Скифия глазами эллинов

Театры в Греции и Северном Причерноморье

Театр как самостоятельный вид искусства впервые появился в Элладе. Его рождение относится к концу VI в., а на протяжении следующего столетия он прошел поражающе быстрый путь развития и в области ведущего в те времена драматургического жанра трагедии достиг наивысшего расцвета.

Театральные представления в Греции давались во время праздников в честь Диониса, бога плодоносящих сил земли, виноградарства и виноделия. Участники обрядовых плясок и хоров, прославлявших Диониса, которого также называли Вакхом, издавна разыгрывали сцены из мифов о боге и его традиционных спутниках — поклонницах бога вакханках и фантастических божествах плодородия сатирах и силенах. Последних изображали в получеловеческом, полузверином облике: косматая голова увенчана небольшими рожками, а обросшее шерстью туловище с лошадиным хвостом оканчивалось козлиными ногами. Хор сатиров стал непременным участником так называемых сатировских драм, которые разыгрывались в театре наряду с трагедиями и комедиями.

О том, как происходили дионисийские празднества и как в честь бога устраивались театральные представления, лучше всего известно из источников, относящихся к Афинам. В месяце элафеболионе, соответствующем нашему марту и началу весны в Греции, афиняне справляли многодневный праздник Великие Дионисии. Будничная жизнь города замирала, прекращались торговля и работы в ремесленных мастерских, закрывались суды, и даже узников выпускали из тюрем на поруки, чтобы все граждане могли принять участие в торжествах.

Рано утром афиняне в праздничных одеждах собирались у храма Диониса. Отсюда выносили статую бога, и торжественное шествие отправлялось в долгий путь, завершавшийся в театре. Там устанавливали статую на весь период празднования, и она олицетворяла присутствие божества во время драматических представлений.

У жертвенника Диониса в первый день состязались за первенство десять хоров мальчиков, по одному от каждого афинского округа. В следующие два дня выбирали лучший из десяти хоров взрослых афинских граждан, а заключительные три дня шли театральные представления.

Театр строился так, что мог вместить всех граждан. Об этом, в частности, свидетельствует один любопытный рассказ, связанный с Северным Причерноморьем. В середине IV в. греческий полководец Мемнон, собираясь воевать с боспорским царем Левконом, прибегнул к остроумной уловке, чтобы узнать численность населения Боспора. Для этого он послал туда знаменитого музыканта Аристоника, решив, что на его концерты захотят прийти все жители боспорских городов. Такие концерты устраивались в театрах, ибо только в очень крупных городах строили специальные здания для исполнения музыкальных произведений. По заданию Мемнона, его посол Архивиад должен был посчитать зрителей в театрах Боспора.[280]

Из этого рассказа становится известно, что на Боспоре театры существовали в нескольких городах, а не только в столице Пантикапее. К сожалению, остатков боспорских театров археологи не обнаружили. В Пантикапее найдены лишь маска трагического актера и театральное мраморное кресло.[281] Такие кресла устанавливались в первых рядах. Они предназначались для некоторых жрецов, а также для лиц, занимавших высокие государственные должности. В них сажали почетных гостей и граждан, оказавших особые услуги полису. В первом ряду афинского театра стояло 76 кресел из дорогого мрамора с рельефными изображениями. Особенно роскошной была отделка кресла с высокой спинкой для жреца Диониса. Остальные зрители располагались на каменных скамьях и для удобства приносили с собой подушки. Ведь празднество в театре длилось с утра до вечера.

Театральным представлениям предшествовало вручение наград за выдающиеся заслуги перед государством. Их получали не только афиняне, но и жители других полисов. В предисловии к одной из речей знаменитого оратора и политического деятеля Демосфена сохранился проект постановления о его награждении: «Ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, в течение всей своей жизни всегда высказывал преданность государству, а теперь в должности строителя стен, видя недостаток денег, взял их из собственных средств и отдал в дар, — ввиду этого Совет и народ (Афин. — М. С.) решили увенчать его золотым венком в театре при постановке новых трагедий».[282]

Сходный обычай существовал в Ольвии, о чем известно по трем фрагментарно сохранившимся мраморным стелам с текстами декретов народного собрания. В наиболее древнем из них, относящемся к IV в., ольвиополиты перечислили заслуги своего соотечественника Каллиника: он организовал работы для граждан, содействовал изданию закона об отмене долгов, регулировал чеканку городских медных монет. За это народ постановил «восхвалить Каллиника, сына Евксена, за его доблесть и благодеяния для народа и наградить тысячей золотых и статуей, а о награждений возвестить на Дионисии в театре».[283]

Два других оглашенных в театре декрета изданы в III в.: один прославляет ольвиополита Антестерия,[284] другой — граждан иного полиса.[285] Ольвиополиты даровали почетную награду Антестерию за то, что он дал деньги на подарки вождям соседних племен для привлечения их в союзники, а также за то, что на собственные средства отремонтировал государственные обветшалые суда и построил новый военный корабль. Три брата — Аполлодор, Аполлоний и Евфрон, уроженцы Херсонеса, удостоились золотого венка за предоставление Ольвии в долг на выгодных условиях крупных денежных ссуд.

Эти мраморные декреты надежно свидетельствуют о существовании театра в Ольвии, но археологам до сих пор не удалось обнаружить его местонахождение. Однако по аналогии с другими можно представить, каков был ольвийский театр. Вероятнее всего, он находился на склоне между верхним и нижним городом, так как греки стремились использовать естественный рельеф местности, строя ряды для зрителей, располагавшиеся амфитеатром под открытым небом вокруг сценической площадки.

Театральные представления в Ольвии давались, вероятно, уже в V в. Ведь из новеллы о Скиле нам известно о вакхических шествиях, а они предваряли празднества в театре. Пока города Причерноморья не стали богатыми и процветающими, представления, наверное, разыгрывались во временных деревянных постройках. Такой деревянный театр упоминает Плутарх в биографии Солона, рассказывая, как в 500 г. деревянные помосты на центральной площади Афин рухнули во время представления, и пострадало немало зрителей. После этого Народное собрание постановило построить постоянный театр на южном склоне Акрополя.

В настоящее время в Северном Причерноморье обнаружены остатки лишь одного древнегреческого театра в Херсонесе. Построенный в IV в., он претерпел немало перестроек, и в римское время был приспособлен для гладиаторских игр. В средние века на месте театра поставили христианский храм, так что от античных каменных кладок и рельефных украшений театра осталось немногое. Все же по аналогии с подобными постройками ученые определили приблизительную вместимость театра — восемь тысяч зрителей. В более крупных городах строились гораздо большие театры. В Афинах театр Диониса заполняли 17 тысяч (по другим расчетам — 20 тысяч) человек, а театр города Мегаполиса на Пелопоннесе мог принять 44 тысячи зрителей.

К настоящему времени археологи нашли немало театров в материковой Греции, в ионийских городах Милете, Приене, Магнесии и Эфесе, в греческих колониях на Сицилии и в Причерноморье. Некоторые так хорошо сохранились, что и сейчас в них даются представления, например, в Афинах или в Эпидавре, расположенном в древней Арголиде, где некогда сложился миф об Ио. Эпидаврский театр считался в древности одним из самых замечательных по пропорциям и красоте. Он имеет 55 рядов и рассчитан на 14 тысяч посетителей. Места для зрителей высечены из белого известняка, а почетные кресла из розового камня. В театре до сих пор сохранилась поразительная акустика: звук брошенной на сцене монеты или тихая речь прекрасно слышны в последних рядах.

Таким образом, мы знаем архитектуру множества древних театров, но о том, какие представления шли в них в V—IV вв., более или менее хорошо известно лишь в отношении Афин.[286]

В течение трех последних дней Великих Дионисий афиняне смотрели в театре серию пьес трех авторов и определяли победителя. Каждый автор представлял три трагедии и одну сатировскую драму. С середины V в. к состязанию трагиков присоединились комедиографы. Античные авторы упоминают десятки имен аттических драматургов и нередко цитируют стихи из их пьес, но сочинений, сохранившихся полностью, совсем немного. Они принадлежат великим трагикам Эсхилу, Софоклу и Еврипиду и комедиографу Аристофану. Однако и от их творчества уцелела небольшая часть. По названиям известно около 80 трагедий и сатировских драм Эсхила, а полностью дошли до нас только 7 трагедий; столько же трагедий и одна сатировская драма остались от Софокла; больше всего, 17 трагедий, сохранилось от творчества Еврипида. Несмотря на то, что известно столь немногое, важно отметить, что каждый из великих драматургов так или иначе изображал скифов и Скифию.

В отличие от исторических, географических, философских и других научных сочинений, с которыми знакомился сравнительно узкий круг читателей и слушателей, драматургические произведения знали почти все, поскольку на Великие Дионисии собиралась вся гражданская община полиса. Исследования современных ученых показывают, что для греков трагедии были не только высокохудожественными литературными произведениями, но и энциклопедией знаний о самых разных сторонах жизни.[287] В частности, представление о далеких и малоизвестных рядовому зрителю странах складывалось на основании запомнившихся стихов из популярных пьес. С этой точки зрения сочинения афинских драматургов оказываются ценнейшим источником относительно представлений греков о Северном Причерноморье.

Напомним, что память у греков была хорошо тренированной со школьных лет, когда они выучивали наизусть массу стихов разных поэтов, начиная с Гомера. Все подготовленные заранее речи в народном собрании и на суде не читали, а говорили наизусть.

Длинные речи запоминали не только известные ораторы и политические деятели, но и рядовые граждане. Многим из них приходилось обращаться в суд, они могли заказать речь опытному юристу, но произнести ее должны были сами.

Хотя каждую пьесу ставили лишь один раз, крупные отрывки зрители сразу же запоминали наизусть. Об этом свидетельствуют два эпизода из сочинений Плутарха. Они также показывают, что произведения аттических драматургов пользовались популярностью далеко за пределами их родины.

В биографии полководца Никия Плутарх сообщает о сокрушительном поражении афинян на острове Сицилии в 413 г. Массу попавших в плен афинян продали в рабство; некоторым удалось избежать тяжелых работ благодаря знанию наизусть отрывков из пьес Еврипида. Из какого-то древнего сочинения Плутарх узнал, что «многие из благополучно возвратившихся домой горячо приветствовали Еврипида и рассказывали ему, что они получали свободу, обучив хозяина тому, что осталось в памяти из его стихов». А некоторые, блуждая по острову, зарабатывали себе пищу и питье пением песен из трагедий. Здесь же Плутарх записал любопытную историю о небольшом малоазийском городке Кавне. Его жители сначала отказали какому-то судну в возможности укрыться от пиратов, но затем впустили корабль в гавань, узнав, что моряки помнят наизусть стихи Еврипида.[288] Еще более яркая картина нарисована у Лукиана: в конце IV в. при царе Лисимахе весь город Абдеры во Фракии распевал стихи Еврипида из «Андромеды».[289]

Плутарх и Лукиан не случайно говорят о пении отрывков из трагедий; в V в. все драматические произведения обязательно писались стихами и сопровождались пением и танцами хора. Песенные части сменялись речитативами, а предводитель хора переходил на декламацию и по ходу действия вступал в диалоги с актерами.

К сожалению, у нас нет никаких сведений о том, насколько жители Северного Причерноморья были знакомы с творчеством афинских драматургов. Можно лишь предположить, что их пьесы, особенно касавшиеся Скифии, ставили на сцене так же, как, например, в Сиракузах, где вскоре после представления в Афинах шла трагедия Эсхила «Персы».

Упоминания о Скифии в трагедиях и комедиях представляют нам редкую возможность узнать, какой она рисовалась большинству афинян и других греков, любивших театр и черпавших из него многие свои познания.

Великие трагики Эсхил, Софокл, Еврипид

Эсхил (524—427 гг.) — старший из великих греческих трагиков, получивших мировое признание (рис. 7). О его жизни известно очень немногое, и ничто не говорит о каких-либо связях с Северным Причерноморьем.

Рис. 7. Эсхил. Римская копия с греческого оригинала. Ватиканский музей. Рим

Почти все, что касается Скифии в сохранившихся произведениях Эсхила, содержится в самой прославленной трагедии «Прометей прикованный». Ее действие разворачивается, как сказано в первых же строках, в скифской стране на краю земли, где стоит гора Кавказ. Здесь Скифия предстает неведомой фантастической страной, подобной той, какой она рисовалась во многих мифах.

По приказу Зевса, Прометея приковывают к скале, обрекая на вечные муки за неповиновение. Двоюродный брат Зевса, сын титана Иапета, Прометей разгневал верховного бога несогласием с тем, что все блага должны принадлежать богам. Из мастерской Гефеста и Афины титан похитил огонь и отдал его людям, чтобы они овладели разными ремеслами. Сострадая смертным, Прометей наделил их разумом, научил носить одежду, строить дома и корабли, писать и читать, приносить жертвы богам и гадать.

Эсхил изображает Прометея уверенным в своей правоте, несмотря на переносимые им страшные муки. Хор, сочувствуя страданиям героя, поет о том, как титана оплакивают смертные, живущие недалеко от горы, где он прикован. Ему соболезнуют амазонки в Колхиде и множество скифов, «которые обитают вокруг Меотиды на краю земли».[290] По сравнению с Геродотом и другими более поздними авторами география расселения скифов в трагедии смещена к востоку. Это ценное свидетельство о местонахождении скифов до их расселения в Северном Причерноморье. Многочисленные скифские памятники VII—начала V в. в Северном Предкавказье[291] согласуются с локализацией этого народа в трагедии «Прометей прикованный».

Эсхил осуждает деспотизм Зевса и, чтобы подчеркнуть неприглядные поступки верховного владыки богов, выводит на сцену еще одну его жертву — Ио. Обращенная в корову возлюбленная Зевса мчится по многим странам и достигает Скифии, где томится Прометей. Он жалеет несчастную Ио и, описывая ее дальнейший путь в Египет, упоминает ряд географических пунктов северовосточного Причерноморья и населявшие его реальные и мифические племена.

Эсхил дал краткую, но очень точную этнографическую характеристику скифов. Вооруженные дальнобойными луками, они кочуют, если буквально перевести слова трагика, «в невспаханных степях и живут в плетеном жилище, высоко подняв его на повозки с быстро катящимися колесами». Описание жилища и вооружения скифов подтверждается археологическими находками и другими античными авторами (Геродот, псевдо-Гиппократ), специально интересовавшимися бытом этого народа.

Наряду с реалиями, отвечающими исторической действительности, Эсхил не избежал в изображении скифов уже сложившихся литературных штампов. В одной из пьес, известной лишь по краткому упоминанию Страбона, трагик назвал скифов, «живущими по прекрасным законам»,[293] то есть представил их идеальными варварами.

Верные этнографические наблюдения в описании скифов взяты Эсхилом, возможно, не из книг, а из собственных наблюдений. Ведь в последней трети VI—начале V в. скифы служили наемниками в афинском войске.[294] Таким образом, Эсхил в молодости мог видеть скифов у себя на родине, где, как показывает вазовая живопись, они продолжали носить свою национальную одежду, а также вооружение и, вероятно, жили в повозках.

Достоверное описание скифов в «Прометее прикованном» отличается от очень общих или фантастических характеристик других народов на пути Ио. Например, халибы традиционно названы обрабатывающими железо и охарактеризованы очень обще: они суровы и неприступны для чужестранцев. Наоборот, амазонки охотно укажут путь Ио, но о них ничего не говорится, кроме того, где Ио их увидит и куда затем они переселятся.

Эсхил отступает от обычной локализации родины амазонок. Трагик помещает их по соседству со скифами, откуда они в будущем, по словам Прометея, переселятся к Термодонту. Обычно же считалось наоборот, как говорилось выше, при анализе сложения мифа о браках амазонок и скифов. По изображениям на аттических вазах второй половины VI—V вв. мы знаем о широкой популярности мифа о сражении Геракла с амазонками на их родине у Териодонта. Прометей же в диалоге с Ио говорит, что Геракл, ее потомок в тринадцатом колене, избавит титана от мук. Поэтому Эсхилу пришлось согласовать два независимых мифа: о встрече Ио с амазонками по соседству со скифами и о сражении Геракла с ними у Термодонта несколько столетий спустя. Из-за этого исконной родиной амазонок оказалась не Малая Азия, а область на границе со Скифией.

Судя по монологу Прометея, у Эсхила не было ясного представления о географии Северного Причерноморья, хотя в его время уже существовали карты и описания побережья Понта, а сам трагик, по мнению исследователей, нередко обращался к картам при описании различных областей ойкумены.[295] В «Прометее прикованном» Ио проходит с запада на восток из Европы в Азию, но географическую последовательность ее пути трудно уловить. Салмидесская бухта, расположенная на западном берегу Понта, оказывается по соседству с Термодонтом, впадающим в Понт с юга: Кавказ и Колхида встречаются Ио в пределах Европы. В то же время Прометей называет Боспор Киммерийский границей Европы и Азии. Из чего следует, что Кавказ и Колхида не входят в Европу. В сохранившемся фрагменте из трагедии «Освобожденный Прометей» Эсхил назвал Фасис рубежом материков. В таком случае отнесение Кавказа и Колхиды к Европе оказывается справедливым.

Разногласия в трагедиях Эсхила отражают существование в VI—V вв. двух различных взглядов о разделении материков, о чем ясно сказано у Геродота.[296] Сначала греки считали реку Фасис рубежом Европы и Азии, а позже стали проводить границу по Танаису и Боспору Киммерийскому. Последняя точка зрения в V в. вытеснила более старое представление. Эсхилу не было особой нужды разбираться в этих разногласиях. Трагик довольствовался тем, что названия относились к области Понта и создавали атмосферу действия в дальней стране. К тому же эффекту Эсхил стремился и в других пьесах, насыщая их экзотическими географическими названиями.

Вероятно, свои познания в этой области он черпал из трудов логографов.[297] Похоже, что у них Эсхил заимствовал объяснение наименования Боспора Киммерийского, якобы названного в память о переправе Ио. Такое толкование напоминает манеру логографов и, в частности, сохранившиеся фрагменты «Землеописания» Гекатея, где подобным образом объясняется происхождение ряда географических названий.

Пьесы Эсхила высоко ценили уже его современники. Драматург выходил победителем на Дионисиях по одним источникам 13, по другим — 28 раз. Но к концу жизни у него появился сильный соперник. В 468 году Софокл одержал победу над Эсхилом.

Софокл (496—406 гг.) сочинил более 120 трагедий и сатировских драм, 24 раза завоевывал первенство и ни разу не занял место ниже второго (рис. 8). Свой выдающийся поэтический дар он сохранил до глубокой старости. Существовала легенда о том, как его сыновья, желая вступить в полные права владения имуществом, хотели объявить старого отца выжившим из ума и установить над ним опеку. На суде Софокл не стал ничего доказывать, а прочел восхитивший всех отрывок из только что написанной трагедии «Эдип в Колоне», и дело немедленно решили в его пользу.

Рис. 8. Софокл. Римская копия со статуи Леохара. Латеранский музей. Рим

Отвечая идеалам гражданина своего времени, Софокл уделял много времени участию в общественно-политической жизни Афин. По словам поэта Иона, здесь он был менее талантлив, чем в драматургии, и исполнял свои обязанности «как любой честный афинянин». И все же граждане не раз избирали его на высокие государственные должности. Он неоднократно был одним из десяти афинских стратегов, которые командовали флотом и войсками, а также ведали внешнеполитическими и финансовыми делами. Вместе с первым стратегом Периклом Софокл в 441 г. участвовал в длительной осаде Самоса, граждане которого желали выйти из Афинского морского союза. Во время самосской экспедиции Софокл вел успешные переговоры с греческими полисами на островах Лесбосе и Хиосе.

Плутарх в биографии Перикла сообщил, что при нем афиняне держали весь Понт в своей власти, и афинская эскадра заходила во многие города Причерноморья.[298] Некоторые из них на какое-то время вступили в Афинский морской союз с обязательством платить определенный взнос; в их числе были Ольвия и Нимфей.[299]

Животрепещущие вопросы политики в отношении греческих государств в Скифии безусловно обсуждались в окружении Перикла. В звании первого стратега он почти бессменно в течение 16 лет возглавлял Афинское государство. Этот период (444—429 гг.) принято называть «золотым веком Перикла». К нему относятся расцвет афинской демократии, небывалый взлет литературы, искусства и архитектуры. Перикл возглавлял не только политическую, но и художественную жизнь Афин. В круг ближайших его друзей входили философы, ваятели, писатели. По поручению Перикла скульптор Фидий возглавлял мастеров, строивших и украшавших храмы на Акрополе, которые до сих пор остаются главной достопримечательностью Афин. С именами друзей Перикла — Софокла и Геродота — связаны величайшие достижения в области драматургии и художественной прозы.

Софокл высоко ценил творчество Геродота. Он написал стихотворение в его честь, включал в свои трагедии некоторые сюжеты и отдельные конкретные сведения из «Истории». Например, в «Антигоне» героиня, превознося братскую любовь, повторяет рассуждения персианки у Геродота, а сон жены Агамемнона Клитемнестры в «Электре» сходен со сном царя мидян Астиага. Афиняне впервые узнали о неведомом им раньше животном — кошке из египетского логоса Геродота. Софокл же позже упомянул ее в «Следопытах».[300]

Остановимся на подобном заимствовании Софокла из Скифского логоса Геродота. В одном стихе из утраченной трагедии «Эномай» говорится: «По-скифски волосы содрав у них на утиральники».[301] Смысл стиха раскрывается при сопоставлении с рассказом в «Истории» о том, как скифы снимают скальпы с головы врагов, привешивают к уздечке своих лошадей и используют в качестве полотенца для вытирания рук.[302] Следует отметить, что Геродот дважды называет подобные скальпы тем же словом, которое употреблено в рассмотренном фрагменте трагедии.

Софокл оживил рассказ о жестоком Эномае описанием реального скифского обычая, который будто бы использовал царь при расправе с женихами. Сюжет этой пьесы заимствован из широко известного в Греции мифа, в котором нашел отражение уходящий в глубокую древность обычай единоборства вождя племени с претендентами на его место. Сходные сюжеты есть в сказаниях разных народов.

Царь Эномай получил предсказание, что погибнет по вине своего зятя. Поэтому царь предлагал женихам его дочери Гипподамии непосильное испытание. Обладая чудесными конями, которых никто не мог догнать, он обещал выдать замуж свою дочь за того, кто победит его в беге на колеснице. В случае поражения жених лишался жизни. Таким образом Эномай умертвил тринадцать женихов, и голову каждого прикреплял к фасаду своего дворца; лишь четырнадцатому с помощью хитрости удалось победить царя.[303]

Участие Софокла в государственных делах и его дружба с Периклом дают достаточную уверенность считать, что поэт был хорошо осведомлен о греческих колониях в Северном Причерноморье.

Конечно, не все жизненные впечатления находят отражение в творчестве писателя, и в полностью сохранившихся трагедиях ничего не говорится о Скифии. Однако изучение названий и фрагментов из утраченных сочинений Софокла дает основание полагать, что тема Северного Причерноморья занимала заметное место в его сочинениях. В первую очередь это относится к трагедии «Скифы» и пьесам, связанным с мифом об Ифигении.

Трагедии получали название либо по имени главного героя (например, «Прометей» Эсхила, «Антигона» Софокла, «Геракл» Еврипида), либо по хору (например, «Персы» Эсхила, «Трахинян-ки» Софокла, «Троянка» Еврипида). Поэтому название «Скифы» свидетельствует о том, что скифы составляли хор трагедии и действие происходило в Скифии. Содержание трагедии частично воспроизведено в поэме «Аргонавтика» Аполлония Родосского. Автор самого крупного из сохранившихся сочинений эпохи эллинизма описывает, как на корабле «Арго» плывет на родину Ясон вместе с царевной Медеей, которая помогла ему овладеть в Колхиде шкурой сказочного золотого барана. У северного побережья Понта их нагоняет колхидский царь Ээт со своими спутниками, и аргонавты ищут убежища у скифского царя; Ээт же требует выдачи своей дочери Медеи и золотого руна. Сюжет о пребывании аргонавтов у скифов, по-видимому, изобретение Софокла. «Можно представить себе, — пишет Φ. Ф. Зелинский, — как охотно поэт, друг Геродота, пользовался этнографическим материалом IV книги, чтобы познакомить своих сограждан со столь интересным для них северным народом».[304]

Однако свои сведения Софокл, вероятно, почерпнул не только из сочинений Геродота. Можно предположить, что трагедия «Скифы» была поэтическим откликом на понтийскую политику Перикла. Ведь давно замечено, что античные трагедии, многие из которых написаны на сюжеты древних героических сказаний, были тем не менее тесно связаны с современностью. Например, в трагедии Софокла «Финей первый» на материале мифа о соперничестве жен Финея Клеопатры, афинянки по матери, и Идеи из Малой Азии оправдывались притязания Афин на Фракию. Здесь же в неизвестном контексте говорилось о «боспорской воде у скифов», то есть о Боспоре Киммерийском. Фрагмент сохранен в словаре Стефана Византийского (под словом «Боспор»), которого интересовало в данном случае лишь написание дифтонга в греческом прилагательном «боспорский».

«Скифы» Софокла вошли в число греческих пьес, которые перелагали на латинский язык ранние римские трагики. Во II в. до н. э. Акций на сюжет «Скифов» написал трагедию «Медея, или Аргонавты». К сожалению, от нее осталось несколько незначительных фрагментов. Для нашей темы интересен лишь один, сохранившийся у Цицерона.[305] Оратор привел речь изумленного скифского пастуха, впервые увидевшего движущийся по морю корабль. Здесь Софокл сделал верное историческое умозаключение: греки действительно были первыми мореходами, с которыми пришлось познакомиться скифам.

Еще меньше, чем в «Скифах», нам известно, как сведения о Северном Причерноморье трактовались в трагедиях «Хрис» и «Алет». В обеих затрагивался миф об Ифигении в Тавриде.

В «Алете» рассказывалось, как Электра, сестра Ореста и Ифигении, получила ложное известие о гибели Ореста и его друга Пилада в Таврике. Электра отправилась в Дельфы узнать у оракула, справедлива ли весть о смерти брата, и встретила там Ореста и Ифигению. В их рассказе о злоключениях в таврической земле, вероятно, описывались жестокие обычаи тавров, приносящих в жертву всех чужеземцев. Действие другой трагедии происходило на острове Хриса, где на пути из Таврики были вынуждены высадиться Орест, Пилад и Ифигения. Здесь их настиг царь тавров Тоант и требовал наказания за похищение священной статуи Артемиды из таврического храма.

Источником этнографических сведений о таврах, по-видимому, служил труд Геродота. Софокл, возможно, использовал не только то, что историк записал в своем сочинении, но и то, что он рассказывал своим друзьям. Ведь Геродот сам утверждал, что он не всегда включал в свое произведение все, что знал.

В трагедиях Софокла встречаются широко известные географические наименования, связанные со Скифией. Истр в «Царе Эдипе» олицетворял огромную полноводную реку. Танаис в «Скифах» обозначал границу двух материков — Европы и Азии, а Боспор Киммерийский в «Финее первом» упомянут как пролив в земле скифов.

Итак, по косвенным данным биографии Софокла и фрагментам его утраченных пьес можно заключить, что он чаще, чем другие трагики, обращался к сюжетам о скифах и таврах. Однако единственная сохранившаяся трагедия, действие которой происходит в Северном Причерноморье, принадлежит младшему современнику Софокла Еврипиду. В ней он оригинально разработал сюжет, уже не раз появлявшийся в афинской драматургии, но еще не становившийся центральным в какой-либо трагедии.

Еврипид (485—406 гг.), которого древние называли «философом на сцене» (рис. 9), при жизни пользовался меньшей славой, чем его предшественники Эсхил и Софокл. Но позднее в течение всей античности популярность его трагедий возрастала, и поэтому в древних рукописях трагедий Еврипида сохранилось больше, чем пьес Эсхила и Софокла вместе взятых.

Рис. 9. Еврипид. Бюст III в. Ватиканский музей. Рим

«Ифигения в Тавриде», одно из последних творений Еврипида, появилась на сцене в 414/13 г. Сюжет лежавшего в ее основе мифа был хорошо известен афинянам. Ведь в храме Артемиды, находившемся в Аттике невдалеке от Афин в местечке Алы Арафенидские, стояло древнее изображение богини, по преданию, привезенное Орестом, Пиладом и Ифигенией из Таврики, а близ храма показывали могилу Ифигении. Искусство драматурга состояло в разработке деталей сюжета. Зритель находился в неведении, как именно Орест и Пилад спасутся от гибели, каким образом Ифигения узнает брата и как всем троим удастся обмануть тавров и убежать от царя Тоанта.

Еврипида мало интересовала собственно история Таврики, но нам, обращающимся к его трагедии как источнику знаний греков о Северном Причерноморье, интересно рассмотреть ее с точки зрения выявления реальных и мифических черт в изображении этой страны.

По замыслу драматурга действие трагедии происходит в Таврике перед храмом Артемиды, где служит жрицей Ифигения. Об отдельных чертах внешнего облика храма говорят Орест, Пилад и корифей хора. Многим читателям и исследователям Еврипида хочется видеть в трагедии описание реальной постройки, стоявшей некогда невдалеке от Херсонеса.[306] В 1820 г. после посещения Георгиевского монастыря на мысе Феолент, где в каких-то древних развалинах путешественники стремились угадать остатки бывшего храма, Пушкин написал в «Послании к Чаадаеву»:

Однако «холодные сомненья» в реальном существовании такого храма появились еще в прошлом веке. Как утверждают археологи, ни один из древних обломков на территории Георгиевского монастыря нельзя отнести ко времени жизни Еврипида. Мы же видим основания для недоверия в самом тексте трагедии.

Прежде всего напомним, что в греческих трагедиях действие нередко происходило перед тем или иным храмом, и его условно изображали на декорациях. Немало таких трагедий и у Еврипида: на фоне храма Деметры шло действие в «Просительницах», в «Ионе» события разворачиваются перед храмом Аполлона в Дельфах, а в «Гераклидах» — перед храмом Зевса. Глядя на храм, герои и хор трагедии часто говорят о его внешнем виде. Особенно подробно скульптурный декор храма описан в начальной песне хора трагедии «Ион». Прислужницы царицы Креусы, прибывшие из Афин в Дельфы, восхищаются фризом с рельефами, изображающими бой Геракла с лернейской гидрой и поединок Беллерофонта с Химерой; они также разглядывают фронтон храма со сценой сражения богов и гигантов. Фрагменты этих скульптур были найдены при раскопках в Дельфах.

Несомненно, что перед мысленным взором Еврипида храм Артемиды в Таврике имел вполне определенный облик. В диалоге Ореста и Пилада, подошедших к этому храму, можно различить отдельные черты его внешнего вида. Назовем их в том порядке, в каком они появляются в стихах трагедии. Перед храмом находится алтарь, обагренный кровью приносимых в жертву эллинов, под карнизом алтаря лежат снятые с жертв доспехи, а внутри храма стоит упавший с небес кумир Артемиды, сделанный из дерева. Храм окружен высокими стенами, к нему надо подниматься по ступеням лестницы, двери заперты на медные запоры, но между триглифами есть пространство, куда может залезть человек. В песне хора упоминаются колонны храма и карнизы, отделанные золотом.[307] Все это рисует храм как чисто греческое сооружение. К греческим чертам относится также расположение алтаря перед храмом и помещение статуи божества внутри него.

Можно определенно сказать, что поэт имел в виду здание архаического периода. Только тогда в наружной отделке храмов применяли золото и оставляли незаполненными промежутки между триглифами — торцами деревянных балок перекрытия крыши. Расположенные над колоннадой, они составляли ритмичный ряд, и для красоты на каждом торце делали три продольные насечки, от которых произошло название триглифов. Когда в конце VI в. на смену деревянным храмам пришли каменные, триглифы стали декоративным украшением. Между ними в классический период и позже вставлялись плиты (метопы), обычно украшенные рельефами.

Описанное Еврипидом строение не могли возвести в Крыму ни тавры, которые не обладали эллинскими строительными навыками, ни греки. Ведь последние основали Херсонес близ границ расселения тавров в середине—второй половине V в., когда храмы подобного вида уже давно не строили.

Итак, облик храма в «Ифигении в Тавриде» создан фантазией поэта. Еврипид представил его в виде тех старинных храмов VII— VI вв., которые он сам видел. Время постройки многих из них забылось; возведенные на местах древних святилищ они могли считаться более древними, чем были на самом деле. Может быть, определенное влияние на изображение таврического храма оказали впечатления Еврипида от храма Аполлона в Дельфах, столь детально описанного в «Ионе».[308]

Подобно храму, статуя таврской богини является вымыслом поэта, основанным на его знании о греческих архаических кумирах, которые с благоговением хранились в некоторых святилищах. Примитивно вырезанные из дерева, они назывались ксоанами, то есть тесаными деревянными изваяниями, и, как правило, считались упавшими с неба. Черты такого описания статуи проступают в кумире Артемиды, за которым Орест прибыл в Таврику: трагик дважды упоминает, что изваяние упало в таврический храм с небес и отмечает, что оно сделано из дерева.[309] В V в., когда написана трагедия, греки высекали статуи богов из камня или отливали из бронзы.

Греческий облик статуи божества и храма на земле тавров надо сопоставить и с другими греческими чертами, которыми драматург наделил варваров. Еврипид не задумывался над тем, каков был уровень социального развития тавров, а механически приложил к их быту греческий полисный уклад жизни. Поэт неоднократно упоминает полис тавров и его граждан,[310] хотя, конечно, никаких городов и государства у них не было.

Рассмотрев вымышленные элементы в изображении Таврики, остановимся теперь на ее реальных чертах, отразившихся в трагедии Еврипида. Все они книжного происхождения. В первую очередь это указание на тавров, племя действительно обитавшее в Северном Причерноморье и хорошо известное греческим мореходам. Некоторые обычаи тавров, изображенные в трагедии, соответствуют этнографическому описанию Геродота. Последнее дает основание думать, что Еврипид внимательно прочел труд историка.

Достаточно реально представлена расправа тавров с чужеземцами: принесение их в жертву местному божеству. В обряде, который благословляла Ифигения, жрица грозной местной богини, присутствует такая таврская черта, как сталкивание жертвы в «широкую расщелину скалы». Казнь, предлагаемая царем тавров для Ореста и Пилада, также совпадает с описанием Геродота. Тоант говорит: «Схватив их, сбросим с твердой скалы, либо насадим их тела на кол».[311] Историк пишет, что тавры убивали свои жертвы ударом дубины по голове, затем отрубали голову, тело сбрасывали в море, а голову на длинном шесте выставляли над дымоходом своих жилищ.[312]

В одной из песен хора описывается путь Ореста и Пилада от пролива Боспор Фракийский до Таврики. Курс греческого судна намечен достаточно точно, насколько это возможно в образной песне хора. Названы несколько важных пунктов на пути каботажного курса корабля вдоль западных и северных берегов Понта.[313] Сначала «сходящиеся скалы», то есть Кианеи, стоящие близ устья пролива, затем побережье у фракийского города Салмидесса, царем которого был упомянутый хором Финей. В этом весьма опасном месте античные корабли часто терпели крушение.[314] Далее остров Змеиный невдалеке от устья Дуная — древняя Левка, названная в трагедии «белым побережьем с массой птиц». Другие античные авторы, описывая Левку, также отмечали множество птиц на острове. Некоторые даже объясняли название Белого острова от стай белых птиц на нем, другие полагали, что на этом безлюдном острове, где не полагалось оставаться на ночь ни одному человеку, птицы ухаживают за храмом Ахилла.[315]

«Белое побережье на Евксинском Понте» встречается еще в одной трагедии Еврипида — «Андромахе».[316] Фетида обещает Пелею, что они вместе будут навещать там своего сына Ахилла. Здесь трагик явно рассчитывал на то, что зрители знают содержание мифа о загробной жизни героя на Левке и о его храме на этом острове.

Перед прибытием в Таврику корабль Ореста и Пилада миновал «прекрасное для состязаний ристалище Ахилла», то есть остров Ахиллов Дром. Таким образом, Еврипид указал в Северном Причерноморье лишь пункты, связанные с мифами, причем их герой считался женихом Ифигении. В то же время остров Левка, благодаря знаменитому храму Ахилла, и Ахиллов Дром, благодаря состязаниям, были достаточно хорошо известны зрителям афинского театра.

В заключение остановимся на некоторых хронологических несоответствиях в трагедии «Ифигения в Тавриде». Выше уже говорилось, что греки датировали Троянскую войну XIII или XII в. Поэтому к тому же периоду они относили и события мифа об Ифигении и Оресте, детях Агамемнона, предводителя греческого войска. Реальное же знакомство греков с северным побережьем Понта, судя по данным археологии, произошло незадолго до появления колоний.

Первые приношения греков в жертву таврской богине совершались в VII в., в крайнем случае в конце VIII в., но никак не в XIII в. Из трагедии же Еврипида можно понять, что Орест и Пилад оказались даже не первыми греками, попавшими в страну тавров. Ведь Орест, увидев алтарь перед храмом, спрашивает, не здесь ли происходит убийство эллинов, а Пилад отвечает, что это тот самый алтарь и его верх покраснел от крови жертв. Персонажи трагедии смотрят на Таврику глазами своих современников, которым хорошо известны обычаи тавров, а не глазами героев мифа, которые впервые открыли для себя далекую неизведанную страну.

Итак, поэт старался придерживаться стиля тех отдаленных времен, которые он изображал. Однако реальные признаки древности в трагедии не старше VII—VI вв., а временами носят и современные автору черты. Наряду с некоторыми достоверными обычаями тавры у Еврипида наделены чисто греческим образом жизни. Драматург невольно приписал им полисную организацию общества и наличие городов, а святилище тавров приняло в трагедии облик чисто греческого храма.

В остальных сочинениях Еврипида есть лишь два места, относящиеся к Северному Причерноморью. При разборе мифов о Геракле привлекались стихи из трагедии «Геракл» о битве героя с амазонками на берегах Меотиды, а при упоминании острова Левки в «Ифигении в Тавриде» мы привели ссылку на стихи из «Андромахи».

В заключение следует остановиться на двух случаях употребления поэтом причастий от редкого глагола «оскифиться». Глагол вошел в язык афинян в V в. и означал «рвать волосы на голове» (выражение глубокого горя). Такое значение развилось из представления от обычаев скифов снимать скальпы с волосами.

В «Троянках» Гекуба говорит красиво причесанной и наряженной Елене, что она должна стоять перед Менелаем не в таком виде, а в разорванной одежде и «оскифленная», то есть с полностью вырванными волосами. В «Электре» причастие от этого глагола характеризует героиню, в горе рвущую на себе волосы.[317]

Из множества фрагментов утраченных произведений других греческих трагиков к нашей теме почти ничего не относится. В трагедии неизвестного автора, несколько стихов которой сохранилось на папирусе II в., упоминалась скифская земля, по-видимому, в связи с мифом об аргонавтах,[318] а в одной из трагедий Агафона, жившего на рубеже V—IV вв., форма греческой буквы Σ (сигма) сравнивалась со скифским луком.[319] После слов Гекатея о сходстве Понта со скифским луком сравнение Агафона еще раз показывает, как хорошо греки представляли себе этот вид оружия: ведь сравнивается всегда с чем-то хорошо известным. Современники трагика постоянно видели такие луки в снаряжении афинской городской стражи, состоявшей в основном из скифов, которые неоднократно появляются в комедиях Аристофана.

Смех Аристофана

Скифы вошли в комедии Аристофана (446—387 гг.) не из народных преданий и храмовых легенд, как это было в трагедиях, а из повседневной жизни Афин с их развитой системой частного и общественного рабовладения. В V—IV вв. афиняне покупали скифских лучников для использования их в роли государственных рабов, поддерживавших общественный порядок. Об этом упоминают в своих речах ораторы Андокид и Эсхин, указывая одну и ту же цифру лучников — 300.[320] Эсхин считает, что первая такая покупка была сделана после Саламинской битвы (480 г.). В античных комментариях к «Ахарнянам» Аристофана и в словаре Суда говорится о 1000 скифских стрелков, содержавшихся для охраны Афинского государства и живших в своих национальных жилищах (кибитках) сначала у агоры, а затем на холме Арея. Количество 1000 человек для полицейского корпуса Афин современные ученые считают преувеличенным, так что, по всей вероятности, ораторы назвали правильное число.[321] Как мы покажем ниже, оно косвенно подтверждается Аристофаном, а число 1000 пришло из устной практики, где оно означает просто большое количество.

По надписям можно заключить, что полицейские функции иногда исполняли фракийцы и другие варвары.[322] Но так как скифы составляли основную массу городской стражи, то в обиходной речи их имя стало нарицательным для полицейского. Эта профессия считалась недостойной свободного человека, поэтому государство содержало корпус специально обученных рабов. Они, по свидетельству надписей, подчинялись притану — гражданину, назначенному на должность начальника стражи.[323] Кроме скифов, ни одна группа общественных рабов не вызывала специального интереса для шуток комедий, которые донесли до нас выхваченное прямо из жизни ценное свидетельство о покупке рабов в Северном Причерноморье и об отношении к ним афинян.

Скифы выходят на сцену в двух из сохранившихся комедий Аристофана, написанных в 411 г. В «Лисистрате» они — персонажи без слов, исполняющие приказы героя комедии и смешащие публику своими неуклюжими действиями. В «Женщинах на празднике Фесмофорий» в уста скифа вложено немало стихов, в которых имитируется ломаная речь варвара, производившая из-за смешных ошибок дополнительный комический эффект.

В одной из сцен «Лисистраты» пробул — член временной законодательной комиссии, пытается расправиться с восставшими женщинами.[324] Обращаясь к полицейским, он велит схватить и связать непокорную Лисистрату и ее подруг, но они дают служителям порядка такой отпор, что те вынуждены отступить. Победа женщин над скифами-полицейскими рисует последних в традиционном комическом обличье рабов-дураков.

В том же плане представлен скиф-полицейский в комедии «Женщины на празднике Фесмофорий». Притан ставит скифа сторожить арестованного героя комедии Мнесилоха. Коверкающий греческий язык стражник показан глупым и простодушным человеком, которого легко обмануть, так что Мнесилох убегает, а скиф остается в дураках.

Любопытно проследить словоупотребление комедиографа при упоминании блюстителей порядка. Он называет их то скифами, то стрелками, причем видно, что оба слова являются синонимами. В «Лисистрате» пробул, призывая на помощь полицейского, восклицает: «Где стрелок?». Затем он привлекает второго полицейского и снова называет обоих стрелками.[325] Однако тут же отдавая приказания, он дважды обращается к ним как к скифам,[326] демонстрируя таким образом разговорную форму обращения к афинским стражам порядка.

Такое же словоупотребление по отношению к полицейским наблюдается в комедии «Женщины на празднике Фесмофорий». Одного и того же стражника герой называет и скифом и стрелком.[327] Чтобы спасти своего тестя Мнесилоха, он отвлекает скифа от его обязанностей сторожить арестованного и соблазняет его танцами и ласками молодой девушки. Для этого он уговаривает ее не бояться скифа и сесть к скифу на колени. Мнесилох же жалуется, что к нему приставлен скиф-стражник, и думает, как ему скрыться от скифа.[328] Таким образом, в этой комедии слово «скиф» встречается гораздо чаще, чем «стрелок»; это объясняется тем, что скиф здесь — активное действующее лицо, и его «скифский» акцент усиливает впечатление от действий этого комического персонажа.

Некоторое представление о том, как выглядели скифы на театральных подмостках, дает терракотовая модель театральной маски раба, найденной в Ольвии (рис. 10). Сделавший ее мастер был современником Аристофана.

В царстве Лисистраты, откуда изгнаны все мужчины, сохраняются заведенные прежде государственные институты, в том числе городская стража, но ее функции исполняют женщины; поэтому Лисистрата отдает свои приказания скифянке. Так Аристофан пародирует порядки «мужского» государства и заставляет зрителей смеяться, видя женщину в совершенно несвойственной ей роли.

Только представляя обязанности скифских лучников и отношение к ним комедиографа и его современников, можно понять одно место из «Аякса» Софокла и смысл насмешек Аристофана в «Ахарнянах». У Софокла, когда Менелай назвал лучшего греческого лучника Тевкра просто стрелком, тот ответил, что его искусство в стрельбе не низкого происхождения,[329] то есть здесь подразумевается, что он свободный человек, а не какой-то скиф-полицейский, чье умение стрелять из лука подчинено приказам свыше.

Рис. 10. Терракотовая маска раба IV в. из Ольвии. Фонды Института археологии АН Украины

Самая ранняя из сохранившихся комедий Аристофана «Ахарняне» была поставлена в 425 г. Хор, по-видимому, выражая чувства автора, сочувствует Фукидиду, политическому противнику Перикла. Он жалеет старого согбенного Фукидида, побежденного оратором Кефисодемом, болтуном и «скифской пустыней». Хор плачет, видя, как этот «стрелок» тащит старика, который, когда был молод, поразил бы 3000 таких стражников и пронзил бы стрелами родичей отца Кефисодема.[330]

Комедии Аристофана, как ни одного другого из сохранившихся авторов, полны намеков на современные им события и лица, о которых мы сейчас мало знаем. Уже в древности по мере изменения окружающей действительности эти намеки становились неясными. Неудивительно поэтому, что, высоко ценя Аристофана и стремясь раскрыть всю глубину смысла его произведений, филологи издавна составляли схолии (комментарии) к его комедиям. Рукописи Аристофана занимают второе место после Гомера по количеству антиных и византийских схолий. Среди них есть ценные пояснения к интересующим нас стихам.

Объясняя эпизод с Кефисодемом, схолиаст вспомнил о покупке скифских лучников и разъяснил, что выражение «скифская пустыня» вошло в поговорку. Среди предшественников Аристофана это словосочетание встречается в «Истории» Геродота.[331] Там речь идет не о пустыне в географическом смысле слова, а об огромных, почти не заселенных, пространствах восточноевропейских степей, то есть они пустые, лишенные людей. В переносном смысле выражение стало означать дикое необитаемое пространство. Однако комментатор не объяснил, почему так назван Кефисодем. К сожалению, это остается неясным и многим современным читателям, так как ни русские переводы, ни отечественные комментарии не отразили смысла намеков Аристофана и тем самым упростили и обеднили содержание этих стихов комедии.

Ключом к пониманию образного языка Аристофана здесь служат его слова о родстве отца Кефисодема со стрелками, то есть со скифами-полицейскими. Поэтому можно думать, что отец порицаемого оратора имел жену родом из какой-то греческой колонии в Скифии. Это дало повод комедиографу назвать Кефисодема скифской пустыней и уподобить его презренному стрелку, скифу-полицейскому, схватившему свою жертву. По нашему мнению, неслучайно названа цифра 3000 стрелков, с которыми в молодости легко расправился бы Фукидид. Это преувеличенное в 10 раз количество скифов, закупленных афинским государством для полицейской службы. Значит, Фукидид мог отразить вдесятеро больше ораторов, чем было полицейских у афинян, а теперь на склоне лет ему трудно справиться с одним, которого комедиограф презрительно сравнил со скифским стрелком. Выпад Аристофана против Кефисодема напоминает соперничество двух других ораторов — Демосфена и Эсхина. Последний не раз упрекал Демосфена в родстве со скифами и прямо называл его скифом, о чем пойдет речь в следующей главе.

В творчестве Аристофана заметное место занимают высказывания о литературе и пародии на известных поэтов. Одну пародию из комедии «Птицы» интересно рассмотреть в связи с нашей темой о Скифии. Стихи Аристофана в буквальном переводе звучат так: «Среди кочевников скифов блуждает Стратон, который не имеет тканой одежды, и ему неприлично ходить в меховом плаще без хитона».[332]

В схолиях разъясняется, что здесь комедиограф видоизменил стих Пиндара, оригинал которого цитирует схолиаст. Утраченная ода Пиндара была посвящена восхвалению Гиерона Сиракузского, чья колесница вышла победительницей на Пифийских играх.

В одной из сцен «Птиц» лохматый и грязный поэт прославляет основанный героем комедии город Тучекукуевск. Напыщенная декламация поэта комически контрастирует с его прозаической целью выпросить целую одежду взамен своей изношенной. Сначала он получает за свои стихи только кожаный плащ, но желает иметь также и хитон. Тогда он вспоминает Пиндара, намекая на эпизод с Гиероном. Тиран Сиракуз подарил мулов своему вознице Стратону, а тот попросил еще и колесницу, так как без нее он похож на скифа, не имеющего собственной повозки. Аристофан пародирует эту просьбу, вкладывая в уста поэта несколько измененные стихи Пиндара, который писал: «Среди кочевников-скифов блуждает Стратон, который не имеет дома, перевозимого на телеге». Уподобление возницы нищему кочевнику показывает, что уже во времена Пиндара в Греции знали о быте скифов, которые считали бедняком того, кто обладал лишь лошадью, но не имел своей кибитки. Таким образом, Стратон, получивший мулов без колесницы, сравнивался с бедным скифом, обладавшим конем без повозки.

Античные филологи насчитывали 44 комедии Аристофана. Из них сохранилось 11 и несколько фрагментов из утраченных пьес. В числе последних единственный имеет отношение к Северному Причерноморью. В неизвестном контексте комедиограф упоминал страну Киммерию,[333] о которой мы знаем лишь по «Истории» Геродота.

Фрагменты из произведений других комедиографов показывают, что скифов на сцену выводил не только Аристофан. У Антифана, известного драматурга первой половины IV в., была комедия «Скифы и тавры». Кроме названия, в словаре Поллукса приводятся лишь слова комедиографа о том, что все скифы «одеты в шаровары и хитоны».[334] По фрагменту из комедии «Злоненавистник» можно заключить, что скифы выступали у Антифана не только как комические персонажи. Он противопоставлял афинскому воспитанию детей простые и естественные, на его взгляд, действия скифов: «Разве не мудры скифы? Они новорожденным детям дают пить коровье и кобылье молоко и не приставляют к ним, клянусь Зевсом, зловредных кормилиц и дядек!»[335] Однако это не рабы-скифы, а ставший уже литературным штампом образ идеализированных варваров из далекой страны.

Обобщая сказанное, отметим, что аттическая комедия, сатирически отражая бытовую реальность своего времени, живо рисует насмешливое и презрительное отношение афинян к рабам из Скифии. Конечно, не всех их брали на полицейскую службу. Но именно в этой функции они сохраняли национальный облик: жили в своих непривычных для афинян жилищах, имели национальное оружие — лук и стрелы. О последнем говорят их наименование «стрелки», а также одна сцена из «Женщин на празднике Фесмофорий». Обманутый скиф, узнав о бегстве Мнесилоха, ругает свой брошенный колчан.[336] Вероятно, скифы-полицейские носили также и свою национальную одежду. Об этом свидетельствует фрагмент из утраченной речи Лисия с упоминанием скифской обуви, так и называвшейся — скифики. В речах оратора, написанных для защиты граждан в суде, отражалась повседневная жизнь афинян. Их знакомство со скифской обувью и, возможно, использование ее в каких-то случаях, шло из бытовой практики. Поэтому надо полагать, что скифам-полицейским предоставлялась возможность не только жить в своих своеобразных жилищах, но также изготовлять себе национальную одежду и обувь, так что афинские полицейские выделялись сразу в общей толпе не только своим вооружением, но и одеянием, а возможно, и цветом волос. Судя по отрывочным сведениям античных авторов, скифы красили волосы специальной краской в рыжий цвет.[337] Этим объясняется, почему во фрагменте какой-то комедии Кратина один рыжеволосый персонаж назван скифом.

Образованный афинянин добавлял к своим впечатлениям из повседневной жизни подробное этнографическое описание скифов в «Истории» Геродота. Рядовые же жители Аттики представляли скифов примерно такими, какими они выведены в комедиях Аристофана.