Скачка

1

В Третьякове как заладят дожди, то не меньше, чем на неделю. Говорят, началось это, когда порубили леса за заводом, ведь добрались и до отрогов гор, даже те деревья, что росли на склонах, повалили. На порубках разросся кустарник, а по низинам земля заболотилась, и оттуда поднимался дурманный туман, цеплялся за голые острые вершины гор, собираясь в дождевые тучи, а они застилали небо, и поначалу моросило, а уж где-то на третий день начинало лить ровно и, казалось, так будет всегда. Тучи нависали низко и держались недвижно. Чаще всего дождь кончался ночью. Небо внезапно обнажалось, и в нем вспыхивали яркие, сильные звезды, а утром под солнцем быстро просыхали тротуары и мостовые, но где были колдобины, еще долго держались лужи.

В дожди Петр Петрович чувствовал себя худо, начинала ныть поясница, ломило в суставах и в груди — старая рана, — и, чтобы одолеть боль, не выказывать своего дурного настроения, он уходил в занятия: или (читал журналы, которых выписывал немало, или делал заметки для будущих уроков. Давалось это ему нелегко.

Светлана позвонила ночью, когда он мучился бессонницей.

— Еду снова к вам, — сообщила она. — Взяла отпуск.

Он всю ночь промаялся, ожидая. Светка, Светка! Он редко видел ее, он многого не знал из того, что происходит с ней, в ней была своя тайна, не разгаданная им, такая же тайна была в ее матери Кате, она так и ушла из жизни, не понятая им до конца, хотя и была самым близким и самым дорогим ему человеком за всю его странную судьбину, и если он был когда-нибудь с кем-то по-настоящему счастлив, то только с Катей... Только с ней. И вот ведь что: Светка ныне старше своей матери; может, еще и потому в голове его иногда происходит путаница: он думает о Светке, а ему кажется — о Кате. Это недавно с ним началось: стало мниться, будто Катя и не покинула землю, а обернулась Светкой, ведь они были уж очень похожи, ну, только глаза у Светки не серые — зеленые, а так она и фигурой, и статью, и светлыми волосами с каштановыми разводами такая же, как мать, и привычки у нее те же — хотя бы вот проводить пальцами в задумчивости по щекам, и смеется она, как Катя, запрокидывая назад голову.

Ему редко снились сны, а может быть, он забывал о них, спал немного — пяти часов ему хватало, он засыпал быстро и пробуждался мгновенно — долгая мирная жизнь все же не избаловала его; приученный в молодости вскакивать с постели по команде, он пожизненно сохранил эту привычку. Его самого поднимало по утрам — будильник заводить не надо. Говорят, у стариков часто сны действуют на их расположение духа. В эту ночь ему приснилась Катя. Она шла в белой рубахе по лужам босая, но вода оставалась гладкой, круги не расходились от ее ступней, лил дождь, а волосы и одежда у Кати были сухи, она улыбалась, как всегда, краешками губ, только глаза у нее по-Светкиному зеленели, и вообще она обликом была настоящая Светка, но он точно знал: это Катя. Она подошла к нему, а он сидел в «виллисе», обняла его за шею и зашептала в ухо, чтобы он не томился, а жил, как живется, он не слышал ее слов, но понимал, что смысл их сводится к тому, что истинность человеческой отваги рождается лишь тогда, когда возможно безбоязненно взглянуть в глаза смерти, тому крайнему пределу, который поставлен всякому человеческому существованию. Стоит это сделать, тогда ощутишь себя свободным. А дождь все лил и лил, но струи его не трогали светлых Катиных волос, не попадали на щеки, и так было долго, может быть, целую вечность.

Он проснулся и удивился сну, потом вспомнил: именно эту мысль он сам высказывал Кате, когда лежал в госпитале и неизвестно было, поднимется ли он вообще, а Катя не отходила от его постели, как на нее ни ворчали врачи. Он знал, почему ему приснилось такое: ведь его вторая встреча с Катей и случилась на дороге. Она шла по лужам в кирзовых сапогах, с «сидором» за плечами, а он гнал на свой командный пункт, потому что через полтора часа должно было начаться наступление. Он думал о нем, высчитывал, все ли у них в дивизии готово. И все же он увидел ее. «Виллис» чуть не окатил Катю с ног до головы, и она крикнула: «Да что вы, поаккуратней не можете!» Тогда он тронул за руку шофера, и тот мгновенно остановился. Он ведь сразу узнал эту самую телефонистку Крылову, которая заставила его ползти на брюхе к передовым траншеям, он и фамилию вспомнил мгновенно, рассмеялся, спросил:

— Ты куда, Крылова?

— Я в Москву, товарищ генерал. Отвоевалась.

— Из госпиталя, что ли?

— Ну!

— Ну да ну! — засмеялся он.— Салазки гну. Полезай в машину. Воевать поедем.

Воевать так воевать, — рассмеялась и она.

Адъютант отворил дверцу, помог ей забраться в машину. Найдин обернулся и увидел совсем близко ее лицо, побледневшее, но открытое, обращенное в бесхитростности к нему, и сразу смутился, потому как не ожидал такого доверчивого, точно у ребенка, взгляда, а он-то знал, как туго женщине на войне, как грубеют они здесь, как все им становится нипочем, но у этой и лихость была какая-то девичья. Он видывал раньше в заводском поселке таких, что покрепче пацанов лазили по заборам, плавали в студеной воде туда, куда не каждый из добрых мужиков доберется.

— Тебя сильно зацепило? — спросил он.

— Не так, чтобы очень. Навылет ногу пробило, но ни кость, ни связки не задело. Ну, и осколочек в подреберье. Говорят, с ним жить можно.

— Ну, так живи. Побудешь у меня на командном? Ты ведь по связи молодец.

— Ну, если вы просите. Другому бы отказала, а вам...

— Откуда же ты знаешь, какой я?

— Знаю,— сказала она уверенно.— Видела и слышала.

Он не обращал внимания ни на адъютанта, ни на шофера, да они и не существовали сейчас — только она, с серыми открытыми глазами и мягкой улыбкой на губах. Они ехали лесом, мрачным и влажным, на дороге валялись раздавленные еловые ветви, среди деревьев шло мельтешение, кое-где горели костры, артиллеристы возились подле орудий, а впереди урчал, охал и стонал передний край, словно корчился в ожидании неминуемой схватки. Он подумал: вот через час с небольшим рвать немецкую оборону, все для этого готово. Но его что-то мучило еще ночью, все казалось — надо двигать главные силы не на станцию, а на городок, что северо-западней, а сейчас ясно увидел: нет, все правильно, и начальник штаба прав, и командиры полков. Надо ударить по станции, отрезать ее от городка, а его обойти слева, и один полк с танками кинуть к реке, тогда городок окажется в кольце, так и потерь будет меньше, намного меньше. Он обрадовался, что сомнения его развеялись, и сразу пришла твердая убежденность в удаче.

Они прибыли на командный — его соорудили на холме, с которого хорошо проглядывались поле, влажное после дождей, траншеи, в туманной дали под низким серым небом крохотная станция, а правее — острый шпиль городского собора. Едва он вошел в просторную ячейку, забранную бревнами, где стояли две стереотрубы и был сооружен деревянный столик для карты, то забыл о Кате, обо всем на свете забыл. Теперь надо было ждать команды из корпуса, а перед тем проверить готовность. Он никогда не кричал по телефону и терпеть не мог, когда это делал кто-нибудь из подчиненных или стоящих над ним. Он свято верил, что только спокойный, без всякой нервной взвинченности тон может верно донести мысль командира. Крик — свидетельство неуверенности, а она сразу передается подчиненным и может обернуться трагедией. Настоящий бой возможен, когда нет и малой доли колебаний, все должно быть устремлено на главное, тогда и неожиданности — а их не избежать — не застанут врасплох. Он забыл о Кате, погрузился во все то, что происходило: гул артподготовки, бесконечные доклады. Он почти не отрывался от стереотрубы, все нервные нити боя завязывались в единый узел в его душе. Да, он забыл о Кате, но потом ему казалось — все время чувствовал ее рядом с собой, даже, скорее всего, она была частью его самого, и потому так споро двигалось дело, и уже через два часа окружение городка завершилось, два полка двинулись дальше, все набирая и набирая темп, а к вечеру прошли километров пятнадцать, пока не уперлись в новую оборону.

И снова они ехали в «виллисе», Катя сидела в нем вместе с адъютантом, их привезли в каменную мызу — тут определили штаб дивизии.

Сколько он ни пытался вспомнить, как очутился с ней после ужина в комнате, где стояла старинная деревянная мебель, широкая кровать с резными амурчиками, так и не смог, и Катю спрашивал, но и она объяснить не могла. Это было как наваждение, он, еще разгоряченный удачей боя, кинулся к ней, целовал яростно, и она обнимала его, и, когда все свершилось, пришла трезвость, он ахнул от удивления:

— Да ты что?.. Девка?

— Ага,— сказала она и улыбнулась.— Была.

Она сидела, стыдливо загородившись от него желтой простынью, но смотрела прямо, безбоязненно, и он засмущался ее взгляда.

— Да как же это так? — растерянно проговорил он.

— А так,— ответила она, и в словах ее прозвучал вызов.

— Так что же ты?..

— Это вы про что?

А он и сам не знал, про что, уж очень давно у него не было женщины, жил, как монах, знал, другие командиры заводили себе временных жен, так и называлось — ППЖ, что значило: походно-полевая жена,— в слово это вкладывали разный смысл, кто уважительный, а кто и презрительный. Всякая жизнь была на войне.

— Вы отвернитесь,— сказала она.— Я сейчас... Там ванна, кажется,— кивнула она на дверь.

Он отвернулся, слышал, как она босиком прошла по полу, как тихо скрипнула дверь, и сделалось ему неловко, нехорошо, будто обидел ребенка, непоправимо обидел. Он еще помнил ее гладкое, покрытое мягким пушком тело, хрупкое, с вмятиной от раны на ноге, помнил свежесть ее дыхания и подумал странно: «Да она же мне сейчас родная». Он не слышал, как она вернулась, как шмыгнула под одеяло, и, когда обернулся к ней, словно пытаясь защитить от чего-то, крепко прижал, снова поцеловал, она в ответ ласково провела по его щеке.

— Что же ты со мной пошла, дурочка?

— Понравились, и пошла. Давно понравились, не сегодня. Я про вас многое знаю.

— Откуда же?

— Да ведь по дивизии говорят. Ну, и сама видела... Это вы меня не замечали.

— Ну, почему же? Тогда, на командном пункте, заметил.

— Это опять же я вас заметила,— засмеялась она.

— Ты сколько на войне?

— Полтора годика.

— Как же тебя мужики-то обошли?

— А меня боятся,— просто сказала она.— Знают: если силой, то я и убить могу... А так... Ну, никто мне не пришелся. Сама не знаю — почему. У меня и в школе так было. Меня мальчишки боялись.

Дом содрогнулся от сильного разрыва, зазвенели разбитые стекла, за окнами надрывно кричали, потом еще раз ударило, и с потолка посыпалась известка. Катя даже не вздрогнула, лежала у него под рукой, ласково терлась щекой о его плечо. За окном ругались, кричали, может быть, кто-нибудь и заглядывал в их комнату, но потревожить не посмел, да ему наплевать было на все. Взбаламученный, взъерошенный войною осенний мир, погибающий под грохотом моторов, буксующих в темноте на разбитых дорогах, весь этот мир с походными кухнями, танками, самоходками, пехотой, укрывшийся плащ-палатками от дождя, окружал их, не боявшихся никакой угрозы смерти, а так как она бушевала вокруг, беспорядочно разворачивая землю, охватывая пламенем дома, вонзаясь раскаленными осколками в человеческие тела, близость двоих, так странно и неожиданно нашедших друг друга, становилась еще острее.

Когда рассветало, она поцеловала его и сказала:

— Ну, вот, и кончилось все... Мне домой надо.

— Кто же тебя отпустит?

— А меня ведь списали... Долечиваться буду в Москве, потом — учиться.

— Ты ничего не поняла, дурочка,— сказал он.— Мы сегодня поженились. А разве жена может бросить мужа?

Она осталась с ним, она была всегда рядом, и хоть в той жизни не виделось просвета, спать и то приходилось иногда два-три часа, а все же находилось время — бог весть откуда оно бралось, — чтобы поболтать с Катей. Ему всегда было с ней интересно, а говорила она более всего о любви. Это сейчас может показаться странным, но ему нравилось, как она говорила: любовь всегда делает ставку на будущее— это, мол, не однажды данное, а то, что способно творить. Слепое преклонение — это не любовь, а рабство, оно даже может быть добровольным, но все равно останется рабством, а любовь строит, вернее, из нее созидают грядущее — потому-то один всегда может даже пожертвовать собой ради другого во имя еще одной жизни, что возникнет, как творение их любви, утверждающей бескорыстное единение. Он уже не помнит сейчас ее слов, повторяемых не раз, а только мысли, которые они выражали, помнит, потому что все, что она говорила, подкрепилось ее судьбой.

Она вовсе не была покорной женой, и, если ей иногда что-нибудь взбредало в голову, переупрямить ее было нельзя. Он это быстро понял, и, если она говорила: «Я сегодня с тобой», — а ему нужно было проскочить на передний край, на наблюдательный пункт какого-нибудь батальона, потому что он любил все увидеть своими глазами, он не перечил ей, соглашался, и она моталась за ним, хотя зима в Прибалтике стояла гнилая, часто шел снег с дождем. Он знал: ее разъезды с ним не всем нравились, но старался этого не замечать.

Они стояли в обороне, хотя уж начался сорок пятый, готовили удар, и в это время прибыл к ним полный краснощекий полковник, у него были свои полномочия, и довольно серьезные. Он сказал Найдину:

— Поговорить надо.

Землянка комдива была довольно просторна, вырыли ее за стеной каменного коровника, сюда затащили кресло, несколько стульев, даже письменный стол. У полковника топорщились пегие усы, нос был картошкой, неприятные желтые зубы. Он вынул из планшетки бумагу, сказал:

— Вот что, товарищ Найдин, тут на тебя несколько рапортов. Это неважно, чьи... Пример офицерам не очень хороший подаешь. Возишь с собой женщину. Как это понимать?

— А как надо понимать? — спросил он.

— А так надо,— надулся полковник,— чтобы никаких аморалок не было.

— У тебя жена есть? — спросил Найдин.

— Ну, есть,— ответил полковник.

— Вот,— кивнул Найдин.— Твоя в тылу по аттестату харчуется, а моя со мной. Бросать меня не хочет. Так это, что же, нынче аморальным считается?

Полковник усмехнулся, покачал головой:

— У меня, товарищ Найдин, законная. То, что ты холостой,— это, конечно, нам известно. Известно и почему брак не оформляешь. Не было бы тебе на это разрешения... Мы справки навели. Катерина Васильевна Крылова — по анкете человек не очень чистый. Отец ее в тридцать восьмом... Обвинен в саботаже. Хоть известный инженер, однако же на британской земле стажировался и имел связи. А у нас ныне сорок пятый. Вот-вот конец войне. Мне поручили предупреждение тебе сделать, чтобы ты с этой женщиной кончал. В общем, сам понимать должен.

Он знал, что если даст себе сейчас волю, то может этого полковника и пристрелить, но он зажал себя, проговорил негромко:

— У нее, между прочим, два ранения. И медаль «За отвагу» имеется. Не я представлял, до меня получила. Она связисткой под самый огонь совалась. А ты где, полковник, войну просидел?

Тот хмыкнул, почесал усы, ответил:

— Не беспокойся, товарищ Найдин, не в кустах отсиживался. А героиню ты мне из Крыловой не строй. Сейчас везде таких героинь...

Он не дал ему договорить, потому что тут же сообразил: если сорвется, то и в самом деле потом произойдет то, что уж ничем никогда не поправишь. Он ведь все про Катю знал, она сама ему рассказала: и как ночью пришли за отцом, и как любила она его, и сейчас верит — он был честным человеком. Она на войну пошла и лезла в самое пекло, чтобы люди поняли — нет в ней никакой озлобленности.

— Вот что, мордатый,— тихо, сжав зубы, сказал Найдин,— мотай отсюда, а то кликну охрану и в подвал запру, да еще велю дерьмом коровьим твою ряху вымазать.— И крикнул резко: —Пшел!

Полковник, однако, был спокоен, встал, закрыл планшетку, сказал:

— Мое дело было предупредить. А об разговоре нашем — рапорт подам. Уж не обессудь.

Сказал, как железными челюстями лязгнул — такая угроза была в его словах. Найдин тут же крикнул адъютанта, тот возник сразу.

— Проводите-ка полковника. Да поживее, чтоб им и не пахло здесь.

О разговоре этом он, конечно же, Кате ничего не оказал, да и постарался забыть. Так и не знает до сих пор, написал ли на него полковник, да и жив ли остался, потому что в тот же день немцы кинулись на прорыв, начались жестокие бои...

И это надо было так случиться: война уж кончилась, неожиданной жарой обрушился май, дивизия сворачивалась, добивая отдельные группки. Они ехали веселые в «виллисе», сейчас и не помнит, куда и зачем, как дали по ним из пулемета, наверное, бандиты стреляли из перелеска. Катю легко зацепило, а его... Он лежал в госпитале в Риге, лежал долго, дважды его оперировали. Потом Катя рассказывала: врачи думали, с ним конец, но она была все время рядом, она жила прямо тут, в палате, никто не мог ее выдворить, и он, приходя в себя, видел ее серые глаза, и в них открывалась ему даль, зовущая к жизни, и он не столько умом, сколько душой чувствовал — все равно выберется, все равно одолеет хворобу, хотя бы для того, чтобы быть все время с Катей, ничего другого ему и не нужно было.

А потом... Много чего было потом, хотя прожили они вместе всего шесть лет, но это была настоящая жизнь. Даже когда он лечился на море, они читали, спорили, они вместе искали ответы на многое из того, что было непонятно и загадочно. И в Москве... Но лучших дней, чем в Третьякове, он не помнит. Как же славно им тут было! Если прикинуть все как следует, то они и отошли от войны по-настоящему здесь, в этом доме. И Катя расцвела, налилась настоящей женственностью... Как им было тут хорошо! Но случилось то, что она словно бы предугадала еще в военные дни. Родила она Светлану и всю себя будто отдала ей. Неужто было кому-то нужно, чтобы ценой жизни своей она явила на свет другую, во многом подобную себе?

2

Светлана приехала под вечер, стала рассказывать о встрече с Антоном. Найдин слушал, потирая щеки, то поскрипывая пальцами, зажимая их в замок, покачивал головой, говорил: мол, ведь копали следственные органы, у них опыт, рыжий белорукий следователь Фетев хоть и был ему неприятен, но все же он профессионал, разве Светлана, да и Петр Петрович способны тягаться с ним? Ведь у Фетева были помощники, он вытащил на свет божий самых неожиданных свидетелей, да и Урсул признался, а то, что Антон от всего отрекся,— это суд во внимание не принял.

Правильно, соглашалась Светлана, правильно, но она в науке привыкла проверять все сама, и, если уж решилась это сделать ныне, приехала сюда, то отец обязан ей помочь. Надо начать со свидетелей, пусть они снова расскажут, как это было, не перед судом, а ей самой, только пусть расскажут всю правду. Не каждый из них на это пойдет, ради Светланы, может быть, и никто не пойдет, но ради Петра Петровича Найдина... Ну, почему бы не попробовать, отец?! Да, конечно, она знает, как Найдин доверяет официальным лицам, особенно в таком деле, как суд, в нем это от армейской жизни... Но ведь надо только проверить. Если убедятся, что суд был праведный, что все произошло на самом деле, как это написано в приговоре, они отступятся, смирятся с тем, что Антон — преступник, и им придется лишь ждать и надеяться, что его отпустят досрочно, и верить: он не сломается за годы унижения. Но если они не попробуют отыскать истину, то сами себе не простят, ведь сомнения окончательно утвердились тогда, в таежном поселке, в комнате, окрашенной в серое, когда Антон шептал: не верь никому... не верь... Ты же знаешь, отец, Антона, разве он мог бы поклясться ей в неправде?

Ну что ж, согласился он, все бывает, не среди ангелов живем, он это понимает, но... у него нет опыта в таких делах. А она сказала: опыт есть, отец только сам не замечает, какой у него богатый опыт, ведь столько лет жители Третьякова и его окрестностей несли ему свои горести, он копался в них, невольно отличая правду от лжи, чтобы суметь помочь безвинно обиженным. Они привыкли верить в него, эти люди, а среди них были и такие, которых покрепче сворачивали, чем Антона, пусть дело и не доходило до суда, но чтобы перебить хребет человеку, порой хватает и дурного слова. Сколько же такого навидался отец?

— Ты что, не хочешь мне помочь?

Может быть, зря она так резко, ведь отец тоже не любил, когда на него давили, он словно бы и не обратил внимания на ее тон, сказал, стараясь быть спокойным:

— Я говорил с Зигмундом Лосем. Ты знаешь. Он ведь областной прокурор... Я и раньше к нему...

Да, она знала этого старого отцовского приятеля, знала, какая тяжкая доля в свое время ему выпала, но почему-то совсем упустила из виду, что Лось занимает такой пост; пожалуй, потому, что в последние годы не помнила вообще о нем, да Лось в таком возрасте... Но ведь и другие служат, на еще более высоких постах. Однако же упоминание о Лосе насторожило Светлану. Она ждала. Отец прокашлялся, сказал скрипуче:

— Фетев-то у него сейчас замом. Да не в этом суть,— сам себя перебив, поморщился отец.— Лось то дело Антона напросвет знает. Сказал твердо: в нем все верно. Все! И Антон...— Тут отец вскричал, как от боли: — Ну, что я могу поделать, коль Антон на соблазн пошел?!.

— Не пошел! — сразу же вскинулась Светлана.

— Да разве мне Зигмунд врать будет, ну, сама посуди?

— А плевать я на него хотела! Не мог Антон! Не мог!

Отцу и в самом деле было больно, лицо его переносилось, он прижал ладонь к щеке, потому что она дернулась в тике. Но то злое упрямство, что утвердилось в Светлане, перехватило дыхание, она мгновенно вдруг почувствовала: если поверит отцу, поверит Лосю, всему тому, что сейчас говорилось, то может отступиться, а если это произойдет, она сама себя зачеркнет. Такого четкого, ясного ощущения ей еще не приходилось испытывать, и оно укрепило в ней решимость проверить все самой.

Она посмотрела на отца, как сидел он, словно усохший, сделавшийся сразу щуплым, и невольно вспоминала слова Сергея Кляпина об отце, что ныне он не более как «суетной мужичонка» и «толку от него — ну никакого»; когда говорил это Кляпин, она смолчала, ей надо было дать выговориться этому балаболу, потом слова забылись, а сейчас вспомнились, и Светлана уже окончательно рассвирепела.

— Ну и черт с вами! — закричала она.— Я сама... сама до всего докопаюсь. Антон тоже не из тех, кто врет. Может быть, он почестнее твоего Лося. А мне поклялся, самой жизнью, матерью, любовью, всем самым святым поклялся: не виновен!

Отец вскинул голову, хотел что-то сказать, но она не дала, грохнула тарелкой об пол:

— Да идите вы все!.. Я сказала: сама!

И прошла мимо прижавшейся к косяку Надежды Ивановны.

3

Светлана знала Александра Серафимовича Потеряева еще с тех пор, как росла в Третьякове, хотя тот я был лет на пять ее старше и жил в Поселке. Высокий, широкий в плечах, лицом хмурый, этим вообще отличались заводские, но когда он объявился у них в институте, этой хмурости как не бывало. Ему требовалась помощь, он задумал многое сделать на этом маленьком заводе, но денег у него не было, ученые могли ему помочь только бескорыстно, а это возможно, если плановые работы ученых как-то совпадут с замыслами Потеряева. Светлана свела Потеряева с теми, кто занят был прокаткой стали особых профилей, кое-кого Потеряев нашел в Свердловске. Однако же какое-то время она проверяла, как идет работа для Потеряева, и он ей был благодарен.

Начинать надо с него. Ведь Антон работал на подсобном при заводе. Она позвонила Потеряеву на завод, и, на ее счастье, он оказался в кабинете, обрадовался, услышав, что она в Третьякове, сказал: немедленно высылает машину.

Шофер вышел из серенькой, видавшей виды «Волги», увидел Светлану на крыльце, снял кепочку, взмахнул ею, склонил седую голову:

— Старика Селиванова не узнала, небось?

— Господи! — ахнула она.

Этот самый Селиванов был водителем, когда она еще совсем девчонкой тут бегала.

— Все шоферишь?

— А что, баранку крутим. Трех директоров, считай, пережил, а колеса вертятся.

— Что же,— хмыкнула она,— ты свою жизнь по директорам меряешь? Другие вон — по годам.

— А про года, Светлана Петровна, забывать надо,— весело сказал шофер. Он улыбался, и было видно, какой у него еще крепкий строй зубов, да сам он был хоть и низкорослый, худенький, но заметно — еще силен.— Года, они в общую Лету уходят, а директор каждый день под боком.

Он открыл дверцу перед Светланой, потом проворно обежал машину, сел на свое место и бережно, неторопливо тронул.

— Ну, живешь-то нормально? — спросила она.

— Да прилично,— кивнул Селиванов.— Сыновья благоустроены. Один в Свердловске, другой в Перми, младший здесь в прокатном шурует... Слыхала про прокатный-то? Ну, да ты, небось, про все слыхала, Потеряев-то у тебя в Москве бывал. Хорош цех. Нынче все туда. А что? Просторно, светло, вредности мало, и заработок имеется. Как новый цех, так туда народ и идет, а в старье кому охота копошиться? Из мартена вон бегут. Потеряев и то добывает, и другое. И привилегии всякие мартеновским, а все равно — бегут. Он, может, век стоит, а то и поболее в нем что ни ковыряйся — все равно старье. Потому гиблый у нас завод. Мой старший, когда в Свердловск когти рвал, ор невозможный поднял. Да тут, мол, надо под все цеха взрывчатку, чтобы так шарахнуло — кирпича бы не осталось... Что они понимают? Молодые-то? Как тут в войну горбатились, они понимают? Да и до войны... Вот хорошо, Потерпев прокатный сумел поставить, а то бы вся молодежь из Поселка дунула. У нас бои идут нынче крепкие. Это он тебе расскажет. Недавно я одного пузана из Москвы вез. Тот от Потеряева не в себе выскочил, весь путь до области пыхтел, все только одно повторял: у тебя директор сумасшедший. Я, Светлана Петровна, терпел, а как до аэропорта его доставил, не в силах был больше. Возьми да ляпни: это же надо, таких дураков в Москве держат! Я-то думал, если в Москве, то смекалистый. И что? Пузан этот вдруг говорит: может, вы, товарищ Селиванов, и правы, и директор ваш прав, только, говорит, никто такими заводами, как ваш, сейчас заниматься не будет, а есть внимание к крупным предприятиям, где быть настоящей металлургии. Вот о ней главная забота... Ну, ты скажи, почему у них обо всем забота, кроме как о каждой личности? Если тут люди два века шуруют, детей растят и хотят в этой местности еще дальше род свой продолжить, почему о них никто и думать всерьез не желает? Мол, маленькие вы, а есть большие. На маленьких — тьфу! А большим наше с вами глубокое уважение. Да кто же это народ у нас на маленьких и больших поделил?..

Они остановились возле заводоуправления. Светлана поднялась на второй этаж. Едва зашла в приемную, как от распахнутых дверей кабинета зашагал, раскинув руки, Александр Серафимович. В его осанке, улыбке, во всей его могучей фигуре ощущалось хозяйское, хотя одет он был не в строгий костюм, а в широкую синюю куртку, без галстука, в клетчатой рубашке — эдакий вольный вид, но он еще более подчеркивал свободу этого человека, который мог так вот одетый явиться по вызову в райком, или срочно поехать в область, или встретить неожиданно нагрянувшего гостя, хоть из самой столицы.

— Ну, Светлана Петровна,— заговорил он, чуть ли не лучась от радости,— в какую же вы, однако, даму вырубились. Недаром говорят: третьяковские женщины — лучшие невесты в округе. Год не видел, а поди ж ты... Столицы наших не портят. Рад видеть вас. Добро пожаловать.

Ее рука утонула в его больших ладонях, он сразу ее отпустил, повел к кабинету.

— Чайку? — спросил он, едва вошли они в эту просторную комнату, светлую, широкую, с длинным, как водится, столом, укрытым зеленым сукном, и письменным большим, вокруг которого стояло множество приборов.

— Спасибо, Александр Серафимович,— сказала она.— Дома отчаевничала.

Она села к длинному столу, и Александр Серафимович сразу же опустился напротив нее, как на дипломатических переговорах.

Это показалось Светлане смешным, и она рассмеялась, ведь она помнила, как отец, когда Светлана была еще совсем девчонкой, натаскивал длинного, худого, сопевшего от старательности Александра по математике, когда тот собрался поступать в политехнический институт, а потом, приезжая на каникулы, он наведывался к ним в дом и всегда робел перед Петром Петровичем, словно был его вечный ученик. Потому сразу перешла на «ты».

— Ну, что, Саша, воюешь? — сказала она простецки.— Говорят, московского начальника отсюда шуганул.

Потеряев взлохматил русые волосы, рассмеялся:

— Селиванов?.. Ну, ничего. Лишнего не проболтает. Только тебе вот. Да, наверное, с прицелом.

— Это почему же с прицелом? — удивилась Светлана.

— Считает, может, ты в Москве на кого даванешь. Здешние Москву как большой поселок воспринимают... Но, думаю, сами отобьемся.

— А что за история?

— Да давняя, Светочка, давняя... Мы еще лет пять назад прикинули: на кого бы нам поработать? Вообще в нашем деле об этом не размышляют. Работают на свою отрасль, и баста. Ну, а нам пришла идея. Нужна сталь для электронной промышленности. Будущее-то за ней. А кто такую сталь дает? Раз-два и обчелся. Прикинули. И решили: сначала прокатный цех. Черт с ней, будем варить сталь в старых мартенах, а новую продукцию дадим. Вот тогда вокруг нас заводишки, выпускающие электронику, и закопошатся. Действовать через Госплан? Через наше министерство? Дело дохлое. Годы уйдут. А вот строительства прокатного цеха я добился. У нас, если по коридорам хорошо походишь, многого можно добиться. Дали нам прокатный, хотя и сами не знали для чего.

Потеряев откинулся на спинку стула и захохотал. И Светлана заулыбалась. Она представляла, как все это трудно было Потеряеву, ведь надо было обойти столько чиновников.

— Иногда наши бюрократы чем хороши? — продолжал он.— Они сами себя секут. Попадет в одну из бумаг такой-то цех, а дальше он уж, глядишь, и в других бумагах значится, а как он попал — никому выяснять нет охоты, да и нужды... Вот в чем фокус! Если на чиновника пойдешь войной, в лобовую атаку — проиграешь. Одному с такой силищей не совладать. А вот если чиновника облапошить так, чтобы он твою идею за свою выдал,— выиграешь, ну, непременно выиграешь. Отсюда вывод: с бюрократами не боремся, а ставим их себе на службу.

— Да ты пройдоха, Саша! — воскликнула Светлана.— Ишь, какой у тебя замысел был. А скрывал.

— Хо,— засмеялся Александр Серафимович,— да я и от себя его скрывал. Только кое-кто из вашего института да в Свердловске знали... Ну, а как начали прокатывать лист, я на один завод, на другой. Там директора — люди знающие. Такой лист для них — полный дефицит. Они — в Госплан. А наше министерство отвечает: мы такого не выпускаем. А им в нос суют — вот же, Третьяковский завод делает. Ну, скажи, Света, что бы настоящий хозяин сотворил? А настоящий бы хозяин вызвал Александра Серафимовича Потеряева и сказал: спасибо тебе, дорогой. Заводик у тебя небо коптил, в убыточных значился, а сейчас становится высокодоходным предприятием. И чтобы ты побольше нужной стали выпускал, мы тебе еще денег дадим. Так? А мне по шеям. Да крепко-накрепко. Я их подальше послал. Тогда замминистра прискочил. Посмотреть: что это за такой нахал в Третьякове проживает? Накинулся на меня: мол, к черту вашу электронику, вы о своей отрасли думайте! Вы металлург, а не электронщик. Тогда я ему и объяснил, что человек, эдак мыслящий, должен с руководящего поста лететь кверху тормашками, потому как задач промышленности не понимает. И чтобы он не очень-то зарывался, показал ему письмецо, которое я собственноручно на самый-самый верх написал. Вот он от меня, как ошпаренный, и рванул. Недавно звонок был, мол, меня на коллегию вызвать должны и за самовольство турнуть.

— Так что же веселишься?

— Да я же тебе сказал: на них в прямую атаку идти нельзя. Продуешься. Потому я давно обходный маневр предпринял и электронщиков известил обо всем. Сказал: не заступитесь — фигу с перцем получите, а не сталь. С ними нынче очень считаются. Они тоже от себя бумаги написали. И есть сведения, что вроде бы удар рассчитал правильно. А что это значит? А то! Мы Третьяковский завод не только спасем, но и на новый круг выведем. И, пожалуй, что скоро. Вот так.

— Занятно,— сказала Светлана.— На игру похоже. На дурную игру.

— Похоже,— сразу же согласился Потеряев, опять взлохматил русые волосы, и скулы его словно бы отяжелели, взгляд стал жестче.— И поимей в виду, Светлана Петровна, тут во многие игры приходится играть, да все потому, что не чиновники нынче для нас, а мы для них. Все мы по рукам, ногам опутаны и решить ничего не можем. А нужно... Очень нужно. Вот и играем.— Он метнул взгляд на Светлану, сказал еще строже: — Ну, я полагаю, ты не мои байки приехала слушать. А скорее всего про Антона... Ну, так я тебе скажу — это все один клубок... Все один. Я Антона взял, потому что Синельник нам нужен был. Очень. Людей надо хорошо кормить. У нас в горячих цехах столовые круглосуточные, а у меня до Синельника руки не доходили. Антон его поставил. Крепко взялся. И столовые у нас отличные. И мясом стали рабочих снабжать. А ведь не только в районе, но и в области туго с ним. Вот, как видишь, завод у нас вроде бы свою самостоятельность стал обретать, хотя это тому же исполкому почему-то не нравилось. Им бы радоваться, что из Поселка люди перестали бежать, почувствовали — и тут жить и работать можно, а они, видишь ли, нахмурились. Мол, слишком независимы. А зачем нам, или, скажем, любому предприятию, или даже колхозу от кого-то зависимым надо быть? — И засмеялся, пропел: — Где нет свободы, там нет любви. Ну, ладно. Меня исполком не очень-то и волновал. Но тут они сами нам предложение сделали. Даже не они, а из области. Дело вроде бы простое. Мы не один год, как и другие, деньги в область даем на строительство дорог. Так водится, говорят: или сами стройте, или деньги давайте. А на Синельник дорога — дрянь. Она и дальше, в глубину района,— сквернее не придумаешь. Тогда и решили: давайте проложим новую. Кто откажется? В облдорстрое говорят: есть бригады. Из Молдавии. Там у них избыток рабочей силы. Заключайте договор, а деньги перечислим. За годы накопились. А эта бригада Урсула взялась за лето дорогу в Синельник проложить. Я дело Антону доверил. Он и заключил договор. Все законно. Ну, вот, заработала эта бригада за лето двести тысяч... Вроде бы черт знает сколько! Ну, а если бы мы сами эту дорогу вели — значительно больше бы заплатили, да и за лето никто ее не проложит. А эти молдаване — мастера. Конечно, от таких денег — а в бригаде двенадцать душ всего — весь Третьяков ахнул. Даже не слыхали, чтобы столько можно было заработать. Опять же, говорю, все законно. Так бы и уехала бригада Урсула с миром, но тут в прокуратуру анонимка. Мол, Антон с бригады двадцать тысяч взял, потому и договор такой. Ну, а чем кончилось — знаешь. Я, Светлана, пороги все обил, Антона защищая, но защитить не смог. Денег-то у него этих не нашли... На книжке три тысячи было, но, говорят, он их из своих плаваний привез. Даже суд это подтвердил. Вот вся история. А что от меня знать хочешь — спрашивай.

Он встал, прошелся вдоль длинного стола, словно разминаясь. Светлана наблюдала за ним и думала: конечно же, Потеряев не так прост, как может с первого взгляда показаться, это он перед ней сейчас такой открытый — душа нараспашку, но для того, чтобы проделать все то, о чем он рассказал, и впрямь нужна далеко не ординарная изворотливость. А может быть, не один он сейчас такой, может быть, вообще ныне директора заводов, если хотят чего-то добиться, ищут свои изощренные пути, как ищут их в той же науке,— ей ли это не знать... Но она приехала сюда ради Антона, и надо спрашивать о нем, она и спросила:

— А ты-то сам как считаешь: Антон эти двадцать тысяч взял?

Потеряев шагнул к ней, остановился напротив, ухватившись двумя руками за спинку стула, и ей показалось — дерево хрустнет под его крепкими пальцами. Ей невольно пришлось задрать вверх голову, чтобы увидеть его темные глаза, смотрящие строго.

— Не знаю,— твердо сказал он.

И это прозвучало хлестко, как удар. Сразу же она ощутила тошноту: так неожиданны были его слова, и ей понадобилось какое-то время, чтобы набрать воздуха и растерянно спросить:

— Это как... не знаешь?

Хотя она уже понимала: Потеряев допускает возможность, что Антон мог соблазниться деньгами.

— Ты считаешь...— проговорила она.

Но он перебил:

— Видишь ли, Светлана Петровна, я хочу, чтобы ты правильно поняла... Я сказал: «Не знаю». Это значит — ничего не могу с полной уверенностью утверждать. Я Антона не разгадал. Всего человека вообще, наверное, никогда не разгадаешь. Но в тех, с кем я работаю, хоть главное понять стремлюсь. А Антон... Я его не понял. И зачем ко мне пришел — не понял. И почему они с Трубицыным друг друга невзлюбили. Да тут много «почему»...

— Что еще? — спросила она, чувствуя: сейчас Потеряев может сказать нечто такое, что окончательно бросит тень на Антона.

— Круглова Вера Федоровна...— сказал Потеряев.— Ведь я ее знаю... Она женщина-мученица. ОНА ЛГАТЬ НЕ СТАНЕТ.

И в этих словах его прозвучала такая неожиданная горечь, что Светлана поняла: Потеряев и в самом деле был бы рад ее хоть как-то утешить, да не может. Что уж тут поделаешь?

4

Отец заперся у себя в комнате, и она не решилась зайти к нему; дома сидеть не хотелось, она быстро переоделась, выскочила на улицу, пошла плиточным тротуаром. На ней был синий пиджачок из тонкой кожи и вельветовые брюки, все-таки. вечерело, и на воле сделалось прохладней. Она сама не заметила, как вышла к Третьяковскому обрыву. Здесь возле Думного камня собралось немало народу, стояли парами, в обнимку, или сидели на скамьях, на самом камне. Светлана прошла к парапету и, облокотившись на него, засмотрелась на открывшийся простор. Внизу горела расплавленной медью река, справа и слева она уходила за густые ветлы и потом вновь возникала, но уже иная, с синим отливом, словно огонь за этими ветлами остужался, а там, где она полыхала, вырастал прозрачный золотистый отсвет, он уходил вверх, в туман, и вся даль была укрыта этим розовым туманом, только на горизонте обозначался разрыв, в котором густо пылал солнечный диск. Светлана знала — это все ненадолго: солнце падет — и быстро поменяются краски, не будут такими яркими, а туман сделается гуще, и она смотрела жадно в этот странный мир, отдающий первозданной дикостью творенья, из которого веяло густыми медовыми запахами.

Она не услышала за спиной шагов, только почувствовала прикосновение к плечу, и сразу же вкрадчивый голос проговорил:

— Светлана Петровна?.. Вот уж не ждал.

Она выпрямилась, оглянулась и увидела Владлена Трубицына в синем спортивном костюме фирмы «Adidas», в таких же синих кроссовках с тремя полосками. Он держал в руках большую спортивную сумку, из которой торчали рукоятки двух теннисных ракеток. Трубицын улыбался, он был свеж лицом, с хорошим, мягким загаром, с вмятиной на подбородке.

Он протягивал ей руку, и Светлана невольно протянула свою, он тут же склонился и поцеловал ее. Она знала — на них смотрят многие из тех, кто собрался у камня, но его, видимо, это не смущало.

— Рад вас видеть, рад,— проговорил он.— А я с корта... У нас вот тут рядом корты хорошие построили.

Она сразу же вспомнила, как он учил их, девчонок, играть в теннис, из нее так и не вышло хорошего игрока, а он, видно, не изменил своему увлечению.

— Выдался свободный часок, прибежал.

Она знала — бежать ему было недалеко, потому что от Думного камня до особнячка, где по старой традиции жили все председатели Третьяковского исполкома, рукой подать: вон видна каменная ограда, а за ней зеленая крыша.

— Не составите компанию? — спросил Трубицын.

— Ну, что же,— ответила она.

Он легко взял ее за локоть и повел в сторону своего дома.

— Признаться, уже наслышан о вашем приезде,— сказал он негромко. Был голос у него мягкий, чуть басовитый, он словно бы не звучал рядом, а вползал, достигая слуха, как это бывает, если играет за стеной соседа приятная музыка — вроде и прислушиваться не хочешь, а она заставляет.— Вот, говорят, вы и к Антону летали.

— Летала,— ответила она, понимая, что в его утверждении содержится вопрос, как, мол, там Антон.

Они дошли до каменной ограды, остановились подле высоких деревянных ворот, окрашенных в зеленое, в них была калитка, он отворил ее своим ключом, сказал:

— Заходите. Минут сорок у меня есть... Поболтаем.

Она вошла во двор, огляделась с любопытством — никогда здесь не бывала, вот ведь и от дома Найдиных недалеко, а это место даже для коренных жителей словно бы запретное. Говорят, этот старый особняк был прежде поповский, зады двора его упирались в церковную ограду.

Трубицын открыл двери, сразу же крикнул:

— Люся, у нас гость! — и пропустил Светлану вперед.

Она вошла в полутемную комнату, довольно тесно заставленную золотистой мебелью, она узнала югославский гарнитур, бывший совсем недавно в моде, но оглядеться как следует не успела.

— Мы пройдем ко мне в кабинет,— сказал Трубицын.

Едва Светлана опустилась в кресло, как почти бесшумно вошла Люся, поставила поднос с кофейником, чашками и вазочкой печенья.

— Вы, Светочка, сами управитесь,— ласково пропела она и тут же вышла.

Пока Светлана наливала кофе Трубицыну и себе, все время ощущала, как он ее разглядывает, и это настораживало. Но стоило ей поднять глаза, взять чашку, чтобы сделать глоток, как он расплылся в улыбке, и у нее мелькнуло: а он, наверное, нравится женщинам, он и ей и ее подружкам когда-то нравился, сам ведь знает об этом прекрасно.

— Мне очень хочется,— сказал он,— чтобы у вас рассеялось недоброжелательство ко мне.

— А откуда вы взяли, что у меня оно есть?

— Чувствую, Светлана Петровна, очень хорошо чувствую.

Его шоколадные глаза смотрели насмешливо, но эта насмешка была не настолько явной, чтобы обидеть человека, а какой-то умудренной, что ли, даже нечто загадочно обещающей. Она мысленно улыбнулась, подумала: «Ну, это уж мы проходили». И ей сразу же стало легче, потому что сообразила — понимает его, а когда понимаешь, то вести разговор проще, любую недомолвку можно заполнить догадкой и почти при этом не ошибиться. Сейчас она ощущала: Трубицын насторожен, он не знает, что сказал ей Антон при свидании, не задел ли как-нибудь его... Вот это, пожалуй, более всего сейчас интересует Владлена Федоровича.

— Понятно,— сказала она и тут же решила вывести разговор напрямую: — Наверное, вам любопытно, как Антон?

Он сразу же оценил ее прямоту, едва заметно кивнул :

— И это, конечно же, и это...

— Колония, как вы догадываетесь, не место, где люди счастливы,— сказала она и сама почувствовала: слишком уж резко взяла, не надо бы так.

— Догадываюсь,— кивнул он.

— Ну, а для вас, Владлен Федорович,— сказала она, уже не в силах остановиться,— он добрых слов не нашел.

Он отпил из своей чашки небольшой глоток, вздохнул, показывая этим, что огорчен, снова сделал глоток.

— Что же,— сказал он.— Так вот вышло, Светлана Петровна... Так вышло... Я ведь Антона хорошо встретил. Думал, мы подружимся. Да к этому и шло. Однако же не получилось. Не моя вина...

— Его?

— Ну-у,— сложив губы трубочкой, протянул он, словно бы в задумчивости.— Я бы и этого не сказал. Просто разность взглядов обнаружилась. Антон-то ведь к нам как бы с неба свалился. То есть, я хочу сказать, он был оторван от земной, повседневной реальности. Я это потом понял... Понял, что когда человек долгое время живет в море, он многих наших перемен не ощущает, и ему мнится, что реальная жизнь такова, какой должна быть по всяким описаниям или, скажем, на экране.— Он хмыкнул, голос его набрал силу.— Вы понимаете, Светлана Петровна, я с некоторых пор очень ясно вижу — у нас два идеала существует. Один создан теоретически, и ему приписывают добродетели, какие должны быть в наш век. Эдакий гомункулус, выведенный в лабораториях алхимиков-моралистов. А вот сам народ, в повседневности, создает идеал другой. И ныне такой идеал — хозяйственный мужик, который не языком треплет, а дело делает... Мне с вами, Светлана Петровна, кривить нечего. Мы живем в такое время, когда многие ценности, которые нам в башку вбивали, обесценены, и обесценили их мы же сами, празднуя всякие юбилеи, толкая красивые речи, а дело у нас сорняками зарастает. Ну, Антон на того самого гомункулуса молился. Все хотел, чтобы было как в школьной хрестоматии. А быть так не могло... и не может. И если ты взялся за дело, то должен понимать его реальность. Я ему это пытался вдолбить, а он решил: человек я нечистый, бес, и со мной лучше дел не иметь. Отсюда все и пошло.

— А куда пришло? К взятке, так?

Глаза Трубицына сделались печальны.

— К сожалению.

— Значит, вы верите, что Антон это сделал?.. Чтобы человек с неземными идеалами, как вы говорите, и вдруг такое?.. Ну, как это возможно?

Трубицын поставил чашку на столик, встал, сложил руки на груди, прошелся к письменному столу, что-то на нем поправил.

— Я сам в это не верил,— сказал он просто.— И пытался вмешаться. Но... работали следователи. И факты, что называется, возопили.

— И у вас есть объяснение его поступку?

— Пожалуй, что и есть,— кивнул согласно Трубицын, он снова сел на свое место и теперь прямо, открыто смотрел на Светлану.— Это, к сожалению, так бывает. Человек, долго пребывавший в понятии идеального, видя его полное несовпадение с реальностью, вдруг как бы бунтует. Для себя решает: а черт, если все вокруг нарушают, все что-то делают не так, как должно быть по-писаному, то и я... Вот и соблазнился. Ему дали, он и соблазнился... Ну, а такой осторожности, как у настоящего жулья, у него не было. И попался... Да не ко времени. Как раз борьба со взятками. Конечно, прокуратура сразу этим занялась. Ведь не мы, а областная, Светлана Петровна. Областная. Мне-то, что вы думаете, это тоже так просто сошло? Мне ведь тоже записали...

— И все же я не пойму: если вы Антона считаете чистым душой, верящим в идеалы, пусть даже не те, которые вам ближе, однако же в высокие идеалы, как же вы допускаете, что он сотворил такое?

Трубицын хмыкнул:

— Ну, вот видите,— усмехнулся он.— Суд-то ведь судит за деяние, а не за характер. В то же время, когда суд оправдывает кого-либо, оправдывает человека, но не его деяние. Вот такие парадоксы.

— Это да,— кивнула она,— это уж я не раз слыхала. Когда люди запутываются, их спасает слово «диалектика».

Трубицын хохотнул, потер руки, сказал с оттенком восхищения:

— А вам не подставляйся...

— И не надо,— предупредила Светлана.— Только вы говорите, Антон не принимал реальности... А сами в абстрактные области полезли. Какой же реальности он не принимал?

— Ах, вот вы о чем,— кивнул Трубицын и протянул чашку. — Если вам не трудно, плесните мне горяченького...

Она взяла кофейник, склонилась и снова почувствовала, как он внимательно ее разглядывает, подумала: Трубицын не глуп, да и не прост он, достаточно умен и силен. Конечно, такой может нравиться не только женщинам, у него есть своя позиция, только Светлана не могла еще понять, какая именно.

— Вот хорошо. — Сделал он глоток с удовольствием, закинул ногу на ногу, синие спортивные штаны его натянулись на коленях.— Я примерно представляю, что говорил вам Антон обо мне. Примерно... Ну, скажем, что в Третьякове чуть ли не каждый день различные представители, то из области, а то и повыше, из министерств и других ведомств, и всех их надо ублажить. Приходится иногда и хорошее застолье делать. Иначе такой представитель тебя не поймет. Скажет: скверно в Третьякове встретили, зачем же я этому городу дам лишний лес, или кирпич, или кровельное железо, не говоря уже о технике, которая всегда в дефиците. И не даст. Будьте уверены, Светлана Петровна... Будьте уверены. И делаем стол. Денег своих исполком не имеет. Откуда ему взять? Просим. Колхозы, предприятия разные. С миру по нитке, приезжему — стол,— горько усмехнулся он.— А тут вдруг приезжий ляпнет: у тебя, Трубицын, на молокозаводе сгущенку прекрасную делают. Или еще что-нибудь такое. Значит, этому представителю — сувенир. Даем, Светлана Петровна, даем. А Антон мне: ты это кончай, ты, если что, давай в область к прокурору. Мол, вымогатель приехал... Можно, Светлана Петровна, и к прокурору. Но в реальности нашей — это глупость из глупостей. Ведомство, откуда этот представитель прибыл, вообще нам все к чертовой бабушке закроет, да еще другим шепнет: в Третьяков ничего не давайте и сами не наезжайте. Там председатель бешеный. Вот так. Видите, я вам на полной откровенности. И ведь не я один это делаю. Не для себя, для города. Я прошел хорошую журналистскую школу. Потом понял — нравоучения в газете не для меня. Ерунда все это. Хотя, надо вам сказать, журналистика — часть общественно-социальной жизни. Но только часть... А здесь, в Третьякове, я реальное творю. А район тут такой, что под стать иной области. И промышленность, и сельское хозяйство. Я обещал его из трясины вытащить. И вытащу. А со стороны-то чистоплюйски ох как легко смотреть да попрекать. А если ты взялся чистоту навести, то грязи не бойся...

Он не договорил, раздался телефонный звонок, он дотянулся до трубки, не вставая с дивана.

— Да, я, Митрофан Сергеевич... Да, сейчас подъеду.

Он нажал кнопку на настольной лампе, потому что в комнату вползали сумерки, и при этом свете ей показалось — лицо его заострилось, появились полукружья под глазами. Может быть, и в самом деле он устал за их разговор.

— Старик наш звонит,— сказал он, поднимаясь.— Надо ехать.— И тут же крикнул:—Люся, вызови Сергея! Я уезжаю...

— Хорошо! — из глубин комнат отозвалась жена.

— По секрету скажу,— вздохнул Трубицын.— У старика — рак. Ему осталось...

Светлана поняла, что речь идет о секретаре райкома. Она уже наслушалась мимоходных всяких разговоров, что он плох, дни его сочтены.

— Надо ехать. Вот, привык чуть ли не по ночам вызывать... Вы уж извините, Светлана Петровна.

5

Петру Петровичу было тяжко, он не понимал, что происходит, и все его попытки вникнуть в сущность ссоры со Светланой не давались. «Наверное, совсем я плох стал. Чужой всем... Потому и тоска...» Ему не хотелось ссоры, ведь он так обрадовался приезду дочери...

Он позвонил Зигмунду Яновичу Лосю чуть свет, знал — тот не спит, и не ошибся. Лось снял трубку и Найдина узнал сразу, пусть они давно не виделись, но все же перезванивались. Услышав, о чем толкует Петр Петрович, рассвирепел, хотя тона не поменял:

— Я тебе, Петя, уже мозги по этому делу на место ставил. Ты не понял?.. Я бы и сына своего упек, если бы оказалось, что он на лапу берет.

Найдин знал: Лось и в самом деле такой, сына не пожалеет, но на этот раз и Петр Петрович рассердился :

— А может, и берет. Ты проверял? Он ведь у тебя в директорах. А ныне они разные.

Лось ответил неожиданно:

— А ты поезжай в Казахстан и проверь. Узнаешь: если Ленька берет, дай телеграмму... Мы что, с тобой на старости лет драться будем? — И сразу его голос сделался мягче.— Да пойми ты, лысая голова, если я по нынешним временам где-нибудь слабину дам, хоть по знакомству, меня тот же Фетев слопает и не утрется. Они, молодые, сейчас сноровистые.

— Так ты этого боишься?

— Нарушения закона боюсь, а не сопляков! Ты этого до нынешнего дня не понял?

Найдин, еще когда набирал номер Лося, догадывался: так вот и пойдет разговор или примерно так, но надо было попробовать ради Светланы. Лось — кремень, он должен быть таким, хорошей закалки человек, Петр Петрович уважал его, потому и сказал:

— Ладно, Зигмунд, не серчай. Только... Если дочери понадобится с тобой встретиться — не отказывай.

— Не откажу,— твердо пообещал Лось.

Петр Петрович и в самом деле верил Зигмунду Яновичу.

Найдин командовал ротой, батальоном, полком и дивизией, знал, какой великий груз ложится на человека, поставленного над жизнями множества людей, и еще он знал: большинство решений приходится принимать быстро, и верность их возможна лишь тогда, когда в единый узел завязываются собственный опыт, знания и мышление, которому подвластна в этот миг действительность. Если этого нет, то больше ошибок, больше неудач, оборачивающихся порой трагедией, и потому-то самое тяжкое в искусстве командовать — быть не только в подчинении всеобщего замысла, а иметь и свой, без него ты лишь исполнитель, и, как каждый исполнитель, рано или поздно придешь к тупику или обрыву, за которым ничего уже нет, потому-то ничего хуже не бывает этого вот слепого исполнительства. Без своей выстраданной идеи нарушается в человеке чувство ориентирования. Лось отыскал свою идею давно, вернее, выстрадал и потому был убежден: верить можно лишь доказанному факту. А дело Антона он считал ясным... Что мог Найдин на это возразить?

Прокурор области — ранг высокий, да ведь и на этом месте многие зарывались, черт-те что творили, но Лось не мог, он был человеком идеи, сам ведь незаслуженно срок отбывал — это все свершалось когда-то на глазах Петра Петровича... Как же мог Найдин не верить Зигмунду? А вот Светка этого не поняла, скорее всего и не поймет никогда, если в башку ей что втемяшится... Ишь, чертовка какая, обучилась тарелки бить, обругала отца! Разве он не готов был ей помочь?

Весь день он лелеял в себе обиду, к обеду не вышел, а когда вечером неожиданно без стука отворилась дверь и на пороге возникла Светлана, сказала сурово: «Ну, хватит губы дуть!»,— он обрадовался, включил настольную лампу, чтобы увидеть ее лицо. Она была бледна.

— Что ты хочешь? — спросил он.

— Хочу, чтобы мы с тобой побывали у Кругловой. Она тебя чтит, а мне одной трудно будет.— И вдруг чуть не всхлипнула:—Я не могу проиграть... Понимаешь?

В Синельник выехали утром.

По обе стороны дороги раскинулись поля в густой зелени озими, и над ней трепетал воздух; он становился синим вдали, и невозможно было обнаружить границу между зеленью и синевой — одно естественно переходило в другое. Над дорожным полотном стелилось марево, потому казалось — впереди лужи, хотя на самом деле было сухо.

Вот из-за этой самой дороги и разгорелся весь сыр-бор с Антоном... Петр Петрович помнил, как тут строили. Он раза три приезжал в Синельник, видел бригаду рабочих, видел, как они, крепкие, мускулистые, в рваных майках или худых рубахах, но в шляпах, тут трудились — в чаду, не боясь жара, палящего солнца; у них был каток, был к самосвал, за рулем того и другого сидели люди из бригады, каждый из них умел водить эти машины и поэтому при необходимости мог подменить другого. Они приходили сюда чуть свет и заканчивали поздно вечером. Петр Петрович удивлялся их выносливости. Он и с этим самым Урсулом беседовал несколько раз; тот говорил медленно, перекатывая, как леденец во рту, мягкое «л»; лицо его состояло как бы из крупных блоков: прямой лоб, большой нос словно сливался с полными губами, всегда потрескавшимися, подбородок выдвинут. Из Урсула трудно было слово выдавить, да и другие отмалчивались. Петр Петрович наблюдал за ними, зачарованный четкостью их казалось бы неспешных, но точных движений, и восхищался, глядя, как вырастает полотно дороги. Это и была истинность труда человеческого, где все так обдумано и рассчитано, что дело словно бы само по себе делалось. Конечно, правильно, что взяли бригаду приезжих — профессионалов, своих людей на это не отвлекли, да своих и не было...

Блеснула излучина реки, еще немного, и они въедут на мост, а там, за рощицей, начнется усадьба подсобного хозяйства. Прежде чем выехать, Петр Петрович позвонил Кругловой, предупредил, что будет. Ему показалось — она сделалась неприветлива с ним, долго молчала, может быть, даже хотела отказать в свидании, тогда он твердо спросил:

— Куда заехать: в контору или домой?

— Лучше домой,— сказала она, и Найдин услышал слабый вздох.

Они не доехали до бывшего дома управляющего, хотя колонны его уже были видны, остановили автобус. Возле зеленой калитки ждала их Вера Федоровна. Она была в белом отглаженном платке, лицо ее отливало румянцем, это Петр Петрович отметил про себя, подумал: наверное, все же Кругловым здесь неплохо живется.

— Здравствуй, Вера. Дочку-то мою знаешь?

Круглова поклонилась, ответила:

— Давно видела. Девочкой.— Но руки Светлане не подала, открыла калитку, сказала: — Проходите.

Они двинулись по дорожке, выложенной плиткой, мимо грядок к крыльцу с балясинами по краям, крашенными в голубой цвет, и, пройдя сени, вошли в комнату. В ней было прибрано, отсвечивал тускло телевизор, диван застелен дешевым гобеленовым покрывалом, на столе — синяя ваза с полевыми цветами. Да, Вера Федоровна их ждала. Но не только она. Стоило ей сказать: «Садитесь, Петр Петрович»,— как из соседней комнаты вышел Иван Иванович. Был он в чистой рубахе, застегнутой на все пуговицы под самое горло, посмотрел на пришедших хмуро, хотя и поклонился, и сел в углу на скрипнувший стул; правая рука обвисла беспомощно, а левую Иван Иванович положил на колено — она была темна, груба, как подошва.

— Молочка? — спросила Вера Федоровна.

— Можно,— согласно кивнул Петр Петрович.

— Меду?

— И медку можно.

Пока Вера Федоровна ставила на стол крынку с молоком, стаканы и миску с сотами, истекающими золотисто-желтым медом, Петр Петрович весело оглядывал то хозяйку, то хозяина и неожиданно громко сказал:

— А что это вы нас так?.. Словно мы вам грязи в дом нанесли? Ишь, нахмурились!

Вера Федоровна вздрогнула, что-то попыталась пролепетать, но Петр Петрович не дал, сказал:

— У тебя же, Вера, все на лице. И ты, Иван, сидишь, будто к тебе с обыском явились. Я ведь неприветливых хозяев не люблю. Встанем вот сейчас со Светкой и уйдем.

Иван Иванович смутился, кашлянул, но тоже ничего внятного произнести не смог, пробормотал:

— Так ведь...

Но Петр Петрович уже отпил молока из стакана, зачерпнул ложкой меда и как ни в чем не бывало похвалил:

— Хорошо однако! — И тут же повернулся к Вере Федоровне, сказал: —Ну, вот что, матушка. Ты знаешь: на суде я не был, с сердцем валялся. И Надежда не была, к вот — Светлана... Так что ты уж, будь добра, поведай нам, что ты там говорила и какие на то были причины. По тебе, Иван, вижу: приезда вы нашего опасались. Так сразу хочу сказать — опасаться не надо. Я к вам, как и был,— со всей душой, так и остался.

— Да что вы, Петр Петрович,— махнула рукой Вера Федоровна, и глаза ее стали наполняться слезами, но она сумела себя побороть, сцепила пальцы рук так, что костяшки побелели.— Я знаю... Вы, Петр Петрович, со злом не придете.

Светлана посмотрела на нее и, видимо, желая помочь Кругловой, спросила:

— Вы что, видели, как Антон взятку брал? Сами видели?

Но Вера Федоровна не взглянула в сторону Светланы, будто дочь Найдина вообще для нее не существовала., она смотрела только на Петра Петровича.

— Я показала на суде то, что надо...

— Как это «надо»?—усмехнулся Петр Петрович.— На суде показывают, что видели или твердо знают. Вот про это Света и спрашивает.

Тут вмешался Иван Иванович; он резко встал, прошел к столу, сказал зло:

— Ты, Петр Петрович, генерал. А деньги когда-нибудь такие, как эти шибаи получили, в руках держал? Ни хрена не держал! Вон Вера — бухгалтер и то эдакой суммы в наличности не имела. Я всю жизнь трублю, на самосвале ворочал, да и видел, как люди горбатятся, но чтобы такие деньги... Да кто их запросто так людям отдаст?

— Мы сейчас не об этом,— сказал Петр Петрович.— Это ты, Иван, в сторону уводишь. По закону они получили или не по закону? Суд посчитал — по закону. И твоя жена им эти деньги начисляла. Вот пусть она тебе скажет. Как?

— Законно,— кивнула Вера Федоровна.

— А я такого закона не признаю! — взвился Иван Иванович.— Когда одним можно столько-то... А другие — гнутся, гнутся, по копеечке собирают. Ты сам мне пенсию чуть ли не за христа ради отбил. Порядок?

— Утихомирься! — прикрикнул Найдин.— Не о том речь сейчас. Я видел, как те люди работали. Дорога заводу и району обошлась дешевле, чем положено. Платили по четыре рубля за квадратный метр, по государственным расчетам все семь полагалось... Они мастера. А мастер должен хорошо получать. Да не против богатства, добытого человечьим трудом, надо воевать, а против бедности или против бездельных денег... Ну, это другой спор! И я не о тех людях сейчас пекусь, а об Антоне. Ты, Вера, что на него показала?

Она снова испуганно вскинула ресницы, словно едва сдержала слезы:

— Не одна я. Кляпин вот.

— Он-то тут как оказался?

— Трубицына в тот день не было,— ответил за жену Иван.— А Серега... Он не упустит, чтобы закалымить. Этот Урсул за такими деньгами приехал, как его не подвезти? Вот и прибыл Кляпин.

Найдин вздохнул, снова отпил молока, сказал:

— Ну, ладно, Кляпин так Кляпин. Ну, а ты все же как, Вера?

И тут Круглова не выдержала, она сжалась, словно боясь удара, и, как ни кусала губы, заплакала, сдернула с головы белую косынку, уткнула в нее лицо. Рыдания ее были тяжелы, со всхлипом. Иван быстро шагнул к ней, охватил здоровой рукой, прижал к себе, сказал Найдину с упреком:

— Ты что же, Петр Петрович, не знаешь?.. Она дважды из-за нервности в больнице лежала. Ты опять ее туда хочешь? Эх, Петр Петрович!

И такая пронзительная боль прозвучала в его словах, что Найдин не выдержал, отвернулся, сказал тихо:

— Ну, ладно... Живите...— И встал, кивнул Светлане, чтобы шла на выход.