Скажи Алексу, чтобы не ждал

Лето 1941 года

Это становится ритуалом. Они приходят на тренировочную площадку – почти всегда с опозданием (Алекс тоже старается проводить в казарме поменьше времени, игнорирует правила и даже ночует дома), бросают велосипеды у кустарника, вбегают в ворота и успевают как раз к перекличке. Порой Алекс опаздывает сильнее обычного, и тогда Гансу приходится кричать «здесь!» дважды подряд: после фамилии Шморель и после идущей следом фамилии Шолль. Ужасно рискованно, конечно, однако каждый раз срабатывает. Как ни странно. В голове не укладывается, что это вообще возможно, что строгую немецкую организацию можно так легко обмануть… Видимо, все уверены, что солдаты и помыслить не могут об обмане. К тому времени как командир доходит до буквы Я, Алекс успевает вернуться, незаметно встает где-нибудь с краю и рьяно вытягивается по стойке смирно, зажав под мышкой портфель, который привычным движением прячет за спину – и прятать который уже наловчился. Когда приходит время разделиться на группы, два товарища целенаправленно пересекают тренировочную площадку, по-военному слаженно переступают через ограждение и направляются к лесу. Если кто-то когда-то и видел, как они уходят, то не донес на них: видимо, решил, что они действуют в рамках приказа.

Спрятавшись под сенью деревьев, юноши сбрасывают с себя форменные куртки, Алекс достает книги и непочатую бутылку вина. Смотришь и глазам не веришь: как только они помещаются в такой маленький портфель? Туда даже похожий на кирпич «Роден» поместится, если постараться. Ганс делает свой вклад – сигареты, но Алекс не вынимает изо рта трубку, даже если в ней кончается табак.

– До чего же приятно подносить трубку к губам, как делали древние поэты и мыслители, – говорит он. Мол, мир сразу кажется иным. Гансу тоже стоит попробовать.

– Нет уж, – возражает Ганс. – Я предпочитаю сигареты и настоящий дым. Будешь, кстати?

Алекс пожимает плечами: время от времени можно выкурить и сигаретку, пусть даже это немного банально.

Они курят, пьют и листают книги. Все книги Алекса посвящены искусству.

– Роден – гений, – говорит он, – а скульптура ни с чем не сравнится.

Сам он тоже пробует себя в искусстве, занимается с частными преподавателями и на курсах. Сложно сказать, выйдет ли из этого толк, но было бы неплохо. А вообще Алекс тоже врач, только не такой прилежный, как Ганс. Если те или иные лекции не обязательны для посещения, то Алекс на них и не ходит.

– Я видел скульптуры Родена в Париже, – говорит Ганс.

– Ты бывал в Париже?

– Да. Во время Французской кампании.

Делать там было особо нечего: французы не то чтобы сопротивлялись, скорее выжидательно слонялись вокруг оккупантов, которые занимали лучшие дома и забирали себе все ценности. Гансу до боли было стыдно за своих соотечественников.

Сам он отправился в столицу, посещал музеи. Наконец-то оправдалась покупка дорогой фотокамеры. В лазарете, где Ганс нес свою порой ужасно скучную, а порой просто ужасную службу, было на что посмотреть, но не сфотографировать. Ганс насмотрелся на страдания во время службы и в свободное время хотел созерцать прекрасное. Интересно, где сейчас те фотографии? Наверное, остались дома в Ульме… Надо попросить родителей выслать их, как смогут. Или пригласить Алекса поехать с ним в Ульм на каникулы. Да, это хорошая мысль…

– Во время Французской кампании, – повторяет Алекс. – Я тоже в ней участвовал, но, к сожалению, в Париже не был. – Он вздыхает и делает большой глоток вина. – Как думаешь, куда нас пошлют в следующий раз? И когда?

В дни, когда они распивают на двоих целую бутылку, приходится быть особенно начеку, чтобы не пропустить заключительную перекличку, а потом – ничем не выдать своего легкого опьянения. Алекс говорит, что из-за того, что он родился в России, у него высокая сопротивляемость спиртному, однако это не совсем так: порой он бродит по тренировочной площадке заметно пошатываясь.

После того как они пролистали толстенного «Родена» и еще несколько книг поменьше, тоже посвященных скульптуре, Ганс говорит, что теперь его черед. Он покупает себе портфель (подожди еще немного, новый велосипед!) и засовывает туда полное издание Ницше. Потом с сияющей улыбкой выкладывает книги перед Алексом:

– Ну, что скажешь?

– Что эти книги можно грызть долго, – отвечает Алекс, сморщив нос.

– Конечно, – соглашается Ганс, – но они того стоят.

– Даже не знаю, – говорит Алекс. – Философия… – Он пожимает плечами и, пожевав мундштук своей трубки, добавляет: – Бог ведь есть? Тогда что еще нужно?

Ганс с большим трудом сдерживает свое негодование и, немного запинаясь, выдавливает:

– Н-но… Ницше, он… его высказывания о современной культуре… форме без содержания и… о свободном человеке…

– А давай, – предлагает Алекс, – ты почитаешь своего Ницше, а я почитаю что-нибудь, что нравится мне?

Так они и поступают, однако случившееся не идет у Ганса из головы. В конце концов, этот Алекс разумный малый, так почему же отрицает высшую форму мышления?

В следующий раз Ганс снова приносит портфель, однако теперь в нем лежит одна-единственная книга. Алекс вытягивается на земле во весь рост и с любопытством смотрит на Ганса:

– Снова ты со своей философией?

Ганс лишь слегка усмехается, а потом вытаскивает книгу. Алекс удивленно округляет глаза.

Прежде они никогда не обсуждали политику. Негласно сошлись на том, что пропускать еженедельные военные учения – дело совершенно естественное, будь то просто из-за лени или из-за других причин. Между ними не существовало никаких договоренностей на этот счет.

– С первого апреля тысяча девятьсот двадцать четвертого года я начал отбывать свой тюремный срок в крепости Ландсберг-на-Лехе по приговору Мюнхенского народного суда, вынесенного в тот же день, – читает Ганс твердым голосом. Пропускает это предисловие и переходит к воспоминаниям Гитлера об отчем доме, точнее к призывам объединить германскую Австрию со Старой империей: – Тогда плуг станет мечом, тогда из слез войны вырастет хлеб для будущих поколений.

Алекс продолжает смотреть на него широко раскрытыми глазами.

– Что это вообще значит? – вдруг спрашивает Ганс, отрываясь от книги. – Речь о плуге или все-таки мече? Или это метафора ради метафоры? И с каких пор хлеб, словно какой-то овощ, растет из земли? То есть из слез?

Напряженное лицо Алекса чуточку расслабляется, губы растягиваются в широкой усмешке.

– Подожди-ка! – восклицает Ганс. – Здесь еще столько странностей… – Он перелистывает несколько страниц. – Вот, например. Он пишет, что родился в «небольшом городишке, освещенном золотыми лучами мученичества немецкого народа». Похоже, мученичество немецкого народа освещает целые города! Или вот, послушай. Эта фраза мне особенно нравится: «Когда этому тринадцатилетнему мальчику исполнилось семнадцать». Чтобы в тринадцать стать семнадцатилетним?! На такое способен только отец нашего фюрера! Или вот еще…

Ганс снова принимается листать страницы, но Алекс, громко расхохотавшись, протягивает ему бутылку с вином:

– Держи. Выпей и отложи книгу, пожалуйста. Эти отрывки звучат нелепо.

– А ведь я даже не дошел до политики, – возражает Ганс. – Но сначала давай почитаем о том, как наш фюрер преуспевал в каждой профессии, за которую брался, из-за чего у бедняги просто не было другого выбора, кроме как стать фюрером…

Они превращают это в игру: передают между собой книгу, по очереди открывают и читают вслух. На каждой странице находится кривое предложение, неуместное сравнение или неудачная метафора. Они зачитывают друг другу длиннющие предложения с бесконечным числом запятых и до смешного сложных конструкций. «Как пламенно вспыхнул бы Шиллер! С каким возмущением отвернется Гёте!»

Во время прочтения сего шедевра они думают о том, что негодование Шиллера описано как спонтанное самосожжение, а Гёте обошелся без сослагательного наклонения, которое звучит попросту странно. Столько глупостей, что приходится запивать вином, чтобы не отупеть, – это они и делают, с каждой фразой отпивая по глоточку.

Некоторые предложения они читают не вслух, а про себя. Предложения, которые оставляют на языке неприятный привкус. Ганс с Алексом не говорят о разных расах, об уничтожении еврейского народа, о делении людей на достойных и недостойных жизни. Пока не говорят, потому что не хотят сегодня об этом думать. Сегодня они хотят повеселиться и насладиться тем, что нашли друг друга. Сегодня они смеются над заботами и страхом, который мог бы сковать, не будь они вместе.