Скачка

1

Светлана проснулась от тонкого дребезжания стекол, этот звон исходил не только от окна, но и от белых шкафов, что стояли подле противоположной стены; увидев их, Светлана сразу вспомнила: ночевала в медпункте, и пустила ее сюда под вечер узкоглазая медсестра с плоским лицом — скорее всего бурятка. Но говорила она по-русски чисто, без малейшего акцента. Она пустила Светлану, когда та почти отчаялась найти какое-либо жилье, сказала: «Ладно, ночуй, только паспорт давай и еще какой есть документ». Светлана отдала ей институтский пропуск, корочки его были сделаны из хорошей искусственной кожи с золотым тиснением,— наверное, этот пропуск произвел на сестру впечатление. Та указала ей место на топчане, укрытом белой простынью, потом дала одеяло, но это уж после того, как они почаевничали.

Сестру звали Кирой. Светлана подумала, что, пожалуй, этой молоденькой низенькой женщине такое имя вовсе не подходит, но объяснить, почему не подходит, не смогла.

У Киры тут же при медпункте было свое жилье.

Кира подала к чаю меду, Светлана достала из своих запасов твердую колбасу. Кира ее долго разглядывала, понюхала, сказала:

— Однако такой у нас нет. Из Москвы?

Колбасу Светлана добыла не в Москве, а в областном центре через знакомых отца, пока готовили документы, но говорить ей об этом не хотелось, ответила:

— Да, конечно.

— Я там не бывала... Может, и не придется,— сказала Кира ровно, и в ее голосе не было сожаления, да и вообще, как поначалу показалось Светлане, голос Киры был лишен какой-либо интонации, так обычно произносят хорошо вызубренный текст.— Там интересно жить?

— А ты как думаешь?

— По телевизору, однако, интересно. А как по-самодельнешнему ?

Светлане вовсе не хотелось вести откровенные разговоры, она всерьез намаялась, устала так, что готова была свалиться и заснуть прямо на полу.

Путь в этот поселок оказался тяжким, она, можно сказать, продиралась через всякие непредвиденные преграды: надо было лететь с двумя пересадками, первая — ночью, шел дождь, и люди в стандартном аэропорту, сделанном из стекла и бетона, теснились друг к другу, сидели на лестницах, на чемоданах, потому что рейсы по каким-то направлениям откладывались. К счастью, самолет, на котором предстояло лететь Светлане, пришел вовремя, но места ей не давали, она пробилась к диспетчеру, накинулась на него с ходу, размахивая документами.

От города, куда ее доставил самолет, нужно было еще добираться рекой к большому поселку, она провела шесть часов на пристани, спала, сидя на деревянной большой скамье; к ней дважды цеплялись милиционеры, один пожилой, другой молоденький, требовали документы, она предъявляла, они долго рассматривали паспорт. Светлана не выдержала, спросила у молоденького:

— А что, у меня вид подозрительный?

Тот смутился, сказал:

— Да нет... зачем же... Положено, вот и проверяем...

Но она стала думать, что отличается от окружающих людей, поэтому к ней и пристают. Она оглядывалась вокруг себя: женщин вообще мало, но одеты они, пожалуй, так же, как одеваются в Москве в непогоду. У многих куртки из плащевки, скорее всего фирменные, такие и в Москве не всегда достанешь, только лиц больше грубых, обветренных... «Да ничем я не отличаюсь,— подумала Светлана.— Тут что-то другое...» Она вслушивалась в разговоры, говорили по-разному, больше о работе, о детях, о жилье: и окали, и акали, и цокали, и она решила — это все приезжий народ, ими-то, наверное, и заселен здешний край.

Теплоход пришел в шесть утра, его считали скоростным, но к нужному Светлане поселку он добрался в полдень. Она нашла место в салоне у окна, сначала подремала, потом стала смотреть на проплывающие мимо берега, на которых странными курганами возвышались завалы леса, словно кто-то необыкновенно могучий набросал эти бревна в беспорядке, а за наваленным лесом тянулись темные дома, иногда вздымались фабричные трубы, лишь изредка — островерхие горы, поросшие лесом. Тут наверняка окрест жило много народу, край был обжитой.

Она сошла на пристани в полдень, навела у дежурного справки: оказывается, идти до колонии километра два пешком. Дежурный указал дорогу, и она двинулась, закинув чемодан на плечо. Быстро устала. День был хмурый, небо серое, нависло низко, и Светлана боялась — пойдет дождь, а дорога глинистая, разбитая; раза два навстречу проходили тяжелые машины, груженные лесом, попутных как назло не было. Справа от дороги поднимались вверх растрескавшиеся горы, их вершины словно бы упирались в серое небо, там шло медленное движение облаков, и сначала казалось, это от их движения раздается сверху скребущий тихий звук, но потом Светлана поняла, в чем дело: по тропам медленно двигалось стадо коз, из-под их копытцев срывались мелкие камешки и, шурша в жесткой траве, скатывались вниз.

Она увидела колонию издали, ее удивило, что бревенчатый забор обрывался в центре, и там поднимались мощные железные ворота, окрашенные в зеленое. Возле этих ворот стоял часовой, курносый, с безразличным лицом. Светлана показала ему документы, он кивнул на проходную — деревянный домик с зарешеченными окнами.

Дежурный лейтенант сказал:

— Сейчас поговорю с начальником, может, примет.— И тут же попросил ее выйти на волю, подождать, а минут через пять крикнул: — Пошли!

Ее провели в длинный дом, в коридоре висели на стенах плакаты, она не вглядывалась в них, от их пестроты начала кружиться голова. Лейтенант скрылся за обитой коричневым коленкором дверью и сразу же вернулся, кивнул: давай, мол, проходи.

За массивным столом, на котором возвышались могучие часы, сделанные из розового прозрачного материала с множеством граней — сквозь них было видно движение медных зубчатых колесиков,— сидел краснолицый майор, и, пока Светлана шла от дверей к его столу, он, не мигая, смотрел на нее колкими темными глазами, и ее сразу удивило, что при таких глазах у него были белесые брови и белесые же, прилизанные волосы. Он не встал ей навстречу, не ответил на приветствие, она почему-то не решалась сесть, а он все еще изучал ее, пока не произнес негромко:

— Ну?

Она поспешно протянула документы, майор читал их медленно, она села, он не обратил на это внимания, сложил документы, сдвинул их на край стола, протянул:

— Та-а-ак.

С этим его выдохом до нее долетел запах лука.

— Жена? — спросил он все так же негромко, с какой-то унылой ноткой, словно ему и ответ-то был безразличен.

Она вдруг возмутилась, хотелось сказать этому майору какую-нибудь дерзость: она устала, внутренне раздражена и, конечно же, могла сорваться, ко сообразила: этот человек с сытым, гладким лицом тут хозяин, он может дать свидание, а может и отказать, а жаловаться на него некому, да и смысла нет, и она промолчала, не ответила на его вопрос. Но он не удивился, подвинул к себе какую-то папку, долго перелистывал в ней бумаги пухлыми пальцами, потом нашел что-то нужное, задумался, потирая при этом двойной подбородок.

— Ладно,— сказал он.— Выйди, посиди в коридоре.

Опять до нее долетел запах лука, и она неожиданно, сама не зная, почему, сказала:

— А у меня папа генерал и Герой Советского Союза. Между прочим, дивизией командовал.

...Потом, когда прошло время, она пыталась объяснить себе, что заставило ее вот так, ни с того ни с сего заговорить об отце; может быть, ей показалось — майор все-таки должен быть поуважительней с генеральской дочерью, но прежде ничего подобного ей никогда не приходило на ум, или она брякнула от полной своей беспомощности, но, вспоминая об этом, стыдилась вырвавшихся слов.

Однако ж майор на них никак не отреагировал, ничего не изменилось в его пышущем здоровьем лице, он повторил:

— Посиди в коридоре. Позову.

Она встала и, когда выходила, заметила, что он взялся за телефонную трубку.

Она сидела на жесткой скамье неподалеку от заделанного решеткой окна, сюда долетал лишь звук работающего движка да что-то бормотал диктор по радио за одной из дверей, пахло хлорированной известью — так обычно пахнет в вокзальных туалетах. Ей на какое-то мгновение стало жалко себя: вот она бросила все — работу, московскую жизнь — и по велению отца ринулась безоглядно в этот дальний угол страны, мучаясь в аэропортах, на пристани. Все тело ее ныло от боли, белье пропиталось потом так, что она сама себе была неприятна, а этот майор, облаченный особыми полномочиями и особой властью, видимо, хорошо здесь живущий, может единым взмахом руки перечеркнуть всю ее поездку. Но если уж она приехала сюда, то добьется своего. И почувствовала, как все в ней напряглось от упрямства.

Светлана не сразу поняла, что означает хриплый писк и мигание оранжевой лампочки над дверью начальника, но тут же сообразила: это он ее так вызывает.

Опять шла от двери к письменному столу под острым взглядом краснолицего майора. На этот раз он сказал ей:

— Сядь.

Она опустилась на стул.

— Почему сейчас свидание, а не после суда?

Она не знала, как ему объяснить, не посвящать же его в ситуацию, сложившуюся у нее с Антоном. Она подумала и ответила:

— Я жила в Москве, а он... Мне поздно сообщили.

— Что же вы врозь?

— Так получилось... Я к этому привыкла. Он плавал... Жены моряков, знаете...

— Знаю,— хмуро перебил он, и она не поняла, какое значение вложил майор в эти слова.

Он помолчал и сказал:

— Приходи завтра в двенадцать.

Ее сразу же обеспокоило, что придется искать ночлег, и вообще снова все откладывается, ей показалось — голос майора стал мягче, в нем послышалась нотка участия, и потому попросила:

— А сегодня...

Он перебил ее:

— Сегодня Вахрушева нет. Завтра из бригады доставят. Будь здорова...

Ей ничего не оставалось, как уйти. И она снова брела разбитой дорогой к поселку, ее обогнал лесовоз» она помахала водителю, но тот или не заметил ее, или не обратил внимания. Она совсем измаялась со своим чемоданом. Улица поселка была пустынной, похожие друг на друга дома тянулись длинным порядком. Она постучалась в один, во второй, ей никто не ответил. Потом она увидела магазин, во дворе его навалены были пустые ящики, а неподалеку от лестницы на скамье сидели мужики, двое стариков в брезентовых куртках, со слезящимися глазами. У ног их стояли пустые бутылки с рыжими наклейками, старики о чем-то переговаривались с косматым парнем, под обоими глазами которого радужно сверкали большие синяки, а на лбу краснела ссадина.

— Здравствуйте! Где переночевать мне, не подскажете? — спросила Светлана.

— А у меня под бочком,— ответил парень, зашелся смехом и тут же подмигнул.

— У тебя синяков мало? — зло спросила Светлана.

— А что, добавишь? — Он опять захохотал, почесал грудь; рубашка из джинсовой ткани была на нем расстегнута, и на цепочке болтался медальон, а может быть, какая-то старая монета.

— Добавлю,— жестко сказала Светлана.

— Слушай сюда, мочалка,— вдруг сердито сказал парень.— Трешку дашь, укажу, где ночевать.

Старики насторожились, в их глазах сразу появился интерес. Светлана решительно открыла сумочку — уж очень она устала, очень ей хотелось хоть где-то помыться, прилечь,— вынула три рубля, показала их парню, усмехнулась:

— Ну, вот что, вымогатель, я тебе дам эту трешку, но только тогда, когда ты меня доставишь к жилью.

— Не доверяешь? — усмехнулся парень.

— Нет. Да и привыкла я оплачивать реальные услуги, а не трепотню... Бери чемодан!

Парень тут же вскочил, подхватил ее чемодан, она и опомниться не успела, как он перебежал дорогу, у нее уж мелькнула мысль — он этот чемодан утащил, тут же кинулась за ним, а он, обогнув забор, остановился у крыльца медпункта, крикнул в раскрытое окно:

— Кира, к тебе...— и тут же шепнул Светлане: — Она девка добрая, ты ее попроси.— И, вырвав трешку из руки Светланы, помчался обратно к магазину.

Так она попала к Кире, а утром ее разбудил шум проезжавшего мимо лесовоза. Светлана взглянула на часы, было около семи, значит, время до свидания еще есть. Она прислушалась и почувствовала: в доме не спят, в глубине его слышны были шаги, разговор, звяканье посуды. Она встала, надела халат, выглянула в коридор. На скамье сидел высокий мужчина, бородатый, в брезентовой куртке, он покачивал руку, словно баюкал ее, на Светлану даже не взглянул, она заметила — рукав его куртки в крови. Тут же выглянула из дверей Кира, сказала мужику:

— Давай сюда,— и, увидев Светлану, кивнула ей, указав на дверь, ведущую во двор. Светлана и так уж знала, куда идти.

Во дворе, шагах в пяти от дома, стояло странное сооружение — некое подобие сарая, заделанного со всех сторон черным толем, а внутри — два отделения. В одном поставлен был унитаз над выгребной ямой, а в другом — старинный умывальник с мраморной стенкой, за которой был бак с водой, на самой стенке — тускловатое овальное зеркало. Она закрыла дверцу на крючок, скинула с себя халат, решив вымыться по пояс. Вода была холодная, обжигала, но ей нравилась эта острота ощущения, она долго растиралась вафельным полотенцем, которое нашла тут же, и после этого почувствовала себя взбодренной.

Она подумала, что сегодня увидит Антона, и ей стало тревожно, потому что она не могла представить их встречу, только сейчас ей пришла в голову простая мысль: вот она рвалась сюда, добиралась с великими муками, а сегодня осуществится то, во имя чего она двигалась этим тяжелым путем... Но для чего это все? Для чего?.. Разве ее встреча с Антоном может что-то изменить?.. Ведь то, что произошло с ним, наверное, произошло не случайно, он сам же ей когда-то убежденно говорил: не кто иной, как человек, определяет способ бытия. Если оказывается в какой-то ситуации, то он ее и заслуживает, у него наверняка был хоть один шанс избежать ее, а если он этого не сделал, значит, вольно или невольно, а принял, сделал свой выбор... Ведь и в самом деле человек, если очень захочет, может уйти от надвигающейся беды. Хоть Антона и оклеветали, но был, обязательно должен быть способ уйти от этой клеветы, пусть даже ценой компромисса... Но разве она сможет обо всем этом сказать ему сегодня? Да и что она должна делать?..

Но тут же решительно приказала себе: коль уж приехала, то иди до конца. Само свидание подскажет, что делать, непременно подскажет...

Она вышла из туалета, направилась в медпункт, ей еще нужно было кое о чем расспросить Киру.

Они завтракали в жилой комнате, отделенной от медпункта тесовой переборкой, пили козье молоко, ели мед с хорошо пропеченным белым хлебом. «Мне по утрам с машины буханку в окно кидают»,— объяснила Кира.

— Ты что же, тут навсегда поселилась? — спросила Светлана.

Кира фыркнула:

— Однако ты тутошних мест не знаешь. Кто же в поселке навсегда?.. Транзитный поселок-то, хоть и речной, а все равно транзитный. А из тех, что в глубинке ставили, там брошенных не сосчитать. Лес валили. А как весь свалили вокруг километров на сто, а то и более, так побросали жилье, в другом месте ставили. А здесь и пристань есть, колония, ну и вот заводишко по ту сторону горы возводят, так еще народ держится. Опять же сплавная контора. Коренных в этих местах не найдешь. Вон дальше, в тайге, там деревни, там хлеба сеют, скот разводят, там и людишки старожилые живут. А у нас больше вербованные или по службе... Вот замуж выйду и подамся куда с мужиком,— рассудочно, строго сказала Кира.

— А есть за кого?

— Да сватаются. Но покуда не те, с кем детей растить, дом держать. Нынче мужик совершенно бродячий пошел. И что их по всему свету носит? Отробил по договору, а то и до договора — и вещички в зубы. Правда, на работу злые. Деньги за труды свои берут большие. На книжках держат, не балуют ими, как прежде бывало — загудит, загуляет, все спустит. Нынче деньги берегут. У другого на книжке и за сто тысяч. Так с собой с места на место и перебрасывает. Думаешь, зачем? А чтобы потом, когда на оседлость выйдет, дом себе поставить или квартиру купить, машину, однако... Но опять же на оседлость мало кто идет. Не семейный пошел народ, бродяжий. И что такая за мода — не знаю. Говорят: свободой дышим. А разве при оседлости свободы нет? Вот и проблема. Мне мужик стационарный нужен. Найду такого, тогда за него и пойду. И еще надо, чтобы он меня хоть малость, да любил. А то бродяжные, они больше мужчинскую компанию уважают. Женщина у них вроде как на временное пользование. А я себя уважаю. Я на временное никогда не пойду... У тебя-то мужик постоянный?

— Вот ведь к нему приехала,— ответила Светлана, хотя отвечать было неприятно.

— Ну, видишь же — нашла. И я найду.

И тогда Светлана спросила то, ради чего и повела этот утренний разговор:

— Ты майора... начальника колонии знаешь?.. Что за человек?

— А хороший человек,— сразу же ответила Кира своим спокойным, уверенным голосом.— Вот до него тут был — желчевик. Крикливый. Кишками маялся и от злобы никому спуску не давал. А майор, он спокойный. Людей сразу со всех углов видит и понимает, кто такой. Очень твердый мужчина. За такого бы я пошла, да у него семья имеется.

Светлана прикинула рядом здорового, краснощекого майора и хрупкую узкоглазую Киру с ее точеной фигуркой и мысленно усмехнулась, но тут же подумала: а каких только пар не бывает.

— Тебе надо от него чего? — спросила Кира.

— Пока нет, а потом...

— А ты проси. Сделает,— уверенно сказала Кира.— В рамках закона, однако. Он это блюдет, нарушений не любит.

— Спасибо, я поняла.

Кира взглянула на часы, спохватилась:

— Засиделись мы с тобой. Ко мне, однако, сейчас народ повалит.

Светлана вышла из медпункта загодя. На крыльце соседнего дома лежала свинья, щурила глазки. От реки по лугу с яркой зеленью полз туман, там медленно брели кургузые коровы, охраняемые сворой собак, шерсть у них была мокра от поздней росы. Впереди в распадке голубело небо, и на нем ярко выделялась обнаженная, как большой кривой зуб, скала.

2

В этой комнате стены были окрашены в серый цвет, окрашены густо, скорее всего масляную краску клали в несколько слоев, и так же были окрашены спинки железной койки, и стол, и табуретки, в зарешеченное, с ржавым козырьком окно пробивался тусклый свет. И хотя было тепло, но от всего окружающего веяло необоримой холодной неуютностью, надменной строгостью так, что Светлана и трех минут тут не пробыла, а уж ее сковало страхом. Скрипнула дверь на тяжелых петлях, военный сказал в коридор:

— Проходи, Вахрушев.

Антон решительно переступил порог, и она сразу же ахнула от удивления, увидев его. Он был в черной робе, наголо остриженный, хорошо выбритый — наверное, его подготовили к свиданию, в грубых ботинках, краснолицый, с задубевшей кожей на щеках, и синие глаза его неожиданно вспыхнули. Она и опомниться не успела, как он шагнул к ней, сильными руками привлек к себе, прижал, на какое-то мгновение заглянул ей в глаза, и этого взгляда хватило, чтобы ей стремительно открылась бездонная глубина времени, и там, в этой глубине, полыхнула молния, взвились красным пламенем лепестки маков под копытами Ворона, жаркий поток степного воздуха обдал ее, и забытое, давнее пронзительное чувство словно бы взорвалось в ней, она обхватила крепкую его шею руками, прижалась, и этот порыв, соединивший в себе самоотречение с неожиданным счастьем близости и боль сострадания, был так силен, так оглушающе нов для Светланы, что она, вскрикнув, заплакала, прижалась щекой к его груди.

Из дальней дали донеслись его слова:

— Ну, здравствуй... здравствуй...

Они и вернули ей проблески разума, но она не решалась оторваться от него, боясь разрушить охвативший ее порыв, боясь утратить Антона, уже догадывалась — ничего подобного в ее жизни не было, и оно ей безмерно дорого, а утрата неизбежно обеднит в чем-то важном.

Он тихо отстранил ее от себя, держа за локти, словно тоже боялся, что она не устоит на ногах, и Светлана опять увидела глубину его синих глаз и улыбку, несущую тепло, и снова в ней возникло желание прижаться к его груди. Он нежно провел пальцами по ее щекам, стирая слезы, потом усадил на табурет. Он все еще улыбался, не отпускал ее рук, смотрел на нее так, будто хотел запечатлеть ее облик навсегда, вобрать его в себя. По нему было видно: он не удивился ее порыву, словно бы даже готов был к нему, а у нее мелькнула мысль: «Да что же это со мной происходит?» Но привычная трезвая рассудочность не сумела в ней победить, она отринула от себя этот невольно возникший вопрос; потом... это потом...

Жалея Антона и мучаясь этой жалостью, она спросила тихо:

— Тебе плохо?

— Нет,— сказал он так же тихо, словно боялся звуком разрушить их душевную слитность.— Я держусь... Мне не страшно.

— Ты держись,— прошептала она.— Ты молодец... Ты настоящий...

Она еще тогда не знала, что потом будет много раз повторять про себя эти последние слова, и они станут для нее словно бы путеводной нитью в движении по сложному лабиринту событий, и она будет двигаться по нему, не выпуская этой нити из рук, а теперь лишь спохватилась, кинулась к сумке, которую у нее тщательно проверили перед тем, как впустить в эту комнату, и торопливо стала выкладывать на стол еду.

— Ты ешь... ешь... Это и мама твоя прислала...

Он не мог погасить своей улыбки, смотрел на ее хлопоты, будто ему и не нужно было никакой еды, только бы его не лишали возможности смотреть. И ее опять словно кто-то толкнул к нему, снова пронзила радость оттого, что он так смотрит. И это вновь возникшее ощущение породило, казалось бы, обыденную, но важную, как открытие, мысль: он ведь мой родной, по-настоящему родной, он всегда был моим с самого детства, и совсем не важно, что я на какое-то время отторгнула его от себя, он вернулся, и я вернулась к нему. Это не было угаром минувшего, скорее возрождением, а может быть, воскресением его, и она опять крепко обхватила Антона за шею, прильнула к его губам, и он стал целовать ее глаза, щеки, лоб, волосы, и она оторвалась от земли, так и не поняв — это он ее поднял и понес или же она сама увлекла его за собой... Она шептала: «Ты муж мой... ты муж...» И все остальное умирало в этом слове, опять время перестало отбивать свои сроки, опять раздвинулось пространство, открывая безграничный простор Вселенной, и только горячее дыхание, идущее от обветренных, но родных губ, обдавало ее, и гул ударов сердца заслонял все иные звуки.

А потом они говорили, слова откладывались в ней, как драгоценные слитки, каждое из них надо было сохранить в себе, чтобы затем взвесить, понять его суть и важность, как и все происходящее в этой комнате, куда пустили их на несколько часов.

Отголоски внешнего мира иногда достигали слуха: скрип тяжелых шагов, звон железа, приглушенный рокот моторов, дальний окрик, а может быть, команда, но это лишь напоминало — все протекает в реальности, а не во сне или забытьи, а главным в этой реальности был Антон. «Я люблю тебя, я люблю тебя»,— все повторяла и повторяла она.

3

Светлана не заметила, а может быть, и не придала значения тому, что возле крыльца медпункта стоит темно-вишневая «Нива», но когда перешагнула порог комнаты Киры, сразу поняла, в чем дело: за столом, расстегнув ворот кителя, сидел краснолицый майор, пил чай. Капли пота выступили у него над белесыми густыми бровями, а хрупкая Кира сидела напротив и неподвижно смотрела на начальника. Ее благоговейное молчание показалось Светлане чуть ли не ритуальным — так смотрят на идола. Майор не оторвался от большой синей чашки, взгляд его скользнул по Светлане, и он неторопливо повел рукой, указывая, чтобы Светлана села.

Он маленькими глотками, шумно втягивая воздух, допил чай, перевернул чашку, и так поставил ее на блюдце, вздохнув, сказал:

— Повидалась?

Светлана молчала, да и что она могла ответить, ведь майор наверняка все знал, может быть, даже до подробностей, о том, как прошло ее свидание с Антоном. Но зачем он приехал сюда?.. К Кире?..

— Батюшка твой — Найдин Петр Петрович?

— Он,— кивнула Светлана.— А что?

— А ничего,— строго ответил он.— Справку навел, только и делов.

— А что... мне не поверили?

Майор спокойно двумя пальцами вытер краешки губ, усмехнулся:

— Поверил... Однако проявил интерес. Я-то войны не нюхал, совсем пацаном был. И может это странным показаться — из моей родни никто в том пекле не побывал, такой удел выпал. А вот интерес к военным делам имею. Мемуары собираю. Два книжных шкафа ими набиты. Там всякие есть. И которые только про себя пишут, своими заслугами озабочены, а есть — о себе мало, все больше о других, чтобы им память отдать. Иной раз и друг с другом сцепятся: один пишет — так было, другой — нет, вот эдак. И что характерно, о тех, кто, может, более других нахлебался, иной раз лишь только помянут, мол, жил такой и все. А начнешь о нем по разным книжкам по кусочкам собирать, и видишь, какой истинности был человек... Про отца твоего нашел. В двух местах упомянут. Грозной удали был мужик.

— Он и сейчас есть. Математику в техникуме преподает. Вот и вся грозная удаль.

Майор побарабанил толстыми пальцами по перевернутой чашке, сказал:

— Знаю я, где он проживает... Знаю...

Светлане не понравилось, ни как говорил он, ни как барабанил пальцами, и вообще она не понимала — зачем все это должна выслушивать и почему именно здесь, в комнате Киры. Наверное, что-то отразилось на ее лице, и майор своими темными глазами это углядел, чуть приметно усмехнулся.

— Не суетись,— негромко, но весомо сказал он.— Это я к тому, что теперь понятие имею, с кого твой муж мог пример брать, когда рос, и что ему в душу запало. Думаешь, я генералов не видал? Да всяких я видал. Вон у меня и сейчас один из таких отбывает, правда, он, можно сказать, по гражданской линии генерал. Перед ним народу трепетало поболее, чем дивизия. Все мог: и судить, и миловать. Из кабинета его порой людей на носилках выволакивали. Хоть, говорят, и шепотом слова произносил, но шепот похлестче гадючьего укуса. Его подпись иной раз миллиона стоила. Неприступной крепостью считали. Монолит вроде. А скребанули — дешевка. Жуликом начинал, жуликом и кончил. Одним своим фасадом жил и подписью своей приторговывал. У нас тут человек не просто — как в бане голый, он будто бы по пустыне на глазах у всех нагишом шагает. И его со всякого места до самых душевных глубин видно. Однако вот этот, из гражданских генералов, для меня лично ну никакого интереса не являет. Он сразу в ползунка оборотился. Готов каждому ботинки лизать, абы выжить, и все надежду имеет: заступится кто за него. А я-то вижу: никто заступаться не будет. Никому он такой не нужен. Но не в этом суть.

— А в чем же? — нетерпеливо сказала Светлана.

— А в том,— вдруг голос у него отвердел,— что мужик твой другой. Тут и приглядываться не надо. А вот ты и... батюшка твой, вояка старый, что для его спасения сделали?.. Вы, что же, уверовали, если человеку срок даден, то это бесспорность его вины?.. Ха! Да ведь разное бывает... Разное!.. Ты думаешь, я тут пребываю только затем, чтобы их под охраной содержать и наблюдать, чтобы они план давали и дисциплину блюли?! На хрен бы мне такая работа была нужна! У меня к людям свой интерес есть. И всякие такие речи: исправить, перевоспитать, честнягу из паршивца сделать — пустыми считаю. Если гад ползучий всю жизнь вонял, то таким и будет, а если человек запутался — ему помочь выпутаться надо дать. Вот это дело для меня интерес являет. А то давно бы пошел слесарить. Я ведь этому делу обучен. И свой рубль руками, если надо, добуду... Зачем тебе все это говорю? А затем, чтобы ты мужика своего не просто бы жалела, а в драку за него пошла. В драку! Я тебе это в официальности сказать не могу, а здесь вот, у Киры, вроде как за чаем, говорю. У нас тут домашний разговор... Надо дело твоего мужика заново тряхнуть. Очень надо. Он о том беспокоиться должен или ты?.. Поняла?

Теперь уже все его лицо сделалось потным, он вынул большой белый платок, утерся и по шее провел, за воротником, потом вздохнул:

— Вон у меня «Нива» в город пойдет. Дорогой тут чуть более двух часов. А то теплоход только к вечеру. Собирайся, довезут.

Он поднялся, снова обдал ее запахом лука. Ей показалось — от него шел жар, так он накалился, и только теперь она увидела, что глаза у него не колючие, хоть и твердые, темные, но где-то в глубине их тлеет сострадание, а это не так уж мало...

— Шофер меня на место подбросит, а потом возвернется. Ты к этому времени будь готова,— спокойно, по-деловому сказал он, и от этих простых слов она чуть не всхлипнула, но он не дал, кивнул:

— Ну, будь здорова... Батюшке кланяйся. Не важно, что не знакомы. Тут другое важно...

Но он так и не сказал, что же именно, и довольно легко понес свое грузное тело к выходу. И в это время Светлана снова увидела застывшее в благоговении лицо Киры, в ее раскосых глазах ничего, кроме восторга, не было, и Светлана внутренне ахнула: «Господи, чего только не бывает!»

— Ты что? — негромко позвала Светлана.

Кира вздрогнула, будто пробуждаясь, посмотрела уже осмысленно на Светлану.

— А что?

И Светлана, сама от себя не ожидавшая такой бестактности, спросила напрямик:

— У тебя с ним что-то есть?

— Не-а,— не удивившись вопросу, спокойно протянула Кира, и вздохнула: — А жаль.

— Это почему же? Он не хочет?

— Хочет,— сказала Кира.— И я хочу. Но он не может. По совести не может... Семья у него...

— Ну и что — семья?

— А то! — вдруг зло сказала Кира.— Если ты не понимаешь, тогда что говорить с тобой. Иди собирайся!.. Да адрес мне оставь. Может, сгодится.

Произнесла она это жестко, беспрекословно, и Светлана невольно подчинилась ей, пошла за вещами.

Она долго не могла отделаться от странного ощущения подчиненности воле майора и Киры — пожалуй, чуть ли не всю дорогу, пока ее вез молчаливый, угрюмый военный с погонами прапорщика. Этот водитель так и не сказал ни слова, сидел, чуть подавшись вперед, и когда ехали тряской дорогой, и потом, когда выбрались на гравиевое полотно, изрядно побитое, а затем на асфальт.

А Светлану все не оставляла мысль о майоре: это же надо, где только не встретишь на этой безмерной земле поборника справедливости; а может, эта потребность в совестливости присуща почти каждому, но у каждого своя мера, и не всегда она совпадает с мерой тех, кто рядом... Как знать? Грузный майор, краснолицый, с белесыми бровями и маленькими темными глазами, все стоял перед ней, и ощущение правоты этого неожиданного человека все более укреплялось. Она ведь и прежде знала: подлинная сила не выносит излишней трескотни, да и вообще всякого шума, она просто действует и потому чаще всего непобедима... Надо действовать, надо спасать Антона.

Это ведь даже странно и необъяснимо: почему во время поездки для нее не существовало ни проектов, ни цифр, ни схем, ничего, над чем она так упорно ломала голову, чем так яростно, до полной самоотдачи прежде жила, словно этот гигантский мир ее работы, ее тяжких, почти нечеловеческих трудов мгновенно отвалился, оставив ее наедине с самой собой. Так внезапно обнаружилось, что, кроме дела, у нее есть и другая жизнь, о которой она упорно старалась забыть, и в этой жизни обитали ее детство, ее юность, Антон, отец и еще множество людей. И вдруг, к ужасу своему, она ощутила: это ведь две разные планеты, ну, если уж не планеты, то две разные формы бытия, которые почему-то невозможно объединить. Светлана не могла ничего объяснить для себя, хотя чувствовала — объяснение необходимо, оно может многое расставить на места, но сейчас не это важно, а Антон... Да-да, Антон, и пока она не поймет, как должна действовать, чтобы спасти его, ничем другим заняться не в состоянии.

Надо брать отпуск и ехать в Третьяков, решила она. Ведь Антон сказал: только там и можно найти ответ.