Сколько костей!

III

Пуля, размозжившая голову мадам Пиго, была не обычной, вульгарной пулей, а такой, которая перемещается в пространстве со скоростью звука, скажем, со скоростью триста пятьдесят метров в секунду, толкая перед собой этакий шар из сжатого воздуха. Это приблизительно то же самое, как если бы в вас со скоростью звука попал бильярдный шар. При этом тому, кто в вас стреляет, можно даже не очень прицеливаться. Если подобный снаряд попадет вам даже в руку, этого будет достаточно, так как вы умрете от шока.

Мадам Пиго пуля попала в ухо. Она рухнула на пол ничком. Прошло три или четыре секунды, прежде, чем окружающие осознали, что произошло. Выстрела никто не слышал, так как оружие наверняка было оснащено глушителем. Я никак не мог сообразить, откуда стреляли, и, стоя на своем месте, растерянно глазел по сторонам на снующих мимо людей. Неожиданно какая-то женщина, забрызганная мозговой жидкостью, начала громко визжать. Послышались другие крики, причитания, восклицания и советы, что надо делать.

– Это покушение!

– Надо вызвать полицию!

– Ничего не трогать!

– Не прикасайтесь к ней, она ранена!

– Это граната!

– Спасайся, кто может!

Началась суматоха, перешедшая в панику и закончившаяся столпотворением в дверях.

Тем временем я приблизительно рассчитал траекторию снаряда и широкими шагами направился в противоположный угол зала, внимательно вглядываясь в лица спешащих в ту же сторону людей. Не найдя никого, к кому бы я мог обратиться с вопросом: "Простите, это не вы только что стреляли и убили старую даму?", я вернулся назад, к трупу, возле которого уже стояли четверо полицейских в форме. На улице раздалась сирена полицейской машины, и в следующее мгновение в зал вбежали еще шестеро полицейских в форме.

Немного раньше, когда я подходил к столпившимся вокруг трупа людям, я наступил на небольшой твердый предмет и немного раздавил его ногой. Я тщательно осмотрел пол под ногами, замусоренный окурками и использованными билетами, и обнаружил гильзу, на которую я наступил. Я поднял ее и увидел, что она была пустой. На гильзе было написано: "СУПЕР-Х 45 АВТО".

– Отойдите в сторону, пожалуйста, – обратился ко мне один из полицейских.

Полиция оцепляла центр зала и просила столпившихся разойтись.

– Я хочу сделать заявление, – сказал я.

– Хорошо, подождите, – ответил полицейский.

Мне пришлось схватить его за рукав.

– Я все видел, у меня было назначено свидание с женщиной, которую убили. Посмотрите, мне кажется, я нашел гильзу. Мне очень жаль, но я оставил на ней отпечатки своих пальцев.

– Ваших пальцев? – переспросил полицейский, беря у меня гильзу. – Ах, черт! – добавил он, зачем-то переложив гильзу из одной руки в другую, словно боясь обжечься. – Шеф! – позвал он. – Шеф!

Немного позднее, после того как я назвал фамилию убитой и свою и дал кое-какие пояснения, прибыли другие полицейские в гражданской одежде и увели меня.

Мне пришлось прождать в коридоре комиссариата до девяти часов тридцати минут под наблюдением одного легавого, который даже предложил мне купить у него сандвич, но я отказался, так как неожиданная и чудовищная смерть мадам Пиго отбила у меня всякий аппетит. Кроме того, у меня болели голова и особенно затылок.

С половины десятого вечера до без пятнадцати трех утра меня допрашивали комиссар Шоффар и еще двое офицеров, которые поочередно сменяли друг друга. Шоффар производил скорее приятное впечатление. Полноватый, с пышными усами, он работал добросовестно, не пытаясь изображать из себя ни героя вестерна, ни Мегрэ. Офицеры полиции были более жесткими, наверняка с его благословения. Они промариновали меня достаточно долго по той причине, что я был частным детективом, а среди людей этой профессии очень много мошенников и даже бандитов. Я рассказал им все, что знал, и повторил это сорок или пятьдесят раз, чтобы удовлетворить их.

В двадцать два часа пятнадцать минут, после того как я дал первые показания, мы отправились на машине ко мне за письмом Филиппин, напечатанным шрифтом для слепых. Вернувшись в здание судебной полиции, один из полицейских исчез с письмом, а когда он снова появился в кабинете, то письма у него уже не было. Когда под утро Шоффар отпустил меня, предупредив о том, что меня еще вызовет к себе судебный следователь, я спросил его о содержании письма.

– Ничего важного, – ответил он.

– Это моя частная корреспонденция, – заметил я. – Вы получили расшифровку?

Он вздохнул и взял в руки лист бумаги, который ему некоторое время назад положили на стол.

– "Дорогой месье, – прочел он, – я узнала, что моя мать обратилась к вам за помощью, чтобы разыскать меня. Это совершенно бесполезно. Я уехала по собственному желанию со своим женихом, получившим назначение за границей. У меня нет никакого желания видеть мою мать, по крайней мере, в настоящий момент. Вы теряете время, а моя мать – деньги. Я была бы вам очень признательна, если бы вы передали ей содержание этого письма".

Шоффар посмотрел на меня большими грустными глазами.

– Вот, – сказал он, – подпись, сделанная на машинке, а ниже – подпись от руки. Вы удовлетворены?

– Теперь, после смерти матери, – сказал я, – Филиппин должна объявиться.

– Будем надеяться.

– Я тоже буду надеяться, – добавил я.

– Возвращайтесь домой и оставьте меня в покое, – бросил он.

Я так и сделал, только в обратном порядке.

Придя домой, я натер поясницу линиментом и доел на кухне остатки засохшего камамбера с черствым хлебом. После этого я разложил диван-кровать, постелил постель, корчась от боли в пояснице, и лег спать. Я боялся, что пережитые за вечер события помешают мне заснуть, но ничего подобного.

В понедельник, в четырнадцать часов пятнадцать минут, меня разбудил инспектор Коччиоли, барабанивший в мою дверь, которую я наконец открыл ему.

– Я пришел с дружеским визитом, – начал он, бросив на разобранную постель "Франс суар" и несколько конвертов. – Сегодня у меня выходной. Я проходил мимо и... – он указал жестом на постель, – решил принести вам почту.

Я сварил для нас кофе "Нескафе". Пока закипала вода, я побрился и оделся. Я принес в кабинет, где мы устроились, две полные чашки кофе, а также захватил "Франс суар" и конверты.

Для человека, пришедшего с дружеским визитом, Коччиоли казался довольно напряженным. Он был высоким типом, с темными жесткими волосами, зачесанными назад, смуглолицым, черноглазым, с большим, немного крючковатым носом, толстыми губами и выступающей вперед челюстью. Он был улыбчивым и когда улыбался, то прищуривал глаза, а выражение его лица становилось страдальческим. В данный момент он не улыбался, а без конца приглаживал волосы. Кроме того, он кусал нижнюю губу, и на ней были уже видны следы от укусов.

Я пролистал "Франс суар". Сообщение об убийстве мадам Пиго было напечатано обычным шрифтом на первой странице, а дальше указывалась страница, на которую отсылали читателей, желающих узнать подробности. Я развернул газету и увидел две колонки, занимавшие треть страницы, которые были посвящены этому событию под заголовком "Свидание с детективом". Я пробежал статью глазами и узнал, что расследование убийства поручено комиссару Мадрье. Я удивленно поднял глаза на Коччиоли.

– Сегодня ночью меня допрашивал комиссар Шоффар, – сказал я. – А здесь пишут, что...

– Его отстранили. Я знаю Мадрье.

– Вот как!..

Я ни о чем не спрашивал Коччиоли. Он ударил правым кулаком о левую ладонь и проговорил:

– Антонен Мадрье... я его знаю. Мы были вместе в Марселе четыре года назад.

– Вот как!..

– Мы работали в финансовом отделе региональной службы судебной полиции. Наша работа была полностью дезорганизована.

– Вот как!..

– Зато мы получили повышение. Особенно Мадрье.

– Вот как, – произнес я еще раз.

Я перевел взгляд на конверты, которые я уже успел разложить на столе. На одном из них стоял почтовый штемпель Мант-ла-Жоли и дата отправления: прошлой ночью, в полночь.

– Коччиоли корсиканская или итальянская фамилия? – спросил я.

– Фамилия итальянская, но я корсиканец, – ответил он.

– Вчера вечером ко мне заходил один парень. Он заявил, что Филиппин Пиго не исчезла, а просто уехала с его другом, и что вы можете это подтвердить, если я ему не верю. Он сказал, что полиция получила сообщение то ли от Филиппин, то ли от ее жениха и полностью удовлетворена. Я имею в виду полицию.

– Не понимаю, как она может быть удовлетворена (я тоже имею в виду полицию) простым сообщением, когда речь идет об исчезновении человека.

– Я тоже этого не понимаю.

– Теперь дело будет вести Мадрье. Он отвратителен, ваш кофе. Вы положили его в три раза больше, чем нужно. – Тем не менее он его допил и поставил чашку на стол с гримасой, похожей на улыбку. – Я знаю, что вам сказал парень, который приходил вчера вечером, я читал дело у Шоффара, до того как его отстранили. Вы ничего не упустили из того, что произошло прошлой ночью?

– Вам-то что до этого? Ведь не вы ведете это дело.

– Нет, – согласился Коччиоли, – не я, его ведет Мадрье. – И он улыбнулся с таким видом, словно сел на гвоздь.

– Нет, мне кажется, я ничего не упустил, – сказал я.

Снимок был любительским. На нем была изображена улыбающаяся пара рядом с детской коляской в саду. На молодой Марте Пиго были костюм с плечиками, юбка длиною до середины икр и блузка. Ее волосы спереди были завиты, а сзади уложены в шиньон. На мужчине были черная форменная рубашка и берет альпийских стрелков. Его ноги были скрыты детской коляской.

С обратной стороны снимка размашистым почерком было написано карандашом:

"Воскресенье, шесть часов пятнадцать минут. Тарпон, если я не приду на свидание, значит, меня тоже убрали. Это отец Филиппин. Она наткнулась на него полтора месяца назад, но я ей не поверила. Его имя: ФАНЧ ТАНГИ".

Имя было написано заглавными буквами и подчеркнуто трижды, а затем шла подпись: Марта Пиго.

– Поскольку у вас нет больше клиентки, а полиция берет дело в свои руки, – сказал Коччиоли, – думаю, что вы можете о нем забыть.

Я снова перевернул фотоснимок, после чего поднял взгляд на полицейского, смотревшего на меня честными глазами. На самом же деле я чувствовал, что он не искренен, мелочен и корыстен до последней степени. Я бросил конверт и фотоснимок на стол и кивком указал на них Коччиоли. Он внимательно посмотрел на фото, прочел послание, затем снова впился глазами в снимок.

– В этом дерьмовом деле, – заметил он спокойным тоном, – не хватало только бретонца.