Следствие поручено мне

…Три женщины, низко опустив головы, под конвоем покидают зал судебного заседания. Только что, считанные минуты назад, здесь был оглашен приговор. Моя работа по делу № 803 закончена.

Вот Герц[1], прежде чем переступить порог, на секунду приостановилась и оглянулась. Наши взгляды встретились. В глазах Герц не было ни ненависти, ни обиды — только отчаяние…

1

Ольга Семеновна Плавцева, старший экономист областной конторы Стройбанка, пришла на работу с больной головой. Не выспалась, вот и покалывает в висках, давит в затылке. Уснуть удалось часа в три ночи, после третьей таблетки снотворного. Плавцеву встревожило вчерашнее. За многие годы работы ничего подобного с ней не случалось…

Едва начав ревизию в бухгалтерии местного отделения Гипроавтодора, Ольга Семеновна обнаружила нарушения финансовой дисциплины: необоснованные списания по кассе составили двенадцать тысяч рублей! Она сверяла документацию несколько раз, пересчитывала, уточняла. Ошибки не было. Попросила главного бухгалтера Корневу объяснить эти списания. Та полистала бумаги…

— Сразу не пойму, что-то напутали мы здесь. Прошу вас, Ольга Семеновна, — обратилась она к Плавцевой, — отложите эти документы до завтра. Придут все наши, разберемся вместе.

Плавцева согласилась, а теперь жалела об этом. Вот всю ночь и не спала, беспокоилась.

И вот утром, придя в банк, Ольга Семеновна решила доложить о случившемся управляющему, но его секретарша сообщила:

— Алексей Михайлович будет позже, он задерживается.

— Мне нужно с ним поговорить по важному делу. Предупредите, пожалуйста, Алексея Михайловича, когда придет, — попросила Плавцева.

Ольга Семеновна села за свой стол и попыталась заняться делом. Но работа не клеилась. Что делать? Продолжать ревизию? Идти в Гипроавтодор и выслушать объяснения Корневой или дождаться управляющего?

Ольга Семеновна безучастно смотрела в зал: в банке уже появились клиенты. И тут она увидела идущую от двери Корневу. Она подошла к столу Ольги Семеновны с застывшей улыбкой:

— Здравствуйте, Ольга Семеновна. А я к вам.

— Здравствуйте, — ответила Плавцева. — Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, — поспешно возразила Корнева. — Ничего не случилось. Просто я не дождалась вас, Ольга Семеновна, и сама пришла. — Корнева прислонилась к барьеру, заслонив окошко в стекле, и продолжала тихо, почти шепотом: — Знаете, просьбу вашу я выполнила, Ольга Семеновна.

— Какую просьбу? Нашли оправдательные документы? Рада за вас…

— Да нет же, хну вам для волос достала. — Корнева просунула в окошко сумочку. — Вот шесть пакетиков, берите.

— Какую хну? — удивилась Плавцева. — Не просила я у вас никакой хны. Не нужна она мне, не пользуюсь.

— Да берите же, ваша это хна, — прошелестела пересохшими губами Зинаида Ивановна.

— О чем вы, Корнева? — растерялась Плавцева, — Ничего мне от вас не надо. Вы что-то путаете.

— Ничего я не путаю. Берите, да побыстрее, — Корнева решительно протянула ей сверток в белой бумаге.

Плавцева резко поднялась из-за стола, отступила на шаг. Поспешность и настойчивость Корневой казались ей подозрительными.

— Ничего брать у вас не буду, Зинаида Ивановна!

— Да почему не будете? Просили же вы хну…

Корнева швырнула на стол Плавцевой тугой сверток, бумага от удара разорвалась, и на пол скользнули веером красные десятирублевки.

У Плавцевой потемнело в глазах, она словно оглохла.

— Да она же взятку мне, — бледнея, прошептала Плавцева. — Подите вон, Корнева…

Клиенты, стоявшие неподалеку от окошка Плавцевой, с недоумением смотрели на Корневу, и никто не обратил внимания на молодую женщину, поспешно покинувшую банк.

2

В конце сентября в картонной папке только что возбужденного уголовного дела № 803 появились первые следственные документы: заявление ревизора Плавцевой, протокол описи денег, предложенных ей в виде взятки, протокол задержания бухгалтера Корневой. Всего несколько листков бумаги. Приняв дело к расследованию, я понимала всю его сложность. Финансовая деятельность такого крупного учреждения, как местный филиал института Гипроавтодор, была сложной и многогранной. И если передо мной хорошо продуманное хищение, то проникнуть в его механизм сложно. Тогда я и не предполагала даже, что следствие растянется на целых шесть месяцев, дело «распухнет» в семнадцать томов и острословы из нашего отдела назовут его «полным собранием сочинений следователя 3. В. Павловой».

Вскоре я вызвала на первый допрос Корневу. Это была невысокая, склонная к полноте, довольно молодая женщина. Круглое лицо с темными широкими бровями, короткая стрижка выкрашенных «под каштан» волос. Трикотажный темно-синий костюм. Корнева не выглядела растерянной.

— Садитесь, Корнева.

Она быстро опустилась на стул, не сводя с меня настороженного взгляда прозрачных, словно размытых, глаз.

— Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности УВД области возбудил против вас, гражданка Корнева, уголовное дело по факту передачи вами взятки старшему экономисту областной конторы Стройбанка. Вести дело поручено мне. Я — старший следователь областной прокуратуры. Моя фамилия Павлова, Зоя Васильевна.

Корнева слушала меня внимательно. Понимала ли она, насколько первый допрос важен для обоих его участников? От того, как поведут себя при первой встрече следователь и его «противник», зависит многое. Следователь попытается поглубже понять этот характер, будет стремиться найти подступы к нему. А подследственный — с неменьшими усилиями оказывать ему сопротивление.

После первых формальных вопросов — фамилия, имя, отчество, год рождения — я спросила:

— Корнева, вы пытались дать взятку ревизору. Зачем? С какой целью?

Мы смотрели друг другу в глаза. Корнева не выдержала, отвела взгляд.

— Какая же это взятка! — сказала она небрежно, хотя в голосе звучало волнение. — Хотела, чтобы она подождала, пока найдем оправдательные документы на те двенадцать тысяч…

— Кто-нибудь из бухгалтерии вашего учреждения знал об этом?

— Нет, никто! Сама решилась, ночь не спала — и вот придумала на свою голову.

— Полторы тысячи — деньги немалые.

— Были сбережения…

— Допустим. А как все же вы объясните необоснованное списание двенадцати тысяч, которые обнаружила Плавцева?

На этот вопрос Корнева тоже ответила не сразу. Она ждала этого вопроса, не раз продумывала ответ. Но ей нужно собраться с духом: от того, что она скажет, зависело многое, и Корнева понимала это.

— Виновата только я, Зоя Васильевна. Учет в бухгалтерии был запущен, документы о списании где-то затерялись, я все надеялась — буду наводить порядок и их найду. А тут ревизия… И эти двенадцать тысяч выплыли. Работы у нас много, подотчетных лиц — десятки, отчитываются многие несвоевременно. У иного выбиваешь, выбиваешь… Вот и дождались.

— Допустим, что все так. Но вы же бухгалтер, государственный контролер в своем учреждении. Вы-то должны знать: халатность в финансовой дисциплине — уже само по себе преступление. Ваше объяснение несерьезно и неубедительно. Полторы тысячи — слишком большая плата за отсрочку, это взятка.

Корнева молчала.

Продолжать допрос не было смысла. Что дала мне эта первая встреча? Да кое-что дала. Я вспомнила настороженность в глазах Корневой и поняла, как быстро умеет она сосредоточиваться. Факт взятки почти не отрицает. Пытается убедить меня в том, что из-за неаккуратности запустила учет, недобросовестно относилась к служебным обязанностям. И тогда она, Корнева, чуть не в состоянии шока, сует полторы тысячи Плавцевой — во имя отсрочки ревизии. А дальше? Утрата документов о списании двенадцати тысяч — единственный грех, и кара за это не так велика?

Я чувствовала, что Корнева до конца будет стоять на своем, — доказательств-то у меня нет. Их надо добывать. Проверить всю финансовую деятельность филиала Гипроавтодора. И не за один год. Улики должны быть.

3

Во второй половине дня в кабинете начальника следственного отдела областной прокуратуры собралось оперативное совещание. Виталий Андреевич Якушкин, старший инспектор ОБХСС УВД области, доложил:

— Обстановка такая. Документы в бухгалтерии изъяты и опечатаны. В присутствии представителя горфинотдела сняты остатки по кассе. Абсолютные нули. Обращаю внимание на следующий факт. За день до задержания бухгалтера Корневой кассир отделения Гипроавтодора получила в банке крупную сумму денег. Никаких выдач в эти дни из кассы не производилось. А денег в сейфе нет. Кассир Пащенко исчезла. Найти ее пока не удалось, дома не появлялась. Перекрыты аэропорт, вокзалы, предупреждены все отделения милиции. Размножены фотографии Пащенко.

Любопытная деталь… В день задержания Корневой в банке видели Пащенко. На работу она вернулась очень взволнованная, спешила. Сотрудникам сказала, что торопится на почту отправлять деньги начальникам партий.

Начальник следственного отдела обратился ко мне.

— Что у вас, Зоя Васильевна?

— В деле пока ясности нет, но объяснения Корневой, конечно, наивные. Корнева — бухгалтер опытный. Не могла она работать так небрежно, неграмотно. Возможно, учет запущен умышленно, чтобы скрыть нарушения, запутать ревизию. Допускаю здесь хищение. Да и исчезновение Пащенко не случайно, очевидно, есть у нее причина не встречаться с нами. Расследование придется вести широко.

— Что же, давайте определимся. Необходимо срочно провести в филиале новую ревизию. Зоя Васильевна, разыщите Чупруна. Это опытный ревизор. Он теперь на пенсии, но, думаю, согласится помочь. Затем — тщательно изучать всю документацию, начиная с предыдущей ревизии. Свяжитесь с головным институтом Гипроавтодора, пусть москвичи войдут в ревизорскую группу и помогут нам. ОБХСС необходимо провести обыски на рабочих местах, на квартирах подозреваемых. Важны малейшие сведения о личностях Корневой и Пащенко, их связях, образе жизни. Ничего не упускайте.

4

Я много раз думала о том, как сложилась бы судьба Вали Пащенко, не случись в их семье нежданной трагедии — смерти отца. Наверное, все было бы иначе… Закончила школу, выбрала бы по душе дело, вышла замуж…

Птицы, выводя в гнезде крохотных, беспомощных детенышей, сначала выполняют несложные вроде бы обязанности — они с утра до вечера кормят их. Птенцы растут, крепнут. Родители преподают им первые жизненные уроки, ставят их «на крыло».

Людям свойственно заботиться о своих детях еще больше, но бывает, к сожалению, что забота о том, чтобы ребенок был сыт, вымыт, одет, заслоняет главное — необходимость учить его законам жизни среди людей. Когда родители забывают об обязанности «поставить на крыло» своего ребенка, горько и больно бывает тому от ушибов.

…Когда Валя была маленькой, отец отвозил ее в детский сад на служебной машине. Поднимался с ней на второй этаж, раздевал, переобувал, чмокал в пухлую щечку и передавал воспитательнице. В выходные дни они вместе гуляли по городу. Немного подросла дочка — отец читал ей вслух, водил в кино, в театры, Потом Валя пошла в школу. Отец помогал справляться со школьными трудностями, радовался ее удачам. С первого класса Валя училась хорошо. Уже в третьем редко обращалась за помощью к отцу — уроки делала сама. Тогда-то Андрей Прокопьевич и посчитал, что свое дело он завершил: опека, внимание дочери больше не нужны. Его к тому времени назначили главным инженером крупного строительного треста, и новая работа потребовала очень много времени. Для дочери и часа свободного не осталось.

— Дочь растет, Женя. Ей внимание сейчас очень нужно. Сама знаешь, у меня дел невпроворот. Ты подумай, как все наладить, — предложил он жене.

Евгения Ивановна, болезненная, тихая женщина, оставила работу медицинской сестры. Андрей Прокопьевич зарабатывал достаточно, чтобы содержать небольшую семью. Евгения Ивановна умело вела домашнее хозяйство.

Ни мать, ни отец ни в чем не отказывали дочери. Шло время, Валя взрослела. В восьмом классе она была уже высокой, красивой девушкой. Родители не жалели денег на ее наряды, вызывавшие откровенную зависть подруг и одноклассниц.

Казалось, в большой ухоженной квартире Пащенко надолго поселились благополучие и покой. В школе Валя в отличницах не ходила, но на классных собраниях ее непременно называли в числе лучших. Приходя с собраний домой, Евгения Ивановна передавала мужу все, что говорили о дочери, в присутствии Вали. Та слушала лестные слова заинтересованно, а отношение к похвале выражала иронично:

— Стараюсь, стараюсь, родители.

Но вот майским днем в семью Пащенко пришла беда. Андрей Прокопьевич возвращался из командировки на служебной «Волге». Водитель, обгоняя рейсовый автобус, не успел вывернуть руль на скользкой дороге, «Волга» ударилась о передок встречного КрАЗа…

5

Спустя два дня после совещания у Сорокина была задержана кассир Пащенко.

Валентина Андреевна оказалась красивой молодой женщиной. Даже ночь, проведенная в камере, наверняка бессонная, не отразилась на ее тонком лице.

— Валентина Андреевна Пащенко, вы задержаны и подозреваетесь как соучастница по факту дачи взятки экономисту областной конторы Стройбанка… — Я намеренно говорила спокойным голосом, медленно.

Присев на краешек стула, Пащенко несмело подняла на меня глаза.

— Я боюсь. Это ужасно — все, что случилось. Меня будут бить, да? — услышала я ее прерывистый голос.

— Бить? Вас? Кто вас будет бить? Откуда вы это взяли, Валентина Андреевна? Кто наговорил вам такие сказки? — изумилась я.

— Я так сама думала, что будут бить…

— Додумались, ничего не скажешь. Уж не я ли собираюсь драться с вами. Вот, выпейте-ка воды лучше.

— Спасибо…

— Скажите, вы и прятались потому, что боялись — бить будут?

— Я так боялась… Я всего боюсь… сейчас тоже.

— Сейчас уже бояться не надо.

Было понятно состояние Пащенко. Ее испугал арест, безвыходность положения, в котором она оказалась. Психологический шок парализовал волю. Мне стало жаль ее.

— Валентина Андреевна, прежде всего успокойтесь. И расскажите о себе как можно подробнее. Ну, представьте, что вам предложили написать собственную биографию. А я вас внимательно стану слушать. Сможете?

6

После смерти отца жизнь в семье Пащенко резко изменилась, словно замедлила привычный бег. Покойный Андрей Прокопьевич относился к тем замкнутым, малоразговорчивым людям, жизненная энергия которых вообще редко прорывается наружу, но и семья, и товарищи по работе, и друзья ощущают ее уверенную силу. В поступке, словах, большом и малом деле такие люди проявляются весомо и значительно.

И вот этого человека не стало. Для Вали это была катастрофа. Евгения Ивановна первые два месяца после смерти мужа тяжело болела. Участились приступы стенокардии, часто не спала по ночам, ее преследовали страхи. Забывшись в коротком сне, просыпалась от тупой боли в груди, подолгу ходила по комнате, не зажигая света. Нередко случалось Вале вызывать и «скорую». Сделав укол, врачи советовали Евгении Ивановне подлечиться в стационаре.

— Валюша, не обращай на меня внимания. Выкарабкаюсь. Сдавай экзамены хорошо, это главное. Сдавай, доченька, хорошо экзамены, — повторяла Евгения Ивановна и уходила на кухню готовить дочери еду.

Выпускные экзамены Валя сдала неплохо, без троек в аттестате. Передохнув немного, по настоянию матери начала готовиться в медицинский институт.

— Станешь, Валюша, врачом. Хорошая это профессия. Меня подлечишь.

Но вступительные экзамены Валя сдала неудачно и по конкурсу в институт не прошла. Удар был тяжел. Уязвленное самолюбие не давало покоя. В школе всегда хорошо училась, а тут — на тебе, целых три балла не хватило для «пропуска» в студенческую аудиторию. Почему-то вечная «троечница» Зинка, ее подружка, сумела поступить в педагогический, а она споткнулась!

Что же дальше делать? Как жить? Не было рядом отца, некому было толково и уверенно ответить на все «как» и «почему».

— Не расстраивайся, доченька. Проживем как-нибудь. Вот вчера с работы отца звонили, назначили нам пенсию неплохую, — успокаивала ее Евгения Ивановна.

— Как-нибудь я жить не хочу и не буду… — взорвалась Валя. — Как-нибудь… Надо сразу становиться на ноги. Чтобы крепко шагать, не так, как ты, мамочка. Пенсию назначили… Проживешь ты на нее, как же!

Ее раздражали покорность судьбе и смирение матери, приходила непонятная злость на себя, на маму, школьных товарищей, ставших студентами. Завидовала Зинке. Но все же однажды приняла ее приглашение пойти в институт на вечер. Тщательно выбрала платье — хотелось доказать, что она ничем не хуже всех этих студенток. А захочет — уведет… вон того, самого видного парня. Ребят в педагогическом мало. Вот и уведет одного — назло.

— Зинок, посмотри, вон парень сидит, крайний справа. Не знаешь его? — шепнула она подруге.

— Который? Длинный тот, в пестрой рубашке, да? Ой, да толком я его не знаю. Эдик это. Бывший наш студент. То ли выгнали, то ли сам бросил, точно не скажу. А что, понравился, да? Стандартный пижон в джинсах. Не советую, не одобряю выбор, — шепнула Зинка. — Но если хочешь познакомиться — помогу.

…В тот вечер Эдик Ренский проводил свою новую знакомую. Они постояли у подъезда, поговорили о том о сем.

Ренский относился к числу тех молодых людей, которые оценивали жизнь по внешним ее признакам, причем имеющим отношение исключительно к нему самому. Некоторые способности к рисованию он посчитал талантом, призванием. Поступил на худграф пединститута. Учеба оказалась, однако, далекой от той схемы восхождения к славе, которую наметил себе Эдик. Учеба требовала труда, усидчивости, посещения лекций — это его не устраивало. Первые этюдные пробы показали, что художника из него не получится. На второй, летней, сессии он завалил два экзамена, разрешили пересдачу, но — увы! Эдик вынужден был с институтом расстаться.

— Работает пусть Алитет, он толстый, — заявил Эдик родителям. — Я и так проживу. Не волнуйтесь, предки, не пропаду.

Ренский стал завсегдатаем городского рынка — «толкучки». Покупал и перепродавал дефицитные товары: импортные джинсы, разрисованные рубашки, сигареты, зажигалки, меховые шапки. Его замечали среди иностранных туристов, вертелся он у гостиниц. Изредка Эдик объявлялся в институте с объемистым портфелем, предлагал своим бывшим однокурсникам американские сигареты, жевательную резинку, девушкам — импортную парфюмерию. Цены назначал такие, что одолеть их с помощью студенческой стипендии, без родительских денег, было не под силу.

Одевался Эдик «на уровне лучших образцов» зарубежной моды. Операции с импортными тряпками позволяли Ренскому чувствовать себя уверенно и независимо — деньги у него водились.

Валя увлеклась Эдиком. Он понравился ей своей уверенностью, раскованным поведением, но без притворства и кривляния. Было лестно появляться на улице, в ресторане или кафе с этим высоким парнем с аспидно-смолистой бородой и усами, одетого во все заграничное, фирменное.

— Зарабатывать красненькие, Валюха, не обязательно в государственной конторе. Я свободный предприниматель, не вор и не налетчик. Но деньги у меня есть и будут. И неплохие вроде, — откровенничал Эдик. — Держись меня, не пропадешь.

Валя улыбалась, не спорила с ним, хотя и не разделяла до конца «теории» Эдика.

7

Заканчивался сентябрь, месяц желтых и багряных красок, свежего, прохладного ветра. После неудачи с институтом Валя все еще пребывала на распутье: надо искать работу, но какую, где? Евгения Ивановна помалкивала, боясь ее раздражения. Однажды за ужином все-таки спросила:

— Ты, Валюша, как дальше думаешь жить? Может, на курсы какие-нибудь пойдешь, а?

— Какие еще курсы, мам, ты придумала? Уж не в медсестры ли мне податься? — раздражаясь, оборвала она Евгению Ивановну. — Придумала! Курсы… А жить на что будем? На твою пенсию? Так ее тебе на лекарства не хватит. Работать я пойду, вот что, мамочка.

— Ну, смотри сама, доченька, тебе виднее, — не перечила Евгения Ивановна.

По рекомендации приятеля отца Валю приняли кассиром в Гипроавтодор.

Эдик Ренский воспринял эту новость снисходительно-иронически:

— Миллионершей станешь, старуха. Сколько в месяц платят? Восемь штук красненьких?

Сотрудники Гипроавтодора знали о несчастье, случившемся в семье Пащенко. К новенькой кассирше женщины отнеслись доброжелательно, тепло. Терпеливо объясняла ее обязанности, учила новому делу старший бухгалтер Калерия Юрьевна. Она по-матерински опекала девушку. Калерия Юрьевна была знакома с ее отцом и считала своей обязанностью помочь Вале стать на ноги.

— Через три-четыре месяца, Валенька, войдешь в курс дела. Всякая наука — это время да труд. Приглядывайся повнимательнее — получится. Мы всегда поможем, голубушка.

Несложные обязанности кассира Валя осваивала быстро, но без удовольствия. Калерия Юрьевна была довольна новой работницей:

— Вот видишь, голубушка, получается все у тебя неплохо. Не думаю я, конечно, что ты останешься у нас навсегда кассиром. Тебе, ясное дело, учиться надо, вот потихоньку и готовься. Время у тебя есть.

— Я об этом думаю. Спасибо вам, Калерия Юрьевна, за хлопоты ваши.

Вскоре, однако, Калерия Юрьевна уволилась с работы. Ее мужа, подполковника-связиста, перевели служить в другой город.

— Учиться тебе надо. Обязательно в институт подавай, — прощаясь, напутствовала Валю Калерия Юрьевна.

На ее место старшим бухгалтером вскоре приняли Зинаиду Ивановну Корневу, молодую еще женщину, энергичную, разговорчивую, располагающую к себе. Корнева не скрывала, что перешла в институт из-за большего оклада — здесь он был на двадцать рублей выше, чем на прежней ее работе.

Невысокого роста, подвижная, с резкими жестами, быстрой походкой, Корнева была полной противоположностью медлительной и добродушной Калерии Юрьевне. Недели через две Зинаида Ивановна уже уверенно держала в руках бразды правления бухгалтерией.

8

Уже несколько дней шла ревизия финансово-хозяйственной деятельности Гипроавтодора. Бригада ревизоров во главе с Василием Васильевичем Чупруном, опытным, знающим дело специалистом, кропотливо исследовала все первичные документы, проверяла правильность списания денежных сумм по кассе, по банку. Сверялись все авансовые отчеты бухгалтерии, отчеты начальников изыскательских партий. Работа была кропотливая и долгая — проверить каждый документ скрепленный подписями бухгалтера, руководителей филиала института. Комиссия обнаружила случаи двойных списаний денег (суммы списывались, будто взятые из кассы и отправленные получателям почтой через банк). Фактически же деньги переводились банком по поручению института, а из кассы, естественно, они никому не выдавались — относились на расчеты с другой организацией. Вскрывались случаи, когда деньги, полученные по чекам, в кассе даже не оприходовались.

Поступающие от подотчетных лиц, например, квартиросъемщиков, деньги (у института был свой жилой фонд), взносы уполномоченных по подписке «Союзпечати» не оприходовались в кассе. Жильцы институтского дома, вносившие квартплату кассиру, не подозревали даже, что отдают свои деньги мошенницам, а не рассчитываются с государством за благоустроенное жилье. Пащенко и Корнева часто произвольно увеличивали итоги расхода по кассовой книге. Эди, порой значительные суммы, по документам значились как «суммы в пути».

Ревизорская бригада каждый подобный случай тщательно проверяла. Расследование дела затягивалось. Оно обрастало множеством новых фактов, запутанных, требующих детального изучения. Распоряжением прокурора области для дальнейшего расследования дела № 803 была создана бригада следователей. Мы начали кропотливую работу по изъятию фиктивных документов, одновременно проводили допросы подотчетных лиц, свидетелей. Забегая вперед, скажу, что по этому делу прошло их около двухсот. Назначена была также судебно-бухгалтерская экспертиза. Оперативные работники произвели обыски на квартирах подозреваемых. Повторный обыск на даче, где задержали Пащенко, был успешным.

…Старая двухэтажная дача, сложенная из аккуратно подогнанных деревянных брусьев, с балконом и верандой, была окружена невысоким забором. Здесь росли березы, кусты орешника, ильмы. Вниз, к ручейку, вытекающему из таежного распадка, сбегали фруктовые деревья, кусты смородины, крыжовника. Грядки между ними уже были пусты, урожай с них сняли.

Осмотр верхних и нижних дачных комнат результатов не дал. Не удалось ничего обнаружить и в саду. И лишь когда оперативники заканчивали осмотр зарослей смородины, один из них ткнул ногой копешку, сложенную из высохшей картофельной ботвы, капустных корней и листьев. Она легко рассыпалась. Это показалось странным: слежавшиеся растительные остатки, траву непросто разъединить. Очевидно, копна была сложена недавно. Оперативники осторожно разобрали ее. Земля внизу была взрыхлена. В неглубокой яме обнаружили жестяную банку из-под карамели. На крышке была нарисована улыбающаяся девочка. В банке оказались деньги — десять тысяч рублей.

Страх, охвативший Пащенко после ареста, постепенно исчезал, а на смену ему приходило безысходное отчаяние, бессилие. Она понимала: это расплата, и уйти от нее нет никакой возможности. Даже крохотной надежды на спасение она не находила. Каждый допрос вызывал у нее желание рассказать все следователю и сбросить со своих плеч огромную тяжесть.

Но для раскаяния нужны были сила духа, воля, готовность осознать вину и принять наказание. Как вернуть все, что было в жизни, что осталось позади? Это казалось невозможным. Нельзя начать все сначала. Невозможно вычеркнуть из прошлого ни Корневу, ни Эдика Ренского, ни собственного легкомыслия, с помощью которого она пыталась построить жизнь. Корниха привела ее к этой пропасти. Как это началось, когда? Она не забыла, хорошо помнит тот роковой день, очень хорошо…

Они работали вместе с Корневой, кажется, больше полугода. Однажды Валя пришла на работу расстроенная. В бухгалтерии, кроме Корневой, никого не было.

— Что случилось, миленькая, а? — стала допытываться Зинаида Ивановна. — У тебя, чувствую, неприятности, Валенька? Какие? Расскажи, детка, может, помогу?

— Мама болеет. Ночью опять «скорую» вызывала. Еле отходили, в больницу ей надо, да не хочет, боится за меня. Врачи прописывают редкие лекарства, — пожаловалась Валя. — Лекарства эти дорогущие, импортные. А денег у нас сейчас нет.

— Денег, говоришь, нет? — сочувственно сказала Зинаида Ивановна. — Сколько ж тебе их надо?

— Не знаю я. Рублей тридцать, наверное.

— Ты не огорчайся, не расстраивайся. Возьми деньги в кассе.

— Как в кассе? Нельзя же из кассы, Зинаида Ивановна!

— Почему же нельзя? Ты сейчас возьмешь, а в получку вернешь. Вроде как взаймы. Я тебе разрешаю это сделать, понимаешь? Разрешаю. Ничего в этом плохого нет. Я тебе помочь хочу, детка. Болеет ведь мама…

Валя взяла тогда деньги из кассы. Десять зеленых хрустящих трешек. Знала бы, чем обернется та тридцатка! Но Корнева была ласкова, так доброжелательна… И потом об этом даже не напоминала, не один раз «разрешала» брать деньги из кассы. На модную кофточку, на босоножки… «До получки». Но к тем тридцати рублям добавлялись еще тридцать, двадцать, сорок… Долг рос, а вернуть его было не просто. Откуда взять сразу такие деньги?.. Корнева пока помалкивала, но однажды попросила выдать ей из кассы двести рублей.

— Ты, детка, не бойся. Я все улажу, все будет хорошо. Что-нибудь придумаю, это совсем не сложно, — пообещала она.

Валя нерешительно взяла из сейфа пачку десятирублевок, отсчитала двадцать штук, подала Корневой. Другого выхода у нее не было. Смутная тревога сжала сердце. Что стоит за обещанием Корневой «что-нибудь придумать»?

Корнева никогда не вызывала у нее симпатии. За время их совместной работы Валентина неплохо узнала ее — уверенную в себе, энергичную, пробивную, умеющую ладить с начальством и быть добренькой с подчиненными. Знала она и другую Корневу — алчную и расчетливую стяжательницу, умеющую, кому надо, льстить, кому надо — «благодетельствовать». Поняла, что сама попалась в сети Корнихи, но как из них выпутаться?

Приспособиться к жизни, пристроиться так, чтобы не чувствовать ее тягот и ударов, можно было, по глубокому и непоколебимому убеждению Зинаиды Ивановны, только с помощью денег. Их она считала самым надежным щитом и сооружала его с завидной энергией и последовательностью.

— С деньгами, Валюша, ты человек. Без них — нолик! С нашими зарплатами не разгонишься, — поучала Зинаида Ивановна. — Не будь глупышкой. Потом заживешь — завидовать станут. Тебе семью заводить, гнездышко свить надо удобное, мягкое. Куда ты без денег?

…Вспомнила Пащенко и дружка своего, Эдика Ренского, несостоявшегося жениха. Острая обида на него вроде бы уже и прошла, да и сама понимала: Эдик не тот человек, на которого можно опереться. Припомнила вечера, которые они проводили вместе, разговоры… Любила ли она этого человека? Нет, пожалуй, не назовешь любовью их затянувшуюся, неопределенную связь.

Однажды она пыталась выяснить суть их взаимоотношений. И лучше бы не делала этого.

’— Человек я, Валюха, счастливый, потому что свободный. Сам никому на верность не присягал, и мне никто не должен, — исповедовался с притворной улыбкой Эдик.

Они шли берегом реки. Эдик поднимал камешки, попадавшиеся изредка на бетонированной набережной, и бросал их в воду. Медленно угасал теплый августовский вечер, сумерки мягко опускались на воду. По фарватеру медленно поднимался против течения караван барж — двигалась цепочка огней.

— Ты, я догадываюсь, хочешь знать, как у нас будет дальше? — Эдик швырнул в воду очередной камешек. Тот коротко булькнул. — Ничего конкретного обещать не могу. Жениться, во всяком случае, в ближайшем обозримом будущем, не собираюсь. Я еще и минимума своей программы не добил. А у меня ведь и максимум намечен. И до него ой как еще далеко.

— Так познакомь меня хотя бы с минимумом. Или это большой секрет?

Валя остановилась, ожидая его ответа. На берег набежала пенистая, упругая волна. Вода зашипела под ее новенькими туфельками, скатилась обратно.

— Секретного ничего нет, но исповедоваться я не люблю. Жениться, Валюха, — это значит работать, вкалывать. Из года в год, с утра до вечера. Знаешь, я к этому не готов. Зарабатывать деньги, копить их на обновки, тратить на колбасу и масло, кормить детей — скучное занятие. Стоять в очереди на квартиру, потом напрягать жилы на мебелишку и лелеять несбыточную мечту — красного «жигуленка» у подъезда, так? Все это у меня будет. Без надоедливой, вроде твоей, службы в какой-либо конторе. Это не по мне.

Она молчала. Эдик тоже замолк. Нашарил в кармане сигареты. Чиркнул зажигалкой. Резкий запах хорошего табака поплыл в вечернем воздухе. Валя заметила, как на длинной шее Эдика беспокойно двигался бугорок кадыка: вверх-вниз! Ей стало смешно. Испугался, жених!

— Давай не будем об этом, Валюха… — Эдик притронулся к ее плечу, пытаясь привлечь к себе. — Нам и так хорошо.

— Давай не будем, дружок, — Валя решительно сняла с плеча руку Эдика, повернулась и пошла обратно. Она слышала его неторопливые — ширк-ширк — шаги за своей спиной. Вскоре они затихли.

…Снова в ее памяти возникло лицо Корнихи — потное, напряженное, со злыми, расширенными зрачками. Короткие пальцы лихорадочно листали бумаги, которые она извлекла из раскрытого сейфа.

— Что ты в окно уставилась? — Зинаида Ивановна бросила ей на стол тяжелую папку с бумагами. — Ищи давай чеки. Какие? Знаешь, какие…

Из окна Вале был виден старый тополь. Он стоял на самом солнцепеке. Весной тополь почти на неделю раньше, чем другие, распускал клейкие бледные листочки. Они быстро темнели, глянцевито блестели. Летом густая крона прятала в тени целых три окна, не пропуская в здание солнце.

Теперь дерево потеряло свой летний наряд. Желтые листья сухо трепетали кое-где на его ветках. Несмелый ветерок методично теребил еще неопавшие листья. Вздрагивали тонкие веточки, которыми дерево прикасалось к оконным стеклам, царапало их.

— Ох и надоело! — злилась Корнева. — Спилить это дерево некому. Целый день скрипит, ноет! — Она побросала в сейф папки, бумаги, вставила в замок тяжелый ключ с круглой хитроумной бородкой, повернула его дважды.

— Что же делать будем? Заложит она нас!

Корнева взорвалась:

— Да слушай ты меня! Чего скуксилась? Терять нам нечего!

Был уже вечер. Зябкий, ветреный. Острый желтооранжевый закатный луч солнца пробился в комнату, упал на графин с водой, заиграл в нем расплавленным золотом. Они сидели какое-то время молча. Только что ушла из этой комнаты ревизор Плавцева. Ушла быстро, словно испугалась, чего-то, толком не выслушав объяснений Корневой.

— Знаешь, что будет, если засыпет нас эта ревизорша, а? Представляешь, что это такое? — нарушила молчание Корнева. — Ты почему молчишь? Боишься? Я, думаешь, не боюсь? Страх нам сейчас не помощник. Надо рискнуть. Нет другого выхода у нас. Деньги дадим…

— Не возьмет она, Зинаида Ивановна, — словно очнулась Валя. — Ей-богу, не возьмет. Видели, как испугалась, на телефон все поглядывала. Словно не на счета смотрела, а кобру на столе увидела.

— Может, тысячи полторы для начала дадим? Не согласится — добавим. И возьмет, посмотришь. Не первая такая принципиальная. Розочка, помнишь, строго начинала…

10

Сколько раз они сидели передо мной, сменяя одна Другую: Корнева, Пащенко…

— Хочу предупредить вас, Валентина Андреевна, расследование обнаружило серьезные нарушения финансовой дисциплины в бухгалтерии института. Пройдет время, и мы предъявим вам и Корневой обвинение. Вы подозреваетесь в соучастии в крупном хищении. В ваших интересах давать чистосердечные показания, — предупреждала я Пащенко.

— Я понимаю, — Пащенко сидела передо мной осунувшаяся, похудевшая. Темные круги под глазами, острые черточки морщин возле губ. — Я готова отвечать на ваши вопросы, Зоя Васильевна.

— Хорошо. Сколько денег взяли из кассы вы лично? Сможете ответить?

— Сумму назвать не могу… Это трудно. Мы брали деньги часто, особенно в последнее время.

— У вас что, в последнее время возросли потребности в деньгах? Зачем они нужны были вам?

— Зачем? Я теперь сама думаю об этом каждый час, каждую минуту. Брала потому, что привыкла брать. Когда есть деньги — в жизни меньше проблем. — Пащенко помолчала, опустив глаза. — Да все равно сейчас, зачем я их брала… Тратила…

— Накануне задержания бухгалтера Корневой вы получили в банке двенадцать тысяч рублей. Деньги эти в кассе не обнаружены. Куда вы их девали?

Пащенко задержалась с ответом. Наверное, не знала, что сказать. Но долго молчать не решилась и, пытаясь найти выход, неуверенно выговорила:

— Деньги в кассе остались. Только Корнева взяла две тысячи.

— Зачем взяла, вы знаете?

— Нет.

— А остальные где? Это ведь две тысячи из двенадцати.

— Не знаю…

— Не знаете… Вот эта банка вам не знакома, Валентина Андреевна? Посмотрите. — Я поставила на стол круглую жестяную банку. С крышки весело улыбалась девочка с большим красным бантом на голове.

— В этой банке на территории дачи ваших родственников были обнаружены деньги — десять тысяч. Мы опросили ваших родственников — они ничего не знают о тайнике в саду. Вас арестовали на даче, нетрудно сообразить, что банку спрятали вы…

— Нет, нет, ничего я не прятала! — Пащенко опустила голову, уткнула лицо в ладони. Плечи ее мелко вздрагивали.

А Корнева на допросах упрямо не выходила из продуманного «образа»: она-де человек рассеянный, неаккуратный, работала халатно, служебные дела вела спустя рукава, с подчиненными была нетребовательна. Поэтому и запустила отчет. Это ее вина, и она готова за нее отвечать.

— Зинаида Ивановна, следствие располагает доказательствами, что деньги Плавцевой вы пытались дать не за отсрочку ревизии. У вас были другие причины. Учет вы не запустили, как утверждаете, а запутали умышленно. Вот, смотрите. — Я выложила на стол бухгалтерские счета, расходные ордера, ведомости, отчеты. — Среди этих документов есть очень любопытные… Вот, например: по акцептованному областной конторой Стройбанка поручению № 408 и подтверждающей операцию почтовой квитанции № 1101 от пятого января начальнику одной из партий вы перевели 1 800 рублей. Вы, конечно, не помните?

— Нет. Мы постоянно переводим в партии деньги под отчет. У нас много людей работает в полевых условиях.

— Хорошо, значит, и эту сумму также перевели банковским поручением?

— Так, наверное. — Лицо Зинаиды Ивановны было непроницаемо.

— Все держать в памяти, конечно, трудно. Но я вам помогу. Шестого января Пащенко выписывает расходный ордер точно на такую же сумму — 1 800 рублей. И вы его подписываете. К фиктивному, а это установлено, ордеру приложена почтовая квитанция под номером 1101. Понимаете, что выходит? Одна и та же сумма проходит по документам дважды. Зачем это понадобилось?

— Не помню такого.

— Фиктивный расходный ордер позволил вам списать по кассе в подотчет начальнику партии 1 800 рублей. Деньги вы похитили. Кроме вас и Пащенко, сделать это никто не мог.

— Не знаю, — отбивалась Корнева.

— Хорошо, этого случая вы не помните. Допустим, Зинаида Ивановна. Тем более, что он далеко не единственный в вашей «практике». Вот акцептованное байком поручение № 220 от пятнадцатого июля и почтовая квитанция № 1455. Через главпочтамт другому начальнику партии было переведено 1 500 рублей, тридцать шесть рублей составил почтовый сбор. Банк списал с расчетного счета института 1 536 рублей. Но вот другой расходный ордер, опять фиктивный. И номер у него есть, и почтовая квитанция под номером 1455. По этому ордеру в подотчет тому же начальнику партии вновь списано 1536 рублей. Вновь двойное списание денег. Зачем?

Маска непроницаемости постепенно сползала с лица Корневой.

— Двойные списания одних и тех же сумм по кассе и по банку позволяли вам похищать деньги. Суммы эти вы относили на подотчетных лиц. Получалось так, что они числятся за ними. Пойдем дальше… В ноябре Гипроавтодор перечислил городскому отделу «Союзпечати» 1 200 рублей за газеты и журналы. А в декабре именно такая же сумма списывается вами на производственные расходы… Странные совпадения.

— Значит, ошиблась. Разве не ошибешься, когда все висело на мне. Недоглядела. Разрешите воды, Зоя Васильевна, — неожиданно попросила Корнева и сама потянулась к графину.

— Пейте, пожалуйста. — Я подождала, пока она пила воду. Заметила, как вздрагивал короткий пухлый мизинец на ее руке, державшей стакан.

— Зинаида Ивановна, скажите, как вы принимали квартплату от жильцов дома, находящегося на балансе института?

— Это не мое дело. Кассир брала квартплату по приходным ордерам.

— И эти деньги оприходовались в кассу?

— Конечно, а как еще?

— Как еще, Зинаида Ивановна? За полтора года жильцы институтского дома уплатили девять тысяч рублей, оприходовано кассой всего около двух тысяч.

— Не может этого быть…

На ее круглом, размытом страхом лице вновь возникала маска непроницаемости.

— Мы изъяли приходные ордера на квартплату у всех жильцов дома. Семь тысяч рублей из их кармана перекочевали… неизвестно куда.

— Господи, Зоя Васильевна, прошу вас, я устала и ничего не соображаю сейчас. Еще наговорю чего…

— Ну, так уж и наговорите. Не похожи вы на самооговорщицу. Хотите, чтобы я перенесла допрос? У меня есть еще вопросы к вам, Зинаида Ивановна. Какие отношения у вас были с руководством института: директором, главным инженером? Они полностью вам доверяли? У вас были конфликты?

— Не было конфликтов у нас. Спрашивали иногда меня, на какие расходы берем деньги в банке, когда расходные ордера подписывали. Ну, я всегда объясняла…

— Значит, они подписывали все денежные документы? И эти, фиктивные? А до последней ревизии, которую начала экономист Плавцева, кто проверял вашу работу?

— Вы же знаете, акт есть, он подписан, фамилия ревизора указана. Приезжала из Москвы ревизор, молодая женщина.

— Да, акт у нас есть. Он благополучен. Ревизия никаких нарушений не обнаружила. И фамилия этого ревизора нам известна — Герц.

— Да, Роза Яковлевна Герц. Теперь и я вспомнила.

11

Как-то в середине дня мне позвонил Чупрун.

— Зоя Васильевна, нашли любопытный документ. Хочу показать его вам, — услышала я в трубке взволнованный голос старого ревизора.

— Хорошо. Скоро буду у вас, Василий Васильевич, Минут через двадцать мы с Якушкиным были в институте. Чупрун нетерпеливо встретил нас:

— Вот, Зоя Васильевна, смотрите. Банковский чек на девять тысяч пятьсот рублей за июнь. По кассе этот чек не оприходован. Теперь взгляните на оборот. Похоже, что это рука Корневой. Странная здесь запись, как будто шифр какой.

На обороте чековой квитанции в колонку расположились несколько заглавных букв и цифры против них:

А—2 Б—2 Р—5 КИШ—500.

— Разрешите, Зоя Васильевна. — Якушкин взял в руки чек, повертел его, зачем-то посмотрел на свет.

— Похоже, цифры эти, если их сложить, означают сумму, указанную в чеке, — медленно, неуверенно, словно сам в это мало верил, сказал Якушкин.

— Возможно, Виталий Андреевич. Но здесь еще и буковки: «А», «Б», «Р», «КИШ», они что-то значат… Покажите чек, Виталий Андреевич, криминалистам. Надо точно знать, кем все это написано.

Чем дальше продвигалось следствие, тем чаще задумывалась я: что заставило двух женщин пойти на преступление? А сомнений в том, что они преступницы, у меня не осталось. Когда, кем были «запрограммированы» в их душах нравственные пробелы, приведшие обеих к катастрофе? Росли, учились, дышали они одним воздухом со сверстниками, читали одни книги, смотрели одни фильмы. Нет ведь каких-то крупных надломов в их судьбах! Сколько раз я задавала себе эти вопросы! Порой мне казалось, что ответы на них искать вовсе не надо. Поддавшись однажды искушению, поверив в безнаказанность, Корнева и Пащенко уже не могли остановиться. Они продолжали игру с огнем.

Безусловно, обстоятельства во многом позволяли Корневой и Пащенко запускать руки в государственный карман.

…Несколько дней я пробыла в командировке в небольшом районном центре на севере области, где располагалась одна из партий Гипроавтодора. К ее начальнику у следствия появились вопросы. Вернулась из командировки вечером. Когда вышла на привокзальную площадь, на улицах уже горели светильники. В городе было зябко, влажно — стояла поздняя осень, предзимье.

Стылый воздух, казалось, был наполнен тонким перезвоном невидимых крохотных льдинок.

Два моих домашних скептика, муж и дочь-семиклассница, давно и надежно привыкшие к моим бесконечным и неожиданным командировкам, к обязательным дежурствам в прокуратуре и другим малоудобным для семейной жизни обстоятельствам, встретили меня новостью.

Едва Лена открыла мне дверь, взяла из рук портфель, чмокнула в щеку, на кухне вдруг пронзительнозаливисто залаял щенок. Из-за открытых дверей выкатился маленький, лохматый черно-белый комок и бросился мне под ноги.

— Мамочка, не бойся. Это ведь Пушок, он не кусается.

— Какой Пушок? Откуда он здесь взялся? — напустилась я на Лену.

— Папа мне принес, чтобы не скучно было, — она взяла в руки щенка. Всклоченная, испуганная мордашка Пушка, с темной влажной кнопкой носа, была очень сердитой.

— В следующий раз приедешь, позвонишь, а тебе откроют совершенно чужие люди, — послышался из кухни голос мужа. — Здравствуй, — он вышел мне навстречу.

— Почему же чужие?

— Потому, мамочка, что мы можем переехать на новую квартиру. Папе уже сказали об этом на работе. — Лена все еще прижимала к себе лохматое существо.

— Ничего, Лена, мы маме записку с адресом оставим. Точно?

— А я напишу ее на немецком языке. Пусть переводит, — Лена засмеялась, опустила щенка на пол. Он тут же снова принялся лаять на меня, решительно загородив проход в комнату.

— Не надо, Пушок, это мама, — Лена взяла меня за руку. — Пойдем, мама, я соскучилась по тебе. Ты так долго была, в этой своей командировке. Расскажешь, где была?

Расскажи, расскажешь… Расскажи о бабушке, о работе, о войне расскажи… Эта просьба повторяется особенно часто. Дочка одолевала меня своими бесконечными «расскажи», кажется, с тех пор, как научилась говорить. Я и рассказываю.

12

Расскажи о войне…

Что знаю я о том страшном времени? В детской памяти сохранилось неосознанное, смутное прикосновение к ней. Война вошла в мою жизнь теплым, солнечным днем позднего лета 1941 года. Мне было всего шесть лет. В полдень за нашим селом, у речки, разорвали тишину автоматные очереди. В синем безоблачном небе распластался черной птицей самолет. Я видела, как со старого казачьего кургана торопливо спускались цепочкой к реке чужие люди.

Расскажи о войне…

Моя девочка! Знала бы ты, как нелегка твоя просьба. Войну я познала умом шестилетнего ребенка, но до сих пор не могу растворить в памяти этот камень, брошенный в мое детство. Два года мое село находилось в оккупационной зоне. По его улицам ходили чужие люди, урчали машины, вздымали пыль тяжелыми копытами упитанные лошади. Немцы отобрали у нас улицы, и мы играли на тесных задворках, в огородах. Стоило нам расшуметься — приходил кто-нибудь из старших и говорил: тише, дети, комендант едет. Комендант и пятеро полицейских в черных мундирах блюли в селе «арийский порядок»: не раз пускал в действие свою плетку комендант Тернер. Особенно тогда, когда уводили со дворов скот, выгребали из рундуков остатки зерна. Накричавшись в плаче, каменели в горе наши матери и бабушки. И кто-нибудь, не выдержав, бросал полицейским недобрые слова. Тогда свистела, рассекая воздух, плетка коменданта.

Детство… Отсюда приходят в наш мир добрые и злые, скромные и нахальные — разные люди. Без детства ничего не бывает; пока оно живет в наших сердцах, мы способны на многое.

Помню раскаленный зноем летний день. В теплой перегретой траве отчаянно кричит кузнечик. И потом — тишина. Странная какая-то, пронзительная и гулкая. Над речкой, над пришельцем из древности — курганом оборвались звуки жизни. На вершине кургана — люди. Один, другой, третий — редкой цепочкой спускаются сюда, вниз, к реке. Руки их лежат на темных крестах автоматов. Чужие люди идут к нашему селу, к нашему дому.

Недалеко, чуть правее, был мост — узкий, деревянный, для пешеходов. Они прошли по мосту, грохоча сапогами. Как будто это был их мост. Когда ударил с далекого взгорка одинокий пулемет, они упали под берегом, затаились, испугались.

Через этот мост они бежали обратно, в сорок третьем. Бежали, не успев натянуть свои зеленоватые мундиры. Здесь, на лобастом речном берегу, их настигла смерть.

На войне погиб мой отец. Исчез, пропал без вести. Он так и остался молодым. Мне сейчас на целых десять лет больше, чем было ему, погибшему. Мама до сих пор хранит страшную «квитанцию» минувшей войны — похоронку.

Я не знаю, где он похоронен. Лежит где-то под обелиском. Безымянный. А может, выбили нашу фамилию на мраморе, да я не знаю, где тот обелиск…

На войну уходили с именами, фамилиями, а остались многие лежать в земле неизвестными. Вот чем страшна война. В моем родном селе две братские могилы. Одна на площади, другая в школьном парке. Я не забыла, как тетка моя и другие бабы собирали их из могилок, разбросанных по полям. Привозили на телеге косточки и хоронили то, что осталось. При ком сберегся документик, не истлела бумага, сейчас фамилии на доске выбиты. На той, что у школы, одних лейтенантов семь человек обозначено.

А недавно, мне написали, зажгли на ней Вечный огонь. Пламя бьется прямо из звезды, как! из сердца. А я думаю: пройдут еще десятилетия, и те, кто за нами вырастет, кто войны не видел, — неужели холодными станут к обелискам? Неужели звезды эти останутся приметами давних дней? Была когда-то война, и белые камни свидетельствуют о ней. И все…

Нет, так не будет. Я верю — не будет.

13

В который раз мы встречаемся с Корневой? Не сразу вспомнишь. Для меня — это работа. Обычная и привычная. Я задаю вопросы. Если их выписать последовательно, многие из них покажутся странными, лишенными логики. Это, конечно, не так. Вопросы следователя рассчитанны, продуманны и логичны. От них зависит многое. Знает это и Корнева. Время, проведенное в камере предварительного заключения, наши частые «диалоги» принесли ей известный опыт. И он, к сожалению, не был моим союзником, опыт подследственной Корневой…

— Зинаида Ивановна, в июне вы получили из банка девять тысяч пятьсот рублей. Вот по этому счету. Взгляните на него, — начала я очередной допрос. — Деньги эти по кассе не оприходованы.

Корнева вертела в руках чек:

— Не помню сейчас. Разве все в голове удержишь?

— Скверная у вас память. Что ж, попробую вам помочь. Когда у вас была последняя ревизия, Зинаида Ивановна? Это вы должны помнить, верно?

— Два года назад. Примерно два, за точность не ручаюсь.

— В июне?

— Да-а-а, кажется, в июне, — неуверенно подтвердила Корнева.

— Не кажется, Зинаида Ивановна, а точно, в июне. Вот акт ревизии, смотрите число, подпись ревизора. Убедились?

Остро мелькнула в ее глазах тревога.

— Скажите, Герц, по вашему мнению, достаточно опытный, знающий ревизор? Какое она впечатление произвела на вас?

— Впечатление? — переспросила подследственная. — Обычное впечатление, нормальный ревизор, как все.

Я смотрю в ее глаза и замечаю, что вопросы о Герц Корневой не нравятся, она отводит взгляд в сторону.

— Значит, обычный ревизор… Никаких недоразумений у вас за время ревизии не возникало?

— Придирчиво больно вела себя. Случалось, спорили. А в общем, нормально разошлись.

— Вот, смотрите. Здесь, на обратной стороне чека, — я показала его Корневой, — вашей рукой написаны цифры и буквы. Что они означают? Вы можете объяснить?

— Нет, не могу объяснить. Не писала никаких букв и не знаю, что они значат.

— Это написано вашей рукой, Зинаида Ивановна, Установлено графологической экспертизой.

Я подала ей заключение.

Корнева долго изучала его, гораздо дольше, чем это требовалось для двух машинописных абзацев.

— Про буковки эти сказать ничего не могу…

И еще несколько раз благополучно добирались с подследственной до этого маленького вопросика: что означают буквы и цифры? Корнева упрямо повторяла: не знаю.

— Что ж, послушайте тогда меня. В июне, когда уже шла ревизия, вы попросили двух сотрудников вашего института, Копина и Шевченко, «развлечь» Герц: сопровождать ее в рестораны, на танцы, на загородные прогулки. Оба свидетеля допрошены, они дали показания. Копин и Шевченко признали, что на расходы вы дали им пятьсот рублей. Нам также известно, что ревизор Герц к своим обязанностям отнеслась, мягко говоря, несерьезно, легкомысленно. Ваши сослуживцы показывают, что только первые дни она тщательно проверяла документацию. Но вскоре почему-то охладела к делу. Вы и Пащенко ходили с ней обедать в ресторан, сопровождали ее в походах по магазинам. Потом появились Копин и Шевченко. Вы даете им крупную сумму денег. Странная щедрость. Всему этому, Зинаида Ивановна, должны быть объяснения…

Корнева молчала.

Я взяла чистый листок бумаги, крупно написала на нем два слова: Копин и Шевченко.

— Вот как можно расшифровать эту запись. Начальные буквы фамилий Копина и Шевченко соединили союзом «и». Получается «КИШ». Цифра «500» — это, по всей вероятности, сумма денег, выданная им на развлечения Герц.

Корнева притворно засмеялась:

— Шутите, Зоя Васильевна. Буковки, цифры могут обозначать все что угодно, не обязательно фамилии и деньги. А вы взяли и расшифровали, как вам надо. Так что угодно можно придумать.

Я оставила без внимания ее слова, терпеливо продолжала:

— Пойдем дальше, Зинаида Ивановна. — Я выписала на том же листке в столбик цифры: 2 + 2 + 5. — Считаем, сумма этих цифр — 9. Далее, если приложить к ней «500», обозначенную против «КИШ», то получится девять тысяч пятьсот. На такую же сумму выписан и этот чек. «Приход» равен «расходу». Это тоже случайность? Такая же, как и обозначенное здесь время — июнь месяц? Не слишком много совпадений?

Передо мной сидела прежняя Корнева — настороженная, с непроницаемой маской на лице. В комнату заползали сумерки. Я зажгла верхний свет, он мягко разлился по кабинету.

— Я много всяких бумаг выписывала и подписывала. Работа была такая… Про эту запись ничего не могу сказать. И вообще я протестую, — Корнева резко встала со стула. — Вы навязываете мне все это. Протокол я не подпишу.

— Хорошо, Корнева, в таком случае допрос продолжим завтра.

14

Было ясно, что, запираясь на допросах, отрицая очевидные факты, Корнева вряд ли надеялась на какое-то чудо. Зачем же тогда умышленно запутывала расследование? Кто она такая, эта Корнева? Умная, расчетливая, лишенная нравственных принципов — или просто запутавшаяся в отношениях с деньгами мошенница? Что ее побудило стать на путь преступления? Какая злая страсть ею двигала? Жажда обогащения? Обманчивая иллюзия доступности жизненных благ? Или это был эгоистический расчет: позаботиться о личном благе, чтобы не испытывать жизненных неудобств? А может быть, однажды запуталась, сошла с прямой дороги и увязла в топком месте… Механизм хищения, продуманный Корневой, не был изощренным, сложным. Преступницам сопутствовали «благоприятные обстоятельства»: фактически не вникали, как это должно быть, в дела бухгалтерии директор, главный инженер филиала, формально проверялись балансовые отчеты Гипроавтодора в головном институте.

Я не однажды задавала вопрос и Корневой, и Пащенко: зачем им нужно было столько денег? По предварительным подсчетам, им удалось похитить свыше пятидесяти тысяч рублей. Куда девали их, на что тратили? Важно было выявить их устремления, жизненные «цели».

Непросто складывалась жизнь Зинаиды Ивановны Корневой. Сколько раз я перебирала в памяти, прокручивала мысленно разноцветные «кусочки» этой жизни, чтобы получить ответ на вопрос: когда произошел нравственный надлом, отчего появилась трещина в этой судьбе? И никак не находила четко обозначенной точки, от которой можно было бы проследить нравственное разрушение личности. Таких точек оказалось несколько, порой малоприметных, но всегда взаимосвязанных, друг друга объясняющих и дополняющих.

15

…Потускнела, отодвинулась в памяти их свадьба — буйная, обильная, щедрая. Не поскупился на расходы для дочери Иван Корнеевич Зотов. Закупил в рыбкоопе бочку соленой горбуши, завез в дом две мясные туши, купил четыре ящика водки. Собрал скрепя сердце прибереженный к базарному дню урожай овощей с дачного участка. Три ведра помидоров одних снял. Минуй этот овощ свадебный стол, на базаре Иван Корнеевич за него кучу денег взял бы. Жалко было упускать такой шанс, но проявил он по этому случаю уступчивость самому себе. Помнят пусть гости долго, как Иван Корнеевич Зотов свою Зинку замуж отдавал.

Гоша, жених Зинкин, тестю не понравился, не прилег к душе. Но принимать его в доме Зотовых надо было достойно — зять же, куда теперь деваться. Работал Гоша паркетчиком в ремстройучастке, зарабатывал хорошо. Вроде бы и претензий к выбору дочери особых не было, но в глубине души Иван Корнеевич чувствовал ничем не объяснимое недоверие к зятю.

Как-то, когда примелькался перед их домом рыжий паркетчик, Иван Корнеевич завел Зинку в дальнюю комнату, закрыл плотно дверь, постоял немного и, не услышав шарканья ног (Анна Петровна не пропустила бы возможности подслушать их беседу, да не уследила, наверное), спросил:

— Ты, Зинка, в замуж собралась, это я одобряю. Пора тебе, девка, не век же на моей шее сидеть. Да вот жених твой не по нраву что-то мне. Чем приворожил?

— Добрый он, ласковый…

— Приласкал, значит. — Иван Корнеевич подошел поближе к дочери, остро полоснул ее коротким, жестким взглядом. — Чего поблекла вся, лицо, как лист бумажный? Молчи, молчи, сам соображаю, голова круглая, как у всех. Стало быть, отказать ему нельзя, а? Припозднились… Узнавал я в их ремучастке — Корнев этот хват, без денег сидеть не будешь. Живи, чего уж там, — закончил разговор, нашарил рукой в нагрудном кармане армейской гимнастерки смятую пачку «Прибоя». Вытащил папиросу, стукнул гильзой по толстому ногтю, прикурил. — Иди, мамке объяви. Готовьтесь к свадьбе потихоньку.

— Спасибо, отец, — тихо прошелестела пересохшими губами Зинка.

— Погоди-ка благодарить, девка. Как жизнь свою дальнейшую направлять будешь, учить мне тебя поздно. Но как я жил — видела поди, наблюдала. Вот и смекай, что к чему. Дачу, пока сил хватит, сам содержать буду. С огорода пользоваться будете, не запрещу. Но держу я его для базара, не забывай. Вам на первых порах маленько подмогну на ноги стать. А там… сами располагайте.

После свадьбы прошло месяца три. Помалкивал, не вмешивался в дела молодоженов Иван Корнеевич. Но зять уловил нерасположенность тестя, стал звать Зинку жить самостоятельно, отделиться от родителей.

— Снимем комнатку и жить будем как все, Зинуля. Я уже подыскал жилье. Давай перейдем, а? Сами себе хозяева…

— Разве здесь нам места не хватает? В доме пустые комнаты, а мы — в люди… Отец осерчает, строгий он. Как ему скажем?

Гоша на время умолкал, избегая этой темы в разговорах. Вел он себя в доме Зотовых тихо. Деньги зарабатывал неплохие и все приносил Зинке, бросал их в верхний ящик комода — распоряжайся, мол. Зинка пересчитывала деньги, раскладывала на несколько тощих пачек, шевеля губами, прикидывала, куда и сколько выделить.

На восьмой месяц после свадьбы родила Зина дочку. Но событие это видимых перемен в дом Зотовых не принесло. Иван Корнеевич спустя неделю после того, как вернулась Зина из роддома, выбрав момент, когда дома не было ни Гошки, ни Анны Петровны, вытащил из-за стеклянной рамки с фотографиями, висевшей на стене, завернутую в газетный обрывок пачку десятирублевок, пересчитал их, приоткрыл дверь в комнату Зины, спросил:

— Войтить хочу, не кормишь дитенка?

— Входи, папа, спит Алька.

— При старой жизни крестины в таких случаях полагались. Да вы теперь иначе понимаете все. Тут вот тебе, — Иван Корнеевич помолчал, замешкался, — словом, деньги возьми от меня. Купи, что надо.

Год просидела Зина с маленькой Алькой, а после декрета приняла крохотный продовольственный магазинчик на одно рабочее место, принадлежащий торговому ведомству речного пароходства. Располагался он недалеко от дома — удобно в перерыв сбегать.

Прожили Корневы несколько лет. За это время у пятилетней Альки появились брат и сестра. Тесновато становилось в доме Зотовых. Постаревший Иван Корнеевич, однако, теснотой в доме никого не корил — сказывались годы. К этому времени вышел он на пенсию, решил строить на дачном участке большую теплицу для ранних овощей. Завез трубы, добыл нужное оборудование. Делал все один, даже Гошку приглашал только для тяжелой работы. Однажды попытался приподнять приготовленное для заготовки бруса бревно кедрача. Обхватил конец жилистыми руками, рванул вверх. Вдруг острая, пронзительная боль прошила поясницу. Облил тело холодный, липкий пот. Выпустив из рук брус, долго не мог разогнуться. Пошли перед глазами серые водянистые круги, руки и ноги дрожали, во рту пересохло.

Болел Иван Корнеевич недолго. Умер поздней осенью, когда на лужах уже окреп первый лед и слабое солнце несмело отражалось в его панцире.

Зина к тому времени уже успела сменить не один магазин. Меняла их не по собственной воле. В продмаге проработала около года, но первая же ревизия обнаружила недостачу. Сумма была небольшая, поэтому старичок ревизор, закончив проверку, предложил Корневой тут же внести деньги и на этом ревизию благополучно завершить. Из магазина унес тот старичок в портфеле пять бутылок молдавского коньяка.

Из бакалеи Корнева ушла сама, не дожидаясь ревизии: хозяйственная сумка ее слишком часто оказывалась тяжелой — продукты для дома она почти не покупала, выкручивалась на «экономии» в магазине.

Наконец приняла небольшой летний павильон, пристроенный к забору городского парка. Эта торговая точка, несмотря на небольшой, но ходкий ассортимент товаров, пришлась ей по душе. Вино на разлив, пиво в «деревяшке» не выводились. Место для торговли было бойкое, шумное — успевай поворачиваться. В городской парк шли на танцы молодые парни. Мимо парка лежал путь рабочих речного порта. Окончив смену, многие задерживались у выкрашенного в ядовито-зеленую краску павильона.

Дела у Корневой шли здесь бойко. Из месяца в месяц она перевыполняла планы, начальство было довольно, хвалило расторопную буфетчицу. А каждая проданная бочка пива, вина оставляла кое-что Корневой. Подсчитывая в конце работы выручку, Зинаида Ивановна обнаруживала «лишние» деньги — набегала копейка К копейке: от недолитого чуть-чуть вина, пивной пены, недовешанных порций колбасы или вареной курицы.»Излишки» эти Корнева забирала себе. Дома завораживала деньги в бумажки и прятала в укромных уголках.

Гоша после работы и особенно в выходные дни не забывал зайти в павильон, выпить кружку-другую пива, пропустить стаканчик вина перед обедом. Да так зачастил, что Корнева испугалась.

— Сопьешься, алкоголиком станешь! Ноги чтобы твоей больше здесь не было, домой ходи обедать или в столовку! — скандалила Корнева, запретив Гоше появляться в павильоне.

Спохватилась, да поздно. Слабохарактерный, безвольный муж быстро пристрастился к алкоголю. Почти каждый вечер являлся домой «тепленький», заплетающимся языком «уважал, ценил Зинулю», а потом засыпал там, где побеждал его пьяный сон.

Зинаида Ивановна обшаривала карманы мужа, выбирала из них смятые рубли и «трешки». По утрам выдавала семьдесят копеек на папиросы и обед.

— Господи! Да что же мне с тобой делать, — причитала она. — Вот наказание господне, алкоголик проклятый. Детей бы постеснялся.

Гоша был неплохим паркетчиком, да и в других ремонтных делах поднаторел — его часто приглашали отремонтировать квартиру, уложить паркет… Работа оплачивалась хорошо, отбоя в желающих обновить квартиру не было.

Зинаида Ивановна, крепко обжившись в зеленой «деревяшке», чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой. Осмелев, стала приторговывать из-под прилавка «беленькой», строжайше запрещенной прейскурантом. До ходы ее росли, всю дневную выручку она частенько делила теперь так, что значительную ее часть уносила домой.

Однажды в конце лета в павильон нагрянула ревизия.

Корнева похолодела, сердце замерло. «Попалась!» Как глупо она попалась… Накануне вечером Зинаида Ивановна унесла домой около сорока рублей из дневной выручки.

Ревизоры споро взялись за дело. А Корнева так и не могла побороть страх, ее не покидало чувство обреченности. К вечеру пожилая ревизорша объявила:

— Не сходится у тебя сумма, недостача приличная. Будут неприятности.

— Как же недостача, откуда? Господи, да откуда же она взялась? Я же старалась аккуратно все делать. Тут место проклятое, одни пьяницы целый день крутятся! Доторгуешься с ними, — оправдывалась Корнева.

Женщины слушали ее и молчали.

— Вы мне не верите? Не себе же я эти деньги взяла! Неопытная — вот и проторговалась.

Ревизоры помолчали, посмотрели друг на друга. Лишь когда не на шутку перепуганная, плачущая Зинаида Ивановна грохнулась перед ними на колени и запричитала: пожалейте, трое детей на руках, — женщины попытались ее успокоить. Корнева встала, подошла к прилавку, продолжая всхлипывать. Наступило тягостное молчание. Плачущая Корнева вызывала жалость.

— Давай-ка, голубушка, ищи деньги, неси сюда, в павильон. Мы подождем. Два часа тебе хватит, найдешь такую сумму?

— Найду, найду я деньги.

— Ну, спеши. Внесешь деньги при нас, такой и акт составим. Может, и напрасно делаем это, да жаль твоих детей.

После этого случая Корнева решила оставить торговлю. Вспомнила о своем дипломе учетно-кредитного техникума, отыскала его среди старых бумаг, повертела в руках…

Работу Зинаида Ивановна нашла довольно быстро — приняли бухгалтером в строительный трест.

Гоша после злополучной ревизии словно очнулся от запоев, стал приносить домой деньги, даже «левые» заработки, перестал пить.

— Как же, Зинуля, откуда такая недостача большая? — допытывался он у жены.

— А вы ели-пили всем домом на какие шиши? Куда я сумку каждый вечер тащила? Соседям, да? — кричала Зинаида Ивановна.

— Ну-ну, хорошо, успокойся, Зинуля, — уходил от неприятного разговора Гоша.

Из бухгалтерии стройтреста она вскоре уволилась. Сменила еще два места, пока не подвернулась должность старшего бухгалтера в Гипроавтодоре.

16

Лайнер вздрогнул, выпуская шасси, накренился на левое крыло. В салоне стало темнее — самолет вошел в плотную облачную пелену. С каждой минутой мы приближались к Москве.

Еще через полчаса самолет тяжело опустился на бетонное поле Домодедовского аэродрома, оставляя на бетоне широкие темные полосы от пригоревшей резины, и остановился почти у самого конца посадочной полосы. Затем развернулся и покатился к аэровокзалу.

— Товарищи пассажиры, наш рейс окончен…

Экипаж желал нам всяческих удач в столице.

Москва встретила слякотью, сырым холодом. Сверху прорывался редкий мокрый снег.

В отделении милиции аэропорта нас с Якушкиным дожидались сотрудники УБХСС МВД СССР Зерновский и Вахрушев. Вскоре темно-вишневая «Волга», обгоняя вереницу экспрессов на кольцевой дороге, спешила в Москву, на Петровку. По дороге Вахрушев рассказал, какая работа по нашей ориентировке уже проведена. Удалось установить, что вскоре после возвращения из нашего города Роза Яковлевна Герц из головного института уволилась. Сейчас преподает в химикотехнологическом техникуме. Живет вдвоем с матерью, занимает комнату в коммунальной квартире. Соседи показывают, что Роза стала модно одеваться, сменила в квартире старую мебель на новую, купила телевизор. Все перемены объясняет тем, что получила ряд гонораров за публикации стихов в столичных журналах. Стихи ее в самом деле напечатали в то время один журнал и две московские газеты. Гонорары Герц выплачены обычные, мебель на них разве что в кредит можно купить. Те же соседи показывают, что Роза и ее мать по-прежнему живут замкнуто. В Москве проживают родственники Герц — семьи двух братьев погибшего на войне отца Розы. С ними Роза не поддерживает близких отношений.

— Вот в основном все, что удалось установить, — закончил Вахрушев.

План предстоящих действий мы разрабатывали на Петровке. Сводился он к следующему: произвести опросы сотрудников головного института, выяснить связи Герц, изъять документацию, которую в институт представляла Корнева, и так далее.

Начали с того, что вызвали на Петровку Герц.

Черноволосая, невысокого роста женщина, немного сутулясь, вошла в кабинет.

— Проходите, садитесь, вот сюда, Роза Яковлевна. Правильно я вас назвала?

— Да. Роза Яковлевна Герц, — повторила она. — А что случилось? Может быть, мне объяснят, почему я здесь? Зачем меня сюда вызвали?

— Обязательно объясним, Роза Яковлевна. Садитесь.

Лицо Герц, выражающее озабоченность, показалось мне грубоватым: крупный нос, выпуклые темно-карие глаза под широкими темными бровями.

— В прошлом году вы проводили ревизию в одном из филиалов Гипроавтодора. Помните? Сейчас там расследуется дело о хищении денежных средств из кассы филиала института. К уголовной ответственности привлекаются главный бухгалтер Корнева и кассир Пащенко. Следствие заинтересовал акт ревизии, составленный вами. Не могли бы вы рассказать нам подробнее, как проходила тогда ревизия?

Герц сцепила пальцы так, что на них побелели костяшки.

— Это была не единственная моя ревизия, подробности не держатся в голове… Но если так надо, нельзя ли мне посмотреть акт? Так лучше вспомню ревизию.

Мы переглянулись с Вахрушевым.

— Пожалуйста, вот акт, читайте, — Вахрушев взял из папки лист и протянул его Герц.

Герц внимательно изучала акт несколько минут. Наконец положила на стол.

— Что я могу сказать? Ревизия была обыкновенная. Когда я проверяла бухгалтерию, у Корневой крупных нарушений не оказалось, разве только несколько мелких неточностей — их нарушениями не назовешь. Я потому и не внесла их в акт. Чего-то значительного не обнаружила. Может быть, после моей ревизии…

— Роза Яковлевна, и после вашей ревизии, и еще задолго до нее там похищались деньги.

— Какой ужас!

— На тот день, когда вы начали ревизию, сумма похищенных денег составила несколько десятков тысяч рублей. Для достоверности могу ознакомить вас с промежуточным отчетом, составленным ревизорской группой. — Я открыла папку. — Хотите познакомиться с этим документом?

— Да, хочу, если можно.

Ревизорский отчет Герц изучала тщательно. Лицо ее время от времени то покрывалось розовыми пятнами. то вновь бледнело. Платком она вытирала вспотевшие ладони.

— Ужасно! Какие негодяи! Как же так можно! Да они же преступницы!

— Эмоции, Роза Яковлевна, нам не нужны. Предпочитаем факты. Сколько дней вы проводили тогда ревизию?

— Недели две, наверное…

— Точнее — шестнадцать дней. Шестнадцать дней работали и не обнаружили никаких нарушений? Кроме, как вы сказали, нескольких мелочей? Не верится, Роза Яковлевна.

Я давала Герц маленький шанс найти объяснение, и она им воспользовалась. Я даже догадывалась, как она это сделает.

— Товарищи следователи, хочу, чтобы вы меня правильно поняли, — начала Герц. — Я экономист по образованию, ревизорскому делу не обучена и плохо его знаю. Теперь понимаю, как ошиблась. Надо было все документы обязательно стыковать, а я этого не сделала. Проверила журнальные ордера «касса», «банк», «подотчетные лица». Вроде бы все было в порядке. — Она помолчала немного и добавила: — Отправляя меня на ревизию, в командировку, наш главный бухгалтер заверила, что Корнева — специалист опытный, знающий, что, мол, трудностей не будет.

— Арестованные Корнева и Пащенко на следствии утверждали, что из похищенных денег они дали вам пять тысяч рублей. Вы брали взятку?

— Они так говорят? Это ужасно! Какая злая неправда, товарищ следователь. Они клевещут, — пыталась парировать удар Роза Яковлевна.

— Что ж, познакомьтесь сами с показаниями Корневой и Пащенко. — Я протянула Герц протоколы. Она взяла их нерешительно, в глазах блеснули слезинки. Герц читала бумаги торопливо. Прочитав их, положила листки на стол и вдруг, сжав небольшие свои кулачки, часто-часто застучала ими по коленям.

— Дрянь, подлая дрянь! — Слезы покрыли ее лицо. Она выкрикивала гневно и зло: — Какая же дрянь!

Вахрушев вышел из кабинета и скоро вернулся с пузырьком валерьянки. Налил в стакан воды, отсчитал в него капли и подал Герц. Она выпила лекарство.

— Я плохо себя чувствую, — вытирая слезы рукой, сказала Герц.

— Хорошо, Роза Яковлевна. Продолжим наш разговор в другой раз. Сейчас врач окажет вам помощь.

17

Коммунальный дом, где жила Герц, был старым особняком, возведенным еще в начале века. Дом стоял в глубине двора. Три его этажа с узкими окнами прикрыты от солнца мощными кронами старых тополей. Стены выкрашены в теплый кремовый цвет, отчего дом казался высоким и светлым. Это был уголок старой Москвы, каких в столице осталось уже не так много.

Обойдя дом, мы вошли во двор и увидели подъезд с металлическим козырьком — навесом от дождя: старые выщербленные ступеньки, хорошо отмытые, две решетчатые скамейки, матовый шар ночного фонаря. Поднялись на второй этаж и остановились у двери с цифрой «7». На звонок дверь открыл невысокий сухонький старичок, седоголовый, с жидкой бородкой. Мы поздоровались.

— Скажите, дедушка, в квартире Герц кто-нибудь есть?

— А-а-а, — протянул старичок. — Вы к ним? Проходите. Софья Львовна дома. Проходите, будьте добры, — удивительно мягким и молодым тенорком, по-московски «акая», приговаривал старичок, пропустив нас в коридор. Он подошел к одной из трех дверей, тихо постучал: — Софья Львовна, к вам гости пожаловали. Принимайте!

За дверью коротко звякнула задвижка, и в коридор вышла пожилая женщина с книгой в руке. Вместо закладки из книги торчали очки.

— Здравствуйте, — неуверенно поздоровалась Софья Львовна. — Вы, наверное, к Розочке. Так ее сейчас нет дома. Извините. Будет к вечеру.

— Мы хотели бы поговорить с вами, Софья Львовна, — Вахрушев взялся за дверную ручку. — Только не здесь, не в коридоре.

Старшая Герц еще больше растерялась, пригласила в квартиру.

— Прошу, проходите. Прошу вас, — торопливо повторила она.

Мы зашли в комнату и здесь представились, показали хозяйке удостоверения.

— Софья Львовна, есть санкция прокурора на обыск в вашей квартире, — продолжал Вахрушев.

— Обыск? Почему обыск? Что вы искать у нас намерены? — с недоумением переспрашивала старшая Герц.

Пока Вахрушев ходил за понятыми мы с Якушкиным начали знакомиться с жильем Герц. Комната была большая, с двумя окнами, но разделена на две половины книжными шкафами. В передней половине, Софьи Львовны, в углу, стоял телевизор, вдоль противоположной стены — стулья темно-зеленой обивки, в углу — кресло, рядом — диван такого же темно-зеленого цвета. На половине Розы Яковлевны стояли диван-кровать и кресло, полированный стол, заваленный книгами, журналами. Изящный высокий торшер.

Вскоре вернулся Вахрушев с понятыми.

— Ваша дочь, Софья Львовна, подозревается в преступлении. Нас интересуют деньги, драгоценности, принадлежащие ей.

— Какие же у нас драгоценности? Откуда у Розы могут быть деньги? Я ничего не понимаю, товарищи, — Софья Львовна недоуменно пожимала плечами. — Мы живем скромно, сами видите, — все перед вами, на виду.

В присутствии понятых, среди которых оказался и встретивший нас старик, мы приступили к обыску. Осмотр шел довольно быстро. Затрудняли его, правда, книги: их было немало и с ними предстояло повозиться — каждую надо перелистать, тщательно осмотреть корешки, прощупать обложки. Все втроем мы принялись за книги.

Когда неосмотренных книжных томиков оставалось десятка три, в руках Якушкина оказался толстый, в потертой обложке том словаря Эфрона и Брокгауза. Якушкин неторопливо перелистал страницы, прощупал корешок и вдруг протянул книгу мне:

— Кажется, что-то есть. Посмотрите вы, Зоя Васильевна…

Я взяла книгу, осторожно пропустила палец между страницами и корешком обложки. Палец уперся во что-то мягкое, хрустящее.

— Прошу вас, товарищи понятые, подойдите ко мне. Вы тоже, Софья Львовна.

Я поставила словарь на стол, попросила у хозяйки пинцет и с его помощью осторожно извлекла из корешка узкий пакетик из хрустящей бумаги. Когда развернула пакет, в нем оказалась чековая книжка на предъявителя на три тысячи рублей.

— Вот и деньги, Софья Львовна. А вы говорили… Чья это книга?

— Наша книга, — Софья Львовна подошла к столу. — Но боже мой! Такие деньги! У нас с Розочкой сроду их не было… У Розы зарплата невелика, у меня пенсия. Откуда же такие деньги?

Все молчали, понимая неловкость положения хозяйки квартиры. Софья Львовна между тем неуверенно предположила:

— Вы знаете, эти книги подарил моей Розочке дядя, так, может быть, они там раньше были спрятаны, эти 'деньги?

— Это мы вскоре выясним, Софья Львовна, обязательно. Значит, вы ничего не знали об этой чековой книжке?

— Нет, и Розочка тоже не знает.

Я принялась составлять протокол обыска. Кроме чековой книжки на предъявителя изъяли две толстые тетради — дневник Розы Герц, приобщив его к делу.

18

Вечером в гостинице мне предстояло знакомство с дневником Розы Герц. Я включила настольную лампу, придвинула к столу кресло, открыла толстую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. В левом углу первой страницы стояла цифра «1», а чуть ниже крупными буквами написано: «Promi». Странная надпись — так обычно врачи пишут на рецептах, когда выписывают себе лекарство. «Promi» в переводе с латыни значит «для себя». Герц писала дневник для себя, это ясно и без предупреждения. Дневники вообще пишут для себя. Их редко позволяют читать посторонним.

Герц писала дневник около четырех лет. Часто это были короткие записки: как прошел день, где была, кого встретила, что купила и так далее. Встречались страницы, написанные на одном дыхании, это были исповеди перед собой, откровенные и не всегда радостные. Записи Роза вела сумбурно, с какой-то яростной жаждой оправдать свое понимание жизни.

Из дневника Розы Герц:

«Вчера встретила возле «Березки» Людку Бодрову. Ну, пава какая-то! В новой шубе, шапка из соболей. Ног под собой не чует от радости. Похвасталась бирюзовыми сережками, говорит — папин подарок. Щедрый он — почти каждый месяц одаривает. Знаю, что это за «папаша».

Везет же этой дуре. В голове классическая роза ветров, единственная прямая извилина, а живет в свое удовольствие. Одевается как! Киношные звезды могут позавидовать. Поклонников, как четки, перебирает. И почему так несправедливо: одному — все, другому — крохи?»

«Господи, как надоело каждый раз возвращаться в этот коммунальный птичник. Шаркающие шлепанцами старушки, божьи одуванчики, вечно занятая ванна, кухня, провонявшая столетними супами, смрад подгоревшего сала. Вечно здесь кто-то чавкает, пристает с дурацкими расспросами: «Где, Розочка, время проводили? Слыхали новость: в театре на Таганке из-за билетов подрались, всю очередь в милицию забрали». Розочка, Розочка… Можно подумать, что я их очень интересую. Мама — наивный человек. Она привыкла ко всем и думает, что лучше и жить нельзя, как с этими облезлыми птичками. Сидит днями над своими книгами — и счастлива. Меня все здесь раздражает, надоело считать каждую копейку, выкраивать на каждое платье, туфли. Где мои золотые сережки с бирюзой?»

«Снова виделась с Г. Чем дольше мы с ним встречаемся, тем больше у меня желания расстаться навсегда. Адью, дорогой, наш роман закончен. Вчера снова жаловался. Поскандалил, видно, со своей шизичкой. Уйду, говорит, от нее. Может быть, и уйдет когда-нибудь. Да куда? К моей маме его не приведешь, с ее старомодной моралью киселя не сваришь. Что делать? Снимать квартиру? Глупо — рая в шалашах не бывает.

Ждать, когда квартиру дадут? В нашей конторе это делается с периодичностью мировых войн. Жуткая перспектива. И ничего у нас с тобой, миленький, не получится. Не та музыка!»

Подобных записей было много в первой тетради. Чтение их удовольствия не приносило, но я читала внимательно.

Во второй тетради обнаружила любопытную запись: «Вернулась из командировки, была в Н. Хорошо съездила. Прямо-таки удачно!..».

19

Когда в кабинет на Петровку на очередной допрос ввели Розу Яковлевну, я увидела, насколько осунулось, побледнело ее лицо. В глазах билось безысходное отчаяние.

— Я подумала, Зоя Васильевна, — начала она, едва присев на стул, — и решила честно все вам рассказать.

— Очень рада такому решению. Слушаю вас внимательно, Роза Яковлевна.

— Знаете, я ведь тогда ревизию в Н. толком не проводила. Начала, но не довела ее до конца…

— Почему же?

— Так получилось… И Корнева, и Пащенко сразу произвели на меня хорошее впечатление. Никаких сомнений в их честности, порядочности у меня не возникло, я привыкла людям доверять. Зинаида Ивановна и Валя были ко мне внимательны и предупредительны. Познакомили с двумя милыми и симпатичными молодыми людьми. Славные ребята, одного звали Александр, другого — Виктор. Вы поймите меня правильно. Я женщина одинокая, мужским вниманием не избалована. Как бы вам все объяснить… Ну, словом, я влюбилась. С Сашей мы ходили на пляж, в парке гуляли, он показывал город, много рассказывал. Вечерами бывали в ресторанах. Как пролетели почти все дни командировки, я и не заметила. Надо было возвращаться в Москву, а я ревизию не закончила. Ну, с помощью Корневой составили акт. Конечно, я виновата, признаю. Допустила халатность, поверила им… За это готова отвечать. Но, Зоя Васильевна, никаких денег, взятки я не брала, поверьте, — закончила свою речь Роза Яковлевна.

— Роза Яковлевна, а я-то думала, раскаяние нашло. А вы? Хорошо, вот чистый бланк протокола допроса, запишите здесь все, о чем так чувствительно рассказали мне.

Герц с готовностью взяла бумагу и ручку. Несколько минут она старательно что-то писала, иногда останавливалась, задумывалась и снова продолжала писать. Наконец подала листок бумаги и спросила:

— Теперь вы разрешите мне уйти отсюда? Я все рассказала и ничего добавить не могу…

— Не спешите, Роза Яковлевна. Мы провели обыск в вашей квартире. Необходимость обыска диктовалась интересами расследования. Кстати, у вас неплохая библиотека, откуда столько редких книг?

— Часть мне подарил дядя… Он всю жизнь собирал книги.

— В вашей библиотеке, в одном из томов словаря Эфрона и Брокгауза, была обнаружена чековая книжка на предъявителя на сумму три тысячи рублей. Можете вы объяснить, что это за деньги и откуда они у вас?

Такого удара Герц не ожидала. От неожиданности она встала со стула, потом снова опустилась на него и опять поднялась.

— Какая чековая книжка? Какие деньги? При чем тут словарь? Я вас не понимаю… — растерянно переспрашивала она.

— Вот эта самая чековая книжка, познакомьтесь. Заодно почитайте и протокол обыска.

— Это какое-то недоразумение, — не сдавалась Роза Яковлевна.

— Вот вы и разъясните это недоразумение.

— Может быть… Знаете, библиотека от дяди досталась. Может быть, это его деньги? Спрятал когда-то, да и забыл. Он старенький был, болел часто. Умер неожиданно.

«Вашего дядю звали Исаак Львович?

— Да.

— Когда он умер?

— Три года назад.

— Ну вот видите, покойный здесь ни при чем. Деньги, Роза Яковлевна, положены в сберкассу № 1693/23 позже.

— Не знаю, право, не знаю. Наверное, кто-то спрятал ее туда. — Она показала пальцем на чековую книжку.

— Вы давали кому-нибудь словарь? Читать?

— Не припомню сразу, кому, но читать его у меня просили.

— Значит, это не ваши деньги, Роза Яковлевна? Зря вы упрямитесь. В сберегательной кассе мы изъяли корешки чеков, по которым вы получали раньше деньги, — их было пять тысяч. Корешки заполнены вашей рукой. — Я положила перед Герц корешки чеков. — Почерк ваш, подпись ваша. Что скажете?

— Не мой почерк, хотя и похож. Разве не бывает одинаковых, похожих почерков? — с надеждой в голосе спросила допрашиваемая.

— Похожие бывают, одинаковые — нет.

Герц молчала. Она была подавлена.

— Рекомендую, Роза Яковлевна, рассказать все честно. По закону чистосердечное признание смягчает вину. И суд может это учесть при вынесении приговора.

Роза Яковлевна резко подняла опущенную голову, повернулась ко мне:

— Меня что, судить будут?

— Вы совершили преступление. Оно наказуемо.

20

В Москве наша группа задержалась. Для следствия важны были малейшие сведения о преступниках. Собирали мы их по зернышку, по крупицам, в беседах с бывшими сослуживцами Герц, с теми, кто знал Корневу. Работницы бухгалтерии института рассказали один эпизод, который проливал свет на облик Корневой. Приехав однажды в Москву с отчетом, она обходила массу магазинов, искала какой-то дефицитный товар. В очереди у Корневой вытащили кошелек с деньгами. О своей беде она рассказала сотрудницам бухгалтерии института. Со слезами на глазах разыграла трогательную сцену несчастной матери, которой не на что даже гостинцев детям купить. Отзывчивые женщины обошли сотрудников института, собрали «пострадавшей» тридцать рублей.

Откуда было знать им, что украли у Корневой не тридцать рублей, а около трех тысяч и что через день после этого Пащенко переслала ей телеграфом нужную сумму.

Вскоре дела свои в Москве мы закончили. Перед отъездом вся группа собралась подытожить результаты расследования.

— Сергей Сергеевич, выражаем вам искреннюю благодарность. Помогли вы нам хорошо, и без вашей помощи вряд ли мы смогли бы так быстро управиться, — обратилась я к Вахрушеву. — Завтра мы улетаем. Герц забираем с собой.

— Рады были вам помочь, уважаемая Зоя Васильевна. Женская логика в нашей следственной работе дает, оказывается, самые неожиданные результаты. Не все нарушители законов согласятся на встречу со следователем-женщиной.

— Нарушителям законов должно быть одинаково, кто ведет расследование. Следователи женского пола появились значительно позже и самих законов, и попирающих их преступников.

— Парадокс истории, Зоя Васильевна, — съехидничал Вахрушев.

— В ее глубинах масса парадоксов. Например, правовых. Сменяли друг друга общественные формации — утверждались различные критерии дозволенного. А преступность существовала во все времена. Значит, порочен сам человек? К чему только не приводили эти заблуждения. Вначале Ломброзо, затем Фрейд так «препарировали» человека, что он казался дьяволом в человеческом облике. Это заблуждения, пусть печальные, но человечество искало в них ИСТИНУ!

— Истина известна: преступление — результат какого-то противоречия между личностью и обществом. Резкое столкновение их интересов, конфликты между стремлением одного человека или группы людей с интересами общественными. А мы с вами, Зоя Васильевна, эти преступные деяния должны предотвращать… Разные преступники бывают, одни — мелкие мошенники, другие — своего рода уникумы. Недавно в МУРе закончено следствие по так называемому дачно-строительному кооперативу под названием «Бархат». Жила в Москве женщина. Назову ее Марией Ивановной. Никакими особыми достоинствами и талантами не отличалась. Была у нее взрослая дочь, которую она представляла киноактрисой. Вскоре на Марию Ивановну появился материал: в течение нескольких лет она выдает себя за председателя дачно-строительного кооператива «Бархат». С помощью «взносов» на строительство дач присвоила свыше сорока тысяч. Была у Марии Ивановны и доверенность на ведение переговоров по вопросам оформления кооператива от крупного столичного театра, киностудии. Вела она список фамилий лиц, пожелавших построить дачи: генерал, ученый, артист, завуч школы… По этому делу было проведено сто шестьдесят допросов свидетелей и потерпевших, состоялось множество очных ставок, в десятки томов вместилась афера под названием «Бархат». Мария Ивановна оказалась незаурядной мошенницей. Желающих построить дачу в Подмосковье много. Мария Ивановна брала с них «взносы», давала расписки. Кто-то изготовил ей схему-чертеж предполагаемого дачного поселка «Бархат». За два года она хапнула десятки тысяч рублей. Два года ей удавалось водить за нос своих клиентов.

Мошенница учла острый дачный спрос, предложила тот товар, в котором многие нуждались. «Дачный комплекс» породил ядовитый микроклимат, в котором созрело преступление. И ваша Корнева ведь тоже смогла запустить руку в государственный карман благодаря обстоятельствам. Не окажись они благоприятными — не было бы преступления.

— Согласна. Обстоятельства прямо-таки идеальные для Корневой…

21

Самолет летел на восток. Мы возвращались домой. Внизу, под крыльями самолета, лежало белое одеяло облаков. Я смотрела в оконце, прикрытое синей пленкой, и видела, как иногда вздрагивала серебристая плоскость гигантского крыла. Земля была спрятана, скрыта от нас — как ни стремилась я увидеть ее, ничего не получалось.

А она была там, внизу, земля людей, земля с городами, полями и лесами, бесконечными между ними дорогами, лентами рек, зеркалами озер. Там жили люди с большими и малыми своими заботами. Далеко-далеко, где-то там, откуда яростно светило полуденное солнце, жила моя мама. Я вдруг увидела белостенный домик с голубыми ставнями окон, и мне показалось, что сейчас я лечу к маме…

Запыленный аэропорт в степи. Вот я выхожу из маленького, раскаленного от жары Ан-2. По серой ленте асфальта беззвучно плывет «Волга» — такси, и я сижу рядом с шофером. Воображение вело меня узкой тропкой к домику с голубыми ставнями. Во дворе метался в беззлобном лае Черныш, старый охрипший пес… Здесь живет мое детство, щемящее, трепетное время неизбывных воспоминаний. Война оставила на той земле зарубцевавшиеся раны. В огромной беспокойной степи, как бесплодные зерна, лежат тяжелые, с рваными зазубринами осколки — железный, непрорастающий посев войны. С той войны не вернулся мой отец. Маме осталось одиночество. Сперва мы с братом были при ней, выросли и разъехались, оставив ее одну. Я училась в институте, получила назначение на Дальний Восток. Нити, связывающие нас, оказались такими хрупкими! Раньше я часто бывала у мамы: отпуск ли, командировка — обязательно загляну хоть ненадолго. Сколько раз приглашала переехать к нам — она отказывалась:

— Я должна жить в этом доме. Отсюда ушел отец. Однажды я весь отпуск провела у мамы. Уже кончался сентябрь, но стояла теплая погода. Как-то я увидела, вишня под окном зацвела. Белые лепестки несмело светились среди пожелтевшей сентябрьской листвы.

Я позвала маму:

— Смотри, вишня почему-то зацвела!

Мама подошла к деревцу, потрогала ветку:

— Надо же, осень, а она… К добру ли знак этот?

— Какой знак, мама, причуды природы. Перестань…

— Я уже видела однажды такое. Когда ушел на фронт отец. В ту осень и Нагорных забрали немцы…

Я знаю эту историю. Она случилась осенью 1942 года. Нагорные жили неподалеку от нас. Василий, попавший в окружение молодой красноармеец, прибился в наше село. Его приняли в свой дом наши соседи Юдицкие. На младшей их дочери Соне он женился вскоре. Немцы не трогали Нагорного: не знали, что он окруженец, в селе его выдавали за местного. Неожиданно для всех Василий пошел охранником на небольшой железнодорожный полустанок, расположенный километрах в трех от села. Однажды ночью там полыхнуло огромное пламя, грохнули несколько тяжелых взрывов, эхом прокатились над ночной степью. На другой день в селе узнали: в воздух взлетел немецкий эшелон с горючим. Немцы арестовали несколько человек, среди них оказался и Нагорный. Дня через два его выпустили, даже на прежней работе оставили. Через некоторое время на полустанке вновь произошла катастрофа — столкнулись порожняк и эшелон с немецкими солдатами. Произошло это не в дежурство Нагорного. Но немцы приехали за ним. Они увезли обоих — Василия и Соню. В их доме остался трехмесячный ребенок. В селе говорили, что Нагорных кто-то выдал. Больше их никто не видел. Две сестры Сони после изгнания из наших мест фашистских оккупантов расспрашивали жителей, обошли окрестные села, но узнать о судьбе сестры и ее мужа ничего не удалось.

Об этом мне рассказала мама. Нагорный был связан с партизанами, и железнодорожная катастрофа на полустанке произошла не без его участия. А выдал его будто бы некий Фонарев. Когда я училась в девятом классе, захотелось узнать больше об этом предателе и предательстве. Расспрашивала очевидцев ареста Нагорных, но, кроме подробной картины самого ареста, ничего узнать не удалось. Галина Ивановна, старшая сестра Сони, на мои вопросы отвечала уклончиво:

— Зачем ты, Зоюшка, сердце тревожишь? Ничего не переменишь сейчас. Мертвых не воскресить, живым жить надо. Кто их предал? Был один человек, Фонарев его фамилия, струсил, побоялся за свою жизнь, указал на Василия. После каялся, на коленях перед нами ползал.

На околице села тогда стояла кузница. Мимо нее проходило шоссе — когда-то это была единственная хорошая дорога в степи. На ней и сейчас кое-где сохранилась брусчатка. На подъемах покоятся серые гранитные камни. Между ними растет трава.

Я часто ходила по этому шоссе. Свернув с него, надо было пройти нераспаханным взгорком метров двести. Серебристые стебли бессмертника царапают ноги, крошатся под ступнями сухие листья пепельной колючки. Вот это место. По углам большого прямоугольника хорошо видны оплывшие холмики. Кузница стояла здесь, но в нее угодила бомба и разнесла постройку. Ничего не осталось — четыре холмика по углам. И еще круглое темное пятно в центре — на нем не росла трава. Кузнечная печь прокалила землю, выжгла все живое в ней.

Почему Нагорный оказался в старой кузнице? Может быть, здесь он оборудовал тайник? Хранил оружие, взрывчатку? Или это было место встречи с партизанским связником? И кто знал, что Нагорный был тогда в кузнице, кто указал немцам? Жена? Наверное, нет, не могла она этого сделать. Фонарев? Какие отношения были у него с Нагорным? Откуда Фонареву было известно, что Василий находился в кузнице?

Я не могла найти ответы на эти вопросы. А людская молва указала на Фонарева. Наверное, не случайно. Фонарев, сын бывшего сельского лавочника, во время войны объявился в селе. Дружбы с оккупантами вроде бы не водил — работал охранником, как и Нагорный. Очевидно, он каким-то образом узнал о связях Василия с городским подпольем.

…С чердака кузницы Василий увидел крытую черную автомашину, остановившуюся у его дома. Видел, как из нее выпрыгнули эсэсовцы и торопливо вошли во двор. Он догадался, зачем пожаловали эти люди. Через узкое окошко ему хорошо были видны машина, солдаты. Они вывели из дома Соню.

О чем он тогда думал? Охватило его отчаяние или оставалась робкая, крохотная надежда? Когда шестеро врагов с автоматами в руках полукольцом стали приближаться к кузнице, он выстрелил. Один из эсэсовцев судорожно схватился за плечо. Василий недолго продержался: у него был пистолет и несколько патронов. Он расстрелял их все.

И сейчас, когда прошло уже столько лет после войны, я не забыла трагической истории Нагорных. И то, что я поступила в юридический институт, стала следователем, крепко связано с моими юношескими попытками узнать, как погибли эти люди, кто их предал.

22

В следственной практике редко бывают случайности, которые помогают, проливают свет на обстоятельства дела, способствуют выявлению новых доказательств чьей-то вины или, наоборот, невиновности. Об этом можно, очевидно, сожалеть, но полагаться на случайности не приходится. Хотя в книгах, фильмах, где героями являются следователи, подобные случайности происходят довольно часто. Мне на случайности не везет. Наша работа — поток будней, их бывает так много. Часто случается, что поиски истины — весьма отдаленная цель. Прежде чем доберешься до нее, проделаешь уйму работы неинтересной, казалось бы, даже ненужной, необязательной. Но лишь потом, когда все остается позади, когда цель достигнута, видна целесообразность всего проделанного. Сколько, скажем, времени уходит на планирование каждого следственного действия? А всего расследования? Кто это подсчитает?

В нашей работе важен не только факт признания или отрицания вины обвиняемыми. Сам процесс расследования должен заставить переступившего закон критически оценить себя, свои действия, поступки. Следователь может и должен вызвать даже у закоренелого преступника потребность в самоанализе. Если человек захочет заглянуть себе в душу и ты поможешь ему понять себя, утвердиться в одном, разубедить в другом — он начинает размышлять. И когда в этом долгом и нелегком процессе рождается прозрение — ты достиг главного. Это правда нашей работы. А теперь — о первой в моей следственной практике случайности.

Прошла осень, наступила зима. Нудные осенние дожди сменились частыми снегопадами. Небо над городом будто опустилось ниже, сблизился с землей горизонт. Выпавший накануне снег еще не потерял своей белизны. Он искрился, стрелял крохотными пронзительными лучиками на обочинах тротуаров, светился легкой голубизной под уличными фонарями, на ветках деревьев, козырьке светофора, на пластине автобусного указателя. В предновогодний вечер в половине одиннадцатого я оказалась на пустынной холодной улице. Редкие прохожие спешили в теплые дома. Иногда проскакивали такси — в такой вечер все торопятся. Минут двадцать я нетерпеливо дожидалась, когда остановится хоть одна машина. Мой оптимизм стал иссякать, я успела изрядно продрогнуть. Прошло еще несколько минут. Вдруг за моей спиной скрипнула тормозами бежевая «Волга» с шашечками. Водитель приоткрыл дверцу:

— Вам куда?

Я назвала адрес.

— Садитесь, довезем.

В машине было еще два пассажира: мужчина — он сидел на переднем сиденье, рядом с водителем, — и пожилая женщина. Я села рядом с ней. Водитель включил скорость, и «Волга» мягко тронулась с места. Минуты три мы ехали молча. Но потом шофер и пассажир возобновили, очевидно, прерванный остановкой разговор.

— И тебя еще не беспокоили? Даже не вызывали туда ни разу?

— Пока не трогают. Да и зачем я им нужен? При чем тут я? — ответил таксист.

— Нет, Леха, неужели ты ничего не знал, не догадывался? Ты ведь давно с ней?

— Ну как тебе сказать. Знать точно — не знал. Думки были всякие. Она ведь, когда познакомилась, говорила, мол, с мужем разошлась, машину продала, деньги поделили. Мне-то неудобно было о деньгах говорить… Потом, когда познакомила с начальницей, возить их стал на работу, с работы, — подозрения, конечно, появились. Но не углублялся я в них. Однажды были мы на юге, в отпуске, спросил у нее как-то: где, мол, деньги берешь. Она обиделась. Бери, говорит, билет на свои кровные и отправляйся обратно. Ну я и прикусил язык.

— Наверное, жалко ее, Леня, а?

— Да, жалко Валюху. Баба она не жадная, добрая. Корниха ее попутала. Что поделаешь сейчас…

Корниха, Валя — эти знакомые имена меня насторожили. Не о моих ли подопечных вели разговор два приятеля? Пащенко ведь не раз называла бухгалтера так же — Корниха. Закрыв глаза, откинув голову на спинку сиденья, я с нетерпением ожидала продолжения разговора.

— Да, Ленька, денег она не жалела, факт.

— Когда мы ездили в Москву, в отпуск, — ни один, считай, ресторан не пропустили: «Арагви», «Прага», «Славянский базар», «Минск» — где только не бывали с ней. На юг летом, к морю, тоже расходы на себя брала. Я билеты в кино куплю, вино хорошее принесу, орешки — их она любила. Но это мелочи. Мы один раз знаешь сколько на отдых ухлопали? — таксист наклонился к пассажиру и что-то прошептал.

— Даете! Ого-го-го, — изумился тот.

Словно опомнившись, таксист взглянул в зеркальце, толкнул мужчину локтем.

— Ладно, хватит, Семен. Завязываем разговор.

«Не Гольдин ли это Леонид? — подумала я. — Дружок Пащенко ведь таксист». Допросить Гольдина как свидетеля мы еще не успели.

— Да ну, кому понятно, о чем толкуем, — отмахнулся от предостережения друга Семен. — Лень, у тебя же все выгрузят, отберут, ты знаешь? Все подарки — тю-тю.

— Да, я уже думал об этом. Может, и не тронут меня, а? Нужен я им…

«Ты нам очень нужен, парень. И встретиться с тобой надо как можно быстрее…»

Вот этот разговор в такси и был единственной случайностью в моей практике. Конечно, он мне помог — в расследовании появлялись новые доказательства виновности Пащенко.

…Третьего января я вызвала к себе Гольдина. Он не стал отрицать своего знакомства с Пащенко, но близких отношений с ней не признавал. Да, возил часто обеих на работу, с работы, по магазинам, за город отдыхать. Они хорошо платили. И все. Когда я воспроизвела услышанный разговор в такси, он не испугался, а скорее изумился. Удивленно воскликнул:

— Как, вы были тогда в моей машине? Это надо же! Вот история, ну-у-у…

Разговор с Гольдиным вскоре приобрел необходимую мне конкретность. В его показаниях оказалось много «ярких» деталей, и они проливали свет на облик Пащенко. Да, она не стремилась превратить похищенные деньги в «недвижимый» капитал, не копила их про «черный день», как делала это Корнева. Пащенко жила в свое удовольствие. Отпуски проводила на юге, как правило, в курортной зоне, там отводила душу. Снимала дорогие номера в гостиницах, вечера проводила в ресторанах, часто обновляла наряды.

На очередном допросе я спросила Валентину Андреевну: не боялась ли она, что все будет разоблачено и обязательно наступит расплата?

— Сожалею, что поздно это поняла, — призналась Пащенко. — Не думала, что так далеко зайду. Корнева уверяла меня: еще немного — и остановимся. Документацию, мол, приведем в порядок и прикроем лавочку. Пройдет время, сотрет, мол, все следы. Но я в последнее время сердцем чуяла — провалимся. Страх иногда такой находил, что хоть в прорубь бросайся. Не было у меня выхода. Не признаваться же было в том, что я воровка. Запуталась. Будь она проклята, Корниха.

23

В расследовании дела № 803 можно было ставить последнюю точку. Экспертиза полностью подтвердила результаты ревизии группы Чупруна: было доказано, что все фиктивные документы составлены Корневой и Пащенко. Признали свою вину и они, и Герц. Последняя долго отрицала взятку, полученную от бухгалтера и кассира, но на перекрестных допросах признала и это.

Словом, дело можно было передать в суд, но я не спешила. Закон обязывал меня выявить причины, условия, которые способствовали хищению. И не только выяснить — принять меры к устранению этих причин и условий. Это означало, что надо установить, кто, вольно или невольно, способствовал Корневой и Пащенко совершать крупные денежные хищения.

К материалам расследования была приобщена записка, которую Корнева пыталась передать неизвестному адресату, находясь в следственном изоляторе.

«Г.1 Я — главный бухгалтер, и сидит со мной кассир. У нас есть суммы без документов, и мы их признаем. И есть ордера с подлинными подписями начальников партий. Они подтверждают, что это их подписи. Но я с них эти суммы списала без документов. Есть смысл напирать на них?» Записка была адресована одному из начальников изыскательских партий.

С некоторыми начальниками партий Корнева вступила в сговор. Один из них показал на допросе следующее. Однажды он приехал в институт получить зарплату для всех работающих в партии. Корнева попросила его расписаться в расходном ордере на четыре тысячи триста рублей, якобы для того, чтобы «забронировать» заявку в банк. Через некоторое время она сказала Хамкову, что денег в банке удалось получить меньше — тысячу рублей, и потому надо заполнить новый ордер уже на эту сумму.

Следствием было установлено, что тысячу рублей Хамков получил, эта сумма указана в его отчете. В ордер на четыре тысячи триста, который не был уничтожен в присутствии Хамкова, Корнева вписала другое число: вместо девятого — 29 июня. Сообщники разделили похищенные деньги. Хамкову было предъявлено обвинение.

В числе тех, кто способствовал преступной деятельности. Корневой и Пащенко, оказались директор филиала Гипроавтодора Грачев и главный инженер Мирзоев, главный бухгалтер головного института в Москве Гук. Они подлежали привлечению к уголовной ответственности за халатное отношение к исполнению служебных обязанностей. Закон требовал их наказания — не без «помощи» этих людей государству был нанесен большой ущерб. Директор и главный инженер, мягко говоря, проявили полнейшее ротозейство, доверчиво подписывая незаполненные банковские чеки, платежные поручения, другие документы. Никто из них ни разу не проконтролировал денежно-расчетные операции своей бухгалтерии, хотя это входило в их служебные обязанности.

Не лучшим образом их исполняла и Любовь Владимировна Гук, почему-то уверовавшая в опыт и непогрешимость Корневой. Главный бухгалтер головного института даже не считала необходимым тщательно проверять балансовые отчеты, присылаемые Корневой.

Есть, к сожалению, люди, исповедующие в жизни на первый взгляд не вызывающий возражений принцип: сам я человек честный, порядочный, но за других не в ответе. Оставаться лично честным — как этого порой мало, оказывается!

Вместе с Якушкиным мы провели общее собрание коллектива филиала Гипроавтодора; вокруг расследования уже ходило немало разных слухов, порой невероятных, искаженных. Их надо было рассеять, сказать людям правду. Собрание преследовало и профилактическую цель.

В процессе расследования удалось возместить государству значительную сумму нанесенного преступницами ущерба. Она составила третью часть от похищенных денег. Мы внесли представления на управляющего областной конторой Стройбанка и директора головного института: банк не контролировал выдачу денег филиалу, бухгалтерия филиала получала их по требованиям, а не в соответствии со сметой по кассовым планам.

Мне осталось составить обвинительное заключение. Начала я его привычными словами: «Настоящее дело возбуждено такого-то числа, месяца, года по факту попытки передачи взятки… бывшим старшим бухгалтером Корневой 3. И. и кассиром Пащенко В. А. экономисту… Произведенным по делу расследованием установлено следующее…»

Обвинение было составлено на девяноста страницах, отпечатано и вместе с томами дела направлено в суд.

Впереди было судебное заседание…