Сказка в творчестве Н.А. Римского-Корсакова

Р. Лейтес „ Кащей бессмертный”

В мартовские дни 1905 года жители Петербурга могли наблюдать, как шествовали то по одной, то по другой улице, непринужденно беседуя, с шутками и смехом, молодые люди — человек 20 — 30, с нотами и музыкальными инструментами в руках. В шумной компании выделялись своим солидным видом двое — высокий прямой старик в очках, с седой бородой, и грузный мужчина средних лет с темными усами. Это были студенты Петербургской консерватории со своими профессорами — Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым и Александром Константиновичем Глазуновым.

Что заставило их, презрев ненастье и ветер, совершать длительные подчас переходы по слякотным улицам, в утреннем тумане или светлых вечерних сумерках петербургской весны?

Весна 1905 года была тревожной, разгоралось пламя революционных волнений, вызванных расстрелом мирной демонстрации у Зимнего дворца 9 января — "кровавым воскресеньем”. Возмущенные жестокостью царского режима забастовали рабочие, служащие. Студенты Петербургской консерватории не остались в стороне — они объявили бойкот всем занятиям, выражая свою солидарность с передовой Россией. Реакционное руководство консерватории тут же стало распространять провокационные слухи: бастуют-де ленивые и неспособные учащиеся, которые просто нашли возможность побездельничать. Именно в это время группа петербургских инженеров обратилась к бастующим студентам с предложением подготовить своими силами спектакль, сбор с которого пошел бы на помощь сиротам жертв "кровавого воскресенья”. Студенты откликнулись с энтузиазмом. Теперь они на деле докажут, на что способны. Но что же выбрать для постановки? Ответ нашелся быстро — одноактную оперу их любимого профессора Римского-Корсакова ”Кащей бессмертный”. Эта ядовитая ”осенняя сказочка”, как называл ее сам автор, написанная в 1902 году, ставилась только в Москве, и теперь они, студенты консерватории, познакомят столичную, петербургскую публику с сочинением, которое так соответствует нынешней ситуации.

Много позже участники тех событий в своих воспоминаниях рассказали, как все это было. За разрешением на постановку оперы к автору отправилась целая студенческая делегация. Выслушав просьбу, изложенную и с горячностью, и со смущением, Николай Андреевич несколько растерялся. ”Кащей” — произведение сложное и необычное по языку. Сможет ли неопытная молодежь за такой короткий срок, его выучить? В пылу увлечения ребята забыли об огромных трудностях, и его долг их предостеречь. Он осторожно попытался это сделать. ”Да почему же именно ”Кащея”? Взяли бы что-нибудь полегче, право...” Но разве переубедишь молодых, уверенных в своих силах, рвущихся к яркому интересному делу? ”А кто же, собственно, будет петь?” — в голосе профессора — скептические нотки. ”Например, я”, — твердо заявил старшекурсник, певец-баритон Ф. Павловский. — "Очень ценю и уважаю Вас как председателя сходок, но совсем не знаю как певца", — легкая ирония не ускользнула от внимания учеников.

Однако настойчивые студенты добились своего — композитор согласился на постановку оперы, только просил разучить и показать ему предварительно несколько отрывков.

Такой показ состоялся уже через три дня на квартире у А. К. Глазунова. Римский-Корсаков был изумлен, до чего быстро и хорошо справились студенты со сложными эпизодами оперы, как чисто были спеты интонационно трудные вокальные партии. Поистине энтузиазм этой молодежи был равен ее трудолюбию и одаренности. Растроганный и обрадованный, старый профессор не только дал согласие на постановку, но и оказал деятельную помощь. Он выписал из Москвы ноты, фотографии декораций и костюмов, по его просьбе музыкальное руководство и дирижирование спектаклем взял на себя Глазунов. Так два профессора, еще ранее, в бурные февральские дни поддержавшие бастующих студентов, теперь окончательно закрепили эту связь и эту дружбу.

...И работа закипела. Быстро нашлись солисты, небольшой хор и оркестр — почти все были из студентов-забастовщиков. Репетировали с завидной энергией, почти забывая о еде и отдыхе, а потом еще нередко подолгу обсуждали текущие события, критикуя политику правительства, царской Думы. Собирались в разных помещениях, какие удавалось получить, ибо консерватория была закрыта. Полиция узнала о неофициальной, политической части этих собраний и, выслеживая молодых музыкантов, нередко являлась на репетиции и разгоняла их как "незаконные собрания". Тогда всем составом, подчас пешком через весь город, с нотами и музыкальными инструментами перебирались в другое помещение, предоставленное благотворительно настроенными хозяевами. Трудности разделяли с молодежью Глазунов и нередко сам Римский-Корсаков. Он присутствовал на репетициях, помогал разучивать оперу.

За девять дней сумели выучить всю партитуру. Костюмы, декорации к постановке помогал готовить художник И. Я. Билибин. "Две-три недели этой работы, — вспоминал спустя 20 лет один из активных участников тогдашних событий в консерватории, пианист и композитор А. Н. Дроздов, — самое яркое, самое светлое воспоминание для всех участников нашего движения. Это был кульминационный пункт нашей энергии и энтузиазма. Работа общественная тесно сплеталась с упорным музыкальным трудом; репетиции совмещались с политическими и организационными собраниями, общественный подъем поэтизировался очаровательной музыкой оперы... словом, это был какой-то своеобразный революционно-музыкальный синтез”.

В разгар работы, на одной из репетиций взволнованный Николай Андреевич сообщил, что 19 марта его уволили из консерватории. Прославленный русский композитор, профессор, составлявший в течение тридцати четырех лет славу и гордость консерватории, ныне стараниями косного руководства от нее отставлен за гражданскую смелость, за то, что поддерживал революционно настроенных студентов и разоблачал поступки реакционной дирекции.

Эта весть всколыхнула всю передовую Россию. Известные музыканты — А. К. Глазунов, А. К. Лядов, А. Н. Есипова, Ф. М. Блуменфельд и другие в знак протеста демонстративно вышли из состава профессоров консерватории. Дирекция Русского музыкального общества, которая руководила консерваторией и санкционировала увольнение Римского-Корсакова, была подвергнута широкому общественному бойкоту: публика не посещала концерты, русские артисты и гастролеры из-за границы отказывались выступать, знаменитые иностранные музыканты публично отказывались от звания почетных членов этого общества. События нарастали, как снежный ком, после увольнения Римского-Корсакова, и постановка ”Кащея” в такой лавине событий заняла важное место. Молодые ее участники, у которых отставка учителя вызвала бурю негодования, с еще большей энергией и горячностью стали готовить премьеру, видя в предстоящем спектакле демонстрацию против произвола и в защиту любимого профессора. А полиция удвоила слежку — ведь с этого времени все, что было связано с именем опального композитора, получило в ее глазах окраску "неблагонадежности”.

Немало музыкальных сказок сложил Н. А. Римский-Корсаков. Но эта была особенной. Если в чудесной "Снегурочке” — "весенней сказке" — он воспел солнечное светлое царство безмятежных жителей, которыми правит мудрый и человечный Берендей, то в "осенней сказочке" он поведал о мрачном, холодном царстве отвратительного, беспощадного тирана Кащея, у которого обречено на гибель все живое, стремящееся к свободе и любви. Римский-Корсаков сам написал либретто на основе народной сказки, частично используя сценарий, сделанный одним из тогдашних литераторов Е. М. Петровским.

Вот как описано царство злого Кащея в партитуре оперы (в ремарке): "Унылая, мрачная картина, Глухая осень. Небо затянуто густыми тучами. Чахлые деревья и кусты наполовину покрыты желтой и красной листвою”. На крыше терема Кащея — филин со светящимися глазами, вокруг — частокол, "колья которого, за исключением одного, усажены черепами”. Зловещая, мрачная картина! Гнетущая атмосфера эта, а также и сам уродливый старец Кащей получают в опере выразительную музыкальную характеристику: оцепенелые, почти мертвенные звучности, острые, изломанные, резкие мелодические линии, механистические, нарочито однообразные ритмы, колюче-острые или тускло-сумрачные тембры. Весь этот комплекс художественных средств, обличающих античеловеческую сущность Кащея, изумил современников композитора своей смелостью, характеристичностью и новизной.

У Кащея томится племянница — юная и прекрасная Царевна Ненаглядная Краса, невеста Ивана-Королевича, насильственно с ним разлученная. Ее образ — полнейшая противоположность Кашею, как противоположны жизнь и смерть, свет и тьма, добро и зло. В музыке Царевны главное — мягкая, лирическая русская песенность, поэтичные, светлые оркестровые звучания. Этот важный образный контраст — Кащей и Царевна — "заявлен” композитором уже в небольшом симфоническом вступлении к опере, где как бы сталкиваются два мира. Это застылые, оцепенелые аккорды и краткий, лишенный всякой певучести, угловатый и как бы ”хромаю-щий” лейтмотив Кащея, он неоднократно возникает в опере как злобный оскал, — и напевный лейтмотив Царевны.

Поднимается занавес — мы в безжизненном Кащеевом царстве. Из терема доносится голос тоскующей Царевны: ”Дни без просвета, бессонные ночи”, — жалуется она на свою судьбу. Слышится голос Кащея — его вокальная характеристика полна едкой иронии: тонкий голос, поющий всегда в высоких регистрах, нередко срывается на злой визг. Таких "героев” история оперной сцены до того, кажется, почти не знала!

Кащей зовет Царевну — спела б она ему песню, или сказку сложила б, а она будто и не слышит. Она полна мыслей о своем женихе, где-то он, что с ним? Тогда дряхлый Кащей сам выходит на крыльцо, хромая, опираясь на клюку, — все это изображает музыка: тут и "хромающий” лейтмотив, и низвергающаяся хроматическая гамма, передающая его отвратительный, с издевкой, старческий смешок ”хе-хе-хе...” Кащей показывает Царевне вещее зеркальце, а в нем она видит своего Ивана-Королевича рядом с дивной красавицей! Это его дочь Кащеевна. В ее слезинке спрятал он свою смерть — ведь она так же зла и бессердечна, как отец, а потому никогда не прольет слезинки, так что жить Кащею вечно. Но вдруг он отшатывается от зеркальца — ему померещилось, что в глазах дочери сверкнула слеза. Разбивается выроненное им зеркальце, Кащей и Царевна поют необычный дуэт: каждый о своем. Девица мечтает об Иване-Королевиче — нет, не мог он ее забыть с той красавицей! Кащей мрачно гадает: ”не может быть, чтоб это смерть моя пришла...”

Напуганный видением, властелин будит томящегося у него в неволе Бурю-Богатыря — это его могучий голос вплетается в грозные тяжелые вихри оркестра. Велит Кащей Буре лететь скорей к дочери: ”Узнай у Кащеевны, по-прежнему ль крепко хранит мою смерть?” А Царевна просит Бурю рассказать ее жениху, Ивану-Королевичу — ”витязю, что всех краше”, как тяжко ей в неволе и как страстно ждет она освобождения.

Снова Кащей велит Царевне петь ему песню, и снова она не внемлет ненавистному тирану. С помощью колдовства он вызывает жуткую снежную метель: музыка (хор за кулисами и оркестр) в зримо ярких образах рисует буран, лихие ветры, гул гуслей-самогудов, воющую вьюгу... Это антракт к следующей картине: постепенно музыка переходит к совсем иным звучаниям, пряным, терпким, завлекающе-красивым. Мы — в ”Тридесятом царстве”, во владениях дочери Кащея. Скалистый берег моря, волшебный сад, в котором цветут ядовитые алые маки, лилово-бледная белена. Таинственный терем в саду... И столь же таинственны хроматически заостренные, неустойчивые, как бы "ползучие” звучания оркестра. Кащеевна жестока, как отец, к тому же необыкновенно красива. Она собирает ядовитые цветы и мечтает об Иване-Королевиче. Исключительно сложный музыкальный язык использует композитор, рисуя образ Кащеевны. Колдовские заклинания, которыми она стремится привлечь витязя в свои дурманящие владения, вкрадчивы и пленительны. Колдунья не только варит для Ивана приворотное зелье, но еще и меч точит, чтобы убить его, ведь витязь несет смерть Кащею. ”Меч мой заветный, мой друг дорогой” — это обращение Кащеевны к мечу в жанре марша полно воинственной силы. "Витязя крови жаждешь ты, меч, — поет зловещая красавица, — буйную голову скосишь ты с плеч”.

Появляется Королевич. Его потрясает фантастическая красота садов Кащеевны, и восхищение это выражается в музыке певучей, нежной и лирической, столь непохожей на только что прозвучавшее пение Кащеевны, напоминающей нам о Царевне. Иван-Королевич полон решимости убить Кащея и вызволить из плена невесту.

Но Кащеевна дает ему выпить кубок с волшебным зельем, и вот уже он забыл Царевну Ненаглядную Красу: он влюблен в дочь Кащея. В их дуэте — те же пряные, изощренно красивые интонации, какие звучали в ее устах. Кащеевна было заносит над уснувшим витязем свой отточенный меч, но... останавливается на миг, пораженная его красотой. "Смелей, мой меч! Зачем я медлю?..” — выразительна ее вокальная декламация, чутко передающая смятение, какого колдунья ранее не знала.

В этот миг вихрь громких звучаний оркестра сметает все предыдущее. Влетает Буря-Богатырь и уносит пробудившегося Королевича к невесте, в царство Кащея. После оркестрового антракта (в котором главенствует лейтмотив Кащея) мы снова — в мрачном царстве. Старый колдун заставил-таки Царевну петь ему колыбельную. Но что это за песня! Она совершенно лишена задушевности и певучести, присущих колыбельным, это ”злая” колыбельная, с резкими, изломанными интонациями и с такими словами: ”Спи, колдун, навек усни, злая смерть тебя возьми!.. Пусть тебя, колдун лихой, мучит, душит домовой”. А припев ”баю-бай” звучит с издевкой.

Вдруг появляются Буря-Богатырь и Иван-Королевич, они увлекают с собой Царевну-Красу. Счастливы влюбленные: голоса их сливаются в лирическом взволнованном дуэте ”Разлуки минул час”. Но на пути их встает дочь Кащея: она пытается снова завлечь к себе Ивана-Королевича и обещает отпустить на свободу Царевну. Королевич отвергает ее со словами: ”Моей душе ты ненавистна!” Нежная любовь Ивана и Царевны трогает Кащеевну, пение ее становится мягче, человечнее, словно на него падает отблеск их теплой лирики; дочь Кащея страдает, потому что коснулось и ее чувство любви: ”Как сладко мне и больно стало...” — певучая, эмоциональная мелодия звучит теперь в устах колдуньи.

Движимая состраданием, Царевна целует Кащеевну, и в глазах некогда холодной колдуньи появляются слезы, ранее ей неведомые; Кащеевна превращается в плакучую иву. Любимая идея Римского-Корсакова: охваченная страстной, но несбывшейся любовью, героиня сливается с миром природы. Тает под жаркими лучами Ярилы-Солнца нежная Снегурочка, становится речкой прекрасная Волхова, а Кащеевна, став любящей женщиной, превращается в цветущее дерево.

А что с Кащеем? Слеза его дочери упала, ему пришел конец. Слышны его задыхающиеся, визгливые вопли: ”На зло всем вечно буду жить!” — в бессильной злобе он падает мертвым.

Каким прекрасным становится сразу бывшее Кащеево царство! ”Тучи рассеиваются, на небесах — рассвет, распахиваются ворота — и открывается вид на поляну, покрытую нежными свежими весенними цветами и зеленью. На глазах оживают и зеленеют деревья и кусты. Небо становится голубым, сияет солнце” — так описывается в партитуре это последнее место действия. И такой же яркий свет заливает музыку: оркестр и хор за кулисами ясными, громкими звучаниями славят освобождение от Кащеева гнета. ”Конец злому царству! Нет больше волшебных оков! Кащею седому, бессмертному смерть наступила!” Буря-Богатырь стоит в распахнутых воротах. ”На волю! На волю! Вам Буря ворота открыла!” — призывает он и вместе с Царевной и Иваном-Королевичем, вместе с голосами всей ожившей, стряхнувшей колдовское наваждение природы (эти голоса символизирует хор за сценой) возглашает в светлом гимне: ”Да здравствует солнце, весна и любовь!”

Весьма необычную, особенно для того времени, оперу написал Н. А. Римский-Корсаков. Почему же именно такая народная сказка его захватила, что хотел он выразить ею?

Каждому мыслящему человеку были понятны иносказания оперы. Сама собой напрашивалась параллель между Кащеевыми владениями и удушливым жандармско-полицейским царством — самодержавной Россией. В самом Кащее многие усмотрели "портрет” зловещего тирана, царского сатрапа Победоносцева, того самого, что долгие годы душил Россию (о нем Блок позже скажет: "Победоносцев над Россией простер совиные крыла”). Римский-Корсаков, рассказывая студентам об этой аналогии, прибавлял: ”Я, собственно, не думал его изображать, но сам нахожу, что вышло необыкновенно похоже”. А Буря-Богатырь? Разве не предвещает этот сказочно-символический образ очистительную бурю революции?

Борьба добра и зла, света и тьмы, которая в каждой сказке предстает в символических образах, в ”осенней сказочке” Римского-Корсакова наполнилась конкретным современным смыслом, стала темой отчетливого социально-критического звучания. Это было понято не сразу. Во время московской премьеры в Частной опере, где выступили замечательные артисты Н. И. Забела (Царевна), В, Н, Петрова-Званцева (Кащеевна) и другие, а дирижировал М. М. Ипполитов-Иванов, музыкальная общественность более всего была захвачена новизной и необычностью языка, новаторской смелостью гармонии, яркой изобразительностью инструментальных красок. Немногие поняли тогда, как пророчески заглянул композитор в будущее музыкального творчества, в XX век; опера вызвала споры. Но наиболее глубокие и серьезные музыканты ее оценили по достоинству. Это были А. К. Глазунов, критики Н. Д. Кашкин, С. Н. Кругликов и Ю. Д. Энгель, находившийся тогда в Москве известный дирижер А. Никиш. С. И. Танеев назвал оперу ”гениальным произведением”. Но обличительная сила, скрытая за фантастическими звуковыми образами, тогда еще оставалась в тени. Между тем, как вспоминает близко знавший композитора М. Ф. Гнесин (он, кстати, был одним из участников событий 1905 года в консерватории), ”в личных беседах автор не подчеркивал, но и не скрывал политико-аллегорической направленности ”Кащея бессмертного”. Эта направленность стала ясной именно в грозовом 1905 году, в атмосфере крупных революционных потрясений. Опера теперь произвела впечатление разорвавшейся бомбы. И прав советский исследователь Л. В. Данилевич, сказавший, что именно в постановке петербургских студентов "впервые раскрылось общественное значение этой "осенней сказочки”, прозвучавшей как пророчество о скорой гибели ненавистного самодержавного строя”.

Сохранилось немало воспоминаний о том примечательном спектакле, поставленном студентами консерватории. Премьера состоялась 9 апреля (по н. ст.) в театре В. Ф. Комиссаржевской. Спектакль был дневной, но собралось очень много народа. Прибыли делегации со знаменами и адресами от различных организаций, союзов, в том числе от рабочих, от музыкальных и художественных групп и обществ, от профессоров высших учебных заведений. По указанию властей в зале находилось много полицейских. Дирижировал Глазунов, хором за кулисами руководил сам Римский-Корсаков.

После спектакля на автора буквально обрушился шквал аплодисментов, приветствий, цветов. На сцену поднялся пламенный трибун русского искусства 80-летний В. В. Стасов, а после его речи стали выходить с речами делегации... Это была настоящая революционная манифестация, митинг. И полиция, конечно, не осталась безучастной. По ее указанию на сцену стали опускать противопожарный занавес, едва не придавив самого Римского-Корсакова. Но и это не остановило людей: чествование продолжалось в зале. Тогда по распоряжению генерал-губернатора Петербурга Трепова публику просто удалили из театра. Таким образом, по выражению критика А. В. Оссовского, "спектакль превратился в невиданную, колоссальную, подавляющую своей силой общественную демонстрацию”. А друг семьи Римских-Корсаковых В. В. Ястребцев, который в течение нескольких десятилетий записывал в дневнике все, что было связано с жизнью композитора, оставил нам такое признание: ”Сегодняшний спектакль носит совершенно особый характер. Это была какая-то грандиозная политическая демонстрация, равной которой я не видел ни прежде, ни потом. [...] Я счастлив, что мне хоть раз в жизни удалось увидеть нечто подобное!”

Эхо петербургского спектакля разнеслось по всей стране, о нем писала пресса. На концертах из произведений Римского-Корсакова не раз вспыхивали стихийные демонстрации, нередко публика слушала его музыку стоя. В адрес "опального профессора” поступало множество писем из разных мест, в них выражалось восхищение мужеством композитора, чье имя стало символом гражданской честности и смелости.