Слезы Брунхильды

2. Поход

Снаружи бушевал ветер, в камине потрескивал огонь. Если не считать этих звуков, в зале стояла тишина. Те, кто здесь присутствовал, молчали — как будто все между ними уже было сказано. Хильперик, положив подбородок на сплетенные пальцы рук, рассеянно смотрел на огонь из-под прикрытых век. Напротив него, с другой стороны стола, покрытого тяжелой алой скатертью, расшитой золотом, сидели два его старших сына, Теодебер и Мерове. Выражения их лиц разительно отличались. Первый, похожий на боевого скакуна, нетерпеливо пофыркивающего в стойле, казалось, готов был выдержать любые испытания, которые пришлись бы на его долю. Второй, казалось, вот-вот уснет. Дальний конец стола был завален пергаментными свитками, фредегонда, стоявшая спиной к огню, перебирала их кончиками пальцев, Найдя то, что искала, королева освободила как можно больше места, чтобы развернуть старинную карту, и попыталась представить себе ход военных действий, о которых недавно говорил Хильперик. Она рассматривала римские дороги, идущие от Руана, их столицы, к Анжеру — самому южному городу королевства. Доведя кончик пальца до этой точки, она с легким щелчком переместила его на восток — к епископству Турскому. Фредегонда с трудом представляла себе размеры территорий, изображенных на пергаменте; еще сложнее ей было вычислить расстояния. Но если до Анжу было около недели пешего хода, Тур находился всего лишь в одном дне пути от их границ. Так близко, что она невольно улыбнулась.

— Это же рядом, — прошептала она.

Завтра война начнется по-настоящему. Завтра оскорбление, нанесенное королевству Нейстрии Зигебером и его вестготской сукой, будет смыто кровью.

Фредегонда все еще улыбалась, когда подняла голову и встретилась глазами с Теодебером! В его взгляде вспыхнула такая ярость, что она невольно отдернула руку от карты, словно воровка, застигнутая на месте преступления. Фредегонда тут же разозлилась на себя за это и, чтобы вернуть себе уверенность, смерила принца высокомерным взглядом, что заставило его лишь сильнее нахмуриться. Семнадцатилетний Теодебер своими длинными, почти черными волосами, тёмными глазами и массивной фигурой напоминал отца — точнее, казался его не совсем полной копией. Характером он пошел в Хильперика даже больше, чем наружностью: Теодебер любил женщин, лошадей и оружие, был властным, без сомнения, отважным. Но, в еще большей степени — он был горделивым, вспыльчивым, ревнивым и обидчивым. После краткого раздумья Фредегонда догадалась, в чем дело — он принял ее улыбку, с которой она разглядывала карту, за насмешку над собой. На этот раз она вполне его понимала. Все, что было связано с войной, отныне воспринималось его живой натурой как личное оскорбление.

Теодебер помогал Хильперику в разработке военных планов и вместе с отцом выбрал город, по которому предстояло нанести первый удар. Это был Тур, святой город, обитель святого Мартина, почти не защищенный и открывающий дорогу на Пуатье и дальше на юг…. После стольких дней и ночей, проведенных над картами, после мечты об огромном неделимом королевстве, о Теруанне, простиравшейся до самых Пиренеев, действительность оказалась для юного принца вдвойне суровой. Не удостоив Теодебера ни единым объяснением, отец отказал ему в чести возглавить войско, которое в этом момент уже входило в Турень. К величайшему изумлению и негодованию старшего сына, король доверил свою армию самому младшему, Хловису, который лишь недавно прошел обряд barbatoria[7]. Ребенку, который едва мог самостоятельно взобраться на коня!

Фредегонда искоса наблюдала за Теодебером. Кулаки принца были сжаты, лицо окаменело, глаза метали молнии. Казалось, его снедает гнев, вот-вот готовый вырваться наружу. Ей даже показалось, что Теодебера бьет дрожь. Невольно тронутая отчаянием, которое выдавал этот гнев, королева попыталась найти подходящие слова, которые прозвучали бы утешительно и в то же время не показались извинением, однако в этот момент негромкий голос Хильперика нарушил тишину:

— Твой брат будет разбит…

Фредегонда, Теодебер и Мерове одновременно обернулись к нему, но Хильперик откинулся на спинку кресла, ни на кого не глядя.

— Да, он, без сомнения, возьмет Тур — так же как я смог взять Париж и Реймс. Невелика заслуга защиты почти никакой, крепостные стены — одна видимость…. Если ему повезет или мой дорогой братец запоздает с выступлением, он сможет даже захватить Пуатье. Зигебер и его сука лопнут от злости, ведь они столько сил приложили, чтобы доставить туда эту деревяшку — якобы кусочек истинного креста… Плечи Хильперика задрожали от беззвучного смеха.

— … но, в конце концов, он будет разбит, — повторил король. Когда Хильперик повернулся к старшему сыну, он больше не улыбался.

— Вот почему ты не командуешь этой армией. Твой брат будет побежден, это очевидно. У него недостаточно людей, чтобы удерживать города, и недостаточно золота, чтобы нанять больше…. Но, это лишь первый ход в нашей партии — будут, и другие, много других…. Прежде всего, Зигеберу придется послать войска против Хловиса. А поскольку Зигебер не сможет одновременно защищать восток, Овернь, Аквитанию и еще собрать дополнительную армию, ему придется ослабить какую-то из своих границ. Когда он выступит, я узнаю, где его слабое место, и нанесу удар. Вот тогда ты и атакуешь Турень повторно — как только он оставит ее, чтобы сразиться со мной. Эти одновременные удары вынудят его метаться во все стороны…

— Словно оленя, который услышал, как трубят загонщики, — прошептал Теодебер.

— Именно так, — подтвердил Хильперик с коротким смешком. — Всякий раз, когда Зигебер покинет одно из своих логовищ, мы разорим его, спалим дотла, чтобы ничего от него не осталось! Доверься мне, сын мой, и меньше чем через год мы вернем себе все, что принадлежит нам по праву!

Теодебер поднялся. Теперь его глаза сверкали не от гнева, а от неистовой гордости. Охваченный возбуждением, он схватил карту, которую разложила на столе Фредегонда. Без сомнения, Теодебер пустился бы в описание своих будущих подвигов, если бы Фредегонда не вырвала карту у него из рук, слегка остудив его пыл.

— У нашего сына короткая память, — сказала она, оборачиваясь к принцу с насмешливой, почти вызывающей улыбкой. — Конечно, никто здесь не сомневается ни в твоих военных талантах — хотя у тебя еще не было случая их показать, — ни в твоих способностях завоевателя — хотя до сих пор ты завоевывал одних лишь служанок…. Но, разве, можешь ты отправиться в этот поход, не погубив при этом душу?

— Я… я не знаю, о чем вы говорите, — пробормотал Теодебер.

Однако внезапная, бледность принца и та поспешность, с которой он отвел глаза, не решаясь взглянуть на мачеху и тем более на отца, напротив, говорили о том, что он прекрасно понял намек Фредегонды.

— В самом деле? — переспросила она, тряхнув головой. — Разве ты не поклялся некогда своему дорогому дяде Зигеберу, что никогда не поднимешь оружия против него?

— Отец, эта клятва меня связывает! — воскликнул Теодобер.

— Знаю, знаю…. Но, это не имеет значения. Мне тоже пришлось поклясться в чем-то подобном…

— Ошибаешься, — возразила Фредегонда — Если он нарушит клятву, епископы осудят его, и народ их поддержит. Теодебер не может выступить в поход без риска быть отлученным от Церкви.

— Ну и что? Моего брата Карибера тоже отлучили!

— Принц, отлученный от Церкви, не сможет стать королем. Никто никогда его не признает. Зато…

Фредегонда замолчала, ожидая, пока смысл ее слов осознают король и его сыновья. Она медленно обошла стол, попутно бросив взгляд на Мерове, который рассматривал свои сапоги с таким видом, словно все происходящее его не касалось, и, наконец, села рядом с Хильпериком, на подлокотник его кресла.

— …Зато никто ни в чем не сможет упрекнуть Теодебера, если он всего лишь будет защищаться, — продолжала Фредегонда, обнимая короля. — Или защищать своего брата

Она замолчала и улыбнулась Теодеберу, по лицу, которого, было видно, что он с трудом успевает следить за ходом мыслей мачехи. Хильперик оказался сообразительнее. Он с довольным видом кивнул, затем положил руку на бедро Фредегонды и принялся поглаживать его сквозь ткань платья.

— Хорошо придумано, — прошептал он, теснее придвигаясь к ней.

Почти против воли король закрыл глаза, вдыхая аромат, исходивший от супруги, в котором смешивались запахи амбры, кожи и цветов; ее вкус сохранялся на его губах и в его сердце, словно глубокая отметина, воспоминание одновременно жестокое и сладостное. Порой фредегонда сама чувствовала странное волнение от запаха собственных духов, опьяняясь им, словно крепким вином. Никогда Уаба, ее служанка, не говорила ей, каков их состав. Впрочем, Фредегонду это не заботило. Важно было лишь то, какое воздействие они оказывают на короля. Uiro nasei es memo, ottuncuemedenti… — говорила Уаба. Магия женщин, древняя магия…. За спиной старой женщины перешептывались, называя ее чародейкой, отравительницей; говорили, что она навела порчу на саму королеву. Но никто не знал, что в действительности связывает Фредегонду с той, кого она иногда по старой памяти называла Матерью.

Некоторое время они с Хильпериком сидели молча, тесно обнявшись, забыв как о Теодебере, которого, впрочем, это не заботило, так и о Мерове, которому зрелище этой внезапной близости доставляло невыносимые мучения. Затем король резко поднялся и протянул руку Фредегонде, приглашая ее тоже встать. Она повиновалась, искоса бросив на короля манящий взгляд; но, когда она захотела приблизиться, Хильперик вытянул вперед руку, удерживая ее на расстоянии, словно для того, чтобы лучше разглядеть. Пламя свечей придавало чарующий блеск зеленым глазам Фредегонды. Из-за частых беременностей ее формы стали лишь более роскошными, но не дряблыми и расплывчатыми, как это произошло с Одоверой. Фредегонда была не только самой красивой женщиной, когда-либо делившей с ним ложе, но и лучшей советчицей, менее импульсивной, чем он, и гораздо более проницательной.

— Да, Хловису наверняка понадобится помощь, — произнес Хильперик вслух. — Когда войска Зигебера разобьют его армию, Хловису ни за что не уцелеть, если не послать ему подкрепления…

— Когда этот момент настанет, собери епископов Нейстрии… — Добейся от них, чтобы они позволили тебе сделать то, что ты решил…

Хильперик одобрительно кивнул, привлек Фредегонду к себе и прошептал ей на ухо несколько слов, отчего она захихикала. Они уже собирались выйти из комнаты, когда тихий голос произнес

— А Хловис? Подавив раздражение, король обернулся к Мерове.

— Что Хловис?

Юноша смешался, как всякий раз, когда отец смотрел на него. Он взглядом поискал поддержки у Теодебера, но тот был погружен в изучение карты. Фредегонда, опершись на руку короля и склонив голову, с усмешкой наблюдала за Мерове.

— Вы не думаете, что…, что его могут убить?

— На войне такие вещи порой случаются, — заметил Хильперик.

— Тебе бы стоило самому в этом убедиться, — проворчал Теодебер с презрительным смешком.

— Нет никакого стыда в том, чтобы быть побежденным, если ты хорошо сражался, — продолжал король. — И смерть порой лучше бесчестья. Но ты прав… Хловис еще слишком юн, чтобы вот так рисковать жизнью. Поэтому в самое ближайшее время я пошлю к нему тебя.

— Не беспокойся, — бросил Теодебер, — я приду тебя спасать!

Фредегонда не спеша отстранилась от короля и, перед тем как выйти, в последний раз взглянула на Мерове. Молодой человек еще больше сгорбился в кресле, словно раздавленный насмешками старшего брата. В отличие от Теодебера и самого короля, длинные волосы, привилегия королевского рода, не придавали облику Мерове никакого благородства — скорее делали его похожим на нелепую девочку-переростка, с бесформенной фигурой и вялыми манерами. Никогда ему не быть королем. В случае чего, она лично об этом позаботится…

После того как стражники закрыли двери зала за королем и королевой, те начали подниматься по лестнице, ведущей в их личные покои. В этот момент Фредегонда подумала о своих собственных детях. Хлодоберу скоро будет семь. К несчастью, последним ее ребенком была девочка, Ригонда. Этого было недостаточно. Нужны другие. Сыновья. Начавшаяся война потребует целого потока королевской крови…

Бургундское вино было слишком тяжелым для такой жары. Приветственные речи и заверения в дружбе казались нескончаемыми под свинцовым палящим солнцем, заливавшим паперть собора Шалона, Епископ Саподий, митрополит Арльский и папский наместник всей Галлии, казалось, наслаждается пением хора и церемониями почетной встречи — он и сам проявлял по отношению к Зигеберу и Брунхильде любезность, граничащую с елейной слащавостью. Но, он стоял в тени, под каменным сводом, на легком сквозняке, тянувшемся из распахнутых дверей собора, тогда как королевскую чету, преклонившую перед ним колена, ничто не защищало от жарких полуденных лучей майского солнца. Что до Гонтрана, его нигде не было видно. Вероятно, он ждал их внутри, в прохладном сумраке святого места.

Истекая потом под тяжелой кольчугой из стальных чешуек, Зигебер изо всех сил старался не показать, насколько тяжело для него это испытание. Несколько лет назад он попытался захватить Арль, принадлежавший Гонтрану город, прекрасные старинные памятники которого — форум, термы на берегу Роны, амфитеатр, мраморные статуи, мозаики — говорили о роскоши древнеримских городов. Арль очаровал Брунхильду, когда та увидела его во время путешествия из Толедо в Остразию, и Зигебер решил преподнести этот город супруге в качестве подарка, в знак своей любви…. Конечно, это была глупость. Военный поход закончился поражением — в основном благодаря епископу Саподию, который сумел организовать достойную защиту арлезианца. Неслучайно этот же самый Саподий встречал их сегодня от имени короля Шалона среди этого пекла…. Когда младший брат, недавний захватчик, а ныне сам подвергшийся нападению, попросил его помощи, Гонтран не мог отказать себе в удовольствии дать ему почувствовать всю тяжесть его вины. Урок был заслуженным. Какая разница между Арлем и Туром, между ним и Хильпериком? Кто знает, не от любви ли к своей Фредегонде, последний решил завоевать Турень?..

Из трех оставшихся в живых сыновей Хлотара один только Гонтран никогда не поднимал оружия против своих братьев. Конечно, злые языки не преминули заявить, что Гонтрана, несмотря на его притворное смирение, удерживает от подобных действий вовсе не набожность, а обычная трусость. К тому же на что ему владения братьев, когда его собственные земли гораздо обширнее и богаче? Однако на этот раз он будет вынужден сражаться…

Эта мысль вызвала легкую улыбку на губах Зигебера. Словно пробудившись от дремы, он посмотрел по сторонам и увидел, что королева пошатывается и близка к обмороку. Королевский эскорт, возглавляемый Зигилой, стоял чуть позади них, тоже на самом солнцепеке, и вряд ли чувствовал себя лучше. Решив больше не ждать, Зигебер поднялся на ноги (к величайшему изумлению епископа Саподия, которого пение монахов мало-помалу начало усыплять) — так резко, что перед глазами его заплясали белые точки, взял Брунхильду за руку и увлек ее в собор. За ними тут же устремилась вся свита, едва не опрокинув по пути епископа и его монахов.

Им понадобилось некоторое время, чтобы глаза, почти ослепленные ярким солнечным светом, привыкли к царившему внутри собора полусумраку. Вопреки их ожиданиям, собор оказался почти пуст. Гонтрана

не было видно ни на скамьях напротив хора, ни в королевских лоджиях, расположенных в поперечном нефе. Наконец они обнаружили его в галерее бокового нефа, почти полностью заставленной длинными столами, накрытыми для настоящего праздничного пира. Сидя за столом в окружении нескольких приближенных, король Шалонский завтракал с таким беспечным видом, словно единственным назначением собора было служить летней трапезной. Увидев приближавшегося брата, Гонтран не обнаружил ни удивления, ни замешательства

— Что тебя так сильно задержало? — проговорил он, приветственным жестом поднимая кубок из настоящего стекла, каких никогда не встречалось на севере.

Словно эхо, прошелестело несколько смешков, однако, без всякого злорадства. Приближенные Гонтрана, из бургундской знати, почтительно встали, когда королевская чета приблизилась, и сам Гонтран поспешил навстречу Зигеберу и Брунхильде, чтобы обнять их.

— Этот Саподий — просто наказание Божье! — воскликнул Гонтран, подводя брата и его жену к высоким резным креслам. — Прости, но у меня не было сил его слушать, особенно при такой жаре…

— У нас тоже, — пробормотал Зигебер. Гонтран приподнял бровь, но его брат уже схватил кувшин с холодной водой и осушил его несколькими глотками. Одновременно он сделал знак Зигиле и другим своим спутникам, предлагая позаботиться о себе. Гонтран без возражений позволил им утолить первую жажду, затем подозвал одного из великолепных рослых воинов, входивших в его личную стражу. Тот был на целую голову выше короля и мощнее его телосложением. На воине не было доспехов, оружия тоже не замечалось, но вряд ли нашлось бы много желающих внезапно напасть на него.

— Сеньор Эрпо займется твоими приближенными, — Гонтран движением подбородка указал на гиганта, — и мы сможем спокойно поговорить наедине…

Когда спутники обоих королей удалились, Гонтран предложил Брунхильде руку, усадил ее и налил вина. Королева не произнесла ни слова с того момента, как вошла в собор. Она держалась прямо и отпила, из кубка, лишь небольшой глоток. Никогда не показывать слабости — так ее учили при дворе Толедо. Не позволить своему деверю получить удовольствие от этой победы, какой бы крошечной она ни была…. Однако, дыхание Брунхильды было прерывистым, а льняное покрывало, удерживаемое виттой[8], охватывающей лоб, прилипло к мокрым от пота щекам. Это заметил Гонтран.

— Может быть, вы хотите отдохнуть, сестра моя? — обратился он к Брунхильде тоном дружеского участия. — Моя супруга, Остригильда, обо всем распорядится. Ваши покои готовы…

— Королева останется со мной, — отрезал Зигебер. Гонтран склонил голову, пряча улыбку. Значит, слухи были верны: вестготка не довольствуется тем, чтобы, господствовать лишь над сердцем его брата…

— Я восхищен, — произнес Гонтран. Краем глаза он заметил, что к ним приближается процессия монахов под предводительством Саподия и епископа Шалонскога. Не переставая улыбаться, он жестом остановил их, удерживая на расстоянии. Прежде чем изумленные прелаты успели возмутиться, сеньор Эрпо увлек их к столам, где уже сидели приближенные обоих королей. Брунхильда и Зигебер переглянулись. Даже если Гонтран не был великим полководцем, он, бесспорно, был полновластным хозяином в своих владениях,

— Ну, так что? — Он повернулся к брату. — Насколько я понимаю, ты приехал говорить со мной о Хильперике. Зигебер невесело усмехнулся.

— Ты наверняка уже знаешь, что его войска захватили Тур…

— …и Пуатье, — неделю назад, — закончил Гонтран.

Молодой король опустил голову, ничего не сказав. Потерю Тура можно было предвидеть. Священный город, в котором находилась гробница святого Мартина, куда стекались десятки тысяч паломников со всей Галлии, ничем не напоминал крепость, несмотря на свои двадцать башен и стены в два перша[9] высотой. Но потеря Пуатье была уже более жестоким ударом. Несмотря на стены в перш толщиной, защищенные от вторжения опытным гарнизоном, войска Хильперика взяли город с ошеломляющей легкостью. Должно быть, золото или обещания новых земель оказались вернее штурма…. Так или иначе, Зигебер твердо намеревался дознаться истины после того, как вернет себе город.

Иначе и быть не могло. Два года назад императрица София Византийская прислала в дар повелителям Остразии кусочек истинного креста в золотом ковчежце, украшенном драгоценными камнями. Во время церемонии помещения реликвии в монастырь Пуатье, переименованный в честь этого в монастырь Святого Креста, старый Эфроний, епископ Турский, провозгласил, что «священное дерево креста Господня — залог спокойствия и процветания королевства». Однако спокойствие и процветание оказались недолгими…

Гонтран знакомым жестом погладил короткую каштановую бороду, внимательно наблюдая за братом. Зигебер и его юная супруга, вновь, обменялись взглядом, в котором сквозила горечь. Это, длившееся лишь мгновение, новое доказательство равного соучастия супругов в делах взволновало Гонтрана — причем он сам не понимал, завидует ли брату или презирает его. Когда Зигебер повернулся к старшему брату, тот одновременно приподнял брови и плечи.

— Это, конечно, печально, однако я не вижу, какое это имеет отношение ко мне, — сказал он. — Собери армию, выгони его войска из своих земель и, если хочешь, выпори его, сопляка, которому он доверил командование…. Для славного Зигебера, Блистательного победителя, это ведь не составит большого труда?..

— Можешь не сомневаться. Но, что потом?

— Ну, ты вернешь свои два города, и все уладится.

— Вы и правда в это верите? — вмешалась Брунхильда — А я думаю, что все начнется сначала.

На сей раз Гонтран не смог сдержать мимолетной раздраженной гримасы. Где это слыхано, чтобы женщина брала слово на королевском совете? Братья посмотрели друг на друга, и во взгляде Зигебера промелькнуло невольное смущение. Но, даже, если Брунхильда это заметила, то не обратила на это особого внимания.

Абсолютно непринужденным жестом она сбросила головное покрывало, освободив длинные белокурые косы, переплетенные алыми лентами, и снова заговорила:

— Не вы ли пять лет назад председательствовали на суде, который состоялся здесь же, в Шалоне? Не вы ли осудили Хильперика за убийство моей сестры Галсуинты? Напав на наши владения, Хильперик изменил своему слову и нарушил договор, который вы установили, и исполнение которого гарантировали. Я полагаю, — оскорбление нанесено не только нам, но и вам!

В течение нескольких мгновений Гонтран не знал, что ответить — так пылко произнесла эти слова королева, и столь ужасен был их смысл. Король Шалона не отрывал от невестки глаз — из страха, что иначе ему придется выдержать взгляды епископов и приближенных, которые, разумеется, тоже ее слышали. Брунхильда не только повысила голос, но и осмелилась присутствовать в доме Божьем с непокрытой головой… и, при этом, у нее были ангельские черты лица и голубые, как небо, глаза. Воистину, потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что столь невинная красота может сочетаться с такой неистовой силой…

— Итак, вы желаете войны…

Гонтран сокрушенно покачал головой и взял ближайший кувшин, чтобы налить себе вина. Кувшин оказался пуст, и король почувствовал себя слишком слабым, слишком отяжелевшим для того, чтобы дотянуться до другого. Он закрыл глаза и сложил ладони, словно для молитвы. Этот жест, по крайней мере, должен внушить ей уважение… Конечно, если они вместе нападут на Хильперика, то без труда одолеют его и разделят его тощее королевство. Тощее королевство и скудная добыча — и все это ради неопределенного будущего. Ибо кто знает, что случится потом? Их отец, Хлотар, действовал точно так же, поочередно уничтожая всех своих братьев — до тех пор, пока не стал единственным повелителем всей Галлии. Может быть, и Зигебер хочет того же?

— Что ж, вы правильно поступили, — наконец проговорил Гонтран, открывая глаза

Глаза обоих супругов, вновь переглянувшихся, вспыхнули триумфальным блеском. Гонтран заметил это и, словно желая умерить их торжество, поднял руку.

— Мне и в самом деле надлежит блюсти правосудие. Оба города будут тебе возвращены, Зигебер, это я обещаю. Но, после этого, я не собираюсь ни во что вмешиваться.

Зигебер уже открыл рот, собираясь протестовать, но старший брат, с проворством, удивительным для столь грузного человека, поднялся из-за стола и решительным шагом направился к столу своих приближенных. Все они одновременно поднялись, тогда, как спутники Зигебера слегка растерялись, не зная, какое поведение предпочтительнее. Епископы, неподвижные и молчаливые, казалось, больше всего хотят остаться незамеченными, чтобы не пропустить ни слова из сказанного. Гонтран вполголоса обменялся несколькими фразами с темноволосым молодым человеком, а затем увлек его в сторону своего стола, фамильярно придерживая за плечо. Зигебер исподлобья наблюдал за молодым мужчиной, пока он с братом приближался. Судя по его чуть вьющимся волосам, более длинным, чем было принято носить у франков, смуглому цвету лица, выбритому подбородку, а также покрою одежды, это был один из тех бургундских валлов[10], что вели происхождение от римской аристократии. Рядом с этим человеком, сухощавым и подвижным, как породистый скакун, Гонтран выглядел как корова под седлом.

— Вижу, его лицо тебе незнакомо, — сказал подошедший Гонтран, обращаясь к брату. — Однако его имя, несомненно, известно вам обоим, как и большинству жителей этих краев…. Дорогая моя сестра, возлюбленный брат, вот человек, который поведет мои и ваши войска против армии Хильперика. Мой новый патриций[11], граф Оксеррский, Энний Моммулий.

Брунхильда никак не отреагировала на слова деверя, но Зигебер встретил эту новость одобрительным кивком. Разбив лангобардов, затем саксонцев, постоянно совершавших набеги через Альпы, Муммол одновременно обеспечил защиту остразийским владениям в Провансе. Человеку, способному наводить ужас на орды варваров, армия Хильперика будет на один зуб…

— Если хотя бы половина того, что о тебе рассказывают, — правда, я с радостью принимаю твое назначение, — произнес Зигебер, протягивая ему руку. — Когда армия будет готова?

— Монсеньор, армия всегда готова, — отвечал Муммол, кланяясь. — Если мой повелитель отдаст приказ, мы сможем выступить хоть завтра…. И не более, чем через месяц, мы будем в Туре.

Зигебер кивнул, принужденно улыбнувшись, и с той же фамильярностью, что и Гонтран, хлопнул Муммола по плечу. Горло у него сжалось, и он лишь с трудом сохранил невозмутимое выражение лица. Излишняя гордыня заставила юного военачальника проговориться. «Армия всегда готова…». За кого Муммол его принимает? Никто не снарядит большую армию раньше, чем за год. Если войска практически готовы тронуться в путь, значит, план военных действий был составлен задолго до его прибытия в Шалон… Нерешительность Гонтрана была чистой воды притворством.

Война была далеко, на юге, в тех провинциях, которые я знала только по названиям. Турень, Сантонь, Пуату…. То лето было невероятно жарким, и я помню, как мы с Зигебером целыми вечерами сидели у воды, среди Матерей[12], ели виноград и говорили о чем угодно, только не о сражениях, ведущихся от нашего имени. Все это казалось таким далеким…. Захваты, разорения — ничто не тревожило меня всерьез, пока мой король в это не вмешивался.

Однако, именно, в ту пору завязывалась драма, опрокинувшая всю мою жизнь. Наши враги терпели одно поражение за другим. Если вдруг, благодаря предательству или всплеску безумной отваги в своих войсках, им удавалось добиться некоторых успехов, то уже через неделю или месяц, они вновь оказывались разбитыми наголову. Это было так явно, так очевидно, что нельзя было не увидеть здесь промысел Божий. Мы были Его орудиями, Его возлюбленными детьми, и каждый, кто осмеливался нам противостоять, рисковал навлечь на себя Божью кару — будь он король, епископ или папа…

Это длилось всего несколько месяцев, и с тех пор я уже никогда не испытывала подобного ощущения.