Следопыт, или На берегах Онтарио

Глава XXVII

Внезапная смерть Мюра послужила сигналом для других не менее ошеломительных событий. Не успели солдаты подобрать труп квартирмейстера, отнести в сторонку и пристойно накрыть шинелью, как Чингачгук молча воротился на свое место у костра, и обоим — Следопыту и Санглие — бросился в глаза свежий окровавленный скальп у него за поясом. Никто не задал ему ни одного вопроса. И даже Санглие, хоть он и понимал, что Разящая Стрела убит, не проявил ни малейшего сожаления или интереса к участи своего клеврета и продолжал невозмутимо хлебать свой суп, словно ничего не произошло. В этом высокомерном равнодушии, в этом презрении к предначертаниям судеб чувствовалась поза, — быть может, подражание индейцам, — хотя в немалой степени сказывалась здесь и душевная зачерствелость видавшего виды бретера и матерого вояки. Следопыт внешне тоже оставался спокоен, но то была лишь видимость. Он не любил Мюра — лебезящая угодливость лейтенанта претила его открытой, честной натуре. Как ни привык он к превратностям жизни на границе, его потрясла эта скоропостижная, насильственная смерть, привел в ужас самый факт измены. Желая как следует во всем разобраться, он, едва лишь унесли тело лейтенанта, стал допытываться у французского капитана, что ему известно по этому делу. И Санглие, не видя больше необходимости выгораживать своего агента, поскольку тот умер и больше ему не понадобится, тут же, за завтраком, открыл Следопыту ряд неизвестных тому обстоятельств, небезынтересных для читателя, так как они проливают свет на некоторые второстепенные эпизоды нашего повествования.

Вскоре после того, как Пятьдесят пятый полк был переброшен на границу, Мюр предложил свои услуги неприятелю — он якобы располагает особо важными и достоверными сведениями благодаря приятельским отношениям с майором Лунди. Французы охотно откликнулись на это предложение, и мосье Санглие несколько раз встретился с Мюром в окрестностях Осуиго и даже как-то провел тайно ночь в самой крепости; обычно же связь между ними поддерживалась через Разящую Стрелу. Подметное письмо, полученное майором Лунди, было состряпано Мюром и отослано в Фронтенак, где его переписали и вернули в Осуиго с тем же тускаророй. Гонец как раз и возвращался с этого задания, когда его перехватил «Резвый». Вряд ли надобно пояснять, что Джаспера решено было сделать козлом отпущения, обвинив его в предательстве, чтобы тем самым отвести подозрение от Мюра, и что тот же Мюр выдал неприятелю расположение острова. За особую плату — те деньги, что были найдены у него в кармане, — он вызвался подать французам сигнал к нападению и для этого и пристроился к экспедиции под началом сержанта Дунхема. Будучи весьма падок до женского пола, Мюр не прочь был жениться на Мэйбл, как, впрочем, и на любой другой хорошенькой девушке, которая бы за него пошла, но его увлечение ею было, в сущности, притворным. Это был удобный предлог присоседиться к отряду Дунхема, не разделяя ответственности за предстоящее поражение. Капитану Санглие тайные побуждения Мюра были хорошо известны, в том числе и его виды на Мэйбл, и он, саркастически посмеиваясь, изложил все это своим слушателям, разоблачая пункт за пунктом интриги злосчастного квартирмейстера.

— Touchez la[67]! — сказал в заключение капитан, протягивая Следопыту жилистую руку. — Вы honnête[68], а это beaucoup[69]. Ми прибегал к шпионы, как к горька médicine[70], для пользы дела! Mais je les déteste. Touchez la[71]!

— Я пожму вашу руку, капитан, — ответил Следопыт, — вы законный и естественный враг, и к тому же враг не трусливый. Но труп квартирмейстера не будет поганить английскую землю. Я собирался было отвезти его Лунди, чтобы майор похоронил его под дуденье своих любимых волынок. Но нет — он останется здесь, в местах, видевших его злодейства, и пусть надгробным камнем служит ему измена. Ну что ж, капитан Каменное Сердце, якшанье с предателем, очевидно, входит в обязанности солдата регулярных войск. Говоря по чести, мне была бы не по душе такая служба, и я рад, что все это происшествие на совести у вас, а не у меня. Но какой же это окаянный грешник! Злоумышлять против родины, друзей, да и против самого господа! Джаспер, мой мальчик, поди-ка сюда на минуту, мне надо сказать тебе несколько слов.

Отведя молодого матроса в сторону, Следопыт стиснул ему руку и со слезами на глазах обратился к нему со следующей речью:

— Ты знаешь меня, Пресная Вода, и я знаю тебя, а потому все эти новости ни в чем не изменили моего к тебе отношения. Я ни на секунду не поверил той клевете, хотя было время, когда все казалось подозрительным, да, не стану отрицать — крайне подозрительным, я просто был сам не свой. Но я ни минуты в тебе не сомневался, я слишком хорошо тебя знаю. Сказать по правде, я и квартирмейстера не считал способным на такую подлость.

— А ведь у него был офицерский патент — указ от самого короля!

— Неважно, Джаспер Уэстерн, от короля или не от короля. У него был указ от самого господа бога — нести службу честно и выполнять свой долг перед богом и людьми, а он поступил как последний подлец!

— Подумать только, что его ухаживание за Мэйбл было чистейшим притворством!

— Да, это был отъявленный негодяй. Не иначе, как его мать согрешила с мингом. Только ублюдок может нечестно поступить с женщиной. Господь затем и сотворил их слабыми и беспомощными, чтобы мы добротой и преданностью добивались их любви. Сержант на смертном одре завещал мне Мэйбл, и милая девочка сказала, что согласна стать моей. Теперь я знаю, что должен печалиться о двух существах, угождать двум натурам, утешать два сердца; но порой, Джаспер, мне кажется, что я недостоин этой славной девушки.

Джаспер впервые услышал эту новость, и она ошеломила его. Хоть бедный малый старался ничем себя не выдать, лицо его покрылось мертвенной бледностью. И все же он нашел в себе силы убежденно сказать:

— Королева и та не погнушалась бы тобой, Следопыт.

— Это ты так судишь, мой мальчик! Ну конечно, я без промаха попаду в оленя или минга, если придется; я наравне с кем угодно разыщу след в лесу и прочитаю, что говорят звезды, а в этом не всякий разберется. И, уж конечно, у Мэйбл будет вдосталь дичи, и рыбы, и голубей. Но каков-то я ей покажусь, как дело у нас дойдет до знаний, и взглядов, и мнений, и приятных разговоров, — ведь будет время, когда жизнь для нас замедлит свой ход и каждый предстанет перед другим в своем настоящем виде!

— Если ты, Следопыт, предстанешь в своем настоящем виде, нет женщины, которая не будет счастлива с тобой.

— Знаю, знаю, таково мнение друга: когда человека любишь, в нем видишь одно хорошее. Другое дело молодая девушка. Она, конечно, мечтает о суженом своих лет и чтобы и всем прочим он был ей под стать. Никак не возьму в толк, Джаспер, почему Мэйбл не тебя выбрала — ты бы куда больше ей подошел.

— Почему не меня выбрала? — повторил за ним Джаспер, стараясь подавить дрожь в голосе. — А чем бы я мог заслужить ее расположение? У меня те же недостатки, что у тебя, а главное, нет твоих достоинств, за которые тебя уважают даже генералы.

— Что ни говори, а это чистейшая случайность. Мало ли я провожал по лесу женщин, видел их в гарнизонах, а ведь ни к одной не чувствовал того, что к Мэйбл Дунхем. Правда, бедняга сержант меня к ней заранее расположил, а когда мы немножко познакомились, мне уже и уговоров не нужно было, чтобы думать о ней и днем и ночью. У меня железная натура, Джаспер, прямо сказать, железная, и все вы меня знаете как человека крепкого, а все же, кажется, потеряй я Мэйбл Дунхем, мне бы этого не перенести.

— Давай кончим этот разговор, Следопыт, — сказал юноша, решительно поворачивая обратно к костру, но с видом человека, которому безразлично, куда идти. — Все эти разговоры ни к чему. Ты и Мэйбл достойны друг друга. Отец ее отдал тебе предпочтение, и никого это не касается. А вот квартирмейстер с его притворной любовью возмущает меня до глубины души. По-моему, это даже хуже, чем измена королю.

Друзья уже подошли к костру, и разговор их, естественно, оборвался. А тут, кстати, в отдалении показался Кэп и с потерянным и грустным видом зашагал к ним навстречу. Все это время он провел в блокгаузе у ложа умирающего и ничего не знал о событиях, происшедших после капитуляции французов. Значительная доля самоуверенной развязности, которая обычно придавала его обращению оттенок презрительной снисходительности ко всему окружающему, покинула его, он как-то сник и присмирел.

— Смерть — грустное зрелище, джентльмены, что там ни говори, — начал он, подойдя поближе. — К примеру сказать, сержант Дунхем уж на что образцовый солдат, а пришла ему пора отдать якорную цепь, он и цепляется за нее, будто и не собирается пропускать через клюз. Слишком он привязан к дочери, это она его держит. А я как вижу, что другу моему пришла пора отправляться в дальнее плавание, всегда желаю ему скорого и благополучного отплытия.

— Уж не хотите ли вы уморить сержанта раньше времени? — с упреком возразил ему Следопыт. — Жизнь дорога и людям преклонных лет. Чем меньше она иной раз стоит, тем больше ее ценят.

У Кэпа и в помине не было таких жестоких намерений насчет своего шурина, хоть он и чувствовал себя не на месте в роли сиделки, оправляющей больному постель, и от души желал старому другу скорейшего избавления от душевных и телесных мук. Обиженный столь превратным истолкованием своих слов и желая оправдаться, он заявил с раздражением:

— В вашем возрасте, Следопыт, и при вашем благоразумии негоже нападать на человека за то, что он в тяжелую минуту не сумел как следует выразить свои мысли. Сержант Дунхем — мой шурин и близкий друг, насколько солдат может быть близок моряку, и я почитаю его и ценю. Я не сомневаюсь, что он прожил достойную жизнь, и не вижу большого греха в том, чтобы пожелать хорошему человеку благополучно ошвартоваться у небесного причала. Все мм смертны, в том числе и лучшие из нас, и это нам урок, чтобы мы не возгордились нашей силой и красотой… Но где же квартирмейстер, Следопыт? Надо бы ему проститься с сержантом, пусть и ненадолго, — ведь всем нам предстоит этот путь.

— На сей раз, мастер Кэп, вы дело говорите, вы ненароком попали в самую точку. Правильные мысли, как известно, часто приходят в голову людям, которые сами того не подозревают. Вам надо бы, однако, развить свою мысль, сказав, что не только лучшие, но и худшие из нас смертны. Квартирмейстеру не придется прощаться с сержантом, он его опередил на тропе смерти нежданно-негаданно для себя и для других.

— Что-то вы сегодня неясно выражаетесь, Следопыт. Всем нам в такую минуту подобают серьезные мысли, но зачем говорить притчами?

— Может, слова мои и темны, зато мысль ясна. Короче говоря, мастер Кэп, если сержант Дунхем с оглядкой и не спеша готовится в свой долгий путь, как человек степенный и серьезный, то квартирмейстер опередил его головоломным прыжком. И, хотя это вопрос, в котором я не смею иметь свое суждение, однако позволительно думать, что пути у них разные и никогда больше они не пересекутся.

— Объяснитесь, дружище, — сказал моряк, оторопело озираясь в поисках Мюра, чье долгое отсутствие начало его удивлять. — Я нигде не вижу квартирмейстера, но полагаю, что он в достаточной мере мужчина, чтобы не убежать теперь, когда одержана победа. Другое дело, кабы предстояла драка.

— Все, что от него осталось, — здесь, перед вами, под этой шинелью, — ответил проводник и вкратце поведал Кэпу, какая смерть постигла лейтенанта. — Тускарора поразил его с проворством гремучей змеи, но только без предупреждения. Я видел немало дерзких нападений и яростных вспышек у дикарей, но никогда не видел, чтобы душа так неожиданно покинула тело и притом в минуту, столь неблагоприятную для умирающего. Дыхание Мюра пресеклось вместе с ложью, которую произносили его уста, и дух отлетел в то мгновение, когда коварство его достигло предела.

Кэп слушал Следопыта с разинутым ртом и раза два откашлялся, словно проверяя собственное дыхание.

— Не нравится мне ваша беспокойная, неустроенная жизнь рядом с пресной водой и дикарями, — сказал он наконец. — И чем скорее я с ней разделаюсь, тем больше буду себя уважать. Теперь, когда все стало на свое место, я должен отметить, что этот ваш Мюр так проворно бросился в свое убежище в скалах, чуть в воздухе запахло порохом, что я просто диву дался, откуда у офицера такая прыть. Но я слишком торопился поспеть за ним и забыл это занести в судовой журнал. Ах, грех какой! Так вы говорите, он изменник и готов был продать свое отечество треклятым французам?

— Он мог что угодно продать: отчизну, душу, тело, Мэйбл и все наши скальпы тому, кто больше предложит. На сей раз услуги его оплачивали соотечественники капитана Каменное Сердце.

— Что ж, на них похоже. Они всегда покупают то, чего не могут взять силой, а в крайнем случае удирают во все лопатки.

Мосье Санглие с иронической галантностью приподнял шляпу, благодаря за комплимент с учтивым презрением, которое, однако, не произвело ни малейшего впечатления на тугодума-моряка. Но Следопыт с его врожденным тактом и чувством справедливости не мог оставить выпад Кэпа без ответа.

— На мой взгляд, — заметил он, — не так уж велика разница между англичанином и французом. Они, правда, говорят на разных языках и служат разным королям, но и те и другие — люди и думают и чувствуют как люди, конечно, когда для этого имеются основания. Если француз подчас празднует труса, то это бывает и с англичанином, а уж бежать без оглядки случается даже лошади, а тем более человеку, и от национальности это меньше всего зависит.

Капитан Каменное Сердце, как назвал его Следопыт, снова поклонился, на этот раз дружелюбно, без саркастической усмешки, словно понял, что намерения у Следопыта самые добрые, если он и выражается несколько грубовато, после чего отвернулся, всем своим видом показывая, что все, что теперь заблагорассудится сказать и сделать такому ничтожеству, как Кэп, его нимало не интересует и он не намерен для этого манкировать своим завтраком.

Полюбовавшись на эту выразительную пантомиму, Кэп продолжал:

— Я, собственно, пришел за квартирмейстером. Сержанту недолго осталось жить, я и подумал, что он захочет сказать своему заместителю несколько слов. Но, выходит, я опоздал: как вы правильно заметили, Следопыт, лейтенант его опередил.

— Командовать отрядом, вернее, тем, что от него осталось, с успехом может и капрал, не стоит ради этого беспокоить сержанта. А все, что требуется сделать, сержант наверняка поручил бы мне. Нам остается похоронить наших мертвецов и сжечь все строения, они находятся на территории неприятеля — по диспозиции, если не по праву, — и, значит, нечего их ему дарить. Возвращаться сюда нам уже не придется, раз французишки нас выследили, — это значило бы с открытыми глазами лезть в волчий капкан. Все эти дела мы со Змеем возьмем на себя, нам так же привычно налаживать отступления, как и наступления.

— Отлично, дружище! — сказал Кэп. — Но как быть с моим шурином? Нельзя же отпустить человека без нескольких слов напутствия и утешения. Надо помочь его душе отдать швартовы и сняться с якоря. Смерть в конце концов дело, всех нас касающееся, раз никому ее не обойти рано или поздно.

— То, что вы говорите, совершенно верно, мой друг, я и сам стараюсь всегда быть наготове. Я часто думал, Соленая Вода, счастлив тот, кто ничего не оставляет после себя, когда ему выходит срок. Взять хоть меня. Я охотник, разведчик и проводник, у меня ни клочка земли за душой, и все же я владею такими богатствами, что со мной не сравнится и обладатель богатейшего поместья в Олбани. Под небесным шатром, ступая по ковру сухих листьев, мне так привольно бродить по земле, как будто я ее господин и владыка. А что еще человеку нужно? И не сказать, чтобы не было у меня земных привязанностей, — правда, не бог весть они какие, если не считать Мэйбл Дунхем, да ведь ее-то с собой не унесешь. В соседней крепости есть у меня щенки — премилые зверюшки, — но для охоты они шумливы, и приходится нам временно жить поврозь. Признаюсь, трудно было бы мне расстаться с «оленебоем»; но я не вижу оснований, почему бы нам вместе не лечь в могилу, ведь мы, можно сказать, одного с ним роста — точка в точку шесть футов. А не считая собак и ружья, единственное мое достояние — трубка, подаренная Змеем, да кое-какие памятки от путешественников, все это можно уместить в подсумке и положить под голову, — а потому приказ о выступлении не застанет меня врасплох, смею вас уверить!

— Вот-вот, то же самое говорю и я, — сказал моряк; оба они шли к блокгаузу, но так увлеклись каждый своей проповедью, что забыли, куда и зачем идут. — Точно так же обстоит дело у меня. Сколько раз я думал с легким сердцем, когда нам грозило кораблекрушение, что владелец посудины не я, а кто-то другой! «Если старая калоша и пойдет ко дну, — говорил я себе, — это будет стоить мне жизни, но не состоянья, а это как-никак утешение». Я заметил, шатаясь по свету от Горна до Нордкапа, не говоря уж об этой короткой прогулке по пресным водам, что если у человека есть несколько талеров в ларце под замком, то под тем же замком он держит свое сердце. А потому все свои капиталы я ношу на себе зашитыми в пояс. Человек без сердца выеденного яйца не стоит, это все равно что рыба с продырявленным пузырем.

— А человек без совести, по-моему, и не человек вовсе, так, жалкий ублюдок, и это знает всякий, кто имел дело с мингами. Меня мало интересуют талеры и португальские золотые — это более ходкая монета в наших местах, — и я с вами согласен, что, если у кого ларец набит червонцами, значит, он там же схоронил свое сердце. Последний раз, как в стране у нас был мир, я столько за два лета наготовил пушнины, что и сам было возмечтал о собственности. Единственное, что меня тревожит, когда я думаю о женитьбе на Мэйбл, — это как бы мне не слишком привязаться к вещам из желания устроить ее получше.

— Вы рассуждаете как философ, мастер Следопыт, и, насколько я понимаю, как истинный христианин.

— Я бы руки не подал человеку, который стал бы в этом сомневаться. Для меня белый человек не может не быть христианином, как и краснокожий не может не верить в блаженные поселения. И, в сущности, допуская известную разницу в верованиях и в учении о том, чем дух займется после смерти, я считаю, что каждый добрый делавар — добрый христианин, хотя бы его и не крестили, а каждый добрый христианин — добрый делавар, в рассуждении человеческой природы. Мы со Змеем частенько об этом толкуем, у него большой интерес к этим вещам.

— Черта с два у него интерес! — возмутился Кэп. — Кто это пустит его в церковь со всеми его скальпами за поясом?

— Не судите поспешно, друг Кэп, а глядите в корень! Все это лишь пустая оболочка, дань среде и воспитанию, а также естественным склонностям человека. Оглянитесь на род людской и постарайтесь понять, почему вы видите здесь красного, а там черного воина, а в других местах — белые армии? Все это, да и многое другое, что я мог бы вам указать, создано для особой, неизвестной нам цели. Нам не пристало отрицать факты и закрывать глаза на истину. Нет, нет, у каждого цвета кожи свои склонности, свои законы и верования, но нельзя осуждать того, кто этого еще как следует не разумеет.

— Вы, верно, много читали, друг Следопыт, у вас на все такие твердые взгляды, — ответил Кэп, немало удивленный столь простым символом веры своего спутника. — Теперь и мне все ясно как на ладони, хоть сам бы я до этого вовек не додумался. К какому же исповеданию вы принадлежите, мой друг?

— Что вы сказали?

— Ну, какой держитесь секты? Или какой установленной церкви?

— А вот взгляните вокруг и сами посудите. Я и сейчас в церкви: ем в церкви, пью в церкви, сплю а церкви. Земля и есть церковь божия, и я, смею надеяться, повседневно и повсечасно служу моему творцу не переставая. Нет, нет, я не отрекаюсь от своей крови и цвета кожи, я как родился христианином, так христианином и умру. Моравские братья[72] немало меня искушали; побывал я в руках и у королевского пастора, хотя эта публика себя утруждать не любит; говорил со мной и католический миссионер из самого Рима, когда я провожал его по лесу, но у меня про всех был один ответ: я уже христианин и не хочу быть ни моравским братом, ни членом англиканской церкви, ни папистом. Нет, нет, я не отрекаюсь ни от крови своей, ни от происхождения.

— По-моему, ваше слово, мастер Следопыт, могло бы облегчить сержанту его путь через рифы и мели смерти. С ним никого сейчас нет, кроме бедняжки Мэйбл, а ведь она, не говоря уж, что дочь ему, всего-навсего девушка, да и по годам дитя.

— Мэйбл слаба телом, друг Кэп, однако в этих вопросах, пожалуй, сильнее нас, мужчин. Но сержант Дунхем — мой друг, к тому же он ваш шурин, и теперь, когда мы выиграли битву и отстояли наши права, нам следует обоим быть при его кончине. Я проводил на своем веку не одного умирающего, — продолжал Следопыт; по своему обыкновению, он то и дело останавливался и, ухватив собеседника за пуговицу, пускался в пространные воспоминания из своего прошлого, — я проводил на своем веку не одного умирающего, видел его последнее содрогание, слышал его последний вздох; после горячки и сутолоки битвы полезно задуматься о судьбе тех, кому не повезло в сражении, понаблюдать, как по-разному ведет себя человеческая природа в столь важную минуту. Иные уходят из жизни в слепоте косного невежества, словно господь не дал им разума и сознания, тогда как другие, покидая нас, радуются, словно сбросили с плеч тяжелое бремя. Мне кажется, мой друг, что в эти минуты наш ум работает с особенной ясностью и что все наши прошлые дела теснятся перед нашим внутренним взором.

— Ручаюсь, что это так. Мне и самому приходилось бывать в подобных переделках, и, по-моему, человек от этого только лучше становится. Как-то я уже думал, что дни мои сочтены, и заново просмотрел судовой журнал моей жизни с таким старанием, какого от себя и не ожидал. И не то чтобы я считал себя великим грешником: если я и грешил, то осторожно, по малости. Хотя, конечно, покопайся, найдется и у меня на совести куча всякого мусора, как, впрочем, у любого из нас. Не был я ни пиратом, ни изменником, ни поджигателем, ничего такого за мной не водится. А что до контрабанды и прочих подобных несерьезных проступков, тут уж ничего не попишешь — я моряк, а всякое ремесло, как известно, имеет свои темные стороны, в том числе, должно быть, и ваше, Следопыт, как оно ни полезно и почетно.

— Что ж, среди проводников и разведчиков на границе сколько хочешь отпетых негодяев, а есть и такие, что, вроде нашего квартирмейстера, служат за деньги двум господам. Я себя к ним не причисляю, хотя соблазны у всякого бывают, чем бы он ни занимался. Трижды искушал меня враг человеческий, и как-то я даже чуть не поддался ему, хоть и не в такой мере, чтобы это могло меня тревожить на смертном одре. Первый раз напал я в лесу на связку шкурок, принадлежавших, как я знал, одному французику; он охотился по нашу сторону границы, где ему, разумеется, делать было нечего. Двадцать шесть бобровых шкурок — одна под стать другой, одна другой краше! Это был большой соблазн, я даже убеждал себя, что закон почти что на моей стороне, хотя время было мирное. Благо я вспомнил, что на охотников этот закон не распространяется и что бедняга, может, уже строит какие-то планы на зиму, рассчитывая продать эти шкурки. Так я их и не тронул. Многие меня за это, конечно, ругали, но в ту ночь я уснул сном праведника, а это первое доказательство, что поступил правильно. Другой раз я нашел ружье — единственное в этой части света, какое может идти в сравнении с моим «оленебоем». Я знал, что стоит мне им завладеть или даже просто припрятать, и я стану заведомо первым стрелком в наших краях. Я был тогда молод и неопытен по части стрельбы, а молодость честолюбива и предприимчива. Однако, благодарение богу, я победил в себе это чувство, а главное, дружище Кэп, в первом же стрелковом состязании победил честь честью хозяина того ружья — он стрелял из него, а я из «оленебоя», — и это в присутствии самого генерала!

Тут Следопыт остановился, чтобы всласть посмеяться; его глаза и загорелое, обветренное лицо так и сияли гордостью.

— Но особенно искушал меня нечистый в третий раз. Я случайно набрел на шестерку отдыхавших мингов. Сами эти аспиды спали, а их оружие и порох лежали сваленные в кучу немного в стороне, — я мог бы их прихватить, никого не беспокоя. Какая бы это была удача для Великого Змея: ему понадобилось бы меньше времени, чтобы снять с них скальпы, чем мне рассказать вам этот случай. О, Чингачгук храбрый воин, и он не менее честен, чем храбр, а уж такого добряка поискать надо!

— И как же поступили вы в этом случае, мастер Следопыт? — спросил Кэп с величайшим интересом. — Сколько я понимаю, вас ожидала либо очень удачная, либо очень неудачная высадка на берег.

— И удачная и неудачная, если хотите знать. Неудачная потому, что соблазн был уж слишком велик; но все кончилось к общему удовольствию. Я не тронул и волоса у них на голове — белому человеку душа не позволяет снимать скальпы, — и даже не взял у них ни одного ружья. Я просто не доверял себе, зная, до чего ненавистны мне эти минги.

— В рассуждении скальпов вы совершенно правы, мой достойный друг, но что до оружия и пороха, любой призовой суд[73] в христианском мире вынес бы решение не в их пользу.

— Что верно, то верно, но надо же было показать мингам, что белый человек не станет нападать ни на спящего, ни на безоружного врага. Мне слишком дорого мое достоинство, мой цвет кожи и моя религия, чтобы всем этим жертвовать. Я просто дал мингам выспаться и подождал, пока они снова не будут на военной тропе. А потом, действуя где из засады, а где с флангов, угостил негодяев в должной плепорции. — Следопыт любил щегольнуть ученым словцом, подхваченным где-нибудь в дороге, но порой перевирал его и употреблял не в точном значении. — Только один минг и вернулся потом к себе в свой вигвам, да и то сильно припадая на одну ногу. По счастью, великий делавар лишь немного задержался в пути, гоняясь за дичью, и поспел как раз вовремя. А когда он поднялся с земли, пять скальпов висели у него там, где им висеть положено. Так что, как видите, поступая правильно, я ничего не потерял ни в рассуждении чести, ни трофеев.

Кэп одобрительно хмыкнул, хотя кое-какие положения в нравственном кодексе Следопыта были недоступны его пониманию. Так, перекидываясь с одного на другое и то и дело останавливаясь в увлечении беседой, приятели шествовали к блокгаузу. Но теперь они подошли так близко, что у обоих пропало настроение продолжать разговор, и каждый стал мысленно готовиться к предстоящему прощанию с сержантом.