Скажи Алексу, чтобы не ждал

Осень 1941 года

На улице еще по-летнему палит солнце, однако у Ганса в душе внезапно наступает осень. Прежде такое уже случалось, но это состояние терзает его каждый раз, как в первый, – все вокруг словно засыхает и умирает, и остается только ждать весны, возрождения всего живого. Ганс знает, что весна непременно придет, но сейчас он настолько подавлен, что с трудом встает с кровати, и присутствие Трауте он тоже переносит с трудом. Трауте много говорит, она не может не говорить, и в такие минуты Ганс снова и снова понимает: какое счастье, что у него есть Алекс, который прекрасно умеет молчать. В последнее время они почти не разговаривают, просто сидят напротив друг друга, курят и думают о России. Алекс почти забросил учебу, он снова записался на художественные курсы – сейчас, когда на Востоке одни его собратья убивают других, ничего нельзя откладывать на потом. Элизабет занята тем, что пишет своим родственникам и знакомым, оставшимся на советских землях. Можно только гадать, дойдут ли письма до получателей, и каждое утро Njanja проделывает долгий путь до православной церкви, чтобы помолиться за свою родину. Русских вечеров в доме Шморелей больше нет, а если они и случаются, то проходят молчаливо.

Одна Трауте все говорит и говорит и обижается, когда Ганс не отвечает. Ах эта слабая плоть! До чего же злит ее зов… Как ни крути, а Трауте довольно современна и не торопится говорить о браке, поэтому Ганс возвращается к ней снова и снова, как бы она его ни раздражала. Трауте бредит своей школой, Рудольфом Штайнером и его мировоззрением – антропософией (само слово звучит глупо, считает Ганс) – и снова обижается, потому что Гансу нечего сказать по этому поводу. Потом они ругаются, но из-за проклятой меланхолии у Ганса даже на ссоры нет сил.

– Жду не дождусь, когда уже уеду на трудовую повинность, – с вызовом говорит Трауте. – Разлука пойдет нам на пользу. Я тебе не собачка, чтобы гонять меня туда-сюда, то зайди, то выйди.

– Ну, – отвечает Ганс, – а я с нетерпением жду практики. Тогда у меня все равно не будет на тебя времени.

Он намеренно умалчивает о том, что будет дежурить в клинике только до двух часов. Пусть Трауте думает, что ему и так приходится нелегко, даже без ее непрерывных стенаний. Она постоянно говорит что-то типа «я тебе не собачка». Гансу нравятся умные женщины, но не те, которые упрекают его и указывают, как ему жить.

Когда Трауте отправляется в Крайбург-на-Инне, они прощаются на вокзале так же холодно и официально, как при первой встрече, – одним крепким рукопожатием. Трауте поднимается по ступенькам в вагон, напоследок оглядывается через плечо, и Гансу кажется, что у нее на лице появляется жалость. Это приводит его в ярость – зачем ему ее жалость? Если кто и заслуживает жалости, так это Трауте, которая уезжает отбывать трудовую повинность.

Он что есть мочи пинает лежащую на земле консервную банку, и та летит вслед уходящему поезду. Становится немного легче.

По дороге домой Ганс позволяет себе сделать крюк через Английский сад. В июне они с Трауте гуляли здесь под руку, но сейчас эти воспоминания не вызывают грусти. Напротив. «Осень еще толком не наступила, – думает он, – почти все вокруг выглядит таким же, как тогда; может пройти какое-то время, прежде чем с деревьев опадут листья. Внутри меня и снаружи – два разных мира, и мир снаружи на самом деле очень красив».

Одна беда: люди вокруг слишком шумные, рот у них никогда не закрывается, совсем как у Трауте. «Вот бы выбраться из города, – думает он, – вот бы оказаться в нетронутой природе, в нетронутом мире».

Вечером, сидя в биргартене, они с Алексом не без злорадства совершают величайшее в Баварии оскорбление – заказывают бутылку красного вина. Трактирщик смотрит на них с таким отвращением, что Алекс набрасывает на салфетке его нелепый карикатурный портрет, и Ганс впервые за долгое время по-настоящему смеется. Этот вечер похож на первые тайные встречи у перелеска на краю тренировочной площадки – еще до появления Трауте, до нападения на Советский Союз. Беззаботными те встречи уже не были, но все равно отличались. Когда трактирщик приносит вино и, не говоря ни слова, уходит прочь, Ганс начинает делиться мыслями, которые пришли ему в Английском саду.

– Скоро нас назначат санитарами-фельдфебелями, – говорит он.

– По крайней мере, этому мы обязаны не своим военным заслугам, – отвечает Алекс и театрально, словно знаток, покачивает бокалом с вином. Он знает, что трактирщик где-то там, наблюдает злыми глазами, и не может удержаться от провокации.

– Верно, – отвечает Ганс, – но это означает, что скоро мы вырвем себе клочок свободы. Санитары-фельдфебели не просиживают штаны в казармах. Не знаю, как тебе, а мне хочется выбраться из города.

Алекс пробует вино, громко причмокивает и одним глотком опустошает половину бокала.

– Итак, что скажешь? – спрашивает Ганс.

– Ну, – говорит Алекс после недолгого колебания, – если мы отделаемся от практики, то я с удовольствием погляжу на мир. Отправлюсь в приключение.

– Ангелика не будет возражать? – осторожно спрашивает Ганс.

Алекс пожимает плечами:

– Порой мужчине нужно побыть в одиночестве, – говорит он, и это «одиночество» как бы само собой включает Ганса.

Ганс переживал, что с появлением Ангелики он потеряет Алекса навсегда, однако опасения его не оправдались. Поначалу они даже пытались встречаться втроем или вчетвером с Трауте, но ничего хорошего из этого не вышло. Дело никогда не доходило до ссор или какого-то противостояния, Ангелика общалась с Гансом исключительно дружелюбно, но смотрела на него так же неодобрительно и холодно, как Элизабет. Есть определенная трагикомичность в том, что Алекс всю жизнь искал женщину, похожую на мать, а нашел копию своей мачехи. Конечно, Ганс никогда не произнесет этого вслух – у Алекса совершенно нет чувства юмора. Как бы то ни было, в определенный момент Ганс решил избегать дальнейших встреч с Ангеликой, что не составило особого труда. Как ему кажется, Алекс теперь ищет его общества больше прежнего, особенно когда газеты снова сообщают о военных успехах на советской земле или когда Элизабет получает письма от своих русских родственников. В такие дни Алекс предпочитает молчаливое курение с Гансом общению с возлюбленной. Правда, когда об Ангелике все-таки заходит речь, то Алекс отзывается о ней в самых лестных выражениях. Возможно, даже слишком лестных. Лишь однажды он обмолвился о том, что у Ангелики есть другой мужчина, более того – она замужем.

– Но чисто формально, – сразу же отмахнулся он, когда Ганс захотел узнать подробности. На этом тема была закрыта, однако Ганс понял: отношения с Ангеликой не такие безоблачные, как Алекс пытается себе внушить. Почему-то это успокоило, быть может, даже немного обрадовало: теперь у них было еще больше общего. Однако Ганс по крайней мере не скрывает, что Трауте действует ему на нервы. Он до сих пор не ответил ни на одно из писем, которые она прислала ему из своего захолустья.

– Значит, решено! – кричит Ганс и поднимает бокал: – Отправимся же навстречу приключениям!

– Na sdarowje, – отвечает Алекс.

К немалому удивлению, даже страшная бюрократия не встает на пути их планов: главный врач без колебаний подписывает практикантам Шморелю и Шоллю заявление на отпуск. Алекс рад, а Ганс еще больше укрепляется в уверенности: этой стране больше не нужны врачи. Нет, это остальной мир должен исцелиться от неметчины, что, судя по всему, вряд ли произойдет.

У Алекса есть старая лодка, на которой они хотят проплыть по Дунаю, захватив с собой только зубные щетки, ни дать ни взять – настоящие бродяги. На короткое время планирование, вернее игра воображения, затмевает все остальное: политику, сердечные дела, даже свинцовую меланхолию Ганса. Однако в глубине души всегда остается страх, что по какой-то причине ничего не получится, что кто-то подставит подножку – не столько главный врач, которого, похоже, ничуть не заботит их присутствие или отсутствие, сколько отечество, которое в любую минуту может призвать их в армию, как всю роту, так и всего нескольких человек, и направить бог знает куда: фронтов более чем достаточно. Каждую минуту они проживают под контролем Гитлера.

– Кристель сейчас в Страсбурге, – однажды говорит Алекс, когда они стоят во дворе клиники и курят бок о бок.

– Что он там забыл? – удивляется Ганс.

– Что он там забыл? Его туда направили, он служит в люфтваффе.

– Но у него жена, ребенок…

– Тем, кто отдает приказы, все равно, – презрительно отвечает Алекс и в знак уважения к старому другу, которого сослали подальше на Запад, пускает колечко дыма, пусть даже не совсем правильной формы. Ганс с удивлением качает головой: как-никак, а у Кристеля маленький ребенок…

– И рождение второго не за горами, – бормочет Алекс. Ганс удивленно моргает. – Дарить детей фюреру – дело благое, однако после того, как оно сделано, тебя просто отправляют в Страсбург.

Гансу и Алексу везет. Ничто не мешает их планам, разве что погода: небо над головой зловеще серое. Сойдя с железнодорожной станции, они поднимают лодку высоко над головой и начинают идти – Ганс впереди, Алекс позади. Кроме весел, прижимаемых ими к борту лодки, у них с собой лишь то, что помещается в карманах. Когда они опускают лодку в воду Дуная, начинается дождь.

– Что скажешь? – спрашивает Ганс. – Рискнем?

– Конечно, – отвечает Алекс. – Плохая погода меня не смущает. Сил больше нет терпеть это лживое солнце.

И Ганс смеется над тем, как похожи порой их мысли.