Сказки английских писателей

У. ДЕЛАМЭР Пугало

Дом, в котором жил старый мистер Болсовер, был когда-то желтый, как лютик, однако с годами краска выцвела и поблекла. Дом был длинный, хотя имел всего два этажа. Но даже из нижних окон открывался великолепный вид на луга, сейчас ослепительно зеленые в лучах, утреннего солнца. Узкая веранда с позеленевшим от времени навесом шла вдоль всего фасада, затеняя окна. Стройные деревянные колонны были увиты клематисом и жасмином. По обеим сторонам веранды на выщербленных каменных тумбах стояли свинцовые фавны; приложив к губам свирели, они беззвучно взывали друг к другу через море желтофиолей и гвоздик. Сейчас как раз цвела гвоздика, белая как снег, и воздух был напоен её пряным ароматом.

Как только стенные часы на веранде пробили десять, балконная дверь, ведущая в столовую, распахнулась, и из нее в легком белом пиджаке вышел старый мистер Болсовер в сопровождении своей маленькой племянницы Летиции. У Летиции была какая-то особая быстрая манера двигаться, говорить, поворачивать голову, — совсем как у птички. А старый мистер Болсовер длинным носом и взглядом острых глаз тоже напоминал птицу, но птицу большую, долговязую и важную, вроде фламинго или аиста.

Дядя и племянница одновременно остановились, глядя на раскинувшиеся перед ними луга.

— Ах, дядюшка Тим, какое замечательное утро! — воскликнула Летиция.

— Утро прекрасное! Оно как будто специально изготовлено по заказу одной известной мне юной особы:

— Дядюшка Тим, это называется лесть! — сказала Летиция.

Мистер Болсовер покосился на нее из-под очков.

— Какое значение имеет, дорогая, как это называется? Ровно никакого.

— Да уж я тебя знаю, ты всегда найдешь отговорку. Подумать только: целый год я здесь не была! Даже не верится: здесь все осталось, как было. Гвоздики и те точно такие же. Забавно, правда, дядюшка? Только мы стали другими.

Летиция повернула по-птичьи голову на высокой шейке и быстро, почти скороговоркой, добавила:

— И даже это странное пугало, так похожее на чучело Гая Фокса [122], вон там, где ивы… Вот уж кто ни капельки не изменился!

— Да, верно, верно, — сказал дядюшка, по-прежнему не отрывая взгляда от зеленых лугов. — Однако, если придерживаться истины, Летиция, вряд ли справедливо утверждать, что он ни капельки не изменился. Он, к примеру, сменил шляпу. В прошлом году на нем была просто старая шляпа, а нынче — старая-престарая, прямо непристойная. Неудивительно, что он надвинул её на самые глаза. Но сколько бы ты ни глядела на него, он все равно тебя переглядит.

Летиция тем не менее продолжала смотреть на пугало, и между бровями у нее легла морщинка.

— Он все-таки немного странный, тебе не кажется, дядюшка? Особенно если долго на него смотреть. Правда, можно сделать вид, что на него не смотришь.

Голос Летиции стал серьезным.

— Ты, я вижу, совсем не помнишь, что в то утро, когда я уезжала год назад, ты мне дал честное слово всё-всё рассказать о нем, но как раз вошла мама, и ты позабыл.

— Да, был такой грех. Видишь, что получается, когда вместо памяти дырявый мешок. И когда даешь легкомысленные обещания, они тают у тебя во рту, как помадка. Да, это старик Джо собственной персоной. Он так стар, дорогая, что его едва ли можно отличить от меня.

— Будь добр, дядюшка Тим, никогда не говори так! Ты мой самый молоденький из всех старых добрых дядюшек Тимов. Вот так! Но что же ты все-таки хотел рассказать мне про старого Джо? Откуда он взялся? Я знаю, он поставлен тут пугать ворон, но для чего он еще? Есть ведь песенка про старого Джо? [123] Он из этой песни? Ну, расскажи мне скорей! Давай сядем поудобнее тут на ступеньках. Потрогай, как их солнышко нагрело! А теперь рассказывай. Ну, прошу тебя.

Мистер Болсовер уселся, а Летиция примостилась рядышком, совсем как пес Тоби около мистера Панча [124]. И вот что поведал мистер Болсовер о старом Джо.

— Я хочу начать, — начал он, — с самого начала [125]. С этого места всегда легче дойти до конца. Итак, сто тридцать или чуть меньше лет назад, когда я был примерно в том же возрасте, что и ты, я иногда приезжал погостить к старой приятельнице моей матушки, то есть твоей бабушки. Звали её Сара Лам. Это была весьма дородная женщина с гладкими черными волосами и полными румяными щеками. У нее были удивительно мягкие, пухлые руки. Она носила бархатный чепец нежно-сиреневого цвета, плотно облегавший уши, а на плечах у нее всегда была кружевная накидка. Я как сейчас её вижу: милое лицо, все в морщинках, когда она улыбалась, пухлые пальцы в кольцах с аметистами и изумрудами. Я даже ясно вижу её большую брошь у ворота, тоже изумрудную. Хотя она не доводилась мне ни теткой, ни даже крестной, она была ко мне необыкновенно добра. Почти так же, как я к тебе. Она очень любила вкусно покушать и держала кухарку, которая пекла замечательные пироги и торты. Забыть их невозможно — столько там было изюму и пряностей. А варенья, джемы, пироги с малиной, хворост, пончики с яблоками, оладьи, ромовый бисквит — такого я больше никогда в жизни не пробовал! А на рождество разные фаршированные яйца и пирожки с устрицами! Даже сейчас слюнки текут, как вспомню.

— Ну и ну, дядюшка Тим! Ты, оказывается, был большой лакомка.

— Мало того, что был. Я и сейчас лакомка — ты сама убедишься за ленчем. И если я еще не окончательно отупел и не утратил обоняния, я чую запах яблочной шарлотки. Но что толку о ней говорить, пока она не готова! Итак, Летиция, ты не станешь возражать, что в доме миссис Лам превосходно жилось маленькому мальчику с большим аппетитом — я, разумеется, гостил у нее только в каникулы. Но в те времена, хотя в школе было достаточно всяких благоглупостей, например наказания за невыученные уроки, порка, капустные кочерыжки, пудинг с нутряным салом, рыбий жир, касторка, скудная пища и прочее, до такого чудовищного кошмара, как задания на лето, еще не додумались. Когда я слышу про летние задания, мне неизменно вспоминается история молодой особы, которая собиралась пойти купаться:

— А я знаю не так, — сказала Летиция. — Я знаю так: «Повесь одежду на сучок».

— Так-то, понятно, лучше, — отвечал дядюшка Тим, — но ведь до сучка можно не дотянуться, если он высоко. Хорошо, пускай будет и по-твоему, и по-моему:

До того как мы с тобой заспорили, я хотел сказать, что в те дни порядочные мальчики не обязаны были на каникулах сидеть в четырех стенах и с отвращением читать книжку, которую они прочли бы с удовольствием и даже отдали бы за нее половину своих карманных денег, если бы им не навязывала её школьная программа. Что и требовалось доказать. Но все это строго между нами. Никогда, ни при каких обстоятельствах не следует критиковать старших. У меня, во всяком случае, не было для этого повода, когда я гостил у миссис Лам, — жизнь моя была сплошным блаженством.

Начнем с того, что дом миссис Лам был необычной, причудливой архитектуры и притом старый-престарый, гораздо стариннее моего и по крайней мере в три с половиной раза больше. Кроме того, он находился в очень красивой местности: поля на отлогих склонах, рощи и лесочки на гребнях холмов, в оврагах и в долинах. А внизу, там, где кончался большой фруктовый сад, разбитый прямо на склоне, протекал говорливый ручей с камышами и осокой и множеством водяных птиц. Впрочем, не знаю, как ты, Летиция, но я терпеть не могу описания природы. В этом саду росло столько вишневых деревьев, что весной казалось, будто он покрыт густым снегом. Если мне суждено, дитя мое, попасть в рай, то я надеюсь увидеть там еще раз этот дом и сад.

— А разве его больше нет в том месте, где он был? — спросила Летиция.

— Увы, дорогая! Его больше не существует. В одно прекрасное утро некая кухарка — не та, о которой я тебе рассказывал, — жарила к завтраку пончики, брайтонские пончики, как вдруг кошка с воем вцепилась ей в ногу. Кухарка выронила сковородку, и все вокруг вспыхнуло. С дикими воплями эта глупая кухарка бросилась в сад, вместо того чтобы сделать все, что полагается в таких случаях. И старый дом сгорел дотла. Дотла! Ты только подумай, Летиция. Подумай и запомни. И всегда одним глазом следи за сковородкой, а другим за кошкой. Я благодарен судьбе, что это случилось, когда миссис Лам уже не жила в этом доме, — она уехала к своему младшему брату на Цейлон, откуда привозят прекрасный чай, который любила эта негодяйка кухарка.

В те давние дни птицы были моей главной и единственной страстью. Удивительно, что у меня у самого не выросли перья. Я слишком любил птиц, чтобы стрелять их из рогатки, но всё же любовь не мешала мне ставить на них силки и сажать в клетки. Силки были двоякого рода — колпаки и петли. Интересно, если бы ты была, скажем, коноплянкой или жаворонком, дроздом или снегирем, тебе бы понравилось сидеть в крошечном помещении с решеткой вместо окошек на потеху негодному мальчишке лет девяти-десяти или около того?

— Совсем не понравилось бы, — сказала Летиция, — но я всё же предпочла бы попасть к тебе, а не к какому-то постороннему противному мальчишке.

— Благодарю тебя, дорогая, — сказал мистер Болсовер. — Договорились. Учти, чем вольнее птица, тем невыносимее для нее клетка.

Но тогда я был, как все мальчишки, и вел себя соответствующим образом. Я лил крокодиловы слезы, когда воробьи или зяблики, попавшие в силки, начинали хиреть и погибали. Я хоронил очередную птичку, втыкал в могильный холмик палочку и шел ставить новую ловушку.

Силки мои были повсюду, часто в местах, где мне совсем не положено было их ставить. Я хочу, чтобы ты знала, за чем я так рьяно охотился. — Тут мистер Болсовер понизил голос почти до шепота. — Я охотился за редкими птицами — удодами, иволгами, осоедами. Я тайком мечтал о птице с дивным оперением и голосом, о такой, какую еще никому не доводилось видеть, о птичке, вылетевшей прямо из окошка в голове волшебника. Как видишь, я был слегка помешан на птицах. Время от времени такая птица мне даже снилась, но при этом в клетке почему-то всякий раз оказывался я сам.

Мне особенно памятно укромное местечко, где мне страстно хотелось поставить ловушку, но я долго не решался это сделать. Место это было на дальнем краю поля, куда слетались птицы всех цветов, пород и оттенков. Я так и не мог понять, что их там привлекало. Мне никогда не надоедало наблюдать за этим скоплением птиц, за бесконечным мельканием крыльев в солнечных лучах. Это было, очевидно, место каких-то секретных птичьих сборищ — птицы сотнями слетались туда, невзирая на то что на поле стоял старый Джо.

— Этот самый? Который теперь тут? — с удивлением воскликнула Летиция, указывая пальцем на неподвижную, нескладную фигуру в съехавшей на ухо старой поношенной шляпе, нелепо торчащую на фоне серо-зеленых ив; раскинув руки, пугало смотрело на них с поля за садом.

— Да, этот самый Джо. Не гляди в его сторону, пока мы говорим о нем, — я боюсь оскорбить его чувства. Итак, скажу тебе по секрету, Летиция: старый Джо, как ты, впрочем, можешь догадаться и сама, — пугало. Самое обыкновенное, вышедшее из моды, дурацкое страшилище-пугало. Всю жизнь был пугалом и ничем иным. Правда, мы с ним уже много лет живем бок о бок и не сказали друг другу ни одного недоброго слова. Мы как Иосиф и Вениамин, братья-близнецы[127]. Если меня поставить на его место, ты бы, наверное, не могла нас различить.

— Как ты смеешь так говорить, дядюшка Тим! — возмутилась Летиция и ласково взяла его под руку. — Ты просто напрашиваешься на комплименты. Как не стыдно!

— На это, мисс Синичка, я тебе могу ответить только одно: спроси у самого Джо. Теперь-то мы с ним давние друзья, хотя в начале нашего знакомства он напугал меня до смерти. Я как-то крадучись пробирался вдоль изгороди, внимательно следя за тем, чтобы никто не вышел на поле, так как забрался в чужие владения. В обычное время, когда не надо было пахать, боронить, сеять, мотыжить или снимать урожай, поле пустовало, — кроме, пожалуй, воскресных дней, когда мог явиться проверять посевы фермер, мистер Джонс. Это был огромного роста краснолицый человек с неизменной толстой палкой в руках.

Поле было большое, акров сорок земли, странной, неправильной формы. Оно спускалось по склону и книзу суживалось, как перевернутая карта Англии. Одним краем оно примыкало к небольшой роще лиственниц. Тогда стоял апрель месяц. Утро выдалось солнечное, но холодное. Поле было пустынно, только осколки кремня поблескивали на пашне в солнечных лучах. Оно уже было засеяно, но зелень пока что не показывалась.

Как я уже говорил, я пробирался вдоль живой изгороди, а под курточкой у меня были спрятаны силки. От волнения я едва дышал. Сквозь колючую изгородь, уже покрытую изумрудными почками, я точно разглядел место для будущей ловушки: в канаве между полем и изгородью. Из-за кустов мне был виден только кусочек поля, но я знал, что тут-то и есть настоящий птичий рай, — особенно с приближением весны.

Так я постепенно дошел до выхода на поле — до ветхой расхлябанной калитки, которая держалась цепочкой. Скажу тебе по секрету, это было позорище, а не калитка. Впрочем, это уже не наше дело. И вдруг мне почудилось, что сам фермер Джонс смотрит на меня с середины поля, с расстояния в каких-нибудь тридцать ярдов. Я замер от страха; сначала меня бросило в жар, потом я похолодел, но я стоял и ждал не отрывая взгляда. На мгновение мне показалось, что я вижу, как он ворочает глазами.

Все это продолжалось не долее секунды. Затем я понял свою ошибку. Это был вовсе не фермер Джонс и даже не его работник. На поле стоял старый Джо, наш старина Джо, но только он внезапно ожил. Ожил!

Вообще, если вдуматься, Летиция, что такое жизнь? Это большая загадка.

— Да, ты прав, дядюшка Тим, — прошептала Летиция, подсаживаясь поближе к дядюшке. — Может, он и сейчас живой?

— Вполне возможно, что он и сейчас может ожить, — согласился старый мистер Болсовер. — К тому же не надо забывать, что тогда он был значительно моложе. С тех пор он износил много новых костюмов от старьевщика и переменил столько шляп, что пальцев на руках не хватит их сосчитать. Да, это были его золотые денечки. Он был тогда в расцвете молодости, красавец мужчина, щеголь с модной картинки. А сейчас я не согласился бы расстаться с ним даже за мешок золотых гиней. Даже за двадцать мешков, хотя гинеи сами по себе вещь неплохая. Это объясняется тем, что, во-первых, теперь я люблю его бескорыстно, люблю таким, каков он есть, а во-вторых, дорогая Летиция, не часто человеку выпадает на долю встретить в нашей жизни живую фею.

Летиция прыснула от смеха.

— Ты такое выдумаешь, дядюшка Тим! Настоящую живую фею? — От смеха она наклонилась вперед, натянув на коленях юбочку. — Не хочешь ли ты сказать, бедный мой дядюшка, что старый Джо — это фея?

— Нет, я совсем не это имел в виду. Тогда, как и сейчас, Джо был пугалом, самым страшным страшилищем из всех, кого мне доводилось видеть. И больше ничего, как сказал поэт [128]. Сам старый Джо феей никогда не был: с тем же успехом можно было бы сказать, что дом, в котором мы живем, — это мы сами. Старый Джо был только местом, где феи, как говорили прежде, назначали рандеву. Не он был феей, а в нем была фея.

В то утро, помню, на нем были широкие штаны в черно-белую клетку и черный, позеленевший от старости сюртук, очень широкий в плечах. В один рукав у него была всунута ветка, а в другой палка, изображавшая дубинку. Еще одна деревяшка, с утолщением на конце, служила ему вместо головы. И на нее была надета видавшая виды черная твердая шляпа с полями, порядком помятая, какие носили в те дни фермеры и церковные старосты. Он стоял, чуть подавшись вперед, и смотрел в упор на меня. Я от страха присел у калитки, еще сильнее прижал к себе силки, спрятанные под курточкой, и тоже не спускал с него глаз. То ли горячий воздух, который шел от разогретой солнцем каменистой земли, то ли обманная игра света на меловых обнажениях, не могу сказать точно, Летиция, но пока я стоял там и наблюдал за ним, голова его, как мне показалось, слегка повернулась, словно он хотел меня получше рассмотреть, однако так, чтобы я этого не заметил. И в то же время я был почти уверен, что мне это только кажется.

Я был сильно встревожен. Он напугал меня, как пугал ворон и прочую живность. С юными нарушителями границ в те времена поступали довольно сурово: пойманному на месте преступления могли задать хорошую взбучку. А еще раньше на таких нарушителей даже ставили капканы с железными челюстями. Правда, в мое время они уже были не в ходу. Но даже после того как я обрел способность соображать, я продолжал смотреть на него, одновременно следя за птицами, которые порхали вокруг, клевали что-то, чистили перышки или просто нежились на солнышке в пыли. И хотя я успел убедиться, что передо мной просто пугало, мне было все равно не по себе.

Дело в том, что глаз у него, конечно, не было, но я был абсолютно уверен, что кто-то или что-то глядит на меня — не то из-под его старой шляпы, не то из рукава, не то еще откуда-нибудь. Птиц мое присутствие уже не беспокоило, потому что я не шевелился. Выждав еще минут пять, я сел на корточки на краю поля и принялся ставить силки.

Но всякий раз, когда я наклонялся и, стараясь стучать потише, вбивал в землю большим кремнем деревянный колышек, я невольно возвращался мыслями к пугалу; и, даже не глядя на него, я все время чувствовал, что за мной следят. Я говорю — не глядя, но всякий раз, когда мне удавалось, я незаметно бросал туда взгляд — то из-под ног, то через плечо, то из-под руки, делая при этом вид, что я и не думаю смотреть в ту сторону. Поставив ловушку, я уселся на траве под изгородью и снова впился в пугало глазами.

Солнце медленно поднималось по ясному небу, и лучи его поблескивали на острых камешках и осколках стекла. Нагретый воздух дрожал и переливался над землей. Птицы занимались каждая своим делом, и ничего необычного как будто не происходило. Я смотрел на старое пугало так пристально, что в конце концов у меня стали слезиться глаза.

Но я ничего не увидел. Если кто-то и прятался за ним, он, должно быть, обладал не меньшим терпением, чем я. Подождав еще немного, я двинулся обратно к дому.

В дальнем конце поля, под старым боярышником, я еще раз наклонился, делая вид, что завязываю шнурок на ботинке, и кинул на пугало последний долгий взгляд. И тут я убедился, что там, за ним, кто-то — или что-то — шевельнулся. Мне почудилось, что из тени старого пугала выглянуло чье-то лицо, но, увидев меня под кустом, тут же исчезло и затаилось.

Весь остаток дня я не мог думать ни о чем, кроме старого Джо: я уговаривал себя, что это был обман зрения, что просто какая-то птичка спорхнула у него с плеча, или что слабый ветерок с холмов пошевелил рукав старого пугала, или, наконец, что я просто все это сочинил. Однако в глубине души я чувствовал, что это не так. Придумывать всякие объяснения было нетрудно, но ни одно не подходило.

— Дядюшка Тим, может, это была не птичка, а какое-нибудь животное? — спросила Летиция. — Так ведь бывает! Я однажды видела, как на середину поля выскочил заяц, а за ним сразу второй, хотя до этого нигде не было видно даже кончика ушка. И представь себе только: за вторым выскочил третий. И они стали гоняться друг за другом по полю, а потом вдруг пропали. А может быть, это все-таки была птичка? И она хотела свить гнездышко в старом Джо? Вот, например, малиновки вьют гнезда где угодно, даже в старых башмаках. Я один раз видела синичкино гнездо, да еще с целой кучей яичек, в старом насосе. Смотри! Вот и сейчас у Джо на плече сидит птичка. И тогда, мне кажется, это мог быть какой-нибудь зверек или птица, которая хотела свить гнездо.

— Погоди, все узнаешь, — сказал дядюшка Тим. — Скажу одно: будь ты вместе со мной тогда в поле, много сот лет тому назад, ты бы тоже заметила, что в то утро в старом пугале было что-то необычное. Джо был не такой, как всегда. Он был какой-то странный. Я даже не могу тебе объяснить, но разница была примерно такая, как между пустым домом и домом, где живут люди. Или как на рыбалке: одно дело ловить рыбу в пруду, где она есть, другое дело — там, где её нет. Есть ведь разница между тем, когда ты спишь по-настоящему и когда только жмуришь глаза и притворяешься. И самое интересное, что я оказался прав.

Миссис Лам строго следила за тем, чтобы я вовремя ложился спать, предварительно съев яблоко и выпив неизменный стакан молока. Миссис Лам верила в чудодейственную силу яблок, а кроме того, она держала семь великолепных коров джерсейской породы. Молоко, кстати, совсем неплохое подспорье не только перед сном, но и когда надо запить кусок клубничного торта или яблочного пирога. К счастью, миссис Лам не принадлежала к категории дядюшек Тимов, которые любят, чтобы все делалось в точно назначенное время. Она не ждала, когда часы пробьют восемь, и не заглядывала сразу после этого в спальню проверить, улегся ли я.

— Ты же и сам никогда этого не делаешь! — сказала Летиция.

Мистер Болсовер в ответ издал какой-то неопределенный звук.

— Это еще неизвестно, — сказал он. — Люди, которые спят только одним глазом, становятся мудрыми, как царь Соломон. Я, между прочим, хожу на цыпочках, тихо-претихо, и не забывай, что в каждой двери имеется замочная скважина. Но оставим эту тему. Вечером того самого дня, когда я впервые увидел старого Джо — и когда мне полагалось, будь я примерным мальчиком, давно находиться в постели, — я снова отправился в поле, осторожно крадясь от куста к кусту. Я передвигался так неслышно, что даже наступил на хвост крольчихе по имени Эсмеральда, которая с аппетитом уплетала ужин из одуванчиков за кустом куманики.

Когда я наконец дошел до знакомого боярышника, тоже старого-престарого, я примостился на земле возле его корней, твердо решив до самой темноты не спускать глаз со старого Джо. Стоял конец апреля, и неподвижный воздух был так ароматен и свеж, что глаза сами закрывались от сладкого блаженства при каждом вдохе. В те дни, Летиция, мы ставили часы по солнцу. Это теперь мы недодаем ему по утрам и платим долг по вечерам. Небо еще светилось золотисто-розовыми закатными красками, хотя само солнце уже зашло.

Пока длилось это волшебное превращение дня в ночь, я ничего не видел и не слышал, кроме птиц и кроликов. А когда стемнело, мне начало казаться — ты слышишь, Летиция, только казаться! — что старый Джо с каждой секундой приближается ко мне.

И в то самое мгновенье, когда я заметил первую звезду — это, очевидно, была Венера, судя по её яркости и положению, — я увидел… Ну как ты думаешь, что я увидел?

— Фею! — завороженно выдохнула Летиция.

— Пятерка с плюсом! — Мистер Болсовер теснее прижал к себе руку Летиции. — Да, я увидел фею. Но странно то, что я не могу, просто не в состоянии описать её. Может, оттого, что было темновато, а может, глаза мои устали от напряжения, но скорее всего истинная причина крылась совсем в другом. Мне казалось, будто я её вижу не на самом деле, а только в своем воображении, хотя я прекрасно знал, что она там есть.

Не могу тебе это объяснить, Летиция, — могу только дать слово: я знал, что она там. Она стояла, слегка наклонившись вперед, так что макушка её приходилась как раз на уровне талии старого Джо, если можно в применении к нему говорить о талии. Вот взгляни — примерно на уровне третьей пуговицы черного сюртука, который сейчас на нем. Лицо у нее было слегка удлиненное, узкое, но, может быть, так мне показалось оттого, что оно было полузакрыто длинными прядями шелковистых белокурых волос. Цвет их был чем-то средним между золотистым и пепельным — такого цвета бывают рыбки, которые светятся в темноте, но, пожалуй, он был ближе к золотому, чем к серебряному. И теперь, когда я её вспоминаю, мне представляется, что я видел её при свете, который частично исходил от нее самой — вокруг ведь было совсем темно.

Она стояла неподвижно, прелестная, как цветок. И возможность созерцать её наполняла меня невыразимой радостью, забыть которую я не могу. У меня было ощущение, что я, сам того не ведая, оказался вдруг во сне, в каком-то другом мире. Холодные мурашки пробежали у меня по спине, как при звуках волшебной музыки.

В воздухе не было ни дуновения. Мне почудилось, что все предметы обрели четкие, ясные очертания, хотя вокруг царил сумрак. И все — и цветы, и деревья, и птицы — как-то вдруг изменилось. Я как будто стал понимать, что чувствуют цветы, понимать, что значит быть зеленым растением, вроде плюща с резными листьями и белыми корнями, и с трудом пробиваться из темной земли, и медленно-медленно виться по стволу, цепляясь за него, как гусеница ножками-присосками.

Или каково быть пернатым и, став легче воздуха, парить над землей и блестящими круглыми глазками оглядывать свое птичье царство. Не знаю, как объяснить тебе это, Летиция, но, я уверен, ты меня поймешь.

Летиция дважды серьезно кивнула.

— По-моему, я понимаю немножко, хотя мне в голову никогда не пришло бы, что такое могут понимать мальчишки.

— Конечно, мальчишки больше похожи на зверюшек, чем на людей, — охотно согласился дядюшка Тим. — И я в свое время был точно такой же — на девять десятых и семьдесят пять сотых. Но малая частичка чего-то другого во мне все-таки была. И вот эта частичка, как мне кажется, и смотрела на старого Джо.

Я не сомневаюсь ни капли, что фея знала о моем присутствии, но, несмотря на это, решила больше не откладывать дело, которое привело её сюда. Буквально через минуту она стала незаметно отступать и скрылась в тени, а затем я увидел, как она торопливо движется через поле к дальнему его концу, стараясь, чтобы старый Джо все время заслонял её от меня, так что я не мог её рассмотреть хорошенько, сколько ни вертел головой. Разглядеть её и впрямь было нелегко, если учесть, что я смотрел ей в спину и что она скользила по полю быстро, как тень. Я до сих пор не понимаю, как она ухитрялась так двигаться, — это ведь адски трудно. Я, например, при всем желании не мог бы — хоть раз да обернулся бы.

— А как она выглядела сзади? — спросила Летиция.

Мистер Болсовер задумчиво прищурился, поджал губы и, помолчав, ответил с расстановкой:

— Как струйка дыма от костра. Или — если бы его можно было увидать — как дуновенье ветерка над освещенным солнцем снегом. Или как прозрачные брызги какого-то крошечного водопада. Она двигалась так, будто порхала над землей, но в то же время ни на минуту от нее не отрывалась, ступая легче, чем самая легкая газель. Я следил, как она скользит в тишине по совсем уже темному полю, — и у меня дыханье перехватывало от восторга. А я — не забывай, дорогая, — был всего-навсего десятилетний балбес.

Мистер Болсовер достал из кармана яркий шелковый носовой платок огромного размера и торжественно высморкался. Затем он засунул платок обратно в карман, так что снаружи остался только один яркий кончик.

— Должен огорчить тебя, Летиция, но сказки из этой истории не получается. Не выходит сказки, и все тут.

— А по-моему, дядюшка, это самая что ни на есть настоящая сказка. Сказка ведь не становится хуже, если в ней есть и правда. Тебе не кажется, дядюшка, что настоящие сказки даже лучше, чем правда? Вспомни сказку про диких лебедей или про Белоснежку [129]. Вообще такие сказки. Но, дядюшка, миленький, продолжай, пожалуйста.

— Сказка, на мой взгляд, должна быть как музыкальная пьеса: она должна иметь начало, середину и конец, но когда её слушаешь, то все эти части переходят одна в другую и воспринимаются как одно целое. Сказка должна быть как колечко, как рыба мерлан с хвостом во рту [130], но, конечно, рыба живая, а не жареная. А моя сказка начинается, а потом ничем не кончается.

— Это ровно ничего не значит, — сказала Летиция. — Дядюшка Тим, прошу тебя, расскажи дальше про фею.

— Ну что ж… Как только она скрылась из виду, у меня осталось одно-единственное желание — прокрасться в поле и взглянуть поближе на старого Джо. Но, сказать по правде, Летиция, у меня не хватило на это духу. Джо был её домом, её убежищем, временным пристанищем — по крайней мере, когда она в нем нуждалась. Это мне было ясно. И теперь, когда она его покинула, оставила, ушла, старый Джо сразу изменился. Он опустел: от него осталась одна оболочка. Он снова превратился в обычное пугало. Хотя, конечно, мы не станем его за это винить. Боже сохрани! Я хорошо знаю, Летиция: когда ты предаешься грезам наяву, твое лицо сразу становится спокойным и умиротворенным. А про меня ты, наверно, думаешь, что я вел себя как глупец. Что ж, так оно и было. Но я честно тебе признаюсь: я не мог решиться сделать хотя бы шаг.

Старый Джо стоял теперь совсем одиноко. Его-то я не боялся, но после того, что я видел, меня охватило какое-то странное чувство: мне было страшно оттого, что я шпионил и что все живое под молчаливым небом знало об этом — и желало от меня избавиться. Еще хуже было то, что мне расхотелось идти проверять силки. И когда я пришел на поле в другой раз, силков на месте не было.

Наутро, после завтрака, беседуя с миссис Лам, я осторожно завел речь о феях. «Сомневаюсь, есть ли они вообще на свете», — сказал я ей небрежно, будто это только сейчас пришло мне в голову. Увы, Летиция, какими мы порой бываем лицемерами! Я отлично знал, что миссис Лам верит в фей. В этом я был совершенно уверен. Правда, сама она ни разу в жизни их не видела. Я спросил её, как она себе их представляет. Она задумчиво глядела в окошко, держа чашку в руках, и похрустывала сухариками.

«Скажу тебе по секрету, дорогой Тим (хруп, хруп), — отвечала она, — я никогда особенно не доверяла рассказам об этих легковесных созданиях, которые будто бы могут сладко спать в чашечке водяной лилии, как на просторном королевском ложе. Все это россказни и небылицы. Кроме того, вряд ли какая-нибудь фея заинтересуется мной (хруп, хруп). Я думаю, они предпочитают людей поизящнее, если вообще им приходится иметь дело с людьми. И к тому же в Англии их почти не осталось. Я имею в виду фей. Нас-то как раз слишком много. Как тебе известно, покойный мистер Лам был энтомолог. Он мог бы наверняка тебе о них побольше рассказать. Он сам (хруп, хруп) один раз видел привидение».

— Ты хочешь сказать, что муж твоей знакомой миссис Лам видел привидение? И сам умер? [131]

— Да, именно так утверждала миссис Лам. Я спросил её, как выглядело это привидение, и она сказала: «Мистер Лам говорил (хруп, хруп), что у него было ощущение, будто он видит его с закрытыми глазами. Его бросило в холод, и в спальне стало вдруг темно, но страха он при этом не испытывал».

Летиция теснее прижалась к дядюшке.

— Скажу тебе по секрету, дядюшка Тим, я бы ужасно перепугалась, если бы увидела привидение. А ты? Но давай лучше вернемся к твоей фее. Ты рассказал про нее миссис Лам?

— Ни словом не обмолвился, хотя спроси меня: почему? — я не мог бы ответить. Мальчики часто так поступают, да и девочки, я думаю, тоже: сам с наперсток, а язык за зубами держать умеет.

— Мне кажется, что тебе я бы рассказала. Ну а потом что было?

— Прошло целых два дня, прежде чем я решился снова пойти на поле, хотя думал о нем непрестанно. Птицы теперь представлялись мне еще более таинственными, вольными и прекрасными. Я даже отпустил на свободу двух — коноплянку и зяблика, которых держал в деревянных клетках, и на какое-то время выкинул из головы силки и ловушки. Я слонялся, не находя себе места; и порой мне казалось, что все это мне просто привиделось.

На третий вечер я так устыдился своей трусости, что решил опять пойти на то же место и понаблюдать. На этот раз я направился через лиственничную рощу, всю в свежей зелени, в дальний конец поля. Именно здесь, как мне тогда показалось, скрылась фея. В чаще токовали фазаны и птички распевали свои последние вечерние песенки. Я забрался в кусты бузины и, устроившись поудобнее, вытащил из кармана складную подзорную трубу — подарок отца. С её помощью я надеялся разглядеть, что творится вокруг старого Джо. В подзорную трубу можно было наблюдать все словно на расстоянии вытянутой руки, но, приставив её к глазам, я с огорчением убедился, что одно стекло разбито.

В тот вечер я занял свой пост позже, чем в прошлый раз: солнце уже село, хотя небо продолжало полыхать. Я сидел и сидел, пока у меня не затекли ноги, а в глазах не потемнело от усталости.

И вдруг, Летиция, я почувствовал, что фея снова здесь и, более того, знает, что за ней следят. И хотя до этого я ничего не замечал, теперь я понял, что она уже успела выбраться из своего убежища и открыто, в упор смотрит на меня через поле, где уже зеленели ростки пшеницы. Я затаил дыхание и пытался изо всех сил унять дрожь.

Секунду или две она как будто колебалась, потом повернулась, как и тогда, и двинулась прочь, на сей раз держа путь к старому боярышнику, где я впервые её выследил. Я был разочарован и раздосадован: в каком мальчишке не живет первобытный охотничий инстинкт? Было ясно, что она задумала меня перехитрить. Так бывало, когда я охотился на птиц: как я ни восхищался ими, я впадал в ярость и грозил им кулаком, если желанная добыча склевывала приманку, но не попадалась в ловушку. Так было и сейчас.

К тому времени ноги мои совсем задеревенели и сильно ныли. Кроме того, было уже слишком поздно, чтобы пытаться перехватить её в поле. «Погоди, поглядим, кто кого перехитрит», — подумал я про себя. Я сложил подзорную трубу, отряхнул сухие листья с одежды и, постояв немного, чтобы дать ногам отойти, отправился домой в весьма мрачном расположении духа.

Ночь была тихая и теплая, несмотря на то что стоял только конец апреля. Пока я раздевался перед сном, медленно взошла полная луна. Свет от свечи не мешал лунным лучам пробиваться сквозь жалюзи в спальне. Я задул свечу, поднял жалюзи и выглянул в окно: земля вокруг была завороженно-неподвижна, словно змея, только что сбросившая кожу. Казалось, что луна одновременно со светом изливает покой и тишину. И хотя я отлично знал, что нахожусь в доме доброй миссис Лам, надежном старом доме из дерева и камня, у меня все равно было чувство, что еще ни одно живое существо не испытывало того, что испытывал я, глядя в окно. Но мало этого, Летиция. Это было то же чувство, что охватило меня, когда я в первый раз увидел старого Джо. И точно так же, как фея знала о том, что я выслеживаю её в поле, я был уверен, что сейчас она прячется где-то неподалеку от дома и сама следит за моим окном.

— Я знаю, у меня тоже так бывает, дядюшка Тим, — сказала Летиция. — Прямо чудо: я тебя так хорошо понимаю! Как будто в воздухе кто-то или что-то есть, какие-то существа, и ты чувствуешь, что они говорят, И что же ты? Вышел из дому?

— По правде говоря, нет. Не вышел. Не осмелился, хотя и не потому, что боялся. Совсем не поэтому. Я стоял не отрывая взгляда от окна, пока не запела какая-то птичка, откуда-то из пустой и теплой темноты, куда не проникал лунный свет. Это мог быть и соловей — недалеко от дома был ничей лесок или рощица, где летом находили приют соловьи. Правда, для соловьев было рановато. И песня, которую я услышал, хотя и не уступала соловьиной по красоте и мелодичности, еще меньше напоминала птичье пение, чем голос соловья. Пока я слушал её, меня охватила какая-то непонятная не то радость, не то печаль. Я улегся в постель, но у меня в ушах еще долго звучали отголоски этой песни, пока в конце концов я не заснул.

Как ты думаешь, может быть, фея обращалась ко мне, умоляя перестать её преследовать? Я так этого и не знаю. Но по своей дурости я продолжал охотиться за нею, как охотился за птицами. Все дело в том, Летиция, что я был слишком глуп и мне было невдомек, что мое присутствие на поле было для нее нежелательно. Представь себе, если бы мы пригласили в гости каких-нибудь знакомых, любителей плотно поесть, — и вдруг среди них явилась бы она.

— Ой, дядюшка Тим, если бы она только пришла! Мы больше никого бы не приглашали целых сто лет. Нет разве?

— Конечно, — сказал мистер Болсовер. — Но что толку мечтать об этом? Она бы не пришла. Феи не ходят в гости к людям. Это мы можем хотеть и даже жаждать их увидеть, но я не думаю, Летиция, что они так уж жаждут увидеть нас. И уж, разумеется, ей совсем не хотелось, чтобы какой-то невежественный мальчишка, ставящий ловушки на птиц, вечно шпионил за ней в поле. Старый Джо был не только её кровлей и домом; он заменял ей любое общество и хранил её одиночество.

Тем не менее, дорогая, мне все-таки удалось увидеть её лицом к лицу. И вот как это произошло. Наступил последний день моего пребывания у миссис Лам. Назавтра я должен был ехать домой. Мои последние два-три похода в поле были совершенно бесплодны. Я теперь мог определить с одного взгляда на старого Джо, там она или нет. Как ты, например, можешь с одного взгляда определить, здесь ли я. Я не говорю только про тело, кости, глаза, нос, башмаки и все такое прочее. Я имею в виду свое главное, истинное я. Понимаешь?

— Да, да, — сказала Летиция.

— Так вот, у старого Джо фея больше не появлялась. В этот последний вечер на душе у меня было так тяжело, как только может быть у маленького мальчика. Кроме того, все тело у меня болело и ныло, так как я по глупости долго лежал на земле под кустами после дождя. По ночам я часами не мог уснуть. Я решил, что фея навсегда покинула поле. Я считал, что все мои поиски и уловки, надежды и ожидания растрачены впустую. Я злился на старого Джо, как будто он был виноват. Вот до чего доводят тщеславие и глупость.

Кроме того, миссис Лам обнаружила, что я тайком пробираюсь домой поздним вечером, когда она ужинает. И хотя она меня никогда не бранила, по её лицу легко было узнать, когда она бывала чем-нибудь недовольна. К тому же она могла добродушно улыбаться и сиять всем своим румяным лицом, но при этом отчитать по первое число.

— У нас в школе есть одна учительница, мисс Дженнингс, — сказала Летиция. — Она очень похожа на миссис Лам, правда, пока она еще не такая толстая. А что было дальше, дядюшка Тим? Как ты её увидел?

— Как я уже сказал, — лицом к лицу. Я шел через рощицу в том же дальнем конце поля, где смыкались два ряда живой изгороди. И вдруг я весь похолодел — и я совершенно убежден, что даже шапка поднялась у меня на голове, потому что волосы под ней встали дыбом. Я не могу тебе сказать, во что она была одета. Но когда я пытаюсь вспомнить все, что было в тот вечер, мне кажется, что она была укутана с головы до ног во что-то дымчатое и прозрачное, как луна в полнолуние или как голубые колокольчики в лесу, когда смотришь на них немножко издали. Ты мне не поверишь, но я очень отчетливо разглядел её лицо, так как долго смотрел ей в глаза. Они тоже были голубые, как голубое пламя в камине, если там горит дерево, особенно старое корабельное дерево, в котором есть примесь соли или меди. Лицо её было полузакрыто прядями волос, ниспадавшими на хрупкие плечи. Я забыл обо всем на свете. Я был совершенно один, маленький, уродливый, нелепый человеческий звереныш, смотрящий, как во сне, в эти странные, неземные глаза. Мы оба не шевелились: в её лице я не прочел и намека на то, что она меня знает, признаёт, осуждает или боится. Но по мере того как я смотрел в её глаза, — не знаю, как тебе это описать, — я ощутил еле уловимую перемену в её взгляде. Представь себе, что ты смотришь летним вечером на море из высокого окна или с края скалы, и вдруг из синевы вспорхнут — и снова исчезнут в ней — морские птицы. Мы, ничтожные смертные, умеем улыбаться одними глазами. Но у нее была какая-то особая улыбка, которая предназначалась только мне. Наверно, ангелы с небес так улыбались Иакову [132], который спал, положив голову на камень. Да и они, наверно, не часто так улыбаются.

Какой-то внутренний голос говорил мне, что она не испытывает ко мне неприязни. И в то же время она молила меня больше не приходить и не вторгаться в её убежище. Что она делала в этом мире? Насколько одинока была? Где и с кем бывала, когда не приходила на поле около дома миссис Лам? Этого я не знаю. Она как бы хотела мне поведать, что не желает мне зла и молит не преследовать её больше. И если подумать, то и действительно, какое я имел на это право, не говоря уже о том, что это было более чем невоспитанно? Потом она исчезла.

— Совсем исчезла? — воскликнула Летиция, опустив голову.

— Видишь ли, спрятаться в сумерках в тени под деревьями было нетрудно, а кроме того, вдоль поля шла густая изгородь. Да, дорогая, она исчезла, и с тех пор я не видел ни её, ни кого-либо на нее похожего… Вот видишь, — заключил мистер Болсовер, — как я тебе и говорил, сказки не получилось.

Моргая, будто филин, разбуженный утренним солнцем, мистер Болсовер глядел на свою маленькую племянницу. Летиция молчала.

— Нет, это все-таки сказка, дядюшка Тим, — наконец проговорила она. — Как бы я хотела… Но не стоит об этом говорить. А что было потом? Что было с пугалом, со старым Джо, дядюшка Тим? Как он оказался тут?

— А-а, старик Джо! Старый мошенник! Дело в том, что я так и не мог забыть тот вечер. Спустя много-много лет, — к тому времени я уже был взрослым молодым человеком, лет этак двадцати, — я приехал погостить на пару дней к миссис Лам. Увы, и она постарела, и её кухарка тоже. Как только я смог выйти из дому, я направился к полю у леса. Время было предзакатное, как и тогда. И поверишь ли, там, на своем обычном месте, стоял, как ни в чем не бывало, старый Джо, только ячмень, который он охранял в то лето, был ему выше колен. И уж не знаю, в чем было дело — может быть, я сам изменился, может быть, фея давно покинула свое прежнее убежище, а может быть, старый Джо служил ей только лазейкой, чтобы она могла переходить из своего мира в наш… Кто может сказать?

Как бы то ни было, теперь старый Джо, — мистер Болсовер понизил голос, — был на вид такой же опустевший, покинутый и привыкший к одиночеству, как сейчас.

Наряжен он был по-новому, и, конечно, на нем была немыслимо старая черная шляпа, какую мог носить разве что мистер Гайавата-Лонгфелло [133]. Такую шляпу мог носить только поэт, и то не всякий, а тот, у которого есть большущая белая борода. Как ты думаешь, что я сделал?

— Надеюсь, ты не украл его, дядюшка Тим?

— Нет, Летиция. Гораздо хуже — я пошел и купил его, хотя «купил» — не совсем точное слово. Я пошёл пряма к старому фермеру, фермеру Джонсу. Он был такой же грузный и краснолицый, как и раньше, но бакенбарды у него совсем поседели. Я спросил его, сколько он хочет за свое старое пугало с ячменного поля. Я добавил, что мальчишкой был знаком со старым Джо и мы даже были большие друзья. Фермер, тучный, как морж, сидел в кресле на кухне и смотрел на меня своими черными, хитро поблескивающими глазами, словно я был сумасшедший. «Ну и насмешил ты меня. Вот уж начудил, так начудил!» — произнес он наконец. И сколько, ты думаешь, он запросил?

Летиция задумалась, глядя в землю; но, судя по тому, как часто она моргала, сосредоточиться ей не удавалось.

— Фунтов пять? — предположила она. — Или это чересчур дорого, дядюшка Тим? Даже за старого Джо? — Ей показалось, что старый мистер Болсовер не слышит её, погрузившись в какие-то свои мысли, и, пытаясь вернуть его к предмету их разговора, она добавила: — Но за такое прекрасное пугало это ведь очень дешево!

— Нет, дорогая, не угадала. Ни о каких деньгах речь не шла. Не только о пяти фунтах — даже о двух пенсах. Фермер сказал: «Отдай мне свою трубку, да набей её покрепче табачком, — и забирай его со всеми потрохами». Вот я и забрал его. И рад, что не за деньги.

— И я, — сказала Летиция. — Трубка — это не так обидно, как деньги, правда ведь, дядюшка Тим? А фея… ты так больше и не видел её?

— В точном смысле этого слова — не видел. Но вопрос, по-моему, в том, что именно мы разумеем, когда говорим — «видеть». Словами это объяснить невозможно. Как тебе кажется?

— Мне тоже кажется, что невозможно, — согласилась Летиция, тряхнув головой, и снова замолчала.

Низкий дом с широкими окнами, утопающий в море цветущего клематиса и жасмина, притаился на солнцепеке у них за спиной и как бы все время прислушивался к их разговору. Крошечные бабочки, похожие на лоскутки голубого неба, порхали и кружились над цветами. Звон колоколов, доносившийся сквозь лесок с высокой каменной колокольни деревенской церкви, приглушенно и торжественно плыл в летнем воздухе. Во всей этой картине было столько покоя, что казалось, будто мир вокруг остановился и застыл.

А невдалеке, в тени бледно-зеленых ив, в своем черном, потертом сюртуке и в немыслимой шляпе, надвинутой на один глаз, стояло пугало, подняв вверх тощую руку. Оно стояло совершенно неподвижно, и было похоже, что оно ни в ком не нуждается. Может быть, в свое время оно и служило кому-то убежищем (как убежден был старый мистер Болсовер, если только все это ему не привиделось), но кто бы ни был этот временный гость, он давно уже покинул свой приют.

Летиция, подняв голову, пристально посмотрела дядюшке в лицо.

— Мне кажется, дядюшка Тим, — сказала она чуть слышно, — мне кажется, — только ты не сердись на меня, если я тебе скажу, — но, по-моему, ты был немножко влюблен в эту фею. Разве не так, дядюшка Тим? Ну скажи!

В ответ мистер Болсовер только вздохнул и продолжал сидеть, жмурясь от яркого солнца.

— Какой божественный аромат! — пробормотал он себе под нос. — Яблочная шарлотка! Перебивает даже запах гвоздики… Вот что я скажу, Летиция: мы что-то засиделись. Пора нам размять наши старые кости. Пойдем-ка спросим Старого Джо.