Скафандр и бабочка

«А day in the life»[28]

Ну вот мы и дошли почти до конца пути. Мне остается лишь вспомнить ту недоброй памяти пятницу 8 декабря 1995 года. С самого начала мне хотелось поведать о моих последних минутах землянина в отличном, дееспособном состоянии, но я так долго откладывал, что теперь, когда собираюсь совершить этот прыжок в свое прошлое, голова идет кругом. Я не знаю, с какого конца начать, как подступиться к этим тяжелым, бесполезным часам, неуловимым, словно капли ртути разбитого термометра. Слова ускользают. Как рассказать о гибком и теплом теле высокой черноволосой девушки, рядом с которой просыпаешься в последний раз, не обращая на это внимания, и почти ворчишь. Все было серым, вязким, безропотным: небо, люди, город, изнуренный после нескольких дней забастовки общественного транспорта. Подобно миллионам парижан, мы с Флоранс, словно зомби, с потухшим взором и тусклыми лицами вступали в этот новый день сошествия в безысходный шум-гам. Я машинально сделал те простые движения, которые сегодня кажутся мне чудесными: побрился, оделся, выпил чашку шоколада. Несколько недель назад я наметил эту дату для испытания новой модели немецкой автомобильной фирмы, импортер которой на весь день предоставлял в мое распоряжение машину с водителем. В условленный час вышколенный молодой человек ждет у дверей дома, прислонившись к серой с металлическим блеском «БМВ». В окно я разглядываю большой кузов седана, такой массивный, такой богатый, и задаюсь вопросом: на что я буду похож В своей старой джинсовой куртке в этой карете для высшего руководящего состава? Я прислоняюсь лбом к стеклу, чтобы ощутить прохладу. Флоранс ласково гладит мне затылок. Мы наспех прощаемся, наши губы едва соприкасаются. И вот я уже сбегаю по лестнице, ступеньки которой пахнут воском. Это будет последний запах из прежних времен.

I read the news today, oh boy…

Между двумя катастрофическими сводками уличного движения по радио передают песню «Битлз» «А day in the life». Я собирался написать «старую» песню «Битлз» — чистый плеоназм, ведь их последняя запись была сделана еще в 1970 году. По Булонскому лесу «БМВ» скользит словно ковер-самолет — воплощение мягкости и неги. Водитель у меня симпатичный. Я излагаю ему свои планы на вторую половину дня: съездить за сыном к его матери, это в сорока километрах от Парижа, и привезти его в город в начале вечера.

Не did not notice that the lights had changed…

С тех пор как в июле я покинул семейное жилище, у нас с Теофилем не было случая поговорить наедине, как мужчина с мужчиной. Я рассчитываю отвести его в театр посмотреть новый спектакль Ариаса[29], затем поесть устриц в ресторане на площади Клиши. Решено, уик-энд мы проведем вместе. Надеюсь только, что забастовка не нарушит наших планов.

I'd like to turn you on…

Мне нравится аранжировка этого куска, когда звучание всего оркестра нарастает, вплоть до взрыва финальной ноты. Как будто пианино падает с шестидесятого этажа. А вот и Леваллуа. «БМВ» останавливается перед зданием журнала. Я назначаю встречу водителю на 15 часов.

На моем письменном столе лишь одно сообщение, но зато какое! Я должен срочно позвонить Симоне В. — бывшему министру здравоохранения, в прошлом самой популярной женщине во Франции и пожизненной обладательнице последней ступени воображаемого пантеона журнала. Подобные телефонные звонки никогда не бывают случайными, и я прежде всего спрашиваю, что такого мы могли сказать или сделать, чтобы вызвать отклик этой почти божественной персоны. «Думаю, она не очень довольна своей фотографией в последнем номере», — осторожно предполагает моя помощница. Я беру названный номер журнала и вижу фотографию, которая скорее высмеивает нашего идола, нежели подчеркивает его достоинства. В этом и кроется одна из загадок нашей профессии: над сюжетом работают несколько недель, он проходит через самые опытные руки, и никто не замечает промаха, очевидного даже для начинающего журналиста с двухнедельным стажем. Я выдерживаю самую настоящую телефонную бурю. Она уверена, что журнал не один год строит козни против нее, и мне с огромным трудом удается убедить ее, что, напротив, у нас перед ней просто преклоняются. Обычно такие объяснения выпадают на долю Анны-Марии, заведующей редакцией, которая со всеми знаменитостями проявляет терпение кружевницы, в то время как я с точки зрения дипломатии скорee близок капитану Хэддоку[30], чем Генри Киссинджеру[31]. Когда через три четверти часа мы заканчиваем разговор, я чувствую себя выпотрошенным.

Ни за что на свете дамы и господа главные редакторы объединения не пропустили бы один из тех обедов, которые Жеронимо, получивший от своих сторонников прозвище Людовик XI, а также аятолла, организует, «чтобы подвести итог», хотя считается хорошим тоном находить эти обеды «немного нудными». Именно там, на последнем этаже, в самом просторном из столовых залов, предназначенных для высшего руководства, главный шеф выдает по каплям знаки, позволяющие вычислить степень его уважения к подчиненным. Кроме похвалы, подкрепленной бархатными интонациями голоса, и сухого, обидного замечания у него в запасе целый арсенал гримас и почесываний бороды — с течением лет мы научились расшифровывать эти знаки. Из того, что было на этом обеде, я почти ничего не помню, разве только то, что я пил воду — последняя милость осужденному. Думается, подавали говядину. Возможно, мы заразились коровьим бешенством, о котором в ту пору еще не было разговоров. Но так как инкубационный период длится пятнадцать лет, у нас есть время подождать. Единственной объявленной на тот момент смертью была кончина Миттерана, толки о которой держали Париж в напряжении. Переживет ли он уик-энд? На самом деле ему оставалось жить еще целый месяц. Главная неприятность этих обедов в том, что они длятся бесконечно.

Когда я встречаюсь со своим водителем, на стеклянные фасады уже ложится сумрак. Чтобы выиграть время, я заглянул в свой кабинет украдкой, ни с кем не попрощавшись. Пятый час.

— Мы наверняка попадем в пробку.

— Сожалею…

Я за вас беспокоюсь..

На какое-то мгновение у меня появилось желание все послать к черту: отменить театр, перенести встречу с Теофилем, забиться в свой угол с баночкой творога и кроссвордом. Но я решаю сопротивляться чувству уныния, которое подступает к горлу.

Не стоит выезжать на автостраду.

— Как хотите…

Несмотря на всю свою мощь, «БМВ» застревает в сутолоке на мосту Сюрен. Мы минуем ипподром Сен-Клу, затем госпиталь Раймона Пуанкаре в Гарше. Каждый раз, проезжая там, я не могу не вспомнить злополучный случай из детства. Во время учебы в лицее Кондорсё преподаватель гимнастики возил нас на стадион дела Марш в Вокрессоне для занятий на свежем воздухе, которые я больше всего ненавидел. Однажды наш автобус со всего размаху наехал на мужчину, который выбежал из госпиталя, не глядя по сторонам. Послышался странный звук, заскрежетали тормоза, и человек умер на месте, оставив кровавый след на стекле автобуса. Это было зимой, ближе к вечеру, как сегодня. Пока составляли необходимые протоколы, стемнело. В Париж нас доставил другой шофер. В автобусе мы дрожащими голосами пели «Penny Lane». Опять «Битлз». Какие песни будет вспоминать Теофиль, когда ему стукнет сорок четыре года?

После полутора часов пути мы прибываем в назначенное место — к дому, где я прожил десять лет. Туман окутывает большой сад — в счастливые дни там раздавалось столько криков и безумного смеха. Теофиль, сидя на своем рюкзаке, поджидает нас у входа, готовый к уик-энду. Мне хотелось бы позвонить Флоранс, моей новой подруге, но она, должно быть, уехала к своим родителям на пятничную вечернюю молитву. Попробую связаться с ней после театра. Один-единственный раз я присутствовал на таком ритуале в еврейском семействе. Это происходило здесь, в Монтенвиле, в доме старого тунисского врача, принимавшего моих детей при родах.

И с этого момента все путается.

Мое зрение затуманилось, мысли замутились. Но я все-таки сажусь за руль «БМВ», стараясь сосредоточиться на оранжевых отблесках приборной доски. Я медленно маневрирую и в свете фар едва узнаю повороты, которые проезжал тысячи раз. Я чувствую, как лоб покрывается испариной, и когда нам встречается машина, она двоится у меня в глазах. На первом же перекрестке я останавливаюсь на обочине. Шатаясь, выхожу из «БМВ». Я едва держусь на ногах. И падаю на заднее сиденье. В голове у меня одна только мысль: доехать до деревни, где живет моя свояченица Диана — она медсестра. Как только мы добираемся до ее дома, я в полубессознательном состоянии прошу Теофиля сбегать за ней. Диана подошла через несколько секунд. Ей понадобилось меньше минуты, чтобы осмотреть меня. Она выносит приговор: «Надо ехать в клинику, и как можно скорее». Это пятнадцать километров. На сей раз шофер рванул с места на полной скорости. Ощущения у меня очень странные, как будто я проглотил таблетку наркотика. Такие фантазии мне уже не по возрасту, говорю я себе. Мне ни на минуту не приходит в голову мысль, что я, возможно, умираю. На мантской дороге «БМВ» пронзительно рычит, и мы обгоняем целую вереницу машин, прокладывая себе путь громкими сигналами. Я хочу сказать что-то вроде: «Подождите. Сейчас станет лучше. Не стоит рисковать и нарываться на аварию», — но ни один звук не срывается с моих губ; голова покачивается, перестав слушаться. На память мне приходят «Битлз» с их утренней песней. And as the news were rather sad, I saw the photograph.

Ну вот и клиника. Люди бегают туда-сюда. Меня, почти бесчувственного, усаживают в кресло на колесиках. Дверцы «БМВ» мягко захлопываются. Кто-то сказал мне однажды, что хорошие автомобили узнаются по этому звуку. Меня ослепляет неоновый свет коридоров. В лифте незнакомые люди стараются подбодрить меня, а «Битлз» приступают к финалу «А day in the life». Пианино падает с шестидесятого этажа. До того, как оно разбилось, у меня успевает промелькнуть последняя мысль: надо отменить театр. Хотя в любом случае мы все равно опоздали бы. Ничего, пойдем завтра вечером. Кстати, куда подевался Теофиль? И я погрузился в кому.