Сказка старого эльфийского замка

Глава 2

Глава 2.

Вот так они и оказались здесь — в этом старом эльфийском доме, который теперь и замком-то назвать было нельзя — ведь ни донжона, ни защитных стен с башнями, ни даже мало-мальски достойных звания «господских» покоев этот дом тыщи три зимы как, уже не имел. А чтоб довести его до ума, то бишь, до хоть какого-то пригодного к проживанию состояния, пришлось еще ого-го сколько потрудиться!

Хотя… трудиться пришлось, конечно, Корру, да еще супругам Клёне с Керном, и Лилейке… да и почти всему взрослому населению деревни, вкупе с теми слугами, что приехали с ними из Вэйэ-Силя. А вот Лиссе в тот год довелось пожить незабываемой и, что уж греха таить, совершенно неподобающей графской наследнице жизнью.

За неимением пригодных для жилья помещений в замке, поселились они все, приезжие то есть, в деревне. Их с Корром, как господ, взял к себе на постой сам староста. Так оно и понятно, у него и дом побольше, и хозяйство побогаче, и стол, соответственно, поприемлемей на господский вкус, чем у остальных. Взгромоздив на себя эдакую честь, дин Фазн трех дочерей на лето отправил к сестре погостевать, а двух сыновей, что еще жили при родителях, а не своим хозяйством, переселил на сенник. Ну, а освободившиеся комнатки отдал в полное распоряжение юной госпоже и ее опекуну.

Впрочем, Корр-то в доме у старосты и не появлялся почти совсем — мотался между столицей и замком, следя за ремонтными работами, закупая строительные материалы, а потом и мебель. И Лилейка с диной Водяной, которым как бы тоже предписывалось за девочкой приглядывать, все дни в Силвале пропадали, спеша привести его в надлежащий вид. Руководили деревенскими женщинами — где что помыть, что вычистить или прополоть надобно. А бабка Росяна, старенькая уж совсем, после дороги-то, натрясясь в карете, сама немного прихворнула по началу, а как в себя-то пришла, так уж и следить не за кем не пришлось — Лисса давно компанией обзавелась и дел разных интересных себе понаходила. Так графская наследница на все лето и оказалась практически предоставленной самой себе.

Первым приятелем ее, как ни странно, стал Вербен. Да, тот самый парнишка, что в самый первый день провожал их с Корром до замка. Кстати, он оказался действительно Вербеном, как бы и не хотелось ему зваться другим, более мужественным или хотя бы нейтральным именем.

А получил он свое ненавистное имечко так: мать его, родив восьмерых сыновей, и будучи на сносях девятым ребенком, вся извелась, что у нее, горемычной, все парни да парни родятся, а ей ведь так доченьку хочется! И придумала она себе, что если все время, пока в тягости будет, станет нерожденного еще младенца женским именем называть, то тогда у нее долгожданная девочка и появится. Так и пошло: «-Вербенка, лапушка моя!», — ласково поглаживая округляющийся живот по несколько раз в день, говорила женщина, томясь в ожидании долгожданной доченьки; «— Вербеночка, ох, деточка моя ненаглядная, что ж это деется-то!», — это когда поясницу нещадно прихватывало и сил не было разогнуться; «— Спи Вербенушка, красавица-доченька моя», — когда младенчик ночью сильно пяточкой под ребро бил. Так что, ко времени родов все уж и привыкли — и муж-отец, и сыновья-братья, и даже соседи и родственники, что новорожденного в их семье Вербеной зовут. Ну, и вот… родился он — Вербен… значит.

Эту немудреную историю знал в деревне каждый и как-то так, почти привычно для всех, многие над мальчишкой посмеивались. Оно, может, и привычно… и для всех… и даже не со зла, но для самого-то парня — ой, как обидно!

Но, возможно, именно поэтому, что жить он был научен и среди насмешек, мальчик оказался более свободен в общении — меньше задумывался, что о нем скажут, да подумают. Так что и тогда, когда они только въехали в деревню всем своим разномастным кортежем, и он единственный из всей деревенской ребятни не побоялся проводить господ до замка, так и теперь, когда они вынуждены были на время поселиться в деревне, именно Вербен особенно не терялся рядом с ними.

А те — остальные, да как тогда, когда в первый раз девочку-госпожу увидели — рты пораскрывали и замерли в отдалении, так и сейчас, когда ей пришлось с ними бок о бок жить — сторонились боязливо, но шушукались не скрываясь.

Так что, на следующий день, когда Лисса поднялась утром с постели и Корра нигде в доме и его окрестностях не обнаружила, а на вопрос к дину Фазну о своем опекуне получила ответ, что: «— Дык, господин еще с зарей мужиков загнал дорогу к замку чистить, а сам в город подался», она и столкнулась с Вербеном.

Ну, ни то что бы столкнулась… парень сам, понятное дело, во дворе дома старосты оказаться никак не мог. Но те двое мальчишек, которые там находились, на все вопросы Лиссы, кроме стеснительных «пык» да «мык», ничего вразумительного ответить не могли. И пришлось ей идти по деревни и выглядывать в других дворах кого поразговорчивей.

Впрочем, на ее счастье далеко ей идти не пришлось — уже, считай, за следующим забором возле колодца она разглядела знакомого темноволосого вихрастого пацана, что накануне провожал их к замку. Тот ее надежды, что найдется все-таки кто-то более разговорчивый, чем чрезмерно впечатлительные сыновья дина Фазна, оправдал — обратился к ней сам, когда перелив воду из одного ведра в другое и развернувшись, увидел ее.

— Чё госпожа хотела? — не очень вежливо спросил он девочку, но поклон все же изобразил.

— Проводи меня в замок! — как-то само собой получилось не просьбу высказать, а приказ отдать, и даже подбородок вздернулся надменно — ну, не привыкла графская наследница, что бы с ней так разговаривали.

— Я матери помогаю, — как-то укоризненно, как малому ребенку объясняют, ответил ей Вербен. — Она у меня, чей не молодка уже — без моей помощи не обойдется.

В общем-то, Лисса понимала, что если и дальше будет разговаривать в категорически-приказном тоне, то парень никуда не денется — оставит свои ведра и поведет ее туда, куда она скажет. Но что-то задело ее в словах Вербена. Возможно, подразумевающаяся под описанием его действий забота о матери или то, что своим тоном он дал понять, что ей — девочке из графской семьи, такое понимание, как эта самая забота, недоступно в принципе…

Лиссе стало обидно и… тоскливо от его слов. Бабкины капельки, которыми ее пичкали до вчерашнего дня, постепенно развеивались в своем действии. Вспомнилось вдруг, что с похорон отца прошло всего-то ничего, а матери у нее… и не было считай, да и Корр, который в ее восприятии был эдакой ниточкой привязывающей к ней прошлое, и до сегодняшнего утра неотлучно находящийся рядом, куда-то делся. И такое тянущее чувство одиночества на нее накатило, что захотелось, что бы хоть кто-то отнесся к ней по-доброму, пусть даже с такой вот покровительственной заботой, но чтоб именно к ней… чтоб был человек рядом, который сделает для нее что-то не по приказу, а просто по просьбе — из душевного расположения.

И пришло откуда-то понимание, что если хочешь от человека чего-то получить, то… как бы… надо и ему что-то дать. А в конкретном случае — хорошее доброжелательное отношение.

— А когда закончишь, отведешь? — уже без гонора спросила она.

— Отведу, — тоже без претензии и упрека в голосе просто ответил парень. — Проходите госпожа, на солнышке вот посидите пока, а я вам сейчас молока и пирогов вынесу.

Во дворе, правда, Лисса одна не осталась, и пройти в дом подождать — тоже отказалась, а вышла туда, откуда весь большой огород был как на ладони. И усевшись прямо на траву, постелив под попу все равно ненужный на таком солнце камзол, принялась наворачивать сладкие пироги с малиновым вареньем и разглядывать открывшуюся ей картину.

В общем-то, то, что она наблюдала, никакого сокровенного смысла, редкости происходящего, или хотя бы какого-то мало-мальски достойного интереса ни для кого не представляло. Ни для кого — конечно, но не для графской дочери! Вот скажите на милость, когда бы и где она могла наблюдать, как простая селянка огород поливает? Как минута за минутой — более часа, не останавливаясь и не отвлекаясь, маленькими шажками продвигается женщина вдоль грядок и понемногу плескает воды из ведра под какие-то мелкие кустики. Как сын ее, раз за разом бежит вдоль этих самых грядок поднося ей полные ведра, а потом спешит обратно к колодцу с пустыми… а тем временем солнце неумолимо поднимается все выше, припекая голову все сильнее…

В какой-то момент Лисса не выдержала и, не задумываясь насколько смешной вид будет иметь, достала из кармана носовой платок и накинула на голову. И совсем уж машинально… прилегла, когда разморенное жарой на самом солнцепеке и непривычное к столь раннему подъему тело запросило примостить его в более расслабленную позу.

Проснулась она от того, что рядом с ней кто-то потихоньку разговаривал:

— Вот ведь беда-то! — тихо, придушенно как-то, воскликнул женский грудной голос. — Что ж теперь будет-то, скажут ведь, что это мы не уберегли госпожу! Вон как раскраснелась — это ж от солнца, а у нее вишь какие щечки-то нежные. Это тебе не наши девки, к полю привычные, у них-то давно уж мордахи пообветрились! — все продолжал журчать над ней тихий причитающий голос.

А Лисса лежала и глаз не открывала — интересно же, что еще о ней скажут.

— Да ладно, мамань! Я господина опекуна ейного видел — нормальный вроде дядька. Да и щеки у нее совсем не обгорели, а просто от жары такие красные. Платок вон додумалась же на голову накинуть, — это уже другой голос — знакомый, пацанячий.

Лисса поняв, что больше обсуждений не будет, сподобилась глазки-то открыть, а потом и сесть решилась. Возле нее склонились Вербен и его мать — полноватая женщина с миловидным лицом, возрастом, примерно, как дина Клена — то есть, хорошо зим за сорок.

— Что, разморило вас на солнышке-то, госпожа? Пойдемте-ка в дом, я водице солью холодной — умоетесь. Вам и полегчает, — жалостливо сказала женщина, устало поднимаясь с коленей.

В общем, к замку они отправились только после того, как умылись, еще раз поели и вдоволь напились чего-то вкусного такого, прохладного и ягодного, чего Лисса никогда и не пила до этого. Вербен, пожав плечами, пренебрежительно назвал питье это — болтанкой, объяснив, что это простое варенье водой разведенное. Ну, и пусть, а Лиссе все равно понравилось!

К замку шли они той же тропой, что и накануне. Дорогу, которую еще вчера пытались расчистить, да так и бросили, поняв, что все равно за один день не осилят, сегодня взялись прорубать как положено и начали от воротной башни. Так что в том месте, где они сейчас шли, было безлюдно и тихо, только и слышались где-то с большого отдаления удары топора и мужские окрики.

Поняв, что мальчик первым с ней заговаривать не станет, а идти в молчании было скучно, Лисса начала разговор сама:

— А вы, наверное, зря огород-то поливали. Бабушка Росяна, это знахарка, что с нами приехала, сказала, что у нее кости крутит, а значит, сегодня-завтра дожди пойдут.

— Так мы это тоже знаем. Почти все старики погоду-то чуют. Но вчера еще ваш опекун сказал старосте, что раз такое дело, то он из города обязательно мага привезет, чтоб… это… дождик попридержать. Ему надо, чтоб дорогу расчистили, а то не одна подвода к замку не подойдет. А там уж как дело пойдет — неизвестно. Так что пока без дождей мы будем.

Так, суть да дело и разговор у них завязался. О чем? Да о том, чем в деревне живут, что на полях сажают. Что шерсть овечью только у них тут в какой-то особо редкий красный цвет красят. Что огромный Спасский лес, в котором замок стоит и к которому селенье прилегает, только с этого краю графам Силванским принадлежит, а все остальное королю. И, соответственно, по грибы, по ягоды надо знать, где ходить можно.

Вроде эти темы и не должны были бы так заинтересовать девочку десяти зим от роду и воспитанную графской наследницей. Но, толи парнишка так интересно рассказывал, толи осознание того, что все здесь ее госпожой зовут и хозяйкой считают, или, скорее всего, и то, и другое вместе, сделало свое дело — слушала Лисса рассказы мальчика с немалым интересом.

Так и до замка дошли. Но когда из-за холма с развалинами показалось трехэтажное целое строение… Лиссе расхотелось к нему подходить — уж больно суматошным и колготным выглядел народ окружающий его. Люди суетились и носились вокруг здания, в него и из него, и даже с помощью приставных лестниц, по нему лазили, напоминая растревоженных муравьев на муравейнике. Так что, заведомо зная, что Корра сейчас там нет, девочка решила и вовсе туда не идти.

— Отведи меня к этому вашему озеру, а? — попросила она Вербена.

— Так оно, в общем-то, не наше, а ваше, госпожа, — ухмыльнулся мальчик и потянул ее опять в обход горы кирпичей.

С другой стороны от бывшего замка, откуда было невидно ни целого крыла, ни воротной башни, если чуть спуститься по едва различимой среди травы щербатой лестнице, взгляду открывалось и озеро. По незначительным размерам — едва ли саженей пятнадцать до противоположного берега, его можно было-бы назвать обычным прудом, но заметный ток воды в правой его части и явно нерукотворное происхождение позволяло считать этот водоем все же, пусть и маленьким, но озерком.

Почти правильной круглой формы, озеро песчаным пляжиком примыкало к тому месту, где они с Вербеном спустились с лестницы. Слева и по дальнему краю вся его почти недвижимая гладь была устлана круглыми глянцевыми листьями кувшинки, и даже с десяток крепких желтеньких кубышек торчали средь них, ознаменовывая своим наличием первые дни лета.

Справа, от того места где они сейчас стояли, виднелся зев родника, когда-то, похоже, выточенный из камня в виде чего-то определенного — толи головы чудовища с разинутой пастью, толи какого-то цветка, из серединки которого и била струя. Но теперь определить было трудно, что там изображалось изначально — пористый серый камень оказался совершенно попорчен непогодой, только-то и давая намек, что когда-то был художественно обработан.

Дальше родника хорошо проглядывалось, как вода из озера устремляется в ручей, который хоть быстро и прятался с глаз в зарослях какого-то кустарника, но полностью рухнувшая часть крепостной стены в том же направлении явно указывала его дальнейший путь.

Золотистый песок под ногами искрился на солнце и зазывно намекал, что уже прогрелся, и будет совсем неплохо, если эти самые ноги, что стоят на нем, освободить от сапожек и дать им вольготно пройтись по нему. Лисса, не устояв перед этим призывом, разулась и пошла к тихой практически неподвижной кромке воды.

— Искупаться бы… — помечтала она.

— Госпожа, вода еще холодная. Третьего дня наши мальчишки пытались уже здесь купаться, да ноги ломотой прихватило, один чуть не потонул, — предостерег ее Вербен, но от удовольствия пройтись босыми ногами по песку тоже не отказался.

Вода действительно, хоть и тихая, была еще довольно холодна, так что, как бы ни манило своими бликами солнце, переливаясь разводами по уходящему вглубь песку, дальше, чем по щиколотку, Лисса в воду не заходила. Парнишка бродил рядом, то замирая, то вдруг пиная воду ногой, стараясь достать толстеньких, доверчивых, но довольно юрких головастиков.

Потом они дружно сидели на берегу, вольготно откинувшись на локти, лицезрея размеренную жизнь маленького озера и грея замерзшие ноги в теплом песке. Темно синие, тоненькие, как выписанные пером стрекозы, кружили почти над самой водой. Криволапая пупырчатая жаба взобралась на лист кувшинки и теперь, не шелохнувшись, уже какое-то время покачивалась на нем. А серенькие мелкие птички с тревожным щебетом выпархивали то и дело из зарослей на противоположной стороне озера и суетясь, порхали на самыми ветками, а в кустах промелькивал чей-то рыжеватый бок — толи одичавшего кота, толи лисицы.

Наверное, от такого простого и понятного ему времяпровождения, парень, наконец-то, осмелел и сам — первым, заговорил, глядя на подкатанные до коленей штаны девочки:

— Госпожа, а почему вы в такой, почти мужской одежде ходите? Я всегда думал, что женщины… и девочки из знатных семей всегда только в таких… платьях ходят? — каких именно «таких» он показал, поводив растопыренными пальцами вокруг своих вытянутых ног, видимо в его представлении так можно было изобразить пышные оборки и кружева.

Впрочем, Лисса его поняла.

— Такой наряд мне папа придумал, чтоб ездить на лошади по-мужски можно было свободно… — ответила она, разглаживая на ноге длинную рубаху-тунику с высокими разрезами и ласково коснувшись лежащего рядом на песке синего шерстяного камзола обшитого серебряным галуном, который тоже был достаточно длинным, но по фасону очень напоминал мужской.

А дальше… Вербен, вроде, и не спрашивал… а может и спросил — Лисса потом и не помнила… как сначала потихоньку — слово за слово, а потом все более бурно и эмоционально — взахлеб, рассказала мальчику все. И про маму, которую и не помнила, и про жизнь с отцом — их путешествия по стране, когда он собственно и придумал дочери это более удобное платье, чем девчачьи юбки в рюшах. Затем последовала история про мачеху, какой нехорошей и злой женщиной та оказалась — как сначала отдалила от Лиссы отца, потом сама что-то такое сделала, что граф сам от нее отказался, а она… в отместку отравила его. Но никто, почему-то, очевидное доказывать не стал. И наказывать мачеху тоже.

Под первые слова собственной истории девочка загрустила, потом жалость к себе заставила и губы задрожать, а когда речь зашла о том, как новая папина жена ей жизни в родном доме не давала, так тут и слезы первые появились. Когда уж Лисса дошла, в рассказе своем, до болезни отца, то к этому моменту она рыдала так, что рукав рубашки, которым она вытиралась, был уже сырым.

Ну, а мальчик… мальчик, конечно, был в растерянности, но искреннее горе собеседницы все же растревожило его, и сам не зная как, он уже через несколько минут ее рыданий, сам потянулся к ней и уткнул заплаканным лицом к себе в плечо. А рука его, тоже, вроде, сама по себе, опустилась той на голову.

Девочка плакала долго. Сначала рассказывала, бубня куда-то в шею жалеющего ее парня, а потом и вовсе — молча. Так надо, наверное, было — ведь, что не говори, а это первый раз, когда смогла она вот так, от души, выплеснуть свое горе.

В общем, после того, как парень оказал ей такую нежданную поддержку, относиться к нему как к слуге или подвластному крестьянину Лисса уже не смогла. Так что, считай, с ее стороны начало дружбе было положено. Ну, а когда обнаружилось, что во время всех этих перипетий ее обращение к мальчику вдруг сложилось в довольно мужественное и твердое «Верб», то искренняя привязанность и парня была ей обеспечена.

А на следующее утро нашлась и подружка для нее.

Стоило только проснуться, как в дверь, отведенной ей в доме старосты комнаты, постучали. На разрешение войти на порог ступили дина Ледяна и… чем-то похожая на нее девочка, зим восьми.

— Госпожа, это наша с дином Фазном младшая дочь — Дымянка. Она тут в комнате кое-что забыла, когда к тетке жить перебиралась. Вы уж не серчайте на нее, пусть заберет, — обратилась к Лиссе хозяйка дома.

Тут в сенях что-то упало и, кажется, разбилось — толи кот куда-то не туда залез, толи мальчишки неловкие что-то уронили, женщина охнула и быстро поклонившись, убежала на шум.

А они с девочкой остались одни. Глянув на гостью, вернее как раз на одну из хозяек занятой ею комнаты, Лисса поняла, что та сейчас от страха и смущения расплачется — Дымянка часто-часто моргала ресницами, а губы ее дрожали.

— Проходи уже и бери, что тебе нужно, — дала разрешение Лисса, пока девчонка не разревелась.

Та нерешительно ступила через порог и с заметным даже через страх интересом в глазах окинула взглядом, бывшую свою комнату.

«— Хм, видно больше мать настращала…», — подумала Лисса, наблюдая за Дымянкой.

Смущение той рассосалось сразу за порогом, а страх таял в широко раскрытых глазах, ровно в том же количестве в каком в них разгоралось любопытство. Взгляд девочки перебегал с одной вещи госпожи на другую, а минуту назад дрожащие губы теперь уже сложились в восторженный звук «О», когда он натолкнулся на шелковые яркие платья, разложенные на кровати, которой не воспользовались. Не то чтоб сама Лисса собиралась менять удобные штаны на громоздкие юбки, но вот ответственные Лилейка и дина Водяна озаботились. После платьев взгляд девочки скользнул к столу и, пошарив там, стал не просто восторженным, но и удивленным. Кроме инкрустированных яркими камешками расчески и зеркала, на столе стояли еще небольшая дорожная масляная лампа фигурного серебра и чернильница резного хрусталя в золоте. А когда любопытствующие глазки натолкнулись на кинжал в ножнах, то тут уж и вопросы не удержались:

— А это господин опекун забыл тут или он твой… ой, ваш? — спросила гостья, по-видимому, быстрее, чем успела осознать, что не просто стоит рядом с госпожой, но уже и первая заговаривает.

Лисса с интересом посмотрела на залившуюся краской запоздалого смущения девочку:

— Мой. Видишь, какой он маленький? Для взрослого мужчины он и не подойдет, — ответила она.

— А ты… ой, вы и пользоваться им умеете, что ль? — опять не удержала язык за зубами Дымяна, и в этот раз аж засопела напряженно, готовая, видно, откусить его — такой непослушный.

Понимая, что так они никуда не продвинуться, так как девчонка сейчас вот-вот осознает, что творит непотребное и просто сбежит, Лисса решила брать разговор в собственные руки — и малышку было жалко, и самой уже интересно становилось. А то где потом еще такую непосредственность встретишь? Остальные-то девчонки близкого к ней возраста и не подходили. А тут, оставшись одна, да выбитая из привычной колеи разложенными по всей ее бывшей комнате интересностями, Дымянка сама начала общение.

— А что ты забыла в комнате? — спросила-таки ее Лисса.

— А-а? — оторвав глаза от стола, на котором были разложены так заворожившие ее вещи, Дымянка перевела взгляд на госпожу: — Шкатулочку с моими сокровищами… — покраснев и опустив глаза, ответила она.

— Так бери, — разрешила Лисса.

И проследив, как та открывает сундук, стоящий в углу, и достает простую, лишь слегка украшенную резьбой, деревянную шкатулку, спросила:

— А мне покажешь свои сокровища? — как и любой девочке десяти зим от роду Лиссе было жуть как интересно, что же может находиться в заветной шкатулке ровесницы. И то, что внутри коробка юной селянки, скорее всего ничего дорогостоящего и достойного ее внимания не было, само предстоящее мероприятие по разбору и разглядыванию тайного и ценного, заставляло графскую дочь интересоваться шкатулкой вполне искренне.

— А тебе… ой, вам разве интересно? — воззрилась на нее Дымяна и, получив утвердительный кивок в ответ, смущаясь, добавила: — Они очень простые…

Лисса похлопала ладонью по кровати рядом с собой и слегка подвинулась, освобождая девочке место. Та, охваченная тем же предвкушением, что и наследница — то есть, предстоящим разбором и разглядыванием тайного и ценного, и не важно, что оно ее собственное, устроилась рядом с Лиссой, кажется, уже и не вспоминая, что надо смущаться и остерегаться.

Что было в заветной шкатулке деревенской девочки? А вот знаете — много и много чего интересного! Несколько ярких атласных лент, скрученных в рулончики, две пары маленьких сережек из красноватого металла — одни с прозрачными белыми камешками, а вторые с матовыми, голубыми и гладкими. Бусы шариками из подобного же непрозрачного камня. Браслет резной кости, пара подвесок ажурно выточенного дерева и ракушечные монисто. Был там и небольшой мешочек с мелким и шероховатым речным жемчугом, про который, высыпав на ладошку и покатав по ней, Дымянка сказала, что еще подсобирает, а потом и решит, что из него сделать — туда, ближе к свадьбе.

Ну, и еще так — по мелочи: кусок блестящей парчи, из которого и носового платка не сошьешь, если б, конечно, из этой жесткой ткани они делались. Несколько красивых камешков с речного берега. Штук десять ярких перышек — и простых петушиных, и от лесных птиц. Да еще хрустальная пробка от графина, явно эльфийской работы. Как только попала-то в ларец с сокровищами деревенской девчонки?

Когда все ценности были разложены по кровати, тщательно рассмотрены и обсуждены, а потом убраны обратно в деревянную коробку, Лисса доверительно сказала:

— А у меня тоже такая есть! Хочешь посмотреть?

Дымянка, конечно, хотела. Ну, а то, что такая или не совсем такая — в этом случае и не суть важно. Хотя… шкатулка графской дочери была, однозначно, другой, и по размеру раза в два больше, и по оформлению несравненно богаче — дерево было полностью резным и лакированным, а крепежи не простыми железными скобочками, а серебряными с рисунком и вставными камешками.

А уж внутри… Конечно, в ней не было ничего, что могло бы быть достойным ларца взрослой знатной женщины — золотые, платиновые и серебряные детали украшений были тонкими, а камни в них мелкими, но на взгляд Дымянки сокровища эти выглядели просто несметными.

Впрочем, их тоже разобрали, разложили и обсудили — каждое в отдельности. А когда стали складывать обратно, Лисса поймала тоскливый и расстроенный взгляд Дымянки, которым девочка провожала ее простенькие вещицы, отправляемые опять в шкатулку.

— Хочешь, я тебе что-нибудь подарю? — спросила она ее.

Дымяна ей не ответила, но дышать перестала, а по вытаращенным глазам Лисса поняла, что даже сама мысль о том, что девочка может стать обладательницей хоть чего-то из ее шкатулки, может довести ее новую приятельницу до потери сознания.

Спеша, Лисса выискивала среди украшений что-то подходящее. Нет, жалко вещей ей не было, по крайней мере, в том понимании, что все они, в общем-то, были довольно дорогими. Но многое, а лучше сказать большинство из них, девочке подарил отец. И вот с ними-то как раз расставаться она и не желала.

А подружка ее, кажется, так до сих пор дышать и не начинала, так что Лисса, выудив побыстрее из общей кучи одно из тех украшений, что были преподнесены ей кем-то из приятелей отца, сунула его девочке в руки.

Та, слава Светлому, протяжно выдохнула и неверяще воззрилась на дарительницу:

— Это… мне?! — и опять затаила дыхание, переводя глаза на вещь, лежащую на своей ладони.

На взгляд Лиссы — так, ничего особенного. Она прекрасно помнила украшения, которые носила мачеха — каждое в несколько раз крупнее и тяжелее любого из этих. Хотя, в общем-то, те непомерно яркие и тяжеловесные драгоценности девочке тоже не нравились. Для нее, в силу возраста и полного отсутствия практики в пользовании деньгами, стоимость вещи оценивалась только с позиции собственного вкуса и личности ее дарителя.

Так вот, заколка для волос из белого металла гномьей работы, что лежала на ладони Дымянки, казалась ей чересчур броской из-за количества цветов тех мелких камней, которыми был выложен ее витиеватый узор. А уж кто подарил сию вещицу… она и вовсе не припоминала. И, уж конечно, она даже мысли не держала, что цена за это маленькое украшение, возможно, могла равняться стоимости… всего обширного хозяйства старосты… включающего в себя и дом, и дворовые постройки, и даже всю домашнюю живность в них.

Впрочем, ее деревенская подружка, имеющая более практичное воспитание, что-то такое заподозрила и, отмерев, расстроено сказала:

— Дорогущая, наверное — у меня ее отберут сразу…

— А чтоб не отобрали, ты говори, что будут иметь дело со мной! — грозно сказала на это Лисса, и немного поразмыслив, добавила: — И с моим опекуном! — это, видимо, для тех, кто не впечатлится в первом случае.

Что еще сказать? Да только то, что примерно ко времени, когда была открыта вторая шкатулка, девочки уже перешли в обращении к друг другу на «ты» и по имени — так Лисса повелела. А то постоянные путания и спотыкания речи Дымянки на этих «ты» и «вы» ее быстро утомили — графской дочери, между прочим, тоже хочется нормального общения! И даже восторг от этого разрешения почти не уменьшился, когда было сказано, что не только ей, а еще и Вербу с соседнего двора такое же благоволение выдано. Хотя… конечно… Дымянке и подумалось, что какому-то простому пацану тыкать госпоже совсем и непотребно — сама-то она все-таки не «какая-то», а дочь старосты!

Но, как бы то ни было, но вот именно в такой компании — с Вербом и Дымянкой, и началось для Лиссы, то самое — неположенное воспитанной графской дочери лето в деревне. Потом, конечно, и другие ребята и девчата к ним присоединились, перестав дичиться госпожи. Но, понятное дело, никто из них тыкать ей и звать по имени так и не решился. Хотя ко второму летнему месяцу, к самой жаре, из-за недогляда тех, кто должен был этот догляд вести и непозволительности что-то ей вменить остальных взрослых, она и выглядела скорее как расхристанный пацан, а не благонравная девица, и уж тем более, богатая наследница. Босоногая, с подкатанными до колен штанами, в развевающейся не подпоясанной ничем долгополой рубахе, она носилась с деревенской детворой по лесам и полям. И только длинные не всегда должным образом заплетенные волосы, выдавали издалека в ней девочку, а не еще одного парнишку в их большой ватаге.

Были в то лето и походы в лес за ягодами-грибами, были и вылазки в луга за маленькими, пестренькими, безумно вкусными, но такими несытными, потому что их вечно было мало на такое количество детворы, перепелиными яичками. Были и уроки раскидывания силков от Верба — на рябчиков и зайцев в лесу, и на тех же перепелок в лугах. Были походы на прогревшееся уже озеро — купаться, и лазанье по полуразрушенным крепостным стенам и башням в поисках тайных ходов. Что, кстати, было категорически запрещено, как и Лиссе Корром, так и деревенским ребятам их родителями.

Еще одним из полюбившихся развлечений в то лето, доступное в основном только их неразлучной троице: ей — Лиссе, Вербу и Дымянке — это осмотр тянувшихся к замку обозов и наблюдение за продвигающимися работами в доме. Нет, конечно, телеги полные кирпичей и бочек с глиной, а также выкладка этих самых кирпичей и замазка трещин в стенах этой самой глиной, ребят ни в коей мере не интересовали. Но вот, например, повозки груженые металлическими полыми… как бы бревнами, никак не могли их не привлечь. А уж сами гномы, сопровождающие этот странный груз, и того больше. Ну, и конечно, мимо занятого своей работой мага, которого нанял Корр сначала для предупреждения дождя, а потом задержал и для других работ, дети пройти не могли точно.

В общем, к первым дням осени, когда восстановленное крыло замка было готово к заселению, Лисса совсем ужеоправилась от своего горя, окрепла, вытянулась и… довольно сильно одичала.

Они шли по новому дому, и Корр показывал ей, как теперь все изменилось в нем. А Лилейка и дина Клёна, продвигаясь за ними в нескольких шагах позади, поглядывали на девочку жалостливо, между собой переглядывались виновато, а тихие переговоры их звучали досадливо.

Они то, две клуши глупые, все гнездышко вили для своего птенчика, а на самого птенчика и не смотрели. Нет, они про нее ни на день не забывали — каждое утречко, и каждый вечер, Лилейя и Клёна, как и положено было им, наведывались в дом старосты. Но, вот беда, по большей части подопечная их или — уже, или — еще, спала. А они, выслушав дину Ледяну, что, дескать, госпожа кушает хорошо и гуляет много, в общем — здорова, весела и бодра, довольные отправлялись в замок наводить порядки. И вот…

Госпожа их шла сейчас перед ними, сверкая грязными заскорузлыми пятками, а одежда на ней, хоть и чистая, все же жена старосты, что могла — то делала, но какая-то обтрепанная. И длинные волосы ее, забранные в ни первого дня плетения косу, перемежались светлыми, выгоревшими на несколько оттенков, прядями. Женщины шли следом, разглядывая девочку, и причитали потихонечку, перечисляя то, что по их недогляду приобрела за лето госпожа: цыпки на руках и черные обломанные ногти, крестьянский загар и россыпь веснушек на носу, притом, что у темноволосой девочки их, вроде, и быть не должно.

А что опекун? Ну-у, пока он вел себя сдержано… но вот на его спокойном лице желваки под скулами ходили ходуном…

А дом ожил и, казалось, даже заулыбался — чистыми окнами, пускающими разноцветных зайчиков витражными вставками по отполированным плитам пола, светлой свежепобеленой штукатуркой стен и резвым радостным огнем в восстановленных каминах.

Осмотр дома они начали сверху. Первое, что бросилось в глаза, пока они поднимались по лестнице, это отсутствие завалов из тех проемов, что когда-то вели в основную часть замка. Теперь о них напоминали только оставшиеся фигурной кладки арки, а сами проемы были заложены кирпичом.

На неожиданно большой, в отсутствии каменного завала под самый потолок, площадке третьего этажа нынче находилась крепкая дубовая лестница на чердак и пять дверей в комнаты.

— Места у нас мало, поэтому я посчитал правильным разделить проходные покои на отдельные помещения. Здесь, я решил, будешь жить ты, — сказал девочке Корр, открывая центральную — двустворчатую дверь перед ней.

— Угу, — буркнула Лисса в ответ. Ей-то что? Решил, так решил. Ай, нет!

— Это твоя спальня, — меж тем обвел рукой опекун, открывшуюся взгляду комнату.

Девочка оторопело окинула взглядом помещение. Большая кровать под малиновым балдахином, собранным в складки и украшенным розовыми бантами и оборками из кружев. Такого же дико-насыщенного оттенка портьеры на окнах, тоже в изобилии обвешенные якобы красивыми изысками, и в тех же тонах еще и цветочки, раскинувшиеся по обивочной ткани на стенах. Мебель же напомнила девочке подвыпивших гуляк, которых она видала не раз в праздничные дни, бывая с отцом в столице — идут себе такие по мостовой, а ноги у них заплетаются. Нездорово гнутые формы были и у пары стульев, стоящих у стены, и у столика под зеркалом. И даже у тяжеловесного комода ножки оказались хоть и толстенькими, но изощренно выгнутыми. Ну, а про кровать, с ее стойками, и говорить не приходилось — казалось, что ни одной прямой линии в ее корпусе вообще не было.

А еще… главное — эта комната неприятно напомнила Лиссе спальню мачехи.

— Не-ет! Я здесь жить не буду! — воскликнула она, пятясь спиной к двери.

— Как так?! Вроде все, как положено женской спальне. Ты же девушка… будешь скоро… — от такого категорического неприятия его стараний Корр даже растерялся. Он, вроде, столько женских спален видел… что даже особо и не задумывался, когда обставлял комнату воспитанницы.

— Господин, оно может и к лучшему, что наша девочка тут жить не хочет. Это ж раньше гостиная в покоях была — размером большая, а камин всего один. Зимой-то здесь, скорее всего, прохладно будет, — всунулась в недоуменную речь опекуна дина Клена, подталкиваемая чувством вины перед подопечной.

— Ладно, — как-то сразу согласился мужчина, видно в растерянности сбившись с мысли. — Бери тогда правую гостевую спальню, но учти, там все просто, — толкнул он дверь в указываемую комнату.

Тут действительно было все просто: беленые, а не затянутые тканью стены, обычная без балдахина кровать, шторы на единственном окне из темно-зеленого сукна, а не бархатные. Но, так же имелся стол, стул, шкаф под вещи и простой без вензелей комод. В общем, действительно просто, но все необходимое и в этой комнате имелось. А за легкой, почти незаметной дверкой припрятаны были даже удобства, столь привычные Лиссе, выросшей в хорошо обустроенном замке.

— Левую-то занял уже я… там — все также, — зачем-то пояснил опекун. Лиссу то и эта комната устраивала.

В маленьких же комнатушках, определенными ими с Корром в первый раз, как чуланчики, заселились Лилейка и Дубх — глухонемой парнишка, который после спешного выезда из Вэйэ-Силя, числился вроде как камердинером при опекуне. Тут было все еще проще: кровати совсем узкие, столов не имелось, под вещи были прибиты крючки на стене, а шторы, закрывающие окна, явно из домотканого полотна.

Вот, собственно, и весь третий этаж. На втором, ожидаемо, ничего не изменилось, и они спустились на первый.

В самой большой комнате за лестницей уже вовсю обживались дина Клена и ее супруг дин Керн, который получил должность мажордома и был теперь главным над всем их новоприобретенным хозяйством. Оставшиеся две маленькие комнатушки разделили так — одна под туалетную, а другая под кладовую.

Потом они спустились в подвал, вход в который находился прямо под лестницей, и осмотрели его. Он, кстати, оказался и не подвалом вовсе, а вполне полноценным цокольным этажом, небольшие высоко задранные окна которого, просто занесло землей за те годы, пока замок стоял заброшенным. Их отрыли и отмыли, а в дальних помещениях обустроили холодную кладовую. Кстати, это над ней так долго приезжий маг и трудился. В ближней же части подвала соорудили мыльню. Впрочем, она когда-то тут и была.

Одну из больших комнат первого этажа пришлось отдать под кухню, так как оказалось, что это столь важное хозяйство и разместить-то больше было негде.

Вторая же комната, что находилась по левую руку от входной двери, вместило в себя и трапезную и гостиную. И было здесь, особенно после загроможденной кухни… как-то пустовато.

Лисса окинула взглядом помещение — в ярком свете, струящемся через свежевымытые стекла, и почти за полным отсутствием мебели оно выглядело несуразно большим. Сразу у входа стоял массивный, мест на двенадцать, стол, но почему-то всего с четырьмя стульями, а у большого камина расположилось единственное кресло — вот, собственно, и вся мебель, что была в этой комнате. Подножную скамеечку из-за малых размеров, что стояла подле кресла, наверное, можно было и не считать.

— А что так пусто-то? — спросила она у Корра, который нервно вышагивал вдоль дальней стены, пока она в недоумении оглядывалась.

— Да, вот — я такой плохой опекун! — с патетикой в голосе провозгласил он, и руками развел, поклонившись, как актер, который отыграл последнюю сцену в спектакле.

— Будет вам, господин, — примирительно-ласково заметила на это дина Клена. — Вон как все обустроили для воспитанницы. Разруха же полная была!

— Ага… обустроил… — теперь как бы жалуясь уже, без пафоса, протянул тот. И принялся оправдываться.

Оказывается, Алексин — то бишь, отец Лиссы, денег оставил достаточно много — на жизнь безбедную, можно сказать, даже богатую. Но он, граф, то есть, оставляя деньги Корру на воспитание дочери, никак не мог предполагать, что Лисса из всех его домов выберет эти развалины, которые восстанавливать пришлось чуть не с нуля. А тут еще эти гномы-хапуги! Нет бы, подсказать — видят же, что мужик ни хрена в строительстве не шарит, а от имеющихся когда-то в замке удобств одни рожки да ножки остались. Так ведь — нет, все по полной втюхали! А когда он сам уж разобрался, отбой дать не пожелали — типа, наряд уже подписан и трубы уже заказаны!

По мере рассказа о перипетиях в отношении с гномами, мужчина распалялся все больше, а речь его все чаще стала спотыкаться на некоторых словах, значение которых не всегда было ясным для Лиссы. Но девочка помалкивала и не переспрашивала. Лето на воле даром не прошло — какое-никакое, а представление о том, что люди в сердцах иногда странно выражаются, графская наследница теперь имела. Да и то, что знать эти слова, теоретически, ей не положено, добрые люди тоже объяснили. И, вообще, оказывается — разговорный язык, а принципе, гораздо ярче и богаче, чем ее учили.

Она стояла и делала вид, что внимательно слушает опекуна, а сама тем временем мысленно пропевала новое для себя звучное слово «— Тру-убы-ы» — вот как оказываются те железные полые стволы, что привозили гномы, назывались. И, как оказалось, стоили эти самые трубы очень и очень дорого.

В общем, подвел итог Корр:

— Жить теперь будем с персональными горшками под задницами, но без разносолов… зим пять, как минимум!

Мда… отменялись на ближайшие годы и учителя. С этим он порешил так — сам обучать воспитанницу станет, чей у них теперь великолепная библиотека имеется. Необходимую мебель, какую не успели приобрести в столице, деревенский плотник сколотит. Ну, а прислугу, что из Вэйэ-Силя привезли, обратно отправить придется. Впрочем, их все равно селить негде было. Так что в Силвале останутся только те, кого граф поименно назвал в своем распоряжении. Вот только бабушка Росяна в деревне жить станет — домик там на окраине себе присмотрела.

— За свои кровные покупает… — виновато уточнил Корр.

Ну, а на вопрос дины Клёны о безопасности замка при таком-то малом количестве жильцов в нем, тот ответил, что, дескать:

— Во-первых, Спасский лес только с правого краю, версты на три вглубь, принадлежит графам Силванским, а большая-то его часть — короне. Так что разбойников и всякого другого лихого люда в нем отродясь не водилось. Разбойник — он, ведь, тоже не дурак, понимает, что для него полезней. К тому же у них ставни на окнах и дверь входная заговоренные — ни огню, ни топору не подвластные. Ну, а от всякого разного случайного — мужиков из деревни наймут, будут с теми же топорами да вилами замковую территорию обходить по очереди. На них-то крохи денежек найдутся.

Пока взрослые разговаривали о безопасности дома, Лисса продолжала делать вид, что тоже крайне заинтересована в теме, а между тем краем глаза приглядывала пути отступления — ее уж Верб с Дымянкой чей поди заждались. И вот, когда разговор зашел о запасах на зиму — как быть при таком-то экономном хозяйствовании, девочка попыталась это самое отступление и произвести. Подождав, пока старшие в детальные обсуждения углубятся, она потихоньку — шажок за шажком, стала пятиться к выходу. И все бы удалось у нее, но вот беда — Корр, на нервах от своего неудачного опекунства, больно чуток стал. Так что, стоило ей только по-тихому выскользнуть из комнаты в холл, как раздался рык опекуна:

— Стоять! — как и не птица он, а волчище страшенный! — Сюда иди!

Что делать-то? Вернулась. А опекун ее — руки в боки, глаза горят, и еще носком ноги притопывает — типа, вижу-вижу, что ты творишь:

— Из меня, конечно, опекун для графской дочери хреновый, но так уж сложилось, что именно мне тебя Алексин доверил! Так что вместе будем учиться — я воспитательским наукам, а ты послушанию чужому человеку. И вот тебе первый опекунский приказ — ступай в мыльню — сейчас же, и приведи себя в порядок. Да не спорь, — перебил ее он, увидев, что девочка возразить пытается, — в деревню ты сегодня не пойдешь. И, вообще, что бы там ноги твоей не было! Недели две, как минимум! — и ведь как строго у него получилось-то!

— Ну, а вы что стоите?! В баню госпожу ведите, займитесь ею, наконец! — в завершении своей речи гаркнул он и на женщин, стоящих рядом чуть ли не с открытыми ртами — ну, не привык никто улыбчивого Корра таким грозным видеть.

Все. На этом развеселое лето и закончилось. Да и сладкая вольная волюшка тоже.

Поначалу Лиссе тяжко пришлось — уж больно разбаловалась она за последние три месяца. Но и перечить опекуну не посмела, все же не папочка родной, а чужой человек. А потом и прижилась понемногу. Корр то от природы легкий характер имел — отходчивый, мирный, так что, как только жизнь их вошла в привычную колею, и стало понятно, что, в общем-то, голодать зависящим от него людям не придется, он отошел потихоньку, вернувшись к привычному для него настроению.

Что еще сказать о последовавшем за новосельем времени? Да ничего особенного — побежало оно, перескакивая из-за дня в день, складываясь в недели и месяцы, занято оно было в основном учебой и лишь немного развлечениями.

Впрочем, об учебе следует сказать отдельно. Странное это дело оказалось — учиться по книгам из эльфийской библиотеки. Нет, в арифметике там, астрологии, бытовой алхимии — что из травок лучше в настойку ягодную кинуть, что при варки мыла или свечей добавить, в общем-то, и с древних времен ничего не поменялось. А уж история народов до Великой Битвы людей с эльфами так хорошо, как теперь изучала Лисса, наверное, никому другому сейчас и не преподавалось. Но вот с грамматикой общего языка и правописанием, например, или современной географией были у них с Корром проблемы — пришлось-таки тратить денежку и покупать новые учебники.

Конечно, в библиотеке при более тщательном обследовании оказалось и несколько стеллажей с книгами от первых человеческих хозяев Силваля, но самое ценное, что они на них нашли, так это словарь-разговорник со старого эльфийского на общий современный. Но, чтоб видно жизнь им медом не казалась, датирован он был первым тысячезимием после означенной выше Битвы. То есть, у слов из этого словаря с сегодняшними большого сходства особо не наблюдалось. А так, на полках тех, все больше стояли баллады о героях, песни о битвах и кансоны о любви бравых рыцарей к прекрасным дамам. А девочке, в десять зим от роду, читать о героях, что эльфийских, что человеческих, и их подвигах, было не интересно. Да, в общем-то, и любовные кансоны и их подобие — куртуазные романы эльфов, тоже не сильно привлекали.

Но нашлась в библиотеке одна вещь, которая очаровала девочку с самого первого дня, и по сей час очарования своего так и не утратившая. Чем она так уж была замечательна? Кто б знал, да Лиссе рассказал… Но не проходило и пары месяцев, как девочку тянуло ее достать и снова прочитать.

Впрочем, прочитать — сильно сказано, скорее Корр действительно читал, а Лисса по тому тексту древнеэльфийский подтягивала.

А была это — фабла, в переводе на современный — что-то, что можно назвать досужими пересудами, преданием, вымыслом. И даже подходила такая трактовка, как — письменно изложенные сплетни. Но, видимо все-таки они что-то понимали не так, поскольку текст этот был записан на свитке из хорошо выделанной кожи, а легкий и незамысловатый по смыслу текст сопровождался картинками тонкого письма, на которых, как говорил Корр, человек имеющий Дар мог бы видеть и движение. Да и хранился этот свиток слишком тщательно — в костяном футляре из рога какого-то неизвестного, а значит давно исчезнувшего животного, в сундуке, запираемом на магический замок. Так что, сколько бы это самое слово «фабла» не несло в себе понятий, но они с Корром решили выбрать из них самое красивое — сказка.

В отличие от куртуазных романов, где, как правило, влюбленные пары имели препятствия для своих чувств в виде военных компаний, странствий в дальние края или злых происков жадных родственников и ревнивых супругов, сказка же, как ей и положено, была наполнена волшебством. В ней принц не просто полюбил бедную сироту и наперекор жестоким родственникам хотел жениться на ней, а еще и сражался с Самым Черным волшебником, не погнушавшимся обратиться к Древнему Злу, бился с восставшими слугами того Зла и спасал возлюбленную из его Черного замка.

Вот только, почему-то, настоящего окончания произведение не имело. Оно завершалось всего лишь обещанием, что если возлюбленные пройдут тот путь, который им предначертан, достойно, то только в этом случае Судьба их отблагодарит — не только соединит в любви, но и даст им сына, который вырастит Героем и спасет Мир от Древнего Зла.

Впрочем, они с опекуном считали, что такой открытый конец просто их неточный перевод или, вернее, неправильная трактовка образных, плохо поддающихся пониманию современного человека, оборотов староэльфийского языка.

Так и прожили — осень, зиму и весну со следующим летом. А когда уж с год прошло, как Лисса в Силвале поселилась и к простой жизни привыкла совсем да стол без пяти смен блюд привычным считать стала, а опекун, назначенный отцом, родным и близким человеком ощущаться начал, к ним… пожаловала мачеха.

Заявилась она тогда в разукрашенной карете и пышном наряде, как будто не в лесной замок приехала, а во дворец какой на праздник. И ведь знала она, что трех ее служанок, пятерых охранников да две пары лакеев и конюхов разместить-то негде будет, но притащила целую свиту с собой!

А уж вела себя как! Будто и не она прошлой весной с побледневшим лицом и трясущимися руками, едва удерживавшими ворох таких страшных для нее бумаг, выслушивала господ поверенных, говоривших, что ее имя в завещании графа и не прописано вовсе. Нынче же двигалась она вальяжно, плавно поводя изысканно причесанной головой и белыми гладкими руками, спину держала прямо, а шаг клала неспешно — будто павану торжественную танцевала. Разговаривала размеренно, играя голосом, отчего он журчал, словно дорогое тягучее вино, что из графина в хрустальный бокал неспешно наливают. И вся она была такая холеная и благополучная, что у Лиссы вызывала лишь одно желание… вцепиться в ее белобрысые патлы.

Но кроме этого испытываемого желания девочка все же понимала, что мачеха еще и удовольствие получает от того, что они не совершенно готовы к ее прибытию. И все ее разводимые политесы — и показные аккуратные шажочки по растрескавшейся плитке, и якобы заинтересованный взгляд, окидывающий громаду руин, и мимолетные оговорки невзначай по поводу их простого и в какой-то мере даже неприбранного внешнего вида, все говорило о том, что ситуация эта ей в радость.

Почему? Что позволило ей так измениться всего за год? Откуда в ней столько уверенности взялось? Девочка, конечно же, не знала, но своим чисто женским чутьем, пусть только и начавшим зарождаться в ее одиннадцать зим, четко осознала, что теперь… или пока… возможно только в данном случае… но именно сейчас злить мачеху не стоит.

— Фэлиссамэ, ты тут госпожа и хозяйка, — меж тем продолжала женщина вроде и бархатным голосом, но сопровождая свои слова таким высокомерным взглядом, что становилось понятно, что ни о каком уважении и почтении к этой самой «госпоже и хозяйке» и речи не идет. А уж жест, обобщающий и жилое строение, и развалины в одно целое, и вовсе превратил ее обращение к падчерице в насмешку. — Так что принимай гостей! В твои годы ты должна уже уметь это делать! Если тебя, девочка, этому научили, конечно! — и еще одна насмешка, сдобренная пренебрежением, теперь уже в сторону опекуна.

А вот на Корра никакого наития не сошло. Он, как и положено мужчине, верящему только известным фактам, проявил и все то раздражение, что он испытывал, и возмущение, и даже злость:

— Малиния! — рявкнул он, — Тебя здесь быть не должно! Ты не имеешь никакого права появляться на этих землях и навязываться в гости! В завещании Алексина четко прописано…

Что там прописано в завещании отца по этому поводу девочке в этот раз узнать так и не пришлось. Потому как мачеха плавным движением приблизилась к Корру и, даже Лисса бы сказала, что встала к нему неприлично близко, подтянула за развязанный шнурок ворота голову мужчины к своему лицу еще ближе, и тихо произнесла:

— Ах, Коррах, Коррах! Такой взрослый мальчик, а до сих пор жизни не знаешь! Обстоятельства, знаешь ли, имеют способность меняться, а документы теряться. И если уж какой умный человек способен из этого извлечь пользу для себя, то… — она усмехнулась прямо в губы мужчины, — то этому человеку перечить не стоит! Так что пока мы не поговорим, ты можешь отнестись ко мне просто со всем возможным уважением. Ну, а потом — после нашего разговора, я думаю… ты станешь и милым. Притом настолько, что будешь даже рад загладить всю ту грубость, что допустил в отношении меня в давешние годы!

Корр отшатнулся от нее. Но женщина держала завязку крепко и, показывая свою власть над ним, отпустила не сразу, сделав этим его невольный отступ неловким и неуверенным.

Лисса затаилась рядом. Мачеха вроде и тихо говорила, но все же девочка прекрасно расслышала каждое произнесенное ею слово. Хотя… было похоже, что эта крыса специально только делала вид, что что-то пытается скрыть из сказанного, а на самом деле намеренно демонстрировала ей явное унижение опекуна. А за одно и проявленную им при этом неподобающую сильному мужчине растерянность.

А потом, как будто потеряв к нему интерес, женщина резко развернулась и уже громко обратилась к самой Лиссе:

— Вели, девочка, своим людям обустроить моих лошадей. И пусть кто-нибудь сходит в деревню, и договориться о ночлеге для моих слуг. Кроме охраны, которая раскинет палатку прямо здесь, со мной останется только… — она, почти не глядя на служанок, стоящих на небольшом отдалении, ткнула в одну пальцем и резким голосом кинула в ее сторону, — ты.

А потом, опять повернувшись к Лиссе и, как ни в чем не бывало, сменив тон на капризно — доверчивый, произнесла:

— Видишь, Фелиссамэ, как я тебе помогаю? Все уже и решила. Я к тебе с пониманием, так что и ты будь добра вести себя со мной соответствующе, — и с видом незаслуженно обиженной невинности воззрилась на падчерицу в ожидании.

Вот что в такой ситуации могла сделать Лисса? Да ничего.

— Прошу, — повела девочка рукой в сторону дома и, не оглядываясь, следует ли мачеха за ней, направилась к крыльцу.

— А вы меня, похоже, все-таки ждали! Все так чудно подготовили! — восторженно воскликнула женщина, разглядывая гостевую спальню. А вернее ту, от которой в свое время отказалась Лисса и которая весь год так и простояла закрытой. Да, благо хоть Лилейка иногда пыль тут смахивала, так что на первый взгляд все выглядело вполне прилично. Ну, а на второй… можно будет прибраться, когда мачеха спуститься вниз на вечернюю трапезу.

— Мило, очень мило! Но уже немного старомодно. Сейчас, знаете ли, в моде пастельные тона, а не такие яркие, — продолжала она щебетать, как будто и правда была долгожданной гостьей, которой хозяева мечтали угодить. — А где вы разместите мою Сливяну?

Лисса, к этому моменту от столь беспредельного лицемерия разозлившаяся уже настолько, что и слушать не желала никаких внутренних разумных голосов, и чуть было не ляпнула, что та может укладывать служанку хоть с собой в постель. Но тут к ней подступила Лилейка и на ухо шепнула:

— Не надо госпожа, не злись — только хуже сделаешь, — ага, заметила состояние молодой хозяйки, — посели ее у меня. А я уж как-нибудь перебьюсь одну ночь на сеновале.

Так что Лисса, сжав зубы, процедила:

— Ей постелют у Лилейи в комнате.

— Вот и чудно, что так хорошо все устраивается! А теперь оставь меня дитя, я хочу отдохнуть с дороги перед вечерней трапезой. У нас же будет достойная вечерняя трапеза? Я надеюсь!

Неизвестно, что там готовила им дина Клена к вечеру, достойное или нет, но вот ответить на эту подначку именно, что достойно, Лисса уже не смогла, прилагая все свое оставшееся терпение к тому, чтоб не шандарахнуть посильнее дверью, выходя от мачехи. А зайдя в свою комнату и повалившись на постель без сил, с тихой злостью стала прикидывать, успеет ли сбегать в деревню к бабушке Росяне за чем-нибудь… рвотным или лучше даже слабительным.

Но, конечно, никакой гадости в еду мачехе она подсыпать не стала. Перебесилась, попихав молча ни в чем не повинную подушку, и решила было сначала, сказавшись больной, вообще к вечерней трапезе не спускаться. Но и этого сделать ей не удалось. Было жалко Корра, который, в несвойственном ему просительном тоне, просил ее все-таки пойти с ним к столу. Да и труд Лилейки следовало уважить, в спешном порядке подшившей ставшее ей малым платье отпоротым от другого кружевом.

Собственно этим она себя и уговаривала, сидя по правую руку от мачехи, которая видно обнаглев в конец, уселась на ее, Лиссы, место — во главу стола. А та, как специально, рта не закрывала и, щебеча вроде бы милым тоном, «тыкала носом» падчерицу с опекуном в явные признаки их простой и незамысловатой жизни.

А звучало это так:

— Ох, девочка, а ты из платьица-то уже выросла! А тебя разве твой воспитатель за нарядами в город не вывозит?! Что ж ты так, Корр? Тебе же доверили графскую дочь, а не девку какую деревенскую! И раз сам не видишь, что воспитаннице давно гардероб обновить следует, то хоть доброго совета послушайся!

Или вот еще:

— А что это у вас все дичь да дичь к столу подают? Уже третья смена блюд, и ни разу еще, ни белого каплуна, ни нежной свининки, ни даже простой говядины не поднесли?! Да и овощи все какие-то простенькие — лук, морковь, клубеньки, — говорила она, хлопая наивно глазами, но при этом на показ — брезгливо развозила вилкой по тарелки сметанный соус, которым приправлялся очень даже вкусный, на взгляд Лиссы, заяц. — Ваша кухарка еще б пшена гостям к столу подала!

«— У-у, зараза белобрысая, — злилась девочка про себя, — надо будет дину Клену попросить, чтоб правда к утренней трапезе пшенки наварила! А крысе белесой скажу, что сама же она и попросила. Пусть знает, что не одна она в дурочку играть умеет!» — уже и месть сама собой в голове складывалась.

А за свой стол, нынче такой полный и сытный, как редко в последний год бывало, Лиссе по-настоящему стало обидно. И за мастерство дины тоже, которая и сегодня из самых простых продуктов смогла таких яств наготовить. Да и весь год их вкусненьким баловала, не требуя от Корра покупки чего-то редкого и дорого, накрывая стол из того, что было под рукой, то бишь, из деревни и лесу.

А взяться каким-то там изыскам было в их доме неоткуда. Овощи, к примеру, их крестьяне сажали те, что местности привычны — урожай они дают больше, а ухода требуют меньше, чем всякие там цветастые капусты, пореи и сладкие гратинские перцы.

Мясо же к столу все больше охотой добывалось, чтоб и с селян лишний раз не требовать, и на базаре не покупать. И не далее как вчера, этого самого зайца, томленого нынче с овощами и сметаной, Лисса с гордостью из силков доставала.

Ну, а уж про всякие заморские специи и южные фрукты, привычные столу каждого господского дома, и говорить не след — потому как, стоят они просто немереных денежек, которых у них сейчас нет.

А белобрысая дура все пела сладеньким голосом, перескакивая вниманием с одного огреха на другой и подмечая каждую мелочь:

— О, как приятно, что вы мне бокал из ламарского стекла поставили, а сами-то из простых бронзовых кубков пьете!

«— У-у, крыса драная, ты ж на мое место села! Я из него обычно пью, потому как хозяйка!» — бурчала мысленно девочка.

— И пустенько как-то в вашей гостиной. А вон тот… диван вы у кого из деревенских забрали? — кивала она заинтересованно на деревянную лавку с накинутым на спинку покрывалом и устланного подушками из домотканого полотна сиденьем.

А Лиссе так нравилось на нем в зимний вечер перед камином сидеть, лавка широкая — и ноги поджать можно, и фолиант тяжелый разложить рядом тоже, чтоб на колени не давил.

— А окна-то какие красивые! Эльфийской работы еще — не иначе! Только что это вы за тряпки на них навесили, здесь бархат нужен. И чтоб такими фалдочками, фалдочками…

Ну, а когда мачеха принялась изгаляться по поводу цветочных композиций на стенах, развешанных там, где обычно в богатых домах картины в золоченых рамах вешались, Лисса все-таки не выдержала. Она сама, вместе с Дымянкой и под руководством дины Клены их составляла! А перед этим всю весну и начало лето эти цветы собирала, в тонком песке сушила и раскрашивала. И только ведь недавно повесили и радовались как, что нашли чем беленые стены украсить! А теперь эта дура будет тут насмешничать над их стараниями и незамысловатой радостью?!

— Все, наелася я! — и девочка специально вскочила так резко, чтоб стул отодвигаясь, ножками проскрежетал по камню пола пронзительно и противно. — А в доме у нас все просто чудесно! И дина замечательно готовит! — а потом напоказ потерла живот выпяченный и… отрыгнула прямо в лицо мачехи.

М-да, невоспитанность полная, грубость даже… но как же было Лиссе приятно видеть в ответ на это ее действо выпученные глаза и приоткрытый рот женщины, что даже как-то сразу и попустило немного. В высшем же обществе как? Гадости говори и делай сколько угодно, вот только чтоб все с должным лицемерием замазано было, спрятано под ложной деликатностью. А вот так — напоказ, провокационно, как сделала это Лисса, никто, считай, и не отваживался свое мнение демонстрировать. Вот и застопорило мачеху, привыкшую подначками и намеками с деланным сочувствием изъясняться.

«— Сейчас, конечно, отыграется она на Корре, — думала девочка, после этой выходки спешно поднимаясь к себе в комнату, — но ничего — отобьется, пусть тоже что-то сделает. А то сидит весь вечер, как будто это он у нас девочка сиротка, которой позволено глаз от тарелки не отрывать!» — тут и раздражение на опекуна проявилось. Поскольку тот действительно вел себя сегодня очень странно. Обычно-то только его и слышно было за столом — тут тебе и шуточки, и истории разные, и даже воспитательные моменты тот не гнушался за стол «приносить». А нынче, кажется, и пары слов им сказано не было.

Ночь надвинулась незаметно. Вроде за стол еще садились — светло за окнами было, а вот только и успели потрапезничать, как без свечи уже и по лестнице невозможно подняться. Все ж на дворе осень первыми днями вовсю побежала, и темнеть начинало непривычно раненько.

Вот и камины протапливали к ночи посильней, боясь, что дневное тепло обманчивым становится и только при солнышке и греет. Но, как не странно, в этом году лето уходить все никак не собиралось. Закат холода не приносил, листва зеленела по-прежнему, да и старики до сих пор не начали еще жаловаться на больные кости, предвещающая этим скорые дожди.

Так что, когда Лисса поднялась в свою комнату, там было неимоверно жарко и душно. Девочка, как обычно она и делала в последние дни, первым делом подошла к окну и распахнула створки. В комнату тут же хлынула ожидаемая прохлада, но она была не по-осеннему стылая, а по-летнему лишь приятно свежая.

Небо, пока припрятавшее едва взошедшую луну где-то за углом здания, из окна виделось темным и звездным. Чуть в стороне, среди трех взрослых и раскидистых дубов, что проросли меж каменными плитами двора, и которые было решено не рубить, виднелись палатка и освещавший ее костер. Это воины из охраны мачехи устроились на ночлег. Впрочем, они еще не спали. А большее, чем пять, количество мужских силуэтов, четко выделяющихся на фоне огня, говорили о том, что и мужички из деревни к ним подтянулись — те, что по договору с топорами и вилами обходили замковую территорию по ночам. Ну, а приглушенный гомон голосов, доносящийся с легким ветерком до открытого окна, намекал, что теперь их охраннички рядятся меж собой, кому и где караулить.

Только это не ее, Лиссы, заботы. И, задернув штору поплотней, девочка стала укладываться в кровать. А тут нежданно-негаданно и сон пришел сам. Да такой крепкий и хороший, что уже минут через пять, как девочка накрылась покрывалом, она уже не слышала ни перебранки мужчин за окном, ни как Лилейка заглядывала к ней перед уходом на сенник, ни как опекун с мачехой поднимались из трапезной в свои комнаты.

Но ближе к полуночи девочка неожиданно проснулась. Что ее потревожило? Да ведь где-то недалеко кто-то стонет! Тихо так и протяжно… и вроде как звуки глухих ударов, если получше прислушаться.

Лисса поднялась с постели и подошла к окну. Вроде все тихо. Неужто приснилось? Девочка для верности улеглась на подоконник и высунулась, сколько можно дальше на улицу.

И тут опять кто-то едва слышно, чуть хрипло застонал. И голос-то, кажется, женский… и раздается он со стороны окон спальни, что была предоставлена мачехе. И звуки глухих шлепков.

«— Ее кто-то бьет, что ли?!»

И тут всплыли все нанесенные той обиды, все унижения, что довелось нынче пережить на радость белобрысой крысе. И так захотелось посмотреть, кто ж решил проучить мачеху, да еще таким простецким способом! Неужели Корр отважился отлупить графиню?! Да уж, ему следовало что-то сделать, а то сегодня, как будто и не опекун он при Лиссе, и не должен бы защищать ее по велению отца от нападок мачехи. Си-идит себе сиднем, да в тарелке вилкой ковыряется, пока та отраву свою подслащенную по гостиной разливает! Ведь ни разу не одернул, не напомнил ей, кто в этом доме госпожа и хозяйка!

Обидно! Ой, как обидно было Лиссе, вспоминать сегодняшний день. А тут еще и память подкину неприятных воспоминаний о житье-бытье с мачехой в отцовском замке. И лицо отца всплыло перед глазами, как живое, каким оно запомнилось в последние его дни — исхудавшим, с обведенными тенью глазами и нервно бьющейся жилкой у виска.

И так захотелось девочке посмотреть на побитую мачеху, что она не выдержала — слезла с постели, быстро одела темные штаны и рубаху, в которых в лес ходила, и полезла на окно. Там, снаружи, в двух локтях под подоконником, проходил широкий фигурного кирпича карниз, опоясывающий весь дом по кругу. Собственно, и по второму, и по первому этажу тоже шли такие свойственные эльфийской архитектуре украшения. Они сочетались рисунком кладки и с обрамлением окон, и с колоннами, поддерживающими балконы, и барельефом, выложенным на фронтоне. И все это было таким объемным, а теперь, после прошлогоднего ремонта, еще и крепким, что легконогой ловкой девочке показалось совсем несложным пройтись по такому до окон соседней комнаты.

И действительно, когда Лисса встала босыми ногами на верхнюю грань карниза, стало понятно, что при ее хрупкости она может продвигаться по нему, даже не прижимаясь к стене. Тем более что видно было хорошо. Луна, уже выплывшая из-за угла дома, хоть и пыталась спрятать то один, то другой свой рожок в облаках, но те сегодня были подобны дымку от затухающей свечи, так что укрыться давно уж не новорожденной толстухе за их ускользающей призрачностью никак не удавалось.

А про охрану, раскинувшую палатку меж сохраненных дубов, девочка и вовсе забыла. Костер потух, голосов было не слышно, да и движущихся теней по кажущемуся светлым камню двора не наблюдалось. Где ходили? Где бродили? Неизвестно. А может, иотсыпались в палатке, отправив на обход селян.

А вот звуки, привлекшие Лиссу, опять послышались из соседнего окна. Так что девочка, перекинув косу на спину, аккуратно двинулась по карнизу.

Первое окно, к которому она подошла, как оказалось, было прикрыто плотно, и она вынуждена была двинуться дальше, туда, где ее путь преграждал парапет балкона. А добравшись до него, Лисса недолго думая, легко перевалилась через ограждение и подкралась к двери. Вот она-то и была открыта.

Тяжелые шторы никто, похоже, и не думал сдвигать, и лишь кружевные оборки слегка колыхались на ветерке, давая тем самым неплохой обзор комнаты.

Ну, как неплохой… луна, она ведь рисовальщица особая, любит теням черноты добавлять, цветам, что родны ее серебристому свету, особую звучность придавать, а вот яркие краски для нее не в радость, потому и размывает, скрадывая их неродную броскую сочность. Так что первое, что бросилось в глаза девочке, аккуратно заглянувшей в комнату, были белые простыни и тело мачехи, показавшееся в лунном свете лишь чуть темнее, чем белье на кровати, на котором она раскинулась.

Изголовье ложа упиралось в стену, но вот женщина на нем лежала поперек, открывая взгляду падчерицы и свое лицо, и тело, неприкрытое ничем и вроде даже мерцающее влагой в серебряном свете, льющемся из окна. Голова ее почти свесилась с края, отчего длинные волосы стелились по полу, светлыми змейками, выделяясь на кажущимся сейчас почти черным, но на самом деле бордовом ковре. А вся ее поза — в общем, была странной и крайне неудобной, на взгляд девочки: руки расставлены в стороны, кулаки напряженно сжимают смятые простыни, спина выгнута, а зад вздернут вверх. И при всем при этом она мерно раскачивалась, как будто была на качелях.

В следующий момент, когда девочка уже было задалась вопросом, что же заставило женщину так изогнуться, ту тряхнуло сильно, и она от этого протяжно застонала. Лисса оторвала взгляд от исказившегося болью лица мачехи и вгляделась в темноту за ней. А там, оказывается, находился какой-то мужчина, просто в резкой черноте тени, отбрасываемой складками балдахина, его смуглое тело было почти невидно, в отличие от молочной белизны мачехиного. Но присмотревшись повнимательней, девочка заметила, что это именно мужчина пихает ненавистную мачеху под ее оттопыренный зад, издавая этим те услышанные ею звуки, толи ударов, толи глухих шлепков. Был ли этим мужчиной Корр или кто-то другой, тайно пробравшийся в гостевую спальню, Лисса разобрать не могла. Да, собственно, и что он делал конкретно — тоже.

Тут женщина опять застонала и Лисса машинально перевела взгляд на ее лица, а та… улыбнулась. Да так довольно, что девочка вдруг поняла, что той совсем и не больно, а наоборот — она переживает несказанное наслаждение. А та и подтвердила это, заговорив излучающим довольство бархатным прерывающимся голоском:

— Мой сладкий птенчик… когда хочешь, ты можешь быть так мил… скажи, доставь мне еще больше удовольствия… тебе ведь тоже хорошо со мной?…

— Да… госпожа графиня…

Голос был опекуна. Лисса пораженно отпрянула от щели в занавесях и прижалась спиной к стене. Ноги отказались держать ее, и она сползла вниз, только и чувствуя затылком шероховатость прохладных кирпичей под ним. И уже сидя уткнула в ладони лицо, потому как чувств может и не было, но вот слезы все же вознамерились убежать из глаз, а обиженный всхлип вырваться изо рта.

Возможно, если б девочка так старательно не пыталась уговаривать себя, что она ничего не чувствует, и не приняла бы с ходу, как истину, что опекун предал ее, то возможно в ответе мужчины она бы и расслышала звучание озлобленной покорности. Но нет, не поняв, что за действо вообще перед ней развернулось и, не имея пока представления о том, что в жизни не всегда все выглядит таким, каким является на самом деле, Лисса уж тем более не смогла распознать и настроений звучащих в голосе мужчины.

А в комнате уже не только стонали, но и пыхтели, и вскрикивали, да и стучали так, что казалось еще немного и кровать развалиться. Ну… развалиться — не развалиться, но обозленной девочке очень хотелось, чтоб так и было!

И она еще раз, не вставая с пола — на четвереньках, подобралась к балконному проему и в ожидании, когда рама балдахина рухнет и треснет ее обидчиков… желательно по башкам, снова заглянула в комнату.

А там картинка изменилась. Теперь Корр был тоже неплохо виден. Он склонился почти к самой спине мачехи, одна рука мужчины упиралась в ее придавленное к постели плечо, вторая же была обмотана длинными светлыми волосами и прижата к женскому затылку, который и обхватывала, а его спина и зад ходили ходуном, то поднимаясь, то опускаясь. Вот в ритме с его мощными движениями и скрипела кровать так жалобно, и билась рамой о стену. А мачеха… несмотря на то, что она просто тонула в перине, умудрилась извернуться и теперь толи лизала, толи просто терлась о вдавившую ее руку. При этом громкое пыхтение издавал опекун, а протяжные вскрики принадлежали мачехе. Лица обоих были искажены и показались девочке просто ужасными в своих перекошенных гримасах… тем более что она теперь догадывалась, что это не от боли, а от неземного наслаждения их так корежит.

Вот только понять, что в этом странном процессе могло доставлять такое удовольствие, что двое взрослых людей совершенно не владея собой, корчили страшные морды и издавали смешные звуки, девочка понять не могла. Впрочем, ею владели обида и злость, потому докапываться до непонятных ей переживаний она и не пыталась. С тем и направилась обратно — в свою спальню.

А перебравшись через подоконник, опять зло побила ни в чем неповинную, но привыкшую уже ко всему, подушку, пихнула было и кровать, но получив в от нее в ответ по босой ноге, в психе завалилась на перину. И стала в запале придумывать для ненавистной мачехи подходящие ей прозвища. Так, кроме «крысы», та теперь прозывалась еще и «гадюкой», и «паучихой», и «разжиревшей глистой». Потом попыталась было придумать что-нибудь подходящее в свете новых событий и для опекуна, но почему-то не выходило. Но расстроится еще и по этому поводу девочка не успела — в зарослях кустарника, что прижились подле полуразрушенной крепостной стены, запел соловей. Да так славно и сладко, что Лисса заслушавшись, на несколько мгновений забыла и свои обиды, и злость, и мечты о мести.

А придя в себя, уже и почувствовала себя лучше, да и рассуждать смогла спокойнее.

И вот эти, более гладкие суждения, и навели ее, наконец-таки, на интерес — чем же именно занимались взрослые в мачехиной спальне? В другое-то время, как и всякого ребенка, стоящего на пороге взросления, подобная сцена заинтересовала бы Лиссу сразу. А вот сегодня, за всеми другими переживаниями, она, считай, и не привлекла ее внимания как таковая. Но теперь — вот, вспомнилась…

А еще вспомнилась и другая подобная картинка… как котик с кошечкой по весне также… игрались. Вот только сегодня, когда девочка увидала при такой же игре людей, ей простой забавной потасовкой это действо не показалось.

И ведь как похожи-то были с виду! В смысле кот с кошечкой и мачеха с Корром. Правда, кот держал кису за загривок зубами… но, с другой стороны, мужчина скалился так, всего в пол локте от женского затылка, что, похоже, было, что тоже готов вцепиться в него. А уж мачеха, чисто та кисуля была, распластавшаяся и довольно муркующая под котом, пока тот топтался по ней и жамкал зубами.

Вот только у кого бы спросить обо всем, об этом, Лисса пока не знала.

Но поразмыслив, вспомнила, что тогда, когда они наблюдали эту кошачью парочку и Дымянка, самая младшая и непосредственная из них, спросила Верба, тыча пальчиком в пушистый клубок:

— А что это котики делают?

И вот он сначала от этого вопроса… ага, растерялся и смутился. И только потом уверенно, напустив на лицо равнодушия, ответил:

— Дык, играются просто!

«— Вот к нему и пойдем за ответами!» — довольно решила Лисса, вглядываясь в небо за окном, не подступает ли еще по нему заря.

А когда с Мира только схлынули заревые краски, и все вокруг приобрело родные цвета, девочка уже шла по улице их деревни. А вон и высокий большой дом старосты и дина Ледяна открывает ворота, чтоб выпустить к бредущему мимо стаду и свою скотину. И следующий дом, пониже и попроще, и… о, да, темная вихрастая голова Верба во дворе видна.

Лисса ускорила шаг.

— Здорова будьте, госпожа, — поклонилась ей дина Ледяна, когда девочка возле их калитки оказалась. — Дымянку не кликнуть ли вам?

— Здравствуйте, — ответила ей кивком головы на приветствие и Лисса, — так спит, чей поди, она еще?

— Спит, — согласилась с ней дина.

— Вот и ладно, я пока вон к Вербу пойду, — и проскользнула мимо.

Мальчик в этот момент заметил ее и тоже поклонился. Он, как ни странно, всегда вел себя уважительно и почтительно с Лиссой, когда рядом был кто-то из взрослых. И только в детской компании позволял себе, и тыкать ей, и по имени звать, и даже иногда и верховодить.

— Доброго утра вам госпожа! — с улыбкой встретил ее Верб. — Вот сейчас с Пестрянкой нашей управлюсь и выйду к вам.

Девочка кивнула в ответ — знала она, что корова их норовиста и капризна, а внимания к себе требовала всегда не меряно. Вот и сейчас, овцы давно уж прошли мимо и теперь трусили по обочине, норовя обогнать мерно шествующих коров, чтоб занять место во главе стада. Да и подросший Пестрянкин телок, взлягивая, поскакал их догонять. А та все не спешила, степенно хрупая падалькой, которую вылавливала в лохани с каким-то пойлом. И только когда все стадо протянулось вперед по улице, и мимо открытых ворот прошествовал молодой пастушок Древлян, сбивая кнутом придорожную жухлую траву, корова направилась на выход.

— Уф, выпроводил, — выдохнул довольно Верб, и, дождавшись, когда девочка пройдет во двор, принялся закрывать ворота, — каждый раз не знаю, что она выкинет. Если б не давала молока больше всех других коров в округе давно бы уже ее поменяли!

— У меня к тебе разговор, — сказала Лисса, не желая в очередной раз слушать его разглагольствования по поводу вывертов их норовистой Пестрянки.

— Сурьезный? — спросил тот, разглядывая ее хмурое лицо.

— Угу, — подтвердила девочка.

Вот только сию секунду начать столь интересующий ее разговор не удалось. Из дома вышла мать Верба, неся накрытую вышитым полотенцем корзинку.

— Доброго здравьеца вам госпожа, — с поклоном сказала она, когда приблизилась к детям.

Лисса, чуть склонив в ее сторону голову, молча приняла ее приветствие. Как-то немного она тушевалась в присутствии матери приятеля, потому как диной, в отличие от жены старосты, та называться не могла, но и звать просто по имени селянку Вишняну, женщину уже немолодую, у девочки язык не поворачивался.

— Чей поди еще не трапезничали, голубушка наша? Да и Вербенушка мой пока не кушамши. Вот вам, собрала всего по чутку, уж не откажите, — и всучила принесенную корзину сыну.

А не успели дети поблагодарить женщину за заботу, как из соседнего дома выскочила и Дымянка. Рукой помахала и бросилась бегом к ним. А когда приблизилась, Лисса замети, что подружка видать едва с постели встала — только сладкий предутренний сон оставляет такие явные следы на лице. Да и кроме помятой щеки, обычно ясные глазки девочки, были еще чуть припухшими и сонными. Но мокрые прядки русых волос надолбом, говорили о том, что воды все-таки та плеснуть себе в лицо не забыла.

— Вы куда это без меня собирались? — грозно спросила та, подозрительно разглядывая друзей, и уперев руки в бока. Притом, что девочка была младше обоих, да и ростом ниже, выглядела Дымяна в своей разъяренной позе презабавно. Лисса даже прикусила губу, чтоб не рассмеяться над ней:

— Мать сказала, что ты спишь, и я будить тебя не велела. Вот сразу к Вербу и направилась, — ответила она подружке.

— Ну, ладно, — смилостивилась младшая, — а там что? — и сунулась было в корзину, которую держал мальчик.

— Харчи там, понятное дело. Щас в ракиты на наше место пойдем, а там и потрапезничаем. Ты, Мелкая, тоже, наверное, еще не едала, — степенно ответил тот, но руку с лукошком отвел, не позволив Дымянке в нем рыться.

— А потом что делать будем?!

Вот ведь сорока любопытная!

— Лисса вот хотела со мной о чем-то поговорить, — ответил опять Верб, при этом покосившись на старшую девочку — можно ли все перед Мелкой выкладывать? Та промолчала и он продолжил: — О сурьезном говорить будем.

Дымянка, закивала понятливо:

— Я тоже послушаю.

Ха, будто кто ей сильно предлагает. Вот же Мелкая — пронырливая!

С тем и подались за огороды к реке.

То, что они своим местом называли, было небольшой площадкой под кроной здоровенной плакучей ивы. Ее длинные, до земли свисающие ветви образовывали нечто наподобие шатра. К тому же, заросли густой поросли вокруг не давали подступиться никому, незнающему проход меж кустов, и к самому большому дереву. Так что место получалось уединенным и удобным именно вот для таких «сурьезных» разговоров. И, что самое главное, о нем, похоже, кроме них никто не знал — ни разу дети не замечали никаких признаков, что здесь кто-то бывает в их отсутствие. Впрочем, это легко объяснялось: «их место» находилось как раз там, куда выходили обширные огороды семей и Верба, и Дымянки. Да и вдоль по реке в обе стороны от него, наверное, был еще не один такой укромный уголок, поэтому облюбовывать этот, считай под самым носом у старосты, никто и не пытался. А ребятам он был в самый раз.

Пройдя вдоль грядок по меже и выбравшись к дороге, где в укатанной земле виднелись две наезженные колеи, дети внимательно огляделись и, решив, что их никто не видит, нырнули в кусты. А там, пробравшись по одной им ведомой тропе, вышли к старой огроменной иве. Дерево, прожившее, похоже, уже не один век, вцепилось в землю толстыми перевитыми корнями, заполнив ими почти все место, что укрывала его же крона. Топорщась и перехлестываясь, они образовывали и удобные «кресла» для сидения, и «стол» под трапезу.

Верб, не заводя пока никаких разговоров, стал степенно выкладывать то, что приготовила для них мать, на один из выпяченных толстых корней, устелив его, как скатертью, расшитым полотенцем. А Дымянка тем временем принялась пытать Лиссуо том, о чем говорила вся деревня со вчерашнего дня. А именно, кто это приехал в замок на такой разнаряженной карете? Сама младшенькая ее не видела, но вот соседская Огнивка все рассмотрела и ей рассказала. И про завитушки золоченые, сплошь покрывающие возок и сияющие на солнце так, что глаза резало. И про охрану аж в пять воинов в кирасах начищенных и при оружии. И про лошадок нетутошних, тонконогих и гривастых, запряженных тоже в раззолоченную сбрую.

Лисса хмурилась и кусала губы, пока восторженная Мелкая выплескивала из себя все услышанные и поразившие ее воображение подробности. А когда та на нее воззрилась в нетерпеливом ожидании, лишь буркнула:

— Мачеха приехала.

Тут Верб вступил:

— Так, об этом мы не будем! — он-то лучше Дымянки знал, как относится Лисса к родственнице.

Впрочем, Мелкая тоже была наслышана об этой даме достаточно, так что, смутившись, закивала согласно:

— Ага, не будем…

А там и за трапезу принялись.

Молоко было сладким и еще почти теплым, а плюшки и ватрушки мягкими и ароматными. Поэтому, так и не начавшийся неприятный разговор сразу и подзабылся как-то, оставив место только лишь для удовольствия.

Но когда молоко было выпито, а выпечка съедена, и на расстеленном полотенце остались лежать лишь яблоки, пришло время и другой, возможно даже еще более нехороший, разговор заводить.

— Ну, о чем спросить хотела? — начал его мальчик, обращаясь к старшей из девочек.

Лисса собралась с мыслями и с тяжелым вздохом ответила вопросом на вопрос:

— Помнишь, мы по весне кота с кошкой видели, которые, как ты тогда сказал, игрались?

— Я помню, — всунулась Дымянка и, плюнув яблочной косточкой, добавила, — и еще с того времени я видела, как так же играются собачки, и даже лошадки!

Ну, так у нее, живущей в деревни, больше возможности животных наблюдать. Да, может, и Лисса раньше тоже нечто подобное видела, просто в тот момент рядом находилось что-то более интересное, и «подобное» она во внимание не брала.

Всякое может быть. Но теперь ее эта тема очень интересовала.

— Помню, — наконец-таки, выдал и Верб, — а от меня ты, что хочешь услышать? — это уже было произнесено напряженно и настороженно.

— У тебя же старших братьев много. Может, ты, что слышал от них? Это ведь не просто игры? Особенно когда… этим люди занимаются?

Пока она говорила, Верб, слушая ее, все больше опускал голову и наливался красным цветом.

— Лисса, вот зачем тебе это?!

— Надо! Говори, что знаешь!

— Ну-у, знаю, что от этого дети порой получаются…

— Котятки?! — восторженно воскликнула на это Дымянка, как всегда влезая не подумавши. Хотя, может и к лучшему. Верба от ее непосредственного вопроса видать немного попустило, и даже вроде щеками побледнел:

— И котятки, и жеребятки, и такие простые детки, как мы, — со смущенной, но все же улыбкой, ответил он.

— Ну! — подогнала его Лисса. — Что еще от братьев слышал?

— Что для нас — мужчин, значит, это… дело завсегда в удовольствие… — продолжил Верб.

— И для тебя?! — пораженно вытаращилась на него Дымянка.

— Для меня… нет пока, — потухши, но видно честно, ответил ей пока еще одинадцатизимний мальчик, — я ж про взрослых парней говорю. Они пока холостые каждую встречную девку на «это» раскрутить пытаются… да и обженившиеся уже… бывает… — и исподлобья, опять краснея, посмотрел на своих притихших подружек.

— А девушки… и женщины, как к этому обычно относятся? — несмотря на почему-то испытываемую неловкость, все-таки продолжила расспрашивать мальчика Лисса.

— Как? Да, наверное, не очень… потому, как в основном девки себя все больше до свадьбы блюдут. Ну, или до большой любви.

— А разве свадьба не всегда вместе с любовью случается?! — это, понятно, Дымянка снова влезла, опять выкатив свои глазищи-плошки на очередное услышанное откровение.

— Нет. Как раз и бывает, что когда свадьба сразу за любовью не приходит, то вот тогда девки другими и становятся. Такими, что… это дело тоже за удовольствие считать начинают. Мы-то рядом со столицей живем, так что у нас таких почти нет. Как случится такая любовь без свадьбы, так уходят они в Эльмер искать лучшей доли, а может новой любви… Там-то народ попроще на это все смотрит — там уже любленная кем-то девка доступной сразу и не считается, пока сама себя так не поведет. Но вот в тех деревнях, что подалее и от столицы, и от других городов находятся, таким идтить некуда, они у себя в селе-то и остаются. Вот к ним парни и шастают не стесняясь. А у нас, считай, только Бельча Рыжая, но она говорят головой немного больная, да молодуха Светляна — вдовица, что одна с тремя детками осталась, когда ее муженек по пьяному делу с крыши свалился. Они же и вдвоем из-за его пьянки плохова-то жили, а теперь ей и вовсе трудно самой детей поднимать. Муж-то ее откуда-то издалека привез и родни никакой у ей тута нету. А парни наши ей помогают иногда, кто чем…

— Так, все понятно, — прервала его Лисса, которой, почему-то, вдруг стало жалко вдовую Светляну, да и Верб, похоже, уже выдал все, что знал, а дальше уже только сплетни и остались. Хотя, по-честному, понятно ей, конечно, ничего не было. Но, с другой стороны… кое-что и прояснилось.

Во-первых, стало ясно, как день, что мачеха из тех самых — доступных женщин, которым в радость… это самое дело, притом, с каждым встречным поперечным.

Во-вторых, всплывшая вдруг в памяти подсмотренная зимы три назад сцена, вдруг тоже раскрыла все свои непонятности — раскинувшись как веер, до этого сложенный и всего лишь дающий понять, что какой-то рисунок на нем есть. Теперь, в свете новых знаний, проступило и понимание произошедшего. Похоже, что мачеха, будучи мужней женой, творила… «это самое» уже тогда и с другими мужчинами, а отец узнал об этом. А раз после… «этого» бывают дети… то значит, ребеночек в ее животе был… да-а, отец-то говорил, что как раз… «этого» про меж ними давно и не случалось…

Лисса сидела, задумавшись, и складывала давно известное с вновь услышанным, как эльфийскую мозаику, подбирая один осколок к другом, чтоб получить явно видимую картинку. Друзья ей не мешали — Дымянка продолжала грызть уж третье, наверное, яблоко, а Верб и вовсе отвернулся от них и глядел на текущую воду, видимой меж ветвей Каменки.

А раздумья девочки к этому времени обозначили еще и «в-третьих». А именно: как быть теперь с Корром? Отказаться от него, как от опекуна, она по малозимству, права не имела. И выгнать его из дома — тоже. Но вот выказать ему свое неповиновение, а главное, высказать все, что она о нем думает — это было в ее силах. Графская она дочь, в конце концов, или нет?!

Так и сидели, каждый занятый своим. Но когда пауза уж совсем надолго затянулась, а яблоки были стресканы в одно Дымянкино рыльце, Верб обернулся и задал свой, похоже, не менее сложный для него, вопрос:

— А ты… спрашивала меня обо всем, об этом, зачем? — обратился он к Лиссе. — Думаешь, господин Корр… с госпожой графиней… это самое? — и опять запунцовел, аж пятнами пошел — во, как его смущение разобрало.

— Не думаю, я знаю — видела своими глазами! Я на балкон той спальни залезла и в открытую дверь заглянула! Знаешь, как они млели на пару?! Чисто та кошачья парочка, что мы видели!

— Ты по кирпичному приступку лазила?! Без нас?! Мы же вместе собирались попробовать! — взвилась вдруг Дымянка, услышав в словах подруги… немного не то.

— Цыц, Мелкая! — гаркнул на нее Верб. — Вот сейчас не лезь! Лисса, как ты можешь?! — это уже, понятно, он в сторону старшей девочки выдал. — Нет, я не про твое лазанье по карнизу, — покосился он на младшую, — хотя, это ты тоже зря без нас затеяла. Но я тебе про господина говорю. Ну… это, поигрался он с доступной женщиной, и что с того? Он мужчина видный, на него вон и в нашей деревне бабы и девки заглядываются! Вот и графиня не устояла.

— Ты не понимаешь, Верб! — заломила Лисса руки, лихорадочно ища доводы, чтоб правильно подать приятелю свою точку зрения. — Мне плевать на мачеху! Пусть она с кем хочет это делает, но только не с моим опекуном! Она и папу-то отравила за то, что он хотел ее в обитель отправить, когда узнал, что она «это» с другими мужчинами делала! А Корру меня папа доверил и, значит, теперь получается, что он предал и его доверие, и меня саму! Неужели не понимаешь?! — она раскраснелась тоже, но не от смущения, для которого сейчас и места не было, а от возмущения непонятливостью мальчика.

— Не понимаю… я считаю, тебе и в голову брать не надо то, что господин с графиней немного покувыркался! Старшие парни говорят, что мужчине «это», как вкусно покушать — что в одном трактире, что в другом, разница невелика, если повар хороший. Хотя, конечно, есть и такие, для кого дома всегда слаще… но, в общем-то, все одно, дело это такое — обыденное, пустое, но приятное. Дают — бери, а нет, и внимания оно не стоит. А ты тут такие дебри развела — обида, предательство…

— Эх, ты! — махнула на него рукой Лисса и, боясь расплакаться при нем — таком непонятливом, нырнула в кусты, где была тропинка на выход, а там бросилась бежать.

Знала ведь, что друг Корру в рот заглядывает — уважает безмерно, можно сказать, даже преклоняется. Недаром он на их уроках, которые как-то невзначай стали посещать и Верб, и Дымянка еще с прошлой осени, лучший ученик. Так что нечего было ожидать от него поддержки в такой ситуации — он обожаемому учителю всегда оправдание найдет.

А пока девочка, теперь в обиде еще и на друга, пробиралась средь разросшихся ракит, в «шатре» под плакучей ивой разыгрывалась очень даже интересная сцена. Стоило Лиссе скрыться с их глаз, как к Вербу подскочила Дымянка и постучала его по голове кулачком. Не столько больно, сколько обидно!

— Вот ты твердолобый! Дундук просто непонятливый! Даже я распознала, хоть тебя и на два года младше, что она у нас поддержки искала, когда свои обидки на господина опекуна выкладывала! Пожалиться хотела! Мог бы, и смолчать чуток, мнение свое не высказывать!

— Мы друзья! А друзьям врать нельзя — им завсегда правду говорить надобно, даже когда она непригожая, — попытался было вывернуться мальчик.

— Дундук — как есть дундук тупоголовый! Она хоть и друг, но она же де-евочка!

— Заканчивай ругаться Мелкая! И драться тоже, — отмахнулся он от опять потянувшегося к его голове кулачка. — И что, если девочка — друг, то какой-то особенный что ли? Ничего не понимаю!

— Вот с этого и нужно было начинать, а не мнение свое доказывать! Я вот тоже считаю, что господин Корр не прав, и Лиссу нашу обидел, обхаживая ее злую мачеху! Понял?! — а выкрикнув в лицо парня последние слова, резко развернулась и тоже скрылась меж кустистых ракит.

Вот что это было? Не иначе, что и в девятизимней Дымянке женское начало уже просыпаться стало, одаряя понемногу своеобразной, но по-житейски умной чисто женской мудростью …

В Силваль Лисса вернулась к самому вечеру.

А так, целый день она с Дымянкой провела, которая неожиданно быстро нагнала ее — не успела девочка и половину огорода еще пройти. Сначала они в лес по грибы ходили, увязавшись за деревенскими девушками. Но грибочки все больше прятались нынче, не желая даваться в руки, все жующей про себя свои обиды, девочке. Потом в комнате Дымянки сидели, в которую старшие сестры той и зайти не смели, раз в ней госпожа находится, и болтали о разном. Затем им дина Ледяна полуденную трапезу принесла и все с интересом на Лиссу поглядывала — та уж давно, считай с прошлого лета, так надолго в деревне не задерживалась. Но — то-то еще будет! Покажет она Корру, кто здесь графская дочь и кто здесь командует!

Но когда солнышко к закату клониться начало, в замок отправляться все же пришлось. Лиссу в деревне отыскала Лилейка и упросила ночевать все-таки дома. К тому же та ни о чем девочку не расспрашивала — сама, видно, что-то такое поняла. Только и сказала, что госпожа графиня съехала, а господин Корр места себе не находит.

«— Ага, — думала Лисса, — так ему! Но это только начало! Вот щас приду и даже смотреть в его сторону не буду!»

Трапезничать садились уже при свечах. Лисса, как обычно — на своем месте во главе стола. Справа от нее сел Корр, все пытающийся ей что-то сказать. А слева дин Керн и дина Клена расположились. Собственно, как и всегда, когда в замке чужих не было. Да тех, считай, до вчерашнего дня, когда мачеха нежданно нагрянула, никогда в Силвале и не появлялось. А так, хотя немолодые супруги и имели свои обязанности в доме, и кто-то мог посчитать их за прислугу, но ведь сам дин Керн был ровней той же Лиссе — младшим сыном из баронской семье. Правда в другом королевстве, да и Клёнку свою взял за себя из простых. Но все же…

Да что говорить, к их столу бывало, и Лилейка присаживалась, и Верб с Дымянкой, когда на уроки прибегали. Вот только Дубх ни разу так и не отважился сесть за один стол с госпожой, как только Лисса его не уговаривала.

В обычное время девочка очень любила эти их посиделки всей «большой семьей», но не сегодня. Корр все пытался с ней заговорить, она ж от него лицо воротила, а дины, похоже, от этого всего испытывали неловкость и смущение. Да еще и Лилейка, обычно веселая и легкая, накрывая сегодня на стол, была молчалива и хмура — как в воду опущенная. Так и трапеза протянулась, скучная и муторная, и даже вкусная, как всегда еда, приготовленная диной Кленой, лучше ее не сделала.

А когда все уж стали подниматься из-за стола, Корр перехватил руку воспитанницы и подпустив в голос строгости, велел:

— Останься.

Нет, не грозный голос опекуна остановил девочку и заставил ее опять опуститься на стул, могла б и в этот раз отмахнуться, но Лиссе вдруг стало понятно, что наступил тот момент, когда уже следует поговорить. И пока Лилейка уносила грязные приборы, девочка сидела и поднимала в себе былую обиду, которая за прошедшие часы и под вкусной едой довольно сильно размягчилась.

— Фелиссамэ, что случилось? Почему ты так ведешь себя со мной? Я же правильно понял, что именно со мной? С другими ты вроде нормально разговариваешь. Я тебя чем-то обидел? — между тем стал задавать свои уже, похоже, наболевшие вопросы Корр.

— Хм, а ты сам не знаешь, значит, чем обидел? — хмыкнув насмешливо, ответила ему Лисса, приняв при этом уверенную и соответствующую вызывающему тону позу — сложила руки на груди и откинулась на спинку стула.

— Нет… — растерянно ответил опекун.

— Нет?! Тогда, может, и гадать не станешь, а сразу отправишься за мачехой — куда подальше из дома, который тебе следовало защищать от этой паучихи белобрысой, и который ты предал, милуясь с ней под его крышей?! — не сдержав насмешливого, но все же ровного тона, с обиженной горячностью бросила Лисса своеобвинение в лицо мужчине.

— А ты-то об этом, откуда знаешь? — тоже откинувшись на спинку стула, но не с вызовом, а как-то потеряно, спросил девочку тот, — Неужели Лилейка языка своего длинного не удержала? Вроде ж умная девка… я надеялся…

— Не впутывай сюда Лилейю! — воскликнула Лисса, и бесстрашно, в запальчивости выдала: — Я сама вас видела, с балкона! Шторы надо закрывать! А вот на меня теперь грозно глядеть не смей! Да, лазила по карнизу, а ты плохой опекун — сам доказал, так что я теперь буду делать все, что захочу, и ты мне не указ! — и со стула резво вскочила, скрежетнув им по камню плит мерзко и пронзительно.

От этих ее слов Корр, похоже, совсем растерялся. А Лисса тем временем, так и осталась стоять, опираясь на свой стул, и каблучком в раздражении постукивая об пол. И злилась она в данный момент, как ни странно, не на опекуна, а на себя, понимая, что ей следовало завершить свою речь гордым уходом из комнаты, но она вот стояла и чего-то ждала. Да не чего-то, а каких-то слов от Корра… не каких-то, а оправдательных — вот чего ждала! На то и злилась… потому, как мужчина все молчал, поникнув головой, а она все стояла возле и ждала… ждала…

И дождалась. Прошло уж, наверное, минут пять этого тягостного молчания, как он вдруг, уже и нежданно, заговорил:

— Ты, Солнышко, еще мала совсем, и как объяснить тебе все произошедшее — я не знаю, — и тон у него был никак не оправдывающийся, а довольно спокойный, и даже задумчивый какой-то, как будто он на чужом языке изъяснялся и каждое слово, прежде чем выговорить, в голове тщательно подбирал, — но раз уж так вышло, я попробую.

Девочке, томящейся в ожидании другого, это не понравилось и она взвилась:

— Попробует он, ага, а с чего это ты взял, что я тебя слушать стану?! Ты меня предал, ты папу предал, и ваш договор ты тоже предал!

— А вот ты сначала послушай, а потом и кипятиться станешь… если захочешь, конечно, — как-то немного насмешливо даже прервал ее вопли Корр, — и никого я не предавал, а время для нас выгадывал — если что! Да и перед твоим отцом у меня долг жизни, а такие договоры не предают — весьма чревато для предавшего! Ну что, слушать меня будешь?

— Буду, — буркнула Лисса. Было в словах опекуна нечто такое серьезное затронуто, непривычно взрослое, что не на шутку зацепило внимание девочки. Она-то приняла все случившееся таким, каким виделось на первый взгляд, не придавая этому по малозимству каких-то еще подспудных смыслов. Так что, как бы ни хотелось сейчас взбрыкнуть и отмахнуться, все же глупой Лисса не была, и понимание того, что послушать вот именно это и теперь — надо бы, имела.

А получив ее согласие, мужчина встал и отошел к едва горящему по теплому времени камину и поманил ее, указывая на их единственное настоящее кресло в доме:

— Иди сюда, присядь. Здесь нам будет удобнее разговаривать, — а сам оперся локтем о каминную плиту и замер в ожидании в расслабленной позе.

Лиссе ничего не оставалось делать, как последовать его совету. А только она уселась и насуплено глянула на опекуна в ожидании, как тот заговорил:

— Милая, я знал твоих отца и мать еще до твоего рождения. Они были так счастливы вместе, и их счастье только увеличилось, когда появилась ты. Тебе даже имя дали, которое на староэльфийском звучит, как Счастливая Любовь — Фелиссамэ. А потом… — большего мужчина сказать не успел, девочка его перебила:

— А потом мама умерла… и в папиной жизни появилась эта краса!

— Верно. И ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что отец твой был графом, и ответственность за титул и земли накладывала на него обязанность иметь наследника. Но, если бы он только мог знать, мог предвидеть, что все сложиться именно так, как сложилось, то, думаю, что он бы предпочел, что бы все его достояние осталось какому-нибудь родственнику, а на этой женщине, ни в коем случае не женился. Но… — девочка опять его перебила:

— Все сложилось так, как сложилось…

— Да, Лисса! Да. И мы с тобой теперь вынуждены именно из этого исходить. А ситуация такова, что твоя мачеха… — мужчина заменживался и в растерянности, не зная, как преподнести воспитанности то, что он вынужден был ей рассказывать, почесал волосы на затылке, отчего взъерошил свои длинные кудри так, что они встали дыбом. Но пока он соображал о возможных допустимых формулировках, девочка опять договорила его мысль сама:

— Доступная женщина она!

— Ну, да, — согласился с ней опекун, — можно сказать и так. В отличие от большинства других женщин, которым для удовлетворения своего женского тщеславия достаточно красивых слов в свой адрес, ей этого мало. К тому же, думается после того, что вчера произошло, она еще и считает, что… попробовав ее тела, мужчина уже ни в чем не сможет ей отказать. Похоже, что в своей жизни ей подобным способом уже доводилось добиваться чего-то, чего она очень хотела, и она взяла это для себя за правило. Вот и вчера… не знаю, поймешь ли ты? Но, расскажу, как есть, — и опять потянулся пятерней к голове, отчего и так уже растрепанные волосы приобрели сходство со всклокоченной соломой на башке чучела, что стояло на огороде родителей Верба.

Лиссе захотелось… подойти и пригладить блестящие пряди, вернув Корру более привычный, не такой взъерошенный и растерянный вид, обычно уверенного в себе, франтоватого и ухоженного мужчины. Да и злость от его таких тщательно подбираемых, но, похоже, правдивых слов куда-то ушла. А остался только интерес к его рассказу и желание разобраться в сложившейся ситуации.

Меж тем, Корр начал говорить:

— Первый раз я встретил Малинию в тот год, когда родился твой брат. Алексин тогда привез ее в столицу и представил ко двору. Я то, конечно, во дворец не вхож, но вот в домах многих знатных людей бывал часто. Я, знаешь ли, тогда зарабатывал тем, что брался за срочную доставку важных писем и документов. А таких как я в Мире сейчас мало, так что и воспользоваться моими услугами могли только очень богатые люди. Вот многие из них и привечали меня в своих домах. И в одном из них, у кого уж не помню, я встретил Алексина вместе с его новой супругой. Она тогда показалась мне милой, нежной и застенчивой. А хорошо помня твою мать, я посчитал, что и новая жена моего доброго друга, такая же приятная во всех отношениях женщина. Думалось, что другой у Алексина быть и не может.

— Ха, я тоже поначалу ее феей считала. Месяц где-то, а потом она свой гадючий нрав показала! — хмыкнула, кивнув головой, на откровение опекуна Лисса.

— Вот и я по первости обманулся ее милыми ужимками. Комплименты говорил, руки целовал, всегда рядом оказывался, чтоб она не скучала в незнакомом месте, когда Алексин от нее отходил, общаясь с другими гостями. Приняли-то ее в столице тогда неважно, несмотря на то, что как жена графа она и была обласкана во дворце. Малиния же из простых, насколько я помню, кажется, дочь торговца какого-то. Мне даже ее жалко было, представляешь?

Лисса кивнула опять, как вживую увидев картинку, как ее мачеху, тогда еще совсем юную блондинку, казавшуюся такой хрупкой и неуверенной, не принимают на равных другие знатные женщины.

— А ты прекрасно помнишь, что когда твой отец бывал в столице, то мы с ним видели очень часто. И вот прошел один прием, второй… может третий, не помню сколько. И я вдруг стал замечать, что милая и скромная молодая женщина, которую я пытаюсь поддержать… сама меня уже подле себя удерживает. И все пытается то руки моей коснуться, то лица. Якобы, то ножка у нее подвернулась, то перстень мой понравился, то губы у меня в креме от пирожного испачкались, и их следует оттереть. И сама такая игривая стала — глотнет пунша, а потом, облизываясь, в глаза мне заглядывает… — сказав это, мужчина вдруг спохватился, смутился и опять вцепился в свои многострадальные кудри.

— В общем, много чего она делала такого, что я, как мужчина, мог воспринимать только… вполне однозначно — эта женщина имела наглость заигрывать со мной! И она при этом отлично знала, что меня и ее мужа связывает многозимняя дружба! Я отстранился на время от их пары, сначала посчитав, что сам что-то не то сделал. А потом Алексин отбыл с королевским двором на охоту. Как ты знаешь, многие дамы на такие развлечения не падки, и в том, что эта женщина, как и другие, тоже осталась в столице, изначально ничего странного не было. Но она уже на следующий день, как охотники съехали из города, явилась ко мне в дом и… предложила себя.

Ведя свой рассказ, мужчина периодически спотыкался, подбирая слова, и даже краснел, что делало его каким-то беззащитным с виду и немного даже смешным. Но, хотя девочка не совсем понимала, зачем Корр ей рассказывает о столь неловких ситуациях прошлого, предчувствие того, что это все ведет к чему-то очень нехорошему, вызывало у нее желание не посмеяться над ним, а посочувствовать.

— Возможно, — между тем продолжал мужчина говорить, — я был несколько груб тогда. Но меня просто до крайности возмутила ее беспардонность и даже наглость! Она была полностью уверена, что меня сдерживало только присутствие твоего отца рядом с ней. И теперь, когда он уехал на целую десятницу, я с радостью кинусь в ее объятия! В общем, мы весьма бурно объяснились тогда, и она затаила на меня очень большую обиду. В ее примитивном разуме засела мысль, что отказавшись от нее, я тем самым принизил ее несравненную, как она считает — ты знаешь, красоту. Ну, и моя резкость, конечно, только добавила ее обиде злости и стойкости. Вот только раньше мне было на это плевать. Я заезжал к вам в замок, если был где-то рядом и знал, что твой отец дома, встречался с ним в столице и в поместьях наших общих знакомых, давно забыв о том недоразумении. Тем более что в последние годы твой отец разъезжал везде все больше с тобой, а жена оставалась в вашем Вэйэ-Силе. И, наверное, не случись той беды с Алексином, когда он позвал меня и попросил вернуть мой долг жизни, я бы и вовсе не вспомнил о той грязной истории. И вот теперь Малиния меня подловила, чтоб отыграться за старые обиды и взять надо мной верх…

— А угрожает-то она чем?

— Вот, в том-то и проблема, что именно — угрожает, — совсем поник опекун, — а тем, что тебя отберет и в обитель дальнюю ушлет, как в прошлом году еще собиралась сделать. Да, не смотри на меня так, нынче она у нас на коне, а мы в го… хм, в навозе!

— На каком коне? — не поняла девочка.

— Иносказательно я это. В смысле она теперь у нас верховодит! А мы должны подчиняться… или выкручиваться.

— Ну, толком говори Корр, а то я ничего что-то не понимаю. Отец оставил же завещание, по которому я под твоей опекой живу, отдельно от нее и она надо мной власти не имеет!

— Так, все так… было… год назад. А теперь эта стервь в столице себе друзей влиятельных заимела и они для нее расстарались — типа затерялось завещание твоего отца. А значит, по закону она теперь над тобой власть имеет, и что хочешь, может сделать!

— Как друзей нашла? Ты же только что говорил, что ее дамы не приняли еще при отце, а теперь и подавно не должны были бы… — недоуменно спросила девочка, постепенно начиная осознавать, что происходит.

— Так то дамы… а она себе друзей мужского полу нашла, что, в общем-то, повлиятельней тех дам будет.

— Как?!

— Как, как… да все так же… как она всегда к себе мужчин привлекала… понимаешь?

— Да, поняла, — и вдруг так страшно стало Лиссе, что она аж зажмурилась. А когда глаза открыла… то тоже ничего не увидела — слезы градом побежали из глаз, смывая собой и огонь в камине, и облик Корра, стоявшего возле него.

Он не выдержал ее слез и подошел к ребенку ближе, а девочка, в своем горе, не обратила на это внимания, и не воспротивилась. Тогда он, обрадовавшись, что воспитанница больше на него не злиться, сделал следующий шаг — вытер ее горькие слезы. А потом и сам присел на скамеечку, что прилагалась к их единственному настоящему креслу, как подножная, чтоб его глаза оказались с ее на одном уровне. И когда понял, что даже сквозь слезы Лисса его все-таки видит, тихо сказал:

— Не бойся малышка, мы с ней поборемся еще и победим!

— Как?!

Корр ободряюще улыбнулся и, еще понизив голос, заговорил почти у самого уха воспитанницы:

— У меня в тайном месте есть еще одна копия завещания Алексина, и даже приложение к нему, которое в конторе у динов поверенных мы тогда не оставили. А в том дополнении сказано, что в наследство ты вступишь не в полное свое совершеннолетие, как обычно это делается, а в первое — в восемнадцать зим. Это значит — получишь все, что тебе полагается по нему раньше, и Малиния уже ни при каких обстоятельствах не сможет ни на что претендовать. А там немало — ты ж основная наследница у отца, потому и бесится твоя мачеха, и пытается всеми правдами и неправдами тебя устранить пока время не пришло. Так что нам надо только дотянуть до твоего восемнадцатизимия.

— Подожди, а разве так можно? — так же почти шепотом спросила Лисса опекуна.

— Вообще-то так не делают, но ты графская дочь, и ты полная сирота, и это завещание твоего отца. Так что подобное не возбраняется по закону.

— А если к королю обратиться? Отец ведь зим пятнадцать был послом у светлых эльфов — служил на благо королевства. Неужто его величество не позаботиться об исполнении воли графа в отношении его дочери?!

— Я подумаю об этом. Но вряд ли смогу во дворец пробиться сам. А если все делать, как положено: написать прошение и приложить к нему первую копию договора… рискнуть ею, конечно, можно. Потому как, велика вероятность того, что бумаги попадут в руки к очередному «другу» твоей мачехи и их опять «потеряют». Она ведь тоже не дура и будет ждать от меня подобного шага. А шум я поднять не смогу. Потому, как и тут она что-нибудь выкинет — прикинется обойденной разобиженной овечкой, к примеру, ей — не впервой. А как ты думаешь, кого станут слушать внимательней? Меня — птицу вольную, незнамо откуда взявшуюся или ее — вдову и мать графов? То-то же, вижу, что ты поняла все. Ну, а пока у нас с ней уговор — она надо мной измывается, унижает, требует чего хочет, но тебя она не трогает. Ты живешь, как и жила в Силвале.

— Что, прям такой уговор и был? В смысле, про унижение и измывательства… — растерянно спросила Лисса, отчаянно пытаясь представить, как мачеха это говорит гордому Корру, а он только кивает и кланяется.

— Ну, нет, конечно… — усмехнулся тот, — ее формулировка звучала так: «— Ты будешь у меня, как шелковый — попляшешь мне на радость, а я пока оставлю девчонку в покое. Разница невелика в одиннадцать или в двадцать отправлять ее в обитель».

— Вот гадюка! Паучиха бледная! Глиста разжиревшая! — разом вспомнила все придуманные для гадкой родственницы прозвища Лисса.

— Есть такое, — с усмешкой согласился Корр, — но ты заметь главное! Она сказала, что тебя можно и в двадцать зим в обитель отправить! А это… ага, молчим, вслух не произносим! Так я еще ей и мысль подкинул, что она от этого только выиграет — за взрослых-то девиц взнос в любой обители меньше полагается, их растить и воспитывать не надо. Но прошение я все же подам, наверное… даже рискну первой копией — глаза ей отведу, а то стерва ни в жизнь не поверит, что я руки просто так опустил, — задумчиво закончил свою мысль Корр.

Лисса кивнула и пока слабо, но все же улыбнулась опекуну, чувствуя, как липкий страх потихоньку отпускает. А тот, правильно поняв и ее улыбку, и кивок, добавил:

— В общем, раз уж мы с тобой так откровенно разговариваем, да и сама ты решила все увидеть и понять, скажу тебе прямо — я буду и дальше делать то… что я делаю, чтобы Малиния была довольна. Так уж получилось, что только эдаким способом я могу влиять на нее, держать в уверенности, что все идет именно по ее плану. Но зато она оставит тебя в покое. Ты, малышка, должна вырасти, стать сильной, чтобы мы могли ей противостоять. Я же обещал твоему отцу позаботиться о тебе! А ты давай заканчивай бояться и смотри вперед веселей!

И Лиссе вдруг почувствовала, как под эти его слова ей опять становится хорошо и спокойно рядом с ним и, засмеявшись уже легко и радостно, она потянулась к Корру. Мужчина не стал отказываться, обнял ее крепко и чмокнул в макушку.

— Ну что, я опять твой опекун? Обиды все закончились?

— Ага!

— А значит, — с этими словами Корр отстранился и… ухватив ухо воспитанницы, потрепал за него. В общем-то, не сильно, а как шкодливого котенка — чтоб неповадно было, — вот уж и не знаю так сразу, какое тебе наказание выискать, за твое лазание по карнизам! — и уже совсем серьезно, строго даже: — Как подумаю, что ты там стоишь на высоте третьего этажа, так аж сердце заходится! Вот голова-то есть на плечах?! Короче, о настоящем наказании я потом подумаю, когда отпустит немного, а пока с тебя будет достаточно… месяц без походов в Подкаменку!

— Ага, — взвилась Лисса, только представив, что не выйдет так долго в деревню и… взяла и подергала опекуна за одну так и торчащих в разные стороны прядей, — если по-честному, то ты себя тоже должен наказать!

— Это за что же?! — возмутился Корр, вытягивая свои волосы из ее пальчиков.

— Может, ты и время выгадывал, и даже мачеха поунижала тебя немного, но свое удовольствие с ней ты тоже получил! Ты ж мужчина, а для вас «это» завсегда праздник!

— И откуда такие познания?! — дернув бровью, спросил тот.

А Лисса не подумавши и ляпну:

— Верб сказал!

— Вот уж кому я точно уши оборву под корешок, так это твоему болтливому приятелю!

В тот раз они опять поругались, но как-то так — понарошку, подувшись друг на друга лишь до ночи. А сутра встали, как не бывало той ссоры… да и первой тоже. И пошла их жизнь дальше по-старому. Вот только стервь белобрысая стала наезжать регулярно, хорошо, что хоть не часто — раз в год, так же в первые дни осени.

И Лисса, желая отстраниться полностью от того, что происходит в соседней спальне, заимела привычку спать укладываться в такие ночи здесь — в одной из полуразрушенных башен. Ей везло и за все прошедшие годы в эти беспокойные дни, так ни разу и не было дождя. А со временем она отчасти даже полюбила подобное времяпровождение, проведенное под открытым небом, под боком у леса. Корр, узнав в первый раз о ее желании уйти из дома, неволить не стал. Только озаботился чтоб «пол» в башне хорошо расчистили, шкуры поновей приготовили, да Лилейке наказал с госпожой ночевать. Впрочем, ту Лисса уже через пару зим отправила восвояси и с тех пор спала в башне всегда одна. Ну, если не считать Рыжка — собаку, что зим шесть назад им из деревни Верб принес еще маленьким щенком, похожим на яркий лохматый клубок с веселыми глазами. Песик и сегодня был не сильно большим — едва ли вдвое крупнее какого кота, но охранник из него получился отменный, все чуял и никого не боялся.

— Лиссонька, госпожа моя, ты уже проснулась?! — из-за стены донесся звонкий голос Лилейки и оторвал девушку от ее воспоминаний.

Давно уж проснувшийся Рыжок, шныряющий по углам башни, пока девушка мечтала, кинулся к выходу, заливисто лая. Нет, не зло и не скалясь, а весело и задорно. Да и понятно, что в идущей к ним девушке опасности он не видел, а вот приближение корзины с чем-то вкусным — чуял.

— Да, уже давно! Ты ж возле кур так голосила, что только мертвый бы не проснулся от твоего крика! — смеясь, ответила той девушка и стала выбираться из-под овчины.

— Да ладна, прям голосила! — в тон ей ответила служанка, уже входящая в башню. — С добрым утречком, госпожа. Как спалось? Не замерзла ли нынче? Я и не упомню, чтоб об эту пору такие холодные ночи случались — считай, леточко только-только отступило, а тут уж и такая стылая осень нагрянула.

— Не, не замерзла. Да и день, думается, опять погожим будет. Вон, как солнце резво выскочило, и не одного облачка на небе не видно, — отозвалась Лисса, убегая в кусты, что росли густой кипой под стеной.

— Дни-то — да, пока еще теплые стоят… — продолжила разговор служанка, между тем размеренно продолжая выкладывать на большой камень то, что принесла с собой в корзине.

Впрочем, камень был и не камень совсем, а кусок обвалившейся стены. Его тогда сразу не выволокли, а уже утром Лилейка его в первый раз под стол-то и определила. Так и остался он здесь стоять, вроде как за мебель.

К тому моменту, как Лисса вернулась в башню, Лилейя успела застелить камень двумя шкурами, между ними пристроить полотенце и на нем разложить то, что принесла своей госпоже к утренней трапезе. И уже встречала ту с кувшином воды в руках и еще одним полотенцем, перекинутым через плечо.

Лисса с удовольствием умылась, отфыркиваясь как маленькая, потерла заготовленной тряпочкой с толченым мелом зубы, и, улыбаясь, уселась к «столу».

— Давай тоже, как обычно, — махнула она рукой Лилейке, чтоб та присаживалась. Служанка у нее была с пониманием, еще мачеха когда-то в Вэйэ-Силе воспитала — та, вообще, держала прислугу в строгости. То есть, вроде и близки они стали с госпожой за последние годы, чуть не по родственному, и шкуры вон с двух сторон от «стола» всегда стелила для двоих, но сесть без дозволения никогда себе Лилейя не позволяла. Единственное, что она себе разрешала, к великой радости Лиссы, действительно считающей ее почти родной, это когда они были один на один с госпожой, обращаться к ней на «ты». И то потому, что, считай, была при девушке с малозимства.

— Что там, — мотнула головой Лисса в сторону дома, — эта крыса встала? — и протянула Рыжку, сидящему чуть в стороне, но отчаянно виляющему хвостом в нетерпеливом ожидании подачки, кусочек нарезанной холодной оленины.

— Да нет, спит еще графиня, поди умаялась за ночь-то, как всегда… — нерадостно отозвалась служанка, дочищая яйцо от скорлупы и подавая Лиссе, и только потом спохватилась: — Уж прости меня госпожа, что я такое говорю — ты ж у нас девица-наследница, тебе такое знать не положено пока…

— Да знаю я, что там происходит, потому и здесь ночую…

— Да и я знаю, что эти взрослые знание для тебя не секрет, потому, наверное, и вырвалось… Когда уж энто закончится?! — совсем поникла старшая из девушек.

— Когда-нибудь… — в тон ей, тихо и печально, ответила Лисса. Хотя сама расстроилась не столько от того, что обсуждаемая тема была неприятна, а потому, что по уговору с Корром девушка обещала никому, даже своим, ничего не говорить о припрятанных до времени документах. Ведь сейчас, всего парой слов о том, что в этот раз мачеха последний раз наезжала, и что когда ей через месяц восемнадцать зим исполнится, их беды закончатся совсем, она могла разом поднять настроение своей верной Лилейке.

Да и самой от этого было бы славно! А так… даже та радость, что принес с собой расцвет ясного утра, постепенно поникла под тяжестью сначала тяжелых воспоминаний, а потом и разговоров неприятных.

Но грустить им в одиночестве долго не дали.

— Смотри! — воскликнула Лилейка, подняв голову, и тыча пальцем куда-то вверх.

Лисса последовала взглядом за ее рукой. И даже пес задрал нос, а увидев то, на что показывала старшая из девушек, в предвкушении весело тявкнул.

А там… там большая черная птица падала на них с высоты. И, уменьшая круги, похоже, пыталась залететь в башню, в которой укрылись девушки. А когда, спустившись по спирали, ей это удалось, стало понятно, что она нацелилась на их еще совсем не пустой «стол». И точно, стоило птице, оказавшейся здоровенным вороном, сложить крылья, как она запустила свою лапу в кусок хлеба. Лисса немного отодвинулась и… как ни странно, без всякого страха, спокойно ей сказала:

— Не топчись по еде, иди сюда, ко мне поближе.

А та, как поняла, посмотрела на девушку налитым кровью глазом и скрежетнула, каркнув в ответ — пронзительно и громко. И пес ответил тоже, только у него получилось звонко и задорно. А потом эхо понесло все это по той же спирали, по какой залетала птица, только не вниз, а вверх. Но на последнем витке, растеряв все начальные звуки, преобразило крик птицы в рычание зверя, а заливистый лай и подавно обернуло протяжной тонкой нотой. А там и затихло, увязнув в глубокой синеве.

Лилейка, зажав уши, рассмеялась:

— Ну и голосок у вас, господин Корр! Рыжок и то, получше прозвучал! Может уж нормально — по-людски заговорите?

Ворон, глянув на нее теперь искоса, кивнул и спрыгнул с камня. И сразу окутался водоворотом воздуха, похожего на воронку в темной воде. А через мгновение перед девушками предстал Лиссин опекун… вот только, почему-то, босой и лишь в штанах да рубахе не по размеру.

— Щас! — выдал мужчина, оглядев себя, и опять пропал в воздушном завихрении.

В этот раз девушкам пришлось ждать мгновений пять, за которые они успели переглянуться и закусить плывущие от смеха губы на пару. И только после этого перед ними предстал Корр, наконец-то одетый, как и подобает опекуну графской дочери: в сапогах, в аккуратной рубашке с кружевным воротником и в любимом, хоть и явно не новом, но шитым золотом, бархатном алом камзоле.

— Что, опять не получилось? — сочувственно спросила Лисса мужчину, когда тот плюхнулся на камень рядом с ней и, уцепив топтаный им же кусок хлеба, стал пристраивать на него ломоть сыра.

Тот насупился и буркнул:

— Сегодня можно — я на нервах. Эта стервь мне все мозги вынесла: все ей не так да не эдак. Ее, похоже, властный покровитель в столице бросил. Тоже, чей устал от ее капризов. Вот только нам бы от этого хуже не стало! Но ладно, пока не будем пугаться раньше времени. Всего-то месяц остался… — и замолк, чуть не проговорившись о главном.

— А что через месяц будет? — все же ухватила его оговорку Лилейка.

— Да так — ничего, это я о своем, — и переключился на воспитанницу: — Ты опять в лес сразу отсюда пойдешь?

— Ага, — кивнула ему Лисса, которая еще с зим четырнадцати, в дом, пока мачеха не съедет, и не заходила. — Ты не волнуйся, я задолго до темна вернусь. Там сегодня королевская охота началась, так что, я даже заходить далеко не стану. На нашу поляну схожу, где старый маг деревья посносил, силки на рябчика проверю, да кое-какие травы вдоль оврага для бабушки Росяны пособираю. А ты давай нашу «дорогую» гостью выставляй. Хватит, уже загостилась.

— Ну, это как получится, — покачал головой Корр, глядя, как воспитанница снимает пуховое вязанное сюрко, которое для уличной ночевки всегда одевала, и вместо него натягивает свой охотничий кожаный дублет.

— А ты не замерзнешь? Может, хоть плащ еще возьмешь? — заволновался он.

— Зачем? Сейчас солнце разойдется полностью и будет мне тот плащ только руки занимать. А дублет у меня и так теплый — на стеганной подкладке. Ты ж у меня Ворон, а не курица! Да и я не цыпленок! Не квохчи! — рассмеялась она, меж тем цепляя к поясу большую фляжку с водой, ножны с кинжалом, мешочек с болтами и маленькую — с ладонь, фляжечку со знахарским бальзамом, что всегда с собой в лес брала.

Но Корр, не обижаясь нисколько, что его наседкой назвали, продолжал внимательно следить за ее сборами:

— Где перчатки? — не преминул напомнить он, глядя, как воспитанница надевает на себя перевязь с арбалетом.

Эта вещица, гномьей работы, любому взрослому мужчине показалась бы игрушкой. Но вот в руках девушки смотрелась весьма органично, а стреляла убойно, несмотря на свои малые размеры и легко взводимую «козью ногу». Да, гномы оружие делать умели, хотя и драли за свои творенья немерено. Но Корр, увидев как-то в столичной лавке эту «милую» вещь, несмотря на их пока скудные средства, все же купил ее и ни разу не пожалел.

— Вот они! — воскликнула Лисса, демонстративно и их, засовывая под ремень.

А в карман ей в это время Лилейка пихала какие-то харчи, завернутые в чистую тряпочку.

— До дневной трапезы все равно не вернешься, знаю я. Так что бери, не отнекивайся! — приговаривала старшая девушка.

А когда сборы были завершены, Лисса чмокнула своих «квочек» по очереди в щеки и отправилась на выход из башни. Пес, было, неуверенно потрусил за ней, но был остановлен строгим наказом:

— Ты, остаешься здесь. Дом охранять! — и то верно, несмотря на малую толику крови бракков, по лесу тихо ходить Рыжок не умел. Вот так возьмешь его с собой, а он и будет на каждую белку на дереве и на каждого ежа в кустахлаять, оповещая, что чужой близко. А потому и оставался пес всегда дома, отчего тосковал, конечно, сильно. Но зато жаловаться на это дело любил, поскольку в доме у них жалось, как правило, вкусной бывала. Вот и сейчас, стоило отвернуться от скрывшейся за поворотом стены хозяйки и сделать мордочку погорше, как ему тут же целых два куска протянули, и господин-хозяин-главный, и девушка, что вкусности в корзине носит. Вот только один вопрос и остался — сыр или оленина?

Кабан в очередной раз мелькнул где-то далеко впереди, а за ним молниями блеснули и рыжеватые бока гончих.

Да, это оказался кабан, а не олень. Но, как подумал про него Рой, пока еще в полный охотничий раж не вошел и в голове кроме ветра и азарта какие-то мысли появлялись, что кабанчик, скорее всего, тоже первозимок непуганый, которого по прошлой зиме во время гона выставил папаша из стада, посчитав годовалого сыночка за соперника. А тот, этим летом отъевшийся, сам потихоньку матереть начал, хотя, наверное, калкал на грудину еще не «повесил», но вот наглости уже поднабрался и к самым стоянкам охотников подошел. Там-то, где толпа народа собирается, таким вот наглым и всеядным, как этот недоросший свин, всегда найдется, чем поживиться.

Рой пришпорил коня, который в азарте бешеной скачки, ломился прямо сквозь жидкие кусты бузины. Они, наверное, уже час неслись по лесу. Конечно, когда на пути мужчины попадались заросли малины или поваленные деревья он коня придерживал. Но сейчас они скакали по старой просеке, так что и без того светлый березовый лес хорошо проглядывался вперед, имея лишь редкий тонконогий подлесок из рябин и ажурного бересклета, поэтому можно было Грифа и не сдерживать.

А вот и поляна — большая, всего пяток поломанных светлобоких деревьев стоит на ней, неровными сажеными огрызками кучкуясь посередине.

«— Под смерч, какой, что ли попали?» — краем мысли подумал Рой, приостанавливаясь и оглядываясь по сторонам, пытаясь по примятой траве высмотреть в какую сторону собаки погнали секача.

Вдруг неожиданный короткий «вжик» рассекающей воздух стрелы и конь под ним взвивается с громким ржаньем. Принц едва успевает заметить, что в крупе Грифа торчит стрела, а его тренированное тело само уже всем, чем только можно, приникает к «танцующему» коню. Тот вздыбливается на месте еще раз и едва удерживается, чтоб не завалиться на бок. Так что в тот момент, когда все четыре копыта опять оказываются на земле, Рой отталкивается от него и летит кубарем вниз. Конь же, взбрыкнув на месте еще пару раз, не глядя где хозяин, здоровенными скачками уносится прочь.

Все это действо длиться не больше трех мгновений, поэтому мысли мужчины в отличие от тренированного тела, сработавшего на рефлексах, только-только начинают осознавать происходящее.

Он понимает, что соскок с бешено дергающейся лошади не прошел даром и правая нога толи подвернута, толи и того хуже — сломана. Ройджен напрягает ее и тянет носок — больно, но не критично. Значит, повезло и это все-таки простое растяжение. Надо вставать и убираться с поляны побыстрее. Он вскакивает… и тут же оседает — хоть нога и цела, но щиколотка не желает держать его вес. А новое падение, не успев вызвать в нем разочарования и раздражения, спасает ему жизнь — стрела, которая должна была бы оказаться у него в груди, если б он устоял, пронеслась над головой. В этот раз вместо него ее принял один из обломанных стволов березы.

Рой пополз к ним, к группе торчащих посреди поляны обломанных пней. Голову он старательно пригнул, пытаясь не высовываться из довольно высокой на этом открытом солнцу месте травы. В тот момент, когда он достигает близко стоящих, как могут только березы, стволов, третья стрела… проносится почему-то хорошо поверху и улетает в кроны деревьев на другом краю поляны. И тут же из-за тех кустов, откуда, по всей видимости, были выпущены стрелы, раздается сначала вопль ужаса, а потом какая-то возня — кусты трещат и ходят ходуном.

Но толком разглядеть, что там происходит, принц не смог — с той стороны поляны, к которой он оказался лицом, из-за деревьев вышли два мужика бандитского вида, вооруженные мечами, и, заходя с двух сторон, бегом направились к нему.

Арбалет, который мог бы ему сейчас помочь, как собственно и длинная острая рогатина, так и остались притороченными к сбруе коня, и сейчас неслись вместе с ним где-то по лесу. Так что Рой, опираясь на ближайший ствол, стал подниматься, чтоб встретить противника тем оружием, что осталось у него при себе. Щиколотку, видно, слегка попустило, она хоть и простреливала ногу да самого колена сильной болью, но вес держала. К таким ощущеньям уже можно было притерпеться. Спасибо Таю! Привычный к небольшим травмам при жестких тренировках с Тигром принц воспрянул духом и, выхватив свой меч, замер в ожидании. Разбойник, что первым добрался до него, рубанул. Прямо так, с разбега, и его хлесткий удар было легко перехватить на клинок. Но тут добежал и второй, и хотя было понятно, что во владении оружием они не так хороши, как он сам, но их было двое и двигались они быстрее, будучи о двух здоровых ногах каждый.

Принц поворачивался, как мог быстро, ловя удары нападающих, то на меч, то на кинжал, который он взял в левую руку. Но вот нападать самому пока не удавалось.

Пользуясь своей верткостью, бандиты кружили вокруг него. Единственное, что помогало принцу сдерживать их нападки, это то, что они постоянно отвлекались и бросали почему-то недоуменные взгляды в сторону тех самых кустов, из-за которых стрелял лучник. Но силы были неравны, и не прошло и пары минут боя, как один из мужиков все-таки задел принца по плечу. В первое мгновение он ничего не почувствовал, но уже в следующее ощутил в том месте тянущую жгучую боль. Эта рана, добавившись к отзывающейся на каждое движение подвернутой ноге, проделала дополнительную брешь в самообладании Роя.

Но в тот самый момент, когда крамольная мысль о скорой гибели в этом глухом лесу пронеслась в голове принца, из тех самых кустов донесся негодующий крик:

— Карп, скотина дуболомная, ты что творишь?! Аа-а, козел безрогий, пусти-и… — и вопль сорвался на хрип.

Атаковавшие его разбойники на мгновение замерли и перенесли свой взгляд туда, где еще звучало хрипящее «и-и-и!».

Да, что ни говори, а дисциплина, вбитая Таем в своего подопечного на тренировках, великое дело! Привыкший не отвлекаться на посторонние действия и звуки принц не упустил и этот момент. Он сделал выпад, подныривая под замершие на долю секунды мечи, и вонзил тому, что нападал на него слева кинжал под нижнюю челюсть, прямо чуть выше кадыка, а другому — правому, воткнул меч в живот. Выше не получилось. До груди он уже не дотягивался, потому что выпад пришелся на правую ногу, которая не вынесла резкого движения и снова подвернулась.

Тот из бандитов, что получил удар в шею, и у которого под подбородком теперь торчала только обтянутая кожей рукоять, повалился кулем на землю и забился в судорогах. Но вот второй убит наповал не был. Он сначала отступил на шаг, как бы все еще уклоняясь от того удар, который уже получил, тем самым вытягивая меч из ослабевшей руки принца, а потом замахнулся и попытался проткнуть противника, лежащего у его ног. Но силы, вложенные в тот удар, были уже невелики, да и Рой извернулся и отстранился от него, потому и клинок, нацеленный в грудь, лишь слегка задел левый бок и утоп в мягкой земле.

А разбойник, видимо отдав все, что осталось от его мощи и ловкости в последний удар, сам не удержался на ногах и, кряхтя и постанывая, и еще имея силы придерживаться рукой за дерево, аккуратно опустился на землю рядом с Роем. И уже там, не вынеся боли, свернулся калачиком и, держась за рукоять меча, что торчал в его животе, засковчал в полный голос.

Ройджен, не став выяснять насколько тяжело тот ранен и, так и оставив клинок у него в потрохах, на четвереньках стал отползать от поверженных врагов. Правда, пробираясь мимо первого уже затихшего и глядящего пустым взглядом в небо бандита, он попытался вернуть себе свой кинжал. Но собственные быстро утекающие силы и скользкая от крови рукоять ему этого не позволили.

Плюнув и на кинжал, Рой продолжил свой короткий, но такой тяжелый путь до поломанных берез. А там, тем же способом, что и раньше, стал подниматься на ноги. Когда же ему это удалось он, не отрывая рук от стволов, потоптался на месте. Щиколотка, после второго резкого движения, теперь болела сильней, но идти все же было можно.

Ну, он и пошел. Куда? А куда пришлось. Рана на боку хоть была и неглубокой, и нанесенной вскользь, но кровила изрядно. А уж на руке и подавно: рукав к тому моменту намок полностью, и набухшая кожа дублета неприятной тяжестью оттягивала наболевшую руку, с пальцев же начинали стекать длинные вязкие капли.

А потеря крови, как известно, сказывается и на голову. В ушах появился шум, а мысли, похоже, совсем перестали двигаться.

Так он и брел, сам не зная куда, помутневшего разума хватало только на то, чтоб контролировать передвижения непослушных ног. Но в какой-то момент и это стало непосильным делом, и принц понял, что сейчас повалиться на землю. В последний момент его только и хватило на то, что бы выкинуть руку в сторону и схватиться за ближайшее дерево. И уже по нему-то, чтоб не травмировать больную ногу и не бить и так истекающий кровью организм, он аккуратно, как его соперник давеча, съехал на траву.

Сколько он просидел так? Неизвестно. И почему холодеют его руки и ноги — тоже было непонятно. Толи он уже умирает от потери крови, толи простоблизиться вечер.

В какой-то момент он понял, что над ним стоит парнишка в сильно поношенном охотничьем платье.

— Господин, что с вами?! — спросил парень нежным взволнованным голоском. Появилась вялая мысль, что возможно это не мальчик, а девушка. Рассмотреть лицо получше у Роя не получалось — все перед глазами плыло и растворялось в каком-то тумане. Единственное, что он понял, так это, что его визави не урод вроде, глаза его синие, а волосы темные.

А этот, толи пацан, толи девчонка, положил теплую руку ему на шею, слушая пульс.

— Да чтоб тебя?! — воскликнул он, почему-то расстраиваясь, когда понял, что господин все-таки пока жив. Но сразу же дал пояснение этой своей крайне странной реакции: — Как же я тебя потащу-то?! Охо-хо, и перевязать-то нечем… — сокрушенно протянул… этот, непонятно кто.

Но когда он в очередной раз нагнулся, чтобы повнимательнее разглядеть раны принца, на грудь колеблющегося спасителя из-за спины упала толстая длинная коса.

«— Ага, понятно теперь — все-таки девчонка…», — вяло констатировал про себя Рой.

А та принялась зачем-то снимать с себя дублет. Но после того как он был снят, девушка опять по неизвестной причине стала оглядываться. А потом… потянула рубашку, что была на ней одета, вверх. В последний момент, когда рубаха достала груди, девица почему-то застеснялась и его, хотя и считала вроде, что он в отключке, и отвернулась.

Мелких черт ее лица, которое все время находилось, то очень далеко от него, то, наоборот, слишком близко, Рою рассмотреть не удавалось. А вот спину… очень даже получилось. Белая, гибкая, с мягкой ложбинкой вдоль позвоночника и сужающаяся к талии, она хорошо проглядывалась даже через ту муть, что застилала глаза мужчины. И даже чисто женская нижняя рубашечка на тонких бретельках, что осталась на девушке, не могла укрыть красоту этой спины. Да что говорить?! Рубашечка своей белизной только подчеркивала то место, где была заправлена. А именно, где тонкая талия переходила в вполне развитые бедра, обтянутые коричневой кожей штанов.

Скорее всего, будь принц при полном разуме, он бы и сам отвернулся, или велел бы бесстыжей девице прикрыться, но его плутающие на полпути к беспамятству мысли были сейчас далеки от воспитанности, норм этикета и каких-либо правил. Так что он с каким-то блаженным удовольствием разглядывал скудно одетое тело красотки, беззаботно и бессовестно ловя каждое ее движение.

«— Хороша девка!» — подбавило свое мнение еще и его мужское естество, вдруг воспрявшее, как будто и не было боли, слабости и головокружения.

А девушка тем временем надела дублет на практически голое тело и повернулась. А потом, достав кинжал, надсекла рубаху в нескольких местах и стала разрывать ее на полосы.

Когда она подсела к нему, расстегнув его верхнюю одежду, и принялась ворочить, чтоб подсунуть повязку под него, принц, похоже, провалился в забытье. Потому что первое, что он почувствовал после прикосновения к своему раненому боку, было ощущение, что он… задыхается.

А девица, зажимая ему нос, чем-то тыкала в его губы.

— Я… здесь… — просипел Рой, отводя от лица дрожащей рукой это твердое «что-то».

— Господин, выпейте настоя! Это бабка Росяна, травница из деревни, такой делает. Я его всегда с собой беру, когда надолго ухожу из дома. Он бодрости придает и согревает! — затараторила девчонка в самое его ухо. А ее настойчивый голосок звенел в больной голове принца, вызывая мощный резонанс, как удар языка в храмовом колоколе.

Рой перестал сопротивляться, только что бы она замолчала, и глотнул предложенное.

Но, как ни странно, зелье деревенской знахарки оказалось не таким уж и плохим. Сначала во рту принца, затем и по гортани, разлилось тепло со вкусом черной смородины и каких-то пряных трав. А потом эта благость потекла и по всем членам, разгоняя кровь и давая ощущение вновь прибавившихся сил.

Рой оперся на руки и подтянулся повыше, усаживаясь поустойчивее. От этого движения бок дернуло болью, но вполне терпимой. И даже раненая рука, на которую он только что опирался, отозвалась не так уж резко. Похоже, настой был не просто неплох, а по-настоящему чудесен!

— А у тебя кроме этого сладкого пойла что-нибудь попить еще есть? — не вполне вежливо спросил он.

— Есть, господин, — девушка, кажется, на его грубость не обиделась, а пристегнув к поясу малюсенькую, не больше ее же кулака фляжечку, и отстегнула большую, обычного размера. И подала ему.

В этой фляге оказалась вода — легкая и прохладная. И на вкус она показалась принцу слаще смородиновой настойки и вкуснее самого изысканного южного вина.

— Спасибо. Прости, если был груб, — повинился он перед девушкой, когда возвращал ей флягу. Она его нашла, не бросила помирать, а ведь могла бы, вполне. Какое ей в принципе дело до раненого человека в лесу. И потом, она его перевязала, пустив на бинты собственную рубаху, и чудо-настойкой поделилась… и водой. А теперь, по всей видимости, собирается его на себе куда-то тащить. Так что, если даже эта девушка простая крестьянка, то он не имеет никакого права показывать тут перед ней свою господскую спесь.

Девушка, впрочем, ни в какой спеси Роя и не заподозрила, а лучась улыбкой, ответила на его извинения:

— Что вы, господин, я же понимаю, что вам больно и плохо сейчас, — и протянула ему руку, что бы помочь встать.

А он-то, еще минуту назад высокомерный господин, сидел и пялился на нее, как дурачок деревенский на Весеннее дерево в лентах. Настоечка, видно, и зрение прочистила — пелена спала, веки поднялись, и его взору открылось лицо девушки во всей своей яркой и нежной красоте.

Синие глаза он разглядел и в полубессознательном состоянии, но теперь, при полном разуме, смог и точнее их цвет определить — как василек, что ярким пятном синеет средь золотых колосьев. Удивительно насыщенный тон, с чуть лиловым оттенком. И эти сияющие «васильки» были еще и обрамлены длинными черными ресницами, а такие же темные брови, изящным разлетом ложились по высокому белоснежному лбу. Тонкий нос, с резными ноздрями, очень гармонично смотрелся на этом удивительном лице, чудный образ которого завершали темно красные, чуть припухлые, как спелые вишни, губы.

— Господин, вам опять поплохело?! Вы, почему так смотрите на меня? — заволновалась девушка, когда он не подал ей руку, а его остановившийся взор, видно, приписав ухудшившемуся вновь самочувствию.

— Нет, все в порядке… — мотнул Ройджен головой, все же протягивая к ней ладонь, и стараясь оторвать от ее лица навязчивый взгляд.

— Нам идти надо. Уж не знаю, откуда вас сюда занесло, но сейчас мы пойдем ко мне домой. А то другого жилья, ближе, чем в трех верстах, вы и не найдете. У меня наставник — оборотень, он вас подлечит, да и за бабкой Росяной в деревню послать можно, — опять заговорила девушка быстро. А сама тем временем помогла ему подняться с земли и прислониться к дереву.

— Ты, милая, будь добра, палку мне найди. А то у меня еще и нога подвернута, — попросил Рой. А потом стоял и любовался, наслаждаясь грациозностью и стремительностью ее движений, и забыв совсем о своем болезненном состоянии.

Впрочем, стоило им двинуться, как израненное тело напомнило о себе, выбивая болью из его головы все посторонние мысли.

В начале пути Рой еще какое-то время пытался следить, чтоб его закинутая на плечи девушки рука не сильно давила ей на шею, чтоб заплетающиеся ноги делали равные с ней шаги, а стиснутые зубы не скрипели у нее над ухом. Но дороге, как ему казалось, не было, ни конца, ни края. Они долго плелись по лесу, петляя меж зарослей. Потом пришли к какому-то глубокому оврагу, где пришлось сначала долго примериваться к спуску, прежде чем отважиться, так же в обнимку, двинуться вниз. Там же, внизу, оступаясь на камнях и чуть не падая в воду, перебрались через мелкую речушку. Ну, а следом, так же — с горем пополам, карабкались вверх по крутому склону. В общем, вскоре принц понял, что если будет отдавать все свое внимание на внешние проявления стойкости, то, по всей видимости, до места он не дойдет.

Так что стоило им выползти из оврага, как он, больше не сдерживая болезненного стона, повалился на траву, еле-еле успевая отцепиться от девушки. Та, ни слова упрека не говоря, кинулась отпаивать его смородиновой настойкой.

Так и побрели дальше — то и дело останавливаясь, чтоб отдышаться и передохнуть, и периодически прикладываясь к маленькой фляжечке.

Когда уже стало понятно, что настойка не в силах дать той бодрости, которую приносила поначалу, а его спасительница сама чуть идет, и у Роя стали появляться мысли, что они, наверное, и не дойдут туда куда шли, перед ними вдруг выросла старая полуразрушенная крепость. Она встала на их дороге, выдвинувшись вперед едва видимой из-под хмеля и девичьего винограда обваливающейся башней и преграждая им путь щербатой стеной.

— Уф… вот и пришли… — выдохнула устало где-то у него подмышкой девушка.

Рой, поняв, что полуразвалившаяся башня глухая и никаких ворот в ней нет, собрался было воспротивиться, предполагая, что сейчас девица заставит его лезть пусть и через осыпавшуюся, но все равно еще довольно высокую стену. Но стоило им подойти ближе, а их взгляду перестали мешать даже отдельные деревья и кусты, как стало видно, что стена на самом деле еще более развалившаяся, чем казалась издалека. Прямо перед ними нарисовался провал, в который вполне могли проехать пара всадников. Единственное — придется превозмочь себя и как-то перебраться через гору просевшего камня и битого кирпича.

— Сейчас господин, чуть-чуть осталось… это наш замок… там вам помощь окажут… — пыхтя, уговаривала его девчонка, то тяня за руку вверх на кучу, то подпихивая сзади.

Но, конечно же, в самый последний момент что-то пошло не так — больная нога подвернулась на обломках и в довершении застряла между двумя камнями. Рой понял, что удержать вертикально непослушное тело он уже не может и падает плашмя, подминая под себя и девочку. В последнее мгновение он собрался и здоровой рукой отпихнул ее. Все. В следующий момент он уже лежал, ощущая, как в него впиваются острые грани битого кирпича, и не только в раненых местах, а уже по всему телу пульсирует боль, отодвигая куда-то в туман и без того вялое сознание.

Рядом плакала девушка:

— Ну, господин… ну, миленький… не помирайте тут… вон Дубх дрова колет… сейчас его позову…

Цепляясь за ее жалобный голос и всепоглощающую боль, Рой еще старался мыслить, не желая впадать в забытье. Помирать он, кстати, тоже как-то не собирался… но хватало его лишь на то, чтоб лежать и просто смотреть туда, куда убежала девчонка.

Впереди, на небольшом отдалении, проглядывалась огроменная куча камней, в которой только при очень большом желании можно было разглядеть какое-то подобие замка. И то только потому, что вперед выдавалась явно рукотворная стена, этажа на три, с несколькими вроде как застекленными окнами. А так, основную часть этого якобы строения составляли поросшие кустом нагромождения каменных плит и горы тех же колотых кирпичей, на которых он сейчас возлежал.

Впрочем, рядом с сохранившейся стеной виднелись какие-то целые и даже вполне добротные хозяйственные постройки.

«— А конюшня-то у них тут получше этого… хм, замка будет», — Рой еще нашел в себе силы усмехнуться про себя над этой несуразицей в местном замковом хозяйстве.

Потом его внимание привлекла девушка, которая как раз и находилась возле этих самых толи конюшен, толи сараев. Она стояла и широко жестикулировала, что-то объясняя полураздетому блондинистому великану с топором в руках.

«— Что так долго? Неужели нельзя было его отсюда окликнуть?» — раздраженно недоумевал Рой, стараясь уже и не дышать глубоко, чтоб острые обломки кирпича так сильно не впивались в грудь и живот.

Ну, а когда, наконец, подошедший великан стал брать его на руки, тут уж принц с собой не совладал — провалился-таки в небытие, только и услышав в последний момент, как испуганно всхлипнула девушка.

Очнулся же он… неизвестно через сколько времени, от того, что по его лицу водили чем-то теплым и мокрым. И тут же услышал женский голос рядом:

— Это не грязь, госпожа, не оттирается. Похоже, что это рисунок какой-то намалеван прямо на щеке.

Но, несмотря на то, что эта женщина поняла про его татуировку, она, видно для всякого, с усилием потерла ее еще раз. А вот это было уже не очень приятно. Рой попытался открыть глаза и сказать, чтобы эта тетка прекратила драть ему щеку.

С глазами получилось неплохо. Сразу стала видна его мучительница, которая оказалась довольно молодой и приятной с виду женщиной — рыжеволосой, белокожей, с россыпью золотистых веснушек на лице. А вот с голосом было хуже — вместо слов протеста из непослушного горла вырвался лишь какой-то слабый хрип.

— Лилейка, прекрати! Ты делаешь ему больно! Вон, он даже в себя пришел, — а это с другой стороны прозвучал уже, похоже, знакомый голос. Точно! Это заговорила та девушка, что нашла его в лесу. Она, милая, и сейчас выступила в роли его спасительницы, отобрав тряпку у той, что так нещадно натирала его лицо.

— Господи-ин! — между тем, позвала его та вторая, рыжая. — Давайте водички попьем, — предложила она, когда Рой, оторвав взгляд от более приятного ему образа, опять воззрился на нее. — Госпожа, поддержите ему голову, он, думается, сам не сможет ее приподнять, — обратилась она к той, что его нашла.

«— Госпожа? Значит не селянка она… это славно…» — подумалось, как-то так — между делом, и принц вернулся взглядом к темновлосой девушке.

А та на коленях подобралась к нему по постели и подсунула свою ладонь под голову Роя. Рыжая же поднесла к его губам кружку и принялась поить.

В воду, которую вливали ему в рот понемногу, было что-то добавлено, поскольку вкус ее отдавал чем-то резким и кисленьким, и после всего нескольких глотков принц почувствовал, что в горле у него отлегло, комната перестала кружиться, а облики девушек проступили четче. Хотя, конечно, и боль в ранах тут же зашевелилась сильней.

— Спасибо вам, — смог просипеть Рой, глядя на свою спасительницу.

А та, погладив его по натертой щеке свободной рукой, сказала:

— Тихо, молчите лучше господин, вам нельзя напрягаться. Сейчас бабушка Росяна придет и вас лечить станет. Она у нас хоть и старенькая уже совсем, но еще сильная знахарка. Она вам обязательно поможет. А там, может, и мой опекун объявится — он оборотень. Так что, уж вдвоем они вас точно выходят. Не сомневайтесь.

Голосок девушки все журчал успокаивающе, а выпитая сдобренная снадобьем водица потихоньку действовала. Рой стал ощущать, как боль постепенно затухает и перестает рвать его тело на части, и он уже не колода неподвижная, а вполне цельный человек. И как всегда, когда что-то перестает притягивать к себе все чувства и внимание, сразу возникают фрагменты действительности, которых раньше и не замечал.

И как мог-то такое не заметить?! Темноволосая девушка, чтоб держать его голову, вынуждена была склониться к нему довольно низко, да и дублет она скинула, видимо для удобства движений. Так что теперь, когда мужчине ничего не мешало и не отвлекало, вниманием полностью завладела картина того, что так щедро предлагали рассмотреть. Тонкие бретельки нижней рубашечки едва удерживали ткань, которая полнилась соблазнительной плотью. Да и само полотно было столь тонко, что почти ничего и не скрывало из того, что держало в себе. С такого близкого расстояния Рой прекрасно видел, что некрупные соски розовы, нежны и в данный момент мягки и округлы. А тонкая полоска кружева, пролегающая чуть выше, не столько прикрывает, сколько привлекает к ним внимание, заставляя желать коснуться их и ощутить заострившиеся от прикосновения кончики. И не особенно раздумывая над своими действиями, что, впрочем, сейчас для него было непосильной задачей, принц потянулся рукой и нырнул пальцами в ложбинку между соблазнявшими его выпуклостями.

Девица взвизгнула и отпрянула, отчего рука его, конечно, выскользнула из-за края ее сорочки, но вот и голова Роя, отпущенная резко и неожиданно, тоже полетела вниз. И даром, что падать ей было чуть, да и подушка была мягкой, но ему, по всей видимости, хватило — все опять резко заболело, в глазах поплыло, и последнее, что почувствовал он, а вернее услышал, прежде чем провалиться в черноту, это смеющийся голос рыжей девицы:

— Вот же ж, мужики! Сам помирает, а все туда же!

В следующий раз его разбудили… ну, или привели в чувства совсем уж незнакомые голоса. Один принадлежал явно мужчине, а второй очень старой женщине. Рой опять попытался открыть глаза, но в этот раз у него получилось плохо — на веках, как будто камни лежали, так что те щелочки, которые ему удались, похоже, за разговором те двое и не заметили.

Тем не менее, сквозь ресницы и муть он сам смог их неплохо видеть. Мужчина был смугл и черноволос, а женщина, что оказалась к Рою ближе, как и расслышалось по голосу, явно доживала свой век. Ни одна ее черта уже не имела изначальных линий и представить, как выглядела бабка в молодости принц бы не смог. А самой заметной чертой был ее нос — он выделялся на лице, свисая надо ртом, весь в толстых коротких волосках и бородавках. И даже довольно дорогой расписной платок, пытающийся удержать жесткие седые пряди, ее облик украсить не мог. Таких как она, в дальних деревнях называли ведьмами и часто пугали ими детей, потому как считалось, что они, уже выжав из ума, но, не растеряв Дара, вместо добрых дел творили зло.

Впрочем, Рой пугаться бабки был не намерен. Он уже знавал и парочку таких, которых стража отбивала от народного самомуда и доставляла на суд короля и Архимага. И оказывалось, что их, как ни странно, оговаривали тамошние служители Светлого, которым не по нраву приходилась многовековая мудрость старых знахарок, и то, что народ к ним прислушивается больше, чем к их слову.

Хотя эта точно на обижаемую робкую старушку не походила — разговаривала уверенно, а в иной момент в ее тоне проскальзывала даже усмешка:

— Давай, птица моя, — говорила она мужчине, — подмогни мне с парнишечкой, а то поранен он сильно и я сама могу не совладать ужо, — и сухонькими легкими ручками пробежалась по лицу Роя и направилась ниже, ощупывая его тело.

А мужчина, как давеча темноволосая девушка, взгромоздился на перину и подобрался к принцу.

«— Видно широка кровать, и подойти с той стороны невозможно, раз они все добираются до меня на корячках», — подумалось Рою, пока мужчина склонялся над ним и где стягивать, а где и срезать с него вещи. От его жестких пальцев и резких движений раны заныли сильнее и принц, не сдержавшись, застонал. А старая женщина прикрикнула на того:

— Тихо ты, не дави, мальчишечке и без твоих рук-крюк больно!

— Он что, девка что ли, что бы я с ним ласкался?! Как могу — так и делаю, — возмутился тот.

— Эх — ты, нет в тебе понимания, — попеняла ему старушка, а потом, видно, уже как бы и к самому Рою обратилась: — Кто ж тебя так, милой? Что ж не уберегся-то? Ты ж сильный малый, я вижу…

Ответить ей, конечно, принц не мог, но вот симпатией к старой знахарке проникся. А мужчина тем временем вернулся к голове и… еще раз потрогал ту щеку, где у Роя имелась татуировка Семьи.

— Ты знаешь, золотце мое многомудрое, — заговорил он, выпустив, наконец-таки, лицо принца из своих жестких пальцев, — ты б с ним посерьезней держалась, а то как припомнит потом, что ты его тут мальчишечкой кликала, да вместо благодарности разобидится.

— Это чой-то?

— Да вот ведь… уж не знаю, где наша Лисса его отыскала, но это, похоже, сам Наследник Эльмерский у нас тут присмерти лежит…

— Он-то принц, что ли?! Да, в общем-то, не важно. Кто б он не был, пока он в руках у старой Росяны — будет мальчишечкой. А там поглядим… да и не присмерти он, а просто крови много потерял, пока его наша девонька до дому тащила. Полежит спокойно с десятницу на перине мягкой, настоечки мои попьет и будет, как огурчик, к исходу этого срока — крепенький и сочный. Раны-то у него, слава Светлому, не сурьезные, щас постягаем их и поворожим чуток, вот только промыть надобно, и повязки отодрать, а то присохли, — все говорила и говорила старая знахарка, и то, что она говорила, Рою нравилось.

Он уж успел представить, как будет лежать в кровати десять дней, а их «девонька», которую они назвали почему-то Лисой, будет за ним ухаживать. Но тут они заговорили о другом и все благостные и предвкушающие приятное мысли вылетели из головы принца.

— А где его девонька отыскала, спрашиваешь? Да, знамо дело — в лесу, там охота нынче большая — королевская. Как обычно по началу осени… — выдала вдруг женщина, закончив обговаривать то, как будет его лечить.

— Да в том-то и дело, что охота большая и королевская… — задумчиво повторил за ней мужчина, — то-то и настораживает — с чего это они самого Наследника за кабанчика приняли. Ты ж тело его видела! Как зверя, похоже, гнали — весь не только в ранах, но и в синяках со счесанной кожей… Не нравится мне все это…

— Ну-у, нравится… не нравится… а мальчишечку мы не выставим — лечить будем. Так что давай, воробушек мой, подпитай его насколько сможешь Силой, а я сейчас его в сон отправлю, да примусь за повязки. Больно уж присохли эти тряпки, давно, видно, Лисса их вязала! Да давай поспешай, а то, неровен час, и правда упустим парнишечку!

Рою хотелось воспротивиться, закричать, что он не хочет засыпать, что потерпит — лишь бы опять не отключать на неизвестно, сколько времени, потому как…

Большего принц додумать не успел, поскольку старая Росяна взялась за свое лечение и отправила-таки его в сон.