Слава земли Русской - 2. Книги 1-8

ГЛАВА ПЕРВАЯ

осемь с половиной веков назад облака в небесном океане плыли так же неторопливо, как и теперь. И загорелый большеголовый мальчик с выгоревшими до белизны, спутанными волосами, что лежал на песке на берегу Десны, закинув руки за голову, отличался от нынешних мальчишек разве что более развитой мускулатурой. Он лежал и, прищурившись, смотрел в небо, провожая глазами летучие облака. Вот одно облачко наползло на солнце. Ещё минуту назад оно казалось таким крохотным, лёгким, что дунь — и нет его. Но стоило ему заслонить светило, как вдруг всё вокруг померкло.

Не так ли и в жизни?

В её ясное, радостное течение вдруг вторгается внезапно что-то смутное, и тогда тревожным предчувствием затемняется всё окрест.

Мальчик тяжело, не по-детски, вздохнул.

Ещё утром день обещал быть таким же счастливым и светлым, как и все проведённые здесь, под Черниговом, в отцовском загородном дворце, недалеко от впадения реки Снов в Десну.

Закончив занятия с дружинниками, Святослав совсем уже было собрался бежать со сверстниками на речку, но решил заглянуть к матери на женскую половину.

Она сидела перед большим полированным серебряным зеркалом, разглядывая своё лицо, и крупные слёзы стекали по румяным упругим молодым щекам.

Он тихонько отступил, не решившись вторгнуться непрошеным во взрослое горе.

Не решился потому, что знал, какое это горе, знал, что ему причиной, знал — да и как можно было не знать, если об этом шушукался весь княжий двор, — у отца новая наложница там, в Чернигове...

— Святослав! — донёсся до него звонкий мальчишеский голос.

Мальчик недовольно поморщился и закрыл глаза.

— Святослав! — Голос теперь раздался совсем рядом.

Через мгновение на его лицо упала тень.

— Ну чего тебе? — не открывая глаз, раздражённо спросил Святослав.

— Раки! — радостно сообщил голос. — Там, за старой ивой, в протоке, в глинистом откосе, как я и говорил. Раки!

Святослав лениво открыл глаза.

Над ним стоял загорелый до черноты голый парнишка примерно одного с ним возраста, может быть, годом младше. Худой, даже тощий — ребра можно пересчитать, — но жилистый и высокий. Тёмные нечёсаные волосы спадали на зелёные, удлинённые, какие-то бесовские глаза. И ещё обращала на себя внимание его нижняя губа. Она слегка отвисла, потому что её уродовал шрам, и оттого лицо мальчика имело всегда чуть презрительное выражение.

И звали его странно, видимо, из-за губы, — Ягуба. Он пристал к ватаге, с которой княжич Святослав бегал на Десну купаться, совсем недавно. Сыновья отцовских старших бояр и дружинников, гордые тем, что они составляют ядро его только ещё складывающейся дружины, отнеслись к новичку настороженно, даже враждебно. Зато Святослав обращался с ним по-дружески. А Ягуба, казалось, не обращал никакого внимания ни на косые взгляды мальчишек, ни на внимание княжича. Показывал места, где особенно хорошо клевало. Плавал на остров наперегонки со старшими и нередко побеждал. Приволок недоделанную долблёнку. Оказалось, что с этой полулодкой, полубревном очень интересно играть и плавать в затишке, на отмели. По вечерам, когда княжич с друзьями уходил домой, он исчезал. Никто не спрашивал его, с кем он живёт, чем питается, где спит. Порты на нём были такими ветхими, что, обычно безразличный к чужому мнению, он, пожалуй, испытывал смущение. Во всяком случае, одевался Ягуба всегда немного в стороне от мальчишек.

— Слышишь, пойдём! — Ягуба присел рядом со Святославом на корточки. — Раков там должно быть тьма. Я вчера дохлую кошку притащил, порубил, бросил. Они знаешь как тухлятину любят!

Святослав поморщился. Мысль о дохлой кошке была отвратительна.

— Да ты что? Нету её уже — сожрали небось... Раки, они прожорливые. Их там тьма!

Святослав сел.

Тонкий светлый песок струйками потёк с обсохшего тела.

Княжич потянулся. Под загорелой кожей отчётливо перекатились мышцы. Он взглянул на Ягубу, склонив по-птичьи голову набок.

По-взрослому усмехнулся.

— И всё ты врёшь. Тьма по-кыпчакски означает «десять тысяч». А раков твоих — хорошо, если дюжина наберётся. Ладно, веди.

В большой корзине, устланной мокрыми водорослями, шурша, ползали, стремясь зарыться в зелёную массу, несколько крупных раков.

У осклизлого обрывистого берега сидели голые мальчишки и следили за Петром, парнем постарше, который, скорчившись в воде, засунул руку по самое плечо в рачью нору и что-то там нащупывал.

Святослава поразило выражение глаз Петра — полная отрешённость и совершеннейшее блаженство. Так смотрел обычно юродивый Касьян на звонницу Ильинской церкви в дни больших праздников, когда звон колоколов разливался над гладью реки.

Святослав хотел было сказать об этом, но передумал: Пётр обидчив, самолюбив, стремился к первенству. Бог с ним...

Внезапно лицо Петра исказилось, он дёрнулся, вскрикнул и, выхватив руку из норы, откинулся спиной в воду. На мгновение перед всеми в воздухе мелькнула растопыренная пятерня, в которую вцепился клешней крупный зелено-коричневый рак.

Ягуба захохотал.

— Не смей смеяться, дурак! — закричал Пётр, яростно тряся рукой. — Больно ведь — Помоги лучше!

Ягуба прыгнул в воду, ловко поймал вцепившегося рака за брюшко, защищённое крепким панцирем, и что было сил сжал его у самой головы. Рак разжал клешню, и Пётр отскочил, тряся пальцами, с которых стекала кровь.

— Вот же, аспид, вцепился...

— А ты что же, прямо так рукой и полез? — удивился Ягуба.

— Ну!

— Вот тебе и «ну»! Хорошо ещё, жилу не порвал. Смотри, какой здоровый. Кто же так раков ловит?

— А как? Ты ведь тоже рукой лазил.

— Я — другое дело. Плохо ты за мной подглядывал, — хитро сказал Ягуба.

Выбравшись на берег, он показал Святославу огромного рака и бросил в корзину.

Княжич с любопытством наблюдал за ним. Ясное дело, парень не хотел выдавать своего охотничьего секрета. Если все будут знать, как ловить раков, то чем тогда он будет X отличаться от них? Интересно, как поступит Пётр?

— Хватит их ловить, — сказал Пётр, тоже выбираясь на берег. — Всё равно не в чем варить.

— Как это не в чем? — возразил Ягуба. — Вы тут костёр разведите, а я тем временем за котлом сплаваю. Он у меня на острове спрятан.

Ягуба прыгнул в воду и поплыл к острову, покрытому кустарником.

Мальчики побежали за хворостом. Святослав присел на корточки у корзины с раками, пошевелил их осторожно пальцем. Тот, большой, пойманный Петром, воинственно задрал клешню, норовя цапнуть.

Святослав выпрямился, оглянулся.

Голова Ягубы прыгала в воде уже в шагах в тридцати от острова.

И вдруг Святославу захотелось догнать мальчишку.

Он разбежался, прыгнул в воду, проплыл, словно огромная лягушка, под водой саженей пять, вынырнул, отфыркиваясь. Голова Ягубы стала ближе.

Он снова поплыл, делая длинные гребки руками и буравя воду ногами, — так плавали греческие воины из стражи Киевского митрополита.

Теперь голова Ягубы быстро приближалась.

Оставалось проплыть ещё какие-нибудь шесть-семь саженей, и он бы догнал его, как вдруг резкая боль пронзила ногу, и Святослав с ужасом почувствовал, как сильная судорога свела мышцы правой ноги.

Он изловчился и крепко ущипнул себя за голень.

Не помогло.

Тогда он высунулся из воды, глотнул побольше воздуха и, изгибаясь, погрузился, чтобы достать до стопы. И тут почувствовал, что свело и левую ногу.

Он вынырнул и поплыл обратно к берегу, преодолевая боль и загребая только руками.

Святослав с детских лет привык терпеть боль, какой бы она ни была — от падения ли, от удара игрушечным мечом или копьём, от судорог в воде, часто хватающих его в холодное время. Но сейчас боль нарастала и становилась нестерпимой...

И тут он увидел рядом с собой лицо Ягубы.

— Свело? — крикнул мальчик и, не дожидаясь ответа, распорядился: — Клади руку мне на плечо!

— Я справлюсь, — постарался спокойно ответить Святослав.

— Знамо, справишься. Только зачем, если я тут?

Княжич положил руку на плечо Ягубы, и они медленно поплыли к берегу.

— Как ты догадался?

— Оглянулся — смотрю, ныряешь. «Чего это?» — думаю, — порывисто дыша стал объяснять Ягуба. — Я знаю, здесь холодное течение... Смотрю — обратно плывёшь. Вот и догадался.

На берегу стояли обеспокоенные мальчишки, смотрели, как тяжело плывут двое.

Уже у самого берега Ягуба повелительно крикнул:

— Помогите же, чего рты раззявили!

Пётр послушно прыгнул в воду, за ним остальные.

Княгиня Агафья смотрела на разгорячённое лицо сына, слушала его сбивчивый рассказ о событиях на реке и думала: до чего же похож Святослав на отца, князя Всеволода, и в то же время не похож. Всеволод красавец, да такой, что у неё — вот уже скоро четырнадцать лет как замужем за ним — до сих пор сладко замирает сердце, когда видит его после разлуки. А сын хоть и похож на него, да непригож.

— Так чего же ты хочешь? — спросила она наконец сына, понимая, что молчит уже довольно долго.

— Взять его в свою дружину.

— Твоя дружина — твоё и решение, — уклончиво ответила мать.

— Но дворскому только ты можешь повелеть.

Так вот что смущает сына... Его собственная дружина только начинала складываться. В неё входили его сверстники, дети ближних бояр отца, дети старших дружинников и нарочитых[55] мужей. Называлась эта дружина детской[56]. Сегодня — ватага на Десне, товарищи по играм и забавам, завтра — товарищи в походах, а там, глядишь, и ближние бояре, составляющие старшую дружину князя.

И вдруг среди них окажется безродный приблудный мальчишка. Как сын его назвал?.. Ягуба? И имя то нехристианское, кличка какая-то. Но если воевода одобрит, то и мальчишки смирятся, хотя, возможно, будут не согласны с таким решением.

Княгиня внимательно посмотрела на сына и с удивлением подумала, что для двенадцатилетнего отрока Святослав уж слишком тонко и точно разобрался в хитросплетениях дворцовых отношений.

Как же получилось, что до сих пор она, зачарованная странным сходством сына с мужем, когда каждая чёрточка вроде бы повторяла черты красивого лица, а все вместе не складывалось в гармоничное целое, не обратила внимания на его глаза? Не по-детски вдумчивые и острые, они глядели на неё напряжённо, с ожиданием, и в то же время где-то, в самой глубине их, она уловила лёгкую усмешку, словно Святослав получал удовольствие, наблюдая, как мать распутывает сложный клубок.

— Иди к дворскому и распорядись. Скажи, я согласна. И воеводе то же самое скажи.

Святослав поклонился и степенно пошёл к двери, потом вдруг повернулся, подбежал к матери, обнял её порывисто, поцеловал в щёку и ушёл.

Выйдя из материнской светёлки, он выглянул в небольшое, открытое по случаю летней жары окошко.

Ягуба сидел во дворе, в тени, там, где оставил его княжич, и с любопытством вертел головой, провожая взглядом то отрока, спешащего на конюшню, то дворовую девку с охапкой меховой рухляди — наверное, ключница затеяла проветривать сундуки.

...Дворский выслушал княжича молча, вопросов не задавал, уточнил только:

— Грамотен ли?

— Не знаю, — растерялся княжич.

— Если нет, то завтра же отцу Игнатию скажу, пусть займётся.

Теперь предстоял разговор с воеводой.

Старый боярин Векса начинал службу ещё при князе Олеге Святославиче[57]. Мог бы доживать свои дни на покое — был у него в Киеве дом, не уступающий иным княжеским дворцам. Из поколения в поколение наполняли дом добром бояре, воеводы, тысяцкие из рода Вексов. Считали они себя прямыми потомками первых новгородских нарочитых мужей, что поехали с князем Игорем Старым[58] из северного города в неведомый им Аскольдов Киев.

С тех пор служили Вексы верой и правдой не князю, а Киевскому великому столу, принимая с переменой князя нового хозяина, иногда неприязненно, иногда затаив ненависть. Но принимали. И служили. В начале городу, а потом уж тому, кого в данное время судьба посадила на великий Киевский стол.

И только нынешний Векса изменил традиции.

Он привязался всем сердцем к злополучному Олегу Святославичу и вместе с ним испил всю чашу неудач.

А теперь, вместо того чтобы доживать свой век в Киеве, окружённым внуками и почётом, он преданно служил князю Всеволоду, сыну своего давно умершего господина. И хотя уже много лет не становился он в челе дружины перед боем, не водил полки, князь неизменно приглашал его в совет и часто принимал решения, прислушавшись к словам старика.

Здесь же, в загородном дворце, старый боярин был полновластным воеводой.

Княжич нашёл его в малой гриднице. Старик сидел за столом и смотрел в оконце на стрижей, что с резкими криками чертили синеву вечернего неба.

— Княжич? Садись, — повернулся к нему старый Векса.

Святослав в который раз поразился черноте внимательных глаз воеводы. Говорили, что его предки вышли из Угорской земли и в роду время от времени рождаются чернявые, темноглазые, горбоносые мальчики.

— Вот, думаю, сколько копий сможем выставить, если что заварится, упаси Господи.

Святослав промолчал. Он знал, что задавать вопросы бессмысленно — боярин сам скажет ровно столько, сколько посчитает нужным.

— На днях твой отец вернулся в Чернигов из Киева мрачнее тучи. Опять повздорил с Ростиславичами из-за спорных волостей. Вот и прикидываю на всякий случай, что можем выставить в страду. И получается — ничего, кроме младшей дружины да трёх сотен гридей. — Векса тяжко вздохнул. — Ты по делу, княжич?

— Хочу взять в детскую дружину одного отрока. Он мне сегодня жизнь спас. Будет преданным дружинником.

— Чей сын? — спросил Векса.

Святослав замялся с ответом, и старик сразу же понял причину.

— Смерд? — спросил он.

— Возьму в дружину — и будет дружинник. Смышлён и проворен. — И, заметив, что воевода нахмурился, торопливо добавил: — Мама согласна.

— А чего княгине Агафье возражать? Матери, конечно, спокойнее, если её сына верные люди окружают. Надолго ли верен?

— Не знаю, боярин. И знать не желаю. Хочу о своих людях по их делам судить.

— Это верно... Ну, коли так, я распоряжусь, чтобы доспех подобрали, оружие, коня...

Святослав согласно кивнул, показывая, что разговор окончен, повернулся и спокойно, совсем по-взрослому пошёл к двери. Закрыв за собой дверь, он бегом побежал во двор.

Ягуба всё так же сидел в тенёчке.

Святослав торжественно подошёл к нему.

— Ну? — спросил мальчик, глядя снизу вверх на княжича.

— Встань! — звонким голосом сказал княжич.

— Ты чего?

— Встань! — снова приказал он.

Ягуба встал.

— Я, княжич Святослав, сын князя Всеволода Олеговича[59], беру тебя в свои дружинники! Завтра в броне и оружии принесёшь мне клятву верности.

— Я и сегодня клянусь тебе, князь: буду верен до самого смертного часа своего!

Некоторое время мальчики смотрели друг на друга молча. Потом Святослав спросил буднично:

— Голоден?

— Угу... Да я потерплю, Святослав...

— Отныне будешь звать меня «княжич». Стану князем — будешь звать «князем». Понял?

— Угу... Княжич.

— Посиди ещё. — И Святослав побежал на поварню.

Вскоре он вернулся с корчагой кваса и двумя огромными ломтями хлеба, на которых лежали куски варёного мяса.

— Айда на сеновал, там сейчас самое спокойное место.

На сеновале мальчики устроились на ворохе старого прошлогоднего сена и некоторое время сосредоточенно жевали, запивая по очереди хлеб квасом из корчажки.

- Вот ты сказал — буду князем, — произнёс с набитым ртом Ягуба. — А когда будешь?

— Когда получу во владение княжеский стол. Хотя бы самый крохотный. А если не взойду на престол, не добуду себе княжества, так и останусь до седых волос княжичем. Выпаду из княжеской лествицы, что ведёт к великому Киевскому столу.

— Нетто ты великим князем хочешь стать?

— Хочу! — И повторил с силой: — Хочу быть великим князем и стану, вот попомни мои слова! — Святослав откусил здоровенный кус и некоторое время сосредоточенно жевал, с трудом глотая. — Хотя и непросто мне стать великим, — добавил он, прожёвывая.

— Почему? — заинтересовался Ягуба.

— Потому что... — Княжич задумался.

Объяснять было долго и сложно, особенно мальчику, выросшему вдали от княжеских дворов, не впитавшему с юных лет всех сложностей дворцовых и межкняжеских отношений.

По лествичному праву, праву старшинства, престол наследует не сын, а следующий по возрасту брат. И только после всех братьев это право переходит к старшему сыну старшего брата. Кроме того, по лествичному праву преимущество получал тот из князей, чей отец побывал на великом Киевском столе. В этом случае его дети могли говорить, что они требуют «отнего стола», то есть престола, занимаемого когда-то их отцом.

Родной дед Святослава Олег, прозванный Гориславичем, хотя и стремился всю жизнь завладеть великим столом, так и не сел на него. Тем самым он сделал мечту о Киевском престоле для своих детей — в первую очередь для Всеволода — почти недостижимой. Лествичное право выводило вперёд всех детей Мономаха. Видимо, уже сам Олег понял, что ему никогда не обойти Мономаха законным образом, и потому из самого близкого друга — были они двоюродными братьями и в молодые годы совершили немало славных походов вместе — превратился в заклятого врага и не раз поднимал оружие против брата.

Но и меч не помог Олегу, как не помогли союзники-половцы, родственники жены-половчанки[60]. Великим князем на долгие годы стал Мономах, а Олегу пришлось удовлетвориться Черниговским княжеством.

Наверное, поэтому сидел Всеволод в Чернигове на отчем престоле, а всё своё время проводил в Киеве, сторожил фортуну. Встревал во все княжьи свары и уже завоевал дурную славу, но славы большого полководца не обрёл...

Как всё это объяснить Ягубе? Да и смог бы двенадцатилетний княжич это сделать, если говорить по совести?

Именно в это время, в тридцатые годы двенадцатого столетия, в Киевской Руси начался процесс, во многом определивший нашу историю на ближайшие столетия. Этот процесс формально можно было бы обозначить точной датой — смертью Мстислава Владимировича, старшего сына Мономаха. Она последовала в 1132 году, посла чего многолюдное и могущественное племя его детей, Мстиславичей, оказалось отодвинутым от заветного престола.

В борьбу вступили дядья. Начался неуправляемый распад государства на отдельные княжества. Пожалуй, одну из самых незавидных ролей в этом сыграл младший сын Мономаха — Юрий Владимирович Долгорукий. Князь, одарённый многими талантами, эрудит, способный военачальник, тонкий политик, строитель городов и храмов, он, сам того не желая, пал жертвой и Русь сделал жертвой раздирающих его двух страстей.

Одна страсть — это любовь к северной Залесской[61], суровой и прекрасной Руси. Она зародилась в раннем детстве, когда шестилетним посадил его отец князем в Ростове, что на берегу прекрасного озера Неро. Эта страсть никогда не утихала и помогла ему объединить в одно могучее княжество Ростовские и Суздальские земли, подчинить им Владимирские, Ярославские, поднять Рязанские и Муромские. Словом — создать огромную северную империю, которой уже его дети стали управлять на правах отчины.

И вторая страсть — желание сесть на великий Киевский стол... Именно борьба этих двух страстей заставляла его вмешиваться в жизнь юга Руси, не покидая Севера, протягивать длинные руки к Переяславлю, и к Киеву, и к другим княжествам. И главное — втягивать в борьбу всё новых и новых князей и бояр. В эту борьбу был вовлечён старший сын заклятого врага Мономаха, троюродный брат Юрия, Всеволод Олегович, отец Святослава. Укрепившись в Чернигове, он сидел на этом столе, как бойцовский петух на шестке, беспрестанно крутя головой и выглядывая, куда бы ударить острым клювом — конницей половцев, своих близких союзников по матери, которая была половчанкой. Он ходил во многие походы, не принёсшие ему ни славы, ни богатства. Казалось, вожделенный Киевский престол отодвигался всё дальше, становился всё недоступнее...

И потому Святослав, подавив невольный вздох, просто сказал, не вдаваясь в объяснения:

— Вот кабы стал мой отец великим князем, и мне бы оно проще было...

— Почему?

— Порядок такой, — сказал княжич.

Ягуба удовлетворился объяснением.

— Как тебя зовут?

— Ягуба, — удивлённо ответил мальчик.

— Да нет, имя твоё какое?

— Кочкарями нас в деревне кликали.

— Тьфу, Господи! Нет, лучше уж оставайся Ягубой. Отец твой кто?

— Отца и мать в прошлый большой налёт половцы посекли...

— Крестьянствовали?

— Крестьянствовали.

— Ата куда подался?

— С гуслярами ходил. Потом ушёл от них.

— Чего ж ты их бросил?

— ^L Надоело, гнусят одно и то же. Надоело их объедки подъедать.

— Не пожелал подъедать объедки? Может, и меня бросишь? Ежели, допустим, нежирные объедки тебе достанутся?

— Тебе я поклялся.

— Верю, верю... Грамотен?

— Нет.

— Завтра же начнёшь с отцом Игнатием буквы учить. Дружиннику без грамоты нельзя.

— Эва... — фыркнул презрительно Ягуба.

— Ну и. Дурак, — сказал княжич спокойно. — Думаешь, на коне скакать, мечом махать, копьём — ума не надо? Ум черпаем мы из мудрых книг. Я с семи лет писать-читать обучен. А сейчас и греческий знаю, и латынь начал учить. — Святослав поглядел на Ягубу и, не найдя в лице должного почтения, рассердился. — Словом, я повелел: ты будешь учиться! И на бронном дворе — с мечом, копьём и луком. И на конном дворе — в седле и без седла. И чтобы через год не хуже Петра был. Пётр у нас сейчас самый ловкий и сильный. Всё! — Святослав встал.

Ягуба остался сидеть.

— Я встал — и ты встаёшь, понятно? Запоминай.

— Хорошо, княжич. — Ягуба проворно вскочил на ноги.

— Иди за мной. Сейчас отведу тебя к воеводе.

С этого дня всё в жизни Ягубы изменилось самым коренным образом.

Он вставал вместе со всей детской дружиной в пять утра. Бежал умываться туда, где молодые воины окатывали друг друга холодной водой. Затем все шли в трапезную. Там они получали по ломтю хлеба с мёдом и по кружке молока. Затем бегом отправлялись на бронный двор и часа два прыгали с грузом, укрепляя ноги, после чего сражались на мечах со щитом, с мечами в обеих руках, с мечом и сулицей, с коротким копьём, с половецкой саблей против меча, с засапожным ножом против вооружённого мечом. Потом шли на стрельбищенский двор, где учились стрелять из лука стоя, сидя, на скаку. И наконец, то, что Ягуба полюбил с первого занятия, — конные игры.

Чего только не требовал от молодых дружинников их наставник, старый седоусый Асен, торк из дружественного рода торков![62] Конечно, Ягуба уступал в ловкости любому из детской дружины. Хотя на реке они во многом и отставали от него, но здесь даже самый младшей Васек Ратшич — голова его едва доставала до плеча Ягубы — легко, играючи побеждал его и на мечах, и на копьях, и в стрельбе из лука, и даже в скачках.

Но самое трудное начиналось, когда все уходили в школу, а Ягубу забирал с собой отец Игнатий.

Голова пухла от обилия нового, дотоле не ведомого Ягубе, глаза предательски слипались, но отец Игнатий не давал ему никакой поблажки.

Первое время мальчик так уставал, что вечером валился спать как убитый.

Только через месяц Ягуба вдруг с удивлением заметил, что не зевает днём на занятиях, что буквы уже не копошатся козявками у него перед глазами, а послушно выстраиваются в слова и несут ему свой сокровенный смысл. Да и руки перестали болеть от тяжёлого меча и копья.

В середине июля памятного для Ягубы 1137 года неожиданно для всех в загородном дворце появился сам Всеволод Олегович, князь Черниговский и Северский.

Мальчики только что кончили заниматься на бронном дворе и раздевались, снимали с себя стёганые безрукавки, подбитые овечьей шерстью. Их надевали, чтобы не пораниться ненароком.

Князь прискакал с ближним боярином Ратшей. Спрыгнул с коня и пошёл было в дом, но обернулся, пригляделся — в ватаге полуголых, одинаково светловолосых, загорелых, блестящих от пота мальчишек трудно было различить Святослава. Наконец князь нашёл сына взглядом, улыбнулся.

Ягуба поразился — словно солнце ослепило вдруг бронный двор — такая была у князя ясная, светлая улыбка. Святослав бросился к отцу. Он уже доставал головой ему до бородки. Князь обнял его, потом отстранил от себя, полюбовался, сжал могучими руками плечи.

— Хорош!

И вдруг молниеносным движением выхватил меч, отстегнул тяжёлую фибулу на плаще, сбросил его. Каким-то образом дружинник успел подхватить плащ на лету. Всеволод встал в позицию и крикнул:

— Меч княжичу!

Меч словно чудом появился в руках Святослава.

— Нападай.

Святослав сделал выпад.

— Смелее! Нападай, не бойся ударить, сын!

Святослав стал яростно рубиться с отцом. Ягуба достаточно долго учился владеть мечом, чтобы понимать, что князь всего лишь защищается. Святослав нападал всё увереннее, всё сильнее отбивал меч отца. В следующее мгновение меч княжича сверкнул на солнце и отлетел на несколько шагов в сторону, а сам он отскочил, потирая кисть правой руки. Как это произошло, Ягуба не успел заметить.

— Молодец! — похвалил князь сына и взглянул на Ягубу. — Это ты Я — губа? — произнёс он раздельно.

— Я, князь.

Всеволод внимательно посмотрел на мальчика и молча пошёл к дому.

На высоком крыльце его ждала княгиня Агафья. Лицо её светилось такой радостью и счастьем, что Святослав поразился. Она не сводила глаз с мужа.

Князь, почитай, первый раз за полтора месяца приехал из Чернигова к ней, а она словно забыла все свои обиды и слёзы.

Всеволод стремительно взбежал по ступеням, обнял жену и, не обращая внимания на стоящих на бронном дворе людей, поцеловал её — не троекратно, по обычаю, а в губы. Святослава удивило, как безвольно висевшие в первый момент руки матери вдруг ожили, налились силой и обняли крепкую загорелую шею отца. В душе мальчика шевельнулось неприязненное чувство, но он не мог разобрать — к отцу или к матери, так необъяснимо изменившейся в одно мгновение...

А отец уже ввёл княгиню в дом, и слуга закрыл за ними тяжёлую дверь.

Святослав оглянулся. Лица людей, свидетелей этой сцены, светились искренней радостью. Только неизвестно откуда взявшийся боярин воевода Векса задумчиво подёргивал себя за бородку, да Пётр, всезнающий, умный Пётр, соперник княжича в греческом и в латыни, потупил глаза в землю. Зато Ягуба, простая душа, стоял с разинутым ртом.

— Закрой, ворона влетит, — толкнул его локтем княжич.

— Как он у тебя меч-то выбил, а? — восторженно молвил Ягуба.

Но не успел Святослав сказать, что отец лучший боец на мечах не только в Чернигове, но и в далёком Киеве, как Ягуба добавил столь же восторженно:

— Как он её охомутал-то, а...

— Замолчи, смерд! — сердито крикнул княжич и, не оглядываясь, пошёл прочь с бронного двора.

Вечером, как обычно, Святослав сидел в библиотеке. Он забрался в каморку отца Игнатия, что располагалась за полками. Старик устроил в ней мягкое ложе, и Святослав любил усесться там с ногами и читать, читать.

С отцом после его приезда он больше не виделся. От сенной девушки, которая иногда, посмеиваясь, прижималась к княжичу, ввергая его в смущение, он узнал, что отец с матерью сразу же пошли в баню, потом вдвоём сели за пиршественный стол, а затем ушли в опочивальню. Святослав хотел было приструнить её, но любопытство взяло верх, и он дослушал до конца.

— Княгиня такая счастливая была, просто ужас! — закончила девушка и мечтательно улыбнулась. — Я бы для князя... — Но заметила, что Святослав смотрит на неё с яростью, тотчас умолкла и исчезла в соседней горнице, словно её и не было...

Листая книгу, Святослав никак не мог вникнуть в тонкую вязь греческой философской премудрости.

Что находят женщины в его отце?

В библиотеке раздались голоса. Святослав прислушался. Говорил его отец. Его рокочущий низкий голос ни с каким другим не спутаешь. С ним был Ратша — голос с хрипотцой, и в каждом слове затаённая насмешка.

Святослав хотел было выйти из каморки, как вдруг отчётливо услышал вопрос Ратши:

— Ублаготворил княгинюшку?

Святослав не сразу понял смысл вопроса, а когда сообразил, — кровь бросилась к щекам. Он замер.

— Спит...

— А сам чего не спишь? Зачем меня вызвал, князь?

— Да так... Выпей со мной, боярин. Тебе греческого, сладкого или рейнского?

«Откуда здесь вино? — подумал растерянно Святослав. — Наверное, отец с собой захватил».

— Греческого.

— Никак не перестаю удивляться своей княгине, — заговорил отец после короткого молчания. — Кажется, всё при ней: и стать, и красота, и кожа, как сметана... А что-то не так...

До слуха княжича донёсся хрипловатый смешок Ратши.

— Что это ты всё кругами ходишь? Говори уж прямо, в чём дело.

— Да вот... Приметил я тут одну из Агафьиных сенных девушек...

— Эк тебя заносит — не успел из жениной опочивальни выйти...

— Да что ты знаешь! — перебил князь боярина. — Княгиня, она квёлая какая-то, лежит колода колодой. А от девки этой жаром пышет, запах идёт самый бабий, и глазами так и стреляет...

— Постой, князь, — медленно заговорил Ратша, — мы сюда за делом приехали, а ты всё порушишь мановения одного ради.

Святослав нечаянно шевельнулся в своём закутке, и с колен на пол с шумом упала книга.

— Кто здесь? — раскатился зычный голос отца. — Выходи!

Святослав сжался испуганно, потом взял себя в руки, неспешно вышел в библиотеку, прошёл за полками и, оказавшись за спиной отца и Ратши, сказал:

— Это я, князь. Читал в каморке отца Игнатия, задремал, книга упала... извини...

Отец внимательно вгляделся в лицо сына.

Святославу показалось, что в тусклом свете светильника лицо отца плывёт, меняется, растекается, то приближаясь, то удаляясь. Наваждение рассеялось от вопроса Ратши:

— Задремал, говоришь? И не слышал, как мы вошли, княжич?

— Не слышал.

— Аристотель? — Отец указал глазами на книгу в руках сына.

— Эсхил.

— Это ты молодец, что Эсхила читаешь.

— И засыпаешь над ним, — хохотнул Ратша.

— В молодости я мечтал возродить в Киеве античный театр, что так бездумно погубили ромеи у себя в Византии, увлёкшись конными ристалищами на ипподромах. Митрополит воспротивился, — сказал князь и пошёл к ларям, где стояли две сулеи с вином.

Свет упал на князя Всеволода, и Святослав в который раз подумал, до чего красив его отец. Он был в лёгком хиновском[63] халате, распахнутом на груди. Золотистые волосы курчавились над могучей, как ствол дуба, шеей, небольшая ухоженная бородка и подстриженные усы пшеничного цвета оттеняли пунцовые губы, а воспетые в сотнях песен бесовские зелёные глаза в тёмных ресницах чуть щурились привычной усмешкой.

— Не засиживайся, иди спать, — сказал князь. — И ты, боярин, иди. Завтра тебе чуть свет вставать, к приезду дорогих гостей готовиться. — Он вышел из библиотеки, взяв с собой сулею с вином.

— Как мой младший у тебя в дружине себя показывает... — спросил боярин Святослава и добавил, словно вспомнил: — Княжич?

— Трудновато ему: на два года моложе всех. Но тянется, не уступает. — И так же, после паузы, добавил: — Боярин.

Ратша мгновенно уловил упрёк и то, как произнёс это слово княжич, и рассмеялся.

— Ты же знаешь, княжич, мы с твоим отцом тоже вот с таких лет вместе, не разлей вода. И в бою, и в пиру...

«И с киевскими непотребными жёнками», — добавил про себя неприязненно княжич.

— И на охоте, — словно прочитав мысли Святослава, плотоядно и насмешливо протянул боярин.

— А о каких дорогих гостях говорил отец? — Святослав не заметил, как в его речь ворвалась та самая насмешливая интонация, с которой всё время говорил боярин.

— Твой младший дядя приедет.

Святослав радостно улыбнулся — он любил дядю Мстислава, родного брата матери.

Мстислав приехал в середине дня. Его сопровождали трое ближних бояр и два десятка дружинников, каждый со своим меченошей. Если считать ещё слуг и коноводов, приезжих набралось почти с сотню человек. Просторный двор загородного дома сразу стал маленьким и шумным.

Дядя расцеловал княгиню Агафью, шумно поздоровался со Всеволодом, стиснул в объятиях Святослава, подхватил пятилетнего Ярослава, поднял его на вытянутых руках, потом расцеловал в пышущие румянцем щёки, отдал дядьке и подошёл к толпе нянек и мамок.

— Что это у нас тут такое глазастое? — спросил он и присел на корточки перед самой младшей дочерью Всеволода двухлетней Анной, черноглазой и черноволосой.

— Это твой дядя Мстислав, — сказала дочери княгиня Агафья.

Анна серьёзно поглядела на князя. Он подмигнул ей, и девочка снисходительно улыбнулась, отчего на щёчках появились вкусные ямочки.

— Ты смотри какая черноглазая — в нашу породу! — сказал Мстислав сестре, взял на руки девочку и несколько раз высоко подбросил её в воздух. Княгиня Агафья испуганно охнула, а девочка счастливо засмеялась и сказала отчётливо:

— Ещё!

— Ладушка ты моя! — Мстислав ещё раз высоко-высоко подбросил ребёнка, поймал, прижал к себе и спросил громким шёпотом: — Пойдёшь к дяде?

Анна спрятала лицо и едва слышно ответила:

— Не...

Святослав смотрел на них, с трудом удерживая на лице улыбку: после того, что он случайно услышал вечером в библиотеке, всё происходящее казалось ему фальшивым, а слащавая картина семейного счастья вызывала раздражение.

И потом, когда пировали с Мстиславом и его ближними боярами, всё это продолжалось: Всеволод время от времени обнимал княгиню за плечи, ласково притягивая к себе. А мать вскидывала на мужа глаза, такие преданные, любящие, глупые, что у Святослава каждый раз ныло сердце — как она могла, как ей удалось забыть всё вот так сразу, забыть слёзы долгих одиноких ночей, тоску бесконечных недель, обиду и ревность. Неужели она не понимает — всё это для Мстислава. Уедет брат — и умчится отец в Чернигов к своим тамошним непотребным бабам. А всё это — только игра, и ведётся она ради того, чтобы выторговать что-то у Мстислава...

Что удалось отцу выторговать, Святослав узнал только на следующий день от старого боярина Вексы, принимавшего участие в княжеском совете.

Разговор княжич повёл издалека:

— Расспрашивал тебя боярин Ратша о своём сыне, воевода?

— А как же, княжич, — ответил старый воевода, — он отец.

— И меня расспрашивал... Ты похвалил?

— За что мне его хаять? Справный отрок, старается.

— А долго сидели за столом?

— Когда?

— Вчера, на совете.

— Долго.

— Уговорил отец дядю Мстислава? — наудачу спросил княжич.

— Князь Мстислав не баба, чтобы его уговаривать. Он свою выгоду понимает, — попался на нехитрую уловку старик.

— Какую?

— Юрия Владимировича укоротить. Больно часто, сидя у себя на Клязьме, в киевские дела руки запускает.

Юрия в Киеве недолюбливали, а за привычку вмешиваться в дела южных княжеств из своего северного далёка называли Долгоруким.

— И что же?

— Известно, наш князь всегда своего добивается.

— Значит... — Святослав не закончил свою мысль.

— Значит, вместе выступим.

— Когда?

— А ты уже завтра на войну собрался? Рано тебе, княжич. Твой отец в первый поход пошёл, когда ему четырнадцать годов стукнуло. Так что ждать тебе ещё год, никак не меньше. А сейчас поедешь с матерью, братом, сестрой и с детской дружиной в Киев.

— Почему в Киев?

— Для твоей же безопасности. Князья сражаются друг с другом, а их семьи в Киеве соседями живут под рукой великого князя и митрополита. Так от веку заведено. Случается, что в Святой Софии женщины рядом обедню стоят, и каждая Бога за своего мужа молит. А мужья тем временем, возможно, на бранном поле друг с другом бьются. Ещё при сынах старого Владимира то заведено было. Чтобы ненароком не застило какому князю голову, не схватил бы семью брата своего и не совершил грех, пред которым грех Святополка Окаянного, убившего своих родных братьев Бориса и Глеба, бледнеет.

В Киев они поехали в конце лета.

Там в это время княжил средний сын Владимира Мономаха — Ярополк.

Узнав о союзе Всеволода и Мстислава, он в свою очередь стал собирать сторонников.

Так Южная Русь раскололась на два лагеря.

Большинство князей пошли за Ярополком, законным великим князем: князь Переяславльский, князь Смоленский, князь Суздальский, многие подручные князья, наёмная конница «чёрных клобуков»[64].

А под знамёна Всеволода никто, кроме Ольговичей и нескольких Мстиславичей, не стал. Всеволоду пришлось запираться в Чернигове, сесть в осаду. Он успешно отбил несколько приступов, но тут черниговцы, напуганные нашествием на их город невиданного количества войск, пошли к князю. Справедливо полагая, что в случае поражения князь сбежит, а город бросит, как тогда говорили, «на поток и разграбление», они потребовали:

— Оставь своё высокомерие и проси мира!

Князь вспылил, хотел схватить говорунов, но вовремя одумался — гневить вящих[65] людей города, когда у стен стоят враждебные полки, было неразумно. С той стремительностью, которой он прославился, Всеволод сменил гнев на милость, пригласил самых известных мужей в думную палату и сказал, что готов выслушать их, если слова их не сопряжены с предательством.

Никто не решился выступить первым. И тогда заговорил епископ Есифей. Самый старый из черниговского клира, епископ встал, опираясь на две клюки, и дрожащим голосом, шамкая беззубым ртом, повёл речь о том, что ему, видевшему на своём веку уже девяносто вёсен, не страшны ни смерть, ни ограбление. Но зачем же подвергать угрозе свой народ, невиновный и безгрешный, вся беда которого только в том и состоит, что Бог дал воскняжить на Черниговском столе человеку беспокойному, жестокому и сластолюбивому.

Ропот собравшихся заставил старца вспомнить, зачем он взял слово. Есифей сказал, что черниговцы верят в великодушие Ярополка, великого князя Киевского, уже не раз им проявленное. Если Всеволод обратится к нему, то может рассчитывать на доброе сердце и христианское всепрощение своего троюродного брата.

Всеволод с раздражением подумал, что сейчас старый епископ опять заведёт речь о том, что все они, князья русские, братья и не по-божески, когда брат на брата...

А ведь действительно, его отец — двоюродный брат Мономаха, отца Ярополка... Мысли князя сами собой утекли в сторону: о повторяемости всего на бренной земле, о замкнутом и безвыходном круге явлений. Не его ли отец и не в том же самом ли Чернигове потерпел от Владимира Мономаха жестокое поражение? И не его ли отцу, Олегу, пришлось тогда уйти на другой стол и чуть было не потерять навсегда права на богатейший Чернигов, второй на Руси по богатству после Новгородского стола? Впрочем, Новгород сейчас уже вырвался из лествичного круга: новгородская бояра всё увереннее берет власть и уже приглашает сама, по своей воле князей, и никто не может взнуздать её могучей дланью, как когда-то взнуздал Ярослав Мудрый...

А епископ всё говорил, сплетая цветы церковного красноречия с евангельским призывом к всепрощению.

Всеволоду захотелось прервать старика, но он терпел, прикидывая, на каких условиях можно согласиться и принять унизительный мир от Ярополка, а на каких — нельзя...

Нельзя терять Черниговскую землю, это он знал точно. Без Чернигова он ничто. И не только он, но и все Ольговичи...

Наконец старец закончил говорить, и Всеволод с приличием ответствовал ему, что речь его принял к сердцу и немедленно сошлётся с Ярополком.

Черниговцы разошлись, поражённые преображением Всеволода, а князь тут же послал гонца к великому князю Ярополку с просьбой о братской встрече...

Усобица прекратилась. Недавно враждовавшие князья съехались в Киеве и на совете у великого князя заключили соглашение: кто теряет волости, кто приобретает, кто получал отступного. Обычное дело, как ворчал старый Векса. Потом все целовали крест, что будут верны договору. Попировав, разъехались. А жены по-прежнему ходили к заутрене и к обедне в Святую Софию и стояли рядом, но теперь уже здоровались и осведомлялись о здоровье чад и домочадцев.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Всю короткую военную страду Святославу, как он ни возмущался решением отца, пришлось прожить в Киеве и под Киевом, в загородном дворце Ольговичей на Почайне.

Жизнь здесь мало чем отличалась от жизни в Чернигове — всё те же учения с детской дружиной, занятия с учителями, вечерние бдения в библиотеке, которую начал ещё собирать дед Олег. Даже отец Игнатий на время перебрался сюда из неспокойного Чернигова со своими переписчиками.

За зиму Святослав вытянулся, повзрослел. Всё чаще он засиживался вместе с Петром в библиотеке над книгами. Они вместе рылись в старинных фолиантах, спорили о прочитанном, но, странное дело, за пределами библиотеки это не сближало юношей, а, даже наоборот, отдаляло их друг от друга. Зато Ягуба, так и не приохотившийся к знаниям, не полюбивший столь увлекательное для Святослава дело — приобретение знаний, но догнавший и перегнавший всех детских дружинников в игре на мечах, саблях, в стрельбе из лука, становился всё более близким другом и поверенным во всех тайных мечтах княжича.

Ему, и только ему, рассказывал Святослав о первых, невнятных ещё любовных томлениях. С ним бегал к княгининой купальне, заплывая далеко к середине Днепра, чтобы подглядеть, как входят в воду обнажённые княгинины боярыни и сенные девки. Иногда подныривал к плещущимся на мели и хватал их за ноги, пугая девушек до обморока и странно возбуждаясь от прикосновения к холодному в воде, гладкому девичьему телу.

Весной на северские земли, где сидел второй по старшинству Ольгович, родной дядя и тёзка Святослава, налетели оголодавшие за зиму половцы. Отец пошёл на помощь брату и впервые взял в поход сына, одного из всей детской дружины. Когда Святослав стал просить за друзей, отец категорически отказал ему:

— Я и тебя-то против смысла беру. Чтобы тебя в первом бою оберегать, надо троих дружинников выделить. А поход будет быстрым. Воинов возьму с собой мало, только дружину и три сотни конных гридей. Так что каждый боец на счету. Всех же твоих брать — за ними приглядывать полусотня понадобится.

И, увидев глаза Святослава, отрезал:

- Всё. И не проси. И тебя беру только потому, что в этом возрасте меня твой дед впервые взял в поход.

В этом походе Святослав впервые увидел кровь, смерть, насилие, грабежи. Он видел, как хватали половецких девок воины и тащили в кусты, слышал дикие крики, визг и плачь детей, видел разгромленные вежи[66] и горящие шатры и землянки, золото, что торопливо грузили в перемётные сумы — золото, вырываемое с кровью из цепких рук обезумевших половецких старух...

Так вот и получилось, что он оказался на целый поход взрослее своих дружинников. И было ещё одно, о чём не сказал даже Ягубе: по примеру других он потащил было в Русты девку-половчанку, но по неопытности — не было у него ещё женщин — не справился, и воспоминание о том унижении до сих пор заливало порой щёки жаром.

В 1139 году внезапно умер великий князь Киевский Ярополк Владимирович.

Всеволод, словно предчувствовавший его смерть и живший последнее время безвыездно под Киевом, вызвал к себе из Чернигова, загоняя гонцов, полки, договорился с половцами и притаился.

После пышных торжеств на великий стол по старшинству взошёл предпоследний из живущих детей Мономаха — Вячеслав.

Слабохарактерный, болезненный, неуверенный в себе, сын великого отца не пользовался любовью киевлян. Он в первые же дни княжения умудрился оттолкнуть от себя сторонников, которым ничего не дал, и сплотить противников, которым не подтвердил давние пожалования старших своих братьев.

Всё это время Всеволод сидел у себя в Почайне, собирая попки и ловя каждое сообщение из Киева. Через неделю он понял — час настал.

Стремительно подведя к Киеву полки черниговцев и половцев, он принялся в полном смысле этого слова «выкуривать» Вячеслава: поджёг пригороды, посады, перекрыл переправы, обложил город так, что прекратился подвоз продовольствия.

Следующий по старшинству сын Мономаха — Юрий Долгорукий — в это время увяз в очередной усобице на севере, да и не успел он подвести свои войска к Киеву за столь короткое время.

Прокняжив всего неделю, незадачливый Вячеслав бежал из Киева, уступив великий стол Всеволоду, старшему из Ольговичей.

Свершилось.

В тот же вечер великий боярин Ратша приехал в Почайну, где жила княгиня Агафья с детьми, чтобы отвезти их в Киев для участия в торжестве.

Узнав об этом, Святослав обрадовался было: уж больно надоело ему сидеть в захолустье, когда происходят такие события. Захотелось в Киев, туда, где решаются судьбы Руси. Да и покрасоваться в новом качестве великокняжеского сына, что греха таить, было бы приятно. Но тут он представил себе, как в первые дни начнёт отец прилюдно выказывать свою любовь к матери в надежде завоевать симпатии простого народа и привлечь на свою сторону многочисленную и могущественную родню княгини Агафьи, как преданно и покорно будет ловить его улыбки мать, всепрощающая, потерявшая гордость, униженная и счастливая в своём унижении и как сочувственно будут смотреть на неё княжеские и боярские всезнающие жены и шушукаться, перешёптываться, ухмыляться в платочки. И так стало ему тошно от одних мыслей о предстоящем, что он не откладывая, словно боясь, что передумает, разыскал погруженного в хлопоты боярина Ратшу и сказал ему, что не сможет ехать со всеми, что есть у него какие-то дела.

Боярин удивлённо поглядел на княжича, хотел было расспросить, что за дела, но сдержался и только сказал:

— Как тебе будет угодно, княжич. Только отец твой запретил поодиночке за стены выезжать, так что поедешь со старым боярином Вексой. Он тут останется с дворским на пару дней...

С Ратшей уехала вся детская дружина. Ребята рвались в Киев, и Святослав не возражал, когда Ратша попросил отпустить их. С ним остался один Ягуба: в Киеве его никто не ждал.

На следующий день княжич встал поздно. Заглянул на бронный двор. Там Ягуба бился на мечах с одним из дружинников Вексы. Святослав лениво подумал, что неплохо было бы и ему размяться, но какая-то истома, охватившая всё тело, изменила его намерения, и он пошёл в библиотеку. По пути взглянул в растворенное окошко и увидел, как к закрытым воротам подъезжает крытая повозка и десяток конных воинов.

Вышел воротный, впустил повозку. Из неё легко выпрыгнула девушка, стройная, с золотыми волосами, убранными под сетку, усыпанную жемчужинами. Вроде боярышня или молодая боярыня, но в то же время чем-то отличная от знатных женщин.

Святослав сам не заметил, как чуть было не вывалился из окна, разглядывая девушку.

Подошёл десятский, сделал ей знак следовать за ним, и они скрылись в доме.

К вознице неожиданно подскочил Ягуба, что-то спросил, «выслушал ответ, кивнул, ушёл в гридницу.

Святослав быстро сбежал вниз и встретил Ягубу в дверях.

— Кто она? — спросил он, и Ягуба без лишних слов понял, о ком идёт речь.

— Наложница твоего отца. Хороша девка.

Святослав помрачнел, ничего не ответил.

— Хороша, говорю... — повторил Ягуба.

Святослав опять ничего не сказал. Молча повернулся и вошёл прочь. Поднялся на сени, послонялся без цели по гульбищу, прошёл в библиотеку, взял первую попавшуюся книгу, полистал, поставил на место и, забравшись в каморку отца Игнатия, устроился на лежанке.

«Наложница отца», — повторил он про себя.

Перед глазами снова возникла девушка в лёгком убрусе[67], яркие шелка, облегающие стройный стан, жемчужная сеточка на золотых волосах...

Скрипнула дверь, в библиотеку кто-то вошёл, мягкими шагами пробираясь между полками. Только Ягуба умел так ходить: почти бесшумно, словно пардус[68]. Княжич не оглянулся, но понял, что юный дружинник остановился.

— Говори, — разрешил он.

— Неждана...

— Кто?

— Неждана. Так её зовут.

— Как ты узнал?

— Возницу спросил, — честно признался Ягуба.

— Ещё что узнал?

— Ещё спросил — убивалась ли, как из Киева уезжала?

— И что?

— Не убивалась.

— Что ещё?

— Ещё она спрашивала — большой ли скотный двор здесь, в Почайне.

— Скотный двор? — удивился княжич.

— Ну да.

— Непонятно... — Святослав помолчал, соображая, что мог означать интерес девушки к скотному двору. Встал, взглянул Ягубе прямо в глаза. — Знаешь, где она сейчас?

— В сад вышла.

— Пойдёшь со мной.

— Как прикажешь, княжич.

Неждана стояла на высоченных качелях, построенных специально для княжны Анны. На них с удовольствием качались и ближние её боярыни, из тех, кто помоложе. На толстой перекладине была укреплена цепями дубовая доска длиной добрых пять локтей. С одной стороны на ней было сделано креслице с поручнями для девочки, а с другой стороны доска оставалась свободной. На неё становился качальщик и разгонял качели.

Княжич подошёл к качелям и буркнул, не здороваясь:

— Садись в кресло, покачаю.

Неждана послушно устроилась на креслице.

— Ягуба, подтолкни для разгона!

Ягуба толкнул качели. В самой верхней точке размаха Святослав присел и силой выпрямился, мощным толчком разгоняя качели. Когда доска стала взлетать до верхней перекладины, Неждана закинула голову и радостно засмеялась. Святослава поразила её нежная, ослепительно белая шея. Он продолжал раскачиваться всё сильнее и сильнее. Доска уже взлетала выше поперечины. Сеточка с волос Нежданы сползла и упала на землю. Коса растрепалась и билась по ветру.

Святослав перестал раскачивать доску, присел на корточки и, не зная, как начать разговор, спросил о том, что уже знал:

— Как тебя зовут?

— Зовут зовуткой, а величают уткой, — с дразнящей улыбкой ответила девушка.

Был бы Святослав немного постарше и опытнее, он бы ронял, что таким ответом Неждана приглашает поиграть в ту незамысловатую игру, что с незапамятных времён ведут парни и девчата во всём мире. Но он растерялся и грубовато выпалил:

— Ну и глупо.

— Ты княжич Святослав? — спросила Неждана.

— Я.

— А я Неждана, княжич. Чего замолчал-то?

Качели остановились.

— Ещё? — спросил Святослав. Он мучительно искал, о чём бы ещё спросить её.

— Нет, потом...

Он спустился с качелей, протянул руку девушке. Она спрыгнула, опершись на руку, и оказалась в его объятиях. От неё пахнуло молодым разгорячённым телом, упругая грудь прижалась к нему. Неждана замерла, глядя близко-близко ему в глаза, и со смехом, прозвучавшим чуть хрипловато, сказала:

— Пусти.

Святослав почувствовал, как у него пунцовеют щёки и набухают чресла. Он быстро отпустил её.

— Ты сильный, — сказала Неждана, отодвигаясь от него. Она оказалась почти на полголовы ниже его ростом. Запрокинув лицо, внимательно посмотрела на княжича и добавила: — Как же ты похож на отца!

Святослава больно резанули эти слова, он повернулся и пошёл прочь. Только на крыльце остановился и с удивлением спросил себя: «Что это со мной? Почему вдруг так сильно ударило меня это сравнение?»

Подошёл Ягуба, и они вместе вошли в дом.

Он сбежал с пира, который давал его отец по случаю восшествия на великий стол. Никто не заметил этого, даже Ягуба, который, впервые оказавшись за пиршественным столом с детьми бояр и дружинников как равный, надувался от гордости.

Княжич проскользнул к выходу, прошёл на конюшню, велел подать коня и поскакал, надеясь выбраться из Киева до закрытия ворот.

В Почайну он прискакал, когда уже начало темнеть. Властно постучал в запертые ворота. Открылось оконце, выглянул воротный, удивился, узнав княжича, и сразу же отворил.

Княжич ввёл коня, бросил поводья появившемуся отроку, пошёл в дом.

На крыльцо вышел дворский.

— А мы и не ждали тебя, княжич, — сказал он. — Вечерять будешь?

— Буду.

— Что же ты, на пиру побывал и голодным остался, княжич?

Святослав только взглянул, нахмурившись, на дворского, и тот смущённо умолк.

Святослав прошёл на бронный двор — там отроки уже приготовили ему бадью воды, — сбросил запылённый плащ, разделся по пояс, поплескался холодной водой, с удовольствием надел свежую тонкую рубашку белёного льняного Полотна с широкой золотой каймой по вороту и подолу, пригладил влажные волосы, пощупал пробивающийся пушок над верхней губой и пошёл в столовую.

«Как сказать дворскому, чтобы прислуживала Неждана? — думал он мучительно, усаживаясь за стол.

Но говорить об этом не пришлось.

Отворилась дверь, и с подносом не вошла, а будто вплыла Неждана. На подносе стояла чарка мёда и горкой лежали пироги.

Неждана подошла к княжичу, поклонилась ему в пояс, ловко вытянув перед собой поднос с чаркой, не разлив при этом ни капли мёду, и проговорила певуче:

— Чарку мёду пенного с дороги, княжич.

Святослав взял чарку, выпил. В голове приятно зашумело.

Он уже не раз пробовал мёд на лирах, но вот так — глаза в глаза с девушкой — ещё никогда, и от этого мёд показался особенно хмельным.

— А за мёд хозяйке поцелуй положен, — сказала так же певуче Неждана и поставила поднос на стол.

Святослав взял её за мягкие тёплые плечи и хотел было поцеловать в щёку, но девушка подставила ему губы. Его словно обожгло, когда он почувствовал, как раскрылись они податливо.

Неждана отстранилась первой, взяла поднос и плавной походкой пошла к двери.

— Будешь со мной вечерять! — распорядился Святослав.

— Как скажешь, княжич, — покорно произнесла Неждана и вышла.

Святослав сел.

Открылась дверь, и холоп из дворовых внёс еду. За ним вернулась Неждана. Она подошла к столу, разложила мясо с блюда на расписные ромейские тарели, налила мёду в кубки, села напротив княжича и спокойно, опрятно стала есть, прихлёбывая мёд.

«Наверное, нужно о чём-нибудь спросить её», — подумал княжич, но опять, как в тот раз, на качелях, ничего не шло в голову.

— Много народу к Софии собралось на торжество? — первой задала она вопрос.

— Всю площадь заполнили люди.

— Когда же успели съехаться?

— Иные на перекладных два дня и две ночи скакали.

— Счастлив отец?

— Счастлив.

И вдруг, не подумав, спросил:

— Ты его очень любишь?

Неждана опустила глаза и перестала есть.

Святослав смутился:

— Конечно, я понимаю... Отца все девки любят... То есть я хотел сказать...

— Что ты хотел, то и сказал, княжич, — проговорила Неждана, не поднимая глаз.

— Ты обиделась? Прости, я не хотел...

— Такие, как я, не обижаются. Кто я такая? Боярыня из девичьей? Дозволь оставить тебя, княжич. — И, не дожидаясь разрешения, поднялась и вышла.

Последнее, что заметил Святослав, — как волнующе колыхалось платье на её бёдрах.

Есть расхотелось. Он поднялся к себе в опочивальню, не раздеваясь, бросился на ложе, закрыл глаза — и сразу же в его воображении возникло запрокинутое лицо Нежданы, васильковые бездонные глаза, нежная, ослепительная шея с пульсирующей жилкой и приоткрытые губы, которые он целует и ощущает, как её язык пытается раздвинуть ему зубы, чтобы проникнуть туда — глубже, глубже... Голова словно разбухла, кровь запульсировала в висках...

Княжич забылся сном только под утро.

Утром он поднялся с тяжёлой головой, тёмными кругами под глазами и с необычным, непривычным дотоле ощущением, что он всесилен, всемогущ, что ему всё доступно и что у именно сегодня его ждёт радость и счастье.

Всё утро он спокойно ожидал появления Нежданы.

Но она не показывалась.

К середине дня он уже изнывал от желания увидеть её, услышать её смех и голос.

Она не появлялась.

Он вышел к качелям, встал на доску и принялся потихоньку раскачиваться.

На крыльце появился дворский, покачал головой, скрылся.

Прошли по каким-то своим делам несколько дворовых девок. Нежданы среди них не было.

Святослав уже собрался уходить, но тут увидал её. Она ждала с подойником в руке со скотного двора. Платье было закрыто белым передником, волосы убраны под косынку — такая же, как только что прошедшие мимо него дворовые девки.

Он спрыгнул с качелей, пошёл ей навстречу.

— Что ты там делала?

— Здравствуй, княжич, — радостно улыбнулась Неждана.

— Здравствуй... Что ты делала на скотном дворе?

— Коров доила.

— Ты?

— Я, княжич, — весело рассмеялась Неждана, и он вдруг увидел, что перед ним стоит простая деревенская девушка, может быть, более красивая, чем многие, но такая же свежая, здоровая, румяная, ладная, весёлая, даже веснушки вдруг откуда-то взялись и рассыпались по её носику.

— Зачем?

— А я люблю коров. Они такие ласковые. Её доишь, а она смотрит большим влажным добрым глазом, будто говорит: спасибо, милая, что освобождаешь меня от сытной тяжести...

— Ты из деревни?

— Князь меня углядел, когда я вот так же из коровника шла...

— И забрал к себе?

— Не сразу. Вначале отца моего тиуном поставил. Избу помог справить. А потом боярина за мной прислал.

— И ты согласилась?

— Отец согласился.

— А ты?

— А я в его воле была.

Святослав отметил про себя, что слово «была» она произнесла после мгновенного раздумья. Он уже знал за собой эту способность, проявившуюся несколько лет назад, — улавливать и оценивать малейшие оттенки в речи собеседника. Была... Значит, сейчас уже не считает себя в отцовской воле. Всё это пронеслось у него в мозгу с такой стремительностью, что Неждана даже не обратила внимания на маленькую заминку.

— Значит, теперь ты в княжьей воле?

— Мы все в княжьей воле, — ответила она, и улыбка сползла с её лица.

«Она умна и тяготится своим положением», — подумал он и спросил:

— Ты давно у отца?

Неждана смущённо опустила глаза.

— Не смущайся, я многое про отца знаю.

— Два года.

— А лет тебе сколько?

— Семнадцать по весне стукнуло.

— Так уж и стукнуло! По тебе незаметно, чтобы тебя что-то стукнуло.

Незатейливая шутка рассмешила Неждану, она привычно Закинула голову, заливисто рассмеялась, и княжич в который раз с волнением уставился на снежную белизну нежной шеи.

— Что же, мы так и будем стоять? Ты куда молоко несла?

— На поварню.

— Давай я тебе помогу.

— Что ты, что ты, княжич, нешто можно!

Неждана прошла вперёд. В такт шагам, как вчера, волновалась ткань юбки. Отставленная в сторону рука с подойником вынуждала её немного наклоняться в левую, противоположную сторону, но шаги по-прежнему были лёгкими, танцующими.

Княжич почувствовал, что смутное, тёмное чувство, которое навалилось на него этой ночью, вновь овладело всем его существом, хотелось броситься к девушке, отшвырнуть ведро с молоком, смять её в объятиях и целовать, целовать, Чтобы, как давеча, ощутить холодок зубов...

Княжич с трудом заставил себя отогнать эти мысли и догнал девушку.

— Выходи на качелях качаться.

— Хорошо, — сказала она охотно, — к вечеру.

Солнце клонилось к закату, дневная жара стала спадать, и всё вокруг окрасилось оранжевым цветом. Святослав едва дождался вечера, вышел к качелям. Неждана уже была там.

Они качались до первых, прозрачно-лиловатых сумерек.

— Когда наконец княжич, разгорячённый, уставший, спрыгнул и протянул Неждане руку, чтобы помочь ей, втайне надеясь, что она прильнёт к нему и поцелует, как вчера, девушка поднялась с креслица и принялась раскачиваться сама.

— Лови! — неожиданно крикнула она, когда качели уже сильно раскачались, и прыгнула к нему.

Святослав едва успел немного отступить, пригодилась годами отработанная воинская выучка, готовность к внезапностям. Он напружинился и поймал её в объятия.

Она прижалась к нему, но, когда он, подхватив её на руки, захотел поцеловать, увернулась и шепнула:

— Дворовые смотрят...

Он оглянулся — никого поблизости не было.

— А если не смотрят — можно?

— Пусти, — сдержанно сказала она и встала на землю.

— Пойдём, погуляем? — спросил княжич несмело и сам рассердился на себя за этот просительный, нерешительный тон.

— Сейчас бы искупаться, — сказала Неждана.

— Так в чём дело?

Она рассмеялась игриво.

— На Днепре княгинина купальня есть... матушкина, — сказал Святослав и, только увидев большие от удивления глаза девушки, понял, как это может выглядеть со стороны. — Ничего страшного, — быстро нашёлся он. — Я разрешаю.

— Ты разрешаешь, ты и охранять меня будешь, только, чур, не подглядывать! — лукаво улыбнулась Неждана и побежала в дом. — Жди меня здесь!

Вскоре она вышла с большой корзиной, с какими ходят по грибы.

Они пошли к задним, обычно закрытым воротам. Княжич отвалил запорный брус, приоткрыл створку, и они выскользнули за ограду и пошли тропинкой, проложенной в кустах малины и смородины, вниз, к Днепру.

После отъезда княгини жизнь на усадьбе замерла, никого не было видно, только лаяли на псарне охотничьи собаки, которых, наверное, сегодня забыли выгулять, а княжич не проследил. И дворский куда-то запропастился. Но мысли эти были какими-то мимолётными, пронеслись вскользь, а всё внимание его было сосредоточено на девушке, шагающей следом. И она притихла и шла, искоса бросая на княжича вопрошающие взгляды.

Святослав вдруг с ужасом подумал, что в мыслях он уже понимает её, целует, а всего каких-нибудь три дня назад её ласкал и целовал его отец, но это обстоятельство его нисколько не смущает, не тревожит, только ещё больше разжигает желание и волнует... Она здесь, она рядом — только протяни руку, прикажи...

Нет, только не приказывать...

Показалась княгинина купальня.

— Оставайся здесь, — распорядилась Неждана, а сама юркнула в дверь купальни.

Святослав покорно остановился у бревенчатой стенки курильни.

Он не раз подглядывал, как купаются на отмели дворовые девки, и сейчас его разгорячённое воображение рисовало ему, как стягивает Неждана через голову рубашку, как аккуратно складывает её — девушки всегда тщательно складывали свою одежду, — как идёт к воде и чуть подрагивают её крепкие груди, как пробует ногой воду и потом осторожно по настилу спускается на глубину...

Внезапно его осенило — и как он сразу не сообразил? Он отбежал шагов на сто в сторону от купальни, увязая в мелком песке, и стал торопливо раздеваться. Сбросив порты, нырнул и поплыл, стремительно загребая ладонями воду и «буравя её ногами.

Вот и купальня. Он сильно ударил руками под водой, выпрыгнул по пояс, огляделся и обнаружил Неждану. Она плыла чуть в стороне от купальни, всё больше удаляясь от неё, и посматривала назад. Заметив его, рассмеялась. И он стремительно поплыл к ней. Неждана поплыла быстрее, но он нагонял её, приближался, взбивая ногами буруны. Она оглянулась, поняла, что ей не уйти, и закричала:

— Не подплывай! Ты обещал! — Но глаза её смеялись и в голосе не было строгости.

Святослав приблизился, и девушка, захватив воду сложенной в ковшик ладошкой, плеснула ему в лицо. Он засмеялся и в ответ стал хлестать её брызгами, всё приближаясь и приближаясь. Наконец он увидел её тело, смутно белеющее в пузырьках взвихренной воды, протянул руки и схватил за запястья. Неждана попыталась вырваться, но не смогла. Он обнял её. Холодное, упругое, скользкое тело на мгновение прижалось к нему. Он почувствовал, как её сильные ноги переплелись с его ногами. Они ушли под воду и вынырнули одновременно, отфыркиваясь. Святослав несмело погладил девушку по щеке — нежно и ласково. Ему показалось, что она неуловимым движением потёрлась о его руку. Он взял её за плечи и тихонько приблизил к себе.

Губы её были приоткрыты, глаза не смеялись, мокрые, потемневшие волосы оттеняли белизну лица, тяжёлая коса расплелась и полоскалась за спиной. Он медленно, словно боялся вспугнуть, притянул её к себе и поцеловал. И опять восхитительное ощущение тёплых, раскрытых навстречу ему губ пронзило его. Её язык призывно и нежно пробежал по его дёснам...

Девушка мягко отодвинулась от него, прошептала «не надо» и, не оглядываясь, поплыла к купальне. Он не посмел следовать за ней.

Они лежали одетые недалеко от купальни на остывавшем песке. Солнце уже спустилось и повисло огромным кровавым шаром у них за спиной, предвещая назавтра хорошую, но ветреную погоду.

Всё в природе затихло, словно в ожидании торжественного момента, когда солнце окончательно распрощается с землёй на краткие часы летней ночи. Только вечно голодные чайки нарушали тишину резкими, неприятными криками, пролетая вдоль берега.

Святослав повернулся на живот и протянул к девушке руку. Неждана отодвинулась, сказала капризным голосом женщины, сознающей свою власть:

— Не нужно... Из-за тебя волосы намочила. — Она села, перебросила косу на грудь и принялась неторопливо заплетать её, задумчиво глядя на реку.

— О чём ты думаешь? — спросил Святослав.

— Ни о чём.

— Так не бывает. Человек всегда о чём-нибудь да думает.

— Ты говоришь, как твой отец. Да ты и похож на него.

— Ты это уже говорила.

— Только он красивее...

— Не надо, — сказал сквозь зубы Святослав.

— Чего не надо-то?

— Не говори о нём.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя!

Неждана засмеялась.

— Когда же ты успел полюбить? Всего второй день, как увидел меня, — сказала она.

— Я люблю тебя! — повторил княжич, рывком приподнялся, обнял девушку, опрокинул на песок, стал жадно целовать глаза, губы, нежную шею.

Неждана обмякла и, отвечая на его поцелуи, прижалась к нему. Он опустил голову, нащупал губами крепкий сосок под влажной тканью и поцеловал. Девушка вздрогнула, обхватила его голову, крепко прижала к себе, а он навалился на неё всей своей тяжестью и, уже совершенно теряя себя от дикого желания, вдруг почувствовал, как что-то в нём словно взорвалось, боль пронзила чресла и что-то горячее заполнило порты. Сразу же прояснилась голова, и он с ужасом посмотрел на Неждану. Та тоже посмотрела на него, сосредоточенно, даже строго и, как ему показалось, зло. Потом она высвободилась из-под него и села.

Сел и Святослав, стараясь повернуться так, чтобы она, не приведи Господь, не заметила бы чего. Он чувствовал, что щёки его горят и что вид у него крайне глупый.

Неждана всё так же молча смотрела на него.

Он вскочил на ноги и бросился к воде. Зашёл по пояс, постоял, приходя в себя. Повернувшись к ней спиной, прополоскал порты.

Что-то нужно было сказать, но слова куда-то улетели, а щёки продолжали гореть. Он понимал, что случившееся позорно для него, для мужчины, но ведь это произошло впервые в его жизни, до сих пор он только слышал хвастливые разговоры в гриднице...

Он продолжал стоять по пояс в воде, спиной к берегу.

— Глупый, — услышал он её тихий голос, — иди сюда.

Святослав оглянулся.

Неждана сидела всё на том же месте и серьёзно смотрела на него. В наступивших сумерках глаза её казались огромными и чёрными.

— Иди сюда, — повторила она, и Святослав поразился её голосу, глубокому, низкому, зовущему.

А он всё стоял спиной к ней, повернув только голову и пытаясь понять выражение её лица.

Неждана встала, вытащила из корзины холстину, развернула, постелила на песок и, стоя на её краю, в третий раз позвала:

— Иди сюда!

Княжич покорно побрёл к берегу.

Выйдя из воды, он увидел, как девушка медленно снимает с себя влажное платье. Он опешил и на мгновение остановился. Она бросила платье на холстину и осталась стоять, белея в сумерках, и он отчётливо различил розовые соски и тёмный уголок внизу живота. Он подошёл к ней, но она не дала себя обнять, а стала снимать с него влажную рубашку, затем развязала тесьму на портах, и они скользнули вниз, тяжёлые от влаги. И пока она развязывала тесьму, он почувствовал, как снова всё в нём напряглось. Тогда он, сгорая от желания и стыдясь одновременно, сразу же прижался к ней всем телом. Она отодвинулась, посмотрела на его широкую грудь, выпуклые полукружья грудных мышц, впалый живот, тонкую, юношескую талию, потом прильнула к нему и шепнула — не вопросительно, а утвердительно:

— Я у тебя первая... — и мягко увлекла его на разложенную холстину...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Святослав открыл глаза. Кто-то целовал уголки его губ и шептал знакомым голосом: «Лада мой». «Неждана! — понял он. — А почему я спал?» — подумал и всё вспомнил.

Два дня и три ночи они не отходили друг от друга, закрывшись в его опочивальне. Временами он совершал набег на кухню, где хихикали за его спиной кухарки и кухонные девки, и натыкался на осуждающий взгляд дворского...

Только по вечерам бегали они купаться на Десну, словно боясь, что дневной яркий солнечный свет спугнёт их любовь, прогонит это удивительное наслаждение...

Княжич приподнялся на локте и взглянул на Неждану. Она, растормошив его, лажала теперь обнажённая, и её тело, ставшее за эти дни и ночи знакомым ему до самой крохотной веснушечки, до последнего волосочка, такое податливое, благодарное, зовущее, вновь потянуло его к себе, и он, склонившись, легонько поцеловал её в шею, в ту самую жилку, которая волновала его с первой их мимолётной встречи.

Неждана сразу же с готовностью прижалась к нему. И вдруг его пронзила мысль. Нет, не мысль — догадка! И не догадка даже. Ему представилось, что вот так же она тянется и прижимается к его отцу... Эта мысль возникла так отчётливо впервые за эти дни, но где-то в подсознании она присутствовала всё это время, волновала, беспокоила, злила и моментами заставляла делать Неждане больно. Но девушка только крепче обнимала его и радостней отдавалась.

— Ты всё ещё любишь отца? — спросил он неожиданно.

А она словно ждала этого вопроса, ответила сразу же:

— Нет.

— Но ведь любила! Ты говорила...

— Я его ненавижу.

— Ненавидишь? — переспросил поражённый Святослав. — Почему?

Неждана резко отодвинулась от княжича, села, охватила колени руками, ничего не отвечая.

— Почему ненавидишь? — повторил княжич вопрос.

— Потому... Ненавижу, и всё тут!

— Ты правду говоришь или это всё для меня?

— Я тебя люблю! — выпалила Неждана.

Святослав смущённо хмыкнул:

— Вот ещё...

— Ты мне сразу понравился. Такой неловкий и такой... — Неждана прижалась к нему. — Ты так откровенно желал меня... Глупый, милый, любимый... Маленький-маленький — и уже взрослый мужчина.

Она провела пальцем по носу княжича и чмокнула в щёку.

— А твоего отца я возненавидела в первый же день. Мне ещё пятнадцати не было... Привезли меня и сразу же в мыльню. Там какие-то злющие старухи меня вымыли, осмотрели, словно лошадь купали, натёрли благовониями и повели в опочивальню князя. Он уже лежал, а рядом, на полу, стояла сулея с вином. Губы красные, глаза зелёные... И уложили меня прямо к нему на ложе, и он сразу же навалился на меня. От него несло вином, было противно, страшно... — Она долго молчала, потом возбуждённо заговорила: — При нём всегда живут несколько девок, то одну ему на ложе подают, то другую, а то и двух сразу... Я возненавидела его...

Святослав с ужасом подумал, что, наверное, и мать всё это знала, наверняка донесли доброхоты, не могли не донести эти шныряющие по двору шутихи, бабы-гадалки, сенные, ближние — все с постными жёлтыми или серыми лицами. Сейчас он понял ещё одну вещь: все они жили без мужиков и потому были особенно злыми, ненавистницами всего светлого, весёлого... Как же матери, такой ясной, такой женственной, было жить со всем этим?

— А однажды он нас всех в мыльню погнал, — продолжала Неждана, — и боярина Ратшу туда же пригласил. Заставлял нас всякие гадости делать, а потом велел боярину выбрать одну. Он Дуняшу выбрал, и князь приказал им любиться, а нам всем в это время их вениками стегать легонько. Вот после этого я и убежала.

— Тебя поймали?

— Конечно, поймали, куда от него денешься... Сказал: ещё раз убегу — отдаст половецкому хану в десятые жены, и ещё не то увижу в ханских вежах.

— А другие его тоже ненавидят?

— Дуняша боярина Ратшу любит, всё ждёт, что он её к себе в наложницы возьмёт. А боярин жены молодой боится. Старая-то у него умерла. Говорят, руки на себя наложила от княжеских забав... Остальные, те на все согласны, только бы князь не прогнал... — Она взглянула на сжатые губы Святослава и замолкла.

— А дальше? — спросил он.

— Что дальше?

— Рассказывай. Должен же я знать всё про отца своего.

— Он ещё за всеми красивыми жёнами в Киеве бегает. Как его ещё никто из мужей в тёмном углу не убил? Люди его Чурилой прозвали, жеребцом стоялым...

— Ненавидят?

— Да нет, смеются. Их вроде даже гордость тешит, что князь у них такой лютый до баб мужик...

— А почему тебя сюда отправили?

— Нешто можно, когда княгиня во дворце?

— Я хотел сказать — одну. Где остальные?

— Дуняшу он отдал Ратше, вроде совсем. Двоих замуж выдал: дал по деревеньке и выдал за тиунов. Одну в Муром, другую — ещё дальше, в самую глушь, куда-то в Кучков, что на Москов-реке.

— А тебя почему сюда?

— Не знаю.

— Не боится, что ты сбежишь?

— Куда мне теперь бежать? Мы все порченые, Чурилины жёнки — так нас в Киеве кличут.

— Что же ты во мне нашла?

— Не знаю... Я же тебе сказала... Ты маленький, милый, чистый... Не знаю. — Неждана грустно улыбнулась. — Наверное, дурное бабье сердце и в пакости чего-то хорошего ищет...

Она потянулась к княжичу, глаза её затуманились, девушка принялась жадно, исступлённо целовать его и вдруг, когда он уже не мог сдерживать себя, отстранилась и разрыдалась.

— Что ты, чего вдруг заплакала? — растерялся Святослав.

— Страшно мне... Нельзя было мне тебя полюбить...

Святослав обнял её, но ласки не помогали, она продолжала рыдать так горько, безутешно, что желание отступило, и на его место пришла острая жалость. Он нежно целовал её покрасневшие глаза, распухший и оттого смешной нос, шептал какие-то слова, вглядываясь, не промелькнёт ли на её лице улыбка.

Весь день Неждана оставалась грустной и задумчивой.

Она словно предчувствовала надвигающуюся бурю, как предчувствуют землетрясение животные.

Вечером прискакал великий князь. С ним Ратша и два десятка дружинников.

Святослав вышел встречать отца, спустился с крыльца и, стараясь не смотреть князю в глаза, сразу же обнял его.

Но то, чего опасался Святослав, — что отец начнёт разглядывать его, расспрашивать, почему сбежал из Киева с торжеств, что делает здесь, в одиночестве, — не произошло. Отец только прижал его к себе и, сразу же отстранив, спросил:

— Где дворский? Спит, старый сурок?

Дворский уже спешил к князю.

— Я ещё за воротами, а ты уже здесь стоять должен! — раздражённо бросил он старику.

— Виноват, великий князь... Ты бы гонца прислал...

— Какой гонец скорее великого князя доскачет? — спросил небрежно Ратша.

— Накрой в малой гриднице стол. На четверых... — Вячеслав взглянул на сына, — нет, на пятерых. А сейчас баню с дороги.

Отец поднялся на самый верх крыльца, потянулся, оглядываясь, и сказал спокойно:

— Хорошо здесь. И чего это я всё в Киеве сижу? Завтра на охоту поедем. А может, на рыбалку? — И шутливо сказал сыну: — Небось всю рыбу в Днепре переловил!

Когда отец скрылся в доме, княжич тихонько спросил боярина:

— Кого-нибудь ждёте?

— Святослава Олеговича.

— Случилось что?

— Ты слышал, отец распорядился, чтобы стол на пять человек накрывали. Тебя позовёт — вот всё и узнаешь. Пойду прослежу.

Ратша ушёл.

Святослава Олеговича, своего стрыя[69], младшего брата отца, княжич знал не очень хорошо. Тот сторонился старшего брата, не желал принимать участия ни в его забавах, ни в его походах, хотя и был его вассалом. Княжил в Муроме, потом в Новгороде-Северском, владениях, входивших в состав огромного Черниговского княжества.

Значит, отец что-то замышляет, не зря же сломя голову примчался он в загородный дворец.

За стол сели, когда уже смеркалось. Отроки зажгли факелы по стенам, внесли греческие светильники, раскрыли настежь все окна, чтобы чад от огней выветривался. Вокруг стола уставили пять стольцев — княжеских кресел с резными спинками.

Дядя Святослав приехал со своим свояком князем Глебом. Княжич видел его раньше только мельком на одном из съездов в Чернигове.

Оба гостя с дороги побывали в бане и теперь сидели, раскрасневшиеся, с влажными ещё волосами и бородами. Отец, улыбаясь своей великолепной, победительной улыбкой, самолично потчевал гостей.

Ратша ел молча, в разговор князей вольно не встревал. Речь шла — ни много ни мало — о перераспределении княжеских столов. Отец добивался, чтобы все Ольговичи выступили едино, без распрей и споров. Он уже договорился с братом Игорем, который по старшинству должен был вслед за Всеволодом сесть на великий Киевский стол, а пока, по его замыслу, должен был княжить в Переяславле. Теперь следовало ублажить младшего брата, Святослава Олеговича. Княжич вслушивался, поражаясь тому, как умело играет отец на струнах человеческой души — и на гордости, и на алчности, и на воспоминаниях детства, которое у братьев прошло в Чернигове, и на том даже, что охота под Черниговым куда как обильнее против киевской.

Ратша, взявший на себя обязанности виночерпия, в очередной раз наполнил серебряные, затейливой ромейской работы кубки.

Отец осушил кубок, повертел его в руках, любуясь выпуклыми фигурами зверей на стенках, и задумчиво сказал:

- Наша Русь — вся Русская земля от моря и до моря — напоминает мне раскидистое дерево. Корни тянутся вокруг Черемного моря, уходят и к горам Кавказским, и к Царьграду, и дальше на восток. По ним, как питательные соки по весне, поднимаются в комель дерева хиновские, индийские, византийские, италийские и прочие товары и идут через нас на север. С севера благодатным дождём проливаются на нас товары из варягов, норманнов, готов, англов. И всё это двигается на юг, кое-что затекает в Волгу, Клязьму, Оку. Но вcё же главным стволом остаётся Днепр. И чем ближе к Днепру, чем ближе к Киеву, тем пути гуще и соки обильнее. А чем обильнее соки-товары, тем больше и княжеская доля мытного, перевозного, перевесного. Даже без войны можно богатеть, если сидишь на путном месте. Всё серебро, жемчуг на запад, почитай, через нас идёт. Все аксамиты[70], паволоки[71], что из далёких хиновских стран везут иноплеменные купцы, — тоже через нас текут на север и на запад. И стоит Русь, как могучий раскидистый дуб, из дальних земель соки : впитывает, растёт и богатеет. А мы сами же, как жуки-короеды, её подтачиваем, никак договориться не можем; нет бы сесть на столах и сидеть, богатеть, время от времени в Дикое Поле ходить, чтобы в богатырские игры с погаными поиграть...

Князь протянул боярину кубок, тот опять наполнил его и обошёл стол, наливая всем.

— Всё, что я вам сказал, мы с братом Игорем обсудили. Хотел и он приехать, да не смог, замучило его плечо — в последнем походе угодила в него половецкая стрела... Ездил я к нему, нет промеж нас разногласья. За тобой, брат, слово.

Великий князь одним жадным глотком осушил кубок.

— Брату Игорю, выходит, Переяславль? — спросил дядя Святослав.

-Да.

— А мне Чернигов?

— Ты верно меня понял.

— И Игорь согласен?

— Согласен. Что тебя волнует?

— А то, что сегодня согласен, а завтра войной пойдёт на меня.

— Зачем ему?

— Переяславльское княжество меньше.

— Зато по старшинству Переяславль первым после Киева считается, — сказал отец.

— Так то по Ярославовым меркам, — протянул дядя Святослав. — Что-то не верится мне в Игорево согласие. А если согласен, почему не приехал?

— Говорил же тебе — у него рана разболелась.

— Мог бы и кого из близких бояр прислать — Алексу, к примеру. Боярину Алексе не в первый раз с нами за одним столом пировать, думу думать.

— Ты мне не веришь? — насупился Всеволод.

— Я верю, но ищу доказательств.

Княжич ждал, что отец вспылит, но Всеволод только улыбнулся и сказал:

— В детстве тоже, помнится, на слово не верил, всё доказательств искал и, хотя был тих, иной раз доводил дело до драки.

«Отец потому так сдержан, что все подручные князья в Черниговском княжестве — свойственники дядюшкины», — вдруг сообразил Святослав, похвалил себя за смётку и осушил чарку.

— Не много ли будет, княжич? — услышал он шёпот Ратши. — Четвертую пьёшь.

— А ты считаешь? — спросил княжич и почувствовал, что последнее слово запуталось в губах и никак не получается толком его выговорить. Он взглянул на боярина — тот откровенно смеялся.

— Наливай, боярин! — сказал княжич.

— Тебя отец пригласил учиться, как своего добиваться, а не мёдом напиваться.

У боярина получилось складно и оттого особенно обидным показалось княжичу.

— Я что сказал — наливай!

Ратша пожал плечами и наполнил кубок.

А у отца с дядей Святославом начался главный торг: раздел второстепенных столов среди многочисленной родни Ольговичей и их свойственников.

Княжич попытался прислушаться, вникнуть, но быстро утратил нить разговора, запутавшись в именах неизвестных ему подручных князей, сидевших в малых городках и волостях.

Мелькнула мысль: «Господи, сколько же ещё узнавать надо, учить, запоминать, чтобы вот так держать в голове всю Русскую землю?»

Ему захотелось сказать то же самое Ратше, но язык, в отличие от мыслей, повиновался плохо, и получилось только невразумительное:

— Знать надо сколько...

Он опять попытался вслушаться в диалог отца и дяди.

А они считали варианты распределения столов на тот случай, если княжеский съезд не поддержит отцовские предложения и начнётся свара. Прикидывали: что можно уступить, что уступать нельзя, дабы не уронить чести Ольговичей и не утратить отчины... В потоке «если они так, то мы так, а если мы так, то они так...» княжич быстро потерял всякую логику и попытался вспомнить греческую философскую книгу о суггестии, или умении предположить и настоять, но и эта книга, недавно читанная, провалилась в какую-то дыру, образовавшуюся в памяти.

Он потянулся за сулеёй и обнаружил, что она пуста. «Неужели это я всё выпил?» — была последняя отчётливая мысль.

Отец и дядя поцеловались, отец расстегнул ворот рубахи, достал нательный крест, поцеловал его. Вслед за ним то же самое сделали дядя и муромский князёк...

«Договорились», — сообразил княжич.

И тут все встали, и Ратша увёл дядю и муромчанина куда-то, а отец нетвёрдыми шагами проследовал к себе в ложницу.

Святослав следил за ним, пытаясь понять, почему ему так необходимо знать, лёг ли отец спать один. И вдруг вспомнил: Неждана! Он от волнения протрезвел. Притаился в переходе. Вот вернулся Ратша. Он шёл так, словно и не пил вина ни единого кубка. Открыл дверь в отцовскую ложницу, заглянул и сразу же притворил.

Видимо, отец уже спал.

Боярин вернулся. Его встретил со светильником дворский, и они вместе пошли по дому.

«Проверяют... и я проверю...» Княжич поплёлся на женскую половину, где в одной из светёлок должна была спать Неждана, но тут же в нерешительности остановился. Он не знал, где она спит, а переполошить весь дом, отыскивая её, не хотелось. Он ещё немного постоял в переходе и побрёл к себе. Уже открывая дверь, подумал: «А что, если вдруг Неждана уже тут?»

Но в опочивальне было темно, пусто, прохладно по сравнению с надымленной гридницей, и только месяц заглядывал в маленькое открытое оконце.

Княжич упал на ложе. Хотел было скинуть аксамитовый кафтан, но не мог — и заснул.

Проснулся Святослав от страшной головной боли. С трудом встал, выглянул в окошко. Синева раннего утреннего неба уже поблекла. Время, вероятно, близилось к полудню. На дворе стояла тишина.

«Неужто на охоту без меня уехали? Вот стыдно-то, — подумал княжич, и сразу же пришла в голову другая мысль: — Вот и ладно, Неждану повидаю».

Он сел, но тут же со стоном упал на ложе — смертельно болела голова.

«Не привык я к медам, — подумал он. — Да вчера ещё мёд с вином мешал... Зачем?»

Он медленно поднялся с ложа, держа голову так, словно нёс полную чашу с опивками, подумал, что следовало бы собраться с силами и дойти до Днепра, окунуться, но сама мысль о таком далёком путешествии показалась ему невероятной, и он тихонько, придерживаясь рукой за стену, двинулся к переходу, ведущему в банный двор.

На лестнице ноги вдруг ослабели, княжича метнуло в сторону. Он еле удержался и, проклиная всё на свете и себя в первую очередь, присел на ступеньки.

Снизу донеслись голоса дворовых девок. Один голос княжич узнал сразу — это была та самая, глазастая, что заигрывала с ним когда-то, а потом, как судачили в гриднице, приняла ухаживания дворского... Как же её звали? Забыл...

— А наша красавица-то, скромница-коровница, — говорил знакомый голос, — почитай, три дня с княжичем из опочивальни не вылезала, а как великий князь свистнул, так к нему на ложе сразу и прыгнула.

— Да ну! — удивился другой, незнакомый молодой голос.

— Вот те и ну... Меня среди ночи разбудили и за ней послали.

— Вот те на... — удивлённо и растерянно комментировал второй голос.

— Я её растолкала, всё, что велено, передала, она тихонько, без слов встала и пошла за мной.

— Все они такие, киевские...

— При чём тут киевские — гулевая, она и есть гулевая, хоть из Киева, хоть из Чернигова, хоть со скотного двора. Чего только наш великий князь в ней нашёл?

— А княжич чего?

— Княжич-то — оно дело понятное: ему впервой живой бабой пахнуло, вот он и голову потерял. Чего уж тут мудреного...

Девки ушли, продолжая перебрасываться короткими фразами, оценивая, недоумевая, порицая...

Княжич сидел, словно оглушённый. В голове не умещалось — как она могла?! Как смогла, ещё не остыв от его ласк, пойти к князю? Неужели не сказала ему ни слова? А если сказала? Где она?

Княжич встал, качаясь, спустился с лестницы, вышел в банный двор, окатился двумя бадейками холодной воды и пошёл, не вытираясь, в дом. Постепенно к нему возвращались силы и относительная ясность мысли.

Он прошёл на женскую половину, наткнулся на шарахнувшуюся от него девку, пошёл туда, где, как ему казалось, должна находиться светёлка Нежданы, на ходу открывая подряд все двери.

Наконец он увидел Неждану. Она сидела простоволосая, неприбранная и тупо смотрела в угол, медленно покачиваясь.

— Почему ты ему ничего не сказала? — внезапно осипшим голосом без предисловий спросил княжич.

— Сказала, — сразу поняла вопрос Неждана.

— А он?

— Только засмеялся и ответил, что так оно даже вкуснее.

— И ты...

Княжич не успел закончить вопрос, потому что Неждана внезапно зарыдала в голос, завывая на одной ноте, раскачиваясь, как маятник, всё сильнее и сильнее. Слёзы потекли из её глаз, словно копились в них давно и теперь пользовались возможностью излиться, волосы разметались, и была она в своём отчаянии так Хороша, так соблазнительна, что Святослав почувствовал острое желание овладеть ею. Это взбесило его, и, потеряв над собой власть, он бросился на неё и стал душить.

— Убью! — крикнул он в неистовстве.

— И убей... — просипела девушка.

Святослав отпустил её.

— Что я могла против него сделать? Он же мой князь... я в его воле...

Эти слова не только не успокоили его, но подхлестнули его гнев. Он схватил Неждану за волосы и принялся яростно таскать, пьянея от её безропотности. Потом так же внезапно отпустил и выбежал из светёлки.

Дворского он встретил около поварни.

— Где отец?

— Долго спишь, княжич, — улыбнулся тот.

— Где отец — на охоте?

— Утром гонец из Киева прискакал, и великий князь сразу же с боярином Ратшей уехал. А за ним и дядя твой Святослав с князем Глебом — те восвояси, откушав.

— Вели седлать моего каурого! — крикнул княжич и подбежал к себе.

Он быстро оделся, сбежал обратно в поварню, давясь, ,съел пару кусков холодного мяса, запил квасом и вышел на крыльцо.

Подвели коня.

— В Киев? — спросил дворский.

Княжич не ответил, прыгнул в седло и с места пустил коня намётом. Уже в воротах он услышал истошный крик Нежданы: «Не надо!», но не обернулся, а только хлестнул невинное животное плёткой.

В Киеве он проскакал прямо на великокняжеский двор. В сенях он увидел множество народу: отцовские дружинники, знакомые и незнакомые княжичу, сидели на лавках, стояли, слонялись без дела. В первой гриднице толпились старшие дружинники, седоусые ветераны и бояре. В дверях стоял копейщик.

— Не велено, — преградил он путь княжичу копьём.

— Ты знаешь, кто я? — взвился Святослав.

— Не велено.

Княжич яростно потянулся к мечу — такого позора на глазах у всех он не мог стерпеть, — но в это время на его плечо легла тяжёлая рука.

— Одумайся, княжич, — услышал он голос Ратши.

— Прочь! Кто смеет не пускать меня к отцу?

— Великий князь смеет, — спокойно ответил Ратша. — вишь, даже я тут.

— Мне сказали, он с киевскими боярами сидит, — снискан, сказал Святослав.

— Сидел до полудня. А теперь к нему Ростиславичи приехали.

— И что? — совсем уже тихо проговорил княжич.

— А ничего — даже меня выставили за дверь. Лаются. Опять княжества и волости делят.

Святослав вгляделся в лицо боярина. «Знает или не знает?» — мучительно думал он, чувствуя, что краснеет.

Скорее всего, боярин ничего не знал.

— Я заходил к тебе утром, но ты так храпел с похмелья, что я решил не будить...

«И напрасно, — подумал княжич. — Разбудил бы — и я бы ничего не узнал, и всё шло бы как шло...»

Он сам ужаснулся собственной мысли. Получалось, что если бы он не знал, то вроде как бы ничего не произошло. Тогда он продолжал бы любить Неждану, встречаться с ней, ласкать её тело, которое уже ласкал его пьяный отец. Такого постыдного предательства самого себя, хотя бы только в мыслях, он не ожидал. Святослав вконец запутался в своих чувствах и растерялся.

Ему вспомнилось, как осуждал он мать за желание не знать об отцовских изменах, как возмущался он этим, как убегал, не понимая её, не в состоянии выносит её по-собачьи преданные, обращённые на мужа взгляды, когда приходило отцу на ум приголубить её или когда нужно было сделать это во имя большой княжеской политики.

Дверь распахнулась, и из большой гридницы вышли двое. На них были малиновые корзна[72], синие шёлковые рубашки, подпоясанные витыми многоцветными поясами, на ногах высокие лёгкие красные сапоги, порты пестрядинные, шапки алого бархата с куньей оторочкой, мечи, изукрашенные лалами. Святослав узнал двух молодых князей, своих двоюродных братьев. Они не заметили его. Один из них сделал знак усыпанной перстнями рукой, и сразу же несколько ближних бояр и старших дружинников торопливо поднялись с лавок и пошли вслед за князьями.

Затем вышли несколько человек постарше, одетые немного скромнее, чем молодые князья. Среди них двое дядей Святослава по матери, из Мстиславичей. В центре этой группы шёл отец, улыбающийся, раскрасневшийся, свежий, словно не он вчера пил до полуночи, а потом утром скакал в Киев и провёл совет с боярами...

Святослав дёрнулся было, чтобы подойти к нему, но опять на плечо легла рука Ратши.

— Ваши дела семейные, их с глазу на глаз решают, — шепнул он и поспешил к великому князю.

«Значит, знает», — подумал княжич.

Отец довёл князей до двери, распрощался. Дальше с гостями пошёл Ратша.

Ожидавшие своих князей бояре и старшие дружинники потянулись вслед за ними, кланяясь степенно великому князю, стоявшему у двери. А у того для каждого находилось доброе слово, каждого знал по имени и помнил, где и в каком бою кто отличился.

Когда в гриднице остались лишь свои, великий князь кивнул сыну, которого словно не замечал до той минуты:

— Идём!

Святослав вслед за ним вошёл в стольную палату. Отец сел на стольце, указав сыну на лавку рядом с собой.

Вся ярость кипевшая в княжиче, все злые, горькие слова, что выкрикивал он, отчаянно мчась в Киев и загоняя коня, — всё вдруг куда-то испарилось, и остался он, мальчишка, и огромный, красивый, могучий, зрелый муж, его отец и великий князь.

— Обидел я тебя? Прости, — прямо начал отец. — Ты первый в малинник залез.

— Она тебя не любит! — обрёл голос княжич.

— А я и не требую, чтобы любили. Хотя врёт она — меня все бабы любят! — самодовольно усмехнулся великий КНЯЗЬ.

От этих слов всё всколыхнулось в Святославе, и он закричал ломающимся голосом:

- Она ненавидит тебя! И я ненавижу! Как ты мог опоганить всё. Растоптать... воспользоваться тем, что ты господин... Ты посмотри, до чего мать довёл своими наложницами...

— А вот мать — не твоё дело, — чуть повысил голос Всеволод, словно лев прорычал.

— Она моя мать, она страдает, и именно поэтому это моё дело! — теряя над собой контроль, закричал Святослав. — А тебя никто, кроме киевских да черниговских баб, не любит!

— Это не так уже мало, сынок. Дай Бог, чтобы о тебе так убивались, когда тебя не станет, а уж обо мне в голос реветь будут! — Всеволод опять усмехнулся самодовольно, стукнул по резному поручню стольца кулаком и сказал: — Всё, закончили. Я Неждану отпускаю. Мне в её слезах купаться радости нет. А ты волен поступать как тебе вздумается. Иди.

И было столько силы, столько властности в этом «иди», что княжич попятился, потом повернулся и пошёл к выходу. Когда уже открыл дверь, услышал:

— Я приказал сегодня баню истопить вечерком. Велю тебе со мною быть.

Неожиданный и непререкаемый приказ отца заставил Святослава задуматься...

Он поднялся в свою светёлку. Лёг на ложе и против желания легко уснул.

Проснулся княжич весь в испарине.

Солнце закатывалось. Из окошка сладко тянуло с поварни пирогами, и Святослав почувствовал зверский голод. Спустился вниз, велел холопу окатить себя водой, прошёл на поварню и получил огромный кусок пирога с зайчатиной и луком.

Лениво дожёвывая последний кусок, подумал, что все княжеские дома — и Олегов дворец, и в Почайне отцов дворец, и в Чернигове — все они выстроены на одну колодку, и можно запутаться, где ты. Было в этом что-то хорошее, постоянное, успокаивающее и надёжное, и что-то раздражающее и тревожное. Полная потеря личности, наверное?.. Да ещё отец... Вот приказал он в баню с ним идти, и он пойдёт и слова не скажет. Потому что отец умеет подавлять всех... Или вообще власть такова по сути своей, по самой природе, что все, кто стоит внизу, теряют свою личность, независимо от того, кто эту власть воплощает?.. А отец умеет внушить и трепет, и страх Господень и заставить выполнить приказание...

Получалось, что княжич помимо воли начинает опять восторгаться отцом, как восторгался им всегда, с раннего детства, даже осуждая и временами ненавидя его из-за отношения к матери. Наваждение какое-то...

«А вот возьму и не пойду к нему в баню», — подумал он вяло, понимая, что всё едино: хорохорься не хорохорься, а приглашение отца — честь, и от неё не откажешься. А откажешься, с отца станет — велит с дружинниками привести...

Баня стояла в глубине банного двора. Вокруг раскинулось несколько небольших банек на каждый день, из тех, что можно было протопить одной охапкой дров. А главная баня была особенная: просторная, тёсаные брёвна пригнаны так, что и конопатить не надо, в парной степень поднималась под самый потолок, и выдержать большой пар на верхней ступеньке могли только самые отъявленные любители жара. Печь с калильными камнями смотрела огромным зевом, в неё можно было сунуть целый воз поленьев. И ещё был сделан греческий водопровод: по медным трубам из огромного чана горячая вода текла к лавкам, и можно было сразу же набирать её в бадейки, не вставая с места, только подними задвижку. Греческий водопровод был устроен не в каждой киевской бане, Всеволод своим гордился и следил за его исправностью, строго спрашивал с холопов и дворского. Собственно мыльня располагалась рядом с парной. Она поражала размерами и светлой, скоблёной сосновой отделкой.

Княжич разделся в сенях, выбрал веник, бадейку и вошёл в парную, чтобы прошиб первый, самый злой пот.

Он смутно различил холопа, который выплеснул на печные камни ковш кваса, и сытный, хлебный дух ударил внос. Пар заволок всё кругом. Княжич по памяти, ощупью, подошёл к степени, взобрался на второй приступок и лёг, блаженно расслабляясь. Холоп сунулся было с веничком, но княжич движением руки отослал его — хотелось просто лежать и впитывать в себя жар, насыщенный квасным духом.

Из мыльни донёсся женский смех, потом визг.

Святослав насторожился. Вспомнился рассказ Нежданы. Смех повторился. Святослав испуганно сел.

«Что же это такое? — подумал он. — Неужели отец решился устраивать непотребство в доме, когда мать в Киеве? А я как же? Я зачем здесь?..»

Дверь распахнулась, в проёме её появился отец, всё такой же огромный, сильный, с веником в руке, облепленный берёзовым листом.

— Вот он где! — закричал Всеволод громко. — Опоздавшего в десять рук мылить!

Отец посторонился, и в парную вбежали девки, голые, скользкие, распаренные, визжащие, с веничками, мочалами, сурожским мылом, и с хохотом набросились на княжича, тормоша, переворачивая, бесстыдными руками хватаясь за самое сокровенное, щекоча, намыливая и прижимаясь. Он с ужасом почувствовал, как в нём стремительно растёт желание, попытался противиться ему и отбиться от девок, но вскоре понял, что воля его парализована...

Они сели вечерять вдвоём с отцом.

Святослав жадно выпил подряд два кубка кислого рейнского вина, не разобрав толком его вкуса, и только после того, как приятно закружилась готова, смог взглянуть на отца — ярость уже не туманила ему сознание кровавой пеленой.

Отец всё продумал заранее! Он специально надругался над ним, отдал его в руки развратных девок, чтобы насмеяться, и теперь сидит, ухмыляясь, довольный собой, и заботливо угощает,.. Господи, он даже не может вспомнить, с кем из этих девок согрешил. Помнит только, как умело и бесстыдно ласкали они его, возбуждали и как похохатывал рядом отец, подзуживая, натравливая их, словно свору собак на волка...

Отец поднял кубок.

— Твоё здоровье! — И пригубил.

Святослав ждал, что сейчас он заговорит о том, что вот, мол, теперь можешь возвращаться к Неждане, поскольку поравнялся с ней в непотребстве. Но Всеволод заговорил совсем о другом:

— Через месяц большой съезд князей. Думаю, соберёмся у меня в Почайне. Мать уже сегодня туда выехала...

«Вот почему он так смело девок в мыльню согнал!» — мелькнула мысль.

— Надо там хозяйским глазом за порядком проследить. Со всей Русской земли съедутся князья. Дружинников и бояр придётся за стенами дома селить. — Отец опять пригубил. — Будем на съезде княжения пересматривать. Слишком много лучших столов Мономаховичи захватили. Если удастся, и тебя на стол посажу.

— Куда? — мгновенно забыв о своих мыслях, спросил Святослав.

— На кудыкину гору, — хмыкнул насмешливо отец. — Куда удастся. Главное, на первую ступеньку княжеской лестницы ногу поставить, князем утвердиться, а не изгоем... Дам тебе Вексича в наставники. Он боярин опытный, мудрый и нашему дому предан. Тебе уже шестнадцать скоро, пора. Я тоже в пятнадцать впервые на стол сел.

Великий князь задумался. Он вспоминал.

Как давно всё было — целых двадцать пять лет назад. Старый Векса поехал с ним в далёкий Карачев, первый княжеский стол Всеволода. И всё-то княжество поменьше боярской вотчины было. Но как бы мала ни была волость — всё же престол. И никогда боярину, хоть завладей он землями обширнее Киевского княжества, не стать князем Рюриковичем, не войти в единую семью... Хотя многие великие бояре уже женятся на младших княжнах, и дети у них наполовину Рюриковичи, а всё равно — боярские дети, не княжичи. И начинать им с детской дружины. И двигаться вверх по дружинной лествице, а не по княжеской, не от престола к престолу, а от милости к милости, сперва в детской, потом в младшей, потом в старшей дружине — нарочитым мужем, вельмим мужем[73], боярином, ближним боярином, великим боярином...

Суров закон единокровия. Надо успеть, пока власть в руках, посадить сына на видный стол...

Они закончили вечерять, почти не разговаривая между собой. Уже прощаясь, перед сном, отец вскользь, как бы между прочим, бросил:

— Я матери сказал, что у неё там, на Почайне, будет новая подключница. Проследи, чтобы не обижал её дворский, и поставь её за скотным двором смотреть.

— Прослежу, — только и смог выговорить княжич.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Святослав выехал из Киева в Почайну через два дня. Его детская дружина повелением отца была увеличена почти вдвое: под его знаменем встало теперь три десятка дружинников, отобранных из числа самых отличившихся, расторопных гридей, и трое старших — из дружины отца.

К загородному дворцу подъехали стройным отрядом. Впереди — княжич в корзно, в алой княжеской шапке, за ним его меченоша. За меченошей следовал первый ряд, состоящий из бывших детских дружинников. За ними — новые. Так и ехали, уставив копья в стремя.

С броней отец не поскупился, приказал выдать и подогнать из самых сокровенных своих запасов кольчужки новгородской работы, шеломы готской работы, русские булатные мечи. Красные удлинённые щиты приторочены к седлу: хотя у каждого дружинника уже есть свой меченоша, молодые воины не торопились расстаться с оружием. Плащи у всех синие, заколотые на плече фибулами, сапоги красной кожи, узорчатые, луки в изукрашенных тулеях, стрелы в сафьяновых колчанах. Святослав непрестанно оглядывался, любуясь своей дружиной.

Видимо, дозорный ещё издали увидел их, потому что, когда отряд подъехал к воротам, они широко распахнулись, пропуская дружину. На крыльце уже стояла княгиня Агафья, счастливо улыбаясь: наконец-то её первенец стал взрослым и приехал со своей дружиной. Какая мать не почувствует гордость, глядя на такого молодца!

Святослав соскочил с коня и, не обращая внимания на дворского и старого Вексу, взбежал по ступеням крыльца и обнял мать.

Вечером, после ужина, он вышел к реке в надежде встретить Неждану, но её там не было. И на другой день она ни разу не попалась ему на глаза, хотя он, помятуя слова отца о скотном дворе, побывал там.

Увидел он её на третий день.

Неждана шла с подойником, точно так, как в тот, первый день их знакомства, и коса тяжело билась по её спине.

Он догнал её и... поразился: это была она — и не она, так изменилось, исказилось её лицо.

— Здравствуй, — неуверенно сказал он.

— Здравствуй, княжич.

— Где ты была, почему я тебя не видел?

— Тут и была; Ты смотрел — да не видел. Не признал, наверное... — тихо промолвила она.

Княжич молча пошёл рядом с ней.

Злости не было. Была острая жалость и недоумение: как можно за несколько дней полностью измениться? Господи, что же с ней произошло...

— Почему ты с подойником? — спросил Святослав, словно из целой кучи вопросов, которые роились у него в голове, этот был самым главным.

— Будто сам не знаешь...

— Отец сказал, что поставит тебя подключницей на скотный двор.

— Так оно и было: приехала княгиня, распорядилась поставить меня подключницей. Видать, великий князь повелел. А вчера за мелкий недосмотр разжаловала в скотницы. Да только мне всё равно... И уж как увидела, что ты на меня смотришь и не узнаешь, жить расхотелось... Не забыл, не простил, значит... и более не любишь...

Столько безнадёжности, тоски прозвучало в этих словах, что у Святослава сжалось сердце: что же она, бедная, пережила, ведь и вправду любит, наверное любит его... Чем она перед ним провинилась? Он сам виноват перед нею. Неждана правильно сказала — она в княжьей воле... А он? Разве он не в княжьей воле? И мать, которую муж заставил взять свою бывшую наложницу в дворовые...

— Вечером приходи к купальне! — приказал он девушке и не заметил, как она охнула, вздрогнула, как плеснулось молоко на босые ноги...

Неждана сидела на краю большой холстины, расстеленной на песке, той самой... В сумерках глаза на исхудавшем её лице казались огромными и тёмно-синими. Святослав сел рядом с ней и, стараясь унять собственное волнение, вместо всего, что собирался сказать ей, шепнул:

— Успокойся.

Неждана всхлипнула и упала лицом ему на колени. Он тихонечко погладил её по голове, и она облегчённо заплакала. Княжич поднял её голову, повернул лицом к себе и поцеловал в солёные от слёз щёки и тёплые вздрагивающие губы...

Утром Святослав отправился к матери.

Княгиню он нашёл на хозяйственном дворе. Мать наблюдала, как распаковывают привезённые из киевского дворца ковры, утварь, драгоценное оружие.

Всё это надлежало вычистить, проветрить и потом развесить, чтобы бесчисленные помещения дворца приобрели такой же богатый и блестящий вид, как в Киеве. Однако и переусердствовать не следовало, дабы не вспыхнула в сердцах приехавших на съезд князей зависть, что могло помечать мирному согласию.

Княгиня в таких делах была мастерица: тонкий вкус, чувство меры и привычка с малых лет к прекрасным вещам, которые перешли к Мстиславичам от деда, — всё подмогало ей безошибочно обустраивать дворец. В этом князь полностью доверял ей.

Взглянув на оживлённое, счастливое лицо матери, Святослав решил не говорить с ней о Неждане, не портить радость от этого утра упоминанием о бывшей наложнице отца. Он подошёл к матери и нежно поцеловал в щёку. Она поцеловала сына в склонённую голову.

— Ты вчера поздно вернулся? — спросила она.

— Да... Купаться ходил. Ночью вода тёплая...

Мать рассеяно кивнула и тут же закричала холопам, что они не так развешивают огромный, на весь пол в малой гриднице, ковёр, взятый, если княжич правильно помнит, ещё их дедом князем Олегом у хана Куни.

«Не спросила — значит, не знает. Не доложили», — подумал Святослав и твёрдо решил, что, пожалуй, и вправду сегодня ничего матери не следует говорить, а лучше съездить в Киев, перемолвиться с отцом...

В Киеве он перехватил великого князя между двумя застольями с «нужными» боярами. Княжич замялся, не зная, как начать разговор, но отец сам помог ему.

— Помирился с Нежданой? — спросил он с удивительным бесстыдством.

-Да.

— Так что тебе?

— Подари её мне.

— Если нужна именно она, воля твоя, дарю! Скажу, чтобы кабальную запись на тебя переписали.

— Я хочу ей вольную дать.

— Она теперь твоя, ты волен поступать с ней как знаешь. — Отец хотел уже уйти, но, заметив, что княжич мнётся, спросил: — Ещё что-нибудь?

— Пошли дружинника, чтобы её забрал с Почайны.

— А вот этого, сын, я делать не стану. Неужели ты сам не понимаешь: мать и так вся в терзаниях! Помнится, ты так истово о ней пёкся. Зачем же лишний раз напоминать, что я забочусь о каких-то девках? Сам придумай, как её оттуда забрать. Да и нужно ли?

— Нужно... — Он поклонился великому князю и тотчас покинул дворец.

Святослав всегда считал себя киевлянином, хотя и прожил много лет в Чернигове. Считал так же, как все Рюриковичи, имевшие в великом городе родовой дом или дворец. Но, полагая себя киевлянином, он почти совсем не знал города, разве что несколько мест: Гора, где высоко над Киевом сгрудились дома-крепости великих киевских бояр и наиболее древние княжеские жилища, Щековица[74], где высился просторный дворец Ольговичей с пристройками, надстройками, Святая София, Десятинная церковь, монастырь на Печере, куда Ольговичи по традиции делали богатые вклады, — вот, пожалуй, и всё. Ещё Крещатик — святая улица, некогда приведшая к православию честной киевский народ. Но даже Крещатик за пределами Золотых ворот княжич знал плохо. А начинавшийся недалеко Подол и вовсе был ему незнаком. Однако сегодня ему нужно было ехать именно на Подол и там, в путанице закоулков и проулков, найти рискового ростовщика, который за хорошие резы[75] согласился бы ссудить ему гривны.

Как его искать? Святослав смутно догадывался, что ростовщики не стоят на пороге своих лавок и не зазывают народ, как это делают купцы — и свои, киевские, и приезжие.

...Он слез с коня, взял его под уздцы и неторопливо двинулся от лавки к лавке, раздумывая, как поступить. Не сделав первого шага, не начнёшь пути... Княжич подошёл к первой попавшейся, на пороге которой стоял белозубый черноглазый торговец и зазывно встряхивал нанизанными на шёлковый шнурок женскими украшениями: кольцами, серёжками, колтами[76].

— Заходи, милостивый князь! Здравствуй на долгие лета, — поклонился купец.

Как-то незаметно для себя Святослав оказался в прохладном полумраке лавки.

— Что привлекло твой взор, милостивый князь?

Княжич указал на колты с яркими синими — кто знает, как они называются? — камешками.

— Если к золотистым волосам, тогда твой выбор верен, милостивый князь. Но не слишком ли скромен подарок? Это простые камешки. А вот колты с алмазами, лалами, сапфирами — выбирай.

Святослав растерянно посмотрел на торговца — он не ожидал, что так быстро и просто окажется в роли покупателя, и к щекам его прихлынула кровь.

Торговец мгновенно всё понял:

— Если ты сейчас не можешь расплатиться, я поверю тебе в долг. Такой молодой, красивый, сильный и удачливый князь не захочет обмануть скромного торговца, которого знает весь Подол.

— Я не хочу брать у тебя товар под простое обещание. А вдруг в первом же походе меня убьют? — Святослав сам не понял, как нашлись и почему так легко были произнесены эти слова.

— Я готов рискнуть, мой князь. Твой отец всегда отдаёт долги.

— Значит, ты меня знаешь?

— Кто на Подоле не знает сына великого князя! Мы были бы никчёмными торговцами, если бы не знали твоей милости.

Княжич промолчал.

— Для кого тебе нужен подарок?

— А я было подумал, ты всё на свете знаешь, — усмехнулся княжич.

Торговец не растерялся:

— Для самой красивой златоволосой девушки на Днепре. — При этом он принялся проворно снимать со шнурка кольца, чтобы достать выбранные Святославом колты.

— Но мы так и не договорились о плате.

— Я же сказал, милостивый князь, что согласен рисковать и ждать. Я открою тебе секрет своей готовности к риску: когда у тебя появятся гривны, ты заплатишь мне не торгуясь, столько, сколько я запрошу, и я возмещу всё — и риск, и время ожидания! — Торговец широко улыбнулся.

«Его игра — честность и откровенность, — подумал княжич. — А что, если я тоже сыграю на откровенности?»

Он покрутил колты в руках, любуясь тонкой работой, и сказал доверительно:

— У меня действительно нет ни ногаты[77]. А я хотел бы купить для той златоволосой девушки ещё и сафьяновые босовики и синий плащ и фибулу к нему. Может ли твоя готовность к риску зайти так далеко, что ты одолжишь мне серебра под божеские резы?

— Я бы мог это сделать, но не стану, потому что, если об этом узнают менялы, меня сживут со свету.

— А где их найти, менял? — быстро спросил княжич, нарушая им же самим затеянную неторопливую игру.

Купец хитро улыбнулся, хлопнул в ладоши, и тотчас появился мальчишка лет десяти.

— Проводи князя к дяде Якиму, скажи, от меня. — Торговец поклонился княжичу и добавил: — Сказал бы прямо, князь, чего тeбe надобно, я сразу бы и посоветовал, к кому обратиться.

— Но я обязательно куплю у тебя эти колты, — заверил смущённый Святослав.

— Конечно, князь, буду счастлив. Я всегда здесь, на Подоле, и всегда к твоим услугам...

Мальчишка провёл княжича в расположенную невдалеке такую же по внешнему виду лавку, с тем только отличием, что хозяин её ничего не предлагал, а сидел на ларе и крутил в руках золотой ромейский динарий. Святослав уже видел таких вот странных лавочников, но не догадывался, какой товар они предлагают. Оказалось так просто — деньги.

Он поздоровался и вошёл в лавку. Мальчишка сказал несколько слов хозяину и убежал.

— Я рад служить высокочтимому князю, — приветствовал его с поклоном меняла.

По его выговору княжич решил, что перед ним уроженец Византии, а может быть, Булгарии.

— Мне нужны гривны, — прямо объявил он о цели своего визита и взглянул в лицо менялы.

Чёрные, чуть на выкате глаза под такими же чёрными густыми бровями смотрели вдумчиво, словно взвешивали и оценивали возможности посетителя.

— А сюда и приходят только те, кому нужны деньги, — сказал наконец Яким и приоткрыл тяжёлую ковровую завесу в соседнюю комнатушку.

Княжич вошёл и огляделся: пол, устланный коврами, длинные, как скатанный походный шатёр, шёлковые подушки, низенький столик с огромным плетёным блюдом, полным фруктов.

— Ты грек, Яким? — спросил Святослав по-гречески.

Яким поклонился и ответил на греческом же языке:

— Юный князь знает язык эллинов? Впрочем, зачем я спрашиваю? Мне известно, что многие архонты[78] в этой удивительной стране многоязычны. У вас странно соседствуют высочайшая культура и мудрость городских жителей с дикостью тех, кто живёт в степях.

— В степях живут половцы.

— Да, это мне известно. Ты спросил, не грек ли я. Нет. Я армянин. Ты слышал о таком народе?

— Да. Вы живете в горах, где делают пурпур.

— Ты прав. Он называется на нашем языке «вордан-кармир». Но это на исторической родине, а сам я не оттуда: мой род уже давно обосновался в Киликии, что расположена южнее Византии, на берегу моря. В Киев я приехал десять лет назад, — Яким перешёл на русский язык, — и полюбил вашу страну.

— Почему?

— Потому что, — Яким хитро улыбнулся, — у вас высокие резы и ваши девушки прекрасны — белотелы, синеоки и златоволосы. Моя жена из вашего племени. Садись, князь, откушай фруктов.

Яким взял маленький ножичек, быстро очистил персик, нарезал ломтями, воткнул острие ножа в самый большой кусок и подал его Святославу. Сам взял кусочек поменьше. Пока княжич ел, он наблюдал за ним, откусывая маленькие ломтики.

— Теперь, — сказал он, когда персик был съеден, — мы можем поговорить о деле.

«Он составил мнение обо мне, — подумал княжич, — и, кажется, оно благоприятное».

— Сколько серебра нужно твоей княжеской милости?

— Скажу тебе откровенно: я сам не знаю.

Яким позволил себе улыбнуться. Он понял, что князь впервые здесь, на Подоле.

— Ты у меня первый заёмщик, который не знает, сколько ему нужно.

— Я могу с тобой говорить без утайки и быть уверенным, что ты никому не расскажешь? В моём деле тайна отношений с заёмщиком — главное, — с достоинством ответил Яким. — Я весь внимание, мой князь.

Святослав задумался: как назвать Неждану этому незнакомому человеку — любимой, любовницей или наложницей?

— Есть одна девушка... — начал он неуверенно. — Она попала в дворню по кабальной записи. Я отпустил её на волю и хочу купить деревеньку, обустроить и подарить ей.

Яким несколько раз понимающе кивнул.

— А деревенька у тебя на примете есть? — спросил он.

— Нет ещё.

— И как я могу догадаться, ты даже не знаешь, к кому обратиться в поисках подходящей?

— Ты прав, Яким. Я зашёл в соседнюю лавку, хозяин направил меня к тебе. А больше я никого не знаю.

— Зато сына великого князя знают здесь всё. Это, с одной стороны, облегчает дело, с другой — усложняет. — Яким не заметил, как перешёл на греческий: видимо, ему было проще обсуждать сложные вопросы на этом языке, языке философов и торговцев. — Если милостивый архонт дозволит мне, я всё сделаю. Мне понадобится несколько дней, и я должен знать, где пожелает господин купить деревеньку.

— Поблизости от дома отца, на Почайне, — сказал Святослав.

— В каких пределах я могу тратить твои деньги, князь?

— Свои деньги, — улыбнулся княжич.

— Как только я их потрачу, они станут уже не моими, а твоими, ибо тебе придётся отдавать их мне, когда ты сядешь, — закончил он по-русски, — на стол.

— Ты согласен ждать?

— Ремесло менялы, в частности, состоит в том, чтобы ждать. Я жду — резы растут, а я тем временем читаю прекрасные книги на моём родном языке и на языке эллинов.

Я всегда буду рад принять тебя, милостивый архонт. Что же касается твоего дела, то я пришлю мальчишку...

— Нет, — быстро сказал княжич. — Я буду наведываться сам. — И добавил: — Мне приятно разговаривать с тобой, Яким.

— Спасибо за честь. И позволь сказать тебе: не думай о долге. Я верю в твою судьбу, она приведёт тебя на самую вершину славы и богатства. Ты ещё не прикоснулся сталью к своим щекам, но уже провёл дело со мною как умудрённый муж. Я поверил в тебя, архонт.

Святослав вышел. Чуть поодаль, у лавки торговца украшениями, стоял его конь, поматывая головой. Княжич легко вспрыгнул в седло. На его лице блуждала самодовольная улыбка.

Он проехал мимо церкви Святой Ирины, что у Золотых ворот, и радостное настроение испортилось: он так и не решил для себя, должен ли каяться в совершённом грехе прелюбодеяния и говорить на исповеди о Неждане. Воспитанный в христианской вере с пелёнок, он не подвергал сомнению её догматы. Но что-то в нём протестовало — не против таинства исповеди, а против всеохватности её. Он был ещё слишком молод, чтобы вступать в философско-теологические споры с самим с собой. Он просто не хотел пускать ни отца Игнатия, милого, умного, немного ленивого священника, ни тем более кого-либо другого в сокровенный мир своих чувств.

Святослав сделал выбор в пользу своего нежелания, и этот выбор во многом определил его будущее, как, впрочем, и некоторые другие поступки, совершённые в юности.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Яким ошибся только в одном: ему понадобилось не три, а пять дней, чтобы найти деревеньку, договориться и совершить купчую.

Деревенька понравилась княжичу: пять дворов, сорок смердов и старик староста. Для Нежданы пятистенный дом.

Святослав возвращался в Почайну довольный и гордый собой. Первый, кто его там встретил, был Ягуба.

— Великая княгиня продала Неждану, княжич, — выпалил он вместо приветствия.

Святослав опешил.

— Не может быть! — воскликнул он.

Столько беспомощности было в этих словах, что Ягуба не нашёлся что ответить.

— Она что — узнала?

— Кто-то из дворовых девок доложил, порадел. Княгиня тут же и приказала дворскому продать.

— Как же так? Она не имела права! Отец подарил мне её.

Ягуба только хмыкнул.

Действительно, мать не знала, да и не могла знать, что отец подарил свою бывшую наложницу сыну.

— Но я порвал кабальную запись!

— А великой княгине ты о том сказал?

— Нет...

— Чего же ты хочешь?

Святослав постепенно приходил в себя.

— Куда её увезли?

— Не знаю.

— Кто купил?

— Не знаю. Как свели со двора, так никто её больше и не видел.

— Когда?

— Позавчера. Я тебя два дня выглядываю. Пошёл к воеводе отпрашиваться в Киев, так он не отпустил...

Ягуба ещё что-то говорил, но княжич не слышал. В нём поднимался гнев. Зачем мать поступила так жестоко? Какое имела право? Почему не подождала его? Ведь не могли девки, наушничая, не рассказать об их любви! Почему?

Чем больше он думал, тем сильнее нарастал в нём гнев. Все эти дни он ощущал себя взрослым: поступал, как взрослый, думал о себе, как о взрослом. И вдруг — снова оказался маленьким мальчиком во власти матери... Нет, он должен сейчас же, немедленно показать ей, что так с ним больше обращаться он не позволит. И она должна сказать ему, где Неждана!

Он ворвался в светлицу великой княгини. Мать сидела на высоком резном стольце, окружённая челядью, и отдавала распоряжения дворскому, который стоял, вытянувшись, перед ней. Святослав на мгновение отвлёкся от собственных мыслей и отметил, что в прежние времена мать обычно усаживала дворского. Однако чувства переполняли его, и останавливаться на этом наблюдении было недосуг. А жаль. Если бы он хоть немножко поразмыслил над этим, он бы понял, что со дня восхождения отца на великий стол мать — теперь великая княгиня Киевская, первая женщина на Руси — разительно изменилась. И наверное, пойми он это, всё произошло бы по-другому. Но он сделал то, что сделал: прямо от двери крикнул:

— Мама, пусть все уйдут! Мне надо поговорить с тобой.

— Сядь, подожди, я скоро закончу, — ровным голосом ответила мать.

И опять Святослав не заметил перемен в её речи. А она излучала спокойную уверенность, идущую от обретения власти.

— Если ты не отпустишь людей, я буду говорить при них! — крикнул княжич, чувствуя, как ярость туманит ему голову и нарастает возмущение от того, что его по-прежнему считают мальчишкой.

Кое-кто стал пятиться к двери, от греха подальше.

— Стойте! — приказала мать. — Я не разрешала уходить. А ты садись и жди.

Святослав решительно подошёл к стольцу, на котором восседала мать, мягко отодвинул в сторону дворского и, приблизясь к ней вплотную, спросил негромко:

- Как ты могла продать Неждану?

Княгиня вздрогнула, впилась потемневшими от гнева глазами в лицо сына, прочла в нём неукротимую решимость, прошептала:

— Ты всё же посмел... — И распорядилась: — Выйдите все!

Пока челядь, толпясь, выходила из комнаты, пока дворский, замыкая исход, прикрыл за собой дверь, мать и сын смотрели друг на друга — он яростно, она возмущённо. Но всё же эта короткая пауза немного охладила Святослава, и он продолжил уже спокойнее:

— Разве ты не знаешь, что отец подарил её мне?

Вот этого, наверное, не следовало говорить.

— Как ты посмел заговорить со мной об отце и об этой паскудной девке! — закричала мать.

— Я просто излагаю дело, как оно есть, — сказал княжич, делая над собой усилие, чтобы сдержаться.

— Ты посмел говорить со мной о полюбовнице отца?!

— Если уж слушаешь наушниц, то слушай до конца: не отцовская она, а моя полюбовница! — снова в ярости бросил Святослав.

— Это я знаю, — язвительно сказала мать. — Подобрал отбросы, не побрезговал, не постыдился!

— Не смей так говорить о ней!

— Не смей так разговаривать с матерью!

— Кому ты её продала?

Княгиня вскочила на ноги так резко и стремительно, что стольце откатилось к стенке, сделав шаг к сыну, ухватила в ярости его за ухо и, повернув к двери, крикнула:

— Убирайся!

Княжич вырвался и выскочил из комнаты.

Княгиня крикнула ему в след:

— Никогда не скажу! — Она как слепая стала нащупывать за спиной стольце. Нашла, рухнула в него и зарыдала.

«Никогда... ни за что... он мне боле не сын...» — шептала она, продолжая плакать.

Больше всего её оскорбило даже не то, что её самый любимый сын, её первенец позволил себе столь непочтительно разговаривать с матерью, а то, что какая-то девка для него, всегда такого нежного, заботливого, любящего, оказалась дороже матери. Только она немного отошла душой, успокоилась, почувствовала себя великой княгиней, хозяйкой... и вот... при людях, при всех... так оскорбить! И тут же — до чего противоречивы женские натуры! — подумала, что напрасно оттаскала его за ухо, словно несмышлёныша, тем более что никогда прежде она не делала этого... А он уже мужчина. Он, конечно, спал уже с этой потаскухой... И опять завертелись злые, неукротимые мысли о сыне и о муже, и всё лезла в голову нахальная эта девка, молодая, синеглазая, такая красивая даже в грубой одежде скотницы, даже после стольких дней страданий...

Святослав выбежал во двор. Ягуба ждал его. Некоторое время юноши стояли молча: один в раздумье, другой в ожидании решения.

Наконец Ягуба негромко произнёс слова, на долгие годы определившие его положение при Святославе:

— Собирать дружину, княжич?

— Собирай.

— Налегке?

— Да. Без меченош. За воротами. — С каждым словом голос княжича обретал уверенность и силу. — Там жди меня.

Глаза Ягубы радостно сверкнули: слово «жди», употреблённое княжичем вместо безликого «ждите», означало лишь одно — пока его нет, во главе дружины стоит Ягуба. Дружинник едва сдержался, чтобы не гикнуть как мальчишка, и умчался выполнять приказ. А Святослав вернулся в дворец, отыскал дворского, взял старика под руку и спросил:

— Кто купил Неждану?

Старый слуга горестно вздохнул. Он помнил, как появился на свет княжич, как были счастливы тогда княгиня и князь, как устроил Всеволод пир по случаю рождения первенца, приглашая к столу любого заезжего и проезжего... А теперь вот прорвалось всё, что годами копилось и не выплёскивалось благодаря мудрости княгини, согласившейся не замечать ничего, что порочило бы её мужа... Коснулось дело сына — и не выдержало сердце: ревность матери превзошла ревность женщины... Что же в таком случае делать ему, дворскому? Чью сторону принять? Тем более что он действительно не знает, откуда взялся проезжий торк...

— Купил торкский гость, — сказал он.

— Откуда он?

Этого дворский не знал. Но по некоторым признакам предполагал, что из белгородских торков, и он осторожно высказал это предположение княжичу.

— И на том спасибо! — сказал нетерпеливо княжич и хотел было бежать, но остановился. — Он один ехал?

— С малым обозом.

— Гружёным?

— Кажется, да...

— Белгородский — значит, на юг?

— Вот этого сказать не могу. Но думаю, что так, княжич.

— Сколько он заплатил за Неждану?

— Десять гривен... — И, увидев удивление на лице Святослава, торопливо добавил: — Матушка-княгиня велела отдать за сколько даст, княжич... Да и девка была поротая...

— Поротая?! — переспросил юноша, сжимая кулаки, но пересилил себя. — Сильно?

Дворский опустил голову...

Дружина уже, собралась за воротами. Юные воины держали в поводу коней. Святослав почувствовал прилив гордости. Он ещё не возглавлял свою дружину в походах, если не считать короткой дороги из Киева сюда, в Почайну, при переезде. Не удержался, обратился к ней с коротким словом:

— Други, не служба — просьба: следуйте за мной!

Ему подвели коня. Он вскочил в седло и поскакал на главный шлях, где, как он помнил, в двух поприщах[79] от дворца был поворот на полдень, к меловым горам, откуда чумаки по осени возят белый камень для отделки церквей. Это и был путь на Белгород.

Торка они настигли поздно вечером, уже на ночлеге.

Два шатра стояли в стороне от шляха, их окружали три телеги с поднятыми оглоблями: видно, бывалый торк боялся нападения недобрых людей. Кони паслись под присмотром слуги, больше смахивающего на воина — на боку у него болталась сабля.

Ягуба свернул со шляха, подскакал к телегам, спешился и подошёл к шатру.

— Эй, хозяин! — позвал он.

Оттуда донёсся стон. Тогда Ягуба, не раздумывая, вошёл в шатёр.

Следом подъехали Святослав и дружинники. Не успели они соскочить с коней, как вдруг полог шатра откинулся и оттуда, держась за окровавленную голову, вывалился Ягуба. За ним выскочил торк с саблей в руке. Он уже замахнулся для смертельного удара, но княжич закричал:

— Остановись, собака!

Торк только сейчас заметил окружающих его воинов.

— Как ты посмел ударить моего дружинника? — наезжая конём на торка, в гневе крикнул Святослав.

— А как он посмел войти в женский шатёр? — Торк не выказал испуга, но саблю опустил.

— Но и ты был в женском шатре!

— Там моя жена, — ответил торк и левой рукой задёрнул полог.

— Жена? — с ужасом переспросил Святослав. — Жена... — Ещё мгновение, и он приказал бы убить торка, но в это время Ягуба, сделав над собой усилие, приподнялся, всё ещё держась за голову, и прерывисто заговорил:

— Врёт он, собака... Неждана там... избитая... больная... плачет...

— Взять его! — приказал дружинникам княжич, а сам стремительно спрыгнул с коня и бросился в шатёр.

На кошме лицом вниз лежала Неждана. Её спина, исполосованная ударами плети, была покрыта местами листьями подорожника. Она приподняла голову, слабо улыбнулась и прошептала:

— Это меня Куря исполосовал... Торк не виноват... Он заботился...

Святослав сжал кулаки: Куря был придворным палачом, и отдавала ему распоряжения в отсутствие мужа только княгиня. Он опустился подле Нежданы на колени.

— Лада моя... За что же тебя так?

— Как узнала я, что великая княгиня приказала меня продать, так и сбежала... Поймали... Высекли...

— Нелюди проклятые, — процедил сквозь зубы княжич.

— Как ты меня нашёл?

— После расскажу...

— А если не отдаст меня торк? Купил ведь... — заплакала Неждана.

— Не плачь, лада, успокойся, я всё улажу. — Он поднялся с колен, выглянул из шатра. — Что с Ягубой?

— Жив будет, не помрёт, — ответил ему дружинник. — Проклятый торк рукояткой сабли его стукнул.

Чуть в стороне от шатра двое дружинников вязали торка.

— Освободите его! — распорядился княжич.

— Вижу, ты не грабитель. Так почему ты и твои люди ведёте себя, словно разбойники? — гордо выпрямившись, спросил торк, как только его отпустили. — Я торговый гость. На Руси всегда уважали торгового гостя.

А я — княжич Святослав, и эта девушка моя! За то, что ты вёз её с бережением, я прощаю тебе нападение на дружинника и то, что пытался обмануть меня. Я забираю Неждану. У меня нет десяти гривен, что ты заплатил дворскому, но я отдаю тебе в уплату перстень, он стоит куда больше! — Святослав снял с пальца перстень с крупным камнем и протянул торку. — В счёт разницы я забираю у тебя воз и коня. Други! Помогите купцу опорожнить воз и нарвите свежей травы.

...На рассвете они достигли развилки, от которой дорога отходила к Почайне. Княжич приказал остановиться.

— Вот что, — сказал он, — дальше я поеду с Нежданой. Тут недалеко её деревня Хорино. А вы возвращайтесь. Делайте, что всегда. Будет великая княгиня спрашивать — отвечайте: княжич велел — и всё. Будет куда посылать — не можем, княжич не велел. Вернусь, как смогу. Ягуба, — обратился он к дружиннику, — тебя особо прошу: поедешь сейчас со мной, запомнишь короткую дорогу и привезёшь бабку-знахарку.

Через четыре дня, оставив Неждану на попечение знахарки, Святослав вернулся в дворец, рассудив, что подобная неторопливость в ответ на самоуправство матери как нельзя лучше прояснит его отношение к случившемуся.

Мать, видимо, что-то почувствовала, потому что, как только он приехал, тотчас послала за ним старого боярина Вексу, надеясь, что из уважения к воеводе сын подчинится.

Приняла сына великая княгиня у себя в покоях, отослав всю челядь.

Святослав ожидал разговора о девушке, но мать, неожиданно для него взяв сына за руку и промокнув глаза платком, заговорила мягко, с грустью:

— Как ты испугал меня — четыре дня от тебя ни весточки, ни слуху... Как ты мог, сын мой? Знаю только, что взял дружину, куда-то уехал, потом явился твой Ягуба, я пытала его — он молчит... Разве можно так мучить мать?

В душе шевельнулось раскаяние, но княжич подавил его и, чтобы не расчувствоваться, глядя на любимое, такое печальное лицо матери, выпалил:

— А как можно было продавать Неждану, да ещё отдав её перед этим в руки Кури, зверя некрещёного? Он же исполосовал её!

— Ты опять осмелился произнести при мне имя этой негодной девки! — Лицо матери исказилось в гневе.

— Ты посмела продать мой закуп, не спросись меня! — крикнул он, всё больше распаляясь.

— Это закуп твоего отца. И наложница она твоего отца! А коль скоро он передал её в мою власть...

— То ты решила мстить ей?

— Я в своих холопах вольна!

— Она мне отцом подарена! И мною на волю отпущена!

— Не желаю знать о твоих мерзких делишках и гнусных девках! Избавь меня от этого!

— Раз уж ты в мои дела вмешиваешься, то и знать всё обязана!

Мать и сын кричали одновременно, не слушая друг друга. И вдруг княгиня опустила голову, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

— Господи, — услышал Святослав её причитания, — всю жизнь терпела от мужа, так мне ещё и от сына терпеть? За что мне такая мука, такое наказание, Господи...

— Мама! — воскликнул Святослав с такой болью, словно сердце у него вдруг оборвалось. Он обнял мать, принялся гладить её вздрагивающие плечи. — Мама, мамочка...

Княгиня прижалась к сыну, рыдания её постепенно затихли, она уже ничего не говорила, только порывисто вздыхала. Потом наконец шепнула:

— Прости...

— И ты прости, мама...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Осень 1142 года выдалась долгой, тёплой и сухой. Густые леса и перелески, между которыми неторопливо петлял по всхолмлённой земле Галицкий шлях, вспыхивали попеременно в лучах щедрого солнца то золотом, то красной медью трепещущих на лёгком ветерке листьев. Изредка обочь дороги, прижавшись к деревушкам, чернели поля, заботливо возделанные под озимые. По ним важно расхаживали грачи, не торопившиеся улетать на юг.

Святослав ехал верхом во главе своей дружины.

За ним, отстав на несколько шагов, по трое ехали дружинники: первыми — Ягуба, Пётр и Васята Ратшич. За ними — ещё с полсотни испытанных воинов. Если считать с меченошами, оружниками, конюшими, то наберётся две сотни. Отец не поскупился, отдал своих лучших гридей. Все они с радостью принесли клятву сыну великого князя и теперь тоже стали его дружинниками. Шествие замыкал огромный обоз под охраной воинов.

Святослава так и подмывало осадить коня, поехать рядом с друзьями детства, поболтать, как бывало, но — нельзя, он ныне князь! Он не удержался, оглянулся: вот и Ягуба, надувшись от гордости, сидит в седле, словно кол проглотил. Ещё бы! Совсем недавно простой дружинник из детской, он сегодня едет в первом ряду старшей дружины, хотя и ему, и Петру и Васяте едва минуло восемнадцать лет.

Целых два года до этого дня Всеволод держал сына при себе и приучал к государственным делам.

С поразившим Святослава коварством великий князь нарушал все предварительные договорённости с братьями. Начал с того, что в обход Игоря Олеговича, следующего по старшинству своего брата, отдал Черниговский стол Владимиру Давыдовичу, не желая ссориться с могущественным родом Давыдовичей.

Это решение вызвало гнев Игоря. Но младший брат, Святослав Олегович, поддержал Всеволода в обмен на обещание посадить его на Переяславльский стол.

И следующий шаг отца поверг в изумление Святослава: великий князь решил сместить родных братьев своей жены, Изяслава и Мстислава, с их престолов и послал на них войска. Но Мстиславичи в той борьбе победили и удержали свои княжества.

Тогда Всеволод вспомнил про своё обещание, данное младшему брату Святославу, и послал его с войсками изгнать из Переяславля князя Андрея, младшего сына великого Мономаха. В народе Андрея прозвали Добрым, и, может быть, именно это обстоятельство вселило в великого князя надежду, что особой борьбы тут не будет. Но Андрей проявил недюжинную умелость, ополчился, вышел навстречу войскам Ольговичей и заявил, что стоять он будет до конца, ибо Переяславль его отчина и здесь княжил его отец Мономах. Всеволод предложил ему курское княжение, но и Курск не прельстил Андрея. Все попытки Святослава Олеговича отвоевать себе стол ни к чему не привели, более того, мужественный сын Мономаха обратил Святослава Олеговича в бегство. В этом бою участвовал вместе с дядей и младший Святослав, и бежал вместе с ним, и испил горечь поражения. Велико же было его удивление, когда отец « который раз совершил политический кувырок: заключил с Андреем не просто мир, а союз, пригласив его на переговоры с половецкими ханами о совместном походе.

Недовольство Всеволодом среди князей нарастало: уж больно неразборчив он был в своих действиях, любой ценной добивался выгоды, нынче целовал крест и клялся в дружбе, а завтра обрушивал войска, норовя силой отобрать престол.

Вскоре внимание великого князя привлекло богатейшее западное княжество, Галицкое. Он задумал отобрать этот Стол у князя Владимирко, что открывало возможность совершить целый ряд княжеских перестановок.

Но и эта затея обернулась поражением.

Теперь Всеволод вновь обратил свои помыслы на то, чтобы удовлетворить притязания брата Святослава Олеговича на достойный стол. Он решил посадить его в Новгороде.

Но к этому времени Новгород стал практически независим от Киева. Он самостоятельно, по своей воле, решал вопросы приглашения князей на стол. Вече приняло жестокое решение — не пускать в город Святослава. Опять возникла усобица, не принёсшая ни славы, ни добытку Ольговичам. Новгородцы настояли на своём.

Тогда великий князь предложил им вместо брата Святослава сына Святослава.

Новгородцы, рассудив, что юный князь в руках новгородской господы будет послушным и управляемым, согласились.

Трепеща от нетерпения, Святослав снарядил дружину и помчался в Новгород, но по пути, в Чернигове, его перехватили гонцы с известием, что переменчивые новгородцы отказываются принять его и что им люб только князь из рода Мономаховичей.

Забегая вперёд, следует сказать, что пристрастие Новгорода к потомкам Мономаха в конечном итоге привело на великое княжение и Всеволода Большое Гнездо, и его сына Ярослава, и, наконец, Александра Невского. Но это будет значительно позже, через сто лет...

А пока спор великого князя с Новгородом продолжался. Всеволод предложил им другого сына. Правда, всё это уже не волновало Святослава, ибо не имело к нему касательства. Он попытался забыть в объятиях Нежданы жестокое оскорбление, нанесённое ему новгородцами, и отдалился от отцовского двора, лелея обиду и ревность к тем, кто уже княжил, пусть даже в самых крохотных волостях.

И потому, наверное, он без особых надежд и ожиданий прибыл на очередной съезд князей в начале осени 1142 года.

Опять делили и перераспределяли столы.

Отец, видимо, почувствовал силу — его поддержала большая группа князей — и неожиданно для всех заявил, что на завидный Владимиро-Волынский стол возводит своего старшего сына — Святослава.

Княжич сидел в это время рядом с младшими братьями, не ждал ничего для себя важного и потому слушал вполуха. Когда в сочетании с его именем прозвучало «Владимиро-Волынский», он не сразу сообразил, о чём идёт речь. Только услыхав чей-то злой, резкий выкрик: «Он слишком молод!», наконец осознал, что всё происходящее имеет отношение к нему.

— А не твоего ли господина Юрия Долгорукого отец в шесть лет в Суздале князем посадил? — раздался мощный голос Всеволода, и княжич догадался, что против выступает один из бояр могучего северного владыки.

Сторонники великого князя громко засмеялись.

— Пусть выйдет на круг! — прозвучал глухой старческий голос.

Святославу показалось, что он узнал Святополка Мстиславича, самого старого из двоюродных дедов со стороны матери.

— На круг! На круг! — подхватили доброжелательные голоса сторонников Всеволода.

Святослав вышел.

От волнения он не мог узнать никого из окружающих его князей. Усилием воли княжич взял себя в руки. Чутьё подсказало ему, что нужно поклониться.

Он так и сделал: поклонился большим поклоном, коснувшись рукой пола, и медленно выпрямился.

Гул одобрения пронёсся по гриднице.

— И в походы он уже хаживал, — опять, словно сквозь туман, различил он голос отца.

— Холост? — спросил боярин князя Долгорукого.

— Холост пока ещё, — ответил Всеволод.

— Обручён? — поинтересовался другой голос.

— Нет, — ответил кто-то из бояр отца.

— Это беда поправимая, — усмехнулся отец, — женим молодца, как же князю без княгинюшки!

- А то, глядишь, и забалует — кровь-то горячая.

- Куда горячей! - хохотнул кто-то.

— Ну, некоторым и жена не помеха, — откровенно рассмеялся один из Мономаховичей.

Святослав с ужасом подумал, что отцовское беспутство ляжет на него несмываемым пятном и сейчас его с позором прогонят из круга. Но вместо этого под нарастающий смех, в котором было что-то жеребячье и похотливое, его одобрили...

И вот он ехал в свой первый город, на свой первый стол во главе дружины, и с ним десяток отцовских бояр. Одни останутся с ним на первое время во Владимире и, если захотят, навсегда свяжут свою судьбу с молодым князем Волынским. Другие, урядив все дела, вернутся в Киев...

Святослав ещё раз повторил с наслаждением: «Князь Святослав Всеволодович Волынский. Волынский... Волынский!»

Он вспомнил последний разговор с отцом перед отъездом.

«Первый год даю тебе на кормление. Полк твой звать на помощь не стану — обрасти мясом, набери воев, займись с молодыми. Бояр за все советы благодари, от похвалы язык не отвалится. Но поступай по разуму. Своё решение никогда сразу не объявляй. То, что Неждану с собой не берёшь, — хвалю. Мудро. И ещё: своих детских сразу не возвеличивай, не давай местным боярам повода для зависти. Вот, пожалуй, и всё. Обними меня, сын».

С матерью он попрощался ласково. Она пролила слёзы, он обещал быть осторожным...

Труднее всего было расстаться с Нежданой. Девушка так рыдала, так убивалась, что Святослав наконец пригрозил: «Вот запомню тебя такой, распухшей от слёз, мокрой, красноносой, и разлюблю...»

Владимир-Волынский встретил нового князя глухим колокольным звоном, небольшой толпой горожан с хлебом-солью, галочьим криком. Богатый и независимый город явственно давал понять, что молодой князь из Ольговичей ему не по сердцу. «Даже ковра красного не постелили», — с досадой и обидой подумал Святослав. Зато природа распорядилась по-своему: обильным листопадом бросила под ноги золотой ковёр невиданной красы.

Волынские бояре на первый пир пришли разряженные так, что Святослав в своём новом одеянии, подаренном отцом, выглядел среди них едва ли не самым захудалым.

Бросалось сглаза обилие польской одежды, непривычней, но очень красивой и короткой, что, как отметил про себя князь, удобно и для пира, и для боя.

И жёны боярские чем-то неуловимым отличались от киевских да черниговских. Впрочем, так оно и должно было быть — в каждой земле свои обычаи, свои привычки, своё понятие о красоте.

Святослав пил мало, всё больше вглядывался в лица и повторял про себя, стараясь запомнить: «Басаёнок, Ковень, Стефан...» Своих ближних бояр он посадил по правую руку от себя, не в конце стола, но и не вверху его. Рядом с ним сидели лишь боярин Вексич, внук старого воеводы, приставленный к Святославу великим князем в качестве то ли наставника, то ли посадника, и князь Холмский, который приходился ему троюродным племянником, хотя и был на добрых десять лет старше.

Уже после третьей чарки волынцы принялись поучать его. Он слушал, согласно кивал головой и улыбался всем светло.

Перед сном Святослав попытался привести в порядок свои впечатления — ему казалось, что на пиру он ничего толком не заметил, не запомнил. Однако здесь, лёжа в тёмной опочивальне, он стал вспоминать подробности, которые там прошли мимо его сознания, а сейчас вдруг возникали из памяти, расползались и обрастали ещё более незначительными деталями.

Боярин Басаёнок не стал пользоваться новинкой — золочёными византийскими вильцами для мяса, а брал куски жирной свинины руками, ловко отрезал кинжалом у самых губ, ел, чавкал, как последний смерд, и запивал всё огромными глотками вина. Рядом с ним сидела его жена, невысокая, худенькая красивая женщина с бледно-прозрачной кожей, на которой алыми пятнами выделялись нарумяненные щёки и чернели насурьмлённые брови. Она едва притрагивалась к еде и ничего не пила. Святославу вдруг представилось, как, вернувшись домой, навалится на болезненную жену всей своей брюхатой тушей боярин и как она терпеливо будет сносить его ласки...

А Холмский льстив и опасен. Сам бы хотел пересесть со своего удела на Волынский стол... И вдруг без всякой связи с князем Холмским ему вспомнилось: он не сделал распоряжений на утро!

Святослав встал, приоткрыл дверь. В сенцах спал Ягуба, поставив ларь поперёк двери и постелив под себя кожух.

«Молодец, — подумал князь. — Когда же он успел и почему я не заметил?»

Он легонько толкнул дружинника. Ягуба тотчас открыл глаза, и рука его потянулась к мечу.

— Это я, Святослав, — прошептал князь. — Кто тебя надоумил тут лечь?

— Сам...

— Вот и дурень. Что завтра говорить станут? Что князь труслив и волынских боится?

— Так никто и не видел, что я здесь устроился.

— Вот пусть никто и не видит, как ты отсюда уйдёшь. А теперь слушай: завтра чтобы дружина, как у нас было заведено, с утра вся на бронном дворе занималась. Понял?

— Понял... Только я уже распорядился.

Святослав опешил:

— Когда?

— А когда с пира уходили.

Утром князь, недолго поплутав, вышел на банный двор. Его уже ждали там, словно дома, в Почайне, две бадьи холодной воды и холоп с хусткой — так здесь называли рушничок.

Он окатился, прошёл на бронный двор.

Его дружинники занимались так, словно никуда из-под Киева и не уезжали.

Князь взял два меча, крикнул Петру, и они стали биться, наскакивая, ухая, отступая, нанося нешуточные удары и парируя их по всем правилам ромейского искусства.

Скоро Святослав заметил, что на крытом гульбище дворца, откуда хорошо виден бронный двор, собрались местные дружинники. Потом появился какой-то боярин. Святослав постарался разглядеть его лицо и чуть было не пропустил удар.

— Не зевай, князь! — крикнул Пётр.

Появился князь Холмский. Он, видимо, тоже побывал на банном дворе, потому что голова его была мокрой. Он взял два меча и, отстранив Петра, встал перед Святославом.

Через пару минут молодой князь понял, что Холмский занимается военной потехой далеко не каждый день: дыхание его стало тяжёлым, лицо побагровело, покрылось потом, глаза стали бегать — со Святослава на его клинки и обратно. Это означало, что конец близок. Одно обманное движение, другое, Холмский разъярился, нанёс неподготовленный удар, раскрылся, и Святослав стремительно — сперва правым мечом, потом левым — прикоснулся к горлу и груди князя.

Холмский вымученно улыбнулся.

— Ты гибок, как кошка, и силён, как пардус, князь, — сказал он, отдавая Ягубе мечи. И вдруг хохотнул: — Хотел бы я посмотреть, как ты схватишься с Басаёнком. Он у нас тут непревзойдённым считается, силён, как матёрый вепрь.

Святославу на мгновение представилось усталое, но прелестное лицо боярыни Басаёнковой и сам боярин, жадно поедающий груды мяса.

— Ежели боярин пожелает, пусть приходит утром, я готов, — сказал он, а про себя подумал: «Надо ли было? Если потерплю поражение — урон моей чести, если одолею — наживу врага».

Он кликнул Петра, Васяту, Ягубу, и они двинулись весёлой гурьбой на поварню, где без чинов, словно у себя под Киевом, взяли по ломтю тёплого хлеба с мёдом, запили топлёным молоком. Улыбчивая толстуха повариха, с волосами, затянутыми белым платком, показалась смутно знакомой.

Вот только говорила она по-другому, чуть певуче, с пришепётыванием...

Подошёл боярин Вексич, молча, поджав губы, взглянул на Святослава, всем своим видом выражая укор: князь, а ведёшь себя — словно в Почайне резвишься.

— Ждут? — упавшим голосом спросил Святослав.

— Ждут, князь.

Все четверо пошли вслед за Вексичем в думную палату, где ждали князя волынские вельможи.

И потекли долгие, порой непонятные разговоры о местных делах и сложных, запутанных отношениях с Галичем на юге и Полоцком на севере...

Без Нежданы было маетно.

Не помогали ни тяжёлые, до седьмого пота, утренние упражнения на бронном дворе, ни конная потеха.

Казалось бы, чего проще? И Ягуба, и Васята, и даже книжник Пётр уже обзавелись лебёдушками, как называл их Ягуба, а Святослав словно всё не решался или не мог переступить некий порог, за которым ему чудились картины распутства отца. А может быть, это была просто юношеская верность первой любви...

Как-то утром на бронном дворе появился боярин Басаёнок. Долго смотрел, как разминается с мечом князь, подошёл, поклонился, сказал:

— Дошло до меня, князь, что ты хотел бы и со мной на мечах поиграть.

— Это не моё желание, а князя Холмского, который проиграл мне. Ну, а я не возражаю, — ответил Святослав.

— Я верю в своё воинское умение. В скольких битвах побывал — Бог миловал, — сказал Басаёнок.

Первый же удар меча боярина заставил Святослава отступить. Вспомнилось, как когда-то он мальчишкой бился с отцом — такие же могучие, тяжёлые удары.

«Что мне потом говорил отец? — вспомнил князь, отступая и уклоняясь. — Изматывать, не отбивать, а отклонить».

Вокруг собралось много дружинников, челяди. Откуда-то появился Вексич.

Боярин задышал чаще, на лице появились первые капельки пота. Но удары были всё так же тяжелы, и каждый из них мог — не отклони князь вовремя меч — выбить оружие из его рук. Наконец боярин опустил меч, как бы приглашая юношу наступать. Святослав ринулся вперёд, полагая, что противник наконец раскрылся. Сделал выпад в полной уверенности, что бьёт Басаёнка мечом плашмя, но, к его удивлению, меч вылетел из рук...

Боярин опустил свой меч.

— Князь Холмский был прав — ты искусен и быстр, как пардус. Я бы не хотел встретиться с тобой в бою. Великий князь может гордиться таким сыном.

— Благодарю тебя, боярин. Ты великий боец на мечах. Мне не стыдно было проиграть тебе.

Они вместе пошли на банный двор.

Через пару месяцев Святослав не выдержал — созвал думу и, не вдаваясь в долгие объяснения, сообщил, что едет в Киев, к отцу, а вместо себя оставляет боярина Вексича. Из дружинников взял с собой Ягубу, Петра, Васяту да ещё небольшую охрану.

К концу шестого дня бешеной скачки, усталый, грязный, осунувшийся, вместе с Ягубой он подъехал к деревушке Хорино, а Пётр, Васята и охрана поскакали дальше в Киев.

В течение всего пути Святослав предвкушал, как поразится и обрадуется Неждана.

Всё так и было, как представлял он себе: молодая женщина охнула, прижала руки к сердцу, сбежала с невысокого крыльца. Он спрыгнул с седла и обнял её...

К отцу он поехал через два дня. Великий князь с утра был в думе, потом провёл княжий суд, потом собрал ближних бояр, затем надолго затворился с братом Игорем Олеговичем. Святослав за это время побывал у матери, поговорил с боярином Вексой, рассказал старику о внуке, узнал от него, что отец заметно изменился — девок своих разогнал, и великая княгиня не нарадуется на него. Посидел в библиотеке, расспросил отца Игнатия о новых книгах.

Перед ужином отец нашёл время для разговора с сыном. Выслушав сбивчивые и путаные вопросы, он усмехнулся, и что-то прежнее, плотоядное мелькнуло в его лице.

— Скажи прямо, к зазнобе примчался? Не слишком ли накладно так скакать каждый раз, как приспичит?

Святослав потом долго размышлял над легкомысленными, скорее даже ёрническими словами отца — не крылся ли в них совет перевезти Неждану во Владимир? Или, напротив, отец полагал, что проще завести на новом месте новую девку, чем мотаться к Неждане в Хорино?

Наконец отец заговорил серьёзно. Вполне возможно, вскоре возникнет необходимость выступить против ближайшего соседа Святослава Галицкого — князя Владимирко.

Со времён Мономаха Галицкий дом в полной мере пользовался выгодами решения Любечского съезда князей, когда было установлено: «Каждый да держит отчину свою». Галицкие держали княжество уже третье поколение. И не только держали, но и расширяли свои земли на юге и алчно поглядывали на соседнее Волынское княжество.

Когда Всеволод посадил Святослава на Волынский престол через головы многих князей, он сам дал Галицким предлог для усобицы. Князь Владимирко уже заручился поддержкой венгров, вёл переговоры о союзе с поляками. Всеволод же, в свою очередь, сколачивал союз на востоке. Он понимал, что если допустить объединение Галича и Волыни, то на западе Руси появится государство, не уступающее по могуществу Киеву.

Но пока сил ещё не хватало, следовало вести себя с Галичем осторожно.

Отпуская сына, отец сказал:

— Мне бы ляхов от Владимирко отколоть... Ну, да это дело будущего... А ты, сын, задержись до вечера, дядю проводишь после прощального пира, честь окажешь.

Дядю Игоря, среднего Ольговича, Святослав недолюбливал. Впрочем, и с младшим братом отца, дядей Святославом, Отношения не складывались. Ему больше по сердцу были семья по матери, Мстиславичи. Но в государственных делах приказывает не сердце...

Ещё три дня и три ночи Святослав провёл у Нежданы. Он, словно в первый их год, любил её и никак не мог насытиться, хотя и понимал, что впрок ласк не напьёшься... Он так и не решил, перевозить её к себе или нет...

...Возвращались не торопясь.

Святослав обдумывал, что ему следует сказать по приезде своим боярам, чтобы было ясно — не за пустяками ездил в Киев князь.

О замыслах Галицкого князя отец распространяться не велел — не ровен час, узнают в Галиче. Владимирко умён, может догадаться, что Киеву всё известно.

О поляках? Но отец сказал, что разговор о них ещё впереди...

Жизнь сама за него всё рассудила.

Князь вступил в пределы своего княжества в начале июня 1142 года.

Вексич был так взволнован, что, даже не спросив, как там в Киеве поживает дед, сразу же огорошил его:

Ляхи зашевелились, князь. Полагаю, готовят они на нас набег. Мои лазутчики и лазутчики князя Холмского доносят из-за межи, что сбивается у Сандомира войско до тысячи копий. По разговорам, вроде собираются на венгров, но, сам понимаешь, нелепица получается: угры далеко, за перевалом, а мы — вот они, под боком, рукой подать. Ни в городе, ни в думе пока о том ещё никто не ведает, кроме Холмского. Мы решили упредить тебя.

«Вот он, случай! Вот о чём буду говорить с боярами, - подумал князь. — Устрашить поляков, не дать им вступит в союз с Галицким князем!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Конный разъезд поляков внезапно выскочил из-за поворота лесной дороги. Увидев русских воинов, ляхи оторопели осадили коней. Святослав, ехавший во главе своей дружины натянул поводья и вздыбил коня. Первые ряды дружинников сбились в кучу возле него. Растерянность продолжалась не сколько мгновений. Кто-то гикнул, ударил коня плёткой, вырываясь вперёд. Ляхи развернулись, поскакали прочь и скрылись за поворотом. Лишь Ягуба успел выхватить из притороченной к седлу налучи[80] лук и вогнал стрелу в шею последнему удиравшему поляку. Тот упал. Его причудливы! шлем с высокими перьями покатился по дороге.

— Догнать! Схватить! Не упускать! — закричал Свято слав. От волнения команды получились какими-то заполошными, и он умолк. Хотел было помчаться в погоню, но рядом появился боярин Вексич, положил тяжёлую руку ему на плечо и сказал негромко:

— Тебе невместно, князь.

Сколько раз за короткое время княжения приходилось ему слышать это слово «невместно»! И сколько ещё придётся услышать, пока он, умудрённый жизнью, не перестанет вот так, очертя голову, бросаться вперёд.

Святослав раздражённо дёрнул плечом, сбрасывая руку боярина и с завистью глядя, как Ягуба, подхватив с земли трофей — утыканный перьями чужеземный шлем, — помчался вслед за дружинниками перехватывать польский разъезд.

— А если бы он в тебя, как Ягуба в него, стрелу пустил?

Святослав промолчал. Он понимал, что сейчас правда на стороне боярина, и предстоящий выговор готов был принять ? без слов протеста. Но боярин выговаривать не стал, а вздохнул и признался:

— Наша с Холмским промашка: и сторожу малочисленную выслали, и тебя вперёд пустили.

— Как же они прозевали, пропустили? — вскипел Святослав.

— Может быть, и не прозевали, князь, а лежат порубанные...

Два дня назад объединённый полк Святослава и князя Холмского пересёк границу с Польшей и, не встречая сопротивления, продвинулся вглубь страны.

И вот — первое столкновение. Польский разъезд они не только прозевали, но и, скорее всего, упустили. А это означало — сандомирский воевода теперь будет осведомлен об их продвижении.

Подъехал Холмский. Видимо, он тоже был озадачен упущенным разъездом, потому что сразу же сказал:

— Завтра пан Замойский будет всё знать о нас.

— Это он возглавляет войско? — спросил Святослав.

— Не всё войско, он один из воевод польских. Я видел на убитом ляхе знаки Замойского. Мы с этим воеводой уже не раз сталкивались — бахвал, но умудрён ратным опытом и рубака.

Вернулись дружинники, погнавшиеся за польским разъездом, понурые и тихие: разъезд как в воду канул. Наверное, свернул на одну из неприметных тропинок, ведущих вглубь леса.

Святослав участия в расспросах не принял. Что толку? И так всё ясно: мы ничего не знаем о противнике, а противник о нас знает всё. Или почти всё...

Впитавший в себя с детства рассказы взрослых о войнах, походах, военных хитростях, читавший Юлия Цезаря, князь хорошо понимал — положение незавидное и надо что-то срочно предпринять, распорядиться. Но что он может? В голову ничего не лезло. Мешало думать нарастающее чувство тревоги и растерянности.

Перед князем мелькнул Ягуба с польским шлемом в руках. Дружинник явно старался попасться ему на глаза, обратить на себя внимание. Конечно, он герой, единственный, кто не растерялся и успел выстрелить. Святослав сделал вид, что не замечает ухищрений Ягубы.

А может быть, и весь поход, весь замысел был порочным в своей основе? Может быть, он испортил игру отца? Ведь не случайно отец сказал, что не сейчас развязывать узелок с поляками.

Из задумчивости его вывел голос боярина Вексича:

— Княже, тут князь Холмский кое-что любопытное придумал.

Холмский, уже бывавший в этих местах, предложил немедленно свернуть на юг, пересечь цепь невысоких лесистых гор и спуститься в долину реки Сан, которая выведет их прямо к Сандомиру, с той стороны, откуда их никак не могут ожидать поляки.

Привал они сделали, когда между ними и местом встречи с польским разъездом пролегло не меньше трёх часов пути. Утром, не зажигая костров, перекусили на половецкий манер холодным вяленым мясом и сухарями и спустились в долину реки. Сан оказался полноводной, быстрой рекой в обрамлении заливных лугов.

Тропинка, петлявшая в высокой, по конское брюхо, сочной траве, вывела отряд к просёлку. Вскоре показались крыши домов, утопающих в садах, и костёл.

Они вошли в селение.

Святослав с удивлением наблюдал, как умело и, главное, привычно действует князь Холмский.

Перво-наперво его дружинники, а вслед за ними по приказу боярина Вексича и Святославовы воины окружили крохотную площадь возле костёла. Воины привели ксёндза, войта и нескольких наиболее почтенных местчан. Холмский переговорил с ними по-польски. Святослав почти ничего не понял в быстрой пришепетывающей речи, кроме того, что прелагался простейший торг: или местечко будет отдано на разграбление, или же его жители уплатят выкуп.

Поляки выбрали второе.

К вечеру всё было закончено, и отряд вышел из местечка, погрузив добычу на заводных[81] коней.

До темноты успели побывать ещё в других местечках. Всюду дело шло привычно и споро. Видимо, жители приграничных земель привыкли к тому, что то и дело оказываются в роли овец, которых стригут чаще подожжённого.

Святослав не без внутреннего содрогания заметил, что дружинникам явно нравится такой поход. Алчное, жадное выражение их лиц не оставляло на сей счёт никаких сомнений. Он старался понять их — почти все вышли из простых отцовских кметей[82], не прошли такой высокой шкоды, как его детские, не впитали идеалов добра и благородства, им не приходилось ждать от своих родителей ни деревеньки, ни какого другого имущества. А Пётр, тот сторонился поборов. И Васята тоже. Один Ягуба охулки она руки не кладёт[83].

Война обернулась своим грабительским ликом...

Неужели его неясные юношеские мечтания о подвигах, о походах, о славе и неведомых землях, о смелых витязях и прекрасных девах-полонянках, о благородных княжнах, коих спасёт он из темницы, воплощались в жизнь таким чудовищным образом... О Боже!

Вернулась сторожа.

Десятник толково доложил, что впереди на треть поприща никого нет. Долина становится просторней, река успокаивается и по ширине уже не уступает родной Припяти. Нигде нет ни намёка на ляшское войско. В местечки, как было велено, сторожа не заходила, укрывалась, так что никто их не заметил.

— Что за местечки? — оживился князь Холмский, и Святослав досадливо скривился — опять! Разохотился князь... Однако ни прикрикнуть, ни запретить Святослав не мог — хотя и считался Холмский вассалом, подручным князем Волынского престола, а всё же был он местным, природным волынцем, богатым, удачливым и влиятельным. Его полк почти не уступал Святославову. Нет, одёргивать князя нельзя.

И тогда тоном, не терпящим возражений, Святослав распорядился о ночном привале.

Подъехал боярин Вексич.

— Княже, люди, почитай, второй день без горячей пищи. Может, выйдем к местечку, окружим, чтобы заяц не проскочил, и переночуем в хатах?

— Нет! — отрезал князь. — Заяц, может, и не проскочит, а какой-нибудь хлоп, знающий тропки, как мы у себя дома, ускользнёт. Выставим две сторожи. С одной я думаю послать Петра, с другой Васяту — вверх по реке и вниз. Хочу сам с ними говорить. Пришли мне их.

Первым подошёл Пётр.

— Я заметил, ты хмур, князь. Что беспокоит тебя? — спросил он после обмена первыми, незначительными словами.

— Уж больно хорошо всё складывается.

— Да, идём словно на ловы.

Подошёл Васята, кивнул согласно.

— Сытый пардус не прыгнет, — вставил он, с полуслова улавливая суть разговора.

— Вот и решил я, други, послать вас вверх и вниз по реке. Вам, как себе, доверяю. Дружинников возьмёте по своему выбору.

— Чур, я вниз, — улыбнулся Васята.

— Вниз следовало бы послать более осмотрительного Петра. И по тому, как нахмурился Пётр, Святослав понял, что сейчас может зародиться ссора. Он быстро сказал Васяте:

— Я тебя прошу пойти вверх по течению. Самое страшное, если пропустим удар с тыла. Надеюсь на тебя!

Васята удовлетворённо улыбнулся, и Святослав обратился к Петру:

— А тебе идти со всей осторожностью, в местечки не заходить, путников перехватывать, сюда присылать. Возьмёшь два десятка воинов. Гонцов шли по каждому поводу.

— Премонитус — премунитус, — пробормотал Пётр, вспомнив латынь.

— Вот именно «Предупреждён — значит, защищён», — рассмеялся Святослав. — С Богом!

Дружинники ушли. Отряд неторопливо потянулся к лесистым холмам.

Стемнело.

Перед рассветом на хрипящих от усталости конях примчался Пётр со своей сторожей.

В трёх часах езды они встретили разъезд ляхов. На этот раз внезапность была на стороне волынян и удалось захватить почти весь разъезд, только один воин вырвался и ушёл, пользуясь темнотой. Раненый пленник в обмен на жизнь показал, что главные силы стоят совсем недалеко, что пан Замойский осведомлен о движении русских и хорошо укрепился на холмах в том месте, где они спускаются к самой реке, пересекая долину.

— Спасибо, Пётр. Это то, чего я опасался.

Как ни странно, Святослав почувствовал облегчение. Теперь, когда всё стало на свои места и выяснилось, что поляки, пользуясь знанием местности, обыграли их, пришло успокоение. Главное, всё прояснилось...

Боярин Вексич и князь Холмский спорили, как лучше вести бой. Святослав некоторое время слушал их, а в голове вновь звучали слова старого Вексы: «Со времён Цезаря вся военная наука состоит в том, чтобы заманить, окружить, отсечь, придержать засадный полк и выбрать время для решающего удара».

Заманить... Иными словами, не спорить, как сподручнее ~ лезть на укреплённый засеками холм, где ждут их ляхи, а отступить, вынудить их спуститься с высоты и броситься в погоню.

— Боярин, прикажи отходить.

Князь Холмский и Вексич враз умолкли и обернулись к Святославу. На лице Холмского было такое неприкрытое недоумение, что Святослав не удержался и хмыкнул. Вексич же пытливо всматривался в лицо своего господина. Он уже достаточно изучил молодого князя, чтобы сразу понять: за его словами стоит нечто большее, чем просто внезапное решение.

— Полагаешь, не одолеем прямым ударом? — спросил он.

— Даже если и одолеем, половина воев поляжет на чужой земле. Думаю, не праздно стоят ляхи на вершинах, уж и засек наделали, и валы возвели... Мы отойдём и их из гнезда выманим.

Боярин расплылся в довольной улыбке и сказал:

— Мудр не по годам, князь!

В похвале сквозила обидная снисходительность, но Святослав решил не обращать на это внимания. Более того, чутьё подсказало ему, что не след слишком уж величаться найденным решением, и он скромно сказал:

— Твоего деда, старого Вексы, выученик.

С этой минуты что-то неуловимо изменилось в отношении Холмского к нему. Юноша почувствовал это сразу, хотя и не смог бы объяснить, в чём именно выразилась перемена. Пару раз поймал на себе взгляд Вексича, словно боярин пытался понять, что там происходит под черепом у этого головастого молодого князя, у которого совсем недавно пробились усы над верхней губой.

Ляхи нагнали медленно отступающий полк Святослава во второй половине дня. Видимо, они не сразу решились оставить удобное для боя место на холме, но азарт при мысли об отступающем противнике взял верх над благоразумием, и они бросились в погоню.

Русские успели развернуться в боевой порядок, левым флангом опираясь на низкий берег Сана, правым — на опушку леса в предгорье. В лесу Святослав разместил засадный отряд под командованием боярина Вексича. Всего семь десятков воинов, но это была его собственная дружина, и в каждом он был уверен, как в самом себе. По левую руку встал Холмский со своими воинами и дружиной, а сам Святослав, решительно отвергнув все возражения боярина, расположился в центре. Единственное, с чем он согласился, — боярин выделил ему двух телохранителей, самых могучих воинов, и поставил их по обе руки князя.

Первыми показались два польских разъезда. Один двигался над берегом, другой — севернее, по опушке леса. Заметив русских, они одновременно развернулись и помчались обратно.

Вскоре появилась польская конница. Она шла ровной рысью, неотвратимо накатываясь на своего противника.

«Неужели ударят с ходу, не перестраиваясь в боевой порядок?» — подумал с замиранием сердца князь, не смея верить в удачу.

Ляхи скакали, ускоряя движение.

От нетерпения и страстного желания, чтобы их движение не прекращалось, у Святослава по спине бежали струйки пота. Не очень большой запас его военных знаний подсказывал, что атака с ходу на подготовившегося, занявшего выгодные позиции противника чревата поражением. Неужели этого не понимают поляки?

Тем временем противник всё приближался и приближался, и уже было видно, как впереди в сверкающих немецких доспехах и в шлеме со страусовыми перьями скачет на огромном вороном жеребце могучий воевода.

«Наверное, это и есть пан Замойский», — подумал князь.

Воины Святослава положили стрелы на тетивы своих луков, чтобы встретить ляхов смертоносным градом: на таком расстоянии опытный боец обязан успеть выпустить не меньше десятка стрел.

Замойский — а это был действительно пан Замойский — вздыбил коня, вскинул обе руки, останавливая конницу.

Святослав долго и замысловато ругался про себя, не замечая, что на язык подвернулись те бранные слова, что он так не любил, потому что ими злоупотреблял отец...

Противник, повинуясь командам воеводы, производил перестройку: в голове становились самые сильные, тяжеловооружённые воины в немецких кованых доспехах, глухих шлемах, с тяжёлыми копьями, уставленными в стремена.

По приказу Холмского дюжина конников помчалась во весь опор в сторону поляков и, выпустив на всём скаку по десятку стрел, так же стремительно вернулась в строй.

У Святослава вспыхнули щёки — сам он не додумался выдвинуть лучших стрелков. К счастью, сотники, не дожидаясь его, распорядились, и не менее полусотни конников из числа его воинов помчались вперёд, остановились, отстрелялись, развернулись и тем же карьером прискакали обратно.

Несколько лошадей упали, внося в строй смятение. Раненые всадники стали выбираться из рядов, чтобы пробиться в тыл, и создавали ещё большую сумятицу.

Но вот воевода пан Замойский дал знак, и ляшская конница пошла вперёд, медленно набирая скорость.

Земля задрожала от топота копыт.

Замойский поправил забрало, вынул копьё из стремени, опустил его так, что хищное жало нацелилось прямо в грудь Святославу, прикрылся щитом и пригнулся к шее жеребца. Он скакал в самом острие клина, образованного закованными в латы рыцарями.

О таком построении Святославу не приходилось ещё слышать даже от бывалых воинов. Что противопоставить ему? Оставались секунды, за которые следовало решить: помчаться ли навстречу и сшибиться в рубке, опасной для легковооружённых русских, или же медленно отступать, отстреливаясь?

А поляки всё приближались.

Уже отчётливо виднелся пёстрый герб на щите Замойского.

Святослав метнул в него сулицу, не попал, выхватил меч, прикрылся щитом, дал шпоры коню, но в этот момент один из телохранителей оттеснил князя, бросил своего коня вперёд и поднял его на дыбы, преграждая путь Замойскому. Копьё рыцаря вспороло брюхо несчастному животному, конь рухнул, копьё вырвалось из рук поляка. Но он успел выхватить меч, ударить падающего вместе с конём телохранителя... Святослав послал коня влево, чтобы обогнуть упавшего и атаковать рыцаря, но не успел — накатила железной волной вся тяжеловооружённая польская рать.

Казалось, ничто не устоит перед ней, сомнёт своей массой кольчужных русичей, опрокинет, изрубит.

Но удар захлебнулся. На земле бился в агонии конь телохранителя с распоротым брюхом, и вороной жеребец Замойского танцевал на задних ногах перед ним, не решаясь переступить. Сам Замойский с трудом удерживался в седле, отбиваясь от наседавшего на него Святослава. Рыцари сгрудились, началась беспорядочная сеча.

Залитый кровью сражённый телохранитель поднялся с земли, схватил Замойского за ногу, сдёрнул с седла, и тот грохнулся на землю, беспомощный в своих тяжёлых доспехах. Тут же телохранитель рухнул сам под ударом вражеского меча.

Послышалось могучее: «Волынь!» Это боярин Вексич повёл в бой засадный отряд. Князь закричал что-то, что и сам потом не мог вспомнить, и по тому, как вдруг попятились ляхи, понял, что одержал победу.

Они взяли богатую добычу: полторы сотни боевых коней, три десятка тяжёлых доспехов, мечи, изукрашенные самоцветами, не говоря уже о выкупе, что заплатили за себя взятые в плен паны и рыцари. На совете решили не идти в Сандомир, не гневить удачу.

Владимир встретил победителей колокольным звоном, криками «Слава!» и женским плачем — необъяснимо, как успели узнать жены о погибших.

Два дня пировал Святослав со своей дружиной. Утром третьего дня, выбив в бане веничком остатки хмеля, он взял из своей доли, которая находилась под присмотром боярина Вексича, несколько колец, золотой медальон франкской работы, золотую цепь, сложил всё в платок, увязал узелком.

— Кому это, князь? — спросил боярин.

— Вдове убитого телохранителя.

— А ты знаешь, сколько тут? — спросил неодобрительно Вексич. — Городок можно купить.

— Вот пусть и купит да живёт безбедно и детей поднимает. Я узнавал, двое у неё...

— Ежели каждую вдову так жаловать...

— Не каждую. Убитый нам битву выиграл, — раздражённо перебил боярина Святослав.

Вексич промолчал, потом взглянул испытующе на молодого князя, словно прикидывая, стоит ли говорить с ним откровенно.

— Я заметил, князь, в походе ты был недоволен, как мы с Холмским ретиво добычу собирали, — решился и заговорил он.

Святослав с вызовом сказал:

— Да, недоволен.

— Холмский твой вассал. И княжество у него — один городок Холм, чуп» поболе польского местечка, одно название что городок. У боярина Басаёнка вотчина и та обширнее. Но дружину князь держит не меньше нашей. Ко двору едет — три воза подарков везёт, полсотни челяди. Откуда?

— Походы за межу?

— Именно. И потому он, хоть и подручный князь Волынского престола, но сам себе господин. Никто его с Холмского престола не ссадит, а помыслит — так он и откупится, и отобьётся. У него в подвалах сундуки, полные золота.

Вексич замолчал.

Святослав ждал, что скажет он дальше.

Иное дело ты, князь. Взял ты Волынский престол не силой, не разумом, не правом, а, прости меня, только волею отца, великого князя. Не ровен час, случись что с Всеволодом Олеговичем, пошатнётся он, и придётся тебе на другой, пониже стол садиться — в Северск, Муром, Карачев... Или ещё куда. А сегодня мы в большом прибытке. Дай Бог, ещё несколько лет так, и можно не думать о столах: такую дружину наберёшь, что своей силой сможешь любой удержать — лествица или не лествица. Я с тобой пошёл, о твоём благе радею, не о своём. Моей корысти здесь нет. Мне дед столько оставил, что могу и волость купить. И будет вотчина. Но не престол! У вас столы, а у нас, бояр, только княжеская служба. Вот я и служу тебе — верой и правдой.

Боярин ушёл.

Святослав сидел, притихший. Впервые с ним говорили так откровенно и нелицеприятно. Господи, Вексич даже не поклонился, оставляя его! Зато обнажил перед ним в своей неприглядности будущее, целиком зависящее пока от воли и удачливости отца... Одному Богу ведомо, далёкое это будущее или близкое...

А что ждёт его, если, не дай Бог, не станет отца? Это зависит от того, кто сядет на великий стол: Игорь Олегович, брат отца? Изяслав Мстиславич, брат матери? Или Юрий Долгорукий, сын Мономаха?

Лествичное право за Юрием. Отец обошёл его, воспользовался тем, что Юрий далеко на севере, силой взял престол. Права же Изяслава и Игоря равны. Решать опять будет сила. А что ждёт его, племянника, ибо он племянник и тому, и другому — и стрыю, и ую?[84]

Надо честно признать — ничего хорошего. У обоих дядей своих близких родственников уйма, всех придётся ублаготворить, наделить, посадить на столы, а столов завидных на Руси мало...

Значит, прав Вексич, его стол — сундуки с золотом? Об этом ли мечталось в юности? И о чём мечтать ныне, переступив черту зрелости?

Святослав сжал кулаки.

Нет, не так просто им будет скинуть его с княжеской лествицы. Он ещё поднимется на самую верхнюю её ступеньку!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

После похода на Святослава словно наваждение нашло: что ни ночь, просыпался он в жарком поту от сновидений. Стал подниматься на зорьке, скакал верхом к реке, купался и купал коня в утренней прохладной воде, а потом заваливался досыпать. Помогало плохо.

Однажды утром прискакал он по обыкновению галопом к Луге и вдруг увидел, как в сотне шагов от него скачет к реке Босаёнкова боярыня на огромном вороном жеребце без седла, простоволосая, в холщовом, подоткнутом за пояс платье, а за ней с визгом, смехом, гомоном с полдюжины девок на конях. Словно из дьявольской котомки, высыпали они перед изумлённым князем. Первый раз за всё время прогулок в спящем городе увидел он такое!

Конь боярыни с разбегу врезался в воду, поднимая тучи брызг. Боярыня ловко соскочила и принялась ладошками окатывать его водой, а он изгибал шею и игриво хватал её за руки нежными губами. Платье молодой женщины намокло, облепило её стройное, ещё не огрузневшее тело, волосы растрепались, и было во всей этой картине столько соблазного, бесовского, что Святослав почувствовал, как возвращается к нему ночное возбуждение.

Не размышляя, он направил своего коня к реке.

— И не холодно тебе, боярыня? — спросил он первое, что пришло на ум.

— Не холодно, князь, — не удивившись, игриво ответила молодая женщина и со смехом плеснула на него речной водой.

— Что это я тебя до сего дня тут не встречал?

А мы только вечером из вотчины приехали. — А как боярин узнает?

— Боярин спит — вчера с нарочитыми мужами пировал.

— А вдруг кто из горожан возмутится?

— Эва, тут наш выгон. Это ты на чужой земле, князь.

— Смелая ты, когда боярин спит, — сказал Святослав, ухватив женщину за руку и близко взглянув в её тёмные, с золотыми искорками глаза.

— Вестимо, смелая! — ответила она задорно, легко вскочила на коня, крикнула: — Если и ты смелый — лови! — И поскакала прочь.

Она почти лежала на шее коня, обняв его обеими руками. Вороной, словно почувствовав что-то, летел стрелой. Святославу пришлось несколько раз ударить своего коня плёткой, и только за перелеском он нагнал боярыню. Какое-то время они неслись во весь опор рядом, потом Святослав обнял её за талию, ощутив разгорячённое тело под мокрой тканью, рывком поднял, перенёс к себе в седло. Кони остановились. Её лицо оказалось совсем рядом, и он принялся целовать её так, как обычно целовал Неждану — нежно, чуть покусывая, постепенно подбираясь к уголкам её губ, где притаились манящие ямочки.

— Не надо, — прошептала боярыня, но не отстранилась.

Он погнал коня в заросли кустарника, спрыгнул, подхватил женщину на руки, поставил на землю, мгновенно — откуда и ловкость взялась! — замотал оба повода на высоком кусте. Она стояла рядом молча, уронив руки, покорная и ожидающая. Он опять взял её на руки и понёс за кусты, туда, где желтела усыпанная цветами полянка. Мягко опустил на шелковистую траву и стал целовать и ласкать, ощущая, как дрожит всё в нём внутри и нарастает ответная дрожь в теле боярыни.

... Она лежала рядом с ним, закрыв глаза и тяжело дыша, бледная, с внезапно проступившей синевой под глазами, только искусанные губы алели на восковом лице. Он ласково и осторожно благодарно поцеловал её. Она, не открывая глаз, прошептала:

— Так вот оно как бывает...

— Что бывает? — не понял он сразу, а когда сообразил, почувствовал прилив мужской гордости.

Она села, оправила платье, потом склонилась над ним.

— Глаза у тебя синие, синие... — И с тем же выражением произнесла: — Как же я теперь жить-то буду?

— Я что-нибудь придумаю... — начал было Святослав, поражённый безысходной горечью, прозвучавшей в её полувопросе, полуутверждении.

— Молчи, ничего не надо придумывать. Я сегодня же вернусь в вотчину. Не знала я плотской радости до сего дня, одна мука мне была с мужем, и пусть мне эта мука в наказание за грех и дальше будет...

— Ну что ты говоришь... Всё образуется.

— Я ведь тебя до этой встречи и не разглядела... А у тебя глаза как васильки... Приведи Воронка и не провожай меня...

Когда князь подвёл коня, она стояла на самом солнце, опустив голову и обхватив себя руками. Он подсадил её, она склонилась, крепко поцеловала его в губы и поскакала не оглядываясь.

«Нет, так это не может кончиться, — подумал Святослав, провожая её взглядом. — Надо будет что-нибудь придумать... Укромный домик, может быть...»

Но боярыня, как и сказала, отбыла в тот же день в вотчину Басаёнка. А осенью пошли разговоры, что она в тягости. Впрочем, Святослав уже и не думал о ней: стоило ему узнать, что Басаёнкова боярыня уехала, он тотчас же послал Ягубу за Нежданой.

Неждана собралась быстро и, как ни возражал Ягуба, потребовала немедленно выезжать.

Кому это надо — на ночь глядя, — ворчал Ягуба. — Мне, — коротко ответила Неждана.

Ехали в темноте.

Под утро её сморило, она задремала и едва не вывалилась из седла.

Ягуба приметил в поле стог сена и, придерживая женщину, осторожно повёл её коня к стогу. Там снял её с седла, отнёс на руках. Увидев близко её сонное, с полуоткрытыми губами лицо и ощутив тёплое дыхание, он едва удержался, чтобы не поцеловать. Неждана открыла глаза и с удивлением поймала его взгляд, голодный, алчный, плотоядный. Так на неё, бывало, смотрели гости Всеволода, когда она обносила их чашей хмельного мёда...

Последние два дня пути она думала только о предстоящей встрече и перестала обращать внимание на Ягубу. Только когда подъезжали к городским воротам, подумала: надо ли говорить князю, и решила, что не след.

Путники свернули к реке и через полчаса оказались на высоком берегу в грушевом саду, который скрывал от любопытных глаз прелестный терем с высокой крышей и крыльцом, выходящим к реке. На крыльце стоял Святослав...

С приездом Нежданы князь перестал вспоминать о коротком приключении на берегу реки. Почти все ночи он проводил за городом, у Нежданы. Волынцы посплетничали, позлословили и успокоились. Да и о чём сплетничать, ежели молодой князь ведёт себя тихо, не бражничает, девок не портит, не позорит жён, а одна наложница молодцу не в укор.

В марте 1143 года пришло известие, что князь Галицкий стал слишком часто сноситься с венграми. Поскольку теперь на Волыни уже знали о притязаниях Галицкого княжеского дома на Владимир, собралась дума.

Приехали все, даже сидевший всю зиму безвыездно у себя в вотчине боярин Басаёнок.

Говорили много, горячились, но так ничего путного и не приговорили, а что следить надо за Галицкими в оба глаза, то и сам Святослав знал.

На пиру, завершившем двухдневные пустые разговоры, к князю подошёл Басаёнок.

— Жена у меня на сносях, князь, вот-вот опростается, — сказал боярин.

— От души за тебя рад.

— Первый у меня. Четыре года женаты, и вот — Бог послал. Окажи честь, будь крестным.

— А согласна ли боярыня?

— Боярыня? — вскинул удивлённо брови Басаёнок, и князь явственно представил себе характер их взаимоотношений. — Она за счастье почтёт!

Получив согласие, боярин расплылся в улыбке, долго благодарил, выпил за здоровье князя огромный кубок.

А Святослав смотрел на него и вспоминал лицо боярыни: немного утомлённое, печальное, прелестное...

Через две недели во дворце Святослава появился посланец Басаёнка с сообщением, что боярыня благополучно разрешилась от бремени, родила дочь. По такому случаю супруги просят пожаловать на пирование.

Святослав собрался вместе с Вексичем и ближними боярами. В дар везли богатые подношения, не скупились.

Боярин Басаёнок встретил их с такой радушной улыбкой, что просто не верилось, как этот бугай способен так преобразиться. Он повёл гостей в дом, стал рассаживать их за пиршественный стол, потом, подхватив Святослава под локоть, проводил его в светёлку боярыни. Казалось, он сейчас лопнет от гордости, когда они приблизились к люльке с младенцем.

Князь поклонился боярыне. За время беременности она чуть пополнела, вернее, налилась, округлилась, появилась вальяжность, но глаза были всё те же, грустные, глубокие, в улыбке проглядывала беспомощность, призывающая защита и опекать её.

Нежданная волна тёплого чувства накатила на Святослава, он смотрел на молодую мать, не мог оторваться и не понимал, как это за всё время ухитрился ни разу не вспомнить о ней. Чтобы как-то преодолеть неловкость, он тихонько качнул люльку и спросил:

— Можно её взять на руки?

— А чего ж, бери, конечно, чай не чужой, крестный, — забасил боярин Басаёнок.

Но Святослав помешкал, словно разрешения отца было ему мало. Он склонился над люлькой.

Из вороха ослепительно белых пелёнок, кружев и лент на него бессмысленно глядели мутновато-серые глазёнки.

— Агу, — сказал князь.

Загадочное существо в люльке всё так же таращилось на него.

— Хотел бы я знать, видит ли она меня или нет? — спросил князь. — Так я возьму её, можно?

— Можно, — тихо сказала боярыня.

Святослав взял девочку на руки.

Дверь в светёлку приотворилась, и кто-то шёпотом произнёс:

— Боярин-батюшка!

— Ну что тебе? — так же шёпотом спросил боярин и вышел из светёлки.

Святослав поднял голову, взглянул на боярыню, хотел сказать ей добрые слова, но остановился, поражённый сиянием её глаз.

— Я счастлива, — тихо сказала она.

— Что? — не понял он.

— Я самая счастливая...

Он снова поглядел на крошечное существо, почувствовал неизъяснимую нежность, неловко поднял свёрток и поцеловал девочку в лобик.

— Люби её, — прошептала боярыня.

— Ну как, хороша у меня невеста? — спросил громогласно вернувшийся в светёлку боярин.

...Святослав пил мало. В ушах звучали слова боярыни: «Я счастлива...» Он вспомнил суды-пересуды, что носились в городе о её бесплодии, слова самого Басаёнка о четырёх годах супружества без детей и подумал, что действительно большего счастья для женщины, чем рождение ребёнка, нет.

И снова волна нежности к этой милой, беззащитной женщине захлестнула его...

— Выдадим за князя нашу невесту, — вывел его из задумчивости голос хозяина.

— Непременно за князя, — подхватил Святослав. — А крестить будем во Владимире, в кафедральном соборе.

— Господи Боже мой! И как же это я сразу не додумался, конечно, в соборе! — закричал боярин.

Пировали далеко за полночь...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Летом 1143 года великий князь Киевский Всеволод Олегович принимал в своём дворце Полоцкого князя Василько Роговолдовича. Дед Василько, князь Всеслав, был когда-то заклятым врагом Мономаха и союзником Олега. С тех пор Ольговичи поддерживали дружбу с Полоцким домом.

Истерзанная войнами в конце прошлого века Полоцкая земля за годы тишины и покоя отдохнула, многочисленные торговые пути, ведущие через Полоцк к свеям[85] и в немцы, оживились, стали приносить хороший доход. Полоцкие князья богатели, держались в стороне от всеобщей княжеской круговерти в борьбе за престолы, никого не допуская в свою вотчину.

Василько всего лишь второй раз в жизни приехал в Киев. Он немало удивлялся обширности и многолюдности стольного города, буйству торговли, количеству людей из южных стран на Днепре.

Поражало его и другое — пристрастие киевлян к строениям из дерева. В Полоцке давно уже лепили и обжигали звонкие плинфы — широкие плоские кирпичи, пришедшие на Русь из Византии. Впрочем, киевские деревянные дворцы радовали глаз причудливостью и затейливостью переходов, крылец, сеней, светёлок, гульбищ, подклетий, резных колонн и узорчатых отделок окон и дверей.

Василько лазил и по киевским крепостным стенам, поражаясь, как сумели когда-то поднять на склоны крутых гор огромные дубовые колоды. В то же время он отметил про себя, что глиняная обмазка, призванная сохранить дерево от огня, непрочна, местами осыпалась, и никто её не подновляет, что современные стенобитные машины, о которых довелось ему читать в латинских трактатах, наверняка способны без особого труда разрушить такие стены.

Он сказал о своих наблюдениях великому князю, но тот только посмеялся в ответ:

— Никто ещё не брал Киев на копьё!

Каждый день завершался пированием во дворце. Василько всё ждал, когда же раскроет Всеволод цель своего приглашения, но тот вёл беседы обо всём на свете, осыпал подарками, любезностями и ловко уводил разговор в сторону, как только Василько начинал слишком уж настойчиво допытываться.

За несколько дней у Полоцкого князя разительно изменялось мнение о Всеволоде. До приезда он знал о нём в основном со слов досужих сплетников: что гуллив не по годам, женолюбив и брюхо своё неумеренно балует изысканными яствами, что киянами нелюбим и многое другое.

Оказалось же, что Всеволод ростом высок и вовсе не брюхат, как рисовала его молва, а просто грузен, но красив мужественной, чисто воинской красотой, благодаря охоте и упражнениям рука его тверда, в седло вспрыгивает, как дружинник из младшей дружины, за столом в еде и питье умерен, хотя не отказывает себе ни в золотом рейнском, ни в красном венгерском.

В чертах его красивого крупного лица почти ничего не было от матери-половчанки, разве что слегка удлинённый разрез глаз. Старики помнили его мать, удивительной красоты женщину с янтарными кошачьими глазами и волосами цвета половы. Она родила Олегу трёх сыновей, оставаясь стройной, гибкой, и умерла молодой.

Василька, воспитанного в традиционном для севера Руси уважении к образованности, приятно удивило ещё и то, что великий князь владел пятью языками, обладал отменной библиотекой, за пополнением которой ревностно следил. Он привёз в Киев бывшего смотрителя своей черниговской библиотеки, монаха-книжника, который теперь занимался тем же на новом месте.

Время шло, а Всеволод всё молчал о главном. Что это главное на самом деле существовало, Василько с каждым днём убеждался всё более — уж слишком приветлив был великий князь и слишком ласково глядела на Полоцкого князя княгиня Агафья.

Приехал из далёкого Владимира-Волынского старший сын Всеволода — Святослав. Вечером на пиру отец представил Васильку сына. Святослав понравился ему. Высокий, в отца, широкоплечий, но по-юношески поджарый, с синими глазами, тёмной, едва намечающейся бородкой и русыми волосами, молодой князь был привлекателен, безукоризненно воспитан и улыбчив. Улыбка у него была материнская — тонкая и задумчивая. Портил князя крупный, хищный нос, унаследованный, видимо, от половецких предков. «Впрочем, нос мужчине не помеха, — подумал Василько, — было бы забрало впору».

Он разговорился с молодым князем и скоро убедился, что тот в образованности не уступает отцу, а может быть, в чём-то и превосходит его, умом быстр, в оценках твёрд, на вопросы отвечает не сразу, а подумав, словно оценивая ход беседы и сопоставляя свой ответ со всем её течением.

Беседуя со Святославом, Василько вдруг поймал на себе испытующий взгляд великого князя и заметил, как он быстро переглянулся с княгиней.

Его обожгла догадка: уж не сватать ли собирается Всеволод его старшую дочь Марию за своего сына? Сердце захолонуло — неужто и впрямь будут просить руки его любимицы, тихой, прелестной, ласковой лапушки? Расстаться с ней? Отдать её этому носатому?

Глухая неприязнь поднялась в нём.

Великий князь угадал состояние гостя и торопить разговор не стал. Пир вёл чинно, спокойно, чарки поднимал за гостя и его семью, выказав в который раз отличное знание Полоцкого княжеского дома.

Василько немного успокоился…

В конце концов со старшей дочерью так или иначе придётся расстаться — ей уже стукнуло шестнадцать, и она заступает дорогу младшей сестре, хохотушке Милуше. Не сидеть же той вековухой из-за того, что Мария отцова любимица.

Да и Святослав, сын великого князя, не худший жених, может быть, даже самый лучший сегодня на Руси. Волынское княжество граничит с Полоцким, по богатству почти не уступает ему. Всеволод ещё совсем не стар и, дай Бог, просидит на высоком Киевском столе долгие годы.

Василько стал внимательнее присматриваться к молодому князю.

Тот ловко управлялся с входившими в застольный обычай византийскими вильцами, ел опрятно и не жадно, умело пользуясь на польский манер рушником. Кости не обсасывал с громким чавканьем на весь пиршественный стол, вино пил умеренно и не мешал мёд с венгерским. Сидел прямо, не горбясь, старших слушал, не перебивая, смотрел в лицо, чуть склонив голову.

Нет, положительно молодой князь был хорош, и то первое, ревнивое, тёмное чувство надлежало разумом подавить и укротить...

— Я слышал, ты успел сходить за межу, князь? — спросил он Святослава.

Прежде чем ответить, Святослав вопрошающе поглядел на отца. Он ещё не говорил с ним о походе в Польшу и не знал, чего ему ждать — похвалы или взбучки.

Отец сидел с непроницаемым видом.

— Так уж получилось, — начал объяснять Святослав. — Лазутчики донесли, что ляхи готовят набег на нас. Мы и надумали упредить их.

— Польский поход, — начал великий князь, хитро глядя в напряжённое лицо сына, — весьма удачным оказался. Князь Краковский Болеслав уже прислал ко мне послов, предлагает породниться...

Святослав облегчённо вздохнул и сказал невпопад:

— И добычу большую взяли...

— Князь Холмский недавно гостил у нас, — сказал Василько, — рассказывал о походе. Говорил, что ты урядил главный бой так, словно уже не одну битву выиграл.

Святослав поднял руку, словно отстраняя от себя похвалу.

— Войско урядил боярин Вексич. Может, знаешь его, князь? Он внук старого Вексы, воеводы моего деда. А я только стоял в начале войска и выдержал удар польских рыцарей.

— Скромность столь же похвальна, как и мужество, — улыбнулся Василько. — Что ж ты после такого успеха в другой раз не пошёл за межу?

— На мой поход поляки ответили походом, правда, далеко не продвинулись, мы их успели перехватить. Но десяток сел пожгли, полон увели... Тогда я сел и расчёл доходы и потери. Получилось, что за межу ходить пусть и победоносно, но себе в убыток. Богатство князя торговлей прирастает. А для торговли мир и покой требуются.

Василько задумчиво кивнул. Он и сам пришёл к такому же выводу лет пять назад, сев на Полоцкий стол и совершив пару удачных походов в Польшу и Литву.

Молодой князь нравился ему всё больше. Уж если отдавать любимицу Марию, то за такого — и за себя постоит, на рожон не полезет. Не то что иные из молодых, готовые Доложить дружину ради счастья помахать мечом в битве...

И опять каким-то чудом великий князь уловил перемену мыслях и настроении гостя и сказал без всяких околичностей:

— А не породниться ли нам, Василько Роговолдович? У тебя старшая дочь на выданье, у нас — сын-жених.

— Батюшка князь! — всплеснула руками княгиня Агафья. — Нешто можно так сразу, вдруг? Не по обычаю!

— Можно, можно, — улыбнулся великий князь, положив руку на плечо жены, словно удерживая её от неразумных слов. — Главное, нам между собой столковаться, а по обычаю пусть бояре дело ведут...

Василько посмотрел на молодого князя. Тот сидел огорошенный.

«Не знал, — решил про себя Полоцкий князь. — Значит, даём отец ему ничего не сказал... И для него это такая же неожиданность, как и для меня. Интересно, как он себя доведёт?..»

Молчание затягивалось.

— Что задумался, Василько Роговолдович? — всё ещё с улыбкой, но настороженно спросил великий князь.

Княгиня вздохнула, показывая, что она была права: по обычаю оно всегда лучше и спокойнее. Сперва сваты, потом бояре, и только когда уже всё решено — князь. А то вдруг, как быка промеж рогов обухом...

— Не знаю, великий князь, наслышан ли ты, только я давно объявил, что против воли дочери не пойду.

— Вот и ладно! — воскликнул Всеволод. — Пусть познакомятся и решают! Молодой князь к тебе в гости нагрянет или ты дочь в Киев привезёшь?

— Господи! — вздохнула великая княгиня: опять Всеволод самовольно ломал обычай. — Кто же смотрины-то до сговора устраивает?

— Молчи, княгинюшка, молчи.

Василько подумал, что здесь, в Киеве, Мария будет дичиться, а в Полоцке Святослав сможет увидеть её в самом привлекательном свете. Он усмехнулся про себя: «Получается, что я уже согласился...», потом поднял чашу с вином и торжественно объявил:

— Приглашаю Святослава Всеволодовича в Полоцк.

Святослав проводил князя Василько до опочивальни, пожелал спокойной ночи, откланялся и поспешил в малую гридницу, надеясь застать отца.

Великий князь ещё сидел за столом. Святослав подошёл к нему и, склонившись, проговорил негромко:

— Отец, прошу тебя, отошли челядь и холопов.

— Что случилось? — нахмурился Всеволод.

— Прошу, отошли.

Отец пожал плечами и сделал знак челяди. Гридница опустела.

— Говори!

— За что ты меня унизил, отец?

— Когда я тебя унизил? — Удивление Всеволода было почти непритворным.

— Почему ты не предупредил, что собираешься сватать дочь Василько за меня?

— Ах, вот ты о чём... — протянул великий князь.

— Не притворяйся, ты всё продумал заранее! Только одно непонятно — в каком же я теперь виде предстану перед Полоцким князем? Об этом ты подумал? Или не удосужился?

— Не дерзи отцу!

— В конце концов, я не маленький, я князь...

— Моей волей князь! — чуть повысил голос отец. — А говорить сегодня с Василько о сватовстве я не собирался... Поверь, не собирался. Полагал сначала с тобой обсудить. — Всеволод теперь уже и сам верил, что так оно и было. — Но понимаешь, почувствовал благоприятный случай...

— По наитию, выходит?

- Вот именно, — обрадовался отец, — по наитию. Я многое делаю по наитию. И тебя на Волынский престол посадил по наитию. Или забыл?

— И когда я по твоему приглашению вчера в Киев прискакал, ты со мной не поговорил тоже по наитию? Только думается мне, что решил ты неприятный разговор обойти, ибо полагал, что при госте я возразить не посмею...

— Не забывайся, сын! — прикрикнул Всеволод. — Ты меня в двуличии обвиняешь!

— Так оно и случилось, — не слушая отца, закончил Святослав, — я не посмел, смолчал.

— Потому что сам понимаешь: пришло время тебе женой обзаводиться! Я не вижу лучшей для тебя, чем княжна из Полоцкого дома. Как говорят, красива, умна и приданое знатное. Всё! Такова моя воля! Иди!

Святослав вышел из гридницы и медленно побрёл к себе...

В Полоцк Святослав и князь Василько приехали поздно вечером. На следующий день Святослав по привычке проснулся чуть свет, помаялся в опочивальне на широком ложе, прислушиваясь к тишине в доме, подумал, что хозяева любят поспать, оделся и тихонько вышел на гульбище, опоясывающее дворец.

Из-за угла, со стороны крыльца, раздавались женские голоса. Святослав пошёл туда в надежде, что ему повезёт и он встретит княжну Марию, сможет поговорить с ней наедине, без недреманного ока родителей.

Всё время, пока они не слишком торопливо ехали из Киева в Полоцк, он пытался обиняками выведать у князя Василько о княжне Марии как можно больше, и теперь, когда, возможно, он через мгновение увидит её, Святослав почувствовал волнение.

У резных перил стояла в окружении дородных боярынь прелестная молоденькая девушка в камчатом хитоне[86] и белой вышитой сорочке. В руках она держала берестяной коробок и кормила голубей, заливисто смеясь тому, как нахальные воробьи воруют у сизарей зерна. Она услыхала его шаги. Оглянулась, испуганно охнула, но тут же, сверкая белозубой улыбкой, затараторила:

— Это ты князь Святослав, что вчера с батюшкой приехал? Доброе утро. Как спалось, князь?

— Это я князь Святослав, что вчера приехал, — с нарочитой серьёзностью ответил Святослав и залюбовался девушкой. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, но уже угадывалась и высокая грудь, и полный стан. — Благодарствуй, хорошо спалось.

— А я княжна Милуша. Я всегда по утрам голубей кормлю.

«Младшая хороша. А какова старшая?» — подумал князь.

— Мы о тебе столько слышали... — не умолкала Милуша.

— Вот как? От кого же?

— Князь Холмский рассказывал.

— Когда же он успел?

— А он у нас частый гость.

— И что же он обо мне рассказывал?

— Как ты немецкий шлем примерял и нос забралом придавил!

— Княжна! — воскликнула с негодованием старшая из ближних боярынь. — Нешто можно так! Веди себя прилично!

Вторая боярыня, помоложе, только поджала губы и горестно покачала головой, осуждая.

— Выдумал всё князь Холмский, ничего я не примерял, — сказал Святослав, улыбаясь.

Он чувствовал себя с этой смешливой девушкой легко и свободно, словно был с нею знаком много лет. Боярыни раздражали его. Князь пошёл по гульбищу, уводя от них княжну.

— Вот, выходит, зачем Холмский к вам приезжает — небылицы обо мне рассказывать! Ну я ему задам! — И он шутливо нахмурился. — А может быть, он не только за этим приезжает?

— А за чем же ещё?

— Мало ли... — улыбнулся Святослав.

«Вот же скрытный какой князь Холмский, — подумал он. — В походе о чём только ни говорил, а о полоцких княжнах умолчал. Интересно, к кому он ездит?» И хотя он ещё не видел старшую княжну, в душе шевельнулось ревнивое чувство.

— Пойдём на качелях качаться? — неожиданно предложила Милуша.

В памяти, словно цветная картинка, возникли летящие качели, Неждана с растрепавшейся на ветру косой и сеточка для волос, упавшая наземь.

Святослав вздохнул и сказал:

— Старый я уже для качелей.

— Разве ты старый? — возразила Милуша. — Вот князь Холмский, тот старый, да и то качается.

Послышалось визгливое тявканье, навстречу им выбежал забавный щенок, переваливаясь на широко расставленных лапах и чуть не задевая животом пол. Увидев незнакомого, он препотешно зарычал и смело набросился на сапог князя.

— Ратай. Ратаюшка, ко мне! Где ты? — раздался певучий грудной голос, и на гульбище появилась высокая, тоненькая, по-северному белокожая голубоглазая девушка со светлой, в руку толщиной, кос ой. Увидев Святослава, она смутилась, вспыхнула до корней волос, опустила глаза и тихо сказала:

— Извините...

Щенок метнулся к ней и продолжал рычать на князя из-за её длинного цветастого сарафана.

— Моя сестра Маша, — сказала Милуша. — А это Святослав Всеволодович, князь Волынский, о котором нам Холмский рассказывал.

Маша на мгновение подняла на него глаза, и Святослав заметил в них любопытство, а в уголках сочных алых губ ему почудилась усмешка.

«Господи, и что этот болтун про меня им наговорил? — подумал он и тут же отметил: — А хороша!»

— Доброе утро, князь, — сказала девушка певучим голосом:

Щенок, почувствовав, что о нём забыли, ухватил Машу за подол сарафана и потянул.

— Нельзя, Ратай, не балуй, — сказала Маша строго и опять покраснела. — Совсем я его избаловала.

— Сука впервые ощенилась и отказалась кормить. Глупая такая! — вмешалась Милуша. — Два щенка сдохли, а Ратая Маша из рожка выкормила.

— Он уже из миски ест, — невпопад сказала Маша и опять смутилась.

«Нет, она действительно очень хороша и мила!» — ещё раз отметил про себя Святослав.

— А меня князь на качелях кататься пригласил! — неожиданно выпалила Милуша и, глядя на Святослава, добавила с вызовом: — Ведь пригласил, правда?

Святослав не стал разоблачать обман, сдержался и ответил с улыбкой:

— Княжна любит пошутить. Верно? — А сам подумал, что с этой девочкой нужно держать ухо востро.

— Ну тогда пойдём смотреть розы. Их Мария сама выращивает, она наш главный садовник.

— Милуша, перестань...

— Пойдём, пойдём, — настояла младшая сестра и повела их в сад.

Впереди шествовала Милуша, за ней Святослав рядом с Машей. Шествие замыкал повизгивающий щенок.

Они осмотрели прекрасно ухоженный сад. Розы и в самом деле были великолепны, и князь искренне восхищался их красотой.

Полдничали все вместе, тихо, по-домашнему. А после полудня дом затих. В Полоцке свято блюли обычай: все расходились кто куда, чтобы полежать, вздремнуть или просто посидеть в саду, в тенёчке.

Святослав вышел побродить вокруг дворца, спросил у случайно встреченного холопа, где располагается библиотека, и легко нашёл её...

Книжное собрание Полоцких князей превосходило даже собрание отца. Особенно много было здесь книг на латыни. Князь снял с полки одну, богато изукрашенную, в переплёте из телячьей кожи, раскрыл. Это был Вергилий. В фолианте лежала закладка — плотная холщовая полоска, вышитая гладью. Святослав раскрыл книгу в заложенном месте, прочитал: «Буколики». Ему стало интересно: если это закладка Марии, то читала ли она и «Энеиду»? Он раскрыл фолиант в другом месте. Между страницами, как раз в самом начале повествования о странствиях Энея, лежал высохший цветок.

Святослав положил книгу на место, перебрал греческие книги, выбрал Омира[87] и пошёл к себе в ложницу.

«Нужно будет завести невзначай разговор с Марией о Вергилии, узнать, её ли заклали и. Красивая жена — мужу удача, умная — муж вдвойне богаче», — думал князь.

Вечером его пригласили в большую гридницу. Там уже сидели ближние бояре, старшие дружинники, воеводы.

Пришли князь и княгиня, Мария, Милуша и два младших княжича. Вслед вошёл высокий, темноглазый, стройный молодой мужчина. За ним холоп нёс гуды.

— Микита приехал! — сказал кто-то восторженно громким шёпотом.

Святослав вспомнил это имя. Слава молодого певца, ещё недавно никому не известного, стремительно разлеталась по всем русским землям. Князю ещё не доводилось самому слышать Микиту, но говорили, что голос его и певческое искусство не уступают знаменитому Митусе[88] из Галича и, может быть, даже сравнимы с Бояновым пением. Впрочем, Бонна помнили лишь немногие старики, а Митусу князю удалось послушать раза два во Владимире, куда Галичанин приезжал в прошлом году.

Микита запел.

Для зачина он выбрал песнь о богатырях Владимира Красное Солнышко.

Святослав внимательно слушал знакомую песнь. Её часто исполняли в Киеве и в Чернигове и придворные княжеские, и дружинные певцы, и бродячие. Его интересовало, насколько справедлива слава Микиты. Голос у певца был глуховатый, не сравнить со звонким, полётным голосом Митусы Галичанина, хоть и был тот лет на двадцать старше Микиты.

Сначала князь никак не мог понять, на чём основана растущая слава молодого певца, но позже уловил: Микита больше заботился не о пении, а о том, чтобы донести до слушателя СЛОВО, заключённое в песни, а вместе со словом и мысль.

Певец закончил.

Слушатели бурно выражали восторг. Микита встал и поясно поклонился всем.

— Откуда он? — спросил Святослав князя Василько.

— Прежде он был дружинным певцом у твоего дяди Святослава Олеговича, да не ужился, ушёл, и вот уже лет пять, как бродит он от двора к двору.

— Почему не ужился?

— Он хоть и молод, а независим и славу князьям не часто поёт.

Микита запел снова.

Теперь Святослав слушал с особым вниманием. Что-то привлекало его во всём облике певца, в том, как он держался.

Он взглянул на Марию. Девушка слушала, закрыв глаза, на губах её чуть обозначилась улыбка. Князь залюбовался ею.

Отзвучала последняя песнь. Певец, раскрасневшийся, счастливый, с горящими глазами, принимал похвалы. Святослав подошёл к нему, сказал добрые слова и пригласил к своему двору во Владимир-Волынский. Микита поблагодарил и ответил, что будет рад, что давно мечтал побывать в этом далёком и богатом западном городе Руси...

Кто-то тихонько потянул Святослава за руку.

Он обернулся и увидел Ягубу.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил он. Ягубе надлежало быть во Владимире.

— Меня боярин Вексич прислал, князь. Прискакал гонец от князя Галицкого. Просит помощи слёзно: напали на них днестровские половцы.

По осунувшемуся, потемневшему лицу дружинника Святослав понял, что гнал тот день и ночь без остановки.

— В большой силе напали степняки?

— Одним галичанам не совладать, князь.

Какими бы ни были отношения с Галичем, подумал князь, половцы оставались половцами. Их налёты несли кровь, пожары, гибель простых смердов и, главное, ужас полона для тысяч русских людей, которых погонят на невольничьи базары за Дунай... Надо возвращаться немедленно.

Он попрощался с князем Василько и княгиней, подошёл к княжнам, хотел объяснить причину своего вынужденного отъезда, но вместо этого неожиданно спросил Марию:

— Это твоя закладка в «Буколиках» Вергилия? Я был в библиотеке, листал книги... случайно нашёл... — И смутился.

Мария потупилась, щёки её порозовели, но она совладала с собой, глянула на мгновение прямо ему в глаза и ответила односложно:

— Моя.

— Я так и подумал...

Святославу нестерпимо захотелось прямо сейчас узнать, согласится ли Мария на сватовство...

Но через несколько часов скачки мысли о полоцкой княжне ушли, уступив место тревожным раздумьям о предстоящих боях.

Днём они сделали короткий привал на берегу речки со смешным названием Птичь и выехали засветло, рассчитывая попасть к ночи в Туров, чтобы там выспаться.

Ещё через день они въехали в пределы Волынской земли. Здесь уже знали о нашествии днестровских половцев на южного соседа и готовились. Князь сменил лошадей и помчался во Владимир.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Объединённые галицкие и волынские полки перехватили половцев у Звенигорода Галицкого ранней осенью 1143 года и, отрезав им путь в степь, разгромили в короткой и безжалостной битве.

Удалось освободить большой полон, взять скот, добычу.

На победном пиру Святослав сидел рядом с сыном Владимира Галицкого Ярославом. Юный княжич был на пять лет младше, но в народе его уже называли Осмомыслом за мудрость не по годам и знание восьми языков.

И хотя Святослав знал, что Галицкий князь Владимир не изменил своего отношения к нему и не перестал зариться на Волынь, он испытывал искреннюю приязнь к княжичу.

После третьей чарки доброго венгерского — здесь, на Галицкой Руси, ему отдавали предпочтение перед всеми медами, рейнскими и фряжскими винами — Святослав неожиданно для самого себя заговорил о том, что последнее время стало всё чаще занимать его мысли: как трудно и кроваво прорастает на Руси принятое ещё при Мономахе уложение «Всяк да держит отчину свою» и как сталкивается оно с обычаем лествичного наследования столов.

— Вот смотри, — рассуждал он, — ваш дом объявил Галицкую землю своей вотчиной и вывел её из лествичного оборота. Всем Рюриковичам тем самым вы нанесли ущерб...

— Отец думает не о княжеском ущербе, а о благе своей земли, брат, — ответил Ярослав.

— Прежде чем возразить, Святослав долго молчал, украдкой поглядывая на румяного, ясноглазого, высоколобого княжича.

Княжеское благо и благо земли не одно и тоже! — сказал он наконец. — Князья садятся на престол, как временщики, до прихода нового великого князя. Каждый великий князь первым делом перекраивает столы, и едут князья из града в град с чадами и домочадцами своими, с сокровищницей, дружиной и полком и занимают ещё не проветрившийся от предыдущего князя дворец, оделяют свою дружину, задабривают местную бояру и думают лишь о пополнении казны и дружины, о своём благе, а не о благе города к земли.

— Мы о благе Галича думали, — сказал Ярослав.

— А мы — о благе Чернигова. Ольговичи там Успенский собор выстроили, дворец над Десной, каменные надвратные башни. Они радеют о благе Чернигова, потому что полагают его своей отчиной.

— Я бы хотел побывать в Чернигове. Сказывают, дивный город. И в Новгороде, и в Киеве... — мечтательно сказал Ярослав.

Дома, во Владимире, Святослава ждал гонец от Всеволода с сообщением, что Мария согласна и он засылает сватов к Васильку...

Целый месяц Киев, Полоцк и Владимир обменивались послами, гонцами, ездили сваты во главе с великим боярином Ратшей...

Всё это время Святослав, презрев приличия, почти безвыездно жил у Нежданы. С каждым днём, проведённым у неё, он всё сильнее привязывался к ней. Иногда, зарывшись лицом в ложбинку между её упругих грудей, жадно втягивая крупным носом запах её тела, он с ужасом думал, что ещё несколько недель, и ему придётся разлучиться с ней.

А Неждана, судя по всему, ничего не подозревала. По утрам ходила доить корову и сразу же несла ему парного молока с ломтём тёплого хлеба, густо намазанного мёдом, — с детства любимый его завтрак. Он прислушивался к её лёгким шагам по лесенке и каждый раз поражался, как хороша его подруга...

Каждое утро, глядя, как аппетитно он уплетает только что выпеченный специально для него хлеб, она думала: «Вот сейчас и скажу». Но, встретив его восхищенный взгляд, теряла решимость и уговаривала сама себя: «Лучше скажу ночью, когда темно...» А ночью, захлёстнутая его нежностью и жадностью, откладывала на утро...

То утро было хмурым, дождливым. Поднимаясь по лесенке в светёлку, Неждана решила: сегодня!

Князь спал. Она тихонько поставила молоко и хлеб на ларь, присела рядом с ложем.

Во сне князь был совсем как мальчишка, даже тёмный пушок над верхней губой и на подбородке не делал его взрослее. Неждана порывисто вздохнула.

Святослав открыл глаза, сонно улыбнулся.

— Только не отсылай меня прочь после свадьбы, — сказала она.

Голос её прозвучал буднично, просто, будто и не просьба то была, а так, обычные слова, сказанные между прочим.

— Откуда ты знаешь? — удивился Святослав.

— В девичьих тайн нет. Да и не жалуют меня здесь, так что поспешили шепнуть, позлорадствовать... — Неждана произнесла это всё тем же спокойным тоном, словно речь шла не о её судьбе, а о чём-то второстепенном.

— Ты всё это время знала и ни словом не обмолвилась?

— А что говорить? От моих слов ничего не изменится... Ответь же мне, ты не прогонишь меня после свадьбы? — наконец в голосе молодой женщины прозвучала мольба.

Святослав не был готов к такому повороту разговора. Он сам со дня возвращения из похода на половцев мучился, размышляя, как поступить с Нежданой. Уподобиться отцу, держать при себе наложницу? Но — права Неждана — в девичьих тайн не бывает... А отказаться от неё тоже невозможно... К тому же разве можно сравнить любовь этой красивой, зрелой, опытной, страстной и нежной женщины с любовью той, тоненькой, застенчивой, ещё почти ребёнка?.. то же, стать как отец?..

Но одно дело — думать вдали от Нежданы, а другое — глядя ей в глаза, ставшие серыми от непогоды и волнения.

— Пообещай, что не прогонишь меня после свадьбы, поцелуй на том крест! — прошептала она взволнованно.

— Хорошо, ты останешься... не отошлю, — сказал наконец князь.

— Целуй крест! — И Неждана протянула ему свой нательный крестик.

Он поцеловал. Она опустила крест за вырез сарафана, упала ему на грудь и зарыдала, горько, беспомощно, выплачивая отчаяние, ужас, что скопились, подавляемые, в ней целый месяц...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Три дня князь не показывался у Нежданы.

Три дня она бродила по дому, неприбранная, опухшая от слёз, прислушивалась, ждала стука копыт княжеского коня и понимала, что ждёт напрасно. Её дворовые девки, оставшись без присмотра, запустили хозяйство. Рыжая Стеша, самая бойкая, некрасивая, но неизменно привлекающая непонятно чем взоры мужчин, стала пропадать на гумне с молодым холопом. А потом и две другие пустились во все тяжкие. Челядь была из закупов с княжеского двора, и все они полагали, что вот-вот кончится время Нежданы, их вернут в город, и поэтому просто перестали обращать на неё внимание.

На четвёртый день Неждана словно очнулась: мычали недоенные коровы. Она крикнула девок — никто не отозвался. Обошла дом, прошла на скотный двор. Завидев её, три коровы заревели в голос, протягивая к ней влажные, словно умытые слезами, носы.

Неждана принесла подойник, присела к первой и принялась доить, приговаривая шёпотом ласковые слова. Корова перестала мычать, только шумно вздыхала. Успокоились и две другие — видимо, поняли, что скоро и к ним придёт избавление.

— Умницы вы мои, лапушки, красули...

Стешу она обнаружила на гумне. Та спала в бесстыдной наготе на рядне[89]. Чуть в стороне от неё, скатившись с сена, спал холоп.

Первым поползновением Нежданы было схватить что под руку попадёт и отходить бесстыдницу... Не найдя ничего подходящего поблизости, она бросилась было вон с гумна, хотела побежать в конюшню за кнутом, но внезапно приняла иное решение. Она подошла к Стеше, легонько толкнула её в ослепительное, какое бывает только у рыжих, голое плечо и шепнула:

— Укройся, бесстыдница!

Стеша села, вспыхнула до корней волос, прикрылась руками. Холоп открыл глаза, по-дурному спросонья уставился на госпожу, что-то сообразил, вскочил на ноги и убежал.

— Вы, наверно, решили, что кончилась княжеская любовь и скоро всех вас обратно вернут. Так я говорю?

Стеша уже пришла в себя от неожиданности и нахально усмехнулась.

— А если и так?

— Только что же никто из вас, глупых куриц, не подумал, что даже остатка княжьей любви достанет, чтобы вас всех за небрежение в самую дальнюю, чёрную деревушку отправить?

— Матушка, прости! — Стеша схватила руку Нежданы и попыталась поцеловать.

— Я тебе не матушка! — Неждана отняла руку.

— Прости, свет боярыня!

— И уж никак не боярыня! Я такая же, как и ты, из закупов, и потому и ты, и все остальные меня ненавидите.

— Что ты, что ты, Господь с тобой, какая ненависть! Думаешь, я не помню, с какой радостью ты мне все слухи о сватовстве князя приносила из города? Думаешь, не слышала я, как ты с другими девками шушукалась? Ну да Бог с тобой, если такое у тебя нутро завистливое, что теперь делать... — Неждана помолчала и вздохнула притворно. — А я-то думала в тебе помощницу найти.

— Ты только скажи! — И опять Стеша стала хватать руку Нежданы.

— Смотри, предашь — у меня ещё сил хватит тебя растоптать, поможешь — награжу по-княжески. И выкуплю, и серебра дам.

— Вот те крест святой! — Стеша размашисто перекрестилась, схватила нательный крест, поцеловала.

— Верю, — сказала Неждана. — Не крестному твоему целованию верю, а тому, что ты, рыжая, свою выгоду понимаешь. Оденься, ополоснись и приходи в дом.

Она шла и дивилась на себя: откуда вдруг после месяца скрытых слёз и притворства, наигранного веселья, после трёх дней полного, беспросветного отчаяния вдруг нашлись у неё силы и, главное, умение так говорить и так вести себя? Может быть, отчаяние переплавилось в ней в силу?

Она поднялась к себе, села перед подарком князя, греческим зеркалом, и принялась расчёсывать волосы.

В дверь поскреблись.

— Входи!

Вошла Стеша, потупив глаза, и скромно встала у двери.

— Садись, не стой! — приказала Неждана. — Как часто ты в город ходишь, на княжий двор?

— По воскресеньям, когда в церковь...

— Сама знаю, я же и отпускаю вас, — с раздражением перебила её Неждана. — Я о том спрашиваю, чего не знаю.

— Ну... в неделю раз точно сбегаю...

— К кому?

Стеша вспыхнула.

— Ты не думай, госпожа... матушка... Иванко, тот, кого ты видела, у меня единственный... Я не такая...

— По мне — хоть двунадесятый. Хочу знать, кто тебе рассказывает про всё, что во дворце делается. Можно ли ему верить? Можно ли к нему чаще ходить, на ночь оставаться, чтобы воротные не прихватили вечерком ненароком?

— Як подружкам вечерком прихожу в девичью, госпожа. Снедаем, поем, разговоры разговариваем... Кто спать пораньше ложится, кто шушукается... Всегда свободная лавка найдётся.

— Так просто?

— Да, госпожа, просто, истинно так.

— Проведёшь и меня, скажешь — новенькая.

— Слушаюсь, госпожа... Только захватите для девчат какое-нибудь угощение.

— Зачем?

— Для знакомства, для разговору.

— Какое?

— Орехов калёных.

Вечером они ушли в город...

Утром следующего дня Неждана вернулась домой, оставив в городе Стешу.

За ночь болтовни и сплетен в девичьей Неждана выведала, что никто из дворовых ещё не видел полоцкую княжну, но говорили о ней не иначе как о писаной красавице. От этих разговоров Неждана увяла, как ударенный морозом цветок, сникла, без сил добралась до дома и рухнула на постель.

Днём вернулась Стеша, рассказала, что начали съезжаться гости, с горящими глазами перечисляла князей, воевод, прославленных дружинников.

Говорят, Василько Полоцкий и своих соседей, ляхов и литву, пригласил! Говорят, они совсем дикие... — Кто? — вяло поинтересовалась Неждана.

— Да литвины, кто ещё. Ой, совсем из головы вон — сегодня утром Микита приехал!

— Какой Микита?

— Неужто не слыхали? — спросила Стеша удивлённо, хотя и сама впервые узнала о существовании Микиты Только утром в городе, когда увидела, как принимают его в княжеском доме. — Певец прославленный. Петь будет на пиру! Такой молодой, такой пригожий, глаза серые, а кудри льняные. Я как глянула, а он на меня как посмотрел...

— Будя болтать. Когда княжну ждут?

— Так едут из Полоцка, едут! Люди сказывают, выехали уже — значит, едут. И великий князь едет. Тоже, сказывают, выехал из Киева...

— Иди, хозяйством займись. Завтра нам опять в город.

Стеша открыла дверь.

— Постой. — Неждана взяла ларец, отперла, достала колечко, протянула ей: — Возьми. Да смотри, девкам не показывай, поняла?

— Али я глупая, госпожа? — Стеша надела кольцо на палец, полюбовалась, со вздохом сняла, ушла.

На следующий день Неждана со Стешей опять отправились в город. Они вышли засветло, чтобы успеть миновать ворота; до темноты девок и баб пускали без особого догляду. Неждана опять прихватила с собой гостинцы. Она, как и в первый раз, переоделась в старый сарафан, повязала платок глубоко на брови.

На задний двор княжеского дворца они пробрались без приключений. Смеркалось. Опускался туман, и оттого всё казалось слегка голубоватым и нереальным. Неждана не удивилась, услыхав негромкий приятный голос, напевающий что-то без слов под мелодичный перезвон гудов.

— Это, наверное, Микита, — зашептала Стеша, зыркая глазами.

Голос певца умолк.

Стеша завертела головой, вглядываясь в сумеречную, зыбкую мглу.

— Кого ищете, девушки? — вдруг раздался совсем рядом приятный мужской голос.

— Ой! — испугалась Стеша.

— Не бойся, солнышко! — Молодец без шапки, в синей расшитой рубахе обнял обеих девушек за плечи.

— Ты Микита? — спросила Стеша.

— Да, солнышко.

— А где твои гуды?

— Угадай, солнышко!

— Почему ты меня солнышком зовёшь?

— Угадай!

— Потому что я рыжая, да?

— Совсем не рыжая. Ты просто солнышко. Ишь как в тумане светишься! — Микита повернулся к Неждане. — А ты что такая грустная? — спросил он и умолк.

В серых глазах певца Неждана прочла восхищение. Он подошёл к ней вплотную, всматриваясь, словно старался запомнить, потом отстранился, сказал:

— Боже, до чего же хороша!

— Вот ещё, — смутилась она. Давно уже никто так откровенно не восхищался ею. С тех времён, когда жила она у великого князя.

— Как зовут тебя, красавица?

— Неждана, — не успев подумать, ответила девушка.

— Вот уж действительно, Неждана — негадана... А я Микита, певец, может, слышала? Приходи сегодня на речку, петь для тебя буду.

— Не знаю... Ключница заругается.

— А ты и её приведи.

Неждана засмеялась, она даже не знала, кто здесь, на дворе, ключница. Схватив Стешу за руку, она повлекла её за собой.

— Так я ждать буду! — крикнул вслед им певец.

— Госпожа, сходим, а? — взмолилась Стеша.

— Куда?

- Да на речку. Там, на лужайке, как луна взойдёт, девки хороводы водят, суженых поджидают. Сходим?

- Зачем мне туда?

— Придёшь — он петь будет. Страсть как хочется услышать пение его.

- Ты сходи, а я в девичьей останусь.

Ночью Неждана, уже немного знакомая с расположением горниц и переходов во дворце, сбросила боровики и на цыпочках стала пробираться запутанными переходами. Лунный свет проникал сквозь цветные стекла в оконцах, превращая увешанные коврами стены в сказочные картины.

У княжеской ложницы на лавке спал отрок. Неждана неслышно прошла мимо, почти задев его подолом платья, и остановилась у низенькой двери. Теперь предстояло самое трудное — открыть её так, чтобы не скрипнуло, не звякнуло. А вдруг князь запер дверь на засов?

Массивная дубовая дверь поддалась на удивление легко. Сердце громко заколотилось. Неждана вошла, прикрыла за собой дверь.

Князь спал, как всегда, разметавшись. Загорелое тело темнело на белых простынях. Неждана непослушными от волнения пальцами развязала тесёмки платья, оно упало к её ногам, она перекрестилась и легла рядом со Святославом. Князь что-то пробормотал во сне и, повернувшись, положил ей руку на живот. Она задрожала. Князь, не просыпаясь, принялся поглаживать её, потом вдруг порывисто вздохнул, открыл глаза и уставился на неё, ничего со сна не понимая. Окончательно проснувшись, он прижал её к себе и стал жадно целовать...

Светало.

Князь последний раз обнял Неждану и шепнул:

— Теперь уходи. И не смей сюда приходить — сам приеду к тебе...

Отрок всё так же посапывал на лавке. В переходе гулял утренний ветерок. Неждана спустилась во двор по чёрной лестнице, в девичью решила не заходить: скоро к воротам пойдут бабы из окрестных сел, разбудят воротных, и можно будет выскользнуть из города.

На заднем дворе, возле перелаза, которым они со Стешей обычно пробирались сюда, она заметила в лопухах рыжую голову — Стеша спала, подсунув под себя охапку соломы.

«Меня ждёт», — догадалась Неждана и растолкала девушку.

Уже за воротами, когда они благополучно выбрались из города, Стеша сказала:

— Меня Микита всё о тебе расспрашивал.

— И что ты ему сказала?

— Ничего. Скотница, мол, и всё.

— Так он же на скотном дворе будет нас искать.

— Пусть поищет, — беззаботно ответила Стеша. — Мало ли их тут, скотниц. Только ему, княжьему певцу, и дела, что скотниц выглядывать. Да и забудет он через день, если ты на глаза больше не попадёшься. Девки вчера хоровод для него водили — одна другой краше, и любая с ним пошла бы, только мигни... И я бы пошла... Только кому я такая, рыжая да конопатая, нужна? — Стеша вздохнула. — Разве что Иванку: он закуп, я закуп — два закупа пара. Жени его на мне, а, госпожа? — вдруг без перехода сказала она.

— А как же Микита?

— Микита — это песня, что летит высоко в небесах вслед за жаворонком... А Иванко — жизнь...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Через несколько дней приехал весь Полоцкий двор во главе с князем Василько. Остановились во дворце Басаёнка. Боярин уступил им дом, а сам с радостью переехал в вотчину, к жене.

Неждана не утерпела, в первый же день побежала в город выглядывать невесту.

Вернулась к вечеру успокоенная: эта бледная, тоненькая, застенчивая девушка ей не соперница. Ночью, однако, ревнивые мысли одолели её: она снова и снова представляла, как поведёт после свадебного пира князь молодую в холодную горницу, где на снопах золотой пшеницы взбито свадебное ложе, как разует его молодая жена и покорно ляжет на хрусткую, пахнущую спелым пряным хлебом постель и как начнёт ласкать её Святослав... Каждое его движение, каждый вздох, каждый поцелуй — всё до мельчайших подробностей ей известное, ей принадлежащее... Думать об этом не было сил, но и отогнать от себя видение не могла бедная женщина, так промучилась всю ночь, а утром бродила по дому как тень, с запавшими глазами, с ввалившимися щеками.

Свадьба неотвратимо приближалась.

Уже съехались гости со всей земли Русской, прибыли ляхи и литвины, свойственники и кумовья князя Василько. Казалось, не осталось ни одного просторного дома в городе Владимире, где бы не стояли гости, а всё прибывали и прибывали новые, и вот уже у городской стены выросли шатры бояр и дружинников. Да, давно не знала Русь такой пышной, многолюдной свадьбы.

Неждана теперь все дни пропадала в городе, в многолюдной толпе её никто бы не узнал. Несколько раз она видела Святослава, он гарцевал в окружении молодых князей на великолепном коне, сбруя которого была осыпана драгоценными камнями, каждый стоимостью в небольшое сельцо. Неждана жадно всматривалась в его лицо, пытаясь найти в нём следы переживаний, но князь был весел, беспечен и, по всей видимости, счастлив.

Во дворце, где остановился великий князь Всеволод, и шагу нельзя было сделать, чтобы не наткнуться на воина. Неждана пару раз мельком видела Ягубу. Тот, к счастью, не заметил её. Однажды столкнулась лицом к лицу с Микитой. Певец взял её руку, повёл в сад, расспрашивая, почему исчезла, не показывается, заглядывал в глаза и всё вздыхал. Его откровенное восхищение проливалось бальзамом на обожжённое ревностью сердце. И возникла уверенность — князь вернётся к ней. Отшумит свадьба, разъедутся гости — и вернётся. Что может дать ему эта худенькая, тихая девчонка? Нужно только перетерпеть, перемочь, дождаться — никуда он не уйдёт...

— О чём ты думаешь? — вернул её на землю голос певца.

— Пусти меня, — сказала Неждана тихо. — Я по делу послана, пусти, — Она отняла руку и быстрым шагом пошла в сторону скотного двора. Выходя из сада, столкнулась с Ягубой.

— Что ты здесь делаешь? — спросил дружинник.

— Тебя не касается.

— Князь не велел тебе здесь появляться!

— То мои дела с князем.

— Всё надеешься? Забудь про него! — И Ягуба схватил её за руку.

— Пусти!

— Забудь! Все его помыслы о ней. Да и как ты себя с нею сравнить можешь? — Ягуба говорил горячо, сбивчиво, не спуская горящих зелёных глаз с лица Нежданы.

— Зачем ты мне это всё говоришь?

— Чтобы зря не лелеяла надежду.

— Твоё какое дело?

— Жаль мне тебя...

— А мне жаль, что не сказала князю, как ты на меня смотришь, какие мысли прячешь...

— Ты уже мои мысли знаешь? — И Ягуба хищно улыбнулся. — Ну коли так, мы ещё поладим.

Неждана вырвалась и быстро пошла прочь.

Вечером она, не думая, не загадывая, движимая лишь желанием поближе рассмотреть соперницу, пошла к дому боярина Басаёнка. Дом, не уступавший размерами княжескому, стоял за высоким крепким забором. Перед воротами расхаживал стражник.

Неждана заробела, остановилась у ворот, но тут выглянула какая-то боярыня, крикнула:

— Чего там топчешься, входи!

Неждана вошла во двор, боярыня спросила, от кого послана — от князя Святослава или от Холмского?

Оказалось, что сенных девок у Басаёнка не хватает, вот и прислали на помощь княжеских. Боярыня оглядела её придирчиво и, видимо решив, что годна для чистой работы, отрядила под начало пышнотелой, румяной и болтливой холопки лет сорока.

Поздно вечером голодная, уставшая от целого дня беготни, злая, раздражённая оттого, что холопка все уши прожужжала, какая, мол, княжна красивая, пригожая, умная, как её любит князь и как она счастлива, Неждана обнаружила, что к закрытию ворот опоздала и что придётся ей ночевать в усадьбе Басаёнка в переполненной девичьей на лавке.

— Говорят, у него наложница тут, под городом живёт, — шушукались у печки.

Неждана не сразу поняла, о ком идёт речь, а догадавшись, стала слушать внимательно.

— Говорят. Старая, старше князя-то... и порченая. Сколько он с ней, а ни разу не понесла...

— А ежели старая, как же она князя-то держит?

— Вот так и держит: присушила, приворожила. Тоненький голосок протянул:

— Это он до свадьбы, а как помилуется с молодой княжной, с нашей лапушкой-ладушкой, всех полюбовниц враз позабудет.

Теперь шептались совсем тихо. Неждана с трудом разбирала отдельные слова. Говорили, что Мария больно тиха, робка. Надо быть побойчее, чтобы заставить мужа Забыть полюбовницу. Пересуды продолжались, но Неждана уже не слышала ничего — она вся была во власти безумной мысли, внезапно осенившей её. Сначала она отогнала её как совсем дурную. Но мысль упорно крутилась, возвращаясь и одолевая её, и уже не казалась такой безумной. Одновременно росла злость, обида, ревность. Неждана поднялась, вышла из девичьей и тенью скользнула к светёлке невесты...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Последний раз мелькнуло перед глазами раскрасневшееся лицо подвыпившей свахи, осыпавшей Святослава и Марию зерном. Дверь свадебной горницы наконец закрылась и словно отрезала от них гомон, шум, бестолочь бесконечного пира, оставшегося где-то там, внизу.

Святослав взял жену за руку и повёл к устроенному на снопах пшеницы свадебному ложу.

Рука девушки показалась ему холодной как лёд.

Он усадил её на ложе, поднял фату, попытался заглянуть в глаза. Мария на него не смотрела.

Он вспомнил, что и во время пира сидела она, словно застывшая, не поднимая глаз, ничего не ела, ни слова не сказала. Тогда, возбуждённый, взволнованный, он не обратил на это внимания. Но сейчас?..

— Ты ничего не ела, лада моя, — сказал он заботливо и подал ей кусок свадебного пирога.

Мария покорно взяла, принялась откусывать.

— Что с тобой? Не бойся, успокойся, всё у нас будет хорошо.

Она подняла на него глаза. В свете ночника они казались тёмными, бездонными и почему-то страдающими. Святославу показалось даже, что в них дрожат слёзы. Он так удивился, что забыл о порядке разоблачения, который втолковывала ему сваха, и нагнулся, чтобы стянуть с себя сапоги.

Мария соскользнула с ложа, встала перед ним на колени и принялась неумело стягивать правый сапог.

Он хотел помочь ей, но она молча отстранила его руку и сняла второй сапог. Встала, подошла к ночнику, задула, торопливо разделась, легла на край ложа и натянула простыню до самого подбородка.

Святослав тоже разделся, лёг рядом. - Мария дрожала, прижав к груди руки. Он склонился к ней, поцеловал, ещё раз повторил:

— Не бойся...

Она ничего не ответила...

Святослав лежал, прислушиваясь, как тихонько дышит рядом с ним странное, ещё вчера незнакомое и чужое существо, сегодня — его жена. Он приподнялся на локте, взглянул на неё. Мария не спала, но лежала тихо, закрыв глаза.

Князь подумал, что Бог послал ему бесчувственную жену. Вспомнилась Неждана, как бы она сейчас ласкалась, обвивалась вокруг него... Он отогнал эти мысли, закрыл глаза...

Неожиданно быстро пришёл сон...

Утром он проснулся оттого, что солнце, заглянувшее в окно, добралось до его лица.

Мария сидела в ногах ложа одетая, но простоволосая и по-домашнему милая.

— Маша! — позвал он её.

-Да?

— Ты давно проснулась?

— Я не спала...

— Что же так? У нас сегодня долгий день.

— Я знаю. — Голос её звучал безжизненно.

Надлежало спуститься к пиршественному столу, начать новый пир, который продолжится ещё день или два... Потом все разъедутся, и наконец можно будет сбежать к себе, в загородный дом...

Хорошо, когда обычай определяет на первых порах каждый шаг, каждый поступок, только вот что говорит обычай, если жена молчит, сумрачна и ничем не напоминает ту счастливую невесту, которую он встретил, когда она приехала из Полоцка?

Он встал.

Мария отвернулась. Он облачился, подал ей руку, открыл дверь перед ней, и они спустились в гридницу...

В загородном доме челядь встретила их торжественно: подали хлеб-соль, сенные и дворовые девки, ярко наряженные, повели хоровод, появились гудошники, ложечники, стали подыгрывать и приплясывать, стараясь не наступить на красный ковёр, ведущий к высокому крыльцу.

Мария шла, приветливо улыбаясь слугам.

Святослав едва сдерживал раздражение — устроили потеху! Он хотел неделю после свадьбы провести в загородном доме, чтобы в тиши привыкнуть друг к другу, а тут устроили!

Он велел дворскому прекратить потеху.

С дороги молодым истопили баню. Мария, сославшись на усталость, в баню не пошла. Святослав же всласть попарился, вернулся прямо к столу, сел, размякший, в просторной рубахе и лёгких портах, пошутил с дворским.

Вышла Мария, молча села рядом. Святослав с удивлением обнаружил, что она даже не переоделась.

За трапезой молодая жена почти ничего не ела. Каждый раз, отказываясь, она смущённо улыбалась дворскому, руководившему переменой блюд.

Святослав выпил две чарки хмельного мёду и стал уговаривать жену пригубить. Мария отказалась. Раздражение вновь овладело князем. Он встал, чтобы побороть его, предложил жене осмотреть дом.

Мария немного оживилась.

Пока он знакомил её с расположением комнат, переходов, она тихим, безразличным голосом задала несколько вопросов. Казалось, ничто её не интересовало, ничто ей не понравилось.

Святослав подумал, что Неждана вела бы себя совсем е так: наверняка она стала бы заглядывать во все закутки, интересоваться назначением комнат, весело щебетать... «Господи! Неужто я так и буду возвращаться воспоминаниями вновь и вновь к этой женщине? Чем же я от отца отличаюсь?» — с горечью подумал Святослав, но тут же стал корить себя за то, что ждал от неопытной молодой девушки того, чем так хорошо владела обученная распутным отцом девка. Тогда он попытался сознательно распалить себя, выбывая неприязнь к Неждане. Но как ни старался, злость не приходила, более того, всё отчётливее просыпалось подозрение, что Мария очень похожа на его мать — красивая, обаятельная, умная, образованная, но холодная...

За ужином Святослав с удивлением обнаружил, что Мария сходила в баню без него, хотел было сделать ей замечание — что подумает челядь? Но воздержался, потому что заметил, как напряжена и скована жена. Предложил ей Вина. Она не отказалась, выпила чарку. Скованность немного оставила её. Но когда они пришли в опочивальню, она всё так же быстро задула светильник, разделась и юркнула в постель.

Он лёг рядом, она тут же чуть отодвинулась. Святослав обнял её, привлекая к себе. Мария опять, как и в первую ночь, приготовилась покорно принять его...

Утром он проснулся чуть свет.

Мария спала, отвернувшись от него, подложив под щёку ладошку, как маленькая.

Святослав долго задумчиво смотрел на неё. Неужели суждено ему маяться с ней, как маялся его отец с матерью? Может быть, это говорит в нём беспутная наследственность, дурная кровь Ольговичей? Жена, наложница, сперва одна, потом, может быть, другая или несколько...

Он тихонько оделся, вышел, велел оседлать коня, поскакал реке. Конь сам свернул на дорогу, ведущую к домику Нежданы. Святослав не сразу это заметил, а когда понял, куда скачет, вздыбил коня, огрел плёткой ни в чём не повинное животное и погнал его обратно. Прискакал прямо к высокому крыльцу, кинул холопу поводья, взбежал наверх, в ложницу. Мария по-прежнему спала. Он сбросил с себя одежду, упал на ложе. Она проснулась, испуганно, ничего не понимая, села. И тогда он схватил её за худенькие девичьи плечи, закричал:

— Ты меня любишь? Говори, любишь?

Она растерянно глядела на него.

— Говори! Любишь? Если не любишь, зачем за меня пошла, зачем? — повторял он.

— Люблю, — прошептала она.

— Тогда почему со мной, словно чужая, лежишь? Как каменная!

— Потому что ты меня не любишь, — едва слышно проговорила Мария и неожиданно заплакала. Слёзы потекли из её глаз крупными каплями. Она беззвучно всхлипывала, отодвигаясь от мужа и прикрывая ладошками грудь.

— Как это не люблю? — растерялся Святослав, — Ты мне люба!

— Ты полюбовнице своей крест целовал, что не прогонишь её...

— Кто тебе сказал? — оторопел Святослав.

— Неждана... Она в день свадьбы пробралась ко мне и всё рассказала — и про дом под Киевом, и про дом здесь, и про то, как крест целовал...

Мария продолжала всхлипывать, в голосе её звучало отчаянье. Святославу вдруг стало пронзительно жаль её, проснулась такая нежность к этой вырванной из любящей семьи девочке, брошенной в чужую жизнь, что он, ни слова не говоря, подхватил её на руки и принялся расхаживать по ложнице, баюкая её, словно маленькую, и осушая поцелуями слёзы.

Она постепенно затихла, прижалась к нему и впервые робко поцеловала.

— Не будет никого, ты одна, клянусь... Никого! Отошлю, выгоню... клянусь... тебя буду любить, тебя одну, ладушка моя, маленькая моя...

Святослав тихонько опустил её на ложе и принялся медленно, осторожно ласкать, прислушиваясь к тому, как нарастает в нём желание и как постепенно, робко и неумело начинает отвечать его ласкам жена...

Мария уснула сразу, словно выпила дурману. Святослав сидел рядом, разглядывая её, такую беззащитную и красивую во сне, потом встал, оделся, выглянул, осторожно прикрыв за собой дверь, вышел. На лавке дремал холоп. Увидев князя, вскочил, поклонился.

— Найди дружинника Ягубу, пусть придёт в сени.

Холоп убежал.

Святослав заглянул в соседнюю камору, как и ожидал, увидел там на столе две кружки молока и два ломтя свежего хлеба с мёдом. Съел один кусок, запивая молоком, другой отнёс в ложницу, оставил около спящей жены, тихонько вышел и спустился в сени.

Там его уже ждал Ягуба.

— Вот что, Ягуба, — сказал Святослав без предисловий. — Скачи к Неждане. Вышиби её со двора! Пусть едет к себе в деревню под Киев. Но чтобы в Киеве появляться не смела! И на глаза бы мне не попадалась. Понял?

Ягуба стоял, оторопело глядя на господина.

— Понял? — повторил князь.

— Понял, князь.

— Так что же ты стоишь как пень? — крикнул Святослав.

Ягуба попятился, выбежал, хлопнув дверью.

Князь поднялся на гульбище. Вскоре он увидел Ягубу с меченошей и холопом. Они выехали за ворота и поскакали, куда совсем недавно свернул его конь. К домику Нежданы.

Он едва сдержал себя, чтобы не крикнуть Ягубе: «Стой!», но повернулся и пошёл в ложницу.

Мария всё так же крепко и спокойно спала.

Он опять полюбовался ею, подумал: ведь в сущности он очень удачлив, что ему досталась жена, которая любит его и которую он готов полюбить, если уже не любит. Святослав пообещал сам себе, что никогда не станет заводить наложниц и не будет походить на отца, умилился своим мыслям, хотя где-то, в самом укромном уголке сознания, и шевелилось нечто похожее на сомнение.

Чтобы задушить этот глумливый голосок, он откинул простыню, поцеловал жену, заглянул в её сонные глаза и принялся ласкать...

Всю дорогу до дома Нежданы Ягуба пытался найти в словах князя, в тоне, которым они были произнесены, ключ к загадке, как вести себя с ней. Грубо, резко, почтительно, нагло? Объяснить что-то или промолчать? А может быть, попытаться прямо сейчас утешить её? Хотя бы намекнуть, что готов утешить.

Ягуба пользовался определённым успехом у всех владимирских жёнок, заглядывался на боярынь, на тех, кто устал жить со старыми мужьями. О женитьбе всерьёз не задумывался: дочь великого боярина ему, безродному, не отдадут, а на меньшее он не соглашался, в тайных помыслах полагая, что со временем при князе станет и сам великим боярином. Только Неждана упорно не выходила из головы, всегда возбуждая греховные мысли...

Так и не решив, как он будет вести себя, зная только, что поедет провожать её до Хорина и на долгом пути судьба что-нибудь да подскажет ему, он подъехал к её дому.

У коновязи стояли два мерина. Один под седлом, другой заводной, с перемётными сумами. В тенёчке у крыльца сидел незнакомый холоп.

Ягуба спрыгнул с коня, поднялся в дом, открыл без стука дверь в первую горницу.

Неждана, в лёгком платье, простоволосая, сидела за пяльцами, а перед ней на низком стольчике устроился с гудами на коленях певец Микита и молча, преданно смотрел на неё.

Неждана чему-то тихо улыбалась. Такой улыбки Ягуба ни разу не видел на её лице. Внезапно в нём вскипела дикая ярость, он хлопнул дверью с такой силой, что Неждана и Микита вздрогнули.

Он закричал:

— Князь повелел тебе немедленно уезжать под Киев, в свою деревню! Немедленно! Собирайся!

Неждана смотрела на Ягубу с ужасом. Она никогда не видела его таким.

— Как под Киев? А князь? — спросила она с дрожью в голосе.

— Что князь? — продолжал кричать, распаляясь, Ягуба. — Князь и повелел убираться вон с Волыни. И не стой, собирайся!

— Ты с ума сошёл, Ягуба! Я сейчас к князю поскачу!

— Никуда ты не поскачешь. Делай, как я тебе сказал. Князь повелел!

— Нет, поскачу! — воскликнула Неждана. — Не мог он так повелеть, он мне крест целовал...

Ягуба захохотал.

— Крест ей целовал! Да кто ты такая, чтобы тебе крест целовать? Ты на себя погляди: всего десять дней, как князя не было, а у тебя уже и утешитель нашёлся.

— Врёшь ты всё, врёшь! — закричала Неждана.

— Он тебя видеть не желает. Он там с молодой женой...

— Как ты смеешь! Я всё князю скажу! — И Неждана бросилась к двери.

Ягуба встал в дверях, загородив выход.

— Сказано — не смей докучать князю! Всё, вышло твоё время! Он уже не юнец, а муж!

— Пусти! — Неждана попыталась оттолкнуть Ягубу, но он сгрёб её и отшвырнул от двери.

Она отлетела к стене и опять с яростью и безрассудством бросилась на него. Ягуба снова оттолкнул её, а когда Неждана в третий раз накинулась на него, он заломил ей руки и поволок в соседнюю светёлку.

— Отпусти её! — крикнул Микита. - Слышишь, отпусти, зверь!

Ягуба не удостоил певца даже взглядом.

Микита подбежал к нему, толкнул, стал вырывать Неждану, ударил Ягубу. И тогда дружинник сжал половецкую плётку, что висела у него на запястье, и наотмашь несколько раз хлестнул певца.

Раздался дикий вопль, певец рухнул на пол. Неждана вырвалась, бросилась к Миките, склонилась над ним, отняла его руки от залитого кровью лица, увидела кровавые глазницы и завыла в голос...

Через полтора месяца Мария, пошушукавшись с бабками-ведуньями, вечером сказала мужу, спрятав горящее лицо у него на груди:

А я в тягости...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

има 1143 года припозднилась. Кончились осенние дожди, всё вокруг подсохло, пришли солнечные, тёплые дни, вновь зазеленела трава, обманутая горячими лучами. Хлеб успели и скосить, и смолотить, и свезти в амбары. Люди смотрели в будущее спокойно: хватит до новин и ещё останется на продажу. Правда, старики тревожились — большой урожай порой усобицами чреват.

По утрам Святослав, как всегда, вставал рано, а Мария любила понежиться на широком ложе, подремать сладко в ожидании, когда вернётся муж после утреннего обхода дворца и служб. Она сонно ластилась к нему, потом холопки приносили завтрак, и она мила капризничала, ссылаясь на лёгкую тошноту.

Так повелось, что и в судебные дни, и в думные Мария сидела рядом с мужем на высоком столе, внимательно слушала, иногда негромко, ненавязчиво давала советы, и Святослав каждый раз поражался её ясному уму и взвешенным суждениям. Очень скоро Вексич, а затем и другие мужи его двора не просто смирились с её присутствием в стольной палате, но и приняли участие княгини в делах княжества как нечто вполне естественное.

Вечерами наступало время, наиболее Святославом любимое и ценимое. Они шли в горницу при библиотеке, где по примеру отца князь устроил удобные лари и ложа, всё для чтения, отдохновения, размышлений и писаний.

Он читал, Мария чаще писала короткие, весёлые послания братьям, подробные письма матери и отцу, записочки сестре.

Поначалу Святослава поражала её привычка писать письма.

— Ты бывал когда-нибудь в Новгороде? — спросила она его однажды, когда он в очередной раз восхитился её подробным и складным письмом.

— Нет. Поехал было на княжение, да строптивые новгородцы, пока я добирался до Чернигова, передумали. Так что я и не доехал.

— А матушка наша в Новгороде росла. И отец мальчиком там обучался. У нас там своё подворье.

— Что из того?

— А то, что в Новгороде все дети с малых лет учатся. И я там училась.

Мария с увлечением, с подробностями принялась рассказывать о прекрасном северном городе. Благодаря обязательному обучению в школах и для мальчиков, и для девочек в Новгороде все горожане умели читать и писать. Этому немало способствовало давнее открытие северян — береста, на которой можно писать особым резцом — писалом, выдавливая буквы. И если в других местах переписку зачастую ограничивало малое количество и дороговизна пергамента, то в Новгороде даровая по сути «бумага» способствовала широкому распространению письма. В школах ребятишки шили тетрадочки из бересты, не жалели её на всякие баловства, смешные рисунки, дразнилки. Когда становились постарше, писали любовные записочки.

Бересту князю приходилось видеть во время поездок в Муром с отцом. Здесь же, на юге, она почти не нашла распространения.

Мария с трудом переносила долгие и обязательные пиры со старшей дружиной, ближними боярами, гостями. Пригубив одну чарку, она обычно уходила к себе. Впрочем, скоро князь убедился, что большинство местных бояр и нарочитых мужей смотрели на молоденькую красавицу княгиню с умилением и нежностью, все были отлично осведомлены о её положении. О своих и говорить не приходилось — её обожали.

Первое время часто приезжал князь Холмский с молодой княгиней Милушей. Их свадьбу без особого шума справили через месяц после свадьбы Святослава и Марии. Они жили у себя, в Холме, где князь к приезду жены пристроил к старому дворцу новые терема; светёлки, превратив его в нечто сказочное. Милуша оставалась всё такой же хохотушкой, продолжала подшучивать над Святославом, хотя и видела, что это задевает Марию. Сам Святослав относился к этому добродушно, особенно после того, как узнал, что и Милуша в тягости.

По совету мамок и знахарок Мария каждый день расхаживала с утра и до полудня либо на гульбище, либо за стеной, по выпавшему на короткое время снегу. Для прогулок князь подарил ей соболью шубку, подбитую невесомой векшей[90], и соболью же шапочку с красным бархатным верхом.

Однажды ночью к Святославу пришёл, таясь, посланец от верного человека в Галиче. Он сообщил, что князь Владимир успешно завершил переговоры с уграми о союзе против Волыни. Подробностей он не знал, но по всему выходило, что удар будет нанесён в будущем году. Святослав вспомнил, как говорил ему отец: «Не простят мне, что посадил тебя на такой богатый престол, а уж Владимир Галицкий не преминет сделать из этого предлог для усобиц».

На следующий день Мария вернулась с прогулки раскрасневшаяся, весёлая и принялась оживлённо рассказывать о чирках, живущих в заводи. Глупые птицы обманулись долгой тёплой погодой, не улетели вместе со всеми на юг и теперь зимовали здесь. Мария их подкармливала.

Святослав слушал рассеянно, пару раз невпопад кивнул головой. Мария сразу же почувствовала, что мысли мужа витают где-то далеко, и прямо спросила, что его беспокоит.

Он хотел было уйти от ответа, опасаясь разволновать жену. Но Маша настаивала, и пришлось всё рассказать.

— Как может Владимир Галицкий идти против тебя, ведь ты же помог ему, когда половцы на Галич пошли! — возмутилась она. — Я помню, как внезапно ты уехал от нас из Полоцка...

— Перед Диким Полем все наши внутренние раздоры отступают, — сказал Святослав.

— Что ты думаешь предпринять? — с тревогой спросила Маша.

— Прежде всего надо сообщить отцу. Доверить письму такую весть нельзя. Значит, надо послать верного и умного человека, чтобы мог всё толково изложить. Ты знаешь, выбор у меня невелик.

— Пётр, Ягуба и Васята? — улыбнулась княгиня.

— Да. Одного из них.

— Петра, — твёрдо сказала она.

— Почему именно Петра?

— Не знаю... Он тебе предан... Впрочем, они все тебе преданы... Не могу объяснить. Просто мне так кажется.

Святослав обнял и поцеловал жену.

— Но ты права, Пётр более подходит для таких дел. И когда ты успела его раскусить?

— Он часто приходит в библиотеку. Мы с ним разговариваем. Он умён и много читал. Не то что твой Ягуба, который готов целыми днями пропадать на бронном дворе либо крутиться у девичьей...

Он благодарно поцеловал жену и совсем было собрался послать за Петром, но решил поделиться с ней ещё одним. Не спрашивая совета, но явно ожидая его, спросил:

— А что, если поручить Петру нанять торков?

— Ты князь, тебе и решать военные дела. А достанет ли гривен?

— Можно взять часть военной добычи, захваченной в походах, и обменять на гривны.

— Ты у меня самый умный, ты всё, как надо, решишь, — протянула она и потёрлась щекой о его щёку.

Её слова прозвучали, как безоговорочное одобрение.

Через несколько дней Святослав вызвал к себе Петра. Принял его один, без княгини, долго беседовал.

Пётр был горд доверием князя, но ещё более радовался предстоящей встрече с отцом, по которому очень скучал. Киевский великий боярин Борислав, мудрый советник и храбрый воин, который всегда служил только великим князьям, был недоволен, что его младший сын, пройдя детскую дружину, остался у какого-то Волынского князя, пусть даже тот и сын великого князя Киевского.

И всё-таки Пётр был счастлив ехать в Киев и горячо благодарил за то Святослава.

Он отправился в путь в крещенские морозы. Но уже на Сретенье потеплело, и Святослав с ужасом думал, что по раскисшим дорогам Пётр не сможет привести конницу торков и задержится до конца весны.

Так и вышло. Появились торки только в начале мая...

А в самом конце мая Мария легко, без мучений родила здорового мальчика. Его нарекли Владимиром.

Из Киева и Полоцка приехали счастливые деды и бабушки взглянуть на внука. Попировав и потешкав малыша, вскоре разъехались по домам.

Маша наотрез отказалась от кормилицы, сказав, что не хочет лишать себя самой большой радости, дарованной Господом женщинам. Она вся светилась от счастья и наивно верила, что беды никогда не посетят их дом.

Через месяц пришло страшное известие, повергшее всех в ужас и печаль: Милуша умерла в родах... Ребёнок выжил и был наречен Милославом.

Но беда не проходит одна.

Вскоре примчался гонец от верного человека из Галича с сообщением об уже окончательно решённом союзе между князем Владимиром Галицким и уграми. Объединив свои войска, они со дня на день собираются выступить против Волыни.

Шёл 1144 год...

К зиме 1145 года стало ясно, что война за Волынь Галичем проиграна. Правда, продолжались ещё бои на восточных границах княжества, свирепые угры опустошали волынские сёла, союзные Святославу торки жгли галицкие села. Постепенно всё больше князей втягивались в эту усобицу на стороне Волыни: великий князь делал всё, чтобы помочь сыну не только словом, но и войсками. Поддержка князей объяснялась в первую очередь соображениями собственной выгоды. Все они хорошо понимали — нельзя допустить объединения двух западных княжеств в одно могучее государство, ибо оно неизбежно отделится, выпадет из лествичной очерёдности и Русь потеряет два престола, два богатейших княжества. Каждый думал о столах для своих детей и внуков, приглядываясь к Волыни и Галичу. Словом, против Галицкого князя выступили не только Ольговичи, но и Мстиславичи и даже Ростиславичи. Военные действия переместились в восточные волости Галицкого княжества, и Владимиру пришлось думать об обороне.

Святослав оказался на второстепенных ролях. Правда, именно он отразил первый, самый опасный удар галичан и дал возможность отцу сколотить союз, собрать полки. Но потом он так и остался на границах своего княжества, увяз в мелких сражениях и коротких стычках, жил постоянно в седле, тоскуя по молодой жене, которая без него воспитывала сына. Иногда ему удавалось вырваться во Владимир. Короткие ночи любви не утоляли его голод, и он возвращался к полкам, так и не насытившись ласками княгини. О Неждане он больше не вспоминал.

Отправляясь во Владимир, полк он обычно оставлял на боярина Басаёнка. Время от времени и боярин уезжал к жене Святослав каждый раз передавал приветы крестнице к боярыне. Оленьке пошёл уже третий год. Боярин только о ней и говорил: какая она умница и красавица, как она танцует, какие буквы выговаривает, а какие нет. Всё в ней приводило его в умиление...

День начался с удивительного утра: выпал снежок, удалил лёгкий морозец, и одновременно выглянуло солнышко. Небо сияло радостной и бездонной голубизной. Сторожа донесла о появлении в двух часах пути галицкого отряда. Святослав, засидевшийся в последнее время без больших и серьёзных дел, быстро поднял дружинников и конных воинов, нагнал противника, ударил с ходу, не дав опомниться, разгромил и погнал вглубь Галицкой земли, захватив оружие, коней и пленных. Остановились на ночь в большом богатом селе, принадлежащему самому Галицкому князю, и поэтому Святослав сквозь пальцы смотрел, как рыскают по хатам его и Басаёнковы воины. Сам он выбрал дом тиуна, всласть Допарился в бане и после спокойного сытного ужина завалился спать.

Проснулся он от шёпота Ягубы:

— Княже, вставай, беда!

— Что стряслось?

— Боярина убили!

— Какого боярина? — спросил Святослав и сразу же понял — просто боярином в отряде называли только Басаёнка.

— Как?! — Святослав сел, мотая головой и стряхивая с себя остатки сна. — Кто убил? Где он?

— Он при смерти, тебя зовёт. Поспеши, князь.

— Так убили или при смерти? — раздражённо крикнул князь, соскакивая с лавки.

— При смерти, — уточнил Ягуба и, пока князь натягивал сапоги, торопливо и сбивчиво начал рассказывать: — Боярин тут приглядел одну... жёнку кузнеца... Ну... мужа-то в подполе запер, а жену... на ложе потащил... Она в крик... Вот кузнец и вышиб доски из полу... здоровый он такой... бугай... во-от... Взял нож да и в спину боярину, а сам вместе с женой и убежал... Поспеши, княже, а то боярин кончается, с ножом так и лежит, хрипит, вынимать не велит — умру, мол. С тобой хочет говорить... велел бежать к тебе...

Басаёнок лежал на полу в луже крови. Вокруг него сидели его воины. Увидев князя, боярин еле слышно прохрипел:

— Наконец-то... Уйдите все...

Святослав присел рядом с ним.

— Боярыне не говори... скажи, что ранен в бою... Обещай!

— Обещаю.

— Любил я её... Не говори, что из-за бабы... Крестницу не оставь... прошу тебя... поклянись.

— Клянусь!

— А теперь вытащи нож... отпусти мою душу... мочи нет, больно...

— Нет! — отшатнулся Святослав. — Не проси, не могу!

— Позови моих...

Воины вернулись. Басаёнок взглянул заплывающими глазами на седоусого сотника и просипел:

— Вынь нож... пытка...

Сотник поглядел вопрошающе на князя. Тот смотрел растерянно, не решаясь ни разрешить, ни возразить.

Старый воин склонился над Басаёнком.

— Молю тебя... вытащи нож...

Сотник перекрестился и извлёк нож. Боярин дёрнулся, кровь хлынула из раны и изо рта, он ещё раз дёрнулся и затих.

— Прими его душу с миром, Господи, — сказал сотник.

Святослав приказал обряжать боярина, готовить в дорогу, а сам медленно пошёл к дому тиуна.

Его мучили сомнения.

То, что именно он должен везти тело Басаёнка к жене, неоспоримо. Никаких сомнений здесь и быть не могло. Но на кого оставить отряд?

Он с досадой подумал о князе Холмском. Вместо того чтобы сражаться с галичанами стремя в стремя со своим сюзереном, Холмский сговорился с паном Замойским — они теперь сдружились — и вторгся через Карпаты в Венгрию. Однако он далеко, а решать надлежало немедля, чтобы сегодня же уехать на Волынь, в вотчину боярина...

Кому же доверить отряд? Старому сотнику, тому, что извлёк нож? Но станут ли его слушать княжеские дружинники? Они — вассалы князя, витязи, други, будущие воеводы и бояре, а он — всего-навсего выслужившийся из простых кметей сотник. Значит, кому-то из старшей дружины, а именно Петру либо Ягубе... Но между ними и так росло соперничество, копилась неприязнь. Надо ли её обострять? Может быть, поручить Васяте? Он безрассуден в бою и лезет вперёд, обо всём забывая. Нет, он не воевода.

И всё-таки Пётр, решил Святослав. Он взглянул искоса на идущего рядом Ягубу. Лицо дружинника словно окаменело, видно, он думал о том же.

— Поедешь к боярыне со мной, — нашёл выход Святослав.

Ягуба промолчал, только едва заметно дёрнулась щека.

«Обиделся, — подумал князь. — Ну, ничего, при его честолюбии даже полезно», — успокоил он себя.

Святослав смалодушничал: чтобы не говорить самому боярыне Басаёнковой о гибели мужа, он послал гонца со скорбным известием. Когда через два дня они добрались до Басаёнковой вотчины, их встретила боярыня, вся в чёрном, с осунувшимся бледным лицом, с тёмными кругами под глазами, но уже спокойная, сдержанная, пережившая первый ужас свалившегося на неё несчастья и готовая к неизбежным переменам в жизни. Встретила вдова. Она выслушала с достоинством соболезнования князя, его рассказ о героической гибели боярина и, не сказав ни слова, спустилась во двор, где под мокрым, падающим крупными хлопьями снегом стояли сани с телом Басаёнка. Подошла к саням. Воины сняли рогожку, покрытую толстым слоем мокрого снега, осторожно, словно могли разбудить боярина, откинули воинский синий плащ, подбитый куньим мехом. Боярыня качнулась и упала на грудь мёртвого мужа. Приковыляла старуха, кормилица боярина, припала лицом к его ногам, завыла в голос. Появились ещё какие-то женщины, раздались причитания, вопли.

Вдруг раздался детский испуганный голосок:

— Мама, мамочка!

Святослав оглянулся. На крыльце стояла девочка лет трёх, раздетая — без шубки, без шапочки, смотрела на всё огромными вопрошающими глазами и звала мать. Рядом стояла растерянная нянька и, словно не видя ребёнка, как зачарованная смотрела на свою боярыню.

Князь в два прыжка взбежал на крыльцо, подхватил девочку на руки, спросил:

— Ты меня помнишь? Я твой крестный Святослав.

— Почему мама плачет? — робко спросила девочка.

— Мама уже перестала плакать. Слышишь? Она сейчас к нам придёт. — Он метнул яростный взгляд на няньку и вошёл с девочкой в дом.

Когда пришла боярыня, он сидел на медвежьей шкуре рядом с Оленькой и показывал ей единственный известный ему фокус: делал вид, что отрывает у себя палец на левой руке, показывал руку с растопыренными четырьмя пальцами и потом как бы приставлял «оторванный» палец обратно, вкручивая его для верности.

Князь оглянулся на скрип двери. Боярыня стояла с неизъяснимо нежной улыбкой на губах, глядела на них, и по щекам её катились крупные слёзы.

Он быстро поднялся на ноги.

— Правда, она выросла? — спросила боярыня.

— Она — чудо! — убеждённо сказал князь.

Вошла нянька с виноватым зарёванным лицом. Боярыня отослала с ней девочку. Когда дверь за ними закрылась, спросила:

— Ты заметил, как она на тебя похожа?

— Разве? — удивился князь.

— Конечно. Ты будешь её любить?

— Почему ты спрашиваешь? Она же моя крестница! Боярыня, видимо, ждала именно этих слов, потому что быстро сказала:

— Нет, она не просто твоя крестница...

— А кто же? — удивился Святослав и ещё до того, как боярыня ответила, всё понял. Словно со стороны, он увидел себя, боярыню в мокром облегающем платье, поляну, усыпанную жёлтыми цветами, вспомнил её слова: «Вот как оно бывает...»

— Я по твоему лицу вижу, что ты догадался, князь. Да, Оленька — твоя дочь.

Он поверил сразу и уже не сомневался, однако принялся С мысленно считать: случилось-то летом, в июле, Оленька родилась в апреле следующего года, ровно через девять месяцев, кроме того, боярин сам ему говорил, что у них четыре года не было детей... И после появления на свет Оленьки других детей не было, Оленька — единственная... Но, Боже мой, как же получилось, что он её крестный? Князя охватил ужас: крестить родную дочь — страшный грех! Он не сдержался, закричал:

— Как ты могла! Почему ничего мне не сказала? Почему допустила, чтобы я крестил собственную дочь?

— Вот ты о чём, — устало сказала боярыня. — Я-то полагала... — Она не закончила фразу, лицо её окаменело. — Не волнуйся. Ты не знал. Ты не виноват. Грех на мне. И кабы не погиб боярин, я б никогда тебе не сказала. — И без видимой связи с предыдущими словами добавила: — Не любила я его, но человек он был хороший. Оленьку любил больше всего на свете.

— Какое ты имела право скрыть от меня?

— А что я должна была сделать? Рассказать? Ты бы отказался крестить, не назвав при этом ни одной веской причины. А боярин затаил бы на тебя обиду, стал бы считать тебя своим врагом. Он был страшным человеком для врагов, безжалостным... Одному Богу известно, что могло из всего этого выйти. Я не хотела, не могла допустить ни вражды, ни крови между вами. Пусть уж я одна за всё в ответе...

Князь не мог не признать её правоты.

— Что же нам теперь делать? — спросил он.

— Ничего, князь. Жить, как жили.

— Но как же Оленька? Сирота при живом отце?

— Так судьба распорядилась. Теперь уже ничего не изменить... Об одном только прошу тебя — не оставь заботами свою дочь.

— Я обещаю... — ответил Святослав и подумал, что судьба может и покарать за обман, но не стал говорить об этом. Только теперь он понял, что весь разговор начат ею ради того, чтобы заручиться его заботой о девочке. — Тебе кто-нибудь угрожает? — спросил он.

— Нет. Но у боярина брат есть... На отчину с алчностью смотрит...

— Боярин отчину тебе завещал.

— Завещание есть, послухов[91] нет.

— Я твой послух. Боярин перед смертью мне подтвердил. Если никто не знает, что я отец, то я могу быть послухом. — И вдруг он испуганно охнул: — Ох ты, Господи, совсем забыл об исповеди...

— Я до сего дня носила эту тайну в себе, — шёпотом призналась боярыня, что обманывала Бога.

Князь понял, каких мучений для неё, женщины конечно же религиозной и свято верующей, стоило утаивать на исповеди, а значит — от Бога, правду. И всё ради того, чтобы не опозорить мужа и не сделать Оленьку в глазах церкви незаконнорождённой. Он обнял боярыню. Она зарыдала, выплакивая всё накопившееся не только за эти два дня, но и за три долгих года...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Начало 1146 года великий князь Всеволод встретил в походе. Зима выдалась суровой. Он простыл. Лёгкая простуда неожиданно обернулась тяжёлой болезнью. Дружинники отвезли великого князя в Киев.

К весне он начал было поправляться. Княгиня Агафья, не отходившая от него, пестовала как маленького, отослав в Чернигов слетевшихся, словно вороны на падаль, Ольговичей. И вдруг в разгар лета хворь снова скрутила Всеволода, и он, уже не поднимаясь, угасал.

Усобица утихла — князья выжидали. Опять съехались Ольговичи. Княгиня вызвала Святослава. Он решил не тревожить Марию, не везти её в Киев, и, как стало вскоре ясно, правильно сделал.

Первого августа великий князь Киевский Всеволод умер в загородном дворце под Вышгородом.

В Киев ринулись братья новопреставившегося — старший, Игорь Олегович, и младший, Святослав Олегович, — опасаясь, что кто-нибудь в суматохе перехватит у них великий престол. Но киевляне вдруг вспомнили все притеснения, чинимые Ольговичами и Всеволодовыми тиунами, и начались волнения.

Киевские бояре втихомолку разжигали недовольство. Кто-то послал за внуком Мономаха князем Изяславом. Начались погромы сторонников Ольговичей.

Первым был разгромлен двор великого боярина Ратши, главного сподвижника Всеволода. Сам боярин бежал из Киева.

С огромным трудом Игорю Олеговичу удалось утихомирить киевлян и договориться с ними. Он сел наконец на великий стол, поцеловав крест киевлянам, что будет править «по всей их воле». Но Изяслав уже тайно прискакал в Киев. Его встретила старая киевская бояра и целовала крест ему.

Тринадцатого августа вспыхнуло восстание, киевляне опять разгромили дворы сторонников Ольговичей, разгоняя дружину великого князя Игоря. Самого князя схватили, заковали, бросили в поруб[92]. Дружина Изяслава дошла до Вышгорода, разметав потерявших своих князей воинов Игоря и Всеволода. Остановила их только княгиня Агафья, выйдя за ворота города, вся в чёрном, в окружении попов и боярских жён...

Святослав Олегович успел ускакать в Чернигов, увозя с собой жену и детей Игоря. Но и в Чернигове ему не нашлось защиты — двоюродные братья, Давыдовичи, отказали ему в приюте, и князю пришлось бежать дальше, на север, в глушь, в Вятские земли.

Впрочем, всё это Святослав Всеволодович узнал позже. А пока он, прижавшись к шее коня, мчался вниз по узкой улочке к Золотым воротам. За ним, отстав на два корпуса, скакал Ягуба. Бил набатом большой колокол киевской Софии. Пахло гарью. С криками бегали вооружённые дрекольем киевляне.

— «Только бы успеть, только бы успеть! — лихорадочно думал князь, нахлёстывая коня плёткой. — Успеть до того, как закроют ворота. Взбесившаяся чернь... Неблагодарные скоты... Смерды, холопы, лапотная сволочь...»

— Князь! — услышал он предостерегающий окрик Ягубы, поднял голову и вздыбил коня, останавливая его на полном скаку. У Золотых ворот горожане избивали каких-то дружинников. Святославу показалось, что среди них он узнал Васяту Ратшича.

Он обнажил меч.

— Рехнулся? — схватил его за руку Ягуба. — Их здесь не меньше сотни, сомнут, не посмотрят, что князь...

Их заметили. Десятка два вооружённых горожан бросились к ним.

Ягуба объехал князя, прикрывая его сзади. Конь Святослава заплясал на задних ногах, не понимая, чего хочет от него седок. Наконец князь справился с конём, послал его влево, в проулок между двумя заборами. Откуда-то вынырнул здоровенный детина в распахнутом кожухе, без шапки Н повис на уздечке коня. Святослав наотмашь ударил его плёткой, но детина не отпустил уздечки, стал заваливать коня, и тогда князь, соскользнув с седла, бросился бежать по проулку. Краем глаза он успел заметить, как крутится Ягуба, отбиваясь от двух киевлян с дубинами. Внезапно перед Святославом открылся лаз в ограде. Он юркнул в него, опустив за собой отодвинутую жердину, и побежал, петляя, как заяц, к кустам. Залаяла остервенело собака. Он похолодел — её лай выдаст его! Но, к счастью, окрестные псы подхватили брёх, и теперь уже трудно было определить, в какую сторону направился беглец. Князь благополучно пересёк двор, перемахнул через ограду и оказался на небольшой площади, упирающейся в храм Святой Ирины.

Площадь была пуста. Из дверей храма выглянул тощий парнишка в чёрной рясе и скуфейке, видимо, монашек-послушник, и, увидев князя, замер, приоткрыв рот.

Не раздумывая, Святослав вбежал в храм, оттолкнув монашка, и притворил за собой дверь.

В полумраке церкви, освещённой лишь светом нескольких свечей у иконостаса да скудными лучами солнца, пробивающимися сквозь щелевидные оконца под куполом, лицо монашка показалось ему совсем детским.

— Ты кто? — спросил он, тяжело дыша после бега.

— Послушник Печерского монастыря, — тоненьким голосом ответил монашек и добавил, помявшись: — А имя мне Паиська.

— Что здесь делаешь? — Святослав попытался спросить это с доброжелательным любопытством, но напряжённый и прерывистый голос выдавал его.

— Так тутошний священник отец Михаил перешёл сюда из нашего монастыря, я же у него грамоте когда-то обучался. Вот и заглядываю, — обстоятельно объяснил монашек.

— Где он?

— Не знаю, княже. Смута в Киеве, а отец Михаил страсть как жаден до событий в жизни...

— Ты назвал меня князем. Ты меня знаешь?

— Кто же не знает сына князя Всеволода, мир праху его.

Разговаривая, Святослав всё дальше и дальше отходил от входной двери вглубь церкви. Наконец ему удалось встать за колонной, поддерживающей свод левого притвора. Он прислушался... Тишина. Только ворковал в куполе сизарь, спутавший, видимо, жаркий август с весенним месяцем.

Он вгляделся в лицо монашка. Наивные детские голубые глаза, чуть вздёрнутый нос, веснушки и удивительная смесь любопытства, страха и восторга. Он понял: этого можно не опасаться.

— Ты знаешь, что кияне против нас поднялись?

— Вестимо, — протяжно ответил монашек.

— Ты меня не выдашь?

— Господь с тобой! Из Божьего храма не выдают, князь, — сказал Паиська с укоризной.

— Можешь выполнить одну мою просьбу?

— Постараюсь, княже.

— Найди отца Михаила и скажи, что я прошу убежища.

— Ты проси у святой Ирины-заступницы, отче же токмо её земной предстатель.

— Бог мой, что ты тут болтаешь... — Святослав спохватился и не договорил.

В глазах монашка было столько восторженного истовства, что он понял — оскорблять его веру недопустимо.

— Только никому, кроме отца Михаила, ни слова.

— Я понимаю, княже.

Святослав хотел было попросить монашка разузнать о Ягубе, но это требовало лишнего времени, и он коротко сказал:

— Иди.

Паиська засеменил вглубь церкви.

— Куда же ты?

— Тут дверь есть, к могилам на церковном дворе... — И монашек исчез.

«Вот я и предал Ягубу, — подумал князь с горечью. — Предал своего дружинника, нарушил дружинную правду — «не пожалей жизни за друга своего».

Князь опустился на колени и стал истово молиться...

Стемнело. Догорели свечи. Сизарь под куполом умолк.

Скрипнула дверь, прошуршала ряса, и в сопровождении Паиськи появился отец Михаил, весь в чёрном, как и надлежало иеромонаху, и потому почти невидимый в темноте храма.

— Отче! — окликнул его князь, вглядываясь в лицо священника.

Седая борода тщательно подстрижена, белоснежные волосы пушисты и летучи, тёмные глаза внимательны и слегка лукавы. Отец Михаил благословил князя и протянул ему руку для поцелуя. Князь, не колеблясь, склонился и поцеловал мягкую кисть.

— Не жалуют киевляне вас, Ольговичей, — сказал вместо приветствия отец Михаил.

Святослав не нашёлся что ответить.

— Батюшку твоего терпели, — продолжал священник, — так он, что ни говори, орлом был. И мать твоя — жена достойная. Слыхал, как она Изяславово воинство от врат Вышеграда отвела?

— Не слыхал.

— Истинно с Богом в сердце вышла к ним княгиня... А ты пришёл сюда с Богом ли в сердце или же токмо страх загнал тебя в дом Божий?

— Страх, — признался Святослав, почувствовав, что отцу Михаилу следует говорить правду.

— Что не лукавишь — зачтётся. — И без запинки продолжил: — Скоро вечернюю служить буду, народ соберётся. Из храма я тебя не выдам. А ты набрось-ка на себя монашескую хламиду — бережёного и Бог бережёт, сын мой. — И отец Михаил сделал знак рукой.

Стоявший у него за плечом Паиська исчез и через мгновение появился с чёрным подрясником в руке.

— Голоден?

Святослав отрицательно замотал головой, натягивая подрясник.

— После службы останешься в храме, переночуешь тут. На ночь Паисий тебя запрет, а утром подумаем...

Паиська с готовностью поклонился.

— Утром, как откроют городские ворота, он отопрёт тебя, и ты уйдёшь из города, — продолжал отец Михаил. — Да поможет тебе Бог.

— Отче, не слыхал — дружинник со мной был? Ягубой зовут...

— Не слыхал. — Отец Михаил перекрестил князя и вышел.

Во время службы Святослав несколько раз ловил на себе внимательный взгляд рослого горожанина, статью напоминающего воина. Он встревожился, попытался после службы переговорить со священником, но тот был занят, а потом исчез, не попрощавшись.

Ночь прошла спокойно. Под утро, как ни холодно было на глинобитном полу, Святослав задремал.

Проснулся он от громких голосов за дверью. Спорили на улице.

Князь узнал голос отца Михаила:

— Безбожник! Нешто можно в храм Божий с оружием? И не отдам я его, он убежища у Бога просит!

— А я и не намерен его забирать, моё дело лишь передать ему слова князя Изяслава.

— Что же ты собрался передавать слова князя, а привёл с собой десяток вооружённых воинов, сын мой?

— Чтобы не схватили ненароком князя киевляне, когда поведём его по Киеву.

— Ты сказал — поведёте. А кто же его вам из храма выдаст?

— Так я и не требую выдачи, я только передам ему слова великого князя Изяслава.

— Что-то ты совсем запутал меня, сын мой. Передашь слова или поведёшь? — насмешливо спросил отец Михаил.

В это время Паиська неслышно подошёл к Святославу и зашептал:

— Князь, пока они спорят, выйдем через погост и проберёмся к воротам.

Святослав задумался. Выйти из церкви, покинуть святое убежище и отдаться в руки ненадёжной судьбы? Видимо, кто-то узнал его вчера, хотя и был он в подряснике. Могут узнать и сегодня... И куда он денется? Бежать за стены, прятаться на Подоле? Без коня, без оружия, с одним мечом... Если дружинник, что лается в дверях с отцом Михаилом, не врёт и великий князь послал за ним, а не велел его схватить, может быть, выйти?

Святослав принялся стаскивать подрясник через голову.

— Ты чего задумал, княже? — испуганно спросил Паиська.

— Выйду к ним, — ответил Святослав, пригладил волосы, оправил платье и твёрдым шагом пошёл к двери. Отворил её.

Утреннее солнце ударило в глаза. Он прищурился, разглядел дружинника и сказал спокойно:

Я рад принять приглашение дяди моего, великого князя.

Дружинник сделал знак, ему и князю подвели коней, они сели и поехали шагом.

— Ты не ведаешь, — спросил Святослав дружинника, — приехала ли из Вышеграда мать моя Агафья Мстиславовна, сестра великого князя?

— Все Мстиславичи во дворце великого князя, — ответил дружинник. — И княгиня Агафья там.

Это немного успокоило Святослава, мать в обширном клане Мстиславичей любили.

«С Волынским столом, видимо, придётся мне распрощаться», — подумал он невесело...

Десять дней продолжались пиры.

Десять дней Изяслав торопливо перераспределял княжеские столы среди сторонников, пользуясь смятением в стане Ольговичей и их союзников.

Десять дней исправно пил здоровье великого князя Святослав, скромно сидя в самом нижнем конце княжеского пиршественного стола. Мать вернулась в Вышгород, дядя Мстислав Мстиславович несколько раз бегло поговорил с племянником. Изяслав же пока только отвечал на поклоны кивком при встречах. Правда, ему вернули несколько дружинников: избитого Ягубу выпустили из поруба, другие приехали из Вышгорода от княгини Агафьи. Васята сбежал в Новгород...

Как-то вечером, после очередного затянувшегося пира, к Святославу подошёл дядя Мстислав.

— Брат ждёт тебя завтра утром в стольной палате.

— Что он решил делать со мной, дядя?

— Завтра узнаешь, — усмехнулся загадочно Мстислав.

— Не томи душу, тебе же всё известно. — Святослав искательно заглянул в лицо дяде и сам поразился смиренным, просительным интонациям в своём голосе.

— Жди, племянничек, жди... И не забывай о судьбе своих двоюродных братьев.

Старшие дети Игоря всё это время жили за крепкой стражей в отцовском дворце. Сам Игорь сидел в порубе.

Святослав поначалу решил было помчаться к матери в Вышгород, где она жила после смерти отца. Но передумал. Всё, что мать могла, она сделала, появившись в Киеве в первый день вокняжения Изяслава.

Переночевав в старом дворце Ольговичей, нещадно разграбленном киевлянами, он поехал к великому князю.

Всё оказалось просто, буднично и решилось в узком семейном кругу: Изяслав выделил ему волость на реке Буг с пятью жалкими городками и десятком сел. Подумалось, что у Басаёнка вотчина поболе...

Святослав кланялся, благодарил, целовал крест в верности великому князю и опять благодарил...

И на том спасибо, что оставил князем, а не сделал изгоем...

Как бы в подтверждение того, что он всё же князь, его исправно приглашали на большие советы. Он заикнулся было, что хочет поехать к жене в Полоцк, но Изяслав холодно взглянул на него, и Святослав больше не заговаривал об отъезде.

Однажды великий князь велел племяннику остаться после совета. Первый же вопрос показал, что он отлично осведомлен в его делах:

— Привёл твой боярин дружину и кметей из Владимира? Вексич появился в загородном доме Ольговичей с дружиной только вчера. Соглядатаи не дремлют.

— Привёл, великий князь.

— Что так долго ехал? Али казну в Полоцк завозил?

И это знал дядя Изяслав.

— Когда я гонца послал, ты, великий князь, мне ещё городки не выделил.

— Сколько торков нанять сможешь?

— Мысли Святослава заметались — что скрывается за вопросом? Опасение, что поднимется он против великого князя? Или ещё что-то? Ты не бойся, — сказал с усмешкой Изяслав. — Я в твои сундуки не заглядывал. Посылаю тебя к брату моему Мстиславу, чтобы вместе укротили вы супротивника нашего Святослава Олеговича. Доносят мне, что твой тёзка позвал родичей из Дикого Поля на помощь. Я рассудил так: против половцев тебе торки понадобятся, тем более ты уже с ними сдружился.

Изяслав говорил решительно, даже и не помышляя о возражении, словно предлагал Святославу не поход против собственного дяди, родного брата отца, а против ляхов или угров.

— Моя княгиня вот-вот разрешится от бремени... второго ждём...

— В Полоцке бабок да мамок, чай, хватит. Ты мне крест целовал!

— Как ты справедливо заметил, великий князь, все мои гривны в Полоцке. Надо бы за ними поехать. Чем с торками расплачиваться?

— Возьмёшь на время у матери. Сестрица тут такой бой за Всеволодову казну учинила — на большой полк хватит!

В словах дяди прозвучало восхищение сестрой, не отдавшей великокняжеского зажитка.

Отпуская Святослава, великий князь закончил жёстко:

— Мстислав будет ждать тебя три дня. И помни: на бужские городки у меня много желающих беспрестольных князей найдётся.

Угроза была неприкрытой, и Святослав немедля, взяв с собой Ягубу, поскакал в Почайну, к матери.

На развилке, где просёлок уходил в сторону Хорина, он осадил коня.

— Надо ли, князь? — спросил Ягуба.

— Молчи, много воли взял!

— Три года, почитай, ни словечка, и вдруг — как снег на голову. Зачем? Коли приспичило, мало ли на Почайне сенных девок, князь?

— Замолчи! — сердито закричал Святослав. — Убирайся! Скачи на Почайну. Скажешь Вексичу, что я повелел поднимать кметей! — И уже спокойнее добавил: — Я утром приеду.

Его встретила рыжая, веснушчатая некрасивая девка, поздоровалась без особого почтения и повела в дом. Святослав заметил, что на всём лежит печать благосостояния и порядка. Появились пристройки, летник. Девка убежала докладывать хозяйке о нежданном госте, оставив князя в чистой передней горнице. Навстречу ему поднялся слепец. Лицо его показалось смутно знакомым. Святослав вспомнил — Микита, что пел в Полоцке и на свадебном пиру. Но почему слепец?

Они молча стояли друг против друга. Князь не знал, что сказать, а слепец невозмутимо ждал. Надсадно гудела залетевшая с улицы пчела...

Вошла Неждана, вся в чёрном, платок надвинут на самые брови, лицо бледное, ни кровинки, губы, которые он помнил всегда такими сочными, яркими, поджаты, в руках молитвенник.

— Ещё немного, и не застал бы нас, князь. Мы на богомолье идём, — сказала она, поклонившись.

Слепец повернул к ней лицо.

— Кони уже осёдланы, Микитушка, сейчас и едем. Ты уж извини, князь.

Святослав не видел во дворе ни осёдланных коней, ни возка, но не придал этому значения.

— Может, отложишь до завтра? — спросил он растерянно. Не того ожидал он от встречи.

— Никак не можем, князь, отец-настоятель ждёт. Я рада видеть тебя в добром здравии, князь.

Появилась рыжая девка с подносом. На нём, словно намёк, что Неждана его не забыла, стояла кружка с молоком и лежал ломоть хлеба с мёдом.

— Не побрезгуй, князь, деревенским угощением.

Кровь ударила в голову, Святослав повернулся, выбежал из дома, прыгнул в седло и погнал коня. Потом внезапно остановился и стал наблюдать за воротами дома, которые хорошо просматривались с этого места. Никто не выезжал из дому. Князь прождал долго, тени сдвинулись на целый локоть. Из ворот так никто и не вышел. Князь, подавив желание помчаться обратно, вышибить Неждану из подаренной деревушки, растоптать, поскакал галопом прочь.

Бешеная скачка не охладила Святослава.

Он влетел в ворота загородного дворца Ольговичей, чуть не сбив с ног замешкавшегося воротного, спрыгнул с седла и, не дожидаясь холопов, чтобы отдать взмыленного коня, побежал в молодечную[93].

Остановился в дверях, крикнул:

— Ягуба здесь?

В молодечной Ягубы не было. Князь пошёл на бронный двор. Ягубы не было и там. Раздражаясь всё больше, он подозвал холопа, велел ему найти дружинника, а сам пошёл к поварне.

Конечно, где ещё ему быть! Ягуба сидел здесь, словно простой смерд, и уписывал из глиняной миски густые наваристые щи. «Подлое происхождение всё одно скажется», — подумал князь и крикнул, как бичом щёлкнул:

— Ягуба!

Дружинник вздрогнул, вскочил на ноги.

Лицо его, испуганное и виноватое, разъярило Святослава. Значит, знал, что виноват, ждал наказания, убежал от него с радостью, вместо того чтобы признаться, повиниться, да ещё сел набивать живот!

— Ты! Ты... ты почему от меня скрыл?

— Что скрыл, князь?

— Идём! — Святослав стремительно вышел на бронный двор, где в этот час никого не было. — Не смей врать! Смотри мне в глаза! Почему не сказал?

— Что, батюшка князь?

— Что у неё этот... Микита! И почему он слепой?

— Я... я не знаю...

— Не ври! Я всё удивлялся, почему это Микита исчез, не появляется... Говори правду! Я чую, ты знаешь.

Пока князь говорил, Ягуба немного успокоился и успел взять себя в руки.

— Вот ты о чём, батюшка князь... А я-то испугался, подумал, неужто его и в самом деле вдругорядь к жёнке помянуло?

Дерзость Ягубы ошеломила князя. Он, не помня себя, огрел его плетью, что всё ещё висела у него на запястье. Дружинник, видимо ожидавший этого, успел увернуться, так что удар пришёлся ему по плечам.

— Вот и я так же, князь! В тот день, когда ты велел её вышибить со двора, я прискакал, а у неё этот певец сидит. Песни ей поёт, умильно на неё смотрит, и она ему улыбается так, что ямочки на щеках играют, — будто это ты перед нею... Не стерпел я. Случайно... Клянусь, князь, случайно глаза ему вышиб...

— Замолчи! — взъярился князь от тона и наглости Ягубы. — Замолчи, раб! Я тебя до себя поднял, в други взял, а ты своей грязной лжой меня до себя принизить хочешь? Не бывать этому! Думал воеводой тебя поставить — не будет тебе воеводства! А ещё раз на лжи словлю — так не быть тебе и дружинником, сдохнешь простым кметем! Ягуба слишком хорошо знал князя, чтобы не понимать, и что гроза миновала. После того как Святослав ударил его, он обязательно станет терзаться...

— Прости, князь, посчитал я тогда, что не до неё тебе в твой медовый месяц... Прости мне мою ложь...

— Как же ты после всего в Киев её вёз?

Ягуба колебался только мгновение.

— А я не вёз. Она меня прогнала. Сама доехала...

— Где же ты пропадал всё это время? — спросил князь уже спокойно, с любопытством.

— А у жёнки одной знакомой... — Он хотел добавить, что проводил свой медовый месяц, но почёл за лучшее не дразнить князя.

Впрочем, Святославу и самому пришло в голову такое сопоставление, и он только хмыкнул, криво улыбнулся и бросил:

— Кот непотребный, везде сметанки найдёшь... Запомни, ещё раз обманешь или умолчишь — растопчу!

Весь август и начало сентября Святослав под недреманным оком Мстиславовых бояр помогал в борьбе одного дяди против другого дяди, вместе с войском Мстислава преследовал Святослава Олеговича. Только загнав его в далёкий Карачев, победители немного утихомирились, но всё ещё продолжали грабить северские земли, делили сёла, городки, волости.

Мстислав, опьянённый победой, забыл про племянника при раздаче добычи. Святослав обиделся и. тайно послал подробное письмо дяде Святославу, где рассказал о замыслах Мстиславичей, состоянии их войска и повинился, говоря, что принуждён был великим князем.

Только в октябре Мстислав отпустил его, разрешив поехать на Буг и обустроиться в своих городках.

Городки оказались столь незавидными, что и называть-то их городками язык не поворачивался. И земли вокруг было — курицу не выпасешь... Ни в одном городке не то что княжеского дворца, пристойного дома не нашлось.

Святослав с горечью в сердце отказался от мысли перевезти сюда княгиню с сыном. А тут ещё неожиданно умер князь Василько... На престол сел его брат Борис Володаревич. Отношения с дядей у княгини Марии не складывались. Хорошо ещё, Борис не знал, что у княгини в Полоцке находится и вся волынская казна, мог бы запустить руку...

Святослав помчался в Киев. За это время братья Мстиславичи выгнали княгиню Агафью из Почайны, что под Вышгородом, поскольку это место считалось великокняжеской загородной резиденцией. Ей пришлось переехать в старый ольговичский дворец в Киеве. Под её наблюдением дворец привели в божеский вид, надстроили светлицы, расширили гульбище и хозяйственные дворы.

Святослав рассказал матери о городках на Буге, о неразберихе в Полоцке. Она предложила перевезти Марию с ребёнком в Киев. Здесь они будут в безопасности: кто бы ни сел на великий стол, покровительство митрополита обеспечено, потому что Агафья всю жизнь делала богатые вклады в киевскую Софию, Десятинную церковь, монастыри.

Святослав поехал за женой.

К началу 1147 года они обосновались в старом дворце.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кончалась зима 1147 года.

Княгиня Мария ещё не разрешилась от бремени. Святослав, боясь навлечь на себя гнев великого князя, только изредка приезжал в Киев.

Каждый раз, появляясь дома, Святослав с тревогой смотрел на растущий живот жены и гнал чёрные мысли о Милуше. Машу, напротив, казалось, ничто не тревожило, она была весела и вторую беременность переносила даже легче, чем первую.

Однажды в начале марта, поздно вечером, неожиданно пришёл Пётр.

Он окончательно перебрался жить во дворец отца и изредка наведывался к Святославу. Так же как и в прежние времена, он любил посидеть с княгиней Марией в библиотеке, побеседовать со Святославом. Сейчас он был явно взволнован. Князь встревожился, но виду не подал. Когда Мария вышла распорядиться по хозяйству, он спросил:

— Что случилось?

— Отец получил сообщение от своего человека при дворе Юрия Долгорукого. Дело Киева не касаемое, и потому он счёл возможным уведомить тебя.

— Говори, не томи, — нетерпеливо сказал Святослав.

— Юрий Долгорукий пригласил к себе твоего любезного Святослава Олеговича. Как говорится в послании, «чтобы обнять и поцеловать». С ним приглашён и племянник князя Рязанского. Зовут его, кажется, Владимир. Встреча назначена в день Пятка, на Похвалу Богородице.

Святослав быстро прикинул, выходило 28 марта.

— Где? — спросил он.

— Толком сказать не могу. Знаю лишь, что место то зовётся Москов.

— Москов? — переспросил Святослав. — Когда-то я слыхал это название. Отец одну из своих наложниц выдал замуж за тиуна в сельцо под городом Москов. Полагаю, это в залесской стороне.

— Москов — река такая есть, — добавила княгиня Мария, входя в горницу. — Почему вы вдруг о ней вспомнили?

Святослав в двух словах поведал ей новость.

— Хорошо бы знать, зачем они встречаются, — сказала княгиня.

В сообщении Петра крылось что-то таинственное, тревожное.

— Стоило ли назначать встречу в захолустном, никому не известном городке, да ещё в конце марта, когда дороги расползаются только для того, чтобы обняться и расцеловаться? — задумчиво сказал Святослав.

— Конечно, есть более важная причина для встречи, — согласилась с ним Мария.

— Ия так думаю, — сказал Пётр, — и отец так считает, иначе не послал бы меня на ночь глядя.

Святослав подошёл к жене, обнял её осторожно, притянул к себе и спросил:

— Ты управишься без меня?

— Ты решил ехать?

-Да.

— Но тебя не звали.

— Ты же сама сказала, Машенька, что неспроста Юрий Долгорукий пригласил дядю.

— Что ты предполагаешь?

— Если Святослав Олегович соединится с Юрием, то я окажусь в стане Мстиславичей один аки перст. Мне и так мало веры и ещё меньше свободы, а тогда и совсем доверия лишусь, как бы часто ни целовал крест в верности... Того и гляди, городки бужские потеряю.

— Но тебя могут просто не пустить на эту встречу, коль скоро не прислали приглашения.

— Князь возьмёт такие дары, что они окажутся весомее любого приглашения, княгиня, — сказал Пётр.

— Вот именно! — подхватил князь.

— Вы так верите в силу даров?

— До сих пор эту веру ещё ничто не поколебало, — улыбнулся Святослав.

— Когда ты едешь? — спросила княгиня.

— Завтра.

— Так скоро?

— Мы не знаем, сколько времени займёт дорога. Хуже нет приехать к шапочному разбору.

— Вы уже решили, каким путём поедете?

— Вот я и не знаю, — ответил Святослав. — Был бы боярин Ратша, он бы сказал, он наверняка знает.

Ратша вместе с сыном Васятой после погрома, учинённого киевлянами в день смерти Всеволода, уехал в Новгород. Яким, торгующий с Новгородом, рассказывал, что боярин быстро вошёл в жизнь города и занял там завидное положение благодаря богатству и уму.

— Господи! — хлопнул себя по лбу Святослав. — Яким! Наверняка кто-то из его приказчиков знает...

Пётр, несмотря на позднее время, поскакал к Якиму и вскоре вернулся с ним и с одним из его приказчиков. Оказалось, что Яким гонял струги с товаром по Оке и выше, по реке Москве. Он хорошо знал, как туда добраться. Самое лучшее, по его мнению, было ехать по льду, благо там, на севере, реки вскрываются значительно позже — не в марте, а в апреле. Местные жители используют реки зимой, как санный путь. Ехать так можно и до Торжка и до Новгорода...

Дорога до Чернигова была знакома с детства. Лед на Десне оказался слабым, поэтому дальше из Чернигова пришлось ехать по берегу. В результате до Новгорода-Северского они добрались только через два дня.

Святослав с любопытством осмотрел неказистый городок, спрятавшийся за невысокими стенами на правом, крутом берегу Десны. В последнее время о нём пошло много разговоров, и стол в этом, подручном Чернигову, княжестве стал привлекать внимание при разделах.

За Северской землёй начинались леса. Густые, непроходимые. Таких Святослав не встречал ни на Волыни, ни севернее, у Полоцка.

Вскоре Десна вывела путников через ельники и засеки к Дебрянску[94], маленькому молодому городку, чем-то напоминающему Новгород-Северский. Стены его, что сложены из еловых брёвен, всё ещё сочились смолой.

Выше Дебрянска лёд на Десне был крепок, и дальше поехали по реке. Вскоре пришлось распрощаться с Десной. Они перевалили через водораздел и вышли к истокам Угры. По ней дошли до Оки. Дорога, проложенная по льду Оки, вывела их наконец из лесной глухомани на широкие просторы с перелесками и сосновыми борами, пронизанными мартовским солнцем. Чаще стали попадаться деревни и сёла. О городке Москов никто ничего не слыхал. Говорили, что есть река Москва, а вот есть ли городок? Люди пожимали плечами. Кто-то сказывал, что на реке Москве есть город Кучков, а не Москов.

Святослав перестал расспрашивать местных жителей и решил, что надо добраться до реки, а там уже выяснять. Так и сделали.

Дорога по льду Москвы-реки оказалась наезженной, лёд крепким. Стали попадаться большие богатые сёла. Остановившись на ночлег в одном из них, путники с интересом осмотрели большой, просторный, рубленный из еловых брёвен дом с крытым двором, разговорились с хозяином, русобородым плечистым мужиком, весёлым и разговорчивым, поразились его «аканью».

Мужик всё разъяснил. Оказалось, что городок, куда они ехали, назывался Кучков по имени владельца земель боярина Кучки. Но недавно Юрий Долгорукий осерчал на боярина непокорство и приказал казнить его. Детей взял ко двору, в городок, чтобы и памяти не оставалось, переименовать в Москов, по имени реки. Дорога же наезжена, потому что по ней проходил торговый санный путь в Торжок и дальше в Новгород. А сёла же богатые, слава тебе Господи, потому, чтo не доходят сюда ни половцы, ни литва дикая, ни булгары Волги. Вот и передаёт отец нажитое сыну...

Через день они увидели в излучине реки холм, поросший соснами, а на его лысой вершине скученные дома и Божий храм со звонницей.

— Эвон она, ваша Маскава, — ответил на вопрос князя встречный монах...

...Дядя Святослав принял племянника Святослава неласково, попенял, что заявился без приглашения, но, разглядев подарки, подобрел.

Желчный, завистливый, вспыльчивый, он больше остальных походил на своего отца Олега, давшего ненавистное киевлянам имя своему роду. Как и отец, он часто прибегал к помощи половцев, естественных союзников благодаря матери. И не думал, что этим только возбуждает ненависть на Руси, хотя и одерживает победы. Брак его был пока бездетным, и это мучило князя не меньше, чем бесплодность политических усилий.

— Ты целый год плутал от одного дяди к другому, — сказал он с кривой усмешкой Святославу. — Решил прибиться наконец к одному берегу?

Святослав промолчал, хотя и мог бы с полным правом ответить, что и сам дядя вёл себя подобным же образом. Сегодня дядя, кажется, сделал правильный выбор, вступив в союз с Долгоруким, хотя и был тот сыном Мономаха, главного врага Олега. «Союз двух сыновей двух смертельных врагов — как это по-рюриковски», — подумал с горечью Святослав...

Ягуба, незаменимый в делах такого рода, вызнал, какие подарки Долгорукому сделал Святослав Олегович. Оказалось, главный подарок — пардус.

Что-то часто в последнее время стали дарить друг другу князья пардусов. Видимо, кто-то из ромейских торговых гостей открыл здесь прибыльный для себя рынок. Впрочем, в залесской стороне, возможно, пардус и в диковинку... В любом случае, подарки, заботливо отобранные Якимом, были куда весомее...

Вечером на пиру Святослав увидел Юрия Долгорукого. Их родство восходило к Ярославу Мудрому и было очень отдалённым, но Юрий держался по-родственному.

Грузный, высокий, с обильной сединой в бороде и в волосах, Юрий был красив воинской, немного грубой красотой, и голос у него был зычным, низким, каким хорошо в разгар боя подавать команды, перекрывая грохот мечей, щитов и копыт.

Дядя стал путано объяснять Юрию, почему племянник приехал без приглашения. Долгорукий прервал его:

— Пусть сам скажет.

Святослав заранее приготовил стройную речь, но, рассмотрев Юрия впервые так близко — до сего времени он несколько раз видел его на пирах в самом верхнем конце пиршественного стола в дымке от коптящих факелов, — решительно отказался от приготовленных слов.

— Буду откровенен с тобою, князь, — сказал он, глядя прямо в глаза Юрию. — Я молод и в самом начале пути. Верю в твой талант. И хочу вернуться в Киев, держась за стремя твоей удачи. Думаю я, что мы, князья земли Русской, выросли из лествицы, завещанной нам Ярославом, и что ныне дело должны решать не только право, но и ум и сила. У тебя ум, сила и право. Будь мне вместо отца[95].

Пировали несколько дней, ездили на охоту, ловили подо льдом Москвы-реки рыбу. Заключили союз и скрепили его крестным целованием.

Юрий уехал к себе в Суздаль, быстро растущую столицу «неверной империи, а Святослав с дядей спустились вниз по Москве-реке до Оки и разъехались, договорившись ссылаться гонцами.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Беспокойство день ото дня нарастало и сегодня к вечеру сделалось настолько невыносимым, что Неждана просто не знала, куда себя деть, чем заглушить тревогу. Бесконечными придирками она довела рыжую ключницу Стешу до слёз.

Потом вдруг принялась неистово скоблить и мыть полы. Её хватило ненадолго. Обессиленная, с мокрой тряпкой в руках, она села у окна.

Микита обещал вернуться через день. Но прошло уже две недели, а его не было. И ни слуху, ни весточки.

Он и раньше уходил, бывало, что и на месяц, и на два, но всегда возвращался точно к названному сроку, приносил с собой кучу новостей, дыхание большой жизни там, в городах, новые песни, подарки...

За окном быстро темнело. В сенях шумно дышала Стеша, скобля пол, несколько раз мяукнула кошка — ей не нравилось, что на полу остались лужи.

Неждана сидела, прильнув лбом к слюдяному оконцу, словно пыталась рассмотреть, что происходит на дворе, хотя на самом деле глаза её были прикрыты...

Вдруг — или ей показалось? — стукнули ворота.

Она вскочила на ноги, схватила светильник, бросилась в сени, оттолкнула Стешу, скорчившуюся у порога, выскочила на крыльцо, крикнула:

— Кто там?

— Свои! — донёсся звонкий мальчишеский голос, и перед крыльцом в дрожащем свете крохотного огонька показался Митяй, мальчик-поводырь, с гудами в руках, а за ним и высокая, стройная фигура Микиты — лицо с пустыми глазницами привычно поднято к небу, рука на плече поводыря. При первых звуках её голоса Микита улыбнулся.

— Нежданушка! Встречаешь, голубушка?

— Господи Боже мой, Микита! — воскликнула женщина. — Где ты пропадал? Ночь на дворе, ни зги не видно... — Она осеклась: какая разница слепому певцу, что на дворе — ночь или день? Сбежала с крыльца, бросилась к Миките, обняла его и, целуя, прошептала: — Господи, как же я волновалась!

Переодевшись во всё чистое, румяный после бани, Микита сидел во главе стола. Светильники бросали на него скудный свет, и оттого затемнённые глазницы создавали впечатление, что смотрит он на стол, на яства, стоящие перед ним, и что в любой момент может поднять глаза и взглянуть на неё, Неждану, словно и не потерял он очи свои пять лет назад в то страшное утро после свадьбы Святослава.

Она сама не заметила, как за эти пять лет вошёл он в её жизнь. Первое время ею двигала жалость. Могла ли она бросить изувеченного Ягубой певца в тереме под Владимиром? Она взяла его с собой в Хорино, под Киев, наотрез отказалась от помощи Ягубы. Как только хватило сил выгнать тогда наглого княжеского милостника? Впрочем, порой она думала, что, если бы не Микита и его беда, не снесла бы она горя, наложила бы на себя руки...

Потом она нянчилась с ним в своей деревушке, учила есть, ходить, следить за собой. Уговаривала начать петь. Сотни слепцов поют на Руси, разве можно зарывать в землю данный Богом дивный дар, предназначенный людям? Нашла поводыря, один уже вырос, ушёл от Микиты, и теперь у него другой, смешной, рассеянный Митяй. Волновалась, когда впервые ушли они в город. Радовалась, когда Микита вернулся с полной торбой подарков, кун, ногат, даже гривны попадались — не скупились люди молодому пригожему слепцу...

С каждым днём всё дольше бродил по свету Микита, всё нетерпеливее ждала его Неждана...

И вот теперь впервые он не вернулся домой в назначенный срок.

— Ты прости меня, Нежданушка, что не давал знать о себе, припозднился. Две недели назад князь Юрий Долгорукий разбил под Переяславлем полки великого князя Изяслава и силой сел на Киевский стол. Было много пиров и веселия. Я на пирах тех вместе с другими пел... Прости.

Микита достал котомку, порылся в ней, извлёк тряпицу, развернул. В тусклом свете блеснул перстень с алмазом.

— Вот, тебе купил. Митяй сказал, что красив камень. — Он протянул перстень Неждане. Его тонкие, нервные пальцы слепца и гудошника прикоснулись к её руке, мимолётной лаской пробежали по запястью. Неждана вздрогнула, прикосновение было приятно, волновало, хотелось, чтобы оно ещё и ещё повторилось...

Но Микита сложил перед собой руки.

— Что же ты не спрашиваешь, как там поживает Святослав? — спросил он ровным голосом.

Неждана передёрнула досадливо плечом. Впрочем, Микита не мог этого видеть.

— Микита, сколько можно об одном и том же говорить! Я не хочу о нём знать.

— Он ныне в милости.

— Перестань, Микита!

— Помнишь, как он к тебе разлетелся? Он тогда Изяславу крест целовал. С Изяславом против стрыя своего Святослава Олеговича пошёл на Карачев. А потом, когда обделил его Изяслав, тому же Святославу Олеговичу крест целовал и вместе с ним к Юрию Долгорукому переметнулся...

— Замолчи! Не нужен он мне! Не хочу слушать! — крикнула Неждана.

— Нет, ты выслушаешь, выслушаешь! — закричал в ответ Микита, вставая. — Где он был, когда Изяслав Игоря Олеговича казнил? Кому крест целовал в верности, кому сапоги лизал? Молчишь? Два года между двумя дядьями метался, два года и того, и другого обманывал. С половцами на Киев ходил, старые ольговичские связи со степняками вспомнил, привёл к Юрию половцев! На кого натравил? На Киев!

— Замолчи!

— Теперь он рядом с Юрием. А что получит? — продолжал кричать Микита. — Что получит за все свои предательства? Что выгадает? Как ты такого перевёртыша любить можешь?

— Да не люблю я его давно! Не люблю! Я тебя люблю! — вырвалось признание у Нежданы.

Микита враз умолк, осторожно, медленно ощупал пальцами стол перед собой, словно успокаивая незримо вздыбившуюся столешницу, сел.

— Что ты сказала? — тихим голосом спросил он Неждану.

— Да, да! Я тебя люблю, горе ты моё, тебя одного люблю уже сколько лет и всё жду, что сам поймёшь, почувствуешь, скажешь заветные слова, приголубишь... За те дни, что не было тебя, пропадал незнамо где, я так извелась, так измучилась... Не могу больше ждать твоего слова, молчать... Нет мне жизни без тебя, Микитушка... — Неждана заметила, как сцепились тонкие крепкие пальцы Микиты, как побелели от напряжения суставы, вскочила на ноги, бросилась к нему и принялась целовать в лоб, в пустые глазницы...

Она вела его в светёлку медленно, за руку, словно малое дитя. Он шёл послушно, молча. Лишь то, как крепко, до боли, ухватился он за неё, выдавало его волнение.

В светёлке она быстро сбросила с себя одежду и, поминутно касаясь обнажённой грудью Микиты, стала раздевать его. Тело его было молодо, мускулисто, упруго, словно и не прожил он пять лет в кромешной тьме...

А в получасе езды от Хорина, в загородном доме Ольговичей, вдовая великая княгиня Агафья принимала припахавшую наконец-то из Полоцка княгиню Марию со старшим сыном. Пятилетний Владимир наотрез отказывался уходить из-за стола, привередничал. Бабка потакала ему, счастливо улыбаясь каждому его слову. Святослав не замечал шалостей сына, потому что прямо напротив него сидела прекрасная, стройная, высокогрудая женщина с лебединой шеей, упругими щеками, на которых то и дело возникали ямочки, с полными, тонкоперстыми руками и такой ослепительной, нежной кожей, что хотелось пить её, как парное молоко, — сидела желанная, да нет, вожделенная женщина, его жена, которую он не видел несколько невыносимых месяцев и которую любил как никогда и никого на свете...

Недавно кто-то из ближних сказал, что молодость кончилась. Нет, брехня! Не кончилась, если можно так желать свою жену!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тринадцатого ноября 1154 года преставился великий князь Изяслав Мстиславич.

В Киев сразу же устремились все Рюриковичи, в том числе три претендента на Киевский престол: Юрий Долгорукий, Ростислав Мстиславич, младший брат покойного, княживший в Смоленске, и Изяслав Давыдович, княживший в Чернигове, который первым подоспел к Киеву. Неожиданно для себя Изяслав буквально упёрся в закрытые ворота города — киевское боярство и сын покойного, князь Мстислав, решили не пускать его в Киев, пока не съедутся остальные владетельные князья. На самом же деле они ждали младшего Мстиславича, Ростислава Смоленского.

В этой напряжённой обстановке приезд Святослава из далёкого Карачева с женой, детьми, двором и дружиной остался незамеченным. Он въехал в старый дворец Ольговичей, где по-прежнему твёрдой рукой управляла княгиня Агафья. В первый же вечер, оставив мать с внуками, он послал за Петром и удалился в библиотеку.

Пётр уже три года как ушёл из его дружины.

Нет, не потому, что разошёлся с князем в оценке его поступков. Хотя, видит Бог, они были достаточно сомнительными, а путь князя если не предательским, то извилистым, с бесконечными перебежками от одного сюзерена к другому, с нарушениями крестных целований, наветами, что конечно же Пётр осуждал. Однако основная причина была в другом.

Три года назад умер отец Петра, старый боярин Борислав, один из самых влиятельных вельмож Киева. Незадолго до этого погиб в бою старший брат, а средний брат ещё в юности ушёл в монастырь, так что неожиданно Пётр стал наследником огромного состояния, бескрайних вотчин и места при старшем сыне Мономаха Вячеславе, которому отец служил всю жизнь.

Как ни грустно было расставаться с Петром, Святослав освободил его от дружинной клятвы. Но дружба, зародившаяся в детстве, на Десне, и окрепшая потом в трудных походах, сохранилась. Каждый раз, приезжая в Киев, Святослав встречался с Петром и советовался, уважая в нём ум, высокую образованность, прозорливость и безупречную честность.

Семь лет назад по скрытой подсказке мудрого боярина Борислава он поехал в Москву и принёс вассальную клятву Юрию Долгорукому. Через два года вместе с Юрием вошёл в Киев. Казалось, судьба князя устроилась, Юрий обещал ему в награду за службу хороший престол. Но буквально через несколько месяцев Изяславу удалось привлечь на свою сторону многих влиятельных князей и договориться с киевскими боярами, всегда любившими Мстиславичей. Он вышиб Юрия из Киева.

В который раз сила возобладала над правом. Юрий бежал, и вместе с ним бежали два Святослава — дядя Олегович и племянник Всеволодович. Началась очередная усобица.

Целый год оба Святослава сражались на стороне Долгорукого, теряя постепенно казну, а следовательно, наёмных торков, полки и даже свои дружины. Их поддерживала одна надежда, что после победы Юрий возвратит им всё. Но вместо столь долгожданной победы пришло сокрушительное поражение в 1151 году. Юрий Долгорукий ускакал в свои владения, в залесскую сторону, где, отгороженный лесами и болотами, был недосягаем для Мстиславичей. А двум Святославам бежать было некуда, престолов у них не было. И тогда они решили силой захватить свою вотчину, престол в Чернигове, в ту пору пустовавший.

Князья поскакали туда. Святослав-старший не выдержал быстрой скачки, отстал, младший же гнал коней во весь опор, но всё равно опоздал: Чернигов успел занять Изяслав Давыдович. Он впервые громко заявил о себе как о сильном князе. Каким-то странным, путаным образом, возможным только в разросшейся рюриковской семье, он приходился всем либо двоюродным, либо троюродным дядей и полагал себя в силу этого старшим в роде.

В Чернигов Изяслав Давыдович Ольговичей не пустил. Дядя и племянник поскакали в Новгород-Северский. Там тоже в это время пустовал престол. Наконец удача улыбнулась им: удалось захватить город. Они стали ссылаться и с Черниговом и с Киевом, выторговывая себе княжение. Изяслав Черниговский, под чьей рукой была Северская земля, 1Тока ещё чувствовал себя на столе неуверенно и решил не ввязываться в новую усобицу с воинственными Ольговичами. Он отдал им Северское княжество на правах вассалитета. Киев не возражал.

И тут, когда дело дошло до деления земель и городков, старший Святослав поступил в лучших традициях Ольговичей: обманул младшего, не дал племяннику ничего, сделав его, по сути, изгоем.

Святославу-младшему ничего не оставалось, как вновь идти с повинной к великому Киевскому князю Изяславу Мстиславичу. Тот принял перебежчика, попенял ему за непостоянство и в залог его верности поручил взять и разрушить южную крепость Юрия Долгорукого Остерский Городец.

Святослав исполнил волю великого князя — городок взял и сжёг. Юрий бежал в Суздаль.

Было это летом 1152 года. Теперь Святославу навсегда был закрыт путь в лагерь князя Юрия. И когда на следующий год Долгорукий воевал с Киевом, мстя за сожжённый Остерский Городец, Ольговичи оказались разобщены: Святослав-младший выступал на стороне Киева, а Святослав-старший остался на стороне Юрия.

Вскоре войска Юрия Долгорукого осадили Чернигов, где запёрлись Изяслав Давыдович, Ростислав Мстиславич Смоленский и Святослав Всеволодович. Юрий взять город не смог и, бросив своего союзника Святослава Олеговича, сбежал в своё Залесье, как поступал всегда, оказавшись перед лицом более сильного противника. В данном случае этим противником был великий князь Киевский, подоспевший со своими главными силами.

Святослав Олегович, собрав войска, отступил в своё княжество « запёрся в Новгороде-Северском. Однако, увидев силу осаждающих, немедленно запросил мира у двух Изяславов — Киевского и Черниговского.

В результате всех этих больших и малых усобиц Святослав-младший после долгого перерыва, весной 1153 года, получил наконец собственную волость и ряд городков: Карачев, Стародуб, Воротынск-на-Оке и даже город Сновск, что близ самого Чернигова. Конечно, это было ещё не княжество, но обеспечивало ему достаточно весомое положение.

Целый год он наслаждался спокойной жизнью с княгиней Марией вдали от вечной круговерти Киевского двора. Но вот умер князь Изяслав, и Святослав опять в Киеве.

...Пётр всё не шёл.

В библиотеку вошла княгиня Мария, за ней Ягуба. Он нёс крохотного повизгивающего щенка. Последним появился огромный волкодав Ратай, любимец Марии. Он степенно прошествовал к печи и лёг.

«Любит тепло старик, — подумал Святослав. — Сколько рях ему?.. Я приехал в Полоцк свататься одиннадцать лет назад... Боже мой, как время летит... А Ягуба нашёл-таки тропинку к сердцу моей княгинюшки — вон он как старается, выказывает любовью к собакам. Ох, Ягуба...»

— Взгляни, Святослав, какой крупный! — воскликнула Мария. — Ягуба, покажи князю! — распорядилась она. — Зимний помет считается к счастью... Но этот просто вылитый отец. Ратай, погляди, точно как ты в детстве!

Ратай вяло вильнул хвостом.

— Придумала! — вдруг радостно сказала княгиня. — Я назову его Ратаем Вторым. Ты не возражаешь?

Князь понимал, что вопрос этот задан для видимости, потому что княгиня не только в этих делах, но и во всём, что касалось дома, решала сама, но всегда старалась подчеркнуть — всё исходит от князя. Умница...

— Ты только посмотри, какая прелесть! — Мария взяла щенка из рук Ягубы и поднесла князю.

Ратай наблюдал, как суетится его хозяйка вокруг щенка, от которого пахло своим, родным запахом. И вдруг пёс глухо заворчал. Через минуту в сопровождении дворского вошёл Пётр. Ратай встал, подошёл к бывшему дружиннику, обнюхал его и, вильнув хвостом в знак того, что признал и помнит, вернулся к тёплой печке.

Пётр почти не изменился.

Перед самой смертью отец настоял на своём, и Пётр женился на богатой, знатной, красивой и глупой боярышне. Теперь у него рос сын. Хозяйством руководила статная, дебелая женщина, а Пётр при каждом удобном случае уезжал по посольским делам в другие княжества, в Польшу, в Венгрию и даже к половцам. Иногда Святославу казалось, что Пётр смотрит на Марию как-то по-особенному, глазами нечестного пса...

Они не виделись целый год, и поэтому встреча получилась шумной, немножко бестолковой, с объятиями и троекратными поцелуями, вопросами, на которые не успевают дать ответ, и ответами на уже забытые вопросы.

Ягуба держался скованно.

«Неужели из-за того, что он по-прежнему дружинник, а Пётр уже великий боярин?» — подумал князь.

Ягуба заметил, что Святослав наблюдает за ним, положил щенка рядом с Ратаем и принялся дразнить его.

Вошёл холоп, принёс мёд, заедки, бесшумно расставил всё на ларях и ушёл.

— Я слышала, ты ездил в Галич с поручением от Изяслава? — спросила княгиня Мария Петра. — Успешно ли?

— Я мог бы вернуться с позором, если бы князь Владимир Галицкий не умер внезапно и на престол не взошёл Ярослав Осмомысл. Он остановил меня, и мы быстро пришли к разумному соглашению.

— Прошло одиннадцать лет, как мы с ним сражались против половцев стремя к стремени, — сказал Святослав. — Как ему живётся? Он счастлив в браке?

Пётр замялся. Ярослав влюбился в боярскую дочь красавицу Настасью и при живой жене ездил к ней. Можно ли рассказать всё это князю, не взволнует ли рассказ княгиню Марию, не напомнит ли ей о Неждане?

— Сдаётся мне, что наши пути ещё не раз пересекутся с Ярославом Осмомыслом... — задумчиво произнёс князь. — Он мне по нраву. Так кто будет Киевским великим князем? — без перехода спросил он Петра. — Юрий?

— Нет. Ему, как Давыдовичу, Киев не отворит ворот.

— Почему? Ведь у него самые весомые права.

— Не ты ли говорил, князь, что сила давно уже потеснила право? — спросил Пётр. - А что касается права, ты забыл о моём князе, старом Вячеславе. Он сегодня старший из всех Мономаховичей. Его право самое весомое.

— Да какой из него правитель? Ему, почитай, лет сто! - возмутился Ягуба.

— Это он так выглядит, — усмехнулся Пётр. — На самом деле немногим больше семидесяти. Но если уж говорить о приязни, то любят киевляне Мстиславичей.

— Не киевляне, а киевская бояра, — буркнул Ягуба.

— Разве бояре тебя повязали и бросили в поруб после смерти Всеволода?

Ягуба промолчал. Он уже жалел, что ввязался в спор с Петром о вещах, в которых тот был на голову выше его.

— А ведь действительно есть некоторая странность в пристрастиях киян. Три брата, три сына Мономаха. Юрия едва терпят. Вячеслава терпят, наверное, за древностию лет. А Мстислава любят. И не только его, но и всех его потомков, Мстиславичей.

— Что ты этим хочешь сказать, Пётр? — спросила княгиня.

— Только то, что не следует столь решительно, как Ягуба, отделять киевский народ от бояры. Патрициев от плебса, говоря языком ромеев.

— Каким языком ни говори, а выходит всё одно — в поруб-то меня чернь бросила, только сделала она это по наущению бояры. И получается: что бояре замышляют — то чернь и творит. Вот здесь ты, Пётр, прав, тут они едины, только корень зла в боярах, — горячился Ягуба.

— Всё это, други мои, умные разговоры, только легче от них не делается. Как ни крути, а с боярами мне ещё придётся столкнуться. Сейчас для меня важнее другое — кто будет великим князем?

— Я попытаюсь ответить на твой вопрос, князь, но прежде хочу вам рассказать вот что. Случилось это в Киеве, когда вас тут не было. Великий князь Изяслав наделал ошибок, и под ним зашатался стол. Юрий узнал о том и немедля собрал огромную силу. Что сделала киевская бояра, не желавшая видеть на великом престоле Юрия? Без лишних споров сговорилась и пришла к единому решению. Это решение великому князю сообщили самые уважаемые вельможи — тысяцкий Лазарь и великий дворский Рагуйло: «Хочешь княжить — пригласи соправителем старого Вячеслава». Изяслав Так и сделал. И не только пригласил, но ещё и распинался витиевато о справедливости и совести, в мире с коей он хочет отныне жить...

— И Вячеслав согласился? — спросил Ягуба.

— Да, — сказал Пётр. — И установилось у нас соправительство, двуумвират.

— А чего же твой Вячеслав титул великого князя не носит?

— Так урядились, — пояснил Пётр.

Святослав рассмеялся:

— По-твоему, Ягуба, ежели два соправителя, то и два великих князя? Так отродясь на Руси не было. Великий князь всегда один, а соправителей — сколько он допустит. И всё же, Пётр, кто на сей раз?

— Сегодня киевские бояре ждут приезда из Смоленска Ростислава, самого младшего из любезных им Мстиславичей, чтобы посадить его на великий престол.

— Я так и думал, — сказал Святослав.

— Как соправителя Вячеслава? — спросил Ягуба.

— Да.

— А согласится ли Вячеслав вдругорядь без титула?

— Согласится, если его не вынудят жить в Киеве и оставят в покое доживать свои лета в Вышеграде.

— А Ростислав? — не унимался Ягуба.

— Разве у него есть выбор?

— Но зачем всё это старому Вячеславу? — спросила Мария.

— Да он терпеть не может своего родного брата Юрия, а Мстислава покойного обожал. Такое в семьях бывает, — сказал Святослав. — И теперь эту любовь перенёс на его сына, своего племянника Ростислава...

— Скажи мне, Пётр, а есть ли какие-либо надежды у Изяслава Давыдовича? — поинтересовалась Мария.

— Его надежды призрачные. Во всяком случае, в глазах киевских бояр он не обладает весом.

— Так, значит, всё-таки решают они! — торжествуя, заключил Ягуба.

Святослав никак не отреагировал на замечание Ягубы, а задумчиво произнёс:

— Опять двуумвират, опять соглашения, опять ряд[96], торговля, крестное целование, подсчёт сил... Ну что ж, поглядим...

Пётр молча кивнул. Каждый понимал, что в обстановке всеобщего торга умелый политик может получить многое.

— Да, всё больше набирает силу киевская бояра, — Вздохнул Святослав после недолгого молчания.

— Когда Юрия с престола скинули, тогда они и почувствовали силу... — вставила княгиня.

— Нет, княгиня, всё началось, когда преставился великий князь Всеволод, твой свёкор. Он-то держал их в горсти — и хитростью, и силой, и подкупом. Потому и Мстиславичи им по сердцу, что нет в них мощи, чтобы задавить боярское самоуправство, — пояснил Пётр.

Щенок подобрался к ногам Святослава и попытался укусить его крохотными зубками. Святослав нагнулся, взял малыша за шиворот и отнёс обратно, к Ратаю.

— Что ты делаешь, ему же больно, он не котёнок! — воскликнула обеспокоенно Мария.

— Ничего... — Князь положил щенка рядом с волкодавом, и тот ласково лизнул его, разделяя, видимо, мнение хозяйки.

— Что же касается князя Вячеслава, — сказал Святослав, глядя на собак, — тут мне всё ясно. Его право, как старшего Мономаховича, бесспорно. И рядом с ним соправителем может стать любой. Тут бояре рассудили безошибочно...

— Ты подумал о себе? — спросила княгиня Мария.

— Машенька, ты же знаешь, я всегда думаю только о тебе! — Он поцеловал жену.

Пётр собрался уходить. Поднялся и Ягуба, взяв щенка на руки.

- Погодите, друга, — сказал князь, подошёл к полкам с книгами и стал перебирать старые фолианты, одетые в кожаные переплёты с золотыми и серебряными застёжками. Наконец он нашёл то, что искал. — Вот, поклонись князю Вячеславу от меня этой книгой. — Он протянул Петру фолиант, — Ей лет триста либо чуть поменьше. Писана на моравском языке, ещё когда Мефодий сидел на епископской кафедре в Моравии и вводил там славянскую письменность.

— Господи, да ей цены нет, княже! — У Петра разгорелись глаза, он взял книгу и перелистал несколько страниц, поглаживая их тонкими длинными пальцами, словно лаская. — Нет цены твоему подарку, — повторил он.

— Есть, — усмехнулся князь. — Эту книгу Мономах и мой дед Олег захватили во время совместного похода в Чехию, когда были молодыми и не стали ещё врагами. Думаю, князь Вячеслав поймёт намёк...

— Я постараюсь, чтобы он его понял, — улыбнулся Пётр.

Пётр ушёл, бережно прижимая к груди бесценную книгу.

Ушёл и Ягуба со щенком.

Маша подошла и прижалась к мужу.

— Жалко книгу-то? — спросила она с еле заметной доброй насмешкой.

— Ой как жалко... Только думаю, что глупому и алчному человеку надо дарить ларцы, насыпанные жуковиньем[97], как делает это Яким, не мудрствуя лукаво, умному же нет лучше подарка, чем редкая старинная книга.

— Ты прав, такой подарок не только радует, но и льстит, потому что возвышает человека в собственных глазах.

События развивались так, как и предсказывал Пётр. Киевские бояре без особого труда получили согласие старого Вячеслава на соправительство с Ростиславом. Но тот ещё ехал из Смоленска по зимним лесным дорогам. Нужно было обезопаситься от Изяслава Давыдовича.

Неожиданно Святослав получил от старого Вячеслава послание:

«Ты есть сын любимый Ростиславу, так же и мне. Приезжай ко мне, и мы будем вместе в Киеве до приезда Ростислава» Святослав сразу же понял всё, что крылось за краткими словами старого князя: «любимый сын» означало, что Вячеслав согласен признать его своим вассалом, а следовательно, выделит какое-нибудь княжество. Более того, обращается к нему не только от своего имени, но и от имени своего будущего соправителя. Вдвоём они смогут успешно противостоять притязаниям Изяслава Давыдовича.

Он немедля ответил согласием.

Когда в Киев приехал наконец Ростислав из своего Смоленска, всё было уже налажено: Изяслав отступился, и Смоленскому князю оставалось лишь сесть торжественно на великокняжеский стол.

Святослав получил в награду богатое и сильное Турово-Пинское княжество с епископской кафедрой и традиционными связями с Западом.

Но побывать в нём ему так и не пришлось. С севера к Киеву подошли полки главного претендента на великий стол Юрия Долгорукого. Они были подкреплены половецкими ордами, а возглавлял войско сын Юрия князь Глеб.

Ростислав спешно собрал полки подручных князей, куда вошли естественным образом и дружина и полк Святослава, и под Переяславлем нанёс Глебу поражение. Торопясь развить успех, он бросился и на Изяслава Давыдовича, надеясь разбить врагов поодиночке. Но в этот момент пришло скорбное известие: умер соправитель князь Вячеслав.

За те несколько дней, что ушли на похороны Вячеслава, Глеб и Изяслав сумели договориться и объединились. И теперь перед Ростиславом стояла грозная сила с многочисленной конницей половцев. Ростислав, испугавшись не только за великокняжеский престол, но и за свою жизнь, повёл себя не самым благородным образом: решил поторговаться, причём обещал расплатиться не своими владениями, а землями племянника, Мстислава Изяславича. Князь Мстислав смертельно обиделся, поднял свои полки и ушёл.

Святослав ненавидел сражения в зимнее время. Обычно он мёрз в доспехах, хотя и поддевал под кольчугу две шерстяные вязанки, а сверху всегда носил доху. Вот и сейчас он не торопился сбросить её...

Начало сражения обещало успех. Удалось потеснить полки Глеба. Изяслав бросил в бой засадный полк, а затем и конницу половцев.

«Пора», — решил Святослав, скинул доху и повёл свой полк в бой.

Началась та привычная, будничная работа, которой последние годы всё чаще приходилось ему заниматься, — рукопашный бой.

Он отбил удар половца. Меченоша, что прикрывал его правую руку, вонзил тому меч в шею, и половец упал. Святослав, полегоньку осаживая коня, парируя удары, стал выбираться из гущи сражения.

Дружинники, привыкшие за долгие годы к тому, что их князь никогда не покидает первых рядов, обеспокоенно сгрудились вокруг него окольчуженной стеной. Святослав поискал глазами Ягубу. Его золочёный шлем сверкал далеко впереди, в окружении лисьих шапок половцев.

— Ягубу ко мне! — хрипло приказал князь и, пристав в стременах, огляделся. Его полк, стиснутый справа и спереди половцами, слева воинами князя Глеба Юрьевича, оказался отсечённым от полка Ростислава. Это был конец. Битва проиграна.

К полудню кольцо дружинников, окружавших князя, продолжало сужаться под натиском половцев. Ягуба протиснулся к Святославу.

— Ягуба, уходим! — прокричал князь. — Возьмёшь младшую дружину и прикроешь нас... Уходим к Киеву!

Ягуба что-то крикнул в ответ, князь не расслышал, Ягуба отъехал, сбивая вокруг себя дружинников.

Святослав крикнул:

— Други, за мной! — И бросил коня влево, туда, где половцев было меньше всего.

Старшая дружина без слов поняла замысел князя, бывалые воины сомкнулись, стремя к стремени и, как могучая белуга рвёт сети рыбака, пронзили ряды степняков и вывались к реке. В погоню бросились самые рьяные половцы, но вслед за ними пробилась младшая дружина во главе с Ягубой, ударила им в тыл, разметав тех, кто предпринял погоню, и вскоре присоединилась к товарищам, отстреливаясь на скаку из луков. Преследователи смешались, сбились в кучу, отстали.

Святослав свернул на шлях, увлекая за собой дружинников. Впереди высился холм. Он погнал усталого коня на лишённую снега вершину, остановился и стал вглядываться в круговерть сражения, хорошо просматриваемого с высоты. Горестный стон против воли вырвался из его уст — половцы, воины Глеба и полк великого князя Изяслава завершили окружение войска Ростислава. Сейчас начнётся самое страшное — избиение растерявшихся воинов... Закипели слёзы стыда: он покинул их...

К нему подскакал Ягуба.

— Князь, я думаю, лучше поехать в сторону от шляха.

— Да... — Князь заставил себя взглянуть в глаза Ягубе. — Много из младшей дружины легло? — спросил он тихо.

— Половина.

Святослав зажмурился, словно от резкого, нестерпимого света, и помотал головой.

— Боярин Вексич вырвался.

— Слава тебе, Господи! — перекрестился Святослав. — Я yжe было подумал... Он же с полком стоял...

— Он услыхал, как ты крикнул: «Уходим!»

Святослав не помнил, чтобы он это кричал... Наверное, кричал, давал команду, думая обо всех...

— Где он?

— Здесь я, князь, — послышался знакомый с детства такой родной голос.

Святослав обернулся. Медленно на усталом коне поднимался на холм Вексич.

— Не казнись, князь, — сказал боярин, безошибочно угадывая состояние соратника. — Ростислав раньше нас бежал. И чуть в плен не угодил. Конь у него споткнулся. Если бы не княжич Мстислав, быть бы ему в плену.

— Куда они поскакали?

— Не ведаю. А нам бы к Киеву надо, но не по шляху, а в обход. Эх, жаль, кожухи покидали. Замёрзнем...

— Вот и я то же говорю, — сказал Ягуба. — Гнать надо к Киеву!

— Подождём, вдруг ещё кто из боя вырвется.

— Так и половцев дождаться недолго... — недовольно проворчал Ягуба.

Половцев, отъезжающих с места сечи, они увидели одновременно.

Численность их втрое превосходила спасшихся дружинников Святослава.

Ни слова не говоря, Святослав погнал коня вниз с холма. Уже миновав склон, крикнул:

— Сюда скачут половцы! За мной! — И поскакал к Днепру.

Нужно было во что бы то ни стало оторваться, поскорее достичь переправы, и, если быстро перебраться на правый берег, можно считать себя в безопасности.

Они мчались вдоль низкого берега Днепра по извилистой слякотной дороге, прихотливо повторяющей все повороты реки. Остатки дружины — десятка три самых опытных, закалённых в боях дружинников и несколько меченош — растянулись шагов на сто. Святослав крикнул Вексичу, скакавшему рядом:

— Веди всех к переправе! — А сам свернул на обочину дороги и осадил коня, пропуская воинов.

Подъехал Ягуба. — Я бы мог и один прикрыть отступление, князь, — сказал он недовольно.

— Здесь моё место! Хватит и того, что я из битвы ускакал, оставив кметей... И перестань за мной, как нянька ходить! — сорвался на крик князь.

Последними скакали трое раненых дружинников, постепенно отставая.

— Держитесь, други! — крикнул Святослав, замыкая отряд. — Скоро переправа, там вздохнём... — И он развернул коня, чтобы встретить половцев.

— Совсем избезумился, князь! — крикнул Ягуба. — В плен захотел?

— Много воли взял! — зло огрызнулся князь.

— Твоё место впереди, князь!

Некоторое время их кони скакали голова к голове, потом Святослав, признавая правоту Ягубы, ударил своего плёткой и поскакал, обгоняя дружину.

Он помнил, что впереди, совсем недалеко, должна быть переправа. Если там остались лодки, придётся бросить на этом берегу коней и переплывать на лодках. Половцы не погонят своих коней в ледяную воду. Больше того, они начнут арканить и делить брошенных лошадей...

Он догнал боярина Вексича и прокричал ему об этом на скаку.

Измученное, обагрённое кровью лицо боярина на мгновение осветилось улыбкой — он понял, что план князя сулит им спасение.

Святослав поскакал вперёд, ему не терпелось взглянуть на переправу, убедиться, что лодки на месте.

Лодки действительно остались у переправы — один большой насад[98] и с десяток однодеревок[99]. Вполне хватит для переправы людей, и даже можно перевезти доспехи и оружие.

Расположенная рядом с переправой рыбацкая деревушка оказалась безлюдной. Холодные очаги говорили о том, что рыбаки давно покинули её.

Подоспели дружинники на измученных конях.

Князь быстро и без лишних слов объяснил, что единственная возможность для них — бросить здесь лошадей. Всё это понимали, но некоторые из старых воинов не могли без слёз расстаться со своими четвероногими соратниками. Сам князь с горечью снял седло с тонкого венгерца, служившего ему два года во многих боях и походах, поцеловал в нежные, тёплые губы и кинул седло в насад...

На середине Днепра он поднял со дна насада своё золочёное с серебряными стременами седло и бросил его в тяжёлые, ледяные волны родной реки...

Они уже поднялись на правый высокий берег Днепра, когда у переправы появились половцы. С минуту понаблюдав, как арканят половцы их боевых коней, князь с трудом заставил себя отвернуться и пошёл первым в сторону Киева.

Дул промозглый, сырой ветер. Шёл мокрый снег. Становилось всё холоднее. Хотелось содрать с себя промерзшую кольчугу, сдёрнуть золочёный обледеневший шлем, остаться в одном подшлемнике, но нельзя — в любую минуту могут налететь половцы. Дружинники и так оказались по сути безоружными, вдали от родных городов. А кожухи и тулупы, сброшенные перед боем, так и остались там, в распадке, у коноводов, если, конечно, половцы пощадили их...

Святослав приказал двигаться бегом.

Вспомнилось, как в детстве возмущался он, когда наставники часами заставляли его бежать с оружием и в доспехах...

Когда от воинов пошёл пар, а Вексич стал дышать со свистом и хрипом и лицо его приобрело лиловый оттенок, Святослав разрешил перейти на быстрый шаг.

У первой же развилки дорог он решил отойти от Днепра. Теперь они шли, петляя от одной дубравы к другой. Шуршали под ногами охряные фигурные листья, поскрипывали голые могучие ветви. Дубравы просматривались зимой насквозь, и всё же деревья создавали иллюзию укрытости...

К вечеру вышли к знакомой деревне. Святослава поразила тишина. Ни одна собака не забрехала, хотя не могла не учуять приближение людей.

Деревня была пуста.

Во дворе первого от околицы дома лежала собака в луже Побуревшей крови. Сорванная с петель дверь валялась на земле. В доме ни души...

— Половцы побывали и на правом берегу, — негромко произнёс кто-то из дружинников, хотя это было ясно и без слов.

Дальше двигались уже с оглядкой, выслав вперёд сторожу. Миновали ещё две брошенные деревни, в них дымились, догорая, избы... В третьей заночевали, выставив охрану.

У знакомой развилки на Хорино Святослав подозвал Ягубу.

— Я схожу туда, — сказал он коротко, понимая, что Ягубе не нужно ничего объяснять.

— Может, не надо, князь? Половцы здесь точно прошли...

— Сам вижу. Надо, — оборвал его князь. — Я догоню.

Он направился по знакомой дороге. Разбитая многими копытами, она ясно говорила, что по ней недавно прошла конница и что никакой надежды нет. Но князь всё же пошёл дальше...

Вот и дом... Он остолбенел, увидев рыжую холопку Стешу, распростёртую у крыльца с задранным подолом, в груди торчала половецкая стрела.

Святослав вбежал в дом.

В горнице среди поломанных лавок у опрокинутого стола в луже крови лежала Неждана. В руке она сжимала нож, на шее, в том самом месте, что так любил он целовать, зияла страшная рана. Открытые глаза, казалось, смотрели на него с укором. Он присел на корточки, попытался закрыть ей глаза, но не смог — труп уже окоченел. Князь набросил на неё рядно...

Она погибла гордо, предпочтя смерть позору насилия.

Предать сейчас её тело земле по христианскому обычаю Святослав не мог. Что было делать? И он решил поступить так, как сделали бы древние славяне.

Князь поставил на место стол, лавки, привёл в порядок всё остальное в горнице. С трудом поднял труп, ставший словно каменным, положил на стол. Поставил в голове икону, сняв её из красного угла. Поцеловал Неждану в ледяной лоб. Пошёл в хлев. Пустые стойла и пятна крови красноречиво свидетельствовали, что коровы, так любимые Нежданой, не избежали участи хозяйки.

Святослав набрал соломы, вернулся в дом, бросил на пол, полез в печь. Как он и думал, под слоем пепла теплились угольки. Он раздул их, сунул туда жгут соломы и поджёг им брошенную на пол охапку. Постоял, дожидаясь, пока не занялись ножки стола, и вышел, притворив за собой дверь...

На том месте, где когда-то он стоял, ожидая, выйдет ли Неждана, отправится ли на богомолье в монастырь, князь остановился и долго смотрел, как разгорается пламя. Когда дом превратился в огромный погребальный костёр, Святослав повернулся и пошёл к шляху.

Он нагнал своих к вечеру. Дружинники шли, растянувшись, понурые и мрачные. Всё кругом свидетельствовало о недавнем пребывании здесь половцев.

Святослав поравнялся с Ягубой, тот вопросительно взглянул на него.

— Я похоронил её по древнему обычаю...

— А певец?

— Певца я не видел.

Они миновали одно пожарище, затем другое. За ними увязалась корова, непрерывно мычащая от боли — у неё кровоточило пробитое стрелой вымя.

Наверное, из-за этого надрывного мычания они не услышали конского топота.

Половцы возникли внезапно, окружив их плотным кольцом.

Не дожидаясь команды, дружинники встали плечом к плечу, прикрылись щитами, выхватив мечи.

Половцы пустили своих коней вскачь, окружая русов, извлекая из колчанов луки.

Всё, что произойдёт дальше, Святослав отлично знал: половцы начнут на скаку расстреливать дружинников и будут продолжать эту кровавую потеху до тех пор, пока не упадёт последний воин.

Святослав вышел вперёд так, чтобы все его видели, поднял обе руки над головой пустыми ладонями к половцам, закричал по-кыпчакски:

— Не стреляйте! Я хочу говорить с вашим ханом. Я князь Святослав и готов заплатить выкуп за себя и своих воинов!

К нему подъехал совсем молодой, безусый половец и крикнул:

— Меня зовут Кончак. Ты мой пленник! Я уважаю воина, который готов платить выкуп не только за себя, но и за своих людей!

Первым делом половцы заставили отдать доспехи, оружие, красные русские щиты. Обыскали и отобрали серебро. Всё это делалось сноровисто, без суеты. Юный Кончак оказался не только удачливым воином, но и рачительным хозяином. Имя его Святослав, хорошо осведомленный в делах Дикого Поля, слышал впервые. По некоторым признакам речи и по одежде можно было предположить, что происходит он из рода Токсобичей, одного из самых крупных у донских половцев.

В последнее время князья всё чаще втягивали половцев в свои усобицы. Сам Святослав не раз уже прибегал к помощи степняков, когда не хватало денег на содержание торков. Привлекал их и не думал о последствиях. А теперь ему стало страшно: половцы свободно гуляли по Правобережью. А значит, кто-то показал им не только известные, охраняемые броды вроде Витичева, но и тайные, скрытые, как та переправа, которой воспользовался сам Святослав, отступая.

Половцы погнали пленников в обход Киева. Несколько раз они встречали другие отряды своих соплеменников. Это тоже беспокоило князя — так близко у Киева гуляли только печенеги. Но в те далёкие времена, как явствовало из летописей, степняки находились всего в полутора поприщах от Киева. Сегодня же укреплённые городки протянулись на юге цепью примерно в пяти днях пути, а половцы чувствуют себя здесь привольно и не боятся. Неужели Изяслав в своей ненависти к Ростиславу пошёл дальше, чем когда-то Олег, и впустил половцев в святая святых, в сердце земли Русской?

На следующий день они переправились на левый берег Днепра в месте, которое никогда не служило переправой. Здесь всё было подготовлено: струги, насады, лодки и плоты для коней. Охраняли переправу хорошо вооружённые половцы. Они смотрели на орду Кончака, возвращающуюся с богатой добычей и полоном, с откровенной завистью.

Воспользовавшись краткой остановкой, дружинники мылись в ледяной воде, стирали одежду, отдыхали. Помылся и Святослав, хотя его мучил холод, и он с ужасом думал о предстоящих ночах.

— Князь говорит по-кыпчакски? — спросил без предисловий подошедший к нему Кончак.

— Плохо.

— Мои воины сейчас разобьют, походный шатёр. Я приглашаю князя разделить со мной трапезу.

— Благодарю за честь, хан. Но я буду есть то же, что и мои воины.

Нужно ли приносить эту жертву воинскому братству? Ты называешь меня ханом, но я ещё не хан, а глава рода, по вашему, подручный князь. А хан — это вроде великого князя. Я ещё должен пройти долгий путь, пока стану великим князем. Ханом народа кыпчак-и-дешт. Но даже сегодня я не хочу равнять себя с простыми воинами моего рода. Если я сяду с ними вместе к походному котлу, они не станут кушать меня в походе.

— Я сижу со своими воинами вместе за столом и дома, и в походе. И это не умаляет моего достоинства.

— Да, я слышал, что у вас, русов, много странного. Вы любите одну женщину, спите в душных клетках, называете простых воинов «други». Но я хочу лучше знать ваш народ.

— Почему?

— Чтобы стать ханом, я должен побеждать. Чтобы побеждать, я должен знать своего врага. Я ещё раз приглашаю тебя в свой шатёр. От моего приглашения не отказываются.

— И всё же я откажусь.

Они стояли друг против друга — мощный, уже начинающий грузнеть Святослав и такой же высокий, но по-юношески гибкий Кончак.

— Я должен был бы зарубить тебя, князь. Но... — Кончак неожиданно сказал на ломаном русском: — Кто же убивает курицу, которая несёт яйца? — Он широко улыбнулся и пошёл прочь. Потом остановился и сказал уже по-кыпчакски: — Я больше никогда не буду приглашать тебя кушать со мной. Завтра ты узнаешь цену своего выкупа. Приготовь гонца в Киев.

«Вексич», — сразу же подумал князь. К счастью, боярин В походах внешне ничем не отличался от рядового дружинника, и половцы не могли догадаться о его высоком положении.

Святослав пошёл искать боярина...

Пленных половцы разместили в голой степи, в полупоприще от своих веж, на берегу небольшой речки, уже покрытой салом, бросили им несколько старых изорванных шатров, отполированные за многие годы службы жерди, один котёл для варки пищи и тряпье, чтобы укрываться морозными ночами. Десяток половецких воинов на сытых конях сторожили их и при малейшей попытке отойти от становища стегали нещадно плетьми.

Топить можно было только сухой прошлогодней травой, ковылём, перекати-полем. На таком огне вскипятить воду оказалось делом неимоверно трудным, а уж о том, чтобы что-то варить, и речи не было. Половцы вечером привезли и бросили тушу неосвежёванного барана. Пришлось делить мясо, и каждый пек его на палочках на крохотном огне. Понятно, что через несколько дней весь сушняк вокруг становища они сожгут, и придётся ходить далеко в степь, если, конечно, разрешат охранники.

Через несколько дней пленники совсем одичали — кожа обветрилась, отросли косматые бороды, одежда на удивление быстро превратилась в лохмотья. По прошествии ещё какого-то времени Святослав заметил, что кое-кто уже недожаривает мясо, а рвёт его, полусырое, зубами, как дикий пёс.

Он собрал всех и сказал несколько коротких слов, призывая не позорить имя русского воина, не ронять честь князя. Это подействовало... на несколько дней...

Как и предвидел Святослав, вскоре ходить за топливом пришлось за многие сотни шагов от стана. Охранники собирали группы по нескольку человек и сопровождали их на конях, покрикивая по-русски: «Давай, давай!», хлопая плетьми в воздухе для убедительности.

Мясо без соли, без приправ уже не лезло в глотку. Люди на глазах делались вялыми, безразличными, теряли воинский облик. Молодой дружинник Дарема, взятый из гридей, не выдержал, с яростным криком бросился на рослого половца, когда собирал сушняк, вцепился ему в горло, стал рвать зубами руку степняка, которой тот пытался оттолкнуть его. Подскочил второй половец, ударил саблей — Дарема упал, обливаясь кровью, и половцы не торопясь добили его плётками, время от времени останавливаясь и поглядывая на стоящих в безмолвии пленных.

Так прошёл двадцать один страшный, тягучий день.

Вечером в той стороне, откуда обычно привозили баранью тушу, показался конный отряд. Пленники повскакивали на ноги, стали напряжённо всматриваться. Когда отряд приблизился, они увидели, что десятка два верховых гонят около полусотни коней.

Всадники подъехали. Впереди скакал Вексич. Князь бросился к нему, охранники грубо остановили его, но из-за спины Вексича вышел половец и приказал пропустить князя. Святослав обнял и расцеловал боярина.

— Выкуп внёс. Эти кони для вас... Половцы проводят нас до Сулы, там отпустят, — сказал деловито Вексич.

— Как мне тебя благодарить?

— Бог с тобой, князь! Княгиня и матушка здоровы, ждут не дождутся, дети тоже здоровы... Недостающие гривны для выкупа дал великий князь... — Это Вексич сказал буднично.

— Неужели не хватило? Куда же всё подевалось? — ужаснулся князь.

— Успокойся. Великий князь решил проявить великодушие. Княгиня Мария не отказалась — своё добро целее будет.

Пока они разговаривали, приехавшие с боярином люди распределили коней среди недавних пленников, развязали седельные мешки у заводных коней и раздали тёплую одежду и мечи. Человек с мечом — уже воин. Святослав поразился, как мгновенно преобразились только что похожие на банду разбойников люди...

Подъехал рослый половец, тот самый, что зарубил дружинника Дарему, указал плёткой на шатры, приказал:

— Снять и сложить!

— Сейчас я распоряжусь, — ответил Вексич.

Стой! — гаркнул князь и бросил презрительно на кыпчакском половцу: — Сам уберёшь!Половец оскалился, поднял плётку и стал наезжать конём на князя. Святослав положил руку на рукоять меча, и половец осадил.

— Ты убил моего человека. Если я скажу Кончаку, он взыщет с тебя недополученный выкуп.

Половец проворчал: «Собака!», хлестнул коня плёткой и отъехал.

Святослав сел на коня, разобрал поводья, скомандовал:

— По коням! — И, не оглядываясь, поскакал, уверенный, что дружинники не отстанут от своего князя.

Ехали, почти не останавливаясь, стремительной «половецкой» рысью целый день и большую часть ночи. Всё это время, оглянувшись, можно было увидеть на горизонте половецких всадников, провожавших своих врагов до границ степи.

Только когда начались перелески, половцы исчезли.

Князь вздохнул с облегчением. Ещё полдня — и они выйдут к реке Ворскле, к городку-крепости Лтаве...

В городке их ждали оставленные Вексичем холопы. Топилась баня, жарились и варились разнообразные яства.

Святослав давно не парился с таким наслаждением и яростью. Он остервенело сбивал с себя веником все: половецкий плен, стыд, унижение... Исхлестал два веника, пока не опустился в изнеможении на ступень парной.

За пиршественным столом он поднял чарку с мёдом:

— Други мои! Я поднимаю эту чарку за вас, за ваше мужество и стойкость в плену. Сейчас мы пригубим пенного мёду и отставим чарки, дабы не было нам мучений от излишества после злого лиха в плену! — Он осушил чарку, отставил её и внимательно проследил, все ли дружинники последовали его примеру. Он понимал, как сладостно было бы именно сейчас осушать чары без счета, но опыт говорил: необходима воздержанность.

Даже одной чарки достало, чтобы за пиршественным столом поднялся нестройный гул голосов. Говорили, не слушая соседа. Только тогда Святослав обратился к Вексичу с вопросом, который мучил его всё время пути:

— Ты сказал, боярин, что гривны на выкуп частью дал великий князь Изяслав Давыдович?

— Да, князь.

— Но кто надоумил его предложить мне помощь? Неужто Мария ходила к нему? Или, может быть, матушка, княгиня Агафья?

— Боярин Пётр.

Святослав помолчал, оценивая ответ Вексича.

— Я было подумал о нём, но засомневался. Выходит, ныне он в милости у Изяслава?

— Да, князь.

— Ай да Пётр! — воскликнул князь восхищённо. — Я всегда знал, что с его головой только рядом с великим князем сидеть в думе. И как же он так быстро приблизился к Изяславу?

— Насколько мне известно, не он приблизился, а великий князь его захотел приблизить, — уточнил Вексич. — Воссев на великий стол, Изяслав Давыдович призвал к себе Вячеславовых бояр и сказал им так: «Вашему князю я был не враг, служите и мне».

— И Пётр согласился?

— Нет, в том-то и дело, что нет. Он сказал, что долг призывает его ко двору Ростислава. Но тут пришла весть о твоём пленении, и тогда Пётр пришёл к великому князю и сказал, что надо помочь выкупить тебя из плена. Великий князь прикинул, что лучше иметь тебя в друзьях, нежели во врагах, пригласил княгиню Марию и предложил помощь. Княгиня, как я уже говорил тебе, от гривен не отказалась, сказав, что лишних гривен не бывает. Вот так всё и произошло. Теперь ты, если пожелаешь, сможешь отблагодарить великого князя Изяслава Давыдовича и войти к нему в милость.

— Кому он собирается отдать Черниговское княжество? — спросил Святослав.

— Пока оставил за собой.

— То для меня неплохо, — задумчиво протянул Святослав.

— Уж не возмечтал ли ты о Чернигове, князь?

— Неужто это так удивительно, боярин? Право Ольговичей на Чернигов непререкаемо. И если хорошо отблагодарить Изяслава за помощь в вызволении из плена, то можно... — Святослав умолк.

— Что можно, князь?

— Обойти дядюшку Святослава. Он ведь твёрдо связал свою судьбу с Юрием Долгоруким, и потому никак приблизиться к Изяславу не может...

Но всем этим замыслам не суждено было сбыться. Вскоре после возвращения Святослава из плена стало известно, что Юрий Долгорукий двинулся на Киев. Он два года собирал силы и ныне шёл во главе могучих полков, подкреплённых половецкой конницей, полный решимости на этот раз прочно сесть на великокняжеском Киевском столе.

Испуганные его грозной силой, все князья покорно встречали Юрия в воротах своих городов. Видя это, Изяслав Давыдович поспешил уйти в Чернигов в надежде сохранить за собой хотя бы это княжество.

Святослав запёрся в старом дворце Ольговичей.

— Не простит он мне Остерский Городец, понимаешь, Маша, не простит, — повторял он в отчаянии, расхаживая по ложнице.

Княгиня лежала. Она была в очередной раз в тягости и, против обыкновения, плохо себя чувствовала, иногда целыми днями не вставала с ложа.

Княгиня Агафья шепотком, в тайне от невестки, разъяснила сыну причину недомогания Марии:

— Бедная, она так переживала, так страдала, так волновалась, пока ты был в плену, что мы даже опасались, не выкинет ли...

Мария наблюдала за мятущимся мужем с беспокойством, мучительно раздумывая, что ему присоветовать, как помочь.

Может быть, укроемся на время у моего двоюродного брата в Полоцке? — предложила княгиня. — Тебе до Полоцка в твоём положении не доехать, а я больше тебя одну не оставлю. — И князь, подойдя к ложу, наклонился и нежно поцеловал жену.

- Ты меня любишь? — шепнула она.

— Больше жизни, будто сама не знаешь.

— Тогда нам ничего не страшно...

«Нам-то не страшно, - подумал Святослав, — а вот каково нашим детям? С дочерью всё ладно, приданое у неё королеве кое... А сыновья? Три княжича того и глади изгоями станут. И ещё неизвестно, кто здесь у нас...» — Он ласково провёл рукой по животу Марии и, уловив неясный толчок, улыбнулся:

— Просится на свет Божий?

— Такой беспокойный...

Он подумал, что неосознанно они говорят о будущем ребёнке как о мальчике. Ещё один сын, ещё один княжич, ещё один изгой...

— А если тебе поклониться дяде Святославу? Он с Юрием хорош?

— Он-то! Пожалуй, ближе всех иных к нему стоит. Только чем я поклонюсь дяде? И пардуса я ему дарил, и рыбий зуб[100], и паволоки, и жуковинье, и скатный жемчуг, и просто золото ромейское... Да и сколько нужно, чтобы Остерский Городец перевесить...

— Может быть, книги?

Святослав зло усмехнулся:

- Дяде книги — только, помеха с престола на престол кобылкой скакать.

Княгиня подумала, что есть, конечно, один подарок, даже и не подарок, а подношение, перед которым ника?; не устоять старшему Святославу: передать ему старый дворец Ольговичей в Киеве, который всегда считался во владении Всеволода. Но как сказать о том мужу? Да ведь ещё и согласие княгини Агафьи требуется. Мария принялась соображать, как убедить княгиню. Та души не чаяла во внуках, а внучку Болеславу так ту просто обожала и баловала самым непростительным образом. Объяснить, что стоят её внуки перед угрозой оказаться изгоями, что могут потерять всё в случае возвращения Юрия и его рода? Ведь Юрию наследует воинственный и суровый Глеб Юрьевич, за Глебом идёт не менее властный и мрачный Андрей Юрьевич Боголюбский... Это означает годы и годы без престола, годы и годы в захолустье... Княгиня Агафья согласится. Но как сказать мужу?

— Ты почему приутихла, лапушка?

— Да вот думаю, стоит ли старый дворец в Киеве нового княжества, — ответила Мария и по тому, как вздрогнул Святослав, поняла, что он мгновенно уловил суть её замысла.

— Согласится ли мать?

— Княгиню Агафью я уговорю во имя внуков...

— А если дядя Святослав не сумеет склонить Юрия к прощению?

— Что ж, значит, не судьба. Но никто из наших детей не сможет сказать, что мы не пытались противиться изгойству.

— А где жить будем?

— Будет стол княжеский, будет и столица. А коли будет столица — построим княжеский дворец. Матушка же Агафья во внуках души не чает, для неё дворец там, где живут её внуки.

— И всё-то ты продумала, умница ты моя...

Как и предполагала княгиня Марья, самым простым оказалось уладить вопрос с Агафьей. Святослав Олегович, появившийся в Киеве в свите торжественно вступившего на престол Юрия Долгорукого, поломался для приличия, помянул все перебежки племянника, но дворец принял и даже оставил за княгиней Агафьей пристройку. Племяннику же велел написать слёзное письмо Юрию, не жалея покаянных слов, a потом сидеть в самых дальних покоях дворца, не показываясь в Киеве, и ждать.

Трудно сказать, что подействовало на Юрия — то ли заступничество давнего своего союзника Святослава-старшего, то ли богатые дары, изысканные и затейливые, что раздобыл киевских купцов верный Яким, то ли слово, когда-то сказанное Ягубой и теперь к месту повторенное Святославом, - избезумился я, — но Юрий отпустил вину.

Хуже всего было то; что дядя совсем ограбил племянника, отобрав у него и Сновск, и Карачев, и Воротынск, дав взамен какие-то завалящие городки. В результате Святослав вновь оказался на самых нижних ступеньках княжеской лестницы. Но и сам Святослав, и Мария, и даже княгиня Агафья отнеслись к этому падению философски — ведь можно было бы кончить жизнь в порубе, обрекая сыновей на утрату всего... Начинать же с самой нижней ступеньки Святославу не впервой.

Уже через год, наняв торков, он затеял усобицу за небольшое княжество с Изяславом. И тут ему помог счастливый случай. Юрий отправил из Киева в Суздаль своего давнего противника, ныне пленника, — князя Ивана, прозванного Берладником. Путь пролегал, как всегда, через Чернигов. И вот неожиданно князь Изяслав Давыдович Черниговский отбил пленника, освободил, дал приют при своём дворе. Юрий воспринял это как объявление войны и стал собирать князей для похода на Чернигов. Но и Изяслав призвал под свои знамёна дружественных князей, создав мощную коалицию. Вошёл в неё и недавно помирившийся с ним Святослав-младший.

В самый разгар приготовлений к большой междоусобной войне Юрий Долгорукий умер. Случилось это 15 мая 1157 года.

Нелюбовь киевлян к нему к этому времени достигла такой силы, что вопреки всем традициям они в день его кончины разгромили дворец, где лежал покойный, разгромили дворы его соратников, разогнали Юрьеву дружину, как когда-то дружину Ольговичей, избили его тиунов, дворских, воевод и бояр.

На престол снова сел Изяслав Давыдович.

В который раз на памяти Святослава Всеволодовича произошло перераспределение престолов, вызванное приходом нового великого князя. Но теперь он был не просто свидетелем передела престолов, но и активным участником, союзником великого князя. После долгой торговли Чернигов вернулся к Ольговичам, и там сел княжить старший Святослав. А в Новгороде-Северском сел на престол Святослав-младший, обговорив присоединение к Северскому княжеству Карачева, Путивля, Рыльска и ряда Других городов. Таким образом, Новгород-Северское княжество становилось не только богатым, но и практически независимым от сюзерена — Черниговского князя.

...И опять, как семнадцать лет назад, в погожий летний день выехала из киевских Золотых ворот дружина под знаменем Ольговичей. Впереди ехал Святослав, за ним боярин Вексич и старые бояре Всеволода.

Рядом с князем на тонконогом коне гарцевала помолодевшая, похудевшая после недавних родов княгиня Мария...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

С утра княгиню Марию Васильковну знобило. Она сидела у огромного очага, где, потрескивая, догорали поленья. Такие очаги она велела складывать во всех княжеских домах и дворцах, что сменили они со Святославом за последние двадцать два года, как память о счастливых годах детства и юности в далёком западном Полоцке. Там открытые очаги на варяжский лад имелись во всех больших гридницах и палатах отцовского дворца. О Полоцке напоминал и старый, подслеповатый и растолстевший волкодав Ратай Второй, единственный из всей своры собак, кому разрешалось входить в палату. Он развалился у её ног, положив тяжёлую лобастую голову на шкуру медведя, которого когда-то помог одолеть Святославу.

Восемнадцать лет прошло со дня смерти старого Всеволода. Тогда кончились счастливые дни княжения во Владимире-Волынском и началась кочевая жизнь полуизгоев.

Только семь последних лет они живут спокойно в Новгороде-Северском, вдали от бурных событий большой княжеской игры, в окружении своих детей — пятерых сыновей и трёх дочерей родила княгиня своему Святославу.

Господи, чего только не пришлось вынести её мужу, каких унижений, измен, превратностей судьбы! И всегда он мчался к ней, искал у неё утешения и совета, и успокаивался в её объятиях, и засыпал, утомлённый и счастливый, уткнувшись своим большим носом в её плечо...

От этих сладких воспоминаний быстрее застучало сердце — позади столько лет замужней жизни, а она всё ещё, как молодая, волнуется при одной мысли о нём, ждёт его, радуется, что чувства их взаимны.

Сегодня, пожалуй, в первый раз за последние годы она не поехала с мужем на охоту — накануне простыла. И ещё что-то смутно беспокоило... Так уже не раз бывало в прошлом, когда приближалось расставание с мужем.

Не могло ли что-нибудь произойти на охоте?

Ратай Второй поднял голову, заворчал. И сразу же раздался стук в дверь.

— Кто там? — спросила княгиня.

Вошёл дворский.

— Матушка княгиня, прискакал гонец от епископа Антония из Чернигова. Говорит, дело, не терпящее отлагательства.

— Пригласи, — распорядилась княгиня.

«Почему гонец от епископа?» — подумала Мария. Впрочем, ничего особо удивительного в том нет. И Святослав, и она поддерживали с Черниговским епископом Антонием, константинопольским греком, всё ещё не привыкшим к дикой Руси, добрые отношения, делали ему подарки, при встречах долго беседовали на его родном языке о книжной премудрости и таинствах веры.

Дворский ввёл гонца. Это был молодой сухощавый чернец. Он уже успел стянуть зипун, и мятая ряса болталась на тощем теле — видимо, в пути он подоткнул её, чтобы не забрызгать. Красное, обветренное лицо заляпано грязью, в руках кожаная сума, тоже мокрая и грязная.

Ратай Второй заворчал громче. Княгиня погладила его, сказала: «Сидеть!» — и, обратясь к дворскому, распорядилась:

— Возьми у него письмо и вели накормить.

Но чернец не отдал послание дворскому, а, поклонившись, протянул княгине свёрнутый лист пергамента, запечатанный восковой печатью, и сказал:

— Его преподобие велел на словах дополнить после того, как князь прочитает.

— Князь на охоте, — сказала княгиня, вскрывая послание.

У Святослава не было от неё тайн.

Писано было на греческом: «Старый князь умер. Дружина разбросана по городам. Вдова послала за Олегом, а сама сидит с детьми в потрясении и ничего не делает, хотя вся казна у неё. Поспеши, Олег далеко, ещё не приехал, успеешь — заключишь с ним соглашение и продиктуешь свою волю».

«Вот оно... предчувствие... Надо собрать дружину, полк, пригнать коней из табуна...» — озабоченно думала княгиня, одновременно отдавая распоряжения:

— Никому ни слова о гонце. Поесть ему принесёшь сам. Сюда.

Дворский вышел.

— Рассказывай, — приказала она.

Чернец поведал, что великий князь Черниговский, как сам себя стал именовать Святослав Олегович, простыл в среду. Вечером он попарился, ему полегчало, однако в пятницу, к ночи, опять занедужил и в субботу, 15 февраля 1164 года, преставился. Вдова, послав к старшему сыну Олегу гонца, решила по совету ближних бояр утаить от всех смерть мужа, дабы сын успел приехать раньше других и занять Черниговский стол. Епископ Антоний привёл к присяге всех бояр, взяв с них слово никому не говорить о смерти князя, и паче всего Святославу Всеволодовичу. Такова была воля вдовы. Но сам его преподобие рассудил, что племяннику надлежит знать о смерти дяди, и послал чернеца, поелику присягу вдове лично не приносил.

Рассказ чернеца мало что добавлял к письму. Интересно, что имел в виду многоумный грек, когда писал, что казна вся у вдовы?

Дворский принёс чернецу поесть и тут же ушёл. Чернец тихонько устроился на дальней от очага лавке и стал бесшумно есть. Ратай Второй настороженно поглядывал в его сторону...

Княгиня смотрела в перебегающие синенькие огоньки на углях в очаге. Внезапно ей представилось, как мчится муж во главе дружины в Чернигов по слякотной февральской дороге, и она подумала, что ей не хочется никуда уезжать из Новгорода-Северского, что она была счастлива здесь эти семь лет, отдохнула душой за все предыдущие годы бесконечных переездов, вечных выгадываний и высчитываний мужа — за кого меч поднять, кому крест целовать, кому покаяние принести...

А здесь наконец они смогли заняться строительством. Всё пришлось возводить заново — и собор, и новые стены, и даже княжеский дворец. Сидевший до них на Северском столе Святослав Олегович больше ездил по дворам князей, предлагая себя и свою дружину, и наконец связал судьбу с Юрием Долгоруким.

Юрия при жизни Мария не жаловала. От него шла вечная смута на юге и опасность на севере: разраставшаяся империя Долгорукого втягивала в свои границы княжества, и ей противостояли лишь Новгород Великий, Псков да Полоцк...

Но дело сейчас не в этом. Дело в другом: задержись на несколько дней Святослав — и успеет Олег, сын Святослава Олеговича, сесть на Черниговский стол. И они останутся здесь, в тишине и удалении от бурных событий, что происходят вокруг Киева и Чернигова. Опять потекут спокойные, радостные дни, опять сможет она замысливать вместе с мужем возведение новых соборов или собирать певцов со всех княжеств — как дружинных, так и бродячих — устраивать состязания... Играть в шахматы и каждый день, хоть немного, а сидеть с мужем в этой палате у очага, говорить о прожитом, загадывать на будущее... Просматривать и читать переписанные писцами новые книги, обсуждать с изографами заставки и буквицы... Уже пятеро писцов каждодневно трудятся над расширением библиотеки, и скоро достигнет она размеров полоцкой. Жаль, не владеют переписчики латынью... А как хорошо летом уезжать с детьми, с няньками, мамками, холопами в недавно отстроенный загородный дом, что стоит на берегу Десны...

Стоит только на несколько дней задержать послание, и не успеет муж к Чернигову, захватит Олег стол, укрепится, получит благословение великого Киевского князя... И останутся они в Новгороде-Северском, и окажется её муж, старший теперь в роду Ольговичей, вассалом младшего Олега.

Простит ли он её? А если простит, то забудет ли? Да и сама она простит ли себе, что встала поперёк давних стремлений мужа, ради которых столько уже выстрадано, столько пройдено? Не во имя ли этой цели — возвращения Черниговской отчины — двадцать лет копил Святослав казну, приблизил мудрого и ловкого Якима? Не ради ли этой цели помог Якиму, и тот из простого киевского менялы и ростовщика превратился в одного из вящих торговых гостей киевских, чьи лодии ходят по Днепру через пороги в Черемное море и оттуда через ромейские проливы в Салоники, на Кипр и даже в Венетию? Яким состарился, но его сыновья разлетелись по всем крупным городам земли Русской... Богатеют сами и, как хлопотливые пчелы, несут богатство в казну князя... А ради чего не единожды становился он клятвопреступником, забывая о спасении души? Одиннадцать раз её муж нарушал крестное целование, каждый раз делая маленький шажок к новому столу. И что же, теперь остановиться?

Она решительно хлопнула в ладоши. Мгновенно появился дворский, будто ждал её зова за дверью.

— Немедля пошли гонца вдогон князю. Пусть скачет, не жалея лошадей, и передаст ему послание епископа. — Она отдала дворскому письмо, добавив: — И чтобы пуще головы берег это. А сам вели готовить всё к большому походу. Иди.

Когда через день вернулся Святослав, взвинченный, с горящими глазами, лихорадочным румянцем нетерпения, и увидел, что войско собрано и к походу готово, он расцеловал княгиню Марию:

— Что бы я без тебя делал?

В тот же день он ускакал во главе полков к Чернигову.

Обычно Святослав, уезжая надолго, не реже раза в неделю слал гонца с коротеньким письмецом.

Неделя после его отъезда подходила к концу. Гонец не ехал. Мария начала беспокоиться. Когда распогодилось, она вышла на высокие, недавно возведённые городские стены, сложенные из больших дубовых колод.

Город с высоты казался совсем маленьким. За семь лет княжения Святослава разрослись предместья Новгород-Северского, приехали ремесленники, купцы, менялы. Вон, если . зрение ей не изменяет, высится островерхий терем сына Якима, поверившего в звезду Святослава...

Княгиня посмотрела из-под руки в сторону Стародубского шляха. Далеко, у самого окоёма, что-то чернело. Она вгляделась повнимательнее — похоже, небольшой обоз...

Княгиня постояла, наблюдая за обозом. Он медленно приближался. Подул пронзительный северный февральский ветер, Мария замёрзла и вернулась во дворец, в свою любимую палату, к очагу, распорядившись немедленно доложить ей, как только обоз подойдёт к городским воротам.

Уже стемнело, когда явился дворский.

— Приехала боярыня Басаёнкова, матушка-княгиня. Просит позволения к тебе войти.

— Боже мой, что же ты боярыню заставил ждать! — воскликнула княгиня. — Зови, непременно зови.

Когда в палату вошла полная, медлительная, с одышкой, с тёмными кругами усталости под глазами женщина, Мария не сразу узнала в ней боярыню.

Она помнилась ей молодой, красивой, с грустными глазами. Несколько раз приезжала с крестницей Святослава маленькой Оленькой, милой девочкой. Последний раз она видела боярыню четыре года назад. Тогда Святослав с ног сбился, устраивая свадьбу крестницы Оленьки. Приспичило ему выдать её обязательно за князя. Удалось сладить свадьбу с её племянником, сыном Милуши и князя Холмского, молодым князем Милославом, совсем осиротевшим после гибели отца в одном из походов. Боярыня выглядела тогда молодой для своих лет, здоровой, счастливой. А сейчас перед Марией стояла полная, больная женщина с измождённооплывшим лицом.

Первые же слова боярыни всё разъяснили:

— Погибла моя Оленька!

— Что? Погибла?! — охнула княгиня. — Боже мой... что ты говоришь?

— Убили мою девочку...

— Господи, да за что, как такое могло случиться? — Мария обняла боярыню, и та зарыдала. Слёзы текли по её одутловатому, измученному лицу. Задыхаясь и недоговаривая, она стала сбивчиво рассказывать, словно стремясь скорее выговориться, сбросить с себя тяжкий груз неразделённого горя:

— Все ляхи проклятые и дикая литва... Налетели, разорили, поубивали... Холм дотла сожгли... И Оленька моя погибла, и Милослав с ней...

— Милослав?! — всплеснула руками Мария. — Горе-то, горе какое... Бедный мой сиротинушка, бедный...

Женщины обнялись, заголосили...

Немного успокоившись, боярыня Босаёнкова вздохнула глубоко и сказала:

— Ох, не дай Господь такое пережить ещё кому... Изуверы! Говорила я и покойному князю Холмскому, и Милослава Христом-Богом молила — не ходите за между в налёты, не кликайте беду... Разве ж они послушают! Или казны им мало было? Ещё боярин мой столько нажил, что на век хватит... И князь Холмский... Нет, всё мало, мало! Вот и доходились — нет моей Оленьки, моей радости, моей доченьки...

— А ребёнок? Неужто... — с надеждой и ужасом спросила Мария.

— Слава тебе, Господи, уцелел Борисушка, спасся. Бог меня надоумил, за день до налёта к себе его взяла.

— Где же он?

— А тут, с нянюшкой, раздевает его, утешение моё единственное. Сейчас сюда приведут, посмотришь, полюбуешься. — Боярыня вскочила со стольца, поспешила к двери, словно без неё даже такого пустяка, как раздеть княжича, не умели.

Дверь отворилась, и дородная нянька ввела карапуза в кожушке и ладных красных сапожках, худенького, с огромными карими бархатными глазами на бледном личике, больше похожего на бабушку свою Милушу, нежели на собственных родителей.

— Внук твой, княгиня, двоюродный, — сказала Басаёнкова, хотя Мария и сама могла определить степень родства.

Мальчик улыбнулся незнакомой тете и устремился к Ратаю Второму. Пёс приподнял голову, застучал хвостом по полу, а когда княжич подошёл к нему, встал и лизнул его огромным шершавым языком, закрыв чуть ли не пол-лица мальчика. Княжич счастливо засмеялся.

— Нашу вотчину тоже сожгли, — сказала Басаёнкова. — Так что не обессудь, княгиня, мы к вам приехали приюта просить, ибо жить нам больше негде... Хорошо ещё, я казну сберегла, вывезла, так что не нищие мы...

И боярыня принялась многословно рассказывать Марии то, что ей хорошо было известно: что, спасибо князю Святославу, всё добро последние годы отвозила она с верными людьми в Киев, княжескому милостнику и верному человеку Якиму, и тот пускал в рост...

Мария слушала её вполуха, поглядывала на маленького княжича и думала о том, что женитьба старшего сына никак не сладится, а по его годам она вполне могла бы иметь такого же внука. И о том, что боярыня неузнаваемо постарела и ничем не напоминает ту красивую женщину, привлекавшую какой-то потаённой печалью взоры мужчин, какой она запомнилась ей. И ещё, что боярыня всего-то на пять лет старше её — неужто через пять лет и она, Мария, превратится в подобную клушу-квашню? Нет, не бывать тому — восемь родов не испортили её стан, и дальше не позволит она времени взять над собой верх...

Болтовня боярыни начинала утомлять, и княгиня сказала, перебив её:

— Князь Святослав ускакал в Чернигов — умер Святослав Олегович.

Боярыня открыла рот и захлопала глазами. Выглядела она потешно, и княгиня склонила голову, скрывая неуместный сейчас и неприличный смешок.

С удивительной быстротой Басаёнкова сопоставила все обстоятельства и проявила завидное знание родственных связей в доме Ольговичей:

— Ежели сядет наш князь на великий Черниговский стол, то и Бориславу, гляди, стол выкроит, сироте... Внук, как-никак... — И тут же быстро добавила: — Крестный...

Шевельнулась невольная неприязнь к не в меру сообразительной боярыне. До Черниговского престола ещё сколько карабкаться, а она уже и о княжестве для внука думает. Тут пятеро своих княжат сидят без столов...

Княгиня рассердилась на себя, усилием воли изгнала недостойную мысль и хлопнула в ладоши.

Вошёл слуга.

— Проводи боярыню к дворскому и передай моё повеление: разместить со всем двором в левом новом тереме, баню истопить. Иди, боярыня, отдохни с дороги, всё будет сделано.

Вечером примчался гонец от Святослава. Письмо было коротким и дышало уверенностью:

«Стою под стенами. Бояре и вельмии мужи черниговские текут ко мне вешней водой».

Мария опустилась на колени перед образами.

— Спасибо тебе, Господи, за добрую весть...

Как ни стремительно мчался Святослав к Чернигову, Олег успел опередить его, приехал и затворился в городе.

Князь встал у стен лагерем, надёжно перекрыв все ворота, и послал глашатая к стене со словами:

— Отвори, и договоримся. Не навлекай на город осаду и пожары.

Пока глашатай ездил под стенами, выкрикивая послание, предназначенное в основном для ушей горожан, Святослав призвал к себе Ягубу.

— Выдюжишь ли ещё одну ночь в седле? — спросил он.

— В Киев, князь?

— В Киев. К Петру. С письмом и просьбой. Знаю, что не ладите вы с ним, вернее — ты не ладишь с ним, но другого человека, кому могу довериться, нет у меня.

— Разве я сказал «нет», князь? — улыбнулся Ягуба.

Пока он ел, Святослав подробно растолковал ему всё, что надлежало сделать в Киеве, и написал короткое письмо.

Всю дорогу — от Чернигова до Киева — Ягуба гнал бешеным галопом, пересаживаясь с одного коня на другого. Только миновав городские ворота, он поехал шагом. Спешился у высокого нового, не успевшего ещё потемнеть забора, постучал тяжёлым кованым кольцом в глухую дверь. В окошко выглянул сторож, узнал, отворил калитку, впустил Ягубу и меченошу. Не успел Ягуба подойти к красному крыльцу, как на верхней ступени появился Яким. Сегодня в нём мало бы кто узнал того армянина-менялу, что помог когда-то Святославу. Седой, но по-прежнему с острым, умным взглядом немного грустных глаз, Яким встретил гостя приветливой улыбкой.

— Рад видеть тебя, боярин, в добром здравии, — поклонился он и повёл Ягубу в дом.

Ягуба ещё не был боярином. Воеводой бывал. Но, проиграв несколько битв, больше воинских поручений от князя не получал, а остался при нём в странном качестве то ли старшего дружинника, то ли милостника[101], надзирающего над дворскими и тиунами, ведающего всем и ничем.

Вот и теперь, в сорок лет, пришлось ему, словно юнцу, скакать в Киев. И хотя Ягуба отлично понимал всю важность порученного ему дела, всё в нём протестовало. Так или иначе, ему придётся встретиться и разговаривать с Петром и от имени князя выступать просителем перед молодым великим боярином. Потому и приехал Ягуба к Якиму, что не хотел вопреки повелению Святослава вести переговоры с Петром, а задумал проделать все при посредстве мудрого армянина, с которым давно уже нашёл общий язык и общие интересы.

В обращение «боярин» купец вкладывал не столько лесть, сколько искреннее уважение и уверенность, что не сегодня, так завтра станет Ягуба боярином.

Заметив, что Яким вполголоса отдаёт распоряжения холопам, Ягуба одним словом отвёл весь сложный и долгий ритуал приёма гостя:

— Потом... — И тяжело сел на лавку.

— Яким сразу же всё понял и отпустил челядь.

— Святослав Черниговский преставился...

Яким перекрестился.

— Мир его праху...

— Вдова три дня не сообщала никому, и Олег Святославич успел запереться в Чернигове.

Яким кивнул.

— Наш Святослав осадил Чернигов. Известно ли о том в Киеве?

— Нет.

— Думаю, никто меня обогнать не сумел. Так что в Киеве получат известие лишь завтра... — Ягуба помолчал, потом добавил: — Я без сил... Не для моего возраста такая скачка. А князь просил переговорить с боярином Петром.

Яким мгновенно понял и спросил:

— О чём его просить?

— Чтобы Пётр сегодня же изыскал возможность изложить великому князю доводы в пользу Святослава и подкрепить их богатыми дарами, кои мы с тобой выберем в твоих сундуках. Дары, достойные великого князя...

— И князя Святослава, — добавил Яким. — Сам ты, боярин, к Петру Бориславичу идти не хочешь?

— Сам знаешь, зачем спрашиваешь! — резко оборвал его Ягуба.

— Як тому, боярин, — спокойно продолжал Яким, — что Пётр Бориславич непременно догадается, кто прискакал от князя, и спросит, почему не ты пришёл к нему.

— Возраст мой таков, мог и без сил упасть у твоего порога.

— Нужно ли самому Петру Бориславичу подарки нести?

— Не узнаю тебя, Якимушка, — с усмешкой протянул Ягуба.

— Моё дело спросить, — сказал Яким. — А ежели великий князь спросит, кто их успел доставить Петру?

— Он спросит Петра, Пётр и ответит. — Ягуба стал раздражаться.

— Ты, боярин, почти два дня скакал сюда, так ведь?

— Ты это к чему?

— К тому, что на всякий вопрос нужно иметь готовый ответ. У тебя на это два дня было.

«Да, засиделся я в глухом Новгороде-Северском, отвык от умных бесед», — подумал Ягуба, а вслух сказал:

— Что думаешь предложить для подарка?

— Дарить всего лучше жемчуга или самоцветы. Есть у меня ларец рыбьего зуба, насыпем туда доверху скатного жемчуга... И красиво, и дорого.

— Не слишком ли дорого?

— Не дороже Черниговского стола, боярин.

— Не зови меня боярином! Не вышел я рылом! — рассердился Ягуба.

— Зря так говоришь. В русском языке есть слова получше.

— Ты их знаешь? — с вызовом спросил Ягуба.

— Конечно. Лучше сказать «ещё не дорос». И думается мне, что ты как раз дорастёшь после восшествия Святослава Всеволодовича на Черниговский престол. Хотя самую трудную часть дела выполню я. — И, пустив эту слегка отравленную язвительностью стрелу, Яким ушёл.

Несмотря на поздний час, боярин Пётр Бориславич без промедления принял Якима.

Боярин работал на ромейский манер, сидя за столом в высоком жёстком кресле, и писал. Увидев Якима, он встал, пошёл ему навстречу, тепло поздоровался. Были они знакомы ещё со времён княжения Святослава на Волыни. И позже боярин прибегал к помощи Якима, уважая в нём тонкого знатока красивых вещей и ловкого, оборотистого менялу, а потом и торгового гостя. И ещё их сближала любовь к книжной мудрости. Говорили они обычно по-гречески, что облегчало изложение и практически избавляло от опасности подслушивания.

После красочных и витиеватых приветствий, от которых оба они получали видимое удовольствие, боярин Пётр налил в два дорогих, выточенных из горного хрустала бокала греческое густое красное вино, поставил корчагу холодной воды и сел, жестом предлагая сесть и гостю, и подал ему один бокал.

— В субботу опочил князь Черниговский, — сказал Яким, разбавив вино и сделав маленький глоток.

Боярин застыл со своим бокалом в руке.

— Князь Святослав Всеволодович осадил Чернигов.

— Откуда сие известно? — спросил боярин и сразу же улыбнулся своей догадке: — Можешь не говорить. Полагаю, Ягуба прискакал.

Яким кивнул.

— И тебя ко мне прислал?

Яким опять кивнул.

— Всё не может смириться, что я боярин, а он невесть кто, милостник. А то, что деды и прадеды мои боярами служили Киеву от времён Аскольда, а его — землю пахали, ему вроде и невдомёк. Свою зависть до сих пор облачает в одежды благородного негодования — как, мол, посмел я уйти от нашего князя, коему все мы начали служить ещё в детской дружине... Ну да Бог с ним... чего хочет князь?

— Чтобы ты, боярин, сообщил новость великому князю и поднёс ему дары от Святослава.

— Завтра утром?

— Завтра утром гонец от Олега доскачет. Надо бы упредить.

— Что за дары?

Яким выглянул за дверь, вернулся с холопом, который молча поклонился и поставил ларец на стол боярина.

Пётр открыл ларец, заглянул, удовлетворённо кивнул головой.

— Из твоих подклетей подарок? — усмехнулся он.

— Иди, — сказал холопу Яким и, когда тот вышел, ответил боярину: — Нешто смог бы Ягуба с таким подарком так быстро доскакать до Киева?

— Можно ли ему доверять? — спросил боярин, имея в виду холопа.

— Можно, он сын кормилицы моего старшего. Молочный брат.

— А ещё одного такого ларца у тебя не найдётся?

— Смотря для чего, — осторожно сказал Яким.

— Уж не подумал ли ты, что для себя прошу? Ай-ай-ай, Яким, стареешь... Я нашего князя люблю, для него всё и так сделаю. Это мне нужно для дворского, чтобы не я, а он великому князю докладывал, но теми словами, что нам надобны.

Яким поклонился, выражая восхищение.

— Если ты начнёшь собираться сейчас, я поеду домой и смогу вручить тебе второй подарок у входа в великокняжеский дворец. Только будет ларец не рыбьего зуба, а сандалового дерева.

— Главное, как учат нас древние философы, не форма, а содержание.

Яким поклонился опять, оценив остроумие собеседника.

Дворский Ростислава Киевского, боярин Рогуйло, принял Петра не сразу. Время шло, скоро во дворце начнут гасить огни... Пётр начал уже беспокоиться за исход порученного ему дела. И потому в самый последний момент, когда знакомый холоп уже вносил в горницу ларец, предназначенный дворскому, Пётр отстегнул свой осыпанный лалами касожский кинжал, что на весу режет волос, и положил на ларец.

Дворский принял ларец из сандала рассеянно, приоткрыл и замер, очарованный морозным сиянием крупного жемчуга. А выслушав боярина Петра, сразу же сообразил, что может приобрести в старшем Ольговиче и на будущее щедрого клиента, и поспешил к палатам великого князя. Он скрылся за дверью в сопровождении холопа с ларцом из рыбьего зуба. Вскоре холоп вышел.

Боярин ждал.

Время тянулось страшно медленно. Сменились копейщики у дверей палаты. Прошёл челядин, проверяя масляные стенные светильники с зерцалами. Прошмыгнула кошка, вызвав оживление копейщиков...

Наконец вышел дворский.

— Идём, Пётр Бориславич. Прости, что задержал. Сам знаешь, уж коли попал к великому князю, грех не развязать и некоторые другие узелки... Велено тебе ехать в Чернигов и от имени великого князя поддержать старшего из Ольговичей.

— Князя Святослава?

— Разве есть сейчас в их роду кто старше?

— Я твой должник, боярин.

— Я бы хотел присмотреться к твоему князю.

— Он не мой князь. Я киевский боярин, как тебе ведомо.

— Детская дружба не забывается, боярин, — усмехнулся Рогуйло. — Так вот, мне любопытен Святослав Всеволодович, наслышан о нём... Великий князь Ростислав стар, да продлит Господь его дни...

Это был новый поворот в беседе. Пётр насторожился: похоже, влиятельный киевский боярин уже сегодня прикидывает, кто может стать великим князем в будущем, и полагает Святослава весомым соискателем, а потому, видимо, хочет через него, Петра, установить с князем доверительные отношения. Большей удачи и желать было нельзя от этой полуночной встречи!

А Рогуйло тем временем продолжал:

— Изяславичи молоды, им ещё по лестнице вверх идти да идти. Чьё право выше Ольговичего? Разве что сыновей Юрия. Так ты не хуже меня знаешь, что не любы они Киеву... Говорят, Святослав не в отца пошёл и хранит верность княгине Марии?

— Такой женщине не трудно хранить верность, боярин.

— Я смутно помню её... Правда ли, что она любит устраивать состязания певцов?

— Да, — ответил Пётр, — княгиня Мария преуспела в этом, и, поверь, словно из небытия обнаружились на Руси такие яркие таланты — просто диву даёшься.

— Ты не задумывался, боярин, — продолжал дворский, — почему Новгород-Северский, ещё недавно никому не ведомый городишко, вдруг вошёл в число известных стольных городов, и желанных, и искомых?

Пётр и сам размышлял об этом и, пожалуй, знал ответ на вопрос дворского, но решил дать ему самому высказаться, ибо мысль, рождённая в собственной голове, всегда дороже внедрённой другим. И ещё он хотел поднять в глазах Рогуйлы значимость князя как сильного, волевого и рачительного правителя. Потому сказал задумчиво:

— Нет...

— Именно Святослав поднял город, храмы выстроил. И всё тому способствовало: и княгиня со своими состязаниями, и библиотека, что так любовно собирают они, и охоты, которые устраивает Святослав, и переписка книг для широкого дарения князьям... Вот и выходит, что не единой дружиной силён князь, а ещё и умением урядить и изукрасить свою землю.

— Значит, ты полагаешь, боярин, что завет Мономаха «Каждый да держит отчину свою» и по сию пору незыблем? — задал вопрос Пётр, явно желая спровоцировать дворского на откровенность.

— Э, боярин Пётр, не след со мной хитрить, ибо знаем мы с тобой оба, что незыблема токмо истина, а заветы, они для каждого времени иные. Будь сегодня Мономах жив, я полагаю, он дал бы другой завет.

— Какой же? — улыбнулся Пётр.

— Возможно, он бы сказал: «Каждый да изукрасит отчину свою». Потому что, ежели каждый князь станет полновластным государем в своей земле, кем тогда окажется великий князь Киевский? — сказал Рогуйло.

Пётр и сам не раз задумывался над этим, но сейчас решил не развивать впрямую мысль дворского, а обратиться к далёкой истории, чтобы косвенно и ненавязчиво утвердить многоопытного вельможу в правильности его убеждений.

— Владимир Мономах женился на Гите Английской. К тому времени английский престол уже перешёл к Вильгельму Завоевателю. Он подчинил себе все: и саксонских властителей, и английских, и пиктских, и велшских — и стал единым государем. Но дело не только в том. Он оставил трон старшему сыну, а не стал делить графства — по-нашему, княжества — между детьми, ослабляя королевство.

— Откуда тебе всё это известно, боярин? — спросил Рогуйло.

— Мой дед был ближним боярином Мономаха и одно время много беседовал с княгиней Гитой. А она не упускала ни одной возможности расспросить гостя из северных стран o делах на родине. Во Франкском королевстве царит принцип: вассал моего вассала — не мой вассал. А в Английском королевстве все землевладельцы — вассалы короля. Иными словами, подчиняются в военных делах только ему, только королю.

— А откуда ты о Франкском королевстве знаешь?

— Прабабка нашего князя Анна, дочь Ярослава Мудрого, была королевой франков. С тех пор в великокняжеской библиотеке хранятся книги о праве — от Салической правды[102] и до наших дней.

— Не знал, боярин...

— Надо только проявить любознательность.

— А у меня голова от своих дел пухнет.

— Может статься, что и эти дела своими окажутся, — многозначительно протянул Пётр. — Для князей выгодна княжеская лествица, а для бояр — один великий князь важен.

— Коли мечтать, так уж о том, что делается в Господине Великом Новгороде, где бояре с недавних пор по своей воле князя приглашают. Однако замечтались мы с тобой, занеслись в заоблачные выси в погоне за журавлём.

— Вернусь из Чернигова, буду рад видеть тебя в своём доме, боярин.

— Благодарствую. Ты когда едешь? — спросил Рогуйло.

— Прямо сейчас. Что время терять?

— Кланяйся от меня князю Святославу.

Они расстались, довольные друг другом.

Пётр почувствовал, что приобрёл могущественного союзника из числа высшего киевского боярства.

Дворский понял, что может рассчитывать на благосклонность возможного великого князя Киевского. А ларец с жемчугом... Не в ларце дело. Вот бы понять, откуда у князька из Новгорода-Северского такие ларцы в Киеве?

С этими мыслями дворский Рогуйло удалился в свою опочивальню.

Посла великого князя боярина Петра князь Олег принял в тронной палате большого черниговского дворца, однако сесть на высокий княжеский стол перед послом не посмел, расхаживал нервно, оглядываясь на младших братьев Игоря и Всеволода.

Бояре сидели на лавках вдоль стен, сумрачные, молчаливые, ближе к княжескому столу — седые мужи покойного князя Черниговского, подальше от стола — молодые, Олеговы.

Идя навстречу князю, Пётр почувствовал, что единства в боярах нет. Всей кожей ощутил царящую в них напряжённость, нарастающее волнение и понял, как это можно использовать...

Все обязательные слова приветствия и соболезнования от имени великого князя и от своего имени он произнёс почти не думая — не первый год ездил с дипломатическими поручениями. Пока говорил, изучал лицо молодого князя: характером слабоват, заносчив, щеголеват — отец недавно помер, а на руках перстни сверкают, как у бабы, и пояс не сменил, оставил красный, изукрашенный самоцветами...

Наконец Пётр перешёл к главному:

— Великий князь моими устами выражает удивление: неужто не чтит князь Олег Святославич лествичное право, принятое единой семьёй потомков славного Рюрика?

Начало было громким, но Пётр полагал, что с подобным человеком только так и следовало говорить.

— Смерть твоего отца Святослава Олеговича, младшего из сыновей доблестного Олега, согласно лествичному праву, нынче выводит вперёд потомков старшего сына Олега — Всеволода, из коих первым является Святослав Всеволодович. За ним наступит черёд его младшего брата Ярослава, и только потом это право перейдёт к тебе и твоим братьям.

Лицо Олега выражало растерянность, глаза беспомощно бегали, словно ждал он, что кто-то сейчас встанет и скажет такое, что развяжет узел, затянутый этим велеречивым киевским боярином на его шее.

Зато средний брат, княжич Игорь, тринадцатилетний подросток с резкими чертами лица, насупленными чёрными бровями и горящими глазами, играл желваками и еле сдерживался.

«С этим посложнее будет, когда вырастет. В нём уже чувствуется боец», — подумал Пётр.

Под стать брату был его погодок Всеволод, не по годам широкоплечий, с явными чертами степняка в лице, унаследованными от бабушки-половчанки. Он стоял набычившись, опустив глаза.

Боярин продолжал говорить...

Собственно, ничего нового для присутствующих речь его не содержала, тем не менее прописные истины лествичного права надлежало вбивать в их сознание, как гвозди, ещё и ещё раз:

Так повелевает древний обычай, так полагает великий князь, так, надеюсь, рассудишь и ты, князь Олег, и не станешь сеять раздор и усобицу в славной и могущественной семье Ольговичей, нарушая порядок на ступенях бесспорной лествицы. В свою очередь, князь Святослав не отступит от обычая предков и выделит двоюродным братьям столы в пределах великого княжества Черниговского, достойные каждого из молодых князей, — боярин сознательно назвал княжество великим, как делал это почивший в бозе Святослав Олегович, — дабы не было в семье изгоев и обиженных, так что смогут вельмии мужи и дружины сесть со своими князьями на сытные земли, а прославленные черниговские бояре, верные други усопшего, всегда найдут понимание и любовь в князе Святославе, вступающем уже в свои седины и умудрённого опытом жизни. — Пётр заметил, как зашевелились, переглядываясь, черниговские бояре, и понял, что его слова упали на почву, унавоженную ревностью к молодым мужам Олега. — Великий князь полагает, что обычай, разум, родственные чувства подскажут правильное решение, и просит вас всех подумать в тиши до утра, ибо, как все мы знаем, утро вечера мудренее.

С этими словами Пётр откланялся, отказавшись от участия в пире.

Он спешил порадовать князя Святослава известием о своей успешной встрече с Олегом.

Святослав, выслушав подробный рассказ Петра, спросил хмуро:

— Кто уполномочил тебя, боярин, говорить от моего имени?

— Я говорил от имени великого князя, — ушёл от ответа Пётр.

— Ты отлично понял, что я хотел сказать.

— Ты не доволен?

— Да.

— Чем?

— Тем, что в предлагаемом тобой ряде нет места моим сыновьям.

— Но они — следующее поколение, и стоять им на следующей, более низкой ступени Ольговичевой лествицы.

— По возрасту мои сыновья Владимир и Мстислав старше Игоря.

— Но Игорь им двоюродный дядя!

— А я им Отец! О них мои помыслы.

— Ты получил поддержку великого князя только на условиях верности лествичному праву!

— Ты мне рассказывал, что не сам говорил с великим князем! Тебе ли знать о его условиях?

— Ломая условия Киева, можно потерять поддержку дворского. Сегодня он один из тех, кто решает судьбу стола в Киеве.

— А я сегодня один из тех, кто не думает о столе в Киеве.

— Не лукавь, князь. Ты ни на минуту не переставал думать о великом столе.

Святослав задумался. Вторую неделю он жил в доме богатого торгового гостя, расположенном напротив главных ворот в городской стене. Вторую неделю он смотрел на ворота, неотрывно думая о том дне, когда они распахнутся и он торжественно въедет в Чернигов, город своего детства. И вот, стоит только произнести одно слово: «Согласен!» — и мечта претворится в явь. А как же его дети, сыны? Пойдут по пути, пройденному им, пути нищих княжат, полуизгоев, подручных, униженных и обездоленных? Поймут ли они его? И хватит ли им сил пройти этот путь, как прошёл он? Будет ли у них рядом такой помощник, как их мать, княгиня Мария? Так что же, отойти от этих ворот, потому что недостаёт у него рати, чтобы взять их силой?..

Боярин Пётр, словно читая мысли князя, негромко сказал:

— Ратной силы у тебя маловато. Да и великий князь не потерпит, ежели поступишь так, а не по договорённости на его условиях. И в дворском врага наживёшь.

Святослав прошёлся по горнице, мельком взглянул в окошко — если бы не наросший лёд, в него можно было бы увидеть городские ворота — и произнёс задумчиво:

— Рогуйло только при нынешнем великом князе дворский.

— Ты забыл. Он к нему от Изяслава перешёл. И среди киевской бояры один из первых при всех великих князьях.

— Ты переедешь в Чернигов? — неожиданно спросил Святослав.

— Я тебе полезней в Киеве, князь.

— Княгиня будет сожалеть, она любит тебя.

— Я тоже люблю княгиню.

— А Васята окончательно засел в Новгороде Великом... — вздохнул Святослав.

— У тебя есть Ягуба.

— Есть...

— Сделай его боярином. Он тебе верен, как пёс.

— Он просил тебя замолвить слово?

— Нет.

— Как пёс... надо ли пса — боярином?.. Я подумаю... Когда примет решение мой двоюродный братец?

— Он его уже принял, но для приличия подождёт до утра. Значит ли твой вопрос, что и ты принял решение?

— Да. Но я подожду для приличия до вечера, — рассмеялся Святослав.

«Да, — подумал Пётр, — жаль, что мы редко видимся. С князем легко и просто, и мы понимаем друг друга с полуслова. Впрочем, будет ли с ним легко через год после восшествия на Черниговский стол?..»

Княгиня Мария не смогла дождаться, пока подсохнут дороги, и поплыла по незамерзшей Десне в Чернигов на стругах сразу же, как только князь сообщил ей о подписании ряда с Олегом и его братьями.

Святослав встретил её на берегу Десны, подхватил прямо на сходнях на руки и снёс вниз, словно было им по восемнадцать лет. Княгиня счастливо смеялась, жарко дышала ему в щёку и только приговаривала:

— Люди смотрят, постыдился бы, старый!

Он поставил её на землю, оглядел сияющими глазами и сказал:

— До чего же без тебя мне плохо!

На сходнях показались дети: Глебушка, Олежек, по-юношески вытянувшийся худой Всеволод и степенный, сдержанный Мстислав, за ним с няньками шли дочери: Агафья и Милуша. Последней вышла высокая, стройная, уже почти невеста - Болеслава.

Прискакал из города княжич Владимир, спрыгнул с седле дав коню остановиться, и с радостным восклицанием полез к матери обниматься — хотя и воин уже не первый год, а всё ещё ласковый, словно теленок.

— Что же ты опоздал, сынок? — спросил Святослав.

— Я в ваш загородный дворец ездил, смотрел, всё ли готово к приезду матушки... — стал оправдываться Владимир.

Когда радостные объятия и восклицания стихли, к княгине подошёл Ягуба.

Мария сразу же отметила и новую, отороченную соболем шапку на нём, и небесно-голубой, на малиновом подбое, плащ, и зелёные, расшитые золотом сапоги. Перевязь, на которой висел меч в богато изукрашенных ножнах, была осыпана самоцветами, а в фибуле, удерживающей плащ, сверкал алмаз удивительной величины.

— Тебя можно поздравить, Ягуба? — спросила княгиня.

— Князь пожаловал мне боярство, княгиня, за верную службу.

Мария уловила упрёк в этих словах и нахмурилась.

— А я-то было подумала, что он пожаловал тебя павлином! — с неожиданной резкостью сказала княгиня.

Ягуба побагровел и стал что-то путано объяснять на счёт местных бояр, раздувающихся от гордости и кичащихся своим богатством.

— Ты лучше всех прочих знаешь, боярин, — она подчеркнула новый титул дружинника, — что наш князь мог бы, наверное, весь Чернигов купить и ещё бы у него на Переяславль гривны остались. Но одежду свою самоцветами он не осыпает.

— Он князь, — сказал Ягуба.

— А ты его боярин.

Причалил второй струг. С борта сбросили сходни. По шатким доскам, поддерживаемая холопом, спустилась боярыня Басаёнкова, за ней шла мамка, держа за ручку мальчика в ярком плаще и высокой меховой шапке.

— Лапушка, — обратилась княгиня к мужу, — я не успела тебе сказать: к нам приехала боярыня Басаёнкова с Оленькиным сыном Бориславом. И Оленьку, и Милослава убили при налёте ляхи. Так что приветь её, будь добр.

Князь неотрывно смотрел на мальчика, своего внука. Не крестного внука, а родного, первого, потому что беспутный Владимир никак не хотел жениться и нарожать им с княгиней внуков... Первый... а он не имеет права, не может броситься к нему, обнять, расцеловать, потискать, признать перед всеми... Остро сдавила сердце боль, коей до сего дня князь ещё не знал, на мгновение всё поплыло перед глазами...

— Что с тобой? — услышал он словно сквозь слой воды заботливый голос жены.

— Оленька погибла... Что же я ей скажу, бедной? — растерянно проговорил Святослав и пошёл к боярыне.

Потрясённый встречей с внуком, он даже не заметил, как она постарела. Сказав несколько ласковых, утешительных слов, он по-отечески обнял её. Боярыня всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и сказала, указывая на Борислава:

— Сын твоей крестной дочери. — Слово «дочери» она выделила так явственно, что князь вздрогнул.

— Значит, мой крестный внук! — воскликнул он, почувствовал, что голос звучит неискренне, и, чтобы скрыть замешательство, подхватил на руки княжича.

Когда он опустил мальчика на землю, его взяла на руки княгиня Мария.

— Ты только посмотри — глаза бабушкины, а улыбка Милушина, — сказала она, целуя ребёнка.

Мальчик улыбнулся Марии, и Святослав понял, что за время пути его жена и его внук успели подружиться, хотя и плыли на разных стругах.

— Я обещала боярыне, что она будет жить у нас, в княжеском дворце, — сообщила она князю.

— Чернигов чёрный, а Святослав светлый, — сказал вдруг княжич, и все остановились в изумлении: действительно над рекой возвышались почерневшие за зиму городские стены, чёрная надвратная башня, и на этом фоне князь в светлом плаще, светлой, отороченной лисой шапке, с побитой сединой русой бородой казался особенно светлым и ясным.

«Это к счастью. Что ждёт нас в Чернигове?» — подумала Мария и первой пошла к городским воротам.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Князь Игорь Святославич, шестнадцатилетний вдовец, бросил горсть земли в отверстую могилу жены, порывисто вздохнул, заглушая слёзы, отвернулся и попал в объятия двоюродного брата, князя Святослава Всеволодовича Черниговского.

Худой, нескладный, горбоносый и черноволосый, Игорь нелепо согнулся, припав к плечу брата, и затрясся от рыданий. Святослав прижал его к себе, мягко поглаживая по плечам.

Жена Игоря, почти девочка, умерла при родах, оставив шестнадцатилетнему вдовцу дочь-сироту, которой и имени-то христианского не успели дать, нарекли только по желанию матери странным и радостным именем Весняна. Память подсказала другую такую же нелепую раннюю смерть в его семье: сестра жены Милуша, хохотушка и баловница, преставилась в таком же юном возрасте, произведя на свет крикуна Милослава...

— Ну хватит, успокойся, брат, — негромко сказал Святослав Игорю.

Холопы уже завершили сооружение могильного холмика из смёрзшейся земли. Через год здесь, на родовом кладбище Ольговичей в Чернигове, поднимется могильный камень...

А сейчас все пойдут на поминальное пирование.

...Святослав и Мария, князь и княгиня Черниговские, сидели во главе поминального стола, умело руководя пиром. При этом мысли князя, как это порой с ним случалось, были далеко, хотя почти все, о ком он сейчас думал, сидели здесь же, за поминальным столом...

Вот сидит князь Ярослав, его младший брат, тихий, многие годы находившийся в тени старшего брата, книгочей и строитель Божьих храмов. Не так давно благодаря Святославу он сел на Новгород-Северский богатый стол, на котором несколько лет до него сидел сам Святослав. Сел просто потому, что так пожелал старший брат, когда сам шёл на Черниговский стол...

А вон сидит молоденький, совсем юноша, княжич Всеволод, младший брат Игоря. Говорят, он уже отличается и в ратном деле, и в кулачных забавах... Рядом с ним — княжич Владимир, сын Ярослава Осмомысла Галицкого, давнего знакомца, человека, близкого ему по духу, к которому всегда питал приязнь, хотя и разводила их иногда княжеская судьба по разные стороны усобиц. Совсем недавно Владимир стал его зятем, мужем любимой дочери Болеславы. Молодые счастливы, но и им нужен престол... А ещё растёт у Ярослава дочь-красавица Евфросинья и сын от наложницы Настасьи, пригожий юноша, прозванный в народе Настасьичем...

Святославу вспомнилась последняя встреча с Осмомыслом. Они сидели втроём — он, Ярослав и Мария — и вели неторопливую беседу об искусстве иносказания. Ярослав перевёл на память несколько строк из песенки франкского жоглера[103]: «Власть любви выше королевской, потому что и король ей подвластен...» Незаметно Ярослав перешёл к рассказам о новостях европейских дворов: недавно германский император Конрад III и франкский король Людовик VII затеяли Второй крестовый поход и потерпели поражение, не дойдя до гроба Господня.

Святослава мало интересовали дела далёкой Европы, а Мария расспрашивала, проявив знание истории знатнейших европейских домов. Они с Осмомыслом принялись с увлечением высчитывать, кем им приходится Людовик VII, если Анна Ярославна, королева франков, была и Людовику и им общей пра-, пра... — тут они сбились — ...прабабкой...

Молодой вдовец, сидевший по левую руку от Святослава, пил чару за чарой, и князь подумал, что долго он вдоветь Не станет. Мысли перекинулись на собственного сына Владимира. Удачливый и умелый воин, коего уже сейчас можно величать стратигом, смелый и решительный в бою, он никак не решался пойти под венец. Даже наложницы постоянной него не было. Правда, Мария давно утешилась внуками Глеба и Мстислава, но князю хотелось иметь внука именно от старшего сына. Всем хорош Владимир, но беспутен, в деда, и норовист, не внемлет родительским увещеваниям, не берет никого в жёны...

Святослав заметил, что к боярину Вексичу подошёл холоп и что-то прошептал ему на ухо.

Вексич тут же встал и вышел.

Святослав насторожился. Прошло какое-то время, Вексич не возвращался. Князь сидел как на угольях: должно быть, стряслось нечто такое важное, что боярин, нарушив обычай, встал из-за стола вперёд своего князя.

Наконец Вексич вернулся, подошёл к Святославу, склонился и, хотя в шуме пира его вряд ли кто мог услышать, указал шёпотом:

— Боярин Пётр сообщает с гонцом из Киева: великий князь Ростислав при смерти. Со дня на день ожидают кончины. Уже соборовали...

— Все мы смертны, — вздохнул Святослав.

Вексич продолжал стоять над князем, ожидая распоряжений. Святослав еле заметно улыбнулся ему и отрицательно покачал головой.

— Что повелишь, князь?

— Ничего, боярин, — невозмутимо ответил Святослав.

— Ты хочешь сказать, что не поедешь? — с нескрываемым удивлением спросил боярин.

— Истинно так.

— И то верно, князь, не след с поминального пира уезжать.

— Я и вовсе не поеду, боярин, — сказал Святослав и добавил: — После пира приходи в библиотеку. Пусть и боярин Ягуба придёт.

Гости разошлись.

Князь Святослав с княгиней Марией поднялись в библиотеку. Там их уже ждали Вексич и Ягуба. Старый боярин сидел на лавке, а молодой нетерпеливо расхаживал вдоль полок с книгами. Князь заботливо усадил Марию на стольце, а сам сел рядом с Вексичем.

— Ну что, други, не узнаете своего князя? — спросил Святослав. — Удивляетесь, почему не скачу во весь опор в Киев, а сижу тут с вами в тиши библиотеки?

— Да, князь, не понимаем тебя, — признался Вексич.

— Там же под предлогом похорон княжеский съезд соберётся! — воскликнул Ягуба.

— Потому-то я и не поеду, что там соберётся княжеский съезд. Ибо, — князь назидательно поднял палец, — что делают на подобных съездах после смерти великого князя? Утверждают нового и перераспределяют столы. Если ты приехал — значит, одно из двух: или ты не уверен, что крепко сидишь на своём столе, или мечтаешь о новом, получше. Я же не поеду, потому что хочу показать всем: я на своём столе сижу крепко, никакой силой меня не свергнешь и подтверждения моих прав мне не требуется. А нового стола я не ищу. Своим отсутствием в Киеве я вывожу Чернигов из лествичной очереди, говоря всем: власть в Черниговском княжестве дело внутреннее, Ольговичей!

— Может, полки к южной границе послать? — после долгого молчания предложил Вексич.

Подумаю... — А как же похороны, батюшка князь? Как ни суди, а твой троюродный брат умер, — вздохнула княгиня Мария.

— И об этом подумаю. Скажусь больным... Сына Владимира пошлю вместо себя. — И вдруг улыбнулся: — Авось его там кто засватает. Давно бы пора оженить молодца.

— Ох, давно... — согласилась со вздохом Мария.

— А ты чего молчишь, Ягуба? Небось думаешь: а как же великий Киевский стол, но спросить боишься?

— Мои мысли читаешь, князь, — склонил голову Ягуба.

— Ныне в Киеве пусть другие за великий стол бьются. Те же Ростиславичи — Роман и Рюрик. Они моложе, но к столу ближе.

— Не столь уж и молоды, — вставил ворчливо Вексич. — Рюрик, если память мне не изменяет, родился как раз в год твоего вокняжения на Волыни.

— На год раньше, — уточнил Святослав.

— И не так уж и близки они к столу по лествичному праву.

— Зато к сердцам киевских бояр они ближе, — сказал Ягуба.

— Вот тут ты прав, Ягуба. — Князь умолк и задумался.

Он давно уже внимательно присматривался к братьям Ростиславичам, особенно к Роману и Рюрику. Молодые, напористые, изворотливые, они долго сидели в Смоленске, где укрепился ещё их отец, основав епархию, поставив епископа и возведя кафедральный собор. Став великим князем, он расчистил, им и путь к Киеву! А стол в Смоленске передал прямо сыну Роману по завету Мономаха: «Всяк да держит отчину свою». Их преимущества Святослав понимал, напрасными надеждами не обманывался и события не торопил. Об этом не раз они говорили с Петром и Марией, так что для неё его слова отнюдь не явились открытием в отличие от Ягубы.

— Так что, полагаю я, в ближайшие годы в Киеве пойдёт бесовская чехарда великих князей. Я в ней участия принимать не намерен. Всякий плод созреть должен.

— Мудро рассудил, князь, трудно с тобой не согласиться, — сказал Вексич и подумал, как его давнишний воспитанник ясно и стремительно мыслит и как трудно ему, уже старому боярину, за ним поспевать.

— Вот и порешили, — заключил Ягуба.

— Не спеши поперёк князя беседу завершать, — бросил раздражённо Святослав. — Есть у меня к вам ещё одно дело.

Все приготовились слушать.

— Скажите-ка мне, помнит ли кто княжну Евфросинью Ярославну? — спросил Святослав, пряча хитрую усмешку в тронутые сединой усы.

Оба боярина оторопело уставились на князя.

— Сестру твоего зятя Владимира? — уточнил Вексич, пытаясь понять, к чему клонит Святослав.

— Да.

— Конечно, помним, — подтвердил Ягуба. — Она ведь была на свадьбе княжны Болеславы.

— Ну и как, хороша ли она?

Бояре переглянулись недоумённо, потом посмотрели на Марию — она прятала улыбку в уголках рта.

— Ну что ты, князь, играешь с нами, как кошка с мышатами? К чему всё это? — обиженно спросил Вексич.

Святослав рассмеялся:

— Ох и нетерпеливые вы у меня! Я ведь вопрос вам задал.

— Что тут спрашивать, — развёл руками старый боярин. — По мне — так хороша.

— Чудо как хороша! — уточнил Ягуба.

Святослав посмотрел на Марию.

— А что ты, матушка княгиня, думаешь? Как на твой женский взгляд княжна Евфросинья?

— О чём тут думать, одно слово — красавица.

— Приятно, когда все согласно думают, всегда бы так. А у меня вот мысль появилась — не женить ли нам князя Игоря на Евфросинье Ярославне?

— Побойся Бога, что ты такое говоришь! Он ведь только что овдовел! — воскликнула княгиня Мария.

— Да уж, князь, — с укоризной сказал Вексич, — не время ему о женитьбе думать. Видел ли ты, как он, безутешный, рыдал у могилы?

— Не век же ему рыдать, боярин. Все рыдают, а токмо вослед жене ни один вдовец ещё не прыгнул. Так что вы подумайте, други, поразмыслите.

Ягуба промолчал. Вексич стал прикидывать, что даст ям с князем устройство этой свадьбы, кроме укрепления дружеских отношений с Осмомыслом Галицким. Озабоченность на его лица проявилась столь ясно, что Святослав «просил:

— Что хмуришься, старый друг? Или выгод не видишь? — Не вижу, — откровенно признался Вексич.

— А ты, Ягуба?

— Я и вовсе запутался, князь.

— Вы, наверное, её земли вспоминаете да деревеньки считаете. А выгода-то в ином. Игорю всего шестнадцать с небольшим, а он уже муж, воин, боец. Младший братец Всеволод ему под стать, таким же бойцом подрастает. В половецкую бабку наши пошли, как сухой камыш вспыхивают, раньше ума действуют. — Святослав помолчал, внимательно вглядываясь в лица жены и соратников. — Небольшую волость Игорю я уже выделил, с ним же живёт и Всеволод. Неудивительно, что братья вот-вот захотят мечом себе престолы выкроить. Из чего, спросите? Из Черниговского княжества — первый ответ. Но я им в Черниговской земле затевать свару не дам, не для того почитай четверть века к отчему столу шёл. Не для того казну копил, полки собирал, и дружину растил. Они хоть и молодые да дурные, но это-то понимают. И ринутся они на другие княжества, начнут усобицу, в которую мне же и придётся встревать на их стороне, поелику я — их старший двоюродный брат, вместо отца. И вовлекут они княжество в междоусобную драку, в коей нет ни победителей, ни побеждённых, а лишь потери да смены престолов. А что хуже всего, поставят под удар и мой отчий Черниговский престол. Вот я и подумал, а не лучше ли нам опутать бойцовского петуха красной девицей? Пока начнём ссылаться гонцами с Галичем, потом послами обмениваться, пока смотрины да сговор, то да сё — Маша обряд лучше знает, — год пройдёт, а то и больше. Я за этот год укреплюсь и тогда к свадьбе смогу Игорю даже княжество выделить, например Путивль для начала. Красавицу жену и престол он из моих рук получит, на какое-то время успокоится. Или не так?

— Так, истинно так, князь! — воскликнул первым Ягуба.

— А ты что скажешь, матушка княгиня?

— Скажу, что ты всегда умел в шахматы на несколько ходов вперёд заглядывать, потому и проигрываю я тебе. Сегодня ты в жизни, как в шахматах, вперёд заглянул...

В это время донёсся отчаянный младенческий плач.

— Кто это? Откуда здесь младенец? — удивился Вексич.

— Игорева сиротка, — ответила княгиня. — Я распорядилась привезти её сюда, какой за ней догляд там, у вдовца, ежели вся челядь в Чернигов на похороны приехала. — И поспешно вышла из библиотеки.

Пока Мария шла по переходу, плач прекратился. Она ускорила шаг.

В светёлке тускло горел единственный ночник. Над люлькой склонился внучек Басаёнковой семилетний княжич Борислав в длинной белой сорочице. Крохотная девчушка бессмысленно таращила на него глазёнки и чмокала губами, а мальчик тихонько покачивал люльку. Подняв глаза, он заметил княгиню, смутился и сказал:

— Какая смешная, маленькая-маленькая...

— Ты молодец, что пришёл к ней. А почему сам не спишь?

— Я спал, она меня разбудила. Можно мне потрогать её?

Княгиня согласно кивнула, погладила Борислава по голове.

Он протянул руку и осторожно коснулся указательным пальцем носика малютки, прошептав: «Ку-ку!», улыбнулся и снова сказал:

Какая маленькая... — Ну, а теперь беги спать, замёрзнешь. И бабушка будет волноваться, — сказала Мария, хотя подумала, что Басаёнкова наверняка крепко спит.

Княжич убежал, путаясь в своей сорочице, а Мария вышла в переход, отыскала холопа и строго сказала:

— Эти бездельницы, няньки покойной княжны, видимо, на поварню сбежали хозяйку свою помянуть, а о дитяти - забыли. Найди их. Пусть немедля поспешат сюда! Скажи, княгиня Мария гневается. Распустились!

Святослав, идучи в опочивальню, случайно услышал гневный голос жены. «Кто бы сказал, взглянув на полоцкую княжну четверть века назад, что станет она вот такой, разительной и строгой княгинею?» — подумал он, посмеиваюсь.

Через год молодой вдовец князь Игорь женился на Евфросинье Ярославне из Галицкого дома и стал зятем могучего Ярослава Осмомысла. У Игоря появилась большая дружина, хорошо вооружённый полк и положение среди князей, не соответствующее его скромному престолу в Путивле. Как и предсказывал Святослав, он стал хищно поглядывать на чужие престолы.

Молодая Ярославна, красавица и певунья, влюбившаяся без памяти в своего мужа, поиграла несколько месяцев с Живой куклой, любимой Игоревой дочкой, а потом понесла и сама и потеряла всякий интерес к падчерице. Девочку передали на попечение многочисленных кормилиц, мамок, нянек. Однако отдать сиротку княгине Марии Игорь отказался, хотя и просили его об этом и Ярославна, и Мария, и сам Святослав.

Только раз отступил Святослав от своих слов и поехал в Киев на малый съезд князей. Но произошло это по такому поводу, что отказаться он никак не мог.

Княгиня Агафья несколько лет строила в Киеве церковь, посвящённую святому Кириллу, в честь покойного мужа великого князя Всеволода, крестильное имя которого было Кирилл.

На освящение завершённой церкви княгиня созвала всех родственников: Ольговичей, Мстиславичей, Ростиславичей. Приехавший первым Святослав поразился, увидев мать, — казалось, она забыла о своём возрасте в хлопотах по строительству церкви, была всё такой же статной, деловитой, женственной. А княгиня заохала, поражённая сединами сына.

— Вот и стал ты старшим в роду, сынок, — сказала она, и в голосе её прозвучало сожаление о том восторженном и нежном княжиче, что остался в её материнских воспоминаниях.

В первый же день, отстояв благодарственный молебен в Святой Софии, что делал Святослав неукоснительно каждый раз по приезде в Киев, он отправился в церковь Святой Ирины. Что толкнуло его туда именно в этот день, он не мог бы сказать. Может быть, воспоминания о том дне, когда смерть отца разом перечеркнула на долгие годы все его честолюбивые мечты.

В церкви его встретил священник из иеромонахов, лицо которого смутно кого-то напоминало.

— Жив ли отец Михаил? — спросил он священника, поставив свечи за здравие семьи и помолившись.

— Отец Михаил уже несколько лет как отдал Богу душу, — отозвался священник.

— Я тебя вроде тут раньше видел... — сказал князь.

Священник улыбнулся, и Святослав поразился, до чего у него ясная, открытая, немного детская улыбка. И голубые глаза смотрели по-детски доверчиво и улыбчиво, будто призывали князя вспомнить давно минувшие дни. И Святослав вспомнил.

— Никак, Паиська! — воскликнул он.

— Он самый, — радостно закивал священник. — Он самый, княже, ныне отец Паисий, поставленный митрополитом на место усопшего отца Михаила...

— Помнишь меня, отче?

— Как же не помнить, княже, как же забыть? День-то какой страшный был, брат на брата пошёл, и столь вызверились люди, что и не узнавал я киян... Ты, князь Святослав Всеволодович, властитель Черниговский, прибыл, насколько дозволяет мне моё разумение догадаться, на освящение церкви имени святого Кирилла, возведённой щедростью и молитвами княгини Агафьи.

— Ты хорошо осведомлен в киевских делах.

— Как же, как же, княже, неизмеримо моё любопытство к явлениям нашей жизни...

— Отца Михаила земная страсть? — вспомнил Святослав.

— Именно, именно, княже, от него и мне передалось. И книжная премудрость, и страсть к собиранию книг — всё от него, и приход, и прихожане, и даже мелкие грешки, ибо любил он избыточно квас вишнёвый, монастырский, и аз грешен...

— Книжной премудрости любитель? — спросил князь, приглядываясь к отцу Паисию.

— Привержен, ох как привержен, да только достатки мои не те, чтобы многие книги иметь у себя. Особливо греческие.

— Ты и греческий знаешь?

— И латынь, и еврейский, и сирийский, дабы мог читать Священное Писание и сравнивать переводы, углубляя своё понимание божественного Слова.

— А в Чернигов поедешь? — спросил неожиданно князь.

— Ась? — оторопело отозвался монах.

— Святослав улыбнулся — этим «ась» Паисий выгадывал несколько мгновений для размышления. Наивная уловка! Ежели согласишься пойти ко мне смотрителем моей библиотеки, то я сделаю вклад в монастырь и получу на то согласие игумена.

— Господи, разве может быть что выше службы книге, княже? Кто же от такого великого блага - откажется? Да я хоть пешком, хоть ползком к тебе до Чернигова доберусь...

— Зачем же пешком-ползком? — улыбнулся князь. Монах нравился ему всё больше. — Приходи на торжественную службу в новую церковь, а потом и на пирование, там и уточним, когда в Чернигов всем двором вернёмся. Для тебя место в колымаге рядом с княгиней Марией найдётся. Чаю, ты ей придёшься по сердцу.

Паисий, кланяясь и мелко крестясь, проводил князя до двери и долго смотрел, как Святослав, сев в седло, медленно объезжает крохотную площадь перед храмом, вглядываясь в окружающие сады, видимо пытаясь вспомнить, как пробрался он сюда в день гнева Господня, когда взбунтовался киевский люд.

Вернувшись в полумрак церкви, Паисий долго коленопреклонённо молился, вознося благодарность Господу, что не оставил его милостью своей и позволил на склоне жизни приобщиться великой мудрости и великому благу быть при книгах.

А Святослав неторопливо ехал вверх, к старому ольговичскому дворцу, где всегда останавливался по договорённости ещё со старшим Святославом.

Ближе к центру города его внимание привлекла толпа киевлян. Они слушали негромкий, но приятный голос бродячего певца, подыгрывающего себе на звонких гудах. Святослав прислушался. Певец пел о беспутном гуляке Чуриле, любимце киевских жёнок и боярынь. Он прославлял его и одновременно посмеивался. Окружившие его горожане весело гоготали в скабрёзных местах.

«Чурило, Чурило Пленкович... Так это же глумливое прозвище, данное киевлянами моему отцу Кириллу-Всеволоду! — догадался Святослав. — Нашёл время, в тот момент, когда мать церковь освящает!» Кровь бросилась в голову князю. Он ворвался на коне в толпу, пробился к певцу, замахнулся плёткой и крикнул:

— Замолчи, смерд!

Певец обратил к нему пустые глазницы, и он с ужасом узнал в нём слепого Микиту...

Всё сегодня, словно нарочно, напоминало ему о прошлом. Святослав хлестнул плёткой коня, конь взвился на дыбы, доплясал на задних ногах, распугивая толпу, и помчался прочь...

Только во время службы в новой церкви князь окончательно успокоился...

Все последующие события складывались примерно так, как предсказывал Святослав во время той памятной беседы в библиотеке.

Просидев пару лет спокойно на дарованном ему к свадьбе Путивльском столе, Игорь стал всё чаще вмешиваться в усобицы, становясь заметной фигурой на Руси.

Княгиня Евфросинья исправно рожала своему князю сыновей и дочерей, ревновала, страдала и с трепетом ждала мужа из походов.

Поднялся и стал вровень с Игорем и брат его Всеволод, прозванный Буй-Туром за неукротимую ярость в бою. Он связал свою судьбу с потомками Юрия Долгорукого — взял в жёны младшую дочь Глеба Юрьевича, Ольгу. Всё чаще имена братьев гремели в устах певцов, всё чаще их с уважением называли на княжеских съездах. Они стремительно вырастали из тесных пределов своих, вассальных Чернигову, земель.

Однако Святослав сидел спокойно на высоком Черниговском столе, зорко вглядываясь во всё, что происходило на Руси, и, верный принятому решению, не появлялся на съездах князей.

Мощная дружина, многочисленные полки, слава бесстрашного воеводы, редко проигрывающего битву, — всё это служило надёжным щитом от всех, кто пожелал бы в безумии своём поживиться от Черниговских земель. И потому усобицы проходили стороной. В Киеве боролись за престол Ростиславичи, Мстиславичи, Изяславичи, потомки Юрия Долгорукого выводили за стены городов полки, и русские люди убивали русских людей, призывая на помощь половцев.

Князья мирились, торговались, откупались, клялись в вечной любви и дружбе и тут же нарушали клятву...

Всё это было до ужаса знакомо Святославу и повторялось как в кошмарном сне. Менялись только имена главных действующих лиц. Да и имён княжеских на Руси существовало не так уж мало, и потому путались они в голове простого русича, у которого всё чаще появлялось окаянное безразличие к судьбе родной земли и тревожила лишь мысль о свирепых половцах.

Единственное, что делал Святослав неукоснительно, — ходил с каждым из очередных великих князей на половцев, если налетали они на Русь. Страшная память о плене и о том, как брёл он по выжженной, разорённой родной земле в двух шагах от Киева, не отпускала сердце.

Стал складываться новый облик Святослава: князя-заступника, собирателя земель и строителя городов и храмов.

Постепенно начали забывать на Руси, что происходит Святослав из Олегова корня, что несёт он в себе проклятое ещё предками семя одного из первых предателей Руси, начавшего в корыстных целях приводить на родную землю половцев.

И вот, когда уже люди увидели в нём защитника и радетеля, князь Святослав поторопился: в 1174 году, не дождавшись, пока, по его же собственному выражению, созреет плод, он стал трясти ветвистое древо Рюриковичей и силой вошёл в Киев, выгнав оттуда очередного великого князя — Ярослава Луцкого.

Святослав продержался на отнем столе аж целых двенадцать дней. Силы испуганных и потому стремительно объединившихся Ростиславичей оказались слишком велики, а киевляне не сумели оказать Святославу достаточно мощной поддержки.

Пришлось отступить.

Он вернулся в Чернигов.

Теперь чуть ли не каждый месяц мчался из Киева в Чернигов гонец от боярина Петра к князю Святославу с доеданием, в котором боярин описывал всё происходящее в столице, и ехал обратно с письмом, содержащим в основном вопросы и коротенькие приписки княгини Марии, приглашающей Петра погостить. Но гостить было некогда.

Андрей Боголюбский, сын Юрия Долгорукого, один из самых могучих соперников в борьбе за великое княжение, хитрый, коварный, богатый, жестокий и самовластный князь, пал от рук своих же бояр и предавшей его жены Ульяны, дочери того самого боярина Кучки, которого когда-то убили по приказу Юрия Долгорукого за непокорство и гордыню. Повернулось колесо истории, раздавив при этом великое тщеславие и большой талант.

На место Андрея зарились его младшие братья Михалко и Всеволод, а также Ростиславичи.

Тогда опять вмешался в политику Святослав. Он в полном смысле слова подсадил молодого Михалка на Владимиро-Суздальский престол, обеспечив тем самым себе поддержку на севере Руси.

А в Киеве, казалось, непрерывно укреплял свой трон Роман, старший из Ростиславичей.

И вновь неотрывно всматривался Святослав из своего Чернигова в киевские дела. Искал трещины в здании Ростиславичей, советуясь с Петром, и одновременно продолжал укреплять свою славу строителя, ревнителя искусств, собирателя книг, покровителя певцов.

В мае 1176 года половцы налетели на южные русские земли. Великий князь Роман растерялся. Святослав понял — вот оно, его время!

Он поднял все свои многочисленные полки и двинулся на половцев. Но за те несколько дней, что мчались его войска на помощь Киеву, произошло событие, потрясшее всю

Русь. Роман послал против половцев двух своих сыновей и брата Рюрика. К ним должен был присоединиться со своими войсками младший брат Романа — Давыд, но в последнюю минуту он струсил и не пришёл на помощь. В результате русские были разбиты под Ростовцем. Поражение было столь жестоким, что плач пронёсся по всей земле. По словам песнетворцев, золочёные шлемы русских витязей плавали в крови.

И тогда Святослав, пришедший к Киеву в великой силе, заявил Роману, что по действующему на Руси ряду, если князь провинится в войне с погаными, то его ссаживают с престола и гонят в волость, а если простой воевода — то казнят. Он потребовал, чтобы Роман лишил Давыда княжества.

Роман отказался признать вину младшего брата.

Святослав, совершив несколько удачных маневров, занял Витичев брод, отрезав пути к Киеву. К нему присоединились давние союзники — берендеи[104] и торки. И тогда он послал гонцов к Роману, ему сообщили, что тот уже бежал, подгоняемый возмущёнными киевлянами.

Киев ждал Святослава.

Свершилось!

Двадцатого июля 1176 года Святослав вошёл в Киев и сел на великокняжеский стол.

Князь Игорь стоял на просторном дворе великокняжеского дворца в Киеве, немного в стороне от яркой, пёстрой и оживлённой толпы приглашённых.

С минуты на минуту на красном крыльце должны появиться митрополит Киевский и князь Святослав, чтобы принести клятву городу и Руси, а затем проследовать в Софийский собор на торжественную службу.

Игорь хмуро вглядывался в знакомые лица князей и великой бояры. Все радостные, улыбающиеся, все в ожидании добрых перемен, тишины и покоя, кои принесёт правление нового великого князя.

Игорь презрительно ухмыльнулся: плохо же они его знают. А кто знал прежде, тот забыл за долгие годы, пока сидел двоюродный братец в Чернигове, строил храмы и стоял обедни, каков он на самом деле. Это сейчас он тихий стал, благостный, всех книгами одаряет да мудрыми словами тешится. А престол-то Черниговский всё равно за собой оставил — мало ему одного Киевского! Это означает, что в Новророде-Северском останется его братец, тихоня Ярослав, а ему. Игорю, и Буй-Туру Всеволоду так и прозябать в забытых Богом городках и ждать, ждать, ждать... Эх, жаль, разболелся не ко времени старший брат Олег — вместе они, может, и заставили бы хитрого Святослава выделить им достойные княжества... Ныне же поздно, успел раздать лучшие земли своим детям. А сейчас начнёт говорить о верности семейным узам великого рода Рюриковичей... Лис!

Внимание Игоря привлёк подтянутый, высокий боярин в лёгком голубом плаще хиновского шелка и высокой, с павлиньим пером шапке, почти княжеской на вид. Пётр — узнал его Игорь. «Такой же лис, — подумал, — ишь улыбается. Не без его участия вскарабкался братец на самый высокий стол, не без его содействия текли гривны к киевской бояре не без его посредства заключил Святослав с Романом ряд о соправительстве. По этому ряду за Ростиславичами остаётся и Белгород, что в полупоприще от Киева, и даже Вышгород, что нависает над столицей...» Был бы он, Игорь, великим князем, Вышгород соправителю не оставил — ведь этим Святослав отдаёт себя в руки Ростиславичей!.. Игорь мысленно чертыхнулся — чего-чего, а великокняжеского стола ему не видать, нет у него права требовать для себя от него стола, ибо не всходил на великий Киевский стол ни отец, его, ни 5 дед Олег, ни прадед. «А как же дядя Всеволод?» — сразу вспомнилось ему. Он силой сел и силой столько лет удерживался и всех в кулак зажал, сыну Святославу путь расчистил. Сила - вот путь к власти!..

А вот княжич Борислав, совсем ещё юноша, по-мальчишески худощавый, высокий, темноглазый и, на взгляд Игоря, излишне красивый. Его место при дворе князя Святослава Игорь не мог определить — вроде внучатый племянник Марии, но привечает его больше сам князь: в библиотеке с ним сидит часами, в шахматы играет и, совсем ещё мальчишке, важные поручения даёт, того и гляди посадит на какой-нибудь стол.

Словно второе солнце взошло над просторным двором великого князя: по лестнице с высокого крыльца стали спускаться княгини, княжны, боярыни... Зарябило в глазах от многоцветья плащей, летников, сарафанов, головных уборов, сверкания драгоценных камней, колт, оплечий, ожерелий. Все румяные, взволнованные предстоящим торжеством и сознанием собственной красоты. Взгляд Игоря сразу же выделил Евфросинью. Как ни хороши были вокруг жены и девушки, а его лапушка краше всех! Вон как гордо несёт свою прелестную маленькую головку, как смотрит на всех продолговатыми глазами... А за ней идёт и Весняна. Вытянулась, чуть ли не в рост Евфросиньи, худенькая, тоненькая, словно хлыст половецкий, и такая же острая, жгучая на язык. Уже сейчас видно, что растёт красавица...

Весняна была любимицей Игоря. Может, потому, что первый ребёнок, или потому, что с самых детских лет бесстрашно, словно мальчишка, скакала на коне, увязывалась с отцом на охоту, когда другие девочки играли в куклы? Или потому, что с каждым годом всё сильнее напоминала ему мать, перед которой нёс он в себе вечную вину за её раннюю смерть?.. Но как бы ни любил он дочь, как бы ни гордился ею, не раз предавал в мелочах, уступая во всём Евфросинье, с трудом терпевшей падчерицу. А на днях поддался её уговорам и уступил уже не в мелочи, а по большому счету: настояла жена, чтобы отдать падчерицу обучаться в прославленную академию при Киевском женском монастыре. И теперь оторвёт монастырь девочку от отца, от привольной жизни…

«Господи! Когда же они познакомились?» — встрепенулся вдруг князь Игорь, заметив, как, сияя улыбкой, подошла Весняна к княжичу Бориславу, и с ужасом увидел, что его дочурка, девчушка-сорванец, неожиданно преобразилась, разговаривая с княжичем, в юную девушку, сознающую своё очарование.

— Весняна! — крикнул Игорь в ярости. Его зычный голос, легко перекрывающий обычно грохот битвы, взвился над двором. Но в этот миг, к счастью, на верхней ступеньке красного крыльца появился митрополит Киевский и вслед за ним великий князь Святослав Всеволодович рука об руку с Марией Васильковной в белоснежных одеждах, отделанных золотой тесьмой, в алых плащах с голубым подбоем, в высоких княжеских алых шапках, отороченных соболем и усыпанных самоцветами, оба моложавые, несмотря на серебряную седину и в волосах княгини, и в бороде князя...

Кто-то крикнул: «Слава!»

Сотни голосов подхватили этот крик, и вот уже покатилось приветствие над Киевом, подхваченное тысячами людей.

Закричал «слава!» и князь Игорь...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Великая княгиня Мария Васильковна проводила мужа до самых Золотых ворот.

Прощание их на глазах сотен воинов и киевлян было коротким. Святослав склонился с седла, поцеловал жену, выпрямился и поскакал. Мария подняла руку, благословляя, да так и замерла. Дружина объезжала её, и каждый негромко прощался, а она отвечала всем немногословно:

— Господь да хранит тебя...

Проводив последнего воина, она медленно, задыхаясь и останавливаясь, пошла обратно.

Восемь лет назад, когда сел её Святослав на великий Киевский стол, княгиня могла одним духом подняться в гору от Золотых ворот до великокняжеского дворца.

Ныне не то...

Сердце схватило так, что она пошатнулась.

— Что с тобой матушка княгиня? — подошла к ней ближняя боярыня и подхватила под руку.

— Сердце, милая, сердце... Покойная Басаёнкова так же маялась перед смертью...

— Что ты, Бог с тобой! Господь даст, ещё и золотую свадьбу сыграете со своим князем...

Дойдя до дома, она приказала вынести лежанку на гульбище и легла в тени так, чтобы видеть могучий Днепр, его далёкий низменный берег, подернутый лёгкой дымкой, и уноситься мыслями туда, где находится сейчас муж.

Он обещал посылать гонцов, как всегда делал в походах. Сколько ещё ждать первого гонца... Она вздохнула, закрыла глаза и погрузилась в полусон, полудрёму, когда настоящее путается с прошлым и мысли легко преодолевают расстояния...

В 1184 году Дикое Поле проснулось после зимней спячки очень рано. Уже в конце февраля старый недруг Руси хан Кончак внезапно напал на приграничный город Дмитриев-Южный и чуть не захватил его. Этот небольшой городок-крепость представлял важное звено в оборонительной линии на границе с Диким Полем. Шла она от Рязани до Курска, потом к Донцу, оттуда через Лубны до Лтавы и дальше на запад — к Поросью, включая в себя десятки городков-крепостей, застав, постов.

В марте Кончак снова двинулся на Русь, но уже в большей силе. Святослав договорился со своим соправителем Рюриком Белгородским о совместных действиях против половцев, собрал полки, поставил во главе князя Игоря в надежде на его воинское умение и славу — и просчитался: Игорь хотя и одержал победу в первом сражении, но перессорился со многими князьями, участвующими в походе. Началась свара. Половцы воспользовались смутой в русских рядах, уклонились от сражения, избежав тем самым неминуемого разгрома, и рассеялись в бескрайней степи — ищи ветра в поле! Таким образом, Игорь не выполнил главной задачи, поставленной перед ним великим князем, что сильно осложнило положение на южной границе. Кончак откочевал к морю,чтобы восстановить силы, а его место у южных границ занял другой степной хищник, хан Кобяк, тоже давний и сильный противник. Его налёты становились день ото дня всё более дерзкими. Пришлось Святославу готовить новый поход.

Целый месяц мчались гонцы великого князя из Киева в различные княжества. Целый месяц боярин Пётр, княжич Борислав и другие сподвижники улещивали, уговаривали князей принять участие в походе. Почти все князья согласились участвовать или прислать свои полки, даже Залесские. Затягивали с ответом только Игорь и его брат Буй-Тур Всеволод.

Святослав перед самым выходом в поход отправил к Игорю княжича Борислава в надежде, что тому удастся уломать братьев.

Борислав вернулся из Новгорода-Северского, где княжил Игорь по смерти своего брата Олега, на седьмой день после выхода Святослава из Киева.

— Ни Игорь, ни Буй-Тур Всеволод в поход не пойдут, — сообщил он великой княгине.

— Весть печальная... — тихо сказала княгиня.

— Прикажи готовить десяток конных кметей сопровождения, поводных коней. Я сегодня же поскачу к великому князю. Он должен знать, что рассчитывать на Игоря не след.

— Хорошо, — вздохнула княгиня. — Иди, Борисушка, тебя баня ждёт, обед... Может, успеешь отдохнуть немного. Я скажу боярину Вексичу, он распорядится обо всём.

Борислав обеспокоенно поглядел на осунувшееся лицо княгини, на её потухшие, обычно такие ясные глаза и сказал, чтобы хоть как-то отвлечь её от тревожных мыслей:

— У князя Игоря в дружине молодой певец объявился. Я случайно услышал его — чудо какой голос! И песенный дар от Бога.

— Мне говорили... — с пугающим безразличием сказала княгиня. И вдруг с прежней лукавой улыбкой, оживившись на короткое мгновение, спросила: — Виделся с княжной Весниной?

Княжич Борислав смутился, что-то пробормотал, княгиня ещё раз улыбнулась и опять замкнулась. Он ушёл от неё расстроенный...

...Каждый день выходила Мария на гульбище, укладывалась на свою лежанку, устремляя взор в туманное Заднепровье. Она ждала...

Гонец прискакал вечером на взмыленном коне. Княгиня увидела его с высоты гульбища, схватилась за сердце, что-то больно кольнуло, но она нашла в себе силы, поднялась. Гонец словно догадался о её состоянии и закричал снизу:

— Победа, великая княгиня, полная победа! — Он сполз с седла прямо на руки подоспевшим холопам.

Княгиня ухватилась ослабевшими пальцами за балясины, подпиравшие навес гульбища, сердце бешено заколотилось, но боль прошла, затем постепенно успокоилось и сердце, зато появилась слабость в ногах.

По лестнице, спотыкаясь и задыхаясь, поднимался на гульбище радостный Вексич, показывая ей издали пергаментный свиток, запечатанный красной княжеской восковой печатью...

Победа была сокрушительной, невиданной! Взяли в плен самого Кобяка и шестнадцать его ближайших ханов, в том числе и ненавистного Южной Руси Башкорта, путь которого всегда отмечался пожарами и вспоротыми животами молодых женщин. Семь тысяч пленников, огромный табун лошадей, бесчисленные отары овец. Золото, серебро, утварь, украшения...

— Как бы мне хотелось увидеть лицо князя Игоря, когда получит он это известие, — мстительно сказала княгиня.

— Вестника в Новгород-Северский к Игорю я немедля послал, не спрашивая твоего позволения, матушка княгиня. Думаю, не возражаешь, — сказал боярин Вексич, и в его глазах Мария заметила лукавство и торжество.

Милый старый Вексич... Как радуется он успеху воспитанника, как гордится им, как по-стариковски хлопотлив и заботлив», — подумала княгиня и почувствовала, что на глазах у неё выступили слёзы...

Можно только предположить, какие чувства испытал князь Игорь, узнав о богатой добыче и великом полоне, взятом Святославом, ибо сразу же, немедля, решил он обратить победу к своей выгоде. Призвав из Курска брата Буй-Тура Всеволода, он двумя полками стремительно вторгся в Дикое Поле, разбив по пути незначительный отряд половцев, ограбил и разорил беззащитные вежи и вернулся с полоном и добычей.

Что мог сделать Святослав? Как теперь, после Игоревой победы, наказать его за ослушание, за то, что чуть подвёл великого князя в большом походе против Кобяка? К тому же Игорь своевременно повинился и поздравил во многих льстивых словах старшего брата. Святослав, готовивший на следующее лето поход, теперь уже против Кончака, рассудил, что лучше простить — повинную голову меч не сечёт — и заполучить Игоря в новый поход. Игорь согласился, но с окончательным ответом тянул. Святослав отнёс это к обычной его несговорчивости и вдруг в мае случайно узнал от дружественных торков, что князь Игорь Северский вышел в поход против половцев и идёт скрытно к Дону.

Молодой дружинный певец князя Игоря, тот самый, о котором рассказывал княгине Марии Борислав, ехал в первом ряду младшей дружины. Он упросил Игоря взять его в поход на половцев и теперь с восторгом и волнением вглядывался в даль, опьянённый просторами, впервые открывшимся его взору.

Степь, ещё не иссушенная до звонкой сухости летним солнцем, но уже успокоившаяся после недавнего буйноцветья, казалась одной сплошной ковыльной дорогой без наезженных колей. Скачи вперёд, влево, вправо — всё те же едва всхолмлённые просторы.

Любо здесь разгуляться половцу!

И непривычно, тяжко русичу.

Степь!

Воздух, струистый над поверхностью её и прозрачный в вышине.

Небо — как выгоревший на солнце голубой шатёр без облачка-морщинки, только орлы медленно чертят его голубизну, рассматривая русских воинов, будто соглядатаи невидимых половцев.

Палящее солнце, от которого не укрыться ни под кустом, ни в тени деревьев...

И тревога.

Нарастающая, смутная тревога.

Почему?

И словно в ответ на тревожные мысли странно заржал жеребец — не призывно, как заржал бы, увидев в ковылях кобылицу, и не настороженно, как если бы учуял волков, и не злобно, словно перед сечей, — заржал сдавленно, как бы боясь звука собственного голоса.

Ему неуверенно ответили другие кони.

И тут же горячий недвижный воздух задрожал, заструился, потёк, овевая потное чело певца лёгким ветерком, принося свежесть и не давая успокоения.

Заволновался ковыль. Внезапно ветер усилился, и ковыль побежал волнами к восходу солнца под его упругими порывами, как перед грозой...

Певец поднял голову — в небе пустынно, орлы исчезли из его бездонной голубизны... Нет, уже не голубизны, а синевы, густеющей на глазах.

Конь беспокойно прядал ушами, вздрагивая всей кожей.

Певец огляделся — тревога овладела всеми без исключения. Даже старые сивоусые дружинники — их было несколько в младшей дружине князя, самых опытных и умудрённых многолетней борьбой с Полем, — сидели в сёдлах напряжённые, молчаливые.

Тишина.

Разом притихли кони, умолкли птицы, а в ушах возник Несущийся, кажется, отовсюду еле слышный звон...

И вдруг тишину вспорол кинжальным ударом возглас:

— Глядите!

Князь Игорь повернулся в седле, обегая взглядом степь, высматривая половецких всадников.

- Солнце, княже, солнце! — В голосе кричавшего бился испуг.

Князь поднял голову. Вслед за ним и певец, и все дружинники воззрились на небо. А там творилось ужасное.

Кто-то невидимый гасил солнце. Его краешек обуглился, почернел, как чернеет прогоревшее, угасающее полено. Но самое страшное было не в этом — мертвенная чернота медленно, неотвратимо наползала на золотой лик Ярилы. И вместе с наползающей на светило чернотой на землю надвигалась тень.

Тогда князь Игорь Святославич вздыбил сильной рукой твоего коня и крикнул так, словно посылал полк в бой:

— Сомкни рады!

Дружинники мгновенно сблизились стремя к стремени и замерли.

Потянулись томительные минуты.

Чёрная тень, словно испугавшись содеянного, сползла с солнечного лика. Всё светлело окрест, светлели и лица воинов.

Дружинники негромко заговорили:

— Знамение!

— Не к добру...

— Не вернуться ли?

Князь Игорь снова вздыбил своего коня. Тот заржал, освобождённый от недавнего страха, и заплясал на задних ногах, приседая и метя хвостом.

Братья и дружина! Кто может сказать о Божьем знамении — кому и что предвещает оно? А мне любо сложить в бою голову на краю поля половецкого или испить шеломом синего Дону!..

Князь Игорь поскакал впереди дружины, увлекая её вглубь Дикого Поля. Истинный витязь, он твёрдо верил, что вопреки всем знамениям и затмениям там, в незнаемых просторах, ждёт его великая удача и громкая слава.

Разве мог он в этот миг предположить, что в самом ближайшем будущем уготованы ему жестокое поражение на реке Каяле, потеря дружины и полка, позорный плен и унижающий достоинство русского князя почёт от хана Кончака, предложившего женить на своей дочери старшего сына Владимира, что ждёт его трусливый побег из плена и предаст он и сына, и своих уцелевших дружинников. Не дано было Игорю предвидеть, что половцы, разгромив его полки, ринутся в брешь, проделанную в обороне южной границы Руси, что падут под копытами их коней тысячи христиан, и запылают города, и с дымом пожарищ поднимутся к небу плач и стенания, и только великий князь Святослав, собрав для отпора врагу все княжества воедино, сумеет отбросить степняков в Дикое Поле. А на пиру по случаю победы придётся ему, гордому Игорю, каяться и просить великого князя отпустить вину перед ним и всей Русью.

И уж конечно, даже в самых невероятных снах не мог он вообразить, что это поражение, предопределённое Господом в наказание за его гордыню, принесёт через века ему и Святославу бессмертие.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

осемь столетий назад облака в небе текли так же неторопливо и отрешённо, как и в наши дни... Утреннее солнце вызолотило тронутые первой осенней желтизной листья грабов и дубов. Звонкие клики охотничьих труб вспугнули птиц, и они с порханием вырывались из кустов, разлетаясь в стороны, исчезали в зелёном мареве леса. Вдоль опушки мчалась охота — с десяток холопов во главе с ловчим и сокольники. Впереди на сухом тонконогом коне скакала девушка в коротком голубом плаще, в высокой, красного бархата, шапке, отороченной соболем. Она сидела в мужском седле уверенно и свободно. Толстая, в руку, золотистая коса вилась за спиной, билась о плащ. На полкорпуса отставая, скакал за ней седой кряжистый воин в дорогом аксамитовом платье под коротким плащом, но с боевым щитом у седла и тяжёлым мечом у бедра. Оба они неотрывно следили за соколом. Тот сделал горку и теперь падал на едва различимое в траве рыжее пятно — лисицу. Девушка привстала в стременах; воин на мгновение отвёл взгляд от лисицы и по выработанной в боях и походах привычке огляделся.

— Половцы, княжна! — Он указал в сторону шляха.

Всадники ехали неторопливой, ровной, неутомимой рысью. Впереди ярко одетый молодой хан, за ним полусотня, крыльями захватывающая уже убранные и возделанные под озимь поля. Навстречу им брели слепец с поводырём, шли несколько смердов. Завидев степняков, они бросились с дороги в поле, к кустам за пашней. На шляхе остались только старик слепец с гудами и прижавшийся в страхе к нему поводырь, паренёк лет пятнадцати.

Кто-то из половцев гикнул, но хан оглянулся недовольно, придержал коня, достал из седельной сумы лепёшку, бросил к ногам слепца. Половцы осторожно обтекали старика и парнишку.

Охота сгрудилась вокруг княжны. Половцы уже заметили их и помчались к ним галопом.

— Скачи домой, княжна! — В голосе старого воина прозвучал приказ. — Задержим поганых.

Половецкая цепь изгибалась луком, охватывая охотников точно так же, как совсем недавно те охватывали лисицу, отрезая ей путь к лесу, к жизни.

— Скачи, княжна, не медли!

Воин снял с седла щит и вздел на правую руку. Оглянулся на охотников. Их молодые, недавно разгорячённые, политые румянцем азарта лица побледнели. Смерть десятка почти безоружных людей в бою против полусотни закалённых в боях степных воинов была неминуема, но никто не поворотил коня, и чем стремительнее скакали степняки, тем суровее, твёрже становились лица молодых русов. Старый воин невольно улыбнулся с горькой гордостью — все они были его выучениками, — тронул коленями коня, выехал вперёд, оттесняя княжну и одновременно прикрывая её от половецких стрел.

— Скачи, княжна! — Это была уже мольба.

— Я на своей земле! — Княжна подняла лук и, не глядя, нащупала в колчане боевую стрелу.

Но в сотне шагов от охоты половцы осадили коней, один проскакал вперёд и что-то крикнул, показывая пустые ладони. И сразу же в ряд с ним выехал молодой хан.

Половецкий воин крикнул по-русски:

— Хан Отрак, сын великого хана Кончака, с миром к князю Игорю.

Старый воин ответил:

— Перед тобой княжна Весняна, дочь князя Северского Игоря Святославича, госпожа земли и волости!

Княжна, не опуская лука, крикнула:

— Спроси своего хана, почему его люди скачут по пашне, а не по шляху, если вы с миром?

Хан подскакал к Весняне, сияя белозубой улыбкой. Был он ещё совсем молод, тёмная бородка только начинала курчавиться на его дублёных степными ветрами и солнцем щеках.

— Счастлив, что у меня такая прекрасная и смелая свояченица — так ведь говорят русы? Моя сестра замужем за твоим братом. Мы свояки — или я плохо говорю по-русски?

— Ты хорошо говоришь по-русски, хан. — Весняна опустила лук. — Но я могла бы говорить с тобой на вашем языке.

— Мы на твоей земле, и беседу нам должно вести на твоём языке! — Хан изысканно поклонился, прижав руки к груди. — Мой отец послал меня со словами привета к твоему отцу, прекрасная Весняна. Мы заключили мир с великим князем Киевским Святославом.

По всему поведению молодого хана было ясно, что ему приятно поговорить с красавицей княжной, но Весняна не ответила. Она подумала, что охота испорчена. И ещё, что там, в стольном городе отца, в Новгороде-Северском, начнутся, наверное, пиры, и съедутся витязи, и будет воинская потеха, охоты и ловы...

— Мягкого пути копытам твоих коней, — сказала она по-кыпчакски, развернула коня и поскакала к лесу.

Вечерело. Низкие тучи медленно ползли с севера, уныло моросил дождь, ничто не предвещало погоды на завтра. Просторный, заросший травой двор загородного дома князя Игоря Северского, где жила Весняна, был обнесён высоким, в полтора человеческих роста, дубовым забором. При нужде за ним можно было отсидеться от налёта малой вражеской силы.

На высоком красном крыльце одиноко стояла Весняна, прислонясь к бревенчатой стене спиной и закинув голову, отчего казалось, что следит она за ленивыми низкими тучами, а может быть, за струйками дождя, стекавшими с навеса крыльца. И ещё казалось, что она вот-вот взвоет от беспросветности этой осени... Перестарок. Что ждёт её — монастырь ли, династический ли брак по приказу отца, нелюбимый муж и жизнь, такая же тоскливая, как и этот осенний ненастный вечер? Княжна протянула руку, поймала струйку воды в горстку, подержала в ладони, разжала пальцы, и вода утекла, как утекали её дни в этом захолустье...

В ворота постучали. Залаяли невидимые в темноте собаки. Весняна не двинулась с места, только взгляд её оживился. Стук повторился. Княжна хотела крикнуть кого-нибудь из дворовых, но тут над частоколом показалась голова человека. Промокшая шапка вороньим гнездом налезла ему на самые уши, скрывая лицо. Он огляделся осторожно и, не заметив ни дворовых, ни спущенных с цепи собак, взобрался на забор, сел верхом: пугало не пугало, половец не половец, а так, нахохлившийся воробей. Ничего страшного в нём не было, скорее он мог вызвать улыбку. Весняна и в самом деле усмехнулась. Человек спрыгнул, откинул на воротах запор, отворил створку.

За воротами стоял слепец, тот самый, что брёл по шляху, когда налетели половцы. Значит, «воробей» — его поводырь, догадалась Весняна, продолжая молча наблюдать. Паренёк протянул слепцу руку, и тот, придерживая укутанные от дождя толстой холстиной гуды, вошёл во двор. Собаки умолкли. А слепец, постояв некоторое время, уверенно, словно зрячий, двинулся к крыльцу и, остановившись в двух шагах or «его, поклонился.

— Здравствуй, государыня княжна.

— Здравствуй, Микита. — Весняна узнала слепца. - Как ты меня угадал? Я слова не проронила.

— Полсотни лет, почитай, без глаз — чему не научишься! От тебя добром веет, Веснянушка.

- Добром? Льстив ты стал, Микита, — резко сказала княжна.

— Стар я льстить, Веснянушка.

Приложив палец к губам, княжна на цыпочках, бесшумно спустилась с крыльца, скользнула мимо Микиты, остановилась рядом с парнем.

— Новый поводырь у тебя?

Слепец растерянно обернулся на её голос, и тогда Весняна удовлетворённо рассмеялась.

— Вот и не учуял, старый.

— Сердце твоё молчало сейчас, а женского лукавства я не улавливаю... давно уже не улавливаю... Новый. Данилка. Грамотен и смышлён...

— Есть хотите?

— Люди добрые в пути накормили, — степенно ответил Микита.

Княжна ушла в дом.

— Это она и есть, та самая дочь князя Игоря? — тихонько спросил слепца Данилка.

— Она и есть.

— Воистину Весняна, ибо прекрасна, как весна.

- Весна, Весняна, — недовольно пробурчал слепец. — Тавтология это, ежели по-гречески. А по-нашему, по-певческому, повтор от скудости слов...

Он не докончил, потому что вернулась княжна. За нею шла холопка с подносом, на нём стояли две чарки.

— Чего мокнете под дождём? Поднимайтесь, — пригласила княжна и указала поводырю на чарки. — Согрейтесь.

Микита поднялся без помощи паренька, холопка протянула ему поднос, он медленно, словно улавливая токи, неходящие от мёда, но уверенно взял чарку, выпил, отёр усы, протянул, не поворачивая головы, чарку Данилке. А тот пил неумело, мёд тек у него по подбородку. Холопка прыснула и забрала у него чарки.

— Спой мне что-нибудь, Микита, — попросила Весняна.

— Здесь, княжна?

— В тереме как в клетке. — Княжна зябко поёжилась и, противореча сама себе, закончила: — Входи!

— Дозволь и нам, княжна, послушать, — умоляюще сказала холопка.

Весняна согласно кивнула головой — ведь так редко случается веселье в этом медвежьем углу!

Горница быстро наполнилась людьми. Для княжны поставили стольце, рядом скамью для старого дружинника, остальные — молодые воины, дворовые девки, холопы — устроились кто как мог. Напротив Весняны на лавке сидел Микита, он задумчиво перебирал струны гудов и улыбался, прислушиваясь к негромким девичьим голосам, дожидаясь тишины.

Давешняя холопка потянула за рукав Данилку, потеснилась, давая ему место рядом с собой. Его охватило жаром, то ли от смущения, то ли от близости девичьего тела...

— Что же спеть тебе, княжна свет Веснянушка? — Микита заговорил чуть гнусаво, нараспев, как бы примериваясь к горнице, соизмеряя голос с её пространством. — Об Илье Муромце, о заставе богатырской да о Змее Горыныче? Или о славных витязях ахейских, осаждавших город Трою, что перевёл из грека Омира княжич Борислав?

При имени Борислав холопка, стоявшая рядом с Данилкой, еле слышно охнула, взглянула на княжну, но та сидела невозмутимо.

— Нового что знаешь?

— Нет у меня новых песен, княжна, не обессудь.

Данилка, радуясь возможности отодвинуться от не в меру горячей девки, шагнул к слепцу, встал за спиной, шепнул:

- Дедушка, а та?

Микита подумал, что зря не предупредил поводыря, а парень ещё не искушён в тонкостях, ему любая песнь, если красива, — хороша. Та, что имел в виду Данилка, хоть и красна, но не для Северских князей. Микита чувствовал это и понимал, хотя, возможно, не сумел бы объяснить на словах. Он промолчал, надеясь, что Весняна не расслышала слов Данилки.

— О чём он?

— Да так, княжна, пустое.

— Не петляй, Микита, лисицей, не к лицу тебе. Что за песня? — настойчиво спросила Весняна.

— Да так, объявилось одно творение на Руси... — Микита стал громче перебирать струны.

— Раз объявилось — спой!

— Не для пения оно, княжна, — для чтения. Для вникания...

— Тогда читай. — Княжна сказала, как отрезала. — Я жду! Микита вздохнул, повернул голову лицом к Данилке, словно мог тот прочитать в его пустых глазницах укоризну, и так же протяжно, с едва заметной распевностью, которой не было в его обычной речи, заговорил:

— Повесть сия о походе отца твоего славного князя Игоря Святославича против половцев поганых.

Весняна насторожилась. Нерешительность Микиты, явное нежелание петь или читать новую повесть — всё это было как-то странно, непривычно, и она перебила певца:

— Отец много походов совершил. О котором же из них повесть?

Микита умолк, руки его приглушили струны.

— О том самом, о злосчастном, княжна, — ответил он.

Стало тихо. Только Данилка, ничего не понимая, переводил удивлённо взгляд с княжны на певца.

— Так... — Весняна выпрямилась в стольце. — Кому же понадобилось через столько лет вспоминать о поражении отца? Или не было у него славных побед?

Ты выслушай вначале, потом суди, княжна! — Микита посуровел, теперь это был не сгорбленный годами старец, слепой, убогий гудец, а певец, гордый сознанием того, что несёт он людям СЛОВО. Ударил по струнам и заговорил нараспев:

— Когда взяли половцы поганые в полон Игоря смелого, понеслась горестная весть по Руси, долетела до Путивля-города, до младой жены его Ярославны...

При имени Ярославна княжна нахмурилась и подняла руку, чтобы остановить певца, забыв в раздражении, что он слеп.

А Микита уже кончил зачин и без перерыва, только смирив рокот струн, чтобы не мешали они речитативу, заговорил:

- Хватит! — прозвенел голос Весняны. — Распелся... — И она передразнила Микиту: — «Не для пения, для чтения, для вникания...»

Бесшумно исчезли дворовые, ушёл и старый воин. Княжна встала с кресла, остановилась перед слепцом. Тот сидел, сложив руки на струны гудов, подняв голову и глядя пустыми глазницами мимо девушки.

— Вся песня о мачехе?

— Нет, княжна, всё более о боях да о князьях.

— Зачем это место выбрал, старый?

— Думал, неужто красота слова не одолеет вражды женской?

— О какой вражде говоришь, старик? Опомнись! Не я ей мачеха, она мне! Не она в захолустье живёт — я! — Княжна заметалась по горнице, натыкаясь на лавки, отбрасывая их ногой. Обернулась, сказала яростно: — Не было красоты в песне, не ранила бы так...

— И о тебе ещё споют, княжна.

— Кто? Ты?

Микита опустил голову. «Нет, — подумал, — уже не я... Я свои песни отпел, теперь только повторяю. Уходит леваческий дар с годами...»

Стукнула дверь.

— Ушла княжна? — догадался он.

— Ушла, дедушка, — ответил Данилка.

— И кто тебя за язык тянул, парень... Знать надо, при каком княжеском дворе какие песни петь.

А Весняна стремительно шла по дому, бросая испуганной дворне:

— Работайте, что расселись! — Всего два дня, как Марии-ключницы нет, а уже распустились!

Выплеснув гнев, вернулась в горницу, подошла к Миките с вопросом:

— Кто же воспел Евфросинью свет Ярославну? — «Свет Ярославна» прозвучало в её устах издевательски.

— В Киеве слышал на подворье...

— Значит, уже и в Киеве люди красоту мачехи славят? Данилка бухнулся на колени, заговорил сбивчиво, надеясь успокоить княжну, умерить её гнев:

— Нет, нет, княжна, нет! Ты не думай, не поют. Мы первые. Микита переимчивый, раз услышит — век помнит. А так — нет, не поют.

— Загадками говоришь. — Княжна села.

— Мы случайно встретили князя Борислава. Он только что вернулся от половцев, куда с посольством великого князя ездил, мир заключать. Вёз с собой он дружинного певца увечного, из половецкого плена его выкупил... Твоего отца, князя Игоря, дружинник... вот он и сочинил...

— И давно он вернулся? — спросила Весняна.

— Кто, княжна?

— Борислав.

— Да уже недели три... Его в Киеве с колоколами встречали, он мир с половцами привёз...

— Три недели? — Княжна встала. — С половцами мир до первого наезда, сами вчера видели, какие они... в мире! Три недели... — Она прошлась по горнице. — Нет, брешет он. В тот раз отец всех воев выкупил. Брешет ваш увечный, не дружинник он! — И вышла.

— Только сейчас говорил тебе, парень, придержи язык-то. Ежели не знаешь чего, лучше промолчи...

— А что я такого сказал, дедушка?

— Борислава помянул. Ждёт она его, а ты — «три недели, как вернулся»! Да и не князь он вовсе, а так, княжий сын, безземельный. Был бы князем, давно бы Весняну просватал. Нету им, княжнам-то, воли в любви, нету им и любви, и браки-то их заключаются не на небесах, а на княжеских советах...

Пришла всё та же девушка, повела певца и поводыря в отведённую им горницу. Данилка шёл за ней, с волнением глядя, как колышутся в такт лёгким, танцующим шагам девки крутые бедра под белёным полотном домашней длинной рубашки, и мучился от того, что не смел спросить, как её зовут. Микита словно догадался о мыслях своего поводыря.

— Как зовут тебя, красавица?

— Дуняша. — Девушка приостановилась, и Данилка натолкнулся на неё в тесном проходе. Ему показалось, что она нарочно прижалась к нему всем своим гибким телом и тут оттолкнула его: — Какой ты неловкий, Данилка, — сказала со смехом.

В маленькой горнице Микита сразу же сел на лежанку.

— Как отдохнёте, дедушка, спускайтесь в баньку, княжна велела протопить для вас. — Дуняша откинула тканый полог на лежанке, будто певец мог видеть льняную белоснежную застилку, подвинула лавку, на которой стояла миска с варёной репой и сочными кусками мяса, ненароком задела Данилку локтем. — А Данилка может спать на сеновале, если охота... — И выскользнула в невысокую дверь, притворив её за собой без скрипа.

— Иди, парень, иди, вижу, не сидится тебе, я тут правлюсь и сам.

Весняна стояла на крыльце. Данилка проскользнул мимо княжны во двор, к чёрному крыльцу. Весняна не обратила на него внимания, мысли её были далеко, в Киеве. Три нежели, как приехал Борислав, ни весточки, ничего...

Данилка остановился под навесом, загляделся на княжну. О чём она думает? О княжиче? Ждёт? Ему стало горько за эту красивую, властную и, видимо, умную девушку, облечённую жить вдали от отцовского двора и от любимого. «Почему?» — подумал он, и сами собой стали складываться Белова: «Горше горького бессилие, горше горького неволие...» Нет, было в них что-то чужое, слышаное-переслышаное от деда Микиты, от других. Вот тот, неведомый ему дружинник, мельком встреченный в Киеве, тот имел смелость петь по-своему, гордо заявив уже в самом зачине, что будет слагать по своему разумению, а не по велению Бонна...

Утром Микита встал чуть свет, растолкал поводыря.

— Кто рано встаёт, тому Бог подаёт.

— Данилка сел, зевая. Тело ломило от лежания на жёстком, в животе урчало. Он потянулся, встал.

— Дождик вроде стих. Пойдём, Данилка поклонимся на поварне, может, сготовили уже чего, и в путь.

— Куда в такую рань, дедушка?

— В Киев, обратно.

— Мы же в Новгород-Северский хотели...

— Передумал.

В поварне хлопотала Дуняша, гордо позванивая ключами. Высвободившись, присела рядом, смотрела, как вкусно ел Данилка, и говорила без умолку:

— Старый, — Данилка догадался, что речь идёт о старом дружиннике, дядьке при княжне, — ключи мне доверил... Ключница Мария в город уехала, третий день как нету, видно, что-то стряслось... А ты в Киеве живёшь?

— Мы с дедушкой Микитой на дорогах живём.

— Правда? — удивилась Дуняша.

— Правда, красавица, так оно и есть, — подтвердил Микита. — Данилка лжу говорить не приучен.

— А в Киеве был?

— Был — ответил Данилка.

Микита встал:

— Благодарствую, Дуняша, наелся. Пойду на дворе посижу...

Данилка вскочил, чтобы проводить слепца.

— Сиди, парень, ешь, я сам, — сказал Микита и, постукивая палкой, вышел.

— Ты давно у Микиты? — спросила Дуняша, как только старик вышел за дверь.

Данилка кивнул.

— А правда, что про него у нас в девичьей болтают?

— Что?

— Будто в молодости любила его одна девушка, такая пригожая, такая прекрасная, что ходили к ней и князья, и бояре, только всем она отказывала, милого певца ждала. А он Русь обойдёт, все песни споёт и к ней возвращается с подарками. И вот однажды молодой боярин, голову от страсти потерявший, замыслил молодушку умыкнуть. В самый раз вернулся Микита, отнял красавицу у боярина, а тот взял да и ударил его половецкой витой плёткой и выбил ему очи. Правда ли это?

Данилка никогда ничего подобного от Микиты не слыхал. Он решил, что спросит певца непременно, но потом подумал, что не стоит — так рождаются народные сказания, а он случайно оказался у истоков легенды. Так надобно ли пытаться узнать истину?

— А дальше что? — спросил он Дуняшу.

— А дальше грустное. Дождался боярин, пока Микита в обход по Руси с песнями уйдёт, убил красавицу, а дом поджёг... И приходит ныне на пепелище Микита каждый год льёт слёзы кровавые из пустых глазниц... — Дуняша вздохнула и утёрла украдкой слезу.

Действительно, на пепелище они с Микитой однажды приходили, это правда. Так, может быть, и не легенда всё это? Данилке представилась красавица, чем-то похожая на княжну Весняну и на Дуняшу одновременно. Он так и сидел с приоткрытым ртом над миской, пока не кликнул его в дорогу слепец.

Днём снова зарядил дождик. Весняна слонялась по дому, хмурая, раздражённая. Дворовые попрятались, чтобы не попадаться ей на глаза. Дуняша усадила девок за пяльцы, те пели заунывно, хоть вешайся, хоть вой в голос...

Весняна снова вышла на крыльцо, прислонилась, как давеча, глядя в низкое, Лохматое от туч, небо.

В ворота постучали. Княжна вздрогнула. Постучали снова.

— Эй, кто-нибудь, отворите ворота! Заснули? — Крикнула она.

Из дома вышла Дуняша, подошла к воротам, прильнула к щели и сразу же стала открывать.

— Кто там? — нетерпеливо крикнула ей княжна, но Дуняша не успела ответить — в ворота вбежала ключница Мария в тёмном, промокшем плаще. Платок сполз на плечи, Тёмно-русые волосы выбились из-под гребня, синие глаза в опушке тёмных ресниц были заплаканы. Она заметила княжну на крыльце, подбежала к ней и рухнула перед самым крыльцом на колени — в лужу, в грязь.

— О милости прошу, государыня княжна!

Весняна всё ещё смотрела поверх головы Марии на ворота, потом поняла наконец, что того, кого она ждала, там нет, и обратила внимание на женщину, стоявшую по-прежнему на коленях, в грязи.

— Где же ты пропадала, почитай, три дня, Мария? Хороша ключница! Как в воду канула, а хозяйство без неё вкривь да вкось...

— О милости прошу! — повторила Мария, возвысив голос.

— Вот велю выпороть — и будет тебе милость! Говори!

— Дозволь на твоём дворе увечному дружиннику остановиться. Раны открылись в пути, плох он...

— Когда и кому я в приюте отказывала? Встань, не пристало ключнице на коленях ползать, — сказала Весняна спокойно. — Уж не суженого ли встретила по дороге, что так просишь?

— Суженого, княжна, суженого, без вести пропавшего, моего единственного... Сколько лет ждала, против разума надеялась.

— Это кого же? — заинтересовалась наконец Весняна.

— Может, помнишь, государыня, дружинного певца молодого, что Вадимыслом прозвали за разум и смётку? Того, что в плен попал тогда с отцом твоим...

Весняна нахмурилась гневно: сегодня словно все сговорились напоминать о неудачном походе отца.

— Отец всех выкупил!

— Не всех, княжна, его — нет... А теперь вернулся. Увечный, горит весь, лихоманка его терзает...

Весняна вспомнила и молодого дружинника, учившего её играть на гудах, и его песни, и то, как незаметно занял он место старого дружинного певца, могучего и, казалось, вечного Ясеня, когда тот стал вдруг прихварывать. Вспомнила о чём шушукались в девичьей: что её сенная девушка Мария влюблена в певца, а он на неё внимания не обращает, и ещё глухие слухи о том, что отец бросил раненого певца, когда бежал из плена, опасаясь, что станет тот путами на ногах... И не выкупил потом... А певца передавали от хана к хану, сохраняя жизнь увечному рабу за его песенный дар...

— Так что же ты, пусть входит.

— Прости, княжна, что не всё сразу сказала. — Мария продолжала стоять на коленях.

— Ну?

— Твой отец его не принял... Со двора согнал, в пределах княжества появляться запретил...

— За что?

— За повесть, им написанную.

— О походе отца?

Мария вздрогнула и безнадёжно горьким голосом прошептала:

— Знаешь уже...

Весняна долго молчала, теребя косу.

— Что же ты его, увечного, под дождём так долго держишь, дура?

Мария охнула, вскочила на ноги и побежала к воротам. Через минуту она уже вводила во двор двух мужиков с носилками, на которых лежал укутанный воинским изношенным плащом человек.

— Осторожно, осторожно, — предупреждала она мужиков, идя рядом с носилками, глядя в мокрое, без кровинки, с заострившимся носом лицо раненого, придерживая носилки и приговаривая ласково: — Потерпи, лада мой, потерпи... немного осталось...

Мужики с носилками скрылись на заднем дворе. Весняна всё стояла на крыльце и думала, что вот так же мог бы приехать и Борислав, пусть раненый, увечный, она бы выходила его... Но его нет, он в Киеве, а есть дождь, и тоска, и ожидание, и смутная зависть к Марии и её любви, такой прекрасной в своём неистовстве и такой горькой... И ещё томило её предчувствие, будто вошло в её дом вместе с этим человеком что-то новое, страшное, что переломит всю её судьбу...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ранним утром в библиотеке великого князя Киевского Святослава царил полумрак. На дворе моросил дождик, и сумрачность просторной горницы не могли скрасить даже цветные стёклышки в оконцах. Вдоль стен тянулись полки с книгами и свитками, в середине, у ларей, сидели переписчики-монахи. У открытого окна стоял смотритель библиотеки отец Паисий, изрядно поседевший, но не утративший лукаво-добродушного, временами по-детски наивного взгляда всё ещё ясных глаз.

— Вот же зарядил, проклятый, прости меня, Господи, на скверном слове, сеет и сеет, — проговорил Паисий.

Один из переписчиков, со смешливым, плотоядным, мясистым, до сальности, лицом, поднял голову и смиренно, с должным уважением к смотрителю, но и наставительно, словно говорил с ребёнком, сказал:

— Осенний дождик к будущему урожаю, отче.

— Это конечно, это да... Только земле оно благодать, а на душе муторно. — Паисий отошёл от окна, скользящим, лёгким шагом приблизился к переписчикам, заглянул в работу говорившего. — Ты работай, работай, Карпуша.

Скрипели перья, барабанил за окном дождь, по полкам ползали ленивые осенние мухи. Паисий отошёл от переписчиков, пробубнив по-латыни:

— Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис...

Карп смешливо перевёл шёпотом:

— «Времена меняются, и мы меняемся с ними», что должно понимать так: когда дожжит, у него мозжит...

Сидящий рядом с ним Пантелей хохотнул, издав звук «гы-гы» на самой низкой октаве. Быть бы ему дьяконом по его удивительному басу, но природа иногда выкидывает с людьми странные шутки — Пантелею медведь на ухо наступил.

Остафий, что сидел чуть в стороне, поднял голову от пергамента, строго взглянул на товарищей. Был он худ, носат, жидкие волосы, заплетённые в косицу, обнажали высокий лоб, чахлая бородка почти не скрывала узкого скошенного подбородка.

Паисий снова подошёл к окну, поглядел на низкие тучи, повздыхал, потоптался, вернулся к переписчикам. Заглянул через плечо Пантелея в рукопись, вчитался и даже руками всплеснул от возмущения:

— Ты чего пишешь, курья твоя голова?

— Гы-гы... Что дадено, отче.

— Ты читай, читай!

Переписчики подняли головы от работы, обрадованные передышкой и развлечением — от Пантелея всего можно было ожидать.

— «Лета от сотворения мира, — зачастил скороговоркой Пантелей, склонясь над листом, — шесть тысяч шестьсот девяносто второго¹ навёл князь Игорь Северский полки на землю половецкую, и побеждены были наши гневом Божьим, и стало нам за наше прегрешение... — остановился в недоумении и растерянно закончил: — радость...» Гы-гы...

— Гы-гы, — передразнил его Паисий. — Ты вникни: половцев за год до похода князя Игоря наш великий князь Киевский Святослав Всеволодович разбил. И была радость. А князь Игорь его победу на своё поражение разменял. И стало нам горе. Так что надо писать?

— «Там, где радость у нас была, — покорно прочитал в книге Пантелей, — ныне же воздыхание и плач распространились».

То-то, орясина. Соскоблишь и перебелишь. — Паисий пребольно ткнул пальцем в макушку монаха и тут же перекрестился, набожно пробормотав: — Прости меня, Господи, на скверном слове...

Стукнула дверь, и вошёл княжич Борислав.

Отец Паисии радостно улыбнулся — он любил молодого княжича, хотя и раздражался частенько, споря с ним: Борислав опровергал, не утверждая, и утверждал, не настаивая. Княжич принадлежал к новому поколению молодых вельмож, не всегда и не во всём понятных простодушному, при всей его книжной мудрости, отцу Паисию. Оно возникло буквально на глазах при Киевском и Черниговском дворах за годы правления Святослава, годы тишины и благоденствия. Это поколение поражало способностью сочетать пристрастие к красивой одежде и роскоши в быту, что прежде считалось недостойным мужа, с глубокими и обширными познаниями в истории, искусстве, философии, с умением говорить легко и вскользь о важном, долго и витиевато о том, что недавно полагалось второстепенным, высказывая эллинскую мудрость, византийскую изысканность, восточную цветистость и славянскую созерцательность.

Любовь к охоте, воинские упражнения, частые разъезды, перемежаемые бдениями до первых петухов над книгой или долгой застольной беседой о путях философии, изнеженность и сила, пресыщенность и любопытство к жизни, приятие мира, каков он есть, и бесплодные мысли о его совершенствовании — вот что наполняло жизни этих молодых вельмож.

В Бориславе этот удивительный сплав проявлялся особенно ярко, впрочем, в посольских делах это ему только помогало.

Переписчики встали и чинно поклонились, княжич Борислав рассеянно кивнул в ответ, прошёлся вдоль полок, рассматривая книги, улыбаясь им, как старым знакомцам. Одна — в тёмном от времени переплёте телячьей кожи — привлекла его внимание.

— Пополняется библиотека, отец Паисий? — Он взял книгу.

— Денно и нощно разыскиваю редкости для великого князя. Да... денно и нощно... Книга эта — «Похвала Ярославу Мудрому». — В голосе Паисия звучала гордость.

— Это который же список?

— Самый первый, княжич, самый что ни на есть первый, да... Три года искал, год добывал, с ног сбился, и вот он тут.

Борислав прочитал вслух:

— «Велика бо бывает польза от учения книжного...»

Паисий, полузакрыв глаза, подхватил наизусть:

— «Книгами бо кажем и учимы осмы пути покаянию, мудрость бо обретаем...»

— Мутно в старину писали, хотя и мудро. — Борислав захлопнул книгу, положил на место.

Паисий обиженно поджал губы.

— Слыхал о новой повести про Игорев поход? — спросил Борислав.

Паисий заулыбался, обиды он долго не держал, а о книгах мог говорить нескончаемо.

— Не токмо слыхал, читал, княжич Борислав.

— Даже читал? Каким же образом?

— Да так, случаем довелось. Забежал на подворье. Там этот, увечный... Господи, да что я тебе говорю! Ты же его сам из плена половецкого привёз, — сказал Паисий.

— Разгорелись, наверное, глаза, отче, — усмехнулся княжич, — захотелось в библиотеку заполучить?

— Это конечно, это да... Творение дивной силы... Только ведь...

— Что?

Паисий замялся. Переписчики с любопытством поглядывали на него, продолжая скрипеть перьями.

— Я ведь что хотел сказать, — решился проявить свою осведомлённость старец, — что уехал он и повесть свою увёз к князю Игорю.

Борислав взял с полки книгу, полистал, сказал, не поднимая глаз, как бы между прочим:

— Князь Игорь повесть не принял и своего увечного дружинного певца от себя погнал.

Переписчики враз подняли головы.

— Господи, за что же? — удивился Паисий.

— За свой же собственный грех.

— Ась?

— За то, что бросил он певца в плену, да и забыл о нём, а тот через пять лет — нате вам! — живым укором перед князем явился да ещё повесть эту привёз... Да ты сам читал, отче, понимаешь...

Паисий не очень-то понимал, но промолчал.

— Я его к себе звал, уговаривал в тиши и покое пожить, отдохнуть с дороги, отъесться, осмотреться, дом-то у меня пустой, живи — не хочу. Так нет же, — с досадой сказал Борислав, — на подворье ему захотелось! До сих пор в толк не возьму, чего он туда рвался.

— Да ведь он, княжич, певец, его понять можно: столько лет в безвестности, в молчании, а тут на родную землю приехал! Так разве можно винить его за то, что повесть свою он людям прочитать хотел? — стал горячо объяснять Паисий. — А на подворье всегда народ толпится, кто ночует, кто проезжает, слушателей — хоть отбавляй. Любому творцу живой отклик требуется, а без него жизнь теряет смысл.

— Ты прав, отче, нелегко понять творца. Просил я его дать мне повесть переписать в твоей скрибтории, список-то его ветхий, буквы за годы поистёрлись. Он и тут поперёк молвил: вперёд князю своему, Игорю, поклонюсь, повесть к ногам его положу, а там и переписчики найдутся.

— Это конечно, это да... Повесть называется «Слово о полку Игореве» — значит, князю, своему он её и посвятил.

Борислав не сразу ответил, поставил книгу на место, прошёлся вдоль полок, не оборачиваясь, сказал:

— А не попросить ли тебе у великого князя дозволения взять повесть в библиотеку?

Господи, да конечно же... да... — обрадованно зачастил Паисий и вдруг словно споткнулся о странную мысль. По своей наивности он тут же и высказал её княжичу: — А почему бы тебе не попросить, княжич Борислав? Ты к великому князю ближе.

Княжич обернулся, задумчиво поглядел на Паисия.

— Ты, отче, приставлен книги собирать, с тебя и спрос.

— Так, так, с меня спрос, ежели мимо библиотеки великого князя книга пойдёт, да... А где же певец-то ныне?

— Бог его ведает. — Борислав пошёл к дверям, открыл створку, помедлил. Сквозняк пронёсся по полкам, по ларям, зашевелив листы и свитки. — Ты у боярина Ягубы спроси, он знает даже, о чём мыши пищат в чужих амбарах. — И ушёл.

— Вот же; накрутил и ушёл, — сказал, ни к кому не обращаясь, Паисий.

— Княжич книгочей известный. Любит книгу, отче, — сказал Остафий.

— Спросить и вправду боярина Ягубу, что ли? — задумчиво произнёс Паисий. — Не припомню, когда бы дружинный певец в опалу попадал...

— Спрос не вина, отче, — сказал Карп.

— Это да, это оно конечно, только больно я его, аспида, робею, прости меня, Господи, на скверном слове.

Пантелей хмыкнул, а Остафий, взглянув на него укоризненно, сказал Паисию:

— Если чего у властителей хочешь добиться, то и в лоб нужно и в обход идти.

— А чего я хочу?

— Повесть эту хочешь сюда. И княжич того же хочет, только вот почему в сторонке остаётся, тебя втравливает? И ты это понимаешь и потому корчишься. Но всё же встрянешь, отче, знаю я тебя...

— Страшно, — вздохнул Паисий.

— Чего же страшно, отче? — вмешался Карп.

— Сам не пойму. Что-то не так в повести, непривычно слуху.

— При восхваляющих книгах, отче, сидеть, конечно, спокойнее и безопаснее, — сказал Остафий.

— Гы-гы! — обрадовался Пантелей.

— Опять ржёшь, аки конь стоялый? Не твоего ума дело!

Паисий подошёл к Пантелею, заглянул через его плечо в рукопись, закричал тоненько, найдя выход раздражению:

— Что ты пишешь, орясина? Меньше в чужие дела встревай, разговоры слушай, до тебя не касаемые. Опять скоблить?

Дверь в библиотеку, не скрипнув, не стукнув, отворилась, и на пороге, никем не замеченный, появился боярин Ягуба.

Несмотря на седину, он не производил впечатления старика, был по-прежнему высок, худ, мягок в движениях. Он ходил в мягких козловых сапожках без каблуков, носил тёмные одежды.

— Сколько раз подчищаем, аж светится лист-то. — Паисий взял лист, для убедительности показал на свет Пантелею. — Дубина! Гы-гы...

— Балуют переписчики? — негромко спросил Ягуба, выходя на свет.

Паисий вздрогнул, переписчики встали.

— Ох, напугал, боярин, неслышимо ходишь...

— Балуют, спрашиваю, переписчики?

— Не то чтобы балуют, ошибаются, сытые рыла... Сколько же можно подчищать! — Паисий мелко перекрестил боярина, и непонятно было, отгоняет ли он злого духа или благословляет.

Ягуба заметил испуг смотрителя и усмехнулся. Его боялись, сторонились. Вроде и не занимал он особого положения при дворе великого князя — ближний боярин, каких несколько, но и во дворце, и в Киеве знали, что власть его велика, а влияние на Святослава огромно. Особенно усилилось оно после смерти княгини Марии.

— Взыщи за пергамент, — посоветовал Ягуба.

Разве в пергаменте одном дело? — заторопился Паисий, в раздражении не думая, что рискует навлечь на переписчиков гнев боярина. — Ты же знаешь — великий князь в день своего рождения пожелал высоких гостей книгами одарить. И я обещал быстрее и лучше вольных переписчиков сделать. Меньше месяца сроку осталось, а мы всё подчищаем, перебеливаем...

— Нерадивых накажи. Или вот что: управлюсь с делами и займусь ими.

— Лучше я сам приструню, боярин, — испугался за переписчиков Паисий.

— Сам... сам ты их распустил, отче. — Ягуба подошёл к переписчикам, поглядел на их склонённые головы, скривился брезгливо. — Духом кислым несёт. Великий князь деньги немалые на книги отпускает, к себе приблизил, в своё великокняжеское книгохранилище допустил монасей, а у этого на рясе только что вчерашних щей нету! — Он ткнул пальцем в Пантелея, прошёл вдоль ларей. Паисий семенил за ним.

— За книги я батюшку Святослава Всеволодовича денно и нощно благодарю, за заботу его великокняжескую... И за деньги, что на новые книги он даёт... — Паисий оглянулся на Остафия, тот поднял голову и еле заметно ободряюще кивнул смотрителю. — Это... вот, это да... — засмеялся Паисий.

— Что? Не понял, отче, — остановился Ягуба.

— Появилось на Руси одно дивное творение...

— Ну?

— Достать бы.

— Так достань, на то и поставлен.

— Это конечно, это да, только вот...

— Ну что ты мнёшься? Прост ты больно, отче, всё у тебя на лице написано. «Слово о полку Игореве»? — Ягуба с возрастом научился забегать стремительной мыслью вперёд собеседника, ему доставляло удовольствие огорошить его внезапным вопросом, предугадав то, к чему тот только шёл.

— Оно, боярин.

— Забудь.

— Ась?

— И думать, говорю, забудь. Ибо восхваляет князя Игоря.

— Что-то не пойму я, боярин. Игорь Святославич — он же великому нашему князю двоюродный брат и союзник.

— Не все братья по крови и по духу близки.

— Это конечно, это да... но...

— Князь Игорь на Святослава Всеволодовича обиду затаил, что не даёт он ему Черниговский престол.

— Эх, боярин, княжьи обиды как тучи по весне: подует злой ветер с поля половецкого — и нет их. Впервой ли у них размолвка...

— Тут, отче, не просто размолвкой, тут изменой пахнет. — Ягуба не мог отказать себе в удовольствии показать причастность к тайнам большой великокняжеской политики. — Князь Рюрик Ростиславич Белгородский склоняет Игоря к союзу против нас. Так что по всему выходит — не нам об Игоревой славе заботиться. И повесть эта — дело его, нас не касаемое.

В библиотеку доходили разговоры о княжеских распрях, спорах. Слова Ягубы не были для монаха таким уж большим откровением. Но при всём своём простодушии Паисий научился, находясь вблизи престола, наблюдать изо дня в день за жизнью большого двора, не торопиться выказать осведомлённость, тем более когда речь заходила о князе Рюрике, соправителе великого князя.

— Это конечно, это да... — Паисий сокрушённо покачал головой. Руки его, непроизвольно потянувшиеся к бородке, чтобы огладить её, замерли. Не успев додумать, он выпалил: — Только, боярин, князь Игорь повесть-то не принял. И дружинника, который её написал, со двора своего согнал... — Не закончив, он искоса поглядел на боярина и остановился.

Для Ягубы это была новость. Но он по многолетней привычке ничем не выразил своего неведения. Наоборот, как можно более естественно спросил, словно давно уже знал об этом, и обдумал, и взвесил возможные последствия:

— Ну и что?

— Сказано В Евангелии: приобретай мудрость.

— Он всё о своём. Забудь!

— Я ведь к чему: не приобрёл, а согнал! Вот и выходит, кому мудрость во славу, а кому и в укор...

Ягуба задумался. О повести придётся докладывать великому князю. Но что докладывать?

— А ты не так прост, отче. — Он пытливо поглядел на Паисия, как бы заново оценивая его, и сказал задумчиво: — Рюрик Ростиславич хочет женить племянника на дочери Игоря и тем союз против нас укрепить...

— Неужто на Весняне? — воскликнул Паисий и сразу же пожалел о вырвавшихся словах: княжич и Весняна часто встречались здесь, в библиотеке, здесь зарождалось их чувство, и так вышло, что он, Паисий, смиренный Божий раб и слуга книг, стал их поверенным. А вот знает ли об их любви Ягуба?

Ягуба знал. И по своей привычке сразу же показал это, чуть улыбнувшись глазами изумлению Паисия:

— Княжич Борислав в большой княжеской игре пока ещё пешка.

— И пешка в ферзи пройти может.

— Если бы все пешки ферзями становились... Да и то сказать: князей много, а завидных престолов на Руси раз, два — и обчёлся. В большой поход Святослава Всеволодовича против половцев — помнишь, пять лет назад? — под его знамёна до ста больших и малых князей встало. И каждому свой престол нужен, и каждый на более высокий жадными глазами глядит, смерти родича дожидается.

— И собачатся между собой, и усобицы сеют, и половцев на подмогу зовут, а те жгут Русскую землю, — подхватил Паисий. — А потом половцев тех же вместе укрощают. Нашим князьям половцы вот как нужны, без них вроде и князья-то зачем?

— Ты как про князей-то рассуждаешь? — вдруг встрепенулся Ягуба. Слова Паисия заставили его потерять осторожность и заговорить о том, что давно уже занимало мысли боярина, зрело в нём годами, никогда не прорываясь, но накладывая незримый отпечаток на его поступки и слова — убеждение в том, что княжеская лествица несёт разор Руси.

— Это я твою же мысль развиваю, боярин!

— Занёсся умом! Не посмотрю на сан, велю драть, чтоб выветрилось!

Ягуба вышел.

— Слава тебе, Господи, понесло! — перекрестился Паисий, так и не поняв, отчего вдруг разгневался боярин.

Остафий прошмыгнул к двери, приоткрыл, поглядел вслед Ягубе.

— К великому князю боярин пошёл, — сказал многозначительно.

— А вы работайте, работайте! Пантелей! Покажи, что ты переписал! — сказал Паисий и стал перебирать листы на лавке монаха. — Ох ты, наказанье ты моё. Ну что ты тут пишешь? «Разоренье городов от усобиц княжеских...» Есть эти слова в летописце?

Пантелей вгляделся в переписываемый текст.

— Нет, отче.

— Откуда взял?

— Ты сказал, отче.

— О Боже! Остолоп! Дубина нетёсаная! — зашёлся в гневе смотритель. — Я сказывал... Разоренье — оно от половцев. А князья — наши защитники, радетели.

— Так ты же только сейчас, отче, с боярином... сам...

— Сам, сам — заладил, дурень! Слушать надобно головой, а не токмо ушами. Сказывал... Мало ли что я сказывал! Сказанное слово носимо ветром, вспорхнуло из уст — и нет его. Письменное слово — навеки. — Паисий постепенно успокаивался, и слова его зажурчали привычно: — Мы что творим? Гишторию! И потомки о нас, о нашем времени по ней судить станут. Строго, взыскательно спросят нас за всё. Так надобно ли им знать, что князья наши в слепой гордыне, в жадной алчности брат на брата шли, неся великий разор земле?

— У потомков своих забот хватит, отче.

— О, бестолочь! — Паисий задохнулся от нового прилива гнева, стал яростно тыкать костяшкой согнутого пальца в темечко писцу.

— Отче, опомнись, ты же не раз говаривал, что мы должны правду потомкам нести. — Остафий осуждающе поглядел на Паисия. — А Пантелей — наивная душа.

Смотритель враз утих, опустился рядом с Пантелеем, почесал бороду, вздохнул, погладил переписчика по голове.

— Говорил и не отрекаюсь. Только ведь эти книги дарственные, парадные, для княжеского чтения. Понимать надо разницу, дети мои... — Он задумался.

Здесь, в княжеской библиотеке, ради собирания книг — дела, главнее которого Паисий полагал только оборону земли от вражеских набегов, приходилось ему и умалчивать, и льстить, и юлить, и видел он в том великий подвиг свой перед историей. Но до какого предела может довести этот путь, есть ли оправдание умолчанию, и кто знает, когда этот предел переступишь и станешь, даже с лучшими побуждениями, споспешествовать усобицам княжеским?

После разговора Ягубы с отцом Паисием люди боярина два дня, сбиваясь с ног, выясняли, где обитает изгнанный князем Игорем певец. Вызнали, земля слухом полнится...

Казалось бы, можно идти к великому князю, рассказать и о том, что князь Игорь своего же певца прогнал, и о том, где он сейчас находится. Ан нет, мучило Ягубу сомнение, потому что не прочитал он повесть проклятую, не прослушал, когда, как доложили только теперь его люди, читал певец на подворье. Стар стал, наверное, не учуял...

Вот и терзался Ягуба, не зная, что делать. Не сказать великому князю — сам узнает, осерчает, почему своевременно не доложил, и неизвестно ещё, во что его гнев выльется.

После смерти княгини Марии Святослав неузнаваемо изменился. Ровесник Ягубы, он превратился в сгорбленного старца. Но это бы ничего, изменился он и внутренне. В сущности великий князь стал совсем другим человеком. Прежде бесстрашный в бою, он стал теперь бояться смерти и одновременно ждать и желать её. Всегда умевший сдержаться и обуздать свой гнев, он стал давать ему волю, вскипая яростью порой даже по пустякам. Прежде мудрый, стал хитрым, всегда умевший мыслить широко, как надлежит истинному государю, вдруг стал мелочным и получал удовольствие от запутанной дворцовой мышиной возни приближённых.

Только теперь начал понимать Ягуба, как велико было благотворное влияние Марии на мужа. Даже ему не хватало княгини, хотя и не стал он ей так духовно близок, как покойный Пётр...

Так ничего и не решив, Ягуба пошёл дальним, кружным переходом к светёлке Святослава, где он после смерти жены спал в одиночестве.

Ему встретилась дородная, дебелая кормилица. Она сладко улыбалась и вся колыхалась, как сдобное тесто. Могучая грудь распирала холщовую рубашку, и дух шёл от неё густой, женский, соблазный. В переходе было тесно. Проходя мимо, озорная баба притиснула его телесами к стене. Он сказал ей, словно коню:

— Но, но, балуй! — Однако же ущипнул за податливый бок. — Проснулся великий князь?

— Спит ещё, — пропела тягуче кормилица, не отстраняясь.

Ягуба вгляделся, припоминая. Кормилица была новенькой, взятой из ближней деревеньки, вдовой. Муж погиб, оставив её с тремя детьми и на сносях. Теперь она кормила сразу двух правнуков чадолюбивого великого князя. Была расторопной, опрятной, заботливой и явно искала покровительства при дворе, страшась вдовьей доли и того, что, выкормив княжат, придётся ей возвращаться в деревеньку, к голодной жизни, из которой уж ни ей, ни детям её не будет выхода...

Ягуба, так и не женившийся, иногда всё ещё поглядывал на жёнок. Сегодня ему было не до них.

Он шлёпнул её пониже спины и пошёл дальше. Кормилица вздохнула, поплыла по переходу в сторону светёлок...

Во внутреннем дворе ключница следила, как холопки кормят гусей и индеек. Чуть поодаль отроки выводили из конюшни коней на выгул. Ягуба поглядел, ни слова не сказал, к удивлению ключницы, и пошёл на второй, бронный двор. Здесь рубились на мечах два молодых дружинника, а третий, кряжистый, с сивой бородой и внушительной плешью, следил за ними и что-то говорил. Ягуба остановился, стал наблюдать. Сил у молодых парней было много, но умения ещё маловато, они прыгали, ухали при каждом ударе, ловили удары противника на щит с излишним усердием, если не сказать — с опаской. Старый дружинник, очевидно, видел всё это не хуже Ягубы, потому что вдруг отстранил одного из молодых, встал на его место, не надевая шлема, кивнул второму. Тот нанёс удар, старый воин чуть шевельнул щитом, и меч скользнул в сторону и вниз. Увлекаемый силой удара, парень покачнулся, и старик тут же плашмя ударил его мечом по плечу.

«В бою такой удар — смерть», — отметил Ягуба про себя одобрительно. Старого воина он хорошо знал, тот был всего лет на пять моложе, они бились радом во многих схватках. «Пожалуй, — подумал Ягуба, — сейчас я против него уже не выстоял бы». Захотелось пройти туда, на бронный двор, поиграть мечом, как в молодости, показать сноровку, умение, себя потешить. Но мысль о предстоящем разговоре с великим князем не давала ему покоя.

Ягуба поднялся к светёлке Святослава. Поскрёбся в дверь.

— Входи, Ягуба, — услышал он хриплый со сна, низкий голос великого князя.

Ягуба вошёл, притворив за собой дверь, отвесил быстрый поклон. Святослав сидел на ложе у высокого ларя с книгой и оплывшей свечой. Видно, опять ночью читал Псалтирь. Он был в простых, белёного полотна портах и рубахе, поверх которой накинул заячью душегрейку, в меховых разношенных босовиках.

— Знобит меня что-то, — сказал он вместо приветствия.

Ягуба вышел из светёлки и сразу же вернулся, неся кружку парного молока и ломоть свежего тёплого хлеба, молча поставил перед стариком.

Святослав понюхал хлеб, отломил корочку, пожевал, запил молоком, ещё раз втянул в себя большими ноздрями пряный, сытный запах утреннего хлеба, отложил в сторону.

— Закрой-ка Псалтирь, — приказал боярину.

Тот повиновался.

— Теперь открой, где получится.

Ягуба привычно отвернулся, подчёркнуто не глядя на книгу, раскрыл, ткнул пальцем в строку.

— Читай, — приказал князь.

— «И ликовали после этого с музыкой и веселием семь дней...» — прочитал Ягуба.

— Ликовали? Хм... А после чего ликовали-то?

Ягуба быстро нашёлся:

— После празднования твоего славного дня рождения! — сказал он и тут же испуганно подумал: «А почему будут ликовать после празднования, а не на самом праздновании, на пиру?» Но Святослав, к счастью, не заметил явной нелепицы в словах боярина.

— Не льсти, Ягуба, знаешь ведь — не люблю. Ликовать после моей смерти будут.

— Тебе ли о смерти думать, великий князь?

— Зябко... — сказал Святослав, кутаясь в душегрейку. — То от могилы близкой... На санях сижу[106]... Что в городе?

Вот уже который год после смерти княгини Марии этим вопросом начинались утренние беседы великого князя и ближнего боярина, беседы, во время которых решались многие городские и государственные дела, начинались интриги, намечались походы. Беседы, которые поставили Ягубу впереди многих бояр, подручных князей, даже сыновей Святослава.

— Всё спокойно в городе. — И это была как бы обязательная формула начала беседы — всё спокойно. — Вот только хан Кунтувдей остановился проездом со своими мужами, ввечеру бражничал, на язык невоздержан был.

— И что же наговорил?

— Дескать, ты великий князь, Киевский престол только из милости Рюрика Ростиславича всё ещё удерживаешь.

— Вот же погань некрещёная... Это мы ему припомним. Дельного чего сболтнул?

— Нынче у них, мол, урожай выдался сам-шест, и все Рюриковы волости будут с большими хлебами.

— Так, так... И к чему бы это?

— А к тому, что самый раз укоротить твою власть сейчас Рюрику.

— Хана взять — ив узилище! — Святослав сказал это, не повышая голоса и не изменив даже интонации.

— Осмелюсь напомнить, великий князь, хан — владетель тюркских родов, на Рюриковых землях сидит, ему верный пёс.

— Свои дела с Рюриком сам улажу. Больно силён он стал союзом с кунтувдеевскими родами.

Ягуба преувеличенно громко вздохнул.

— Что засопел, боярин? Полагаешь, круто?

Ягуба кивнул.

— Возможно... Да больно причина удобная: поношение государя на его же земле. Добрый случай соправителю моему Рюрику урок преподнести. Что ещё?

— Князь Игорь Святославич... — Ягуба остановился, по едва заметному движению князя уловил, что тот заинтересовался, и стал подбирать слова: — Князь Игорь дружинного своего певца, из плена вернувшегося, не принял.

— Вот как? — Святослав задумался.

В дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошла мамка, за ней давешняя кормилица с ребёнком на руках. Это был утренний ритуал, заведённый Ягубой после смерти Марии, чтобы отвлечь Святослава от горестных мыслей о безвременно ушедшей жене. А правнуков хватало — многочисленные внуки исправно поставляли их...

Ягуба неслышно отошёл в сторону.

Мамка поклонилась в пояс, проворковала:

— Великий государь, твой правнук тебе доброго утра желает!

Святослав взял младенца, приподнял пелёнку с его личика, улыбнулся умильно, почмокал, сделал козу, покачал, спросил мамку:

— Это который?

Своих правнуков великий князь частенько путал, и вопрос мамку не удивил.

— Княжич Мстислав, государь. Видишь, глазёнки голубенькие, а реснички собольи, а бровки куньи. Мстислав, государь.

— Да, да... Мстислав. — Князь смешно почмокал, протянул пискляво: «Мстисла-ав, аушеньки», вернул мамке ребёнка. — Унеси.

Мамка передала ребёнка кормилице, поклонилась поясно, выплыла, за ней кормилица протиснула дородное тело в дверь, успев стрельнуть глазами в боярина.

«Настырна», — подумал Ягуба, но без раздражения, скорее даже как-то ласково.

— Открой-ка, — снова приказал князь, и Ягуба, без дальнейших слов поняв его приказ, захлопнул Псалтирь и тут же открыл, ткнул пальцем в нижнюю строку.

— Читай.

— «Так скоро понесли неправедную казнь говорившие в защиту города, народа и священных сосудов...»

Святослав сказал, кутаясь в душегрейку:

— Неправедная казнь... Дружинного певца прогнал... Ты сам-то прочитал повесть?

— Виноват, великий князь, руки не дошли, — ответил Ягуба, поражаясь, как Святослав даже из тёмных предсказаний Псалтири, во что Ягуба не верил и над чем втайне посмеивался, хотя и уважал в князе выдающиеся ум и всестороннюю образованность, умеет извлекать зерно истины.

— Не дошли, не дошли... Зачем поставлен?

— Говорят, великой силы творение.

— Вот именно, что великой. И славу поднимает.

— Игореву? — осторожно спросил Ягуба.

Оказывается, князь уже всё знал. Видимо, Борислав успел доложить. Быстро шагает в милостях княжич, не пора ли укоротить его? А может, и не Борислав — даже Ягуба не знал всех осведомителей старого лиса, великого князя, своего друга и благодетеля.

— При чём тут Игорь? «Говорят»... — передразнил князь. — Мне вот говорят, нашу славу поднимает. А что Игорь смел, так о том давно на Руси песни слагают. Да только к смелости ещё кое-что надобно... Вот думаю: не слишком ли высоко нашу славу поднимает повесть?

— Если ревнивыми глазами, конечно, смотреть...

— Вот именно, если ревнивыми. А у тебя руки не дошли. И опять без стука вошла мамка, за нею кормилица.

— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает. Святослав заулыбался, принял спелёнутого ребёнка, подкачал, чмокая.

— Это который?

— Княжич Святослав, государь. Вишь, глазёнки тёмненькие, а сам белёсенький, что лён. И родинка...

— Да-да... родинка... Неси.

Мамка с кормилицей ушли.

— Счастлив ты во внуках и правнуках своих, великий князь, — заговорил Ягуба, стараясь отвлечь князя от треклятой повести. И кто только успел его упредить?

— Счастлив-то счастлив, только куда я их пристрою?.. Поднимает нашу славу... А ты не удосужился. И приходится мне с чужих слов судить...

— Виноват, государь, — сказал Ягуба.

— Где теперь певец обитает?

— Княжна Весняна в своём загородном доме приютила.

— Почему Игорь певца прогнал? — задумался Святослав.

Ягуба вспомнил слова Паисия:

— Сказано в Евангелии: «Приобретай мудрость». Игорь не приобрёл, — Кому мудрость в укор, а кому и во славу...

Святослав чуть приметно улыбнулся, но тут опять вошла мамка с новой кормилицей.

— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает.

Кормилица протянула князю ребёнка, но тот его на руки брать не стал, только спросил:

— Это который?

— Княжич Ростислав, государь. Глазёнки-то раскосенькие, половецкие, а волосики светленькие, твоего корня.

Святослав улыбнулся, сделал козу.

— У, половецкое отродье, гули-гули... А всё же на меня похож, верно? Ну ладно, унеси.

Мамка с кормилицей вышли.

— Значит, так и порешим: заберёшь повесть и наградишь певца. И милость окажем, и покровительство увечному, чем Игореву гордыню уязвим. А повесть сбережём, никуда она из моей библиотеки не денется.

— Мудрость твоя велика!

— Оставь, боярин, знаешь ведь, не люблю... — Князь поморщился. — Кого за певцом пошлём?

— Может, княжича Борислава? — мстительно предложил Ягуба в надежде унизить княжича мелким поручением.

— Княжича за певцом? Не велика ли честь? — раздражённо сказал Святослав.

Борислав занимал особое место и при дворе, и в мыслях великого князя. Его не переставали мучить угрызения совести, что не признает он внука перед всеми, сироту, выросшего после смерти боярыни Басаёнковой в его доме. Всех детей, и внуков, и правнуков отеческой любовью наделяет, а этого, первого внука, обделил, хотя тайно души в нём не чаял. Но что делать? Признать его сейчас — значит оскорбить память Марии. Если уж признавать, то надо было делать это при её жизни — повиниться и признать, а теперь уж поздно...

Оправдывал себя Святослав тем, что внука, пусть и не признанного, всячески выделял и даже поставил на место Петра. О тайной любви Борислава и Весняны он знал. Не одобрял, но и не возражал, потому что Мария покровительствовала им. А может быть, права была покойница, и надо было подтолкнуть эту любовь ко всеобщей выгоде?

Так размышлял про себя Святослав.

Ягуба покорно ждал.

— Игорь браком Весняны с Романом союз с Рюриком против меня укрепить надеется, так? — неожиданно сказал князь.

— Так, — согласился Ягуба, ещё не понимая, к чему клонит князь.

— Вот пусть Борислав и поедет за певцом.

Ягуба опешил, но тут же нашёлся:

— Без лести скажу — велика твоя мудрость.

На этот раз Святослав не одёрнул боярина, а улыбнулся самодовольно.

Уже спустилась ночь, когда Весняна, сопровождаемая старым дружинником, подъехала к воротам своего дома. Она спрыгнула с коня, бросила поводья старику, крикнула:

— Выгуляй! — И застучала рукояткой плети в ворота.

Ей открыла ключница Мария, со светильником в руке.

— Как Вадимысл? — спросила коротко.

— Поел немного, спит теперь. — Счастливая улыбка скользнула по осунувшемуся лицу молодой женщины.

— Вот и хорошо. — Весняна пошла к крыльцу, поднялась по ступенькам, оглянулась.

Мария спешила за ней, глядя вопросительно.

— Попусту я в город съездила. Отец и слышать не хочет о нём. — Весняна хлестнула плетью по перилам крыльца. — Приказал выгнать. — Она заговорила быстро, отрывисто о том, что уже обдумала по дороге домой: — Тебя отпускаю с ним. Гривен дам, телегу. И лошадей... Живите в счастье.

Мария поклонилась.

— Спасибо за доброту, княжна, век буду молиться за тебя! Только телеги нам не нужно.

— Возгордилась? — крикнула яростно княжна, выплёскивая в одном слове всё — и обиду на отца, не внявшего её мольбе, и раздражение на человека, из-за которого она претерпела унижение.

— Что ты, государыня-княжна, разве я могу! Днём, когда тебя не было, княжич Борислав приехал из Киева...

— Он здесь? — От растерянности Весняна почувствовала, что щёки у неё пунцовеют.

— Конечно, княжна, где же ему быть, здесь. За Вадимыслом он прискакал. Великий князь берет его к своему двору. — Мария торопилась выложить радостные для неё вести, не замечая, как мрачнеет Весняна. — И повесть его берет в библиотеку, и наградит...

— Что ж, собирайтесь, уезжайте!

— Княжича к тебе прислать?

— И Борислав пусть едет!

— Не поняла я что-то, княжна, сдурела от радости, наверно. Как же уезжать Бориславу? Он к тебе четыре дня из Киева скакал!

— Как прискакал, так пусть и обратно скачет. — Весняна спустилась с крыльца. — Видеть его не желаю!

— Как же так можно с любовью своей поступать? — вырвалось у Марии.

— Уйди с глаз моих! — сорвалась на крик княжна. — По добру уйди, не то передумаю, не отпущу тебя!

На крыльцо вышел Борислав. Мария отступила к чёрному двору, исчезла неслышно, унося светильник. Стало темно.

— Веснянушка! — позвал Борислав. — Лада моя!

Он различил фигуру девушки в темноте двора, стал спускаться с крыльца.

— Не подходи!

Но Борислав уже спустился со ступенек и приближался к ней. Был он без шапки, в лёгкой светлой епанче, светловолосый, кареглазый, такой желанный, что у Весняны защемило сердце. Но она крикнула, отступая:

— Ещё сделаешь шаг — людей кликну, велю вытолкать взашей!

— Да что с тобой? — в недоумении воскликнул Борислав и снова подошёл к ней.

— Эй, люди!

Но княжич уже обнял Веснину, и голос её прозвучал глухо. Она выгнулась, оттолкнула его.

— Так-то ты меня ждала? Выходит, девичья любовь до первой разлуки? Или другого нашла?

Весняна отступила и наотмашь ударила плетью по улыбающемуся лицу княжича.

Он отшатнулся, зажал рукой щёку.

— Может, и на гумно наше с ним ходила?

— Да как ты посмел! — Она второй раз, уже по рукам, хлестнула княжича.

— Да что ты, что ты... Разлюбила, так и скажи! — Он отнял руку от щеки, на руке была кровь.

Весняна охнула, бросилась к нему. Борислав сразу же обнял её, прижал к себе, стал целовать закинутое лицо, а она, вдруг обессилев, шептала:

— Прости, прости... кровь... — Потом мягко высвободилась, поцеловала ссадину на его лице и сказала: — А теперь уезжай.

— Да что случилось, лада моя?

— Ты зачем приехал?

— Тебя повидать.

— Не лги, ты за Вадимыслом приехал, не ко мне!

— Так то же повод.

— Опять лжёшь, тебя за ним Святослав прислал!

— Служба у меня такая, понимаешь, служба!

— А повесть его в княжескую библиотеку пристраивать — тоже, скажешь, служба?

— Да что тебе в ней? — Борислав по многолетней посольской привычке ушёл от прямого ответа.

— Род наш позорит!

— Да как, ладушка? Такой красоты повесть...

— Для тебя, безвотчинного, безземельного, — Весняна поискала слово, чтобы больней ударить Борислава, — служивого, может, и есть там красота. А ты подумал, как эта повесть моего отца, князя и владетеля, принизила?

— Наоборот, возвеличила.

— Да? Я к отцу ездила просить — не за певца, за ключницу Марию, что ждала его, почитай, пять лет. Так отец и слушать меня не захотел, приказал певца прогнать из пределов княжества.

— Вот оно в чём дело... — Борислав поглядел на задний двор, там уже появились дворовые с факелами, вывели коней, суетились. Промелькнула Мария. — Только что же он там обидного для себя усмотрел?

Весняна язвительно рассмеялась:

— Ах, прославленный посольским умом княжич Борислав глупым прикидываться изволит. Не понимает, видите ли!

Борислав промолчал. Он действительно любил прекрасную княжну. Может быть, несколько ленивой любовью, понимая, что, раз отказав ему в руке дочери, князь Игорь будет стоять на своём, пока он, безземельный княжич, не получит престола. Вместе с тем Борислав допускал, что отец может вынудить Веснину вступить в брак, выгодный ему, и всё же отгонял эти мысли.

Уезжать ему не хотелось, он так давно не видел княжну, соскучился и ждал этой встречи. Она была тонким, умным собеседником, и это пленяло его ничуть не меньше, чем её красота и трепетность...

Весняна истолковала его молчание по-своему.

— Что там сказано о затмении солнца и затмении ума у батюшки?

— Образ то, «троп» по-гречески называется.

— Ты меня на греческие тропы не сворачивай, в слова не запутывай. Как это там? «Поборола в нём удаль доводы разума», так? Не сказал — каиновой печатью прихлопнул певец! Дальше как?

— Не помню уж...

— Не лукавь, не к лицу тебе. Говори!

Борислав задумался: кто его знает, что сейчас будет правильнее — уйти от ответа или увлечь Весняну в разбор красот повести?

- Что же молчишь?

— У певца сказано: «Так затмило ему ум желание, что и знамение ни во что, хочется испить князю Дона великого!»

— Наизусть уже выучил!

— Сама же заставила прочитать...

— А ты и рад. Так ещё о господине и князе своём никто не писал.

— Не всякому и талант дан. Может быть, этими словами «твой отец навечно прославлен будет, а не тем, что он князь я владетель Северский.

— Кому нужна такая слава?

— А ты как, по старинке восхвалений ждёшь? Истинная слава всегда с горечью сплетена, а без горечи — пустое славословие, и умирает оно с рокотом струн, как Бояново песнопение. Сладка лесть, да недолговечна, горька правда, зато бессмертна.

— Ну что ты болтаешь языком! Только бы говорить да себя слушать, книжник! — Столько горечи прозвучало в словах девушки, что Борислав взял её руку и стал тихо, еле касаясь, целовать ладонь, щекоча усами...

— Ты сама-то хоть читала повесть? — спросил он.

— Нет.

— Что же с чужих слов судишь?

— Не с чужих — с отцовских. Он и певца слушал, и сам рукопись читал, когда Вадимысл к нему в Новгород-Северский пришёл.

— А всё не свой разум. Вот что, давай возьмём у певца рукопись, почитаем, сама убедишься, сколь дивно и необычное творение. — Княжич продолжал целовать ей руку, потихоньку притягивая к себе.

Весняна вырвала руку.

— Отступись от певца!

— Как?

— Так! Не вези его к Святославу! Скачи к отцу, упади в ноги, расскажи, что отступился от певца, проси моей руки. Может быть, и зачтёт он тебе эту службу, согласится — уж больно повесть ему поперёк сердца. Как заноза она ему. Слышишь, решай! Другого случая такого не будет!

— Веснянушка, любимая...

— Отступись от певца, — в голосе княжны послышалась мольба, отчаяние, — не вози его к Святославу, езжай к отцу!

— Я великому князю клятву верности давал, слову своему изменять не научен.

— Тогда забирай его немедленно! — Княжна оттолкнула Борислава, с ненавистью повторила: — Немедленно, слышишь! Эй, люди, скоро вы там? Сей же час отправить княжича с певцом в Киев!

На заднем дворе забегали, холоп вывел коня княжича, показались слуги и воины, приехавшие с Бориславом. Из дома вынесли носилки с Вадимыслом, стали устраивать на телеге. Мария подпихивала сено в изголовье...

— Есть ещё время... Если любишь, решай! Останешься, завтра к отцу вместе поскачем, в ноги упадём...

— Ас ним что станет? — Борислав указал на телегу, где уже лежал Вадимысл, укрытый плащом.

— Он тебе дороже?

— По-твоему, я его предать должен?

— Ты меня предаёшь! И себя. Свою жизнь устроить не в силах, а за чужую отвечать собрался? Иди прочь!

Весняна взбежала на крыльцо, рванула дверь, открыла, но не вошла, а встала в проёме, освещённая сзади слабым мерцающим светом из горницы, словно ореолом.

«Страстотерпица», — мелькнуло в голове Борислава.

Что же делать? Предать певца, ему доверившегося? Бросить старого Святослава, предать и его, которого любил почти сыновьей любовью? Наконец, оставить все надежды на собственный престол, что мог он получить лишь из рук великого князя?

...Страстотерпица. С ней спокойствия не будет. Но и без неё не жизнь...

Холоп подвёл коня. Борислав потоптался в надежде, что Весняна оглянется, сел в седло, пропустил вперёд телегу с певцом, потом Марию... Весняна всё так же стояла у открытой двери. Телега скрылась в темноте ночи за воротами.

Борислав разобрал поводья и с места пустил коня вскачь, ним поскакали воины и холопы. Двор опустел.

— Книжник... Книгочей проклятый... постылый... — шептала Весняна в отчаянии.

Как было бы сладко сейчас завыть по-бабьи в голос, стучаться головой о балясину, выплёскивать тоску и отчаяние в горьких словах... Весняна встала, крикнула сипловато:

— Старый!

Старик дружинник появился как из-под земли. Она не удивилась: он был с нею с самых малых лет, пестовал, наставлял, приучал и к седлу, и к охоте, и к лёгкому копью, и даже к сабельному, от половцев перенятому бою, был привязан к ней и верен, знал её, как никто другой.

— Взял у Марии ключи?

Старый молча кивнул, показал связку.

— Кликни Дуняшу.

Воин скрылся и вскоре вернулся с Дуняшей.

— Будешь ключницей, — сказала Весняна.

Щёки Дуняши разгорелись, гордость сквозила в глазах.

Она молча поклонилась. Старик передал ей связку ключей — все знали, что не терпит княжна пустых слов, долгих разговоров.

— Завтра, коли не будет дождя, на зорьке охоту поднимай, — приказала княжна старому. — Идите.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кажется, совсем немного времени прошло после возвращения Борислава с Вадимыслом и Марией в Киев. Затяжные дожди ушли на юг, наступило бабье лето.

В библиотеке заметно прибавилось книг, предназначенных для отдаривания на пиру. Одетые в телячьи переплёты, изукрашенные изографами, ждали они своего часа. Отец Паисий изредка подходил к ним, поглаживал рукой, словно прощался, и на лице его явственно читалась грусть оттого, что придётся расставаться с ними, хотя и были то краткие изборники, только бегло пересказывающие малую долю из того, что хранили в себе толстые фолианты Паисиевых сокровищ.

У переписчиков появилось свободное время, и они с усердием и любопытством принялись за повесть Вадимысла. Работа шла споро, хотя они часто прерывались, чтобы прочитать друг другу отдельные фразы из повести и обменяться впечатлениями.

Борислав почти не показывался в библиотеке, его закрутило на княжеской службе. Большой съезд князей всегда требовал долгой и умелой подготовки, которая напоминала зачастую торг на рынке, столь многими условиями обычно оговаривался приезд того или иного владетеля земли Русской на торжество. Но что поделать, если великий князь хотел видеть на своём пиру цвет Руси, приходилось раскошеливаться, быть щедрым не только на обещания, но и на пожалования и льготы.

Удельные князья хлопотали о новых волостишках. Привычно артачились новгородцы. Величались волынцы. Не ясно было с суздальцами — кого пошлёт «себя вместо» великий князь Всеволод, сын Юрия Долгорукого, тридцатипятилетний владетель огромного Владимиро-Суздальского княжества. И как поведут себя его вассалы, рязанские Глебовичи. И многое другое... Борислав должен был всё учитывать, удерживать в памяти, ему приходилось долгими часами сидеть со Святославом в его маленькой светёлке к зависти Ягубы... Великий князь всё более ценил княжича. Тот умел и сыграть на струнах человеческих слабостей, и умело подогреть тщеславие.

Скрипнула дверь в библиотеку. Паисий поднял голову. На пороге стоял чернец в глухом монашеском плаще, клобук был низко надвинут на лицо.

— Отче!

Голос, приглушённый и тем не менее слишком высокий даже для совсем юного чернеца, показался Паисию знакомым. Он встал, засеменил к чернецу, вглядываясь и всё более внутренне пугаясь своей догадки: грубая хламида не могла скрыть, что чернец худ и строен, а руки его тонки и белы.

— Княжна Весняна! — узнал девушку Паисий. — Ума рехнулась, в таком обличье? Увидит кто — сраму не оберёшься...

Весняна, уже не сторожась, подняла голову. На Паисия глянули страдающие, потемневшие до синевы глаза на осунувшемся лице.

— Тсс... Чернец я, и всё. Есть здесь кто кроме тебя, отче?

— Нет. Как же ты так, княж... чадо моё?

— Всем двором Северским вчера приехали.

— Так, так, разумею...

— Ты уж не осуди, отче, надо мне Борислава повидать, и нет у меня иного пути.

Паисий взял Весняну за руку, увёл за полки, снял толстую книгу, сунул ей. Всё это торопливо, оглядываясь. Прошептал:

— Запомни: ты пришёл из дальнего монастыря, книгу принёс возвратить, а другую, что у княжича, забрать... Я сейчас, одна нога здесь, другая там... Ох ты, Господи, Боже ж ты мой, что же делается... — Он заглянул Веснине в лицо: — Не от доброй жизни, чадо моё?

Весняна отвернулась. Послышались голоса, в библиотеку вернулись монахи-переписчики.

Паисий нагнулся, глянул между фолиантами. Пантелей и Карп несли книги. Остафий шёл праздным.

— Тсс, — сделал Паисий знак княжне.

— Ну вот, и эту в переплёт одеть успели, а Паиська удрать обещал с перепугу. — Карп укладывал книги.

— Трусишь розги-то? — спросил Пантелей и по дурной своей привычке гыгыкнул.

— За дело не обидно, а попусту бранное слово сказанное на душу камнем ложится. А красно сработали, братья? — Карп раскрыл книгу и залюбовался буквицами.

Остафий сел на скамью, опустил голову на ларь. По всему видно было, что монахи никуда не собираются уходить. Паисий растерянно почесал бородку, по-птичьи склонив голову набок, решился, сделал знак Весняне и вышел из-за полок.

Пантелей разинул рот от удивления.

— Паиська, значит, драть вас собрался? — елейно спросил смотритель. — Какой такой Паиська? А ты, чернец, знаешь? — обратился он к княжне, включая её в разговор. — Я, к примеру, знаю лишь отца Паисия, чина он иеромонашеского, великим князем уважаем.

Пантелей неуместно гыгыкнул, а Карп, склонившись в пояс, забормотал смиренно и с должным почтением:

— Прости прегрешения мои, отче, злоязычен без умысла, по неразумию...

— Отмолишь, — отмахнулся Паисий, ухмыляясь своей ловкости и тому, как вышел он из затруднительного положения, отвлёк внимание от чернеца. — Вот что, Остафий, одна нога здесь, другая там, — он повторил слово в слово то, что минуту назад говорил о себе, — отыщи княжича Борислава, книга у него должна быть, скажи, отец Паисий напоминает, пришли из монастыря, мол, за ней.

Остафий встал, скользнул безразличным взглядом по чернецу. Сюда действительно приходили из монастырей, заимствовали и возвращали книги. Паисий вёл отданному строгий учёт, но не трясся над книгой, считал, что должна она служить не одному, а всем алчущим знания. Великий князь не возражал, справедливо полагая, что чем больше книг из его библиотеки ходит по рукам, тем громче его слава.

По-хозяйски, не постучав, вошёл игумен. И Паисий, и монахи-переписчики были взяты из его монастыря, да ещё к тому же был игумен дальним родственником Святослава по матери и потому полагал себя вправе вмешиваться в дворцовые дела. Все склонились под его благословение.

Игумен был раздражён. Вчера на ужине у митрополита дёрнул его лукавый заговорить о «Слове о полку Игореве». Сам игумен повести не читал, да и не мог — не было в Киеве ни единого списка, кроме как в библиотеке Святослава, — но со слов монаха, слышавшего чтение на подворье, составил о ней представление. Выяснилось, что весь высокий клир уже гудит от возмущения — никто не читал, но все краем уха слышали, что проникнута повесть безбожным духом. Преподобные отцы стали к тому же в нос тыкать игумену, что, мол, повесть переписывают его монаси. И уже во дворце узнал игумен такое, о чём и помыслить богопротивно! Вот и вошёл к переписчикам, кипя от гнева.

— Кислым пошто пахнет? — спросил он вместо приветствия.

— Ась? — оторопело уставился на него Паисий.

— Кислым, говорю, пахнет. Несёт, аки из монастырских подклетий.

— Это да, это есть... — забормотал Паисий, кланяясь. Дался им этот запах! Благовония, что ли, курить? Но сказал елейно: — Вишнёвый квас держим для прояснения взора и укрепления руки, отец игумен.

— Что за чернец? — Игумен вальяжно сел на лавку. — Нашего монастыря?

— Дальнего, отец игумен, дальнего... Книгу вот вернул, да...

— Даёшь читать кому ни попало. Не радеешь о княжеском добре! — повысил голос игумен.

— С великокняжеского разрешения, отец игумен.

— Мало ли что он разрешит в бесконечной доброте своей, а ты охраняй, на то и поставлен. Вот заберу вас обратно в монастырь!

— Так за нас князь вклады немалые делает, — осмелился напомнить Паисий и тут же прикусил язык.

Игумен вскипел.

— Ты мне монасей распустил! Кислым несёт, чернецы разные, книги невесть какие. — Игумен схватил одну, взглянул на название и с возмущением потряс ею: — Латинскую ересь собираешь!

Хотел было Паисий возразить, что по велению самого Святослава переписывают, но тут игумен, бесцеремонно покопавшись в рукописях, с торжеством поднял кипу несшитых листов, взмахнул ими и накинулся на смотрителя:

— Повесть дружинного певца переписываешь! А прочёл ли ты её пастырским оком, с христианским смирением, прежде чем хвалить на весь Киев?

«Вот откуда ветер-то дует», — подумал Паисий и, поклонившись, ответил смиренно:

— Великое творение, Господь рукой певца водил...

— Ты Бога-то не поминай, — перебил его игумен, — ибо писано без Господа в сердце и в мыслях, писано язычником, токмо напялившим на себя личину христианина, а в душе сохранившего веру в идолов поганых — и в Перуна, и в Даждьбога... Тьфу!

— Так то для красоты слога, а в душе у него есть Бог, есть и в помыслах, отец игумен.

— Там, где много богов, нет ни единого! Множество не суть единство!

— А троица, отец игумен? — Паисий спросил и пожалел.

Игумен налился гневным багровым румянцем, стукнул посохом о пол, сверкнул очами, привстал.

— Не лукавь! Пошатнулась вера на Руси! Одни к старым богам, к идолам, тянутся, другие — к латинской ереси. Спасать надо души заблудшие, спасать, вразумлять, карать отступников, а не мирволить им! — Сел, отдышался. — Вели квасу подать.

Карп проворно взял жбан, налил в чашу, подал с поклоном.

— Как зовут? — Игумен пригубил, отдышался, выпил большими глотками.

— Карпом наречён.

— Проворен, брат Карп, проворен. — Отдал чашу. — Вот скажи мне, брат Карп, ведомо ли тебе слово, писанное о полку Игоревом?

— Глядел, отец игумен, но не уразумел.

Паисий поразился постному лицу Карпа, а ещё более словам его — ведь не раз говорили они о красоте повести, переписывая её.

— Ничего не уразумел?

— Это... Про Ярославну, жену князя Игоря Северского, очень проникновенно сказано.

Игумен удовлетворённо кивнул и обратил свой взор на Пантелея.

— А ты, брат?

— Брат Пантелей, — подсказал Паисий. — Нашего же монастыря.

Знаю, — отмахнулся игумен. — Такого детину грех не приметить. Говори, брат Пантелей.

— Бой там с погаными описан — просто зрят очи, и руки чешутся, ударить бы на них, отец игумен. А иное что — не по моему разумению... гы-гы...

Игумен удовлетворённо покивал, поглядел мрачно на Паисия.

— Внемли, брат, и вдумайся. Не чёрного люда глас, а книжного. — Изрёк и принялся бегло читать переписанный ясным чётким почерком Остафия зачин повести.

Вошли Борислав и Остафий. Игумен их не заметил, погруженный в чтение. Один лист, другой, третий... Наконец отпихнул от себя рукопись и заговорил, слегка юродствуя:

— Вот мне, старому, умом убогому, невдомёк, чем певцу стал плох Боян? Сто лет его песни поем, слава те Господи, не жалуемся, более того, превозносим за красоту слога. А дружинному певцу, никому не ведомому, вишь ты, плох!

— Это почему же, отец игумен? — спросил Паисий.

— А не он ли в зачине говорит, что будет петь не по Боянову замышлению, а по событиям сего времени? Что же это выходит? Боян, когда пел, лукавил? Лжу его струны рокатали? Певец своей славы ещё не добыл, а уже на чужую замахивается! А как я начну всех игуменов, что до меня в нашем монастыре сидели, поносить ради одного того, чтобы себя выставить? Чужую славу не замай, свою заслужи.

— Бояновой славы от того не убудет, отец игумен. — Борислав подошёл к монаху, склонился под благословление.

— Благослови тя Господь, Бориславе, сын мой! — Игумен перекрестил его. К княжичу он относился настороженно, не понимая ни его стремлений, ни его поступков. Вступать в прямой спор с ним было опасно: увёртлив в словах и доводах, сыплет ссылками на философов и мыслителей, коих имена игумен даже не слышал, а главное, улыбается снисходительно, аки с дитятей малым, неразумным разговаривает. Это с ним-то, с настоятелем прославленной обители!

— Нет в певце смирения. Многие места мутны, двоемыслием рождены!

— Какие, святой отец? — сразу же спросил княжич.

Игумен принялся суетливо разбирать листы, чувствуя на себе усмешливый взгляд Борислава.

— Вот, в самом начале, — нашёл он наконец и прочитал: — «Когда Боян вещий славу кому петь хотел, выпускал он десять соколов на стаю лебедей...»

— И что же в том двусмысленного, отец игумен?

— Ты дальше послушай, дальше, княжич! «Какую лебедь сокол первою ударял, та и стонала свою песнь во славу князя». Каково?

— Слепой Омир не отказался бы от такой строки.

— Ты мне Омира не поминай. Омир — язычник. Вдумайся. Хвалебная песнь князьям — лебединая песнь. Иначе — предсмертная. А подвиги князей-то в чём, если верить этому дружиннику? Всё больше в усобицах? Так кто же та лебедь, что стонет предсмертную лебединую песнь во славу князя? Как это понять?

— Что для князей восхваление за победы в усобных войнах, то для народа предсмертный стон, — раздался голос чернеца, по-прежнему стоявшего у полок с книгами.

— Воистину, брат мой младший во Христе, воистину. — Игумен наставил палец на Борислава. — И ты, княжьего рода, такое одобряешь? — Он поглядел на Паисия, на монахов, как бы приглашая разделить его торжество в споре.

— Вот ты, отец игумен, — сказал Борислав, — сетуешь, что пошатнулась вера на Руси.

— Неоспоримо то!

— А когда она была сильна?

— При Владимире Святом, при Ярославе!

— Другими словами, когда великий князь был силён, когда Русь под его властью была едина, то и вера стояла крепко. А певец в песне своей о единой Руси печётся. Так ли это богопротивно?

Игумен только откашлялся, но ничего не ответил.

— Вот что увидел в его творении великий князь, понял и приблизил певца.

— Он велик, пока мы за него, мы, церковь и князья! А без нас он — ничто! — Игумен встал. — Надоумил хитрец Ягуба Святослава читать повесть на пиру. — Это и была та богопротивная новость, о которой узнал игумен, идя во дворец. — А я воспротивлюсь! — закончил он, срываясь на крик, и вышел, громко стуча посохом.

— Это правда? — растерянно спросил Борислав Паисия. Слова игумена были для него неожиданностью, Святослав это не обсуждал с ним.

Паисий кивнул и сделал знак монахам.

— Проводите преподобного отца с почётом, братья.

Переписчики вышли. Борислав стоял в задумчивости. Новость была слишком неожиданна и значительна, он взвешивал возможные последствия. Радость за увечного певца смешивалась с не осознанной ещё тревогой.

Его размышления прервал голос Паисия.

— И я, пожалуй, пойду, да... — сказал смотритель, указал в сторону книжных полок, где стояла Весняна, и ушёл, тщательно прикрыв за собой дверь.

Борислав ничего не понял. Но тут Весняна, сбросив клобук с головы, шагнула к нему.

— Весняна?! — воскликнул он.

— Тише, — шепнула она, — отрок я из дальнего монастыря. — И, прижавшись к Бориславу, торопливо заговорила: — Прости меня, неразумную... Это я приказала позвать тебя, чтобы сказать...

Борислав обнял её и стал целовать. Княжна отстранилась, не сказала — выдохнула:

— Просватал меня отец!

— Как?

— Просватал за Рюрикова племянника, молодого Романа. На пиру и объявят! — Прижалась к Бориславу, исступлённо целуя его. Потом прошептала: — Зачем я тебя в тот раз прогнала? Люблю тебя, одного тебя люблю, знаешь ведь, несуразный ты мой!

— И ты дала согласие?

— А кто его спрашивал? Я в отцовской воле. Умоляла ведь: отступись от певца, упади отцу в ноги, поддержи нашу честь.

— А моя честь?

— Так что же, выходить мне замуж за Романа?

— Веснянушка, зачем же так, подумаем...

— Ох, ненавижу таких гладких, да сытых, да спокойных! Ненавижу! С тобой только на гумно ходить, кобель... — И, переча своим злым словам, сказала с мольбой: — Ну сделай же что-нибудь! Мне на брачную постель — как на плаху!

«Лучше бы она меня плетью ударила, как в тот раз», — подумал Борислав, глядя в измученное, беспомощное и такое родное лицо Веснины. Забыв только что сказанное о чести, о службе Святославу, он выпалил:

— Бежим!

— Куда?

— В церковь святой Ирины, там у Паисия поп знакомый. Он нас прямо сегодня и обвенчает...

— Без благословения?

— Конечно.

— Опозорить отца? Не могу... Роду своему я не предатель.

— А любовь нашу предать, выйти замуж за другого можешь?

— Бог с тобой, что ты такое говоришь! Я не за тем сюда пришла. Молю тебя, добейся, чтобы не читали повесть на пиру! А я упаду отцу в ноги, всё расскажу, не может быть, чтобы не внял он...

— Что же получается, лапушка, без благословения выйти замуж за любимого человека — это предательство, а что мне предлагаешь совершить — то не предательство?

— Не перевёртывай мои слова!

— Нет, ты дослушай! Мне потакать твоему отцу — предать Святослава, предать певца, разве ты не понимаешь? Решайся, бежим!

В дверь, внезапно отворившуюся, стали входить один за другим переписчики. Весняна быстро набросила на глаза клобук, шепнула: «Мне надо уходить...» — и выскользнула из библиотеки.

Борислав опустился на ларь.

«О Господи, — подумал он, — помоги мне! Вразуми, какую просьбу обратить к тебе — ту, что в голове, или ту, что в сердце?»

Он встал, вышел к переписчикам, взял листы со «Словом».

Ему вспомнилось, как любил гадать великий князь, он закрыл глаза, перелистнул страницы, ткнул пальцем в строку, открыл глаза и прочитал про себя:

А мы соколика опутаем

Красною девицею...

«Вот и не верь гаданию старого князя, — подумал он. — И что в том, что гадает он на Псалтири, а я — на «Слове»? Всё едино перст судьбы...»

Великий князь сидел в своей светёлке в неизменной душегрейке. Вошёл Ягуба, доложил:

— От князя Рюрика Ростиславича к тебе...

— Гонец приехал или муж? — перебил его Святослав.

— Посол, великий князь. Просит о малом приёме.

— Малый приём? Выходит, дело семейное. Но и тайное, полагаю. Узнаю Рюрика: по обычаю своему, грамоте не доверяет, на словах передаёт.

— Пора бы ему самому уже приехать, чай, три часа неспешной езды от Белгорода до Киева.

— Пора, пора... — Святослав обдумывал, где сподручнее принять посла. В стольных палатах, во всём величии великокняжеского облачения, или здесь, по-домашнему, как ближнего боярина своего соправителя? — Отведи-ка его в библиотеку. Паисия и переписчиков выдвори.

Ягуба кивнул, ушёл. Святослав, немного помедлив, поднялся, скинул босовики, кряхтя, натянул мягкие сапожки и, посчитав сборы поконченными, пошёл своим, особым переходом в библиотеку. Там, всё так же с листами в руке, сидел Борислав.

— Ты один здесь? — спросил Святослав.

— Один, великий князь, Ягуба всем велел уйти. Что случилось?

— Гости уже съезжаются, а Рюрик посла прислал. Думаю, для пакости. Ты кстати здесь. Останься.

Князь подошёл к ларю, сел рядом с княжичем, мельком взглянул на рукопись, узнал «Слово», полистал, взял один лист, вытянул руку, отстраняя от себя, и прочитал молча, чуть шевеля губами и щуря дальнозоркие глаза.

— Да-а... — вздохнул он, — подводит зрение...

Вошли Ягуба и Рюриков посол. Ягуба отступил в сторонку, а посол прямо у двери поклонился поясным поклоном, метнул взгляд на Борислава, узнал княжича и заговорил торжественно:

— Великий князь, государь! Брат твой[107] и князь Рюрик Ростиславич тебе крепкого здоровья желает!

— Подобру ли доехал, боярин?

— Благодарствую, великий князь. От моего господина к тебе слово.

Святослав кивнул, приглашая говорить. Боярин помедлил и твёрдо, раздельно выговорил:

— Отпусти хана Кунтувдея, наградив за бесчестье.

— А известно ли брату моему и князю Рюрику Ростиславичу, что хан Кунтувдей меня поносными словами лаял и буйствовал в стольном граде? И что было то, почитай, уже месяц назад?

— Хан — Рюриков вотчинник, на его земле сидит. Ежели он виноват — суд над ним Рюриков!

— В Киеве я великий князь!

— Господин мой и князь велел передать, что ежели ты упорствовать станешь...

— Ты с кем говоришь, боярин! — перебил посла Святослав.

— Не я — князь Рюрик Ростиславич моими устами глаголет! — повысил голос боярин. — Ежели ты упорствовать станешь, то поднимется меж вами нелюбье...

— Грозишь? Да я тебя сейчас, невзирая на посольство твоё...

Но боярин, не дрогнув, продолжал ещё громче:

— И ежели не отпустишь хана с честью, не приедет князь и все Ростиславичи на пир! Так сказал мой господин и князь, так я тебе, великий князь, говорю!

— Ягуба! — вскочил Святослав. — Вышибить посла вон! То и будет мой ответ!

Боярин побагровел. Ягуба замешкался, подыскивая слова, чтобы успокоить великого князя, не дать совершиться непоправимому.

— Дозволь сказать, великий князь. — Борислав слегка поклонился.

— Ну?

— У Кунтувдея под стягами тысяча воинов...

— Самые верные псы Рюриковы, — пробурчал Святослав.

— По-нашему, он — воевода молодший.

— Ну? — Разгневанный князь ещё не понял, куда клонит княжич.

— Так уместно ли тебе, великий государь, поступки какого-то молодшего воеводы разбирать? То забота киевских бояр.

Святослав сел, огладил бороду, на лице его промелькнула тень улыбки. Он взглянул на руку, повертел перстень, снял с пальца, полюбовался и протянул послу.

— Добрый ты слуга моему брату и князю. Возьми. И передай Рюрику: заботу его мы понимаем и разделяем. Подумают киевские бояре, как поступить с ханом. Мы их совет на весы своего суждения положим и со всем тщанием рассмотрим. Иди, боярин! Ягуба, проводи посла с почётом.

Посол стоял, не понимая что произошло. Он уже приготовился к позору, к тому, что поскачет с горькой вестью к князю и тот обрушит на него гнев за плохо выполненное поручение... И вдруг...

— Иди, боярин, иди с миром...

Боярин взял перстень, поклонился, попятился к двери. Ягуба ушёл за ним.

— За совет спасибо. Знатно рассудил, Борислав, и хана унизили, и Рюрику место указали, и решение за собой оставили. — Святослав потёр на пальце то место, где прежде сидел перстень. — А посол-то прост. Смел, предан, но прост.

— Да, великий князь, не Ягуба...

Что-то обидное усмотрел князь в словах Борислава, и нахмурился.

— Ты Ягубу не задевай, Борислав. Мой он со всеми потрохами, мы с ним с малолетства рука об руку идём и в горе, и в радости. Умён, предан.

— Скорее хитёр, чем умён.

— Говори-ка, Борислав, прямо. Со мной тебе играть словами нет нужды.

— Не слушай Ягубу, не вели читать на пиру «Слово о полку Игоревом».

— Та-ак... С отцом игуменом виделся, как я понимаю... Был он у меня, сует свой нос не в свои дела, не может забыть, что княжеского роду.

— У отца игумена возражения пастырские, я же прощу тебя взглянуть с высоты великокняжеского стола.

— Что-то не пойму я тебя, Борислав. Не ты ли в Киев певца привёз? Не ты ли повестью его восторгался?

— И восторгаюсь — великое творение!

— Что же получается? Для тебя великое, а для других пусть за семью печатями останется? Когда люди чего не знают, в три короба больше того, что есть, наговорят.

— Не ко времени сейчас повесть, великий князь.

Княжич сказал это и сразу подумал: вот сейчас великий князь поймает его на слове и высмеет, как только он умеет. И поделом — действительно, кто может знать время для великих творений? Они возникают нежданно-негаданно, по велению таланта, на пересечении боли в душе гения и тревог времени... Вадимысл написал свою повесть несколько лет назад, когда после поражения князя Игоря Южная Русь лежала беззащитной перед готовыми, как барс к прыжку, степняками. И тогда этот гневный и горький, кровью писанный, в плену выстраданный призыв был бы... Эх, что толку вспоминать... Когда бы ни написал свою повесть певец, читать её собрались только сейчас... Так, значит, время всё-таки играет роль в судьбе гениальных творений?..

Святослав молчал. Самое простое было бы возразить княжичу, что, если верить греческим и римским историям, все великие произведения литературы возникали, увы, не ко времени. Даже «Илиада» слепого Омира...

А может быть, лучше разъяснить княжичу всё, что связано с предстоящим прочтением, поделиться надеждами и расчётами?

Наконец великий князь заговорил, по укоренившейся привычке давая первым делом ответ уклончивый, расплывчатый, по видимости мудрый, а по сути ничего не означающий:

— Кто может знать время для великих творений? — И оба они — и старый, и молодой — чуть заметно улыбнулись и тому, что об этом ответе уже подумали, и тому, что отлично понимали — за ним последует настоящий разговор, откровенный и обнажённый. Только кто же начнёт его первым? И поскольку великий князь выжидательно умолк, говорить надлежало Бориславу. Он произнёс осторожно, как бы пробуя босой ногой воду:

— Сам знаешь, повесть ныне всем поперёк...

— Это почему же? — опять выиграл ход в диалоге великий князь, потому что Бориславу приходилось теперь уточнять свою мысль.

Рассердившись на свою нерешительность, княжич высказался наконец более чётко и определённо:

— Игорь ею обижен. Другие князья услышат — кто завидовать станет, кто упрёк узрит, кто возмутится малостью слов, сказанных о нём, и потянут врозь. А Руси единение нужно.

— Цель высокая. Но как её достигнешь, ежели я, — Святослав усмехнулся, — одной рукой правлю, а другой князей от престола отталкиваю? Того же Рюрика любезного возьми — стоит киевлянам поддержать его, мне и часа на великом столе не удержаться.

— Значит, нужна крепкая рука.

— Иными словами, власть? — Великий князь хищно протянул вперёд руку, словно намеревался схватить что-то. — Власть над единой Русью, могучей и грозной... — Он опустил руку. — Только где же я тогда княжеский престол, пусть малый для начала, тебе выделю, ежели Русь единой станет?

— Не обо мне речь, великий князь.

— То-то и оно, что не о тебе. С тобой бы я договорился, наподобие того, как французский рекс[108] Филипп договаривается со своими ближними мужами. А других не уговоришь, их прежде победить требуется, а потом уж убеждать. Иного же князька и на дыбе не убедишь, что ради какой-то ему ныне не нужной Руси он, владетель, должен от самовластья в своём княжестве отказываться. — Святослав испытывал удовольствие от разговора с внуком. — Власть... Ох, Борислав, не знаешь ты, что это такое! Ни золото, ни забавы бранные, ни красавицы, ни мудрость книжная, ни охота соколиная — ничто не сравнится с горьким и сладким хмельным напитком, именуемым властью. Я вот одной ногой в могиле стою, а её не отдам! И ещё других укоротить хочу. А чтобы укоротить, их следует сперва разбить. Бить же мне князей, братьев моих, способнее поодиночке. И для того рассорить, лбами столкнуть, стравить, как псов. Впрочем, наука сия тебе известна не хуже, чем мне... — Святослав задумался. — В «Слове» не каждому князю равная хвала вознесена, не так ли? Может статься, что и одна капля переполнит : чашу княжьей зависти друг к другу. И не безразлично мне, каким я предстану в глазах потомков — таким ли, как описал меня в повести дружинник Игорев, или иным... Так что « пусть читает певец «Слово» на пиру. Пусть.

Встретить Весняну княжичу не удалось. Он побродил вокруг старого дворца Ольговичей, где остановился Игорь -Святославич с чадами и домочадцами своими, поглядел на высокий забор. В доме уже гасили огни — было поздно. Когда уже собрался уходить, заметил девку из Весняниной «дворни, Дуняшу. Остановил, велел передать княжне, что говорил с великим князем, но безуспешно.

Борислав шёл домой, пытаясь разобраться в своих чувствах. Смутно и тоскливо было на душе, последняя надежда рассеялась... Он не мог ни отогнать воспоминаний о встречах с княжной, тайных и горько-сладостных, ни усмирить в себе ярость на князя Романа. Приходилось признать, что чем недосягаемей становилась для него Весняна, тем сильнее он желал её...

У ворот своего дома он увидел Микиту с поводырём.

— Княжич Борислав? — спросил поводырь.

— Да...

Услышав голос княжича, Микита шагнул вперёд, с трудом опустился на колени:

— Христом Богом молю, княжич, во имя княжны Весняны, помоги!

— Встань, Микита, встань, не пристало тебе на коленях, — сказал Борислав, поднимая старика. — Чем могу помочь?

— Окажи милость, посодействуй, чтобы мне и невенчанной жёнке Вадимысла Марии пройти на пирование. Хочу услышать, как он будет петь свою великую песню!

Не назови Микита Марию жёнкой невенчанной, он бы, возможно, и отказал, но эти слова наложились на его мысли о Веснине и о себе. Борислав велел им ждать его в день пирования на площади перед великокняжеским дворцом...

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

День рождения великого князя выдался особенно солнечным. Гости начали съезжаться задолго до полудня. Их встречали с почётом — кого на улице, кого на красном дворе, кого на крыльце — отроки и стольники великого князя, ближние бояре. Вели в палаты, занимали беседой, предлагали с дороги лёгких медов, заедок. Уже закрутилась праздничная, нарядная толпа по переходам, теремам, палатам, гридницам.

Княжич Борислав вёл лёгкую, приятную беседу с двумя знакомыми сурожанами. Ровно в полдень он откланялся и пошёл на задний двор, откуда через калитку вышел в проулок. Обогнул дворец и очутился на площади, где его уже ждали Мария, Микита и Данилка.

— Пошли, — сказал он им коротко вместо приветствия. — Проведу вас через библиотеку. Оттуда есть проход прямо в пиршественную палату. Сядете в конце стола, людей сегодня не счесть, никто не заметит.

Мария склонилась, взяла руку княжича, чтобы облобызать:

— Всем мы тебе обязаны, а уж эту милость вовек не отслужу...

Борислав Досадливо отнял руку, открыл калитку.

— Ради таких вот дней и живёт песнетворец, — произнёс тихо Микита.

— Проходите, проходите скорее, — торопил княжич. В любую минуту его могли хватиться.

Миновали библиотеку. Данилка отстал, заглядевшись на книжное богатство.

В переходе княжич остановил их.

— Как первую чашу поднимут, так и проходите, среди припозднившихся вас никто не заметит, — сказал он и ушёл.

— Дедушка, а ты вот так когда-нибудь пел?

— Пел, Данилка, пел, но так — никогда! — Слепец чутко прислушивался.

Мария стояла, прижав ладони к пылающим щекам.

— Это ещё что за незваные гости? — раздался внезапно у них за спиной властный, хозяйский голос.

Микита вздрогнул, как будто его ударили. Обернулся, вытянул вперёд руку, словно нащупывая невидимые токи, «исходящие от незнакомца, и застыл.

— Ягуба... — сказал он обречённо.

— Микита? — воскликнул Ягуба, и в голосе его послышалось смятение.

Микита сделал шаг вперёд и заговорил, постепенно повышая голос:

— Дозволь в палату пройти, великого певца послушать. Христом Богом молю! Дозволишь — прощу тебе очи мои!

Ягуба вздрогнул, попятился, долго смотрел на Микиту, потом сказал:

— Идите за мной!

Поздно ночью Святослав, уже разоблачённый, без парадных одежд, в одной лишь любимой заячьей душегрейке, сидел в светёлке, пил молоко и заедал ломтём хлеба. Глаза его глядели пусто и отрешённо, под ними залегли тени усталости.

В дверь постучали.

Вошёл Борислав, поклонился.

— Вот она, хозяйская участь, — усмехнулся великий князь, — на своём пиру голоден остался.

Борислав промолчал.

— Как гости?

— Мало кто на своих ногах ушёл, под руки уводить пришлось, а иных холопы и отроки унесли.

— Это у нас умеют — на пиру без меры есть и пить. А я, грешный, думал, что преставлюсь, не дотяну до конца. Не по моим слабым силам подобное. А ты говорил — не читай «Слово». И выслушали, и славу кричали... Братец мой двоюродный всю бороду искусал...

В дверь поскреблись.

— Входи, Ягуба.

Ягуба вошёл, склонил голову, метнул взгляд в сторону княжича.

— Говори, боярин.

— Рюрик с Ростиславичами собрались в малой гриднице за библиотекой. И Игорь Святославич там, и игумен...

— За чаркой?

— За чаркой.

— Ишь, не хватило им мёду на пиру. И что же?

— Тебя лают, великий князь.

Святослав удовлетворённо сощурился, как кот, учуявший мышь, ухмыльнулся, взглянув на Борислава.

— Вот так, княжич.

— Рюрика Ростиславича возвеличивают, — добавил Ягуба.

— Ежели одного поносят, то обязательно другого возвышают. Сие в натуре рабьей человеческой. А Рюрик?

— Своим молчанием их прощает.

— К лаю мне не привыкать, собака тоже лает, да ветер уносит. Согласно ли лают?

— Согласно.

— Это плохо, что согласно. — Кряхтя встал. — Что ж, войдём, аки в клетку льва рыкающего, княжич? Со мной войдёшь. И меч возьми, а то, бывало, что, не найдя довода, иной после похмельных медов заканчивал спор ударом в спину... Ты же, боярин, иди, иди... То дела княжеские.

В переходе Святослав остановился у закреплённого на стене факела, укоризненно покачал головой, оглянувшись на Ягубу:

Распустились дворовые, не следят, смола капает мимо бадейки, того и гляди, пожар... — Он поправил факел. — Ты иди, спасибо тебе за службу, я уж с княжичем... — И побрёл, его обившись.

Ягуба поглядел вслед, потеребил бороду, свернул в другой переход — разные пути вели к малой гриднице, и если чуть поторопиться, то можно и обогнать старика...

В малой гриднице на стенах горели два факела. За просторным столом, уставленным ковшами, сулеями с заморским вином, чашами, среди которых сиротливо стояло блюдо с кусками жирного мяса, сидели Ростиславичи, Игорь, игумен — всего шесть человек. Не было ни отроков, ни чашников.

На великокняжеском столе сидел Рюрик. В одной белой рубахе с золотым шитьём, багровый от выпитого, но трезвый, он внимательно глядел на сотрапезников, вслушивался в негромкие слова.

— Седьмой десяток до половины пройти в твёрдом здравии не каждому дано, — сказал Давыд.

— Велика заслуга — долголетие?

— Он велик, только если мы велики... — заметил игумен. «Поглупел от старости, повторяет одно и то же», — подумал Рюрик.

— Кто, кто великий? — переспросил тугой на ухо князь из смоленских удельных. Имени его Рюрик не помнил, знал лишь, что предан он Давыду и давно уж ничего не слышит. 3ачем его Давыд потянул за собой? Правда, верен, как пёс, готов любую кость на лету ухватить...

— В добром здравии, да, а в добром ли уме? — воскликнул Роман.

«Так, — мысленно одобрил Рюрик, — молодец племянник, хорошо сказано».

Князь Игорь, насупившись, мрачно смотрел на сидящих за столом, переводя тяжёлый взгляд с одного на другого. Зачем они его зазвали на чарку после пира? Святослава лаять? Забыли, что и он Ольгович, что Святослав ему двоюродный брат, что как ни крути, а именно он выручил Игоря из давней беды.

— Как ты смеешь! — крикнул он Роману. — У Святослава государственный ум, в том никто ещё не сомневался!

— Государственный ум великого князя столь тонок, братья, что я порой в тупик становлюсь, не могу своим слабым разумением проникнуть в суть его поступков. Вот недавно стало мне ведомо, брат Игорь, что он половцев тайно предупредил, когда ты на них этой весной собрался в поход. И чуть было не повторилась для тебя проклятая Каяла[109].

— Врут твои доносчики, князь Рюрик! — Игорь стукнул кулаком по столу, и сразу же воцарилась тишина.

— А ты спроси у своих свойственников половецких и сам прикинь: кто с ними мирное докончанье вершил? Святославов выкормыш Борислав. Он великому князю всё выгоды выторговывал, а тебе только певца увечного из плена привёз. И мы его сегодня слушали и за тебя от души печалились. Твои победы для Святослава горше собственных поражений, а твои поражения ему — в великую радость. Ежели не так, то зачем бы он твоему дружиннику такую честь оказывал? — сказал Рюрик.

— Он сегодня твой позор, твоё поражение воспел, — вставил Давыд. — Ты не гневись, я тебе это как будущий родственник говорю. — И поглядел многозначительно на Романа.

— Скажи, кто тебе сообщил, что Святослав половцев уведомил? — спросил Игорь.

— Не у тебя одного свойственники среди степняков. Мог я и через Кунтувдея прослышать, — ответил Рюрик.

— Хан на Святослава обиду держит, мог и оболгать, — возразил князь Игорь. — А что до певца, то он не столько мой позор воспел, сколько Святославово величие, и тем твоё достоинство, как соправителя, принизил.

— О том разговор особый, — резко сказал Рюрик.

— О чём разговор, о чём? — переспросил тугоухий князь.

От него отмахнулись.

Давыд внимательно следил за лицом князя Игоря. Северский князь в борьбе против Святослава был бы сильным союзником, за ним стояло обширное княжество с уделами, могучая дружина. Но родственные узы, верность дому Ольговичей не позволяли ему до сих пор произнести решающее слово. Вот и на пиру, хотя вроде и договорились раньше, он не объявил о помолвке дочери и молодого Романа — уклонился.

— При Святославе пошатнулась вера на Руси, — забубнил своё отяжелевший игумен. — Окружил себя книжниками, любомудрствующими и ерничающими, одаривает, приникает, ставит выше природных бояр, а то и князей... Рюрик смотрел на игумена, как на докучливую муху, но терпеливо ждал, когда тот закончит.

— Крест целует, чтобы назавтра же преступить крестное целование, и тем вере непоправимый урон наносит, ибо как станет верить холоп, ежели великий князь преступает... — не унимался игумен.

— Это правда, водится за ним такое, — подхватил Рюрик. — Помнится, лет пятнадцать назад Святослав крест целовал, братскую чарку пил, в вечной любви клялся, а потом Засаду на князя Давыда учинил. Тот мирно на Днепре с женой и детьми охотился, а Святослав его не в честном бою — из камышей хотел схватить. Было бы в тот раз поболе сил у Святослава — погубил бы... Клятвопреступник он, и не единожды...

— Святослав мне брат! — крикнул Игорь.

— А ты с ним в большой поход против половцев пошёл?

— Витязь идёт своим путём.

— То-то мы тебя на следующий год все вместе после Каялы выручали.

— Ты зачем меня позвал, князь? Прошлым корить?

— Что ты, брат Игорь! Да и зачем старое ворошить? У каждого из нас в прошлом и победы и поражения. Была бы честь незапятнанной, — постарался смягчить разговор Рюрик.

— А твоя честь, твоя удаль, — уловив поворот в речи брата, подхватил Давыд, — всей Руси ведомы: ты не за полками в бою стоишь — впереди дружины.

Дверь отворилась, вошёл Святослав. За ним неслышно ступал княжич.

— Отдыхаете после пира, братья? — спросил великий князь и, не дав опомниться, забрал нити беседы в свои руки. — А мне вот не спится, с первыми петухами засыпаю, со вторыми встаю. Княжич меня мудрыми беседами тешит об эллинах, космографии, затмениях солнца...

— Любовь Борислава к книгам известна, — сказал Рюрик.

— Он, говорят, в киевских библиотеках свою отчину проворонил, — не удержался от язвительного слова Роман.

Рюрик хмуро взглянул на племянника, тот отодвинулся в тень.

Святослав предпочёл не заметить выходки.

— По-братски, вижу, беседуете. Ни отроков, ни кравчих, никого. О чём, если не тайна?

— Пытаемся вспомнить, видывала ли земля наша столь пышное торжество, — сказал Давыд.

— И припомнили? — Святослав сел, подвинул к себе чашу, заглянул зачем-то в неё, покачал головой.

— Да как сказать... Я на полтора десятка лет тебя моложе, за свою жизнь не припомню. — Рюрик слащаво заулыбался. — Может быть, при прадеде нашем, великом Мономахе, и бывали столь пышные съезды в честь одного князя...

— Великого князя, — уточнил Святослав.

— Либо при Ярославе Мудром, который мнил себя владыкой Руси и рексом, каганом[110] в грамотах звался, — сказал Давыд.

Святослав искоса взглянул на Давыда, покачал головой, как бы дивясь его запальчивости, и тот не удержался, поднял голос:

— Мы все равны, все единого корня, все единый ответ перед Богом и землёй нашей держим. И никто не возвеличивается!

— А коль никто, то и говорить не след.

— А о тебе на пировании что говорили?

— На чужой роток не накинешь платок.

— В поговорках и мы горазды! — выкрикнул Роман. — Ты своим величием нашу честь принизил!

— Давно ли мёд пьёшь — так со старшими говорить? Не был бы ты в моём доме гостем...

— В твоём доме? — перебил Давыд. — Не оговорился ли ты? Это дом великого князя Киевского, а не твоя отчина. Каждый из нас на него права имеет, сесть здесь может...

— Уж не ты ли метишь сюда в соправители старшему брату?

— Мы — прямые потомки Мономаховы! А ты...

Рюрик встал, положил руку на плечо брату.

— Обид много, всех не упомнишь, взаимны они и в прошлом. Уж если кому обидами считаться, то князю Игорю.

— С братом мы сами разочтёмся.

— Ты его бывшего дружинника приютил, одарил и сегодня возвеличил.

— Дружинников принимать — исконное княжье право.

— Ему следуют, когда свою выгоду видят, — заговорил наконец Игорь.

— Не о своей выгоде пекусь, о славе земли Русской. Песнь его — великое творение.

— Смутное и еретическое. Гордыня рукой худородного водила! — выкрикнул игумен.

— Вина в умысле, не в поступке. Мой дружинник, я в его животе и творениях волен, не ты! — распалялся Игорь.

— А ты его с собой из плена взял?

— Ты же знаешь, я бежал, когда узнал, что мои земли в опасности...

— Вот-вот, когда твои земли в опасности... А вся Русь? Мне пришлось за тебя рати поднимать! И я, не ты половцев обратно отогнал.

— Доколе тем корить меня будешь?

— А вернувшись на свой стол, ты дружинника из плена выкупил?

— Угнали его половцы куда-то на восход солнца...

— А когда он из дальнего плена бежал, ты его вызволил?

— Не знал я о нём...

— Что же ты гневаешься, брат? Ты дружинную правду нарушил, бросил дружинника своего, на тебе вина.

— Дружинника, за меня увечье принявшего, я бы деревенькой наградил. А певца, мой позор воспевшего, я прогнал. А ты пригрел. С какой целью? Меня унизить?

— Не о тебе речь, о земле Русской...

— Что-то ты больно часто о земле Русской поминаешь, будто ты её единый владетель. Рекс... Кесарь... Сарь... Не таким ли тебя певец в своём «Слове» выставил? — крикнул в запальчивости князь Игорь.

Повисла тишина. Ждали ответа великого князя, а тот молчал, гадая, как далеко зашёл сговор Игоря с Рюриком.

— Братья старшие! — заговорил вдруг Борислав, подходя к столу. — Опомнитесь. Ваши взаимные обиды и подозрения на един лишь день, а «Слово» — на века!

— То-то и оно. Обо мне, к примеру, там всего две строчки, — вдруг расслышал Борислава тугоухий князь.

— Без этих слов твоё имя, князь, может быть, и вовсе в Лету бы кануло.

— Да кто ты таков, чтобы в среде владетелей голос поднимать? — встал Давыд.

— Пусть говорит, — сказал Рюрик.

Борислав взглянул на Святослава, тот уставился в чашу, не поднимая головы. Давыд стоял, Рюрик выжидающе смотрел на княжича Роман, откровенно насмехаясь, развалился, улыбался вызывающе.

«Не мечите бисер перед свиньями», — мелькнуло в голове Борислава, но он уже не мог молчать.

— Певец писал своё «Слово» у половецких костров, мечтая о том, чтобы бежать и принести его на Русь, и тогда прогремит оно, как набат, и встанут все на разгром врага. Прозвучи тогда его «Слово»… Цены бы ему не было! — перебил игумен Борислава. — Но зачем ему ныне звучать?

— Старинные предания, летописи, гиштории эллинов и римлян говорят, что время от времени, через века, извергают страны востока из своего чрева орды, имя которым — легион. И проходят они по землям и народам, как саранча, топчут грады и нивы, сокрушают царства. Так прошли скифы и готы, гунны и печенеги. Так прошли бы и половцы, если бы не Русь на их пути. Но Русь, могучая своим единством, а не раздираемая усобицами.

— Иначе говоря, если слова твой заумные на простой язык перевести — с единым князем во главе? — спросил негромко Рюрик. — С ним? — И указал на Святослава.

Все вскочили на ноги, только Святослав остался сидеть.

— На что замахнулись!

— Мы все равны и без того едины!

— Позор!

— Княжич, не в службу, а в дружбу: пойди проверь, все ли огни в доме погашены, — сказал неожиданно Святослав.

— Мне? Сейчас? — растерянно переспросил Борислав.

— Тебе. Именно сейчас. Не ровен час, пожар, сам видел, нерадива дворня, смола мимо бадей капает.

Борислав поклонился и вышел.

— Поздно ты спохватился, брат. Умён княжич, да выболтал он твои тайные замыслы. Ишь чего захотел — запугать всех половецкой опасностью и подмять нас под себя. Не бывать тому! — сказал Рюрик.

— Не бывать! — подхватил Роман.

— Кто переступит Любечский уговор, тот против всех!

— Против нас! — уточнил Давыд.

— Ты крестное целование нарушил, — продолжил Рюрик. — Я же договор о соправительстве порву. И в Киеве тебе не сидеть!

— А что Киев скажет? — ехидно спросил Святослав.

Это было больным местом Ростиславичей — Киев к ним изменился, недолюбливал.

— Дабы не было раздоров и усобиц, завтра же уйдёшь по доброй воле сам! — ответил Рюрик.

— И на том сейчас крест будешь целовать! — добавил Давыд, хотя и не верил Святославу ни в чём. Но велика сила обычая.

— И уговор подпишешь, — поправил брата Рюрик.

— А если не подпишу?

— Твои годы преклонные, мог же ты в одночасье от колотья в животе скончаться...

— На пиру в еде неумерен был... — подхватил Давыд.

Князья надвинулись на Святослава.

Ещё одно слово — и поднимутся над ним мечи...

Святослав склонил голову набок, как птица, рассматривающая зерно. Заговорил негромко, вкрадчиво:

— Неразумны вы, аки дети малые. Разве так я прост, чтобы посылать Борислава факелы проверять? А если он там, за дверью, с верными дружинниками ждёт моего знака?

— Не успеешь! — Давыд нагнулся, схватил со стола тяжёлый кинжал, которым резал мясо, и в тот же момент Игорь одним рывком перевернул массивный стол в сторону Ростиславичей и загородил собой двоюродного брата.

— Ополоумели? — крикнул он.

Мгновение они стояли друг против друга. Давыд взвешивал в руке кинжал, Рюрик, согнувшись, как для прыжка, не сводя глаз с Игоря, шарил за спиной, нащупывая лавку. Роман обходил со стороны...

— Скопом на старого? — прогремел голос Игоря. — Не дам, вы меня знаете!

Святослав поднял голову, поглядел на Игоря. Какая-то жалкая улыбка тронула его губы, он часто заморгал, вздохнул, но ничего не сказал.

Рюрик нащупал скамью, подтянул, сел.

— Роман, подними-ка стол, — приказал.

Роман недоумённо уставился на дядю.

— Подними, подними, — покивал тот успокаивающе.

Побагровев от натуги, Роман поставил стол на ножки.

Утварь оставалась на полу, под ногами. Теперь сидели только двое: Святослав и Рюрик.

— Первым заговорил Рюрик:Ну, допустим, кликнешь ты воинов, порубят они нас, гостей твоих, а потом? Как перед Русью, перед братьями-князьями оправдываться станешь? По дедовскому обычаю пригласят тебя съехавшиеся со всей земли князья в красный шатёр на суд и предъявят тебе вину за убийство князем князя не на бранном поле, не в честном бою, а из-за угла, аки тать. Убийце смерть, а роду его бесчестие и безземелье — так гласят дедовские заветы. И пойдут дети, внуки, правнуки твои, безвотчинные, по Руси, и отовсюду их гнать будут, и угаснет род твой, и проклянут тебя во веки веков...

— Воистину так, — перекрестился игумен.

Святослав зябко повёл плечами, встал, положил руку на плечо Игоря.

— Готов крест целовать — не было у меня и в мыслях единым над вами встать. Тебя, брат, если и унизил, то без умысла. Прости... — Это Игорю. — И на соправительство я не посягал. — То — Рюрику.

— Крест целуешь на день, мы тебя знаем. — Рюрик улыбнулся открыто. — А песнь Игорева дружинника — она на века.

Святослав согласно покивал головой, обошёл стол, прошёл, шаркая и покряхтывая — древний старик! — едва не коснувшись его, мимо Давыда, всё так и стоявшего с кинжалом в руке, и скрылся в двери, ведущей в библиотеку.

Князья и игумен проводили его глазами и теперь молча смотрели на дверь...

Святослав вернулся, держа в дрожащей руке ещё не сшитые листы пергамента, подошёл к факелу, вытянул руку, прочитал выразительно:

Помолчал, поглядел на собравшихся.

— Не сказал — пригвоздил певец... Так ведь всех нас, братья, а? — Положил листы на стол, подошёл снова к стене, вытащил факел из гнездовища, вернулся к столу, легко нагнулся, будто и не он только что кряхтел, поднял блюдо, поставил посередине стола, бросил на него листы и поджёг. — Пусть не будет средь нас недоверия.

Как зачарованные глядели все на огонь, пожирающий пергамент, а он корчился, словно сопротивлялся, мелькали летучие строки, трещал огонь, запахло палёным мясом, как будто там, в огне, горело живое тело...

— Единый список был. Нужно ли ещё крест целовать?

Огонь затухал, листы шевелились, всё ещё сопротивляясь, и тихонько потрескивали...

— Единый, говоришь? А тот, что у певца? — спохватился Роман.

Давыд, не спуская взгляда с чёрных лоскутов на блюде, сказал Святославу:

— Певец под твоей рукой.

— Нет боле на нём моего благоволения... Живёт он один, на отшибе, за Боричевым взвозом... — тихим голосом произнёс великий князь.

Давыд с силой воткнул кинжал в столешницу.

Игорь словно очнулся от наваждения.

— Эх вы, князья-витязи, что вы задумали? — сказал и ушёл, хлопнув дверью.

И тогда Святослав, как бы скрепляя достигнутое согласие, сказал Рюрику:

— Нет, не бывать Игорю великим князем. — И пошёл ставить факел на место.

— Да, не бывать, — подхватил Рюрик. — Не тех статей конь. Конечно, ему невместно против дружинной правды идти. Но думаю, того, кто его от позора избавит, он отблагодарит... — Роман! Знаешь ли ты короткую дорогу до Боричева взвоза?

Роман не ответил. Два дяди и Святослав глядели на него тяжело и оценивающе. Он постоял, колеблясь, потом повернулся и пошёл к двери, ускоряя шаг...

Борислав спускался с красного крыльца, когда из темноты его окликнули. Он вгляделся. К нему подходил князь Игорь. Княжич поклонился выжидательно. Неужто гордый князь станет сейчас сводить с ним счёты?

— Вот что... Бывшему моему дружинному певцу беда грозит, — быстро сказал Игорь. — Я здесь гость, в своих поступках не волен, не мне тебе об этом говорить. Остереги певца! И не теряй времени.

В опустевшую малую гридницу заглянул Ягуба. Увидел разбросанную на полу утварь, заинтересовался, вошёл, оглядел стол, долго рассматривал блюдо с пеплом и остатками почерневшего пергамента, сокрушённо покачал головой... Погасил факелы, ушёл, уверенно двигаясь в темноте. Он досадовал на себя, что не сумел ни подсмотреть, ни подслушать...

Микита и Данилка сидели на завалинке ветхой избы. Ночное чистое небо искрилось звёздами, неумолчно пели цикады, где-то далеко в городе лениво лаяли собаки.

— Умаялся Вадимысл, устал, сердешный, — сказал Микита. — День сегодня у него какой небывалый. А тут ещё мы, гости незваные... Ясное небо, Данилка?

— Ясное. Звёзды, дедушка.

— То-то кобылки распелись, гомонят, озоруют... Беззаботный они народ. Нет дождя — вот и всё, что им для радости нужно... Не то человек. Иному, чтобы запеть, ненастье требуется. А в счастии и довольстве он нем, и душа его в сытой дрёме похрапывает.

— Ты о чём, дедушка? — спросил Данилка.

— О Вадимысле размышляю. Будет он теперь взыскан милостями, и куда талант его повернёт — не угадаешь. Ты молчи, не сопи обиженно, ты молод ещё, мало что видел, а я насмотрелся. Да и то сказать, незрячими очами иногда больше видишь, чем зрячими, потому что в душу смотришь, вглубь её, а не на внешность... Вот щёлкает соловей в лесу, и красота дивная в его пении, и всем он в радость. Так нет, нужно его в клетку посадить. И чем дивнее его пение, тем клетка изукрашенней, богаче, зерно ему вволю дают и питья... Соловей же чахнет, петь перестаёт. А скворушка, тот и в клетке поёт. За зёрнышко даровое, очищенное, не им самим добытое... Кем Вадимысл окажется?

— Соловей он, соловей нашего времени. Уж не завидуешь ли ты ему, дедушка?

— Завидую? Нет. Стар завидовать. Да и никогда мне так не сложить, не умыслить... — Микита вздохнул. — Не слушай ты меня, Данилка, так я... Может, и разучился на старости лет в души смотреть... Хотя... в иные времена лучше скворушкой быть.

Из избы вышла Мария, присела рядом.

— Уснул, — сказала она о Вадимысле.

— Вот и хорошо.

— Беспокойно спит, вскрикивает, дёргается. Отвык он от пиров, а тут столько чарок мёду выпил, совсем ослабел... — Мария вдруг заплакала.

— О чём ты, Мариюшка? — забеспокоился Микита. — Теперь всё ладно будет.

— Ох, Микита, и не говори... Уж так я намучилась, так намаялась. Сколько лет ждала его... Приехал. Кажется, отдохни душой, ан нет, будто грызёт его что-то, будто всё ещё в плену мыкается. — Мария тяжело вздохнула и снова заговорила: — И в доме ни ногаты, всем кругом задолжали. Спасибо, княжич Борислав не забывает. А сегодня — вот оно, счастье, улыбнулось, думала. Перстень великий князь пожаловал, от других гостей внимание было... Ничего не взял Вадимысл.

Данилка возбуждённо вскочил на ноги, хотел что-то сказать деду, да горло перехватило. Ой только вздохнул.

— Сиди, сиди, парень, — понял его волнение Микита. — Песнетворец Вадимысл, соловей.

— Тебе — песнетворец, - а мне как с долгами-то быть? — проговорила Мария горестно. — Что же мне, в закупы идти?

Цикады умолкли, где-то близко завыли собаки. Мария помолчала и сказала:

— И пойду, лишь бы ему спокойно...

За тыном показалась голова человека, за ним смутно фигура второго.

— Здесь певец стоит?

— Здесь. А вы кто, добрые люди, не от князя ли? — спросила Мария.

— Остерегись, Мария, чую, то злые люди...

— Что ты, Микита, наверное, от князя, с дарами... — Она встала, пошла навстречу.

— Остановись, Мария! — Но Микита не успел закончить.

Двое вооружённых людей вбежали в калитку. Тот, что был впереди, косым, наотмашь, ударом меча свалил Марию, не останавливаясь, вскочил на крыльцо, исчез в доме. Второй ударил Микиту мечом в грудь. Старик сполз на землю, и незнакомец добил его. Данилка дико закричал, бросился вон со двора, убийца погнался за ним. В тесном проулке Данилка заметался, не зная, куда бежать — к городским ли стенам, к Днепру... Вдруг он услыхал топот конских копыт. Он побежал навстречу и закричал:

— Ратуйте, убивают!

Мимо него промчался всадник. Данилка едва успел отпрянуть в сторону, оглянулся. Всадник страшным ударом меча свалил преследователя Данилки, соскочил с коня и вбежал во двор. Данилка, превозмогая страх, последовал за ним. У трупа Марии неизвестный на мгновение остановился, мальчик узнал княжича Борислава, крикнул, задыхаясь:

— В избе второй лиходей, в избе!

Борислав метнулся к крыльцу. Вбежал в избу.

Там, на ложе, он увидел бездыханного Вадимысла. Кровь ещё хлестала из жестокой раны на груди певца, глаза были широко распахнуты, зрачки застыли в немом вопросе — «за что?». Поперёк тела брошен окровавленный меч. Роман — а это был он, — услышав шаги, отвернулся от раскрытого ларя, в котором до того рылся. В окровавленной руке он держал смятые листы пергамента.

Всё это в одно мгновение увидел и оценил Борислав, кинулся к ложу, схватил меч Романа, крикнул в ярости:

— Убийца!

Роман неловко взмахнул руками, закрывая лицо, закричал истошно:

— Пощади! — Потом, собравшись, опустил руки, сказал дрожащим голосом: — Не убивай, княжич, не убивай... ты не можешь убить безоружного...

— А ты можешь?! — в бешенстве подступил к нему Борислав, держа в каждой руке по мечу. — Увечного, безоружного певца — можешь?

— Пощади... Пощади... — только и твердил Роман.

— Оставь рукопись — у тебя руки в крови! — крикнул Борислав и тоном, не допускающим возражений, приказал: — Выходи!

Роман, не сводя глаз с княжича, осторожно, медленно положил рукопись на стол и попятился к выходу, повторяя:

— Не убивай, княжич, пощади... Бога ради, не убивай, молю тебя!

Во дворе Борислав швырнул меч к его ногам.

Князь мгновение стоял, не веря своим глазам, потом стремительно нагнулся, схватил меч. Когда он выпрямился, это был уже прежний Роман, наглый и самоуверенный.

— Ну и глуп ты, княжич! — крикнул он и, занеся меч, шагнул вперёд.

Борислав попятился. Роман прыгнул вперёд, нанося удар. Борислав отбил, одновременно уклоняясь в сторону, и коротко кольнул Романа в живот. Звякнула кольчуга. Роман отрывисто засмеялся, отступил, прикрылся мечом. Теперь оба стояли в правильной стоике, вглядываясь друг в друга, выискивая слабые места, потом закружили по двору. Роман опять первым нанёс удар, княжич, отступая, отбил его...

Данилка метнулся к поленнице, схватил жердину, стал подкрадываться сзади к Роману. Борислав заметил, крикнул, отбивая новый удар:

— Не смей! Мой он...

Может быть, в конном бою, в сече княжич и не выстоял бы против тяжёлого, искушённого в битвах Романа, да ещё кольчужного, но здесь, при скудном свете звёзд, пошла та самая хитрая игра на мечах, которой княжич частенько тешился на бронном дворе Святослава и с молодыми, и со старыми, умудрёнными в боях дружинниками. Холодный расчёт, тонкое умение, крепкие ноги уравновешивали его шансы против Романа, отяжелевшего от медов и обильной еды. Кольчуга на Романе подсказывала тактику боя — княжич отступал, кружил, парировал, дразнил, направлял колющие обманные удары в лицо. Роман прыгал всё тяжелее, дышал прерывисто и наконец сделал то, на что надеялся княжич: взял меч обеими руками и пошёл вперёд, размахивая им яростно, как цепом на молотьбе. Княжич подставился, а потом ловко увернулся от страшного удара, которого ждал, и, оказавшись чуть сбоку, коротко и точно ударил по голове противника. Роман ещё падал, медленно и тяжело оседая, когда Борислав вторым ударом вогнал меч ему в горло — повыше кольчуги, пониже короткой бородки. Роман рухнул наземь. Борислав замер, глядя на него. Князь даже не дёрнулся...

Княжич стал вкладывать неверной рукой меч в ножны, потом поднял голову и увидел Данилку. Парень стоял разинув рот и глядел на неподвижное тело Романа в лужице крови.

— Идём, — сказал Борислав.

Они вернулись в избу. Княжич закрыл Вадимыслу глаза, постоял над ним, шепча про себя молитву. Рядом, обливаясь слезами и истово крестясь, молился Данилка.

Борислав взял со стола рукопись, протянул парню.

— Возьми и сохрани. Это всё, что осталось от великого песнетворца...

— Нет, нет, княжич! Где мне хранить? Нет у меня пристанища, нет деда Микиты...

— Со мной теперь всякое может случиться, Данилка... Вот что: пойдёшь к отцу Паисию. Он тебя призреет и рукопись сохранит.

Данилка взял свиток, сунул за пазуху.

Уже садясь на коня, Борислав сказал Данилке:

— Запомни: ты ничего не видел, ничего не знаешь.

Княжич ускакал...

Медленно, неуверенно запели цикады, потом хор их окреп и опять зазвучал неумолчно, словно и не случилось только что самое страшное, что только может произойти не земле, — убийство человека человеком...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Рано утром Ягуба заглянул в библиотеку. Паисий сидел над книгой в одиночестве.

— Отче! — окликнул его боярин.

— Да, боярин? — Паисий встал, поклонился.

— Горестную весть слушал? — Ягуба вошёл, прикрыл за собой дверь.

— Какую, боярин?

— Вадимысл убит сегодня ночью! — сказал Ягуба.

Паисий помотал головой, вытянул перед собой руку, как будто хотел этим сказать: чур меня. Лицо его сморщилось.

— Боже праведный... как же так. Господи? — И спросил бессмысленно: — Насмерть?

— Убивают насмерть, отче.

— Упокой душу раба твоего новопреставленного, — закрестился Паисий, рухнул на колени, забормотал молитву, перебивая её несвязными восклицаниями: — Зачем... почему... Вандалы, варвары! — Встал, держась рукой за сердце — Ох, боярин, не могу уразуметь _;случившегося... Какая же потеря для славы русской...

— Да, потеря, — согласился Ягуба, внимательно наблюдая за монахом.

— Нищим он был, безобидным, увечным... Кому какая корысть в его смерти?

— То лишь убийцам ведомо.

— Ох, да что же это делается? Из каких мук вышел, выжил, уцелел, чтобы на родине... Господи!

— Причитаниями розыску не поможешь, отче. Покажи-ка мне список «Слова». Может, и есть там какая ниточка для начала?

— Сейчас, сейчас, боярин, только вот с мыслями соберусь... Сердце захолонуло... — Монах тяжело встал с колен, сделал шаг, оперся на ларь. — Ноги не идут... беда-то, беда... — Побрёл, шатаясь, к полкам. — Намедни в переплётную намеревался отдать, да забегался с книгами для великого князя, не успел... Тут вот и оставил...

Ягуба за монахом не пошёл, сел, глядя в окошко.

— Где же он? — донёсся до него голос Паисия.

Ягуба ждал. Монах всё не шёл. Только слышно было, как сопел он за полками, время от времени вопрошая кого-то невидимого:

— Да где же список-то?

Наконец вышел из-за полок, неверно ступая, подошёл к Ягубе, упал перед ним на колени.

— Не казни, боярин, похитили! Нет моей вины в том... Господи, единый список был... и певца нет...

— Ключ от библиотеки у кого?

— У меня, боярин, вот он. — Паисий стал рвать ворот рясы, потянул за шнурок, вытащил ключ. — Как же, вот он, на сердце ношу, рядом с крестом... Второй у великого князя...

— Не трясись, отче, проверь ещё раз.

— Да проверил я, всё проверил... — Он проворно вскочил, бросился к ларям, стал открывать их один за другим, заглядывать, выбрасывать из них листы пергамента, свёртки рукописей, какие-то обрывки, перья... — Нету!

— Нету, — повторил Ягуба. — Я доложу великому князю, подумаем, как с твоим нерадением быть...

— Да, да, конечно... теперь всё едино... — Паисий сел, уставился в пол. — Вчера, когда уходил, здесь он был, здесь, сам видел...

Ягуба ушёл.

Паисий опять опустился на колени и стал молиться — вслух, истово; по лицу его текли слёзы...

Великий князь спал долго.

Ягуба несколько раз заглядывал в светёлку, даже кашлянул осторожно — так не терпелось сообщить весть.

Наконец Святослав поднялся.

Боярин тут же поскрёбся в дверь, всунул голову.

— Потом, — отмахнулся великий князь.

— Доброе утро...

— Сказано, потом!

— Воля твоя, государь, только я хотел сообщить, что татьба[111] у самых киевских стен.

— Неужто не видишь, что не до того мне...

— Убит певец твоей милости, государь, — быстро произнёс Ягуба.

— Не может того быть, боярин! — На лице Святослава отразилось такое недоумение, растерянность, что Ягуба даже заколебался в правильности своих предположений.

— Увы... — произнёс он с приличествующей сообщению скорбью.

— Как убит? — Святослав запахнул заячью душегрейку.

— Ночью в постели зарезан. И жена его невенчанная, по имени Мария. Та — во дворе. И слепой гудец Микита там же...

Святослав опустил голову, зябко поёжился, сунул руки под душегрейку, отчего стал похож на больную птицу.

— Горестная весть. Певец был от Бога дивным даром взыскан. Помолимся за упокой его души... — Святослав перекрестился. — Недосмотр, боярин, чреватый последствиями, а?

— Уж не на меня ли, великий князь, вину поворачиваешь?

— Говорю — недосмотр.

— Моё дело — всё, что на твоём дворе.

— И в стенах киевских.

— А он твоим повелением за стеной на жительство был определён.

— Это так... Закажешь сорокоуст из моей казны.

— Ещё убит на том же дворе дружинник князя Романа.

— Дружинник Романа убит? — растерянно спросил великий князь.

— Увы, — повторил Ягуба.

— Чего ему там понадобилось?

— Не знаю, государь. Мёртвые молчат.

— Это верно, мёртвые молчат... Кто нашёл трупы?

— Обходчик. Сразу же мне донёс. Я приказал рта не открывать, трупы убрать тихо...

— Умница, Ягуба, умница... Ни к чему слухи множить, да к тому же сразу после пира... А как дружинник-то убит? Мечом, ножом?

— Мечом, государь, — ответил Ягуба и подошёл поближе к Святославу.

— В доспехе был?

— В боевой кольчуге.

— Охо-хо-о... Горе, горе... — Князь ссутулился ещё сильнее. — Думается мне, напали на певца ночью лихие люди, а дружинник Романа, видать, мимо проходил, крики о помощи услыхал и вступился... Честь ему. Закажешь поминание, и пусть священник восславит... И вдове пять гривен... нет, десять гривен от меня. А как князь Роман наградит, то его забота...

Святослав выпрямился, как бы показывая, что тяжёлый разговор окончен.

— И князь Роман убит, государь.

По лицу Святослава метнулся испуг, руки его, совершив некое непроизвольное движение, стали медленно оглаживать бородку, будто успокаиваясь, затем неожиданно ухватили Ягубу за ворот. Великий князь вскочил и стал трясти боярина, злобно выкрикивая:

— Убит князь Роман?! Убит? Ты с кем хитрить вздумал, пёсий сын? Со мной? Куда нос суёшь? Что вынюхиваешь? Что замыслил?

— Ничего, государь...

— Почему о том, что Роман порубан, последним сообщил? О каких-то смердах да певце — первым делом, а о князе, Мономаховиче, — последним? Говори!

— Боялся гнева и скорби твоей, великий князь!

— Ты? Боялся? Скорби моей? — Святослав с силой швырнул Ягубу на пол, склонился над ним, зашипел, брызгая слюной: — Уж не в скоморохи ли готовишься? В глаза, в глаза мне смотри! — И сам впился глазами в зрачки поверженного боярина. Потом так же внезапно отпустил, выпрямился, стряхнул что-то невидимое с любимой душегрейки и сел. Спокойно, словно не он только сейчас кричал, спросил: — Выдал я себя?

— Выдал. — Ягуба поднялся, встал над князем: хозяин положения!

— Чем?

— Поспешил дружинника оправдать, государь. И не спросил, есть ли следы татей.

— Учту. Но намотай на ус: князя Романа никто не учил, не подстрекал, то от усердия его не по разуму.

Ягуба кивнул.

— А следов, государь, тати не оставили.

— Тати ли то были? Говоришь, нет следов?

— Нет...

— А как убит Роман?

— Мечом воинским порубан. Страшные удары. И точные.

— Не след ли здесь?

— Намёк на след, государь.

— Вот-вот... Романа силой Бог не обделил. И.мечом он владел знатно. Нет ли здесь ниточки?

Ягуба ответил не сразу и не прямо, а вскользь, как бы проверяя, так ли он понимает мысли князя:

— Игорь Святославич ночью со двора не выходил, никого из своих не отсылал, до сих пор почивает...

— Точно ли?

— Точно, государь.

В дверь постучали, и вошла мамка, за нею кормилица со спелёнутым младенцем на руках.

— Великий государь, — запела мамка с обычным умилением в голосе, — твой правнук тебе доброго утра желает!

— Уйди, дура! — отмахнулся Святослав.

Мамка охнула, рот её округлился, она попятилась, наседая на кормилицу, обернулась, вытолкала её и тихонько закрыла за собой дверь...

— А княжич Борислав? — В голосе Святослава прозвучало непонятное Ягубе беспокойство.

— Слаб княжич против Романа, — ответил боярин.

— То верно, — облегчённо вздохнул великий князь.

Они замолчали, перебирая каждый мысленно возможных врагов Романа.

— Глуп был Роман и супротивник мне, — снова заговорил великий князь. — Но он племянник Рюрика... Для Рюрика мне убийцу нужно сыскать, иначе не обелюсь перед всеми Ростиславичами. Должны быть следы, обязательно должны быть следы, не может быть такого, чтобы пять трупов — а следов не найти. Дознайся, Ягуба, дознайся...

— Скажи, государь, а список «Слова», который из библиотеки исчез... Его ведь наши монахи переписывали?

— Побывал уже? — ответил вопросом великий князь. И подтвердил: — Да, они.

— А где же изначальный список, который певец привёз с собой, с которого списывали? — допытывался Ягуба.

— Бог его знает, полагаю, вернули певцу. А ты спроси у Паисия;

— Я в избе той побывал, всё обыскал. Нет там ничего.

— Говорю же, спроси у Паисия.

— Нет у него рукописи, — сказал, как отрезал, Ягуба. — Что с отцом Паисием делать будем? Наказать?

— За что? — не понял Святослав.

— За ротозейство.

— Непременно.

— А может быть, простить вину монаху?

— Не улавливаю твою мысль.

Ягуба оживился вдруг и стал азартно объяснять:

— Здесь, государь, след может обнаружиться. Старик знает, что Вадимыслов список — единственный, всё, что осталось от повести, так?

— Так... — всё ещё не понимал Святослав.

— Он не успокоится, станет рукопись отыскивать. Отец Паисий — человек простодушный и сговорчивый, но ежели дело касается книг для твоей библиотеки, то настырен он и вездесущ, ему все пути книг на Руси ведомы. Так что, коли рукопись «Слова» сохранилась — мимо него не пройдёт. Вот когда он её отыщет, тогда я и нагряну, вроде бы невзначай, с другим делом. Уж такой-то след я не упущу.

— Я тебе сказал — отыщи убийцу. А как — твоя забота. Прилягу, устал я что-то. Стар я стал с тобой по-лисьи петлять. — Святослав поднялся и властно, с угрозой в голосе, которая не предвещала ничего хорошего — Ягуба знал это лучше всякого иного, — сказал: — Ты впредь всё прямо говори. А не то осерчаю, боярин, смотри...

Ягуба вышел из светёлки, пошёл по переходу, усмехнулся про себя: «Стареешь, Святослав, стареешь...»

После ухода Ягубы Паисий никак не мог заставить себя взяться за дело. Да и к чему? Не сегодня завтра его вернут в монастырь. Конечно, нужно бы посмотреть описи книг и рукописей, подготовить их для передачи новому смотрителю. Но не было сил, в голове метались обрывки строк из повести погибшего Вадимысла... Записать бы их, но даже на это сейчас Паисий был не способен.

Вошли непривычно притихшие переписчики — Остафий, Карп, Пантелей, — с ними незнакомый паренёк.

— Вот, отче, тебя спрашивал, — сказал Остафий.

Паренёк подошёл, робко представился:

— Данилка я, поводырь Микиты, может, помнишь меня, отец Паисий?

Паисий закивал. Данилку он несколько раз видел на постоялом дворе, куда забегал поговорить с Микитой во времена его приходов в Киев. Хоть и слепой, Микита удивительно хорошо знал, что и в какой библиотеке можно отыскать. Да и записывал Паисий не раз с его голоса сказы и былины...

— Микита тебя прислал? — спросил Паисий ласково. Паренёк был ему симпатичен.

— Убит Микита, отче, — ответил Данилка, и голос его дрогнул. — Вчера...

Он рассказал обо всём: и как княжич Борислав помог Миките и Марии пройти на пир, а ему, Данилке, сопровождать слепца, и как на дальнем конце стола, в гуще киевских гостей, никто не обратил внимания на известного в городе старого певца, как слушали они великого песнетворца, как пригласила их Мария переночевать, и как ворвались тати...

Паисий слушал молча, только мелко крестился, горевать уже не было сил, всё словно выгорело в нём, выплеснулось в том отчаянии, которое родилось утром после рассказа Ягубы.

А Данилка рассказывал уже о ночном бое, но при этом ни словом не обмолвился о Бориславе.

— Ударил меня лиходей, я упал, в темноте отполз... — Данилка говорил медленно, подбирая слова. Он не знал, что сейчас вступил на путь творца, ибо вместо жизненной реальности в его мозгу рождалась и обретала слова иная, вымышленная реальность, она шла рядом с действительными событиями. Омытая его горем, его переживаниями, она была столь же яркой, живой, как та, которую он, закрывая глаза, мог представить во всех страшных подробностях.

— Первый, тот, что побогаче одет, скрылся в избе, второй заметался, меня доглядывал. Я вжался в крапиву, метнулся к тыну, выскользнул со двора, побежал, взывая о помощи, а он за мной, вот-вот настигнет, уже слышу топот его сапог... Тут сбил меня встречный всадник с конём, упал я и ничего не помню… — Подсознательно Данилка шёл путями многих летописцев, умалчивая о правде и сохраняя из неё лишь то, что придаёт рассказу достоверность. — Когда очнулся, на дворе уже никого не было, одни трупы: Марии, деда Микиты и двух незнакомцев. Перекрестился я и вошёл в избу. Певец в крови лежит... Осмотрелся... Сам не знаю, что осенило меня, заглянул под скамью — там лежала рукопись... — Данилка достал из-за пазухи свиток, протянул Паисию.

— Слава тебе, Господи! Хоть это...

Паисий взял дрожащими руками свиток, развернул. Кровь пятнала текст, но понять было можно, да и многие слова запомнились смотрителю.

— Ты, Данилка, сам не понимаешь, какое великое дело сделал... Ведь и у меня похитили тати список... — Паисий говорил, а сам всё просматривал, читал, вглядывался в дёрганые, скорописные неровные строки. — Не канет имя его в Лету, не канет теперь... Побегу порадую великого князя...

— Надо ли? — спросил осторожный Остафий.

— Что? — не понял Паисий.

— Радовать. Ежели похитили у тебя из библиотеки один список повести, то и рукопись похитят.

— Ась? — Паисий задумался. Ему припомнилось всё связанное с этой повестью. И необъяснимое поведение княжича, не пожелавшего лично говорить о ней со Святославом, и слова, сказанные Ягубой, и его, Паисия, собственные опасения, что не так что-то в повести, не привычно оно слуху...

— Может, перепишем для верности, отче? Работы нынче вроде нету, — предложил Остафий. — Я и начну.

— Это да, это конечно, — согласился Паисий, не выпуская из рук драгоценный свиток.

— А Данилка мне поможет, подскажет, где не разберу, — продолжал Остафий. — Небось не раз слышал, запомнил.

— Грамотен? — Паисий вгляделся в паренька.

— Да. — Он хотел было объяснить, что родился в Новгороде, жил с отцом и матерью, с тремя братьями и двумя сестрёнками. Отец мял кожи, они жили в скромном достатке. С шести лет, как было заведено в Великом Новгороде, пошёл Данилка учиться грамоте, сам шил книжки из бересты, сам точил детские писальцы из рыбьего клыка... Убегал на Волхов, на Ильмень. С ватагой мальчишек доходил, рыбача, до старой Ракомы за Юрьев монастырь, плавал, как лягушка, не боясь быстрой студёной воды. За смышлёность и красоту письма привлекал его дьякон к переписыванию псалмов. И может быть, пошёл бы он по этому пути, если бы не чёрный мор, что унёс и отца, и мать, и братьев, и сестёр, и дядьёв, и всех родовичей. А Данилку увели скоморохи, приглянулся им паренёк-сирота, увели из больного и обезлюдевшего города. Потом уже попал он к Миките, исходил с ним всю Русь, мечтая вновь вернуться в Новгород... Но Данилка ничего этого не сказал, только кивнул.

Паисий порылся в ларе, достал порченый, скоблёный-перескоблёный пергамент, подал Данилке, усадил его.

— Пиши, отрок. — Он стал диктовать: — «Дай Бог, во дне нашем нас створити брань на поганыя...»

Данилка, склонив голову, писал быстро и легко, оставив место для заглавного «добро» и отступив как раз в меру. Строка легла ровно, чисто, вторую он начал, отступив ни много ни мало, а как раз, чтобы глазу было приятно.

Паисий впервые за это мрачное утро улыбнулся.

Останешься со мной... Ты, Пантелей, поучился бы у мальца...

В этот день больше ничего не произошло. Паисий, Карп, Пантелей разбирали книги, Остафий и Данилка переписывали «Слово».

В монастырь переписчики ушли с темнотой и увели с собой Данилку.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Борислав полулежал на широкой лавке, крытой семендерским[112] ярким ковром, опираясь на тугие подушки, набитые овечьей шерстью. Под лавкой располагались тепловоды. Они пропускали нагретый воздух, идущий от большой печи, установленной в подклети. Нежаркое, ровное сухое тепло было приятно в ненастную осеннюю погоду, так неожиданно сменившую бабье лето. Перед ним лежала книга, чуть поодаль стоял масляный светильник в виде неведомого зверя, разинувшего пасть, а в ней кровавился огненным языком фитиль. Княжич рассеянно скользил глазами по строкам, излагающим хождения греческого богатыря Девгения, его любовь и победы. Книга была знакома ему с младых лет, наивный рассказ о невероятных приключениях убаюкивал, отвлекал от тревожных мыслей...

Нет, не смерть князя Романа от его руки беспокоила Борислава. Он был сыном своего времени и потому полагал убийство противника в честном поединке естественным проявлением мужской доблести. Он защищал беспомощных и безоружных людей от убийцы, к тому же сам был без кольчуги. Волновало другое: как поведёт себя в сложившихся обстоятельствах князь Игорь?

Утром Борислав сел на коня и поскакал ко дворцу Ольговичей. Он несколько раз проехался вдоль ограды. Из дома никто не выходил...

Видимо, князь уже знал о смерти Романа, потому и притаился. А раз так, рассуждал Борислав, то князь Игорь, пославший его помочь певцу, не мог не сообразить, что убил Романа именно он, Борислав. Ясно было и то, что никому Игорь пока об этом не рассказал, иначе его давно бы уже вызвали во дворец к великому князю.

Борислав попытался поставить себя на место Игоря, понять, почему князь предупредил его в ту злополучную ночь и как он может поступить сейчас. С одной стороны, Игорь сам просил: «Остереги певца». Вероятно, он даже знал, что именно Роман поехал за киевские стены. Значит, говоря «остереги», мог предположить и то, что Бориславу придётся защищать певца, а может быть, вступить в схватку. Если рассуждать дальше, то не стоит ли предположить, что отец Веснины надеялся таким образом избавиться руками Романа от неугодного ему возлюбленного дочери? Но, с другой стороны, столь тонкая, изощрённая интрига была явно не в духе Игоря, ибо был он прям, резок и не очень-то искушён в хитросплетениях дворцовой политики. Следовательно, слово «остереги» было явным проявлением рыцарской натуры Игоря, продиктованным искренней заботой о бывшем дружиннике, пусть даже навлёкшем на себя гнев господина... Но как долго будет хранить молчание Игорь? Ведь убит жених его дочери, правда ещё не объявленный, но который должен был стать пряслом, соединяющим в единый сноп три крупных княжества. И если смерть Романа послужит причиной разрыва между Игорем и Ростиславичами, то как поведёт себя князь по отношению к Бориславу?

Вечером Борислав снова съездил к Игореву дому. Никого... и великий князь его не спрашивал. Борислав заглянул в библиотеку, отметил про себя, что принял в тот трагический день правильное решение — Паисий Данилку пригрел, — и ушёл...

Утром Данилка пришёл в библиотеку, уже облачённый в монашеский плащ с клобуком — расстарался Остафий, изыскал, а может, отдал свой старый. Паисий не спросил откуда, но кивнул одобрительно. Он не выспался, но был деятелен, печаль о певце отступила... Не зря в народе говорят, что с горем надо переночевать. Раздал задания переписчикам — останется он или не останется при библиотеке, а книги надобно множить, в том суть его жизни.

Вошёл, как всегда, без стука боярин Ягуба. У Паисия защемило сердце. Но боярин был не грозен — наоборот, светло улыбался.

Паисий поклонился.

Вместо ответа на поклон Ягуба сказал:

— Помнишь, отче, обещал я разобраться с твоими писцами нерадивыми? Всё недосуг было, а тут вот время нашлось... Что ж, приступим, благословясь...

Паисий искренне удивился: чего это боярину вспомнилось?

— Усердием они давешние свои ошибки перекрыли, боярин. Сам знаешь, воздал нам великий князь за труды...

— Это хорошо, отче, но! — Ягуба поднял назидательно сухой, крючковатый палец. — Единожды нерадение спустишь — другой раз вдвое против того взыскивать придётся. Так что уж давай сегодня и воздадим. — Ягуба сел, указал на ближайшего к себе переписчика и спросил: — Как звать?

— Пантелей, боярин, — ответил Паисий.

— Нерадив?

— Не сказал бы, боярин, старается, но втуне.

— Дух от него тяжёлый идёт, отчего бы, святой отец?

— Дух? — растерялся Паисий. — Дух... это да, это есть... Квас любит. — И зачастил мелкой скороговоркой, надеясь увести внимание боярина в сторону: — Сколько ему твержу: дело наше чистое, божественное, светлые мысли будит — ан нет. Луку с репой с утра, значит, наестся, квасу выпьет и, прости меня, Господи, на срамном слове, злого духа пускает.

Пантелей хмыкнул, расплываясь в улыбке. Ягуба протянул руку, взял листы, просмотрел.

— Так... грамотен, бегл, размашист в почерке, но глазу приятно. Что ты пишешь, брат Пантелей?

— Гы... это... — Пантелей задумался, стал косить глазом на лист.

— Вот-вот, пишет, не вникая, это да... — сокрушённо сказал Паисий.

— И хорошо, — перебил смотрителя Ягуба. — Пишет, не думая напрасно... — Боярин встал, заглянул в ларь Пантелея, извлёк жбан с квасом, зачем-то поболтал, прислушиваясь к плеску, похлопал монаха по могучей спине, словно смиренного мерина, сунул ему в руки жбан, повернулся к Карпу и сам взял лист пергамента.

— Брат Карп, — подсказал Паисий.

— Письмом егозист, руки не держит, — оценил работу Ягуба.

— Пальцы у него, у горемыки, с утра всё больше дрожат, боярин. Но прилежанием берет, к полудню красоту и беглость обретает. Описок же не делает, упаси Господи...

— Вижу, сам вижу, строка корявая, нестремительная, будто в ознобе. С чего бы это с утра, а? Пьёт?

— Как можно, боярин! — всплеснул руками Паисий.

— Говорит, срамные девки его по ночам одолевают, гы-гы, — забасил Пантелей.

— Это что же, в монастыре? — оживился боярин, продолжая рассматривать листы, склонившись к ларю. — Как же так? Куда отец игумен смотрит?

— Да мысленно, боярин, мысленно, — поспешил защитить переписчика Паисий, ткнув кулаком незаметно в бок Пантелея. — В кельях у нас запоры крепкие...

— Мысленно? Поясни, брат Карп, — плотоядно улыбаясь, сказал Ягуба.

— Проникают в самую душу, самым... это... нагим образом, проклятые, — вздохнул Карп.

— В душу? Нагие? — Ягуба даже отложил листы и уставился с любопытством на монаха. — И что же они там, в душе твоей, творят?

— Глаз не сомкнёшь, очи горят от стыда того, что вижу...

— Сечь, — решительно сказал боярин. — Сечь, пока не выветрится срамное из помыслов. И мяса не давать. А то загубишь писца, отче, сердобольный ты человек.

— Сечь? — растерянно спросил Паисий. — Он же монах, как это можно?

— Пантелей! — позвал Ягуба.

— Ну?

— Помоги брату Карпу очиститься от грешных помыслов.

Боярин отлично понял Паисия. Но если брат помогает брату, то сие монастырским уставом не запрещено. Понял это и Пантелей, захлопал глазами, жалобно взглянул на Карпа, но тому было не до товарища и его переживаний. Карп действительно с малых лет трусил розги.

— Крикни-ка, Пантелей, чтобы принесли розги, да пошибче, похлеще, — приказал Ягуба, отошёл в сторону, встал рядом с Остафием.

Принесли розги.

Карп лёг на лавку, путаясь в рясе, заголился. Был он худ, телом жёлт, прыщав. Обняв лавку руками, он вжался в отполированное долгим его же сидением дерево, зажмурился в напряжённом ожидании.

— Приступай, Пантелеюшка, — скомандовал Ягуба.

— Господи, прости мя, грешного, — пробасил Пантелей.

Розга свистнула, Карп тихонько взвизгнул. На его тощих ягодицах обозначилась еле заметная белая полоска.

— Руку придерживаешь, монашек, — со знанием дела сказал Ягуба. — Не ладно то, Бога гневишь, приказ не выполняя.

Розга свистнула вторично, уже пронзительней.

Карп выдержал несколько ударов и заголосил:

— Ой, боярин, сошло с мысли, сошло... Ой, забыл всякий помысел! Не вижу боле, не зрю ни гуза, ни пуза... избавлен от видений красот срамных!

— Боярин, думаю, осознал он, — сказал Паисий.

— Осознал? — Ягуба разглядывал следы розги на спине и ягодицах монаха.

— Осознал, боярин, осознал, — скулил Карп. — Просветлён и очищен в помыслах.

— Ну-ну... Впредь, как явится соблазн, так и лечить. Средство надёжное. И мяса поменьше давать, а репы побольше.

Карп, порывисто вздыхая, встал, спустил рясу, укоризненно поглядел на Пантелея. Тот смущённо, даже заискивающе улыбнулся товарищу, помог отойти ему в сторону, заботливо придерживая за руку. Карп помощь принял, но потом оттолкнул Пантелея, попытался сесть и не смог — так и остался стоять, сгорбившись.

Ягуба указал на Остафия.

— А это, стало быть, Остафий, — сказал библиотекарь. — Самый смышлёный переписчик, одарён от Господа красотою письма. Рука тверда, буквы легки и стремительны, смысл понимает, пропусков не делает, отсебятину не вставляет...

Ягуба слушал, согласно кивал, разглядывал листы, и вдруг нагнулся, выхватил из-под наполовину исписанного пергамента пожелтевший неровный лист.

— А тут почерк иной.

Остафий замер, а Паисий, ещё не понимая, в чём дело, пояснил:

— Так это с чего списывает...

— Так... «И сказал тогда Святослав слово золотое, со слезами смешанное...» — медленно прочитал Ягуба. — Никак, «Слово о полку Игореве», отче? Откуда?

Паисий и переписчики молчали.

— Один ведь список был, отче? И ты горевал, казнился, помню, когда он пропал. Откуда этот? Вижу, тут братской помощью Пантелея нам не обойтись. — Боярин подошёл к двери, не выпуская лист из рук, приоткрыл её, крикнул: — Эй, кто там, кликнуть сюда палача!

Монахи как заворожённые смотрели на него, а боярин неспешно прошёлся вдоль полок с книгами, продолжая цепко держать пожелтевший лист.

— Виновен, боярин, — вдруг заговорил Остафий. — Виновен, прости!

— В чём же ты виновен?

— В том, что взял стороннюю работу — деньги нужны, обносился...

— Не запрещаю я им подрабатывать, боярин, если, конечно, урок выполняют, а Остафий всегда выполняет, — поспешил на помощь переписчику смотритель.

— Деньги всем нужны, но честным, путём добытые, от милости властителя... Да и не о том речь идёт. Откуда список?

В дверь постучали. Ягуба крикнул:

— Входи!

Вошёл палач. Огромный, дородный, с тупым, сытым лицом, спокойный и благостный, в красной рубахе с закатанными рукавами, отчего обнажились его мускулистые, словно два окорока, руки. Равнодушно оглядел библиотеку, ничему не удивляясь, хотя и был здесь в первый раз, встал у двери, сложив руки на груди.

— Так ли уж страшна вина, боярин? — спросил Паисий дрожащим голосом. — Брат Остафий монастырский...

— Не встревай, отче, с тобой ещё будет разговор, — оборвал его с угрозой Ягуба и повернулся к Остафию: — Откуда список? Говори!

Остафий молчал, не в силах оторвать глаз от палача.

— Что же, монашек... Бог простит, игумен вину отпустит. — Ягуба сделал знак палачу. — В поруб его.

Палач медленно, степенно двинулся к Остафию. Тот смотрел на приближающегося громилу, инстинктивно отодвигался на лавке к самому дальнему концу, пока не соскользнул на пол. Кат подошёл и положил руку на плечо монаха. Остафий вывернулся, подполз к сапогам Ягубы, прошептал, не поднимая головы: — Он...

— Что он? — переспросил Ягуба, пытаясь заглянуть в лицо переписчика.

— Он... от него... — Остафий указал на Данилку, сидящего в самом дальнем углу библиотеки, в полумраке.

— То-то! Встань, червь, и трудись. Страх в зачёт наказания тебе пойдёт, — удовлетворённо сказал Ягуба. Он был рад, что не пришлось брать греха на душу, наказывать монаха — как бы ещё посмотрел на это игумен, да и великий князь не любил лишних раздоров с монастырями. — Ну, отче, познакомь меня с этим. Новенький вроде?

— Ученик, из милости принял...

Ягуба подошёл к Данилке, сбросил с его головы клобук, картинно развёл руками.

— Э, да это старый знакомый! Даниил, так ведь? — Он сделал вид, что появление паренька в библиотеке для него полная неожиданность, хотя утром приметил, что сюда вошли не трое, как обычно, а четверо монахов. Потому и поспешил прийти.

— Я, боярин. — Данилка встал, поклонился.

— Что же ты слепого деда бросил? Или щи княжеские погуще сиротского хлеба Микиты?

Данилку била мелкая дрожь, губы пересохли. От стыда за свой страх, что был сильнее самого страха, он вскинул голову и с вызовом в ломком юношеском голосе ответил:

— Зачем спрашиваешь, боярин? Сам знаешь, убит дед Микита.

— Откуда мне знать о всех смертях на Руси?

— О всех только Бог ведает. Но такой, как ты, боярин, наверняка слыхал...

— Дерзок, — сказал Ягуба даже с некоторым одобрением и спросил Паисия: — Пострижен?

— Нет... — едва слышно ответил смотритель.

— Вот и ладно. Пойдём, Данилушка, потолкуем с тобой. — Боярин положил руку ему на затылок и чуть подтолкнул.

— А ты расскажи, — заговорил Паисий, - расскажи боярину, для кого список готовил, может, и отпустит он тебе по молодости вину...

Данилка молчал... Мысли в голове путались, сталкивались, мешались... Что сказать? Повторить ли тот рассказ, что приняли без сомнений бесхитростные переписчики и отец Паисий? Подойти к самому краю правды? А вдруг он где-то, может быть неумышленно, соскользнёт с края в пропасть признаний и тогда навлечёт на княжич» Борислава страшную кару за убийство князя Романа? Данилка уже был наслышан, кто были те ночные тати... И тут вдруг подумал: а не увести ли разговор как можно дальше от той страшной ночи...

Он так и сделал — собрался с духом и выпалил:

— На привозе незнакомый человек заказал. Велел в пять дён изготовить и принести туда же, мол, сам подойдёт, хорошо вознаградит... Вот я и отдал Остафию, у него почерк самый красивый...

— Так, так, — кивал каждому слову Ягуба, словно соглашаясь и подбадривая. А когда тот замолчал, язвительно подытожил: — Ты на привоз со списком придёшь, а он не появится. Так? — Боярин сокрушённо вздохнул от столь неумелой выдумки парня. — Пошли, Данилка, отрок ты неразумный... Всё едино, расскажешь... Только вряд ли человеком потом останешься... Хоть и жалко мне тебя, но — дело!

Ягуба взял листы со «Словом» и повернул Данилку к выходу. Уже в дверях Данилка обернулся, произнёс зыбким голосом:

— Прости, отче, пригрел ты меня, а я навлёк на тебя гнев... — И шагнул в темень переходов.

Тишина повисла в библиотеке, никто не решался заговорить. Остафий сидел, съёжившись, в стороне, Карп стоял рядом с Пантелеем, забыв о порке. Она казалась такой нелепой, нестрашной и далёкой после всего, что произошло только что...

Первым нарушил молчание Пантелей:

— И что это они так на «Слово» взъярились?

Паисий поднял голову, долго глядел в окошко, потом ответил с неожиданной торжественностью:

— За суждения превыше понятий века своего.

В подвале, где наказывали нерадивых, пытали изменников, палач прикрутил Данилку к кольцам, вбитым в стену, и стал возиться в дальнем углу, слабо освещённом колеблющимся светом одинокого факела. Ягуба присел на скамью перед Данилкой, посмотрел ему в лицо, которое странным образом изменилось прямо на глазах: осунулось и стало, словно маска, неподвижно-скованным.

— Ты это... — крикнул боярин палачу, не спуская глаз с Данилки, — кнут в рассоле вымочи! И дыбу готовь. И клещи в огне раскали — пальцы ломать.

Данилка порывисто вздохнул и сполз по стене, повиснув на путах, потерял сознание.

— Да оставь ты, — недовольно бросил боярин палачу, который принялся буквально выполнять приказ, раздувать огонь в жаровне, чтобы калить клещи. — Таким вот, как он, ожидание пытки страшнее дыбы. Хлестни-ка его по щекам.

Палач легонько хлестнул, и Данилка открыл глаза.

— Пощади... — только и смог он прошептать.

— Заговоришь — пощажу. Но коли в едином слове ещё солжёшь — будет тебе пытка! — Боярин потряс свитком рукописи. — Чья рука?

Данилка этого вопроса не ожидал и теперь растерянно и удивлённо глядел на боярина.

— Чья рука, говори! — крикнул Ягуба.

— Вадимысла... его рукопись.

— Откуда она у тебя?

— Он дал для деда Микиты.

— Когда?

— Давно, ещё до пирования...

— Опять лжёшь! На свитке кровь. Откуда бы?

— Не знаю... может, из ран певца...

— Вот именно, из ран. Да только свежих. Старая кровь выцветает, а тут пятна ещё не побурели. Кто тебе список дал?

— Певец... — проговорил Данилка еле слышно, чувствуя, что неубедительно звучат его слова и что опять не поверит ему боярин.

— Всё на мёртвых валишь?

Скрипнула входная дверь. Ягуба оглянулся и увидел в неясном свете факела фигуру великого князя. «Как он узнал обо всём; происшедшем в библиотеке?» — мелькнула у боярина мысль.

Святослав встал у двери.

— Приступай! — крикнул Ягуба палачу.

Тот медленно подошёл к Данилке, волоча за собой кнут, и нанёс удар по ногам парня. Кнут свистнул, раздирая порты, Данилка закричал.

— Говори!

Данилка замолчал, ловя ртом воздух.

— Ещё! — скомандовал боярин.

Палач ударил второй раз, уже сильнее. Данилка обмяк и опять повис на путах.

— Потише, дубина, он мне живой надобен! — прикрикнул боярин на палача, оглянулся на стоявшего неподвижно у двери великого князя и поднял Данилке голову. — Воды!

Палач принёс в ковше воды, плеснул в лицо парню, тот открыл глаза.

— Пойми ты, — сказал боярин вкрадчиво, почти ласково, словно втолковывая неразумному отроку очевидные истины, — я же знаю, что ты там был. Не мог не быть и не мог не видеть убийцу князя Романа. Ежели б ты не был там, не оказалась бы у тебя эта рукопись, самим певцом писанная. А молчать станешь — придётся тебя всё-таки калёным железом пытать… — Он снова сделал знак палачу, и тот выхватил из жаровни клещи, поднёс их к самому лицу Данилки.

Данилка отпрянул, насколько позволили ему путы.

— Ну? — настаивал Ягуба.

— Борислав... — едва шевеля губами, произнёс он.

— Что Борислав? Говори!

— Он дал мне...

— Когда?

— В ту ночь.

— Ты всё видел?

— Да...

— Кто князя Романа убил?

— Княжич...

— В поруб его! — раздался резкий голос великого князя. — Заточить в узилище! И чтоб имени его никто не знал — заточник, и всё!

Палач узнал великого князя, без промедления отвязал Данилку и уволок в глубину подвала, к дальнему ходу. Противно скрипнула невидимая в темноте дверь, палач с Данилкой исчезли.

Святослав подошёл к стене и тяжело опустился на скамью, на которой только что сидел Ягуба.

— Значит, Борислав... — задумчиво молвил великий князь, опустив голову. Как же ему теперь вызволять внука из беды? — Это против меня... как перст указующий. Не простит мне князь Рюрик... да... — Он поднял валявшийся на полу свиток, развернул, скользнул глазами, вздохнул тяжко, прочитал негромко, но отчётливо:

— Смерть моя здесь описана, а, боярин? — Святослав сжал свиток в кулаке, смял. — Докопался до истины. Лучше бы её не знать вовсе. Что смотришь? А ну, говори, зачем тебе это? — Ткнул смятым свитком в лицо Ягубе, встал, наливаясь гневом, закричал: — Зачем? Зачем, говори, пёс, зачем добивался?

— Ты ж велел...

— По следу идёшь, пёс кровавый, свернуть вовремя не можешь, от запаха добычи шалеешь! А что я теперь с этим вот, — потряс свитком, — сделаю? Как перед Рюриком обелюсь? Мой ведь... — Святослав чуть не сказал «внук», — мой человек Борислав! И рукопись к нему ведёт, ни к кому иному...

— Так ведь никто не знает, только двое — ты да я.

— Там, где двое, тайн нет. — И вдруг у Святослава мелькнула догадка, обжигающая и страшная. Он затряс в гневе головой и злобно зашипел: — Двое? Ты... ты меня в руках держать захотел? Не по твоей глотке кус, Ягуба! Подавишься! Сгною! Живым отсюда не выйдешь!

Ягуба упал на колени, взмолился:

— Не казни, выслушай!

— Давеча всё петлял, теперь вот... Что у тебя на уме? Говори, не то сей же час велю вздёрнуть! Говори! С Рюриком стакнулся?

— Смилуйся... твой я, твой, с потрохами, весь...

— Мой? — Великий князь стремительно, не по годам, подбежал к стене, выхватил факел, вернулся к Ягубе, всё ещё стоящему на коленях, стал тыкать ему в лицо факелом, подпаливая бороду. — Не бывать по-твоему, меня в руках держать — не бывать! — И вдруг сунул в огонь факела свиток. — Вот и все следы, все ниточки, все улики твои — нету их!

Свиток медленно разгорался, запахло палёным...

Святослав и Ягуба не спускали глаз с пламени. Первым опомнился Ягуба.

— Что же ты делаешь? Нет более другого списка!

— И улик нет! — Святослав торжествующе махнул обуглившимся свитком перед носом боярина. — Нету!

— Борислав-то ведь Романа из-за княжны убил... — высказал Ягуба неожиданно пришедшую ему спасительную мысль.

— Что? — оторопело спросил Святослав и замер.

— За Весняну, говорю, убил...

— Что ж ты сразу-то не сказал?

— Сейчас осенило...

Князь всё понял, он бросил свиток на пол и стал затаптывать пламя. Потом поднял чёрные листки, посмотрел на них — всё выгорело... Он уронил обуглившийся пергамент наземь, сказал обречённо:

— Невозвратимо... Как, впрочем, и всё в нашей жизни бренной...

Ягуба всё ещё стоял на коленях. Он ждал. По всем признакам гнев великого князя уже шёл на убыль. Последнее время вспышки его, по-прежнему частые, становились всё короче, всё быстрее сменялись раздумьем. Но не приведи Господь стать причиной rie яростного всплеска гнева, а спокойной, обдуманной неприязни. Старики не часто меняют своё отношение к людям, но если уж что-нибудь произошло, зародило подозрение, то уже прежнего отношения не вернуть.

Боярин вспомнил свой разговор с великим князем в то утро, когда он докладывал об убийстве певца. Видимо, уже тогда появились у Святослава первые подозрения. Ягуба и сам не смог бы сказать, почему он построил доклад именно так, скорее всего потому, что был уязвлён тем, как решительно отстранил его великий князь от событий в ночь после пира. Как жёстко, бесцеремонно дал понять, что не ему, безродному, встревать в княжеские дела. И что скорее молодой, но природный княжич Борислав будет его помощником, а не он, Ягуба, умудрённый годами совместной борьбы и, казалось, ставший самым близким человеком за полвека верной службы... А может, и что иное, что боярин пока ещё боялся даже выразить в словах, но это уже зрело в нём: смутное ощущение, даже предощущение начинающегося конца Святославова времени, предвиденье того, что уходит власть из рук Святослава Всеволодовича, уходит к Рюрику или вообще уходит из Киева куда-то, скорее всего на север, к молодому Всеволоду, сыну Долгорукого... Почему возникло такое ощущение?.. Стареет князь, это так, но не только в том дело, нет... Поступки его мельчают...

— Значит, княжич убил Романа за Весняну... — подумал вслух Святослав. — А кто поверит?

Ягуба стал подниматься с колен, преувеличенно кряхтя. Ему был задан вопрос, а это почти как просьба о совете. Советы же государям на коленях не дают, советуют, стоя за троном или же рядом... Ягуба встал, отряхнул колени...

— Главное, княжичу вину предъявить. Он оправдываться станет. Кто оправдывается — тот и виновен. Все поверят. Прикажешь схватить княжича — и сюда?

— С ума спятил! — крикнул Святослав.

Ягуба сразу сник.

— Отошёл от власти? Он же Рюрикович! Как ты мог подумать даже: его сюда!.. Над Ним лишь княжий суд волен!

Мысль о княжьем суде появилась не вдруг, не сейчас, она таилась в подсознании, словно ожидая своего часа: совсем недавно ночью говорил о нём Рюрик, и это запало в голову. Теперь Святослав был уверен — вот оно, спасение! Только княжий суд с участием всех князей — и Рюрика, и Игоря, и Давыда, и других — поможет ему снять с себя подозрение в убийстве и спасти Борислава и даже возвысить его. Более того, если всё пойдёт под его, Святослава, руководством как надо, он прикрутит Игоря со всем его гнездом к оси своей политической колесницы, женив внука на Весняне и расстроив союз Игоря с Ростиславичами. А там будет видно... Пора кончать с соправительством.

— Именно княжий суд! — сказал он, подводя итог своим размышлениям. — Отыщи княжича и пришли его ко мне.

Великий князь принял Борислава в своей светёлке рядом с опочивальней. Был он по обыкновению в заячьей душегрейке и в тёплых босовиках.

— Садись, Борислав, не стой. Знаешь, не люблю, когда надо мной стоят, да и не чужие мы с тобой — как-никак твоя мать моей крестницей была... Устал я. Ночью опять не спал. Под лопатки будто кто осиновый кол мне вогнал — небось за грехи мои... Перечитывал разные книги старинные...

Борислав сидел напротив старого князя, слушал его слова и думал, что сегодня Святослав почему-то особенно долго подходит к главному. Вероятно, не уверен либо побаивается чего-то.

А князь продолжал:

— Да, красивые обычаи когда-то на Руси велись, торжественные. Жаль, утрачиваем мы их, утрачиваем и радость от простого веселия, от общения друг с другом, меняем её да любомудрствование за пиршественной чашей... Так о чём я? Да, был когда-то княжий суд...

«Вот к чему подбирался великий князь», — понял Борислав.

— Пошёл он оттого, что все мы, властители Руси, от единого корня происходим. И всё — одна семья... Ты ведь, если родством по княгине Марии считаться, мне двоюродным внуком приходишься?

Борислав кивнул.

— Вот-вот, единая семья... Потому и суд над князем всегда был семейный. За убийство князя князем не в честном бою, не в ратном поле, а подло, из-за угла, злодейским умыслом — княжий суд. Собирается вся семья, и судят равные равного.

Княжич уже догадался, о чём собирается вести речь Святослав, и потому без особых околичностей спросил:

— Дознался Ягуба?

— Дознался, — прямо ответил великий князь, не выказывая удивления догадливости Борислава.

— А доказательства? — Этот вопрос княжич задал скорее по привычке играть словами, идти окольными путями, а не в надежде что-нибудь выгадать.

— Нужны ли они? Ты ведь запираться не станешь, если я тебя прямо спрошу, Бориславе, ты убил?

Борислав не ответил, но чуть приметно улыбнулся.

— Вот-вот, не станешь. Ты убил Романа!

— А он певца убил и жену его Марию и слепого гудца Микиту, известного всей Руси...

— Постой, Борислав, давай-ка разочтём. Во-первых, что он убил — только твои слова. Кто свидетель?

— И что я убил — только мои слова, — быстро возразил княжич и уточнил: — Даже не слова ещё. Я ведь этого не говорил. Да и кто свидетель?

Великий князь не ответил, и Борислав продолжил:

— Почему же ты веришь мне в том, что выгодно тебе, и не веришь в другом?

Великий князь опять не ответил. Он давно постиг простую, но великую мудрость власти, так коротко и чётко сформулированную недавно Ягубой: «Кто оправдывается — тот и виновен».

— Я вступился за беззащитных, а Роман — убийца!

Святослав улыбнулся: всё правильно, Борислав уже начал оправдываться.

— Я ещё не сказал «во-вторых», — проговорил наконец негромко Святослав. — За убийство дружинника вира[113] налагается до ста гривен. За холопку и певца — и того меньше. А вот за убийство князем князя не в честном бою...

— Я убил в честном бою, — перебил Борислав.

— Кто видел?

— А за убийство великого певца? — вдруг перешёл в наступление княжич, вынуждая оправдываться самого князя.

Святослав задумался.

С какой бы целью ни добивался он чтения на пиру, он понимал, что «Слово» — выдающееся творение, может быть даже превосходящее всё, что было написано на Руси до сих пор. Тогда, ночью, он отрёкся от певца, выдал его голову Ростиславичам только потому, что вдруг испугался — отвратительно, до омерзения — нет, не за себя, а за власть и за своё гнездо — детей, внуков. В .словах Рюрика «и пойдут они, безземельные, по Руси» была страшная правда: летописи знали князей-изгоев, и он выдал певца этим волкам, и шутил, и пил с ними братскую чару. Страх постепенно отпускал, а на место Страха приходило чувство ужаса от содеянного ...

Утром он и ждал доклада Ягубы, и одновременно хотел отдалить миг обнажения истины, как ребёнок признание своей вины, словно непризнанная, она и не вина вовсе... Известие о смерти князя Романа и связанные с этим опасения за судьбу на какое-то время отодвинули мысли об утрате по его собственной вине великого песнетворца, который мог бы прославить его двор, но сейчас прямой вопрос княжича всколыхнул все эти мысли.

— Эх-хе-хе, Бориславе... Не слишком ли поспешно Вадимысла великим называешь, да и кто ты, чтоб судить? Вот Боян, с которым он состязаться вздумал, тот уже почитай сто лет как славен, и верю — в веках пребудет, пока стоит Русь... Может, и останется-то Вадимысл в памяти народа лишь потому, что помянул он Бояна, посмел с ним песнями поспорить... Так что, считай, дружинник он, да и то бывший, государем своим не принятый. Для любого суда — дружинник. И опять же, кто видел, что певца Роман убил?

Бориславу стало не по себе. Действительно, кто вспомнит о Вадимысле уже через несколько дней? На пиру слышали его песнь — и всё. Но кто слышал? Князья, бояре, те, кому она не по сердцу? Бессмертие же творца рождается не при дворах...

Святослав тем временем продолжал:

— Певца тати убили. Ограбили. За стенами киевскими. Кто теперь сыщет их... А ты, Борислав, князя Романа за девушку убил!

Борислав хотел было возразить, но вспомнил злую радость, вспыхнувшую в нём, когда он понял, что противник его в смертельной схватке именно князь Роман, и промолчал.

— За Весняну убил. Это всякий поймёт и не каждый осудит. А предстать пред княжьим судом, как равный перед равными, — честь. Честь, не каждому князю воздаваемая. Так-то, Борислав.

— Да, высокая честь, что и говорить, князем на суд явиться, — с усмешкой сказал Борислав.

Святослав сразу же подхватил всерьёз слова, сказанные княжичем с иронией:

— Если слово дашь, что на суд придёшь, то ни в поруб тебя не заточу, ни пытать не стану, ни стражу к твоему дому не приставлю. Равным придёшь на братский суд в красный шатёр, равным и при оружии! Даёшь слово?

— Даю, — не раздумывая, ответил Борислав.

А что ещё оставалось ему? Великий князь не оставил выбора, разве что допрос с пристрастием, который кончился бы всё равно признанием, но уже обесчещенного, потерявшего облик человеческий калеки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Красный шатёр — для этой цели взяли Святославов походный — разбили в стороне от городских стен, на спуске с киевских гор, на узкой полоске между лесом и водой.

На призыв Святослава откликнулись все оставшиеся в Киеве князья. Больше всего Святослав боялся, что Рюрик, а с ним и все Ростиславичи откажутся. Но соправитель первым дал согласие и первым приехал вслед за Святославом к красному шатру. Прискакал Игорь. В носилках прибыл владыка. Его сопровождал игумен, снедаемый сомнениями, пустят ли его в шатёр, признают ли княжеским сыном.

Князья, согласившиеся принять участие в суде, уже собрались в шатре, когда в сопровождении Святослава вошёл туда Борислав — в корзно, в княжеской высокой шапке, с мечом, в сапожках на высоких каблуках, оттого особенно стройный и красивый.

Чашники внесли чарки со старым мёдом, бесшумно обнесли собравшихся, так же бесшумно исчезли. Все стояли, образуя круг и выжидающе глядя на великого князя. Тот поднял чашу.

— Принимаешь ли ты суд наш, брат Борислав? — спросил Святослав торжественно.

Борислав тоже поднял чашу.

— Принимаю.

Выпил, поклонился в пояс Святославу, затем по очереди и каждому из присутствующих.

Снова появились чашники, приняли опустевшие чарки из рук князей, скрылись.

— Очисти свои помыслы перед судом, князь, — сказал Святослав, впервые титуловав Борислава князем. — Так велит обычай. Когда солнце достигнет зенита, мы вернёмся, чтобы выслушать тебя.

Князья вышли. Борислав опустился на ковёр, предусмотрительно расстеленный в шатре, попытался «очистить помыслы», но как это сделать, не знал. А в голову лезли посторонние мысли. Тогда он снова и снова стал повторять про себя подготовленный для князей рассказ о Весняне, о Данилке, про судьбу которого так ничего и не смог узнать у Паисия, о странном поведении Игоря...

Полог шатра приподнялся, ударил сноп солнечного света. Вошёл Ягуба.

— Зачем пожаловал, заплечных дел боярин? — спросил Борислав неприязненно.

— Напрасно ты лаешься, княжич, я тебе друг.

— Такой же, как я тебе... Ты зачем пришёл?

— Великий князь напоминает: признаешь, что Романа за Весняну убил, он всё своё влияние употребит, а тебя вызволит. Виру, какую ни наложат на тебя, сам выплатит.

Борислав был немало удивлён этим сообщением, ибо кто-кто, а уж великий князь знал о том большом состоянии, которое ему оставила бабушка Басаёнкова. Из этого следовало, что Ягуба явился сюда по собственной инициативе, а разговор о вире — лишь пустые слова, предлог войти в шатёр. Но какова была истинная цель боярина?

— От себя добавлю: я с князем Игорем перемолвился, — вкрадчиво добавил Ягуба.

Это было уже интересно, если, конечно, не лжёт боярин, что тоже представлялось весьма возможным.

— Твоя любовь к Весняне ему известна, за это он на тебя обиды не держит...

«Так, ясно, лжёт, не говорил он с князем», — подумал Борислав и сказал насмешливо:

— Больно ты заботлив, боярин.

— Просто я тебе друг, поверь. Мы с тобой об одном радели — об укреплении силы Святославовой. Я врагов искоренял, ты своим посольским умением друзей множил. Жаль, не вознесли мы на сей раз Святослава высоко над всеми... Так ещё вознесём. Мы, вместе с тобой.

— C тобой? Это значит — по трупам? — не удержался, чтобы не съязвить, Борислав.

— Ну зачем ты... Сам понимаешь, время такое. Да и не только по трупам, но и по тропинке, проложенной в душах владетелей алчностью, завистью, себялюбием. И ещё «Словом» Вадимысловым... — Боярин присел рядом с княжичем. — Это ты верно расчёл: в самое сердце князьям бьёт оно, по самому больному месту. Не напрасно они на него ополчились...

Борислав стал раздражаться хождением Ягубы вокруг да около главного, зачем он сюда пожаловал?

— Хватит слов, боярин, наслушался я тебя. Говори, к чему ты клонишь, или уходи, не место тебе в красном шатре рассиживаться.

— Я спросить хотел... Скажи, княжич, есть ли у тебя свой список «Слова»?

— Зачем тебе? У тебя теперь свой есть.

— Господь с тобой, княжич, откуда?

— А тот, Вадимыслов, который ты у переписчиков забрал.

— Да сжёг он его!

— Кто?

— Святослав, кто же ещё... Сжёг от трусости! — зло бросил в ответ боярин и сразу же осёкся, потому что говорить этого княжичу никак не следовало.

— Вот как... — уныло проговорил Борислав, осознав, что повесть навсегда канула в небытие. Всё напрасно — нет ни повести, ни певца...

— Так что, есть у тебя список? — повторил вопрос Ягуба.

Княжич отрицательно покачал головой.

— Нет, боярин... А ты выдал себя, стар становишься, Ягуба. Меня, как курицу на просо, на высокие слова о силе Святославовой подманиваешь, а сам об одном лишь мечтаешь, как бы раздор среда князей укрепить. При слабых-то князьях власть бояр растёт, не так ли, Ягуба? И «Слово» тебе лишь для раздора надобно, чтобы им одного князя на другого натравливать, ссорить, а потом мирить. Кто мирит — тот судьбы вершит. И ещё неизвестно, что для Руси страшнее — усобицы князей либо самовольство бояр, возмечтавших о власти...

— Да, жаль, что не союзники мы с тобой были, — Ягуба меленько засмеялся. — Были... не были... теперь ведь всё в прошлом...

— А ты не смейся! — вдруг вспылил княжич, на короткое мгновение потеряв над собой власть.

— Разве я смеюсь? Я оплакиваю светлую голову и сильную руку. Не выйти тебе отсюда, княжич, поверь мне, я-то уж Святослава знаю. Да и ты — тоже. Слишком уж часто повторяет он, что поможет тебе...

— Убирайся отсюда! — перебил его Борислав.

— И ещё скажу тебе: Руси надобны не князья, что плодятся как мыши, множат престолы и дробят силу, а боярское вече, которое выдвинет мудрейших к управлению единым государством.

— Уж не тебя ли, полуграмотного, только и способного, что дворцовые козни плести? — не удержался Борислав.

— И меня, — спокойно согласился Ягуба.

— Скольких же князей тебе до того устранить придётся?

— Многих... Хотя одного, спасибо, ты уже убил, а скоро и сам сгинешь.

— Ещё поглядим.

— Теперь и я позабочусь об этом, слишком много я тебе сказал. Впрочем, может, и поладим мы с тобой, а? В последний раз спрашиваю: остался ещё один список?

— Ты ли это, всезнающий боярин?

Ягуба встал и решительно пошёл к выходу, поднял полог. Сноп солнечного света вновь ворвался в красный полумрак шатра. Боярин вышел, полог упал, стало тихо.

В шатёр неслышно скользнула фигура, закутанная в длинный воинский плащ с надвинутым на самое лицо капюшоном.

Борислав раздражённо крикнул:

— Господи, да оставьте меня наконец! Должен же я очистить свои помыслы.

Человек поднял капюшон, и Борислав узнал Весняну. Вскочил с радостным возгласом, бросился к ней, она приложила палец к губам. Борислав обнял её, стал целовать, шепча:

— Лада моя, родная моя, любимая...

Она мягко отстранилась. Он увидел в её глазах готовые пролиться слёзы. Это было так необычно для княжны, что Борислав спросил:

— Никак, прощаться пришла?

— Нет, не прощаться. Уговорить тебя бежать!

— Невозможно, ты и сама понимаешь.

— Нет, не понимаю!

— Я слово дал! И суд принял!

— Я всё приготовила, кони ждут. Два — под седлом, два заводных. И холоп верный, он все тропки на север знает.

— Да пойми же ты, если я сбегу, навек без чести останусь, князь-изгой! — Борислав отвернулся и даже не сел, а упал на подушки, раскиданные по ковру.

— Они же к смерти тебя приговорят. Я из слов отца поняла.

— Бесчестье страшнее смерти...

— Ишь, смерть ему понадобилась в чести! — яростно сказала Весняна и стала прежней, даже пнула носком сапога ногу княжича. — Расселся квашней, честь свою тешит, успокоился душой. Не будет тебе смерти, не будет!

— Не мучь ты меня, нет у меня выхода.

— Есть! — крикнула Весняна и ещё раз пнула сапогом княжича.

— Ну что ты, лапушка, дерёшься... Прощаться пришла — давай простимся. Любил я тебя, хоть и мука мне была от твоего норова, любил...

— Перестань себя отпевать! Беги!

Борислав наконец рассердился всерьёз:

— Никуда я не пойду!

— Пойдёшь! Постылый, ненавистный... безумный в своей гордыне! О себе лишь думаешь! Ты обо мне подумай, меня вдовой невенчанной оставляешь...

Борислав поднял голову, взглянул на искажённое яростью и всё же прекрасное лицо девушки и вдруг увидел такую муку, такую тоску и отчаянье, что вскочил на ноги, обнял её, поцеловал и быстро проговорил:

— Бежим! Бежим вместе!

Весняна отстранилась.

— Как так вместе? Ты рехнулся! Как же я убегу, никому не сказавшись, не простившись... вот так вдруг?

— Видишь, ты не можешь вот так вдруг, а меня на что толкаешь?

— Да ведь смерть тебя ждёт! Не поможет тебе Святослав.

— Туда мне и дорога. Без тебя, без надежды на тебя нет мне жизни... Как и нет у меня цели...

— Как нет цели?! — снова взвилась Весняна. — А повесть Вадимысла?

— О какой повести ты говоришь? Сжёг её Святослав по трусости своей. И певца нет, и повести... Погиб ни за что и памяти о себе не оставил. Никто и не узнает, что был такой песнетворец на Руси... Моя вина. За то и казню себя... Незачем мне жить.

Весняна в отчаянии смотрела на Борислава. Ну что ей с ним делать, как убедить, заставить, сдвинуть с места? И вдруг её озарило:

— В твоей голове есть «Слово»! Ты же его наизусть знаешь, сам говорил...

Борислав встрепенулся.

Весняна закончила с торжеством -в голосе, ибо поняла, что победила:

— Так что голова твоя ни тебе, ни чести твоей не принадлежит.

Неожиданно Борислав рассмеялся. Было в его смехе и облегчение от того, что всё решилось как бы само собой, и ирония, что в который раз обстоятельства оказались сильнее его, и радость, что впереди снова открывалась жизнь и борьба.

— Ну что ты за человек, лапушка ты моя, словно бес в тебе колобродит: сама спокойно жить не можешь, другим не даёшь, — шутливо сказал он. — Выходит, не меня, а голову мою спасаешь?

— Тебя, тебя, глупый мой, неразумный.

Они не заметили, как приоткрылся полог и в шатёр метнулся Ягуба.

Борислав насторожился только потому, что ворвавшийся на мгновение в шатёр солнечный свет скользнул по подушкам, и застыл от неожиданности. А боярин, потирая руки, сказал, не скрывая радости от своей прозорливости:

— Ай-яй-яй, княжна — ив мужском обличье! Уж не бежать ли задумали, голубки? То-то я чьих-то коней в распадке приметил...

Весняна, словно на охоте за волком, стремительно зашла за спину боярина. Тот не заметил этого движения, потому что не спускал глаз с руки княжича, а Борислав медленно доставал из ножен меч.

Ягуба перевёл взгляд на лицо Борислава. Совсем недавно перед ним на подушках и коврах лежал человек нерешительный и совершенно для него не опасный, и он, боярин Ягуба, наслаждаясь своей силой, бил, хлестал его словами, приоткрывая будущее, в котором, по его расчётам, уже не было места княжичу, а тот лишь вяло защищался. Сейчас же перед Ягубой стоял иной Борислав — решительный, смелый, мужественный, готовый к борьбе — истинный князь!

Наверное, именно таким он был в ту злополучную ночь, когда убил князя Романа и его дружинника...

«Ошибся я, — подумал Ягуба, — не рассчитал чего-то... Может, это княжна, её присутствие?» Он попятился, отступая к выходу. Перемена в Бориславе так потрясла его и озадачила, что он даже не подумал о страже, которую стоило только кликнуть, и она ворвётся в шатёр. Он пятился до тех пор, пока не натолкнулся на Весняну. И тогда от неожиданности и страха Ягуба упал на колени.

— Пощади! Я молчу... молчу... Вы бегите, как задумали. Я молчу... — Боярин пополз к ногам Борислава. — Я же друг тебе, я говорил, что друг... Беги, княжич, беги свободно, князь! Я молчу... Стар я, пощади...

Борислав виновато посмотрел на Весняну.

— Не могу! Рука не поднимается на коленопреклонённого...

— И не надо! — подхватил Ягуба. — Вы бегите, я молчать буду... — Для наглядности он даже зажал рот ладонями.

— Ежели поднимешь тревогу раньше, чем князья вернутся, расскажу, что Романа научил меня убить ты! Понял?

— Понял. Идите спокойно. А с погоней я потяну, как могу...

Борислав шагнул к боярину, сорвал с него пояс с коротким мечом, отстегнул его и протянул Весняне, а поясом стянул Ягубе руки так, что тот охнул. Потом обернулся к Весняне, сказал спокойно и властно, так, как ещё никогда не говорил с ней:

— Идём. Боярин прав, что соединил нас. Теперь тебе только со мной.

Ровно в полдень князья стали собираться к шатру. Первым вошёл в шатёр Святослав. Со света он не сразу понял, что вместо Борислава на подушках лежит связанный Ягуба. А когда понял, хотел было задержать других князей, но поздно: Рюрик уже вошёл вслед за ним и тоже с любопытством уставился на боярина, который с трудом встал на колени.

— Где Борислав?! — крикнул великий князь, покосившись на Рюрика и вошедшего вслед за ним Давыда.

— Бежал, государь, преступив честь свою... — Ягуба хотел добавить — с Весняной, но увидел входящего в шатёр князя Игоря и замолчал.

— Что же ты не кричал, пёсий сын? — Гнев Святослава был неподдельным, это Ягуба понял сразу по тому, как отчеканивал великий князь каждое слово, будто отливая их в смертоносные слитки. — Погоня бы уже мчалась за ним. А не ты ли ему побег подстроил?

— Помилуй, великий князь... — Ягуба показал глазами, что должен сообщить князю нечто, чего не следовало бы слышать никому из вошедших в шатёр.

Святослав нагнулся к нему, распутывая ремень. Ягуба, почти не шевеля губами, выдохнул:

— Весняна побег подготовила, с ней он сбежал. Вот и все доказательства...

Великий князь, не закончив распутывать ремень, выпрямился. Новость была слишком важной, чтобы её вот так, не обдумав, сообщать другим участникам княжьего суда. Она оглушила его, ошпарила: Борислав бежал! Бежал от него! Это ударило в сердце с поразившей его самого силой и болью. Только-только стал он сближаться с внуком, ради его спасения закрутил такое сложное действо, а тот сбежал... Сердце бешено колотилось. Святослав охнул, стал раздирать на себе непослушными пальцами ворот рубахи, ловить ртом воздух, медленно оседая рядом с Ягубой. К нему бросились, подхватили под руки, а он только пробормотал:

— Ох, беда... вступило...

Он заметил ухмылку Ягубы — прикидывается, мол, князь — и сразу почувствовал, как захлёстывает его гнев, усиливая боль в сердце. Всё из-за него! Лезет, где ему быть не след, вынюхивает! Почему он в шатре оказался? Что ему надо было? И что должен сейчас предпринять он, великий князь? Стоит ли сразу же сообщить, что бежал Борислав с Весняной? Как на это посмотрит Игорь? Воспротивится ли погоне или, наоборот, сам бросится вслед, став самым ярым преследователем? На кого он обратит свой гнев — на Святослава? Как поступят Рюрик и Давыд, узнав, что предполагаемая невеста Романа сбежала с его убийцей? Рассорятся с Игорем или вместе станут требовать выдачи им княжича? Ох, Борислав, как же ты всё запутал... А вдруг они объединятся против великого князя прямо тут?.. И снова поднялся в нём гнев на Ягубу.

— Княжич бежал из-под охраны боярина Ягубы, — сказал Святослав, задыхаясь, потом повернулся к Рюрику лицом, указал ему на боярина: — Если нужна тебе, брат, за Романа жизнь, возьми эту. Не было у меня ближе... — он хотел сказать «человека», но передумал и сказал: — слуги!

Погожий день поздней осени был торжественно-прекрасен: глубокое, иссиня-голубое небо, ликующее и яростное в своём прощальном блеске солнце, золотой пожар перелесков, синеватая зелень ельников — всё здесь было немного не таким, как на Киевщине, но всё же своим, русским, родным. Борислав и Весняна стояли на пологом холме, вглядываясь вдаль — что таила она, что готовила им, бездомным изгоям, у которых сегодня и было-то за душой одно — знание.

Чуть ниже по склону холма холоп возился с костром. В ельнике внизу можно было различить коней. Костер затрещал, разгораясь, невидимое на солнце пламя стало пожирать хворост, с треском обежало рыжие лапы сухих сосновых веток, наконец взялись крепкие, в руку толщиной, смолистые сучья.

— Устала, ладушка? — спросил заботливо княжну Борислав.

Она отрицательно покачала головой, любуясь открывшимся отсюда видом.

— Ну ничего, теперь уже не будем так бешено скакать, — продолжал Борислав. — Мы, почитай, на Новгородской земле.

Его переполняла нежность к Весняне, но он не знал, как её выразить. Весняна оказалась спутником лёгким и необременительным, только первые четыре дня, когда гнали коней, не жалея ни их, ни себя, она по ночам чуть слышно постанывала. Но утром вставала свежей, была деятельна, готовила еду, отстраняя холопа, шутила, даже напевала что-то тихонько. Лицо её осунулось, обветрилось, но — удивительное дело — стало мягче, спокойнее, женственнее...

Холоп у костра крикнул встревоженной сойкой, давая знак, что кто-то идёт. Борислав увлёк девушку с вершины холма поближе к ельнику, к коням, но тут холоп крикнул, что опасности нет.

Вскоре на тропе появился слепец. Он брёл, придерживаясь рукой за плечо мальчика лет двенадцати, бережно прижимая к себе холщовый мешок, в котором, судя по очертаниям, были гуды.

Борислав пригласил странников к костру.

— Куда путь держите, люди добрые? — спросил слепец, усевшись поудобнее.

— В Новый Торг, дедушка, а оттуда... — Борислав поймал предостерегающий взгляд Весняны и закончил: — Куда Бог путь укажет...

— А я так в Новгород, — сказал слепец, — давненько на Ильмене не бывал. — Он повернулся к молчавшей Весняне и, глядя незрячими очами поверх её головы, спросил: — Жена с тобой, добрый человек, или сестра?

Борислав хотел ответить, но его опередила Весняна.

— Как же ты меня угадал, дедушка, я ведь и слова не проронила? — Она спросила почему-то шёпотом.

— А от тебя, голубушка, добротой женской веет...

— Господи! — Весняна вскочила на ноги в волнении, прижала руки к груди. — Да ведь мне Микита, гудец покойный, так же говорил!

— Микита? — повторил за нею слепец. — То великий провидец был, хоть и незрячий. Упокой Господь его мятежную душу...

— Боже мой, Боже мой, — никак не могла успокоиться Весняна. И вдруг попросила напряжённым, звенящим голосом: — Спой мне!

— Что же спеть тебе, голубушка? О заставе богатырской или об Илье Муромце? — Слепец привычными, чуткими руками стал разворачивать холстину, высвобождая из неё гуды.

— Новых песен не знаешь? — всё так же звонке и напряжённо, словно в ожидании чуда, спросила Весняна, повторяя слова, сказанные ею Миките, кажется, вечность тому назад.

— Как же, знаю, перенял у покойного Микиты... Перенял у великого певца... Может, что и не запомнил по старости лет, так не обессудь, больно долгая то повесть... «Слово о полку Игореве» называется... — И начал наигрывать на гудах.

— Выходит, напрасно ты мою голову спасала, — шепнул Борислав.

— Ох, да тебя, тебя, глупый мой, любый, спасала... Молчи...

А струны под пальцами певца звучали всё громче, всё напевнее. Он поднял голову к небу, заговорил нараспев глухим, чуть гнусавым голосом:

Голос певца креп, набирал силу, звучал так вдохновенно, словно слепец сам вот тут, у придорожного костра, слагал эту повесть...

ЭПИЛОГ

После 1190 года спокойствие из земель Южной Руси постепенно ушло.

Стареющий Святослав дал втянуть себя в череду походов на половцев, необязательных и кровавых.

Укреплялся Рюрик и все Ростиславичи, чьи владения, словно петлёй, охватывали худеющее Киевское княжество.

Умер младший брат Святослава, Ярослав. Он был не самым активным, но всегда верным его союзником. На вожделенный Черниговский престол сел наконец князь Игорь, союзник совсем уж ненадёжный.

Фактически полностью отделился огромный Залесский край. Его повелитель, Всеволод Большое Гнездо, посидев недолго на Киевском столе, увёз с собой на север титул великого князя и утвердил его там за собой. От него пошли владимиро-суздальские великие князья, пока Дмитрий Донской не перенёс столицу в Москву.

К сожалению, высочайшая, общая для всех русских княжеств культура и великая литература, утверждавшие единый язык, не сумели предотвратить начавшийся распад.

Громоздкая колымага трёхсотлетнего Киевского государства, скрипя и угрожая развалиться на составные части, медленно катилась к обрыву у реки Калки — не правда ли, какое роковое созвучие со злополучной рекой Каялой князя Игоря? Оттуда уже видно было гигантское облако пыли, поднятое в далёких восточных степях копытами татаро-монгольских коней.

Прошло каких-нибудь сорок лет, и под этими копытами погибли и бесчисленные сокровища русских библиотек, и прекрасные здания, и последние надежды на сохранение единого государства.

Святослав был, по сути, последним великим князем Киевской Руси.

По гениальной случайности, возможной только в Истории, а может быть, по неизбежной исторической закономерности, слагающейся из случайностей, именно Святослав стал одним из героев «Слова о полку Игореве», а потому — бессмертным.