Сколько костей!

I

Зазвонил телефон. Я изобразил извиняющуюся улыбку и снял трубку.

– Кабинет Тарпона, – сказал я притворно приветливым тоном.

– Это вы, Тарпон? Говорит Коччиоли. Офицер полиции Коччиоли. Вы меня узнали?

– Да.

– Я хочу отправить к вам клиента. Вас это удивляет?

– Немного.

– Тем не менее это так, – сказал офицер полиции Коччиоли. – Я подумал о вас, потому что случай довольно необычный. Речь идет о старой даме.

– Я знаю.

Я взглянул на старую даму, сидевшую напротив меня, по другую сторону стола, и вторично улыбнулся ей извиняющейся улыбкой, как бы давая понять, что разговор будет недолгим. В ответ она тоже улыбнулась мне натянутой улыбкой. Было очевидно, что она чувствовала себя неуютно в кресле и что ей было бы удобнее сидеть на стуле. Она принадлежала к типу людей, которые садятся на край стула, наклоняются вперед, кладут локти на стол и много говорят, заставляя служащих Социального обеспечения терять уйму времени на бесконечные объяснения. Вот такого она была типа. В кресле же ей было неуютно потому, что никак не удавалось сесть на его край, с которого она то и дело соскальзывала. Кроме того, я бы не назвал ее старой дамой, хотя...

– Вот как? Значит, она уже у вас? – спросил Коччиоли на другом конце провода.

– Да.

– Хорошо, я перезвоню вам позднее и все объясню, но сейчас должен вам сказать в двух словах, что отправил ее к вам потому, что она приятельница моей родственницы, и потому, что она настаивала, чтобы я свел ее с частным детективом. Вы понимаете, я должен был ее к кому-то направить, в противном случае она пошла бы сама к какому-нибудь шарлатану, и он нагрел бы ее. Будьте любезны, выслушайте ее дело, только прошу вас не говорить ей, что она требует от вас невозможного. Тарпон, вы слушаете меня?

– Да.

– Не говорите ей, что это невозможно, хорошо?

– Посмотрим, я еще не составил мнения.

– Какого мнения? – спросил офицер полиции.

– Моего. Мнение, суждение, умозаключение... Вам знакомы эти слова?

– Нашли время для острот! – воскликнул Коччиоли с досадой. – Послушайте, скажите ей, что вы берете ее дело, что вам понадобится недели две на его решение и что ваш тариф – двадцать тысяч франков в неделю. Вы нам кое-чем обязаны, Тарпон: в прошлом году, если бы мы захотели, у вас были бы крупные неприятности по делу Сержана. Но если вы вытянете из нее более сорока тысяч, то я вам гарантирую, Тарпон, что вы будете иметь дело со мной. Она на мели, Тарпон, так что будьте милосердны.

– Я не сказал "нет", – заметил я. – Я подумаю. Перезвоните мне через часок.

– Вам ничего не нужно делать, Тарпон. Впрочем, ничего и не сделаешь. Возьмите ее сорок тысяч, а через две недели скажете ей, что следствие не дало никаких результатов. Вот и все. Вы согласны?

Я вздохнул и повесил трубку. Поставив локти на стол, оперся подбородком на скрещенные руки и посмотрел на даму приветливым и проницательным взглядом. На ней были хлопчатобумажное лиловое платье послевоенного фасона, черный жакет из шерсти, черные чулки, черные ботинки на шнурках и с квадратными каблуками высотой три сантиметра и черная шляпка из лакированной соломки. Она походила на мою мать, живущую в Алье. Но моей матери семьдесят лет, а этой даме было лет на десять меньше. Вот почему я бы не сказал о ней, что она была старой, хотя было видно, что она вступила в третий возраст, но вступила как-то сразу, внезапно, может быть, всего несколько дней назад. У нее были седые волосы, лицо воскового цвета. Никакой косметики и никаких украшений, если не считать огромной искусственной жемчужины, украшавшей булавку на шляпке. У нее была большая черная сумка, из которой она достала конверт из крафта, двадцать два на двадцать восемь сантиметров.

В конверте лежали исписанные листы бумаги, фотографии различного формата, любительские фотоснимки, в основном изображавшие дочь старой дамы в разные периоды жизни, от младенчества до тридцати шести лет. Я узнал это из комментариев старой дамы, которые она давала, показывая мне фотографии и время от времени заглядывая в свои записи.

Фотографий было слишком много, мне было бы достаточно одного из последних снимков, но старая дама считала, что я должен знать подробную биографию ее дочери, что, впрочем, не могло мне помешать, и иллюстрировала свои слова фотоснимками.

Короче, она рассказала мне о своем деле. Я сказал ей, что полиция или жандармерия лучше бы справились с той работой, которую она поручает мне. Она впилась руками в край стола, положив большие пальцы на его крышку, и объяснила мне, Что уже обращалась в полицию, но ей ответили, что она должна запастись терпением, что пока ничего не прояснилось и надо подождать, и даже знакомый инспектор говорит то же самое, не лично ее знакомый, а знакомый приятельницы ее сестры, инспектор Коччиоли, который и посоветовал ей обратиться ко мне.

– Обычно я беру двести пятьдесят франков в день, не считая расходов, – сказал я. Я лгал, так как беру больше, разумеется, в том случае, когда могу. – Так что вы видите, это очень дорого, особенно для весьма проблематичного результата.

– Я подсчитала, что смогу заплатить тысячу франков, я имею в виду новых франков, – сообщила старая дама.

Глядя на ее внешний вид, создавалось впечатление, что это все ее сбережения.

– Вот что я вам предлагаю, – проговорил я. – Я возьмусь за ваше дело за четыреста франков и буду вести его, скажем, в течение двух недель, в свободное время.

– У вас много свободного времени?

– Откровенно говоря, да, вполне достаточно, – ответил я.

На самом деле у меня практически не было работы вот уже в течение пяти недель. До этого я наблюдал за одним складом, который несколько раз пытались поджечь, а в настоящее время старался обнаружить, кто из шести служащих аптеки воровал из кассы деньги, как утверждал владелец аптеки.

Старая дама надолго задумалась и сказала, что ее это устраивает. Она выписала мне чек, мы пожали друг другу руки, я проводил ее до двери, мы еще раз обменялись рукопожатием, и она ушла.

Я посмотрел на часы. Скоро шесть часов вечера субботнего дня. Этот вечер я должен посвятить Альберу Пересу, двадцатидевятилетнему лаборанту, в течение трех лет работавшему в аптеке месье Жюда, в Шестом округе Парижа. Владельца аптеки действительно зовут Жюд.

Я надел серый плащ поверх коричневого костюма и обвязал шею черным шарфом. Коччиоли мне так и не перезвонил – тем хуже. Я подключил телефон на "абонент отсутствует", взял портфель и вышел. На тротуарах и в кафе шлюхи уже заняли позиции, а на шоссе автомобили выскакивали из ворот Сен-Мартен и застывали с включенным мотором перед светофором в облаке голубых выхлопных газов. Я не пошел за своим "пежо" из опасения, что Альбер выкинет со мной тот же номер, что и на прошлой неделе. Я сел в метро на станции "Страсбур – Сен-Дени" и, заглядывая через плечо в газеты других пассажиров, прочитал основные новости, опубликованные в "Франс суар", "Монд" и "Паризьен либере". Я вышел на станции "Сен-Жермен-де-Пре". Согласно "Франс суар" ситуация была драматической, согласно "Монду" она требовала от нас сдержанности, а "Паризьен либере" призывала к более решительным действиям. Я дошел пешком до конца бульвара Распай, заглянув по пути в специализированный книжный магазин, где купил "Бритиш чес мэгэзин"[1] за ноябрь месяц и сунул его во внутренний карман плаща.

В конце бульвара Распай я зашел в агентство по прокату автомобилей, и взял большой "фиат". Мне показали, где находится переключатель скоростей, и я поехал. Стрелки часов показывали восемнадцать сорок пять. По улице Севр я свернул направо, а потом еще раз направо, в квартал, где стоят дорогие старинные особняки. Я проехал мимо резиденции покойного Онассиса и выехал на бульвар Сен-Жермен, где попал в пробку. Ровно в девятнадцать я был напротив аптеки месье Жюда, которая как раз закрывалась.

В девятнадцать часов одну минуту Альбер Перес вышел из аптеки вместе с несколькими лаборантками, а месье Жюд закрыл за ними дверь изнутри. Между тем Альбер Перес, высокий молодой человек, худой, очень смуглый, голубоглазый, с американской сигаретой во рту, одетый в укороченную дубленку, входил на стоянку Сен-Жермен-де-Пре.

Когда его "симка" выехала и взяла то же направление, что и в прошлую субботу, я уже был на улице Ренн. И только после того, как я проехал вокзал Монпарнас и оказался напротив мясной лавки Бижара, где начинается бульвар Пастера, он обогнал меня. Полчаса спустя мы проехали мост Сен-Клу, я – в ста метрах позади него. В прошлую субботу он оторвался от меня еще до выезда из туннеля. В этот раз я следовал за ним по автостраде в направлении Руана, пока мы не свернули на гористую национальную дорогу, ведущую в Дьепп. Он полностью игнорировал указатели ограничения скоростей, и дважды я чуть было не потерял его из вида.

Когда мы приехали в Дьепп, было уже десять часов вечера, и Альбер Перес направился прямо к одному из редких, открытых в мертвый сезон отелей, расположенному на бульваре, Окна отеля выходили на море. Я решил последовать примеру Альбера. Подождав пять минут, я вышел из машины и направился к входу в отель. Когда толстяк без галстука подавал мне ключ от моего номера, я спросил его, где находится газетный киоск, надеясь, не привлекая внимания, дождаться там появления Альбера. Но тут он быстро спустился по лестнице и небрежным жестом бросил служащему ключ, я бы даже сказал – не бросил, а уронил, так как он высоко держал его в вытянутой руке большим и указательным пальцами, как это делают герои американских комедий.

– Приятного вечера, месье Перес, – веселым тоном сказал служащий, подхватывая ключ на лету.

Альбер вышел. Я же, соблюдая приличия, остался.

Толстяк, отдуваясь, проводил меня до моей комнаты на втором этаже, которая оказалась холодной и сырой. Стены были оклеены фотообоями с изображением охотничьих сцен. Получив от меня франк чаевых, он исчез, а я тут же бросился к окну, но было уже слишком поздно: Альбер Перес либо свернул за угол и был вне поля моего зрения, либо вышел на эспланаду, где я не мог его различить из-за плохого в это время года освещения.

Я не увидел Альбера Переса, но слева от эспланады, на самом берегу моря, под выступом скалы, на вершине которой стоит старинный замок с картинной галереей и музеем морских трофеев, я заметил гигантский павильон, освещенный разноцветными огнями, который без всякого сомнения, представлял собой казино Дьеппа.

Прежде чем туда отправиться, я принял душ, поел в порту мидий с жареным картофелем и выпил пива. Я думал, что Альбер уже в казино и раньше полуночи оттуда не выйдет.

Около полуночи я пересек широкую площадь, освещенную фонарями и абсолютно пустынную. Со стороны окутанного мраком моря доносился рокот волн. Холодный северный ветер хлестал меня по лицу водой и солью. Я обогнул небольшую площадку для гольфа и вошел в казино. В кинозале, где демонстрировался последний фильм с Бронсоном, было темно, зато игорный зал был ярко освещен, и там было полно народу, можно сказать, целая толпа, что поразительно контрастировало с пустым и унылым пейзажем эспланады.

Альбер Перес был поглощен игрой. Перед ним на столе лежала большая гора жетонов. Я стал за ним наблюдать. Вскоре он выиграл еще пятнадцать тысяч франков у банкомета, сорокалетнего типа с орлиным носом, в очках с прямоугольными стеклами, который бил карту, сопровождая свои жесты громким ворчанием, и я уловил в его произношении американский акцент. Еще пятнадцать тысяч франков перешли к другому типу, бритоголовому, сидевшему на краю стола. Затем банк стал метать другой тип, но я плохо понимал происходящее, так как сам не играю. Я видел только, что Перес разыгрывал то очень большую сумму, то ничтожно малую и что большую он выигрывал, а малую проигрывал.

Поскольку до конца игры еще было достаточно времени, я решил что-нибудь выпить в ночном клубе, где под музыку негритянского квартета танцевали дети коммерсантов и оптовых торговцев продуктами моря, в то время как их родители потягивали виски и болтали в глубине зала.

Я взял порцию виски, разбавленного водой, и стал размышлять над тем, что услышал сегодня вечером от старой дамы.

Ее дочь исчезла месяц назад. Дочь звали Филиппин Пиго, она родилась во время войны и была незаконнорожденным ребенком. Мадам Пиго сообщила мне, что отец дочери погиб на войне. Филиппин была незамужней и слепой от рождения. Брюнетка, рост метр семьдесят, спортивного телосложения и довольно миловидная, если судить по снимкам. Несмотря на слепоту она нашла свое место в жизни, занималась спортом: плаванием, верховой ездой (в сопровождении инструктора) и даже танцами. ("Она не стремится к художественному совершенству, вы понимаете, но это ее дисциплинирует".) Она имела прилично оплачиваемую должность машинистки, пользуясь шрифтом для слепых, в некой организации, именуемой Институтом Станислава Бодрийяра, преследующего цель социальной реабилитации слепых. Она жила с матерью в доме на Мант-ла-Жоли и пять раз в неделю, утром и вечером, ездила на работу на электричке в Париж и обратно.

Отпуск в августе она провела в Греции в пансионате. В начале сентября она приступила к работе, а в конце месяца исчезла. Однажды утром, во вторник, она, как обычно, отправилась на работу, но в институте не появилась, и с тех пор ее никто не видел. Розыск, объявленный полицией, результатов не дал...

– У нее были в Париже друзья или знакомые? – спросил я у мадам Пиго. – Конечно, полиция уже все это проверила, но тем не менее...

– Нет, у нее не было друзей. Только коллеги по работе.

– Но помимо этого? Может быть... друг?

– Нет.

– Извините меня, но вы не можете быть в этом уверены.

– Я ее мать, господин Тарпон.

– Да, конечно, мадам Пиго, но тем не менее...

– У нее, не было для этого времени. У нее весь день был расписан. Она никогда не возвращалась с опозданием.

Это еще, разумеется, ничего не доказывало.

Бассейн, танцы, верховая езда, каникулы на море не исключают из ее жизни мужчин, равно как и женщин, да и вообще человек всегда в состоянии выкроить время при желании. Но я не стал настаивать.

Я задал старой даме еще уйму вопросов, не все из которых были деликатными, но ее ответы ненамного прояснили ситуацию. Мне оставалась теперь рутинная работа, уже проделанная до меня полицией. Откровенно говоря, иногда я находил соблазнительным совет Коччиоли вообще ничего не предпринимать.

– Не произошло ли чего-нибудь необычного накануне ее исчезновения? – спросил я. – Может быть, в один из вечеров она была излишне возбуждена, взволнована или, наоборот, слишком спокойна или даже апатична? Может быть, был какой-нибудь телефонный звонок?

– Нет.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Ответы мадам Пиго вылетали молниеносно, как теннисные мячи. Но ответы-мячи – это не ответы, это означает лишь, что ваш собеседник решил дать на такой-то вопрос такой-то ответ и никакого другого. Обычно это происходит в том случае, если ваш собеседник наметил себе определенную линию поведения, от которой он не хочет отклоняться, а это в свою очередь объясняется одной из двух причин: либо он достаточно умен, чтобы наметить себе такую линию, либо он не умен и поэтому лжет. Вот о чем я размышлял, допивая виски, разбавленное водой.