет протянула руку, чтобы открыть дверь. Рука затряслась, ещё не коснувшись ручки двери. Нет, тряслись не только руки, тряслась Огульдженнет всем телом. Она распахнула дверь и молча остановилась, словно вкопанная.

С одной стороны печки сидела Оразгюль, а с другой — Атак. Дети уже спали. В печке дружно трещали ветки гребенчука. Атак и Оразгюль удивлённо, с открытыми ртами смотрели на Огульдженнет. За один д'ень она изменилась до неузнаваемости. Её лицо густо покрылось чёрными пятнами. Губы высохли и тоже почернели. Глаза ввалились, словно после долгой болезни. Даже ростом она стала пониже.

Оразгюль поднялась и, скривив губы, сказала:

— Хм-м, что, замуж захотелось?

Но Атак оборвал её и, обращаясь уже к Огульдженнет, спросил:

— Что с тобою?

Огульдженнет громко зарыдала и закрыла лицо руками.

— Отец Энеш, дай мне ключ от моего дома.

Атак, опустив голову, молча протянул ей ключ.

Перевод А.Зырина