Скажи Алексу, чтобы не ждал

Лето 1941 года

Алекс до сих пор живет с родителями – или, как он любит уточнять, «с отцом и мачехой». Дом Шморелей впечатляюще элегантен. На садовой скамейке перед входом сидит девушка лет шестнадцати и читает какую-то книгу. «Должно быть, это Наташа», – понимает Ганс. Единокровная сестра Алекса, о которой тот однажды рассказывал. Еще есть единокровный брат, он чуть младше Алекса и сейчас служит в армии. Вот и все, что Ганс знает об этой семье, – когда Алекс рассказывает о своем детстве, то редко дальше побега: он заканчивает историю на границе с Россией.

Стоит Гансу приблизиться, как Наташа отрывается от книги и приветствует его по-русски. Потом у нее внутри словно что-то щелкает, и она с ужимкой улыбается и произносит на тягучем баварском диалекте:

– Заходи, все уже в сборе.

«Все», – Ганс думал, что придет лишь несколько друзей, – это человек тридцать – сорок, они собрались в гостиной и поглощены оживленной беседой. Одни сидят вокруг большого стола, который, кажется, вот-вот проломится под тяжестью фаршированных яиц, медовых коврижек и банок с вареньем, другие нежатся на мягких диванах и креслах, третьи разбились на небольшие группы.

Под потолком клубится сизый сигаретный туман, но под ним все разноцветное: мебель, обои и женские платья. Звенят бокалы, уютно булькает самовар.

Все присутствующие похожи на художников или на русских или на русских художников, Ганс, чувствуя себя неловко в своем простеньком светлом костюме, оглядывается в поисках Алекса: куда же тот запропастился, черт побери? Подходит белокурая дама с подносом в руках, на подносе – множество маленьких стаканчиков, наполненных прозрачной жидкостью, и тарелка с солеными огурцами.

– Вы, должно быть, друг Шурика, – говорит она без тени улыбки и подает Гансу стаканчик.

– Кого? – спрашивает Ганс.

– Алекса, – поправляется она. – Берите, не стесняйтесь. – И кивком указывает на соленые огурцы: – В России водку принято закусывать, это традиция.

Соленые огурцы Ганс прежде ел только с хлебом или в салате, но он не хочет разочаровывать эту даму. Водка обжигает горло, от огурца пощипывает язык.

– Вы познакомились с Шуриком… то есть с Алексом… на учениях? – интересуется дама, тон ее звучит вежливо, но взгляд ее остается строгим.

Ганс невольно усмехается – пожалуй, можно и так назвать, но вслух покорно отвечает:

– Да, мы познакомились на военных учениях – оказались в одной студенческой роте. Еще мы учимся вместе в медицинском, просто никогда не пересекались в лекционном зале.

Дама кивает:

– Алекс нечасто туда заглядывает, верно?

Ганс не знает, что на это ответить и какого ответа она ждет, поэтому просто пожимает плечами.

– Эх, что же будет с мальчиком, – бормочет дама, поглядывая на большой стол, где от горы фаршированных яиц осталось всего несколько штук. – И куда только подевалась Njanja, – продолжает она и рассеянно спрашивает: – Хотите чаю?

Ганс не хочет ее больше задерживать, но она, не дожидаясь ответа, говорит:

– Сейчас я вам принесу. – И исчезает в толпе.

Ганс, растерявшись, остается на месте. Вокруг звучит русская речь, и он слушает иностранные звуки как концерт. Повсюду гремят голоса, крещендо, форте, фортиссимо, ярко накрашенная женщина бьет кулаком по журнальному столику, стаканы на нем трясутся, один падает. Тут раздается смех, там – заговорщицкое бормотание, это бормотание образует контрапункт, в котором слышатся немецкие слова, но Ганс не может ничего разобрать, как ни вслушивается.

– А вот и чай!

Исходящую паром чашку подает не белокурая дама, с которой Ганс сейчас разговаривал, а Алекс. Широкая белая блуза, лицо сияет, волосы растрепаны – Алекс выглядит так, словно проехал через азиатские степи и совершенно случайно оказался здесь, в центре Мюнхена. Ганс с благодарностью принимает чашку.

– Горячий, – предупреждает Алекс, – но он того стоит!

Чай и правда горячий, а еще – невероятно крепкий, приятно горький, как дорогой табак, и даже немного сладкий. Ганс одобрительно приподнимает брови.

– Это настоящий русский чай из настоящего русского самовара, – говорит Алекс. – В этом весь секрет.

– Я тебя заждался, – шутливо, но вместе с тем немного укоризненно ворчит Ганс: – Твоя мать взглядом практически просверлила во мне дырку.

– Ах, моя мачеха, – говорит Алекс, закатывая глаза. – Что бы я ни делал, все ей не так. Она нетерпима ко всему, что мне нравится. И ко всем, кто мне нравится. Не принимай на свой счет. А теперь пойдем со мной!

Алекс радостно проталкивается сквозь толпу, перебрасываясь с окружающими то русским, то немецким словечком, потом вдруг указывает на пожилого господина, увлеченно беседующего с другими мужчинами:

– Это мой отец, но сначала я должен познакомить тебя кое с кем еще.

Ганс знает, что отец Алекса – уважаемый хирург-ортопед, ведущий частную практику, и он всегда недоумевал, почему у Алекса так мало медицинских амбиций, учитывая его происхождение. С другой стороны, отец Ганса управляет трастовыми фондами, в то время как сам Ганс не может отложить ни пфеннига.

«Так порой бывает у отцов и детей», – думает Ганс и следует за Алексом. Пройдя мимо группы мужчин и заставленных книжных шкафов, они оказываются в задней комнате. Здесь тише. Комната похожа на кабинет. На стене висит большая карта России времен империи. Молодые люди за письменным столом играют в карты.

Один сидит перед камином в кресле-качалке, поджав ноги, словно воробей на жердочке, и курит трубку. Алекс с Гансом подходят к нему.

– Кристель, это Ганс, – представляет их друг другу Алекс, словно салоньерка, и пододвигает к камину второе кресло, чтобы Ганс тоже мог сесть, а сам запрыгивает на мягкий подлокотник.

Ганс протягивает Кристелю руку со словами:

– Ганс Шолль, студент медицинского.

Этот Кристель нравится ему сразу, тем более что он тоже пришел в видавшем виды костюме. Однако Кристель вовсе не выглядит смущенным. Несмотря на моложавое лицо, он больше похож на хозяина дома, его можно было бы принять за отца Алекса, если бы не возраст.

Кристель улыбается и крепко отвечает на рукопожатие:

– Кристоф Пробст, тоже студент медицинского.

– А, значит вы с Алексом познакомились в университете, – заключает Ганс, на что Алекс смеется, а Кристель качает головой:

– Мы познакомились еще в школе. Учились в одном классе. Я перескочил через класс, в то время как Алекс остался на второй год. К счастью. Я был настоящим ботаником, а он никогда не признавал авторитетов. Я бы сказал, что мы хорошо повлияли друг на друга.

Алекс кивает в знак согласия и снова смеется, а потом вскакивает на ноги – из-за чего кресло вместе с Гансом резко заваливается набок – и пружинистым шагом покидает комнату. Кристель и Ганс смотрят ему вслед, причем последний удивлен немного больше, чем первый.

– Сегодня Алекс выглядит веселее обычного, – бормочет Ганс.

Кристель вздохнул, выпустив в потолок колечко дыма.

– Я даже знаю почему, – говорит он.

– Из-за девушки? – спрашивает Ганс и неожиданно понимает, что они с Алексом никогда, даже после целой бутылки вина, не говорили о девушках. Быть может, эта тема казалась слишком банальной или же, что более вероятно, Ганс просто не хотел рассказывать о себе. Лиза, ах, Лиза – она почти в прошлом, с Уте он заигрывал, но та еще слишком юна, и он никогда не относился серьезно к Эрике, но недавно катался на лыжах с Розой, которой до сих пор пишет, но Роза всегда была скорее хорошей подругой, чем возлюбленной. Теперь кажется, что все это было не более чем позерством – все равно что курить сигарету, в которой нет табака. А потом он чувствует укол в сердце, тоску и некую ревность из-за того, что Алекс нашел человека, вызывающего у него такую улыбку.

Ганс закуривает еще одну сигарету и глубоко затягивается.

– Не просто девушки, – говорит Кристель и снова вздыхает, – а моей старшей сестры.

– Ты, похоже, не слишком этому рад, – замечает Ганс.

Кристель выпускает в воздух еще одно колечко дыма, больше предыдущего.

– В конце концов, я знаю их обоих, – говорит он. – Знаю как никто другой. И поэтому уверен, что эти отношения не продлятся. По крайней мере, долго не продлятся.

Однако в следующую секунду Алекс возвращается, и Кристель прочищает горло, намекая, что нужно сменить тему, – впрочем, Ганс и сам бы все понял. Теперь Алекс двигается спокойнее, потому что держит в руках три полные до краев рюмки водки, а под мышкой – еще и банку с огурцами. Губы у него слишком большие для таких тонких черт, особенно когда он радуется, но улыбка необычайно привлекательная.

– Мы должны выпить, – улыбаясь до ушей, говорит Алекс и раздает рюмки, – за первый день рождения Миши.

– Миши? – переспрашивает Ганс.

– Это мой сын, – отвечает Кристель. – На самом деле его зовут Михель, но Алекс сказал, что по-русски – Миша. Так нам даже больше нравится.

Ганс прикидывает: судя по всему, Кристель младше Алекса на два года, а значит, на год младше его самого. Ему двадцать один. Конечно, и в двадцать один год уже можно стать отцом, но Ганс просто не может представить себя в этой роли – и не только потому, что для рождения ребенка без возлюбленной не обойтись.

Вероятно, именно отцовство придает молодому лицу Кристеля это серьезное, степенное выражение. А может, оно было у него всегда. Кристель и Алекс – полные противоположности, решает Ганс, один – само благоразумие, другой – неисправимый мечтатель, и какую роль он сам играет в этом трио, если играет вообще, Ганс пока сказать не может.

Они громко чокаются рюмками и пьют за Мишу, после чего Алекс снова усаживается рядом с Гансом, на подлокотнике.

– Настоящие русские, выпив, разбивают рюмки об пол, – говорит он, – но моя мачеха запрещает так делать.

– И не без причины, – добавляет Кристель, но Алекс все равно гримасничает. Потом выуживает из банки огурец и демонстративно откусывает конец с хвостиком. Кристель с Гансом смеются, воодушевленный такой реакцией Алекс снова подскакивает и теперь возвращается уже с бутылкой водки.

Выпив множество рюмок, съев бесчисленное количество огурцов и подробно сравнив и обсудив русские и немецкие обычаи, Кристель хлопает себя по колену и говорит:

– Пожалуй, мне на сегодня хватит. Миша кричит всю ночь, и назавтра я глаза разлепить не смогу. – Он встает, разглаживает брюки и на прощание протягивает Гансу руку: – Мы должны как-нибудь встретиться и обсудить Ницше. Да-да, Алекс мне об этом рассказывал.

Они провожают Кристеля в гостиную, где теперь заметно меньше людей, но так же шумно и накурено, как раньше. Мачеха Алекса выбегает из кухни с тарелкой яиц – один бог знает в который раз.

При виде Кристеля она улыбается теплой, даже материнской улыбкой. Если бы Ганс не видел сам – никогда бы не поверил, что ее лицо на такую способно.

– До скорой встречи, дорогой Кристель! – И гораздо холоднее добавляет: – Передавай привет своей сестре.

«Не принимай на свой счет», – говорил Алекс. Что ж, Ганс постарается.

Сейчас Алекс стоит рядом с ним и смотрит, как Кристель исчезает в ночи, а потом мечтательно глядит на захлопнувшуюся дверь.

– Ангели и правда возвращается в Мюнхен, – с горящим взором бормочет он. – До сих пор не верится… – Потом поворачивается к Гансу, как будто только заметив его присутствие, и бодро спрашивает: – Хочешь, покажу гипсовый бюст Бетховена? Сам слепил!

Ганс очень хочет, и Алекс снимает бюст с одной из книжных полок, некоторые книги падают, но ему, кажется, все равно. Столько книг – и все на кириллице.

«Я должен выучить русский, – внезапно думает Ганс, – должен научиться все здесь понимать. Должен все понимать».

Алекс взвешивает гипсовый бюст в руках и критически прищуривается:

– Я думал о нем лучше, чем он есть. Ну да ладно. Быть может, однажды из меня все-таки выйдет толк.

Он усмехается. Ганс внимательно осматривает бюст. Ему скульптура нравится. Можно было сделать аккуратнее, но, с другой стороны, в этом и заключается искусство – в стихийности, в движимости наитием. Ганс вспоминает о бесчисленных стихах, которые написал в юности, когда еще думал, что однажды сможет стать писателем, когда еще думал, что слова могут что-то изменить, и завидует Алексу почти до щемящей боли в груди.

– Ты голодный? – спрашивает Алекс.

Так они оказываются за большим столом, где сидят последние гости, и глотают фаршированные яйца, подслушивая беседу двух пожилых господ – к счастью для Ганса, говорят на немецком, речь о Библии и о том, что Павел называет политический строй порядком, данным Богом. Теперь они спорят, относятся ли эти слова к сегодняшней России, а если нет, то что это означает для народа и Германской империи. Ганс чувствует, как щеки начинают пылать, он хочет что-то сказать, но не осмеливается – к тому же у него между зубами остался кусочек яйца. Но тут в беседу вмешивается мачеха Алекса. Сначала заговаривает о погоде: «Интересно, будет ли завтра дождь? – а потом спрашивает: – Кому-нибудь положить кусочек пирога? А хлеба?»

Отец Алекса, который тоже сидит за столом и до сих пор молча следил за происходящим, поддерживает супругу: «В воздухе уже пахнет дождем, не правда ли?» На этом глубокомысленные разговоры заканчиваются.

– Она всегда ужасно осторожничает, – шепотом говорит Алекс, – хотя знает, что осведомителей здесь нет. Отец приглашает домой только проверенных людей. И я тоже. А ты что об этом скажешь?

– О чем? – спрашивает Ганс.

– Ну, о Божьем порядке и обо всем остальном.

Ганс пожимает плечами:

– Сложный вопрос. С одной стороны, все в мире совершается по промыслу Божьему, непостижимому для человека. С другой – мы обладаем свободой воли и, следовательно, всегда имеем возможность вмешиваться в колесо истории.

Алекс задумчиво кивает, а потом внезапно вскакивает и подбегает к фортепиано, стоящему в углу.

До этого мгновения Ганс считал это фортепиано не столько музыкальным инструментом, сколько своего рода алтарем: уж слишком много на нем икон. А в центре стоит фотография красивой женщины, одетой и причесанной по моде начала века, – покойной матери.

Алекс начинает играть, причем на удивление ладно, учитывая количество выпитого. Веселая музыка легко заглушает споры, и все присутствующие поворачиваются к фортепиано. Песня русская, и, кажется, все ее знают – все, кроме Ганса. Алекс поет чистым громким голосом, остальные присоединяются, поют громко, но не столь чисто. В конце концов Ганс запевает вместе со всеми, пусть не знает слов и даже языка. Эта песня заканчивается, Алекс принимается играть следующую, а Ганс поет и поет незнакомые ему песни, пока те не перестают быть незнакомыми, и чувствует, что однажды они ему пригодятся.