Слезы Брунхильды

4. Захватчики

Не может быть и речи о том, чтобы мы приняли эту блудницу!

Епископ Германий, парижский папа[15], глубоко вздохнул и стыдливо опустил глаза — как для того, чтобы успокоиться, так и для того, чтобы избежать удивленных взглядов других епископов, явно не ожидавших от него такой несдержанности.

— Коль скоро королева Одовера жива, — продолжал он уже тише, — Она остается единственной супругой Хильперика в глазах Церкви и, я надеюсь, этого святейшего собрания. Принять Фредегонду здесь, в этой священной базилике, означало бы признать ее законной королевой, и я отказываюсь это сделать. В конце концов, если король Руанский так хочет нас видеть, почему бы ему не приехать самому?

— Потому что ни один из сыновей Хлотара не может войти в Париж без согласия двух других братьев, — негромко ответил Претекстат, епископ Руанский. — Впрочем, разве не по этой причине ваше святейшество выбрали этот город местом проведения совета?

Верховные пастыри Церкви некоторое время почтительно молчали, давая собрату, время успокоиться, большинство из них прибыли из Прованса и Бургундии и прежде никогда не бывали в Париже, о независимом статусе которого имели весьма слабое представление — так же, как и об интригах при королевском дворе Нейстрии. Рядом с ними Претекстат старался достойно блюсти свой ранг, но при мысли о том, что Фредегонде будет запрещено предстать перед священнослужителями — что явится для нее прямым оскорблением, — на лбу у него выступал холодный пот.

— Король Хильперик захотел воспользоваться нашим присутствием в этих стенах, чтобы просить нашего совета касательно войны, которую он ведет со своим братом Зигебером, — продолжал Претекстат, еще более понизив голос. — И отправив к нам свою …

Мимолетный взгляд в сторону Германия помешал Претекстату произнести слово «супруга», и заметное усилие, которое ему понадобилось, чтобы закончить фразу, вызвало улыбки у некоторых епископов.

— …отправив к нам даму Фредегонду, мой господин хотел оказать честь нашему святейшему собранию.

— Ха!

— Кроме того, мне поручено уведомить вас, что верховные священнослужители Нейстрии просят вашего вмешательства для урегулирования разногласий между поименованным Зигебером и нашим возлюбленным братом Папполием, епископом Шартрским.

Среди собравшихся в базилике священнослужителей пронесся одобрительный шепоток, и Претекстат понял, что этот аргумент достиг цели. Он с трудом сдержался, чтобы не добавить ничего к сказанному. Намекнуть на возможность сделки надо было очень осторожно, излишняя настойчивость могла вызвать неприятие.

— Я благодарю нашего возлюбленного брата Претекстата за поддержку, которую он нам оказывает, — с ворчливой нотой в голосе произнес с другой стороны хоров старый епископ Конституций.

С помощью дьякона прелат не без труда поднялся — не столько из-за возраста, сколько из-за своей необыкновенной тучности. Тут же воцарилась полная тишина. Епископ Санский, Конституций, был одновременно и митрополитом одной из четырнадцати церковных провинций Франкии[16]. Шартрская епархия также находилась под его патронатом, из-за чего, именно, ему предстояло изложить в совете жалобу своего подчиненного, епископа Папполия. Суть ее заключалась в том, что после смерти Карибера часть владений епископа, включавших города Вандом и Ден[17], отошла к Зигеберу. Вместо того чтобы сохранить в этих приходах церковное влияние Папполия, бургундского епископа и подданного короля Гонтрана, Зигебер создал новую епархию в составе этих двух городов и передал ее во власть нового епископа, Промота.

Три десятка прелатов, собравшихся в базилике Святого Петра на горе Лукотиций[18], возвышающейся над Парижем, отлично представляли себе, каковы ставки этой игре. Если возмущение Папполия было вызвано по большей части резким падением его доходов из-за потери Вандома и Дена, то остальные сознавали политическую опасность подобного раздела церковных владений. Если позволить королям создавать новые епархии, то можно потерять влияние Церкви и ее владык… Конституций был одним из них — его владения включали в себя наиболее обширные и богатые провинции Галлии. Он поправил свой ovarium — квадратный отрез шелковой ткани, наброшенный на плечи и служивший знаком отличия, так же как тиара и фиолетовая риза. Глаза на пухлом рябоватом лице епископа Санского казались узкими щелочками, так что во время долгих дебатов подобного рода никогда нельзя было понять, на кого он смотрит, и даже догадаться, спит он или бодрствует.

— Брат мой, — продолжал Конституций, обращаясь к Претекстату, — это собрание в полной мере осознает набожность короля Хильперика и честь, которую он нам оказывает, прося нас о помощи устами своей высокой посланницы, дамы Фредегонды…. Однако, наш брат Германий недвусмысленно дал нам понять, что есть другие дела, требующие неотложного разбирательства. А сейчас, я надеюсь, он согласится сделать перерыв и возобновить наше обсуждение после сексты[19].

Претекстат снова улыбнулся и, склонившись к одному из сопровождавших его священников, вполголоса сообщил ему, что передать Фредегонде. Как и большинство присутствующих, Претекстат избегал встречаться взглядом с епископом Германием, которого Конституций явно собирался образумить.

— Думаю, все мы желаем побыстрее с этим покончить, — с вздохом заговорил епископ Санский по окончании перерыва. — Впрочем, разве среди нас нет согласия? Братья мои, наш возлюбленный брат Папполий заклинает нас Святым Духом, Судным днем и отпущением грехов осудить того, кто присвоил себе епархию Ден и узурпировал место ее владыки[20]. Кто-нибудь хочет сказать что-либо в защиту этого человека?

— Я вызвал епископа Промота сюда, чтобы заслушать его объяснения, — сухо произнес Германий. — Но, как видите, он не явился…

— В таком случае я предлагаю всем собравшимся подписать это письмо, адресованное митрополиту Эгидию, епископу Реймскому, поскольку он, очевидно из слабости или заблуждения, благословил этого самозванца.

Толстой рукой, пальцы которой были унизаны кольцами, Конституций сделал знак сидевшему рядом с ним дьякону, и тот, развернув пергаментный свиток и откашлявшись, начал читать:

— «Нашему возлюбленному Эгидию, брату во Христе, папе Реймскому…» — Чтец возвысил голос, и теперь произносимые им слова гулким эхом повторялись под сводом базилики, расписанным фресками. — «…Вы благословили назначение нового епископа в епархию Ден вопреки здравому смыслу д в нарушение канонического устава: эта епархия не относится ни к вашим землям, ни к вашему ведению. Это нарушение, свершившееся по вашей вине, может быть наказано самым строгим образом. Священника, чье назначение вы приняли с такой легкостью, вам надлежит вызвать к себе и лишить его незаконно полученной должности. Если же он из гордыни будет оставаться в епархии Ден, он будет предан вечной анафеме, и каждый, кто придет к нему за благословением после обнародования этого эдикта, будет отлучен от церкви[21]».

Закончив чтение, дьякон поклонился и снова сел рядом с Конституцием Никто из присутствующих даже не шелохнулся — настолько очевидно было, что все уже решено заранее. Больше всех, несомненно, был удивлен — Претекстат. Слова «с попущения иной власти, кроме церковной» явно относились к Зигеберу и в еще большей мере — к Брунхильде, которая, как все знали, была, истинной вдохновительницей этого назначения. Можно ли было желать лучшего?

— Кто-либо из вас желает высказать свои замечания? — негромко обратился к собратьям митрополит Санский, обводя их непроницаемым взглядом прищуренных глаз.

Почти не обращая внимания на обычных епископов, он задержался на четырех других митрополитах, присутствовавших в собрании. Один из них, Саподий Арльский, наместник Рима и папа двадцати пяти епархий Прованса, считал правителей Остразии личными врагами с тех пор, как ему пришлось защищать свой город от войск Зигебера. По его довольной усмешке было видно, как его радует эта очередная маленькая месть. Трое остальных — Лабан Эзский, Присций Лионский и Филипп Вьеннский — приняли новость более сдержанно. Затем Конституций перевел взгляд на Претекстата, почти затерявшегося среди других провинциальных епископов.

— По-прежнему ли наш брат, епископ Руанский, готов поддержать это ходатайство?

Претекстат почтительно склонил голову. Он слишком хорошо знал, что от его личного одобрения ничего не зависит — совет почти полностью состоял из епископов, прибывших из королевства Гонтрана. Таким образом, исход дела был предрешен, но согласие епископов Нейстрии, скрепленное их подписями, придавало еще больше силы письму, отправляемому Эгидию.

— Что ж, тогда нам остается лишь подписать…. Саподий поднялся первым, взял протянутое одним из священников перо и поставил свою подпись. То же самое сделали все остальные. Когда настала очередь Претекстата, Саподий удержал его, слегка коснувшись его плеча.

— Я готов встретиться с королевой сегодня после вечерни, — тихо произнес он со слащавой гримасой, которая должна была изображать улыбку. — Ждите меня вместе с ней в деамбулатории[22].

Атмосфера во дворце совершенно переменилась. От сонной вялости, царившей здесь все лето, не осталось и следа. И даже само небо, словно решив принять участие в лихорадочной деятельности, охватившей весь город, принялось усердно смывать серыми тряпками осенних туч последние солнечные отблески сентября.

Фредегонда плотнее запахнула плащ, подбитый волчьим мехом. Было уже холодно. Каменные плиты дозорной дорожки у нее под ногами поблескивали от сырости, проникавшей сквозь войлочные подошвы внутрь ее башмаков. Ей гораздо больше хотелось вернуться во дворец и укрыться в тепле своей спальни вместе с Хильпериком, чем оставаться здесь посреди всеобщей суматохи, грязи и мороси. Вдоль стен дворца тянулись ряды повозок, нагруженных вином, маслом и дровами; с оглушительным грохотом повозки спускались к набережным, запруженным стадами скота и толпами рабов, которых целыми днями грузили на торговые суда, пришедшие с острова англов, из Нортумбрии или Уэссекса. Другие повозки поднимались от набережных к городу, везя саксонское оружие или бруски железа для кузниц. Тянувшийся из кузниц едкий дым еще более усиливал нестерпимость тяжелых испарений, висевших над Руаном.

Все началось после возвращения Фредегонды из Парижа. Точнее, еще до того, как она вернулась. После разговора с Конституцием и бургундскими епископами она отправила к Хильперику гонцов с посланием. В письме было подробно пересказано все, о чем шла речь, а также то, о чем говорилось лишь намеками — однако достаточно красноречивыми, чтобы Хильперик догадался: король Гонтран больше не собирается оказывать поддержку тому, кто его так плохо отблагодарил. Если война начнется снова, на сей раз Зигебер останется один.

Фредегонда уехала на следующий же день — отчасти потому, что ничего больше не удерживало ее в разоренном Париже, городе, оставленном и королями, и их подданными; но главным образом из-за того, чтобы не возвращаться в компании епископа Претекстата.

Несмотря на минувшие долгие годы, ни он, ни она не забыли, что произошло между ними в убогом городишке Ла Сельва, в доме сотника Жерара. С тех пор каждый взгляд, которым они обменивались, превращался в оскорбление, каждая усмешка — в угрозу, и старая общая тайна, ненавистная обоим, давила одинаково тяжелым грузом и на королеву, и на епископа. К этому добавлялось раздражение Фредегонды, вызванное недавним разговором с прелатами, в течение которого ей пришлось выслушивать их долгие разглагольствования, а также улавливать краем уха латинские фразы, которыми они постоянно обменивались между собой и смысла которых она не понимала.

Позже, вечером, во время разговора наедине, Претекстат не сказал ей, о чем перешептывались его собратья, а сама она не стала унижаться до расспросов. Однако Фредегонда поняла, что главным вопросом, ради которого собирался совет, была отнюдь не эта дурацкая тяжба из-за епископских земель. Несколько раз она слышала, как было произнесено имя Моммулус, а также постоянно повторялось слово langobardi. Впрочем, неважно. Хильперик сумеет заставить епископа рассказать обо всем…

Путешествие из Парижа в Руан было недолгим. Даже не достигнув конца пути, Фредегонда поняла, что ее послание вызвало у короля приступ лихорадочной деятельности, настолько же бурной, насколько глубоким прежде было его уныние. За десять лье от Руана уже были заметны признаки хорошо знакомого ей оживления. Дороги, обычно пустынные, заполнились отрядами вооруженных людей и стадами скота, двигавшимися к столице Нейстрии и собиравшимися у крепостных стен, под которыми рос палаточный военный лагерь, доходивший до самых берегов Сены. В загонах, наскоро построенных из нагроможденных связок хвороста, стояли сотни лошадей, а также быки, бараны, козы и свиньи, предназначенные для того, чтобы в течение месяца кормить пока еще праздное войско.

Хильперик выехал навстречу Фредегонде во главе почетного эскорта, состоявшего исключительно из его приближенных и военачальников. Еще издалека королева различила их буланых коней и кольчуги из стальных чешуек, поблескивавших под мелким дождем; а когда мужчины приблизились, она увидела, что поверх доспехов они надели голубые котты[23] — того же цвета, что и развевавшиеся над их головами королевские знамена. Котта Хильперика была расшита цветками лилий. Зрелище было великолепное, и Фредегонда, к собственному удивлению, ощутила, как горло у нее сжимается от волнения.

То же самое непривычное ощущение возникло у нее и сейчас, когда она увидела короля на дозорной дорожке. Может быть, потому, что она снова носила ребенка, зачатого от него. Может быть, потому, что недавняя смерть его матери, старой королевы Арнегонды, подействовала на Хильперика сильнее, чем он хотел показать…. На нем была голубая котта — теперь он носил этот цвет постоянно. Поставив локти на верх крепостной стены и положив подбородок на переплетенные пальцы рук, Хильперик неподвижно смотрел перед собой. По лицу короля нельзя было понять, о чем он думает, но, скорее всею, он уже мысленно начал военные действия. Хотя в такое время года не принято было сражаться — наступала пора охоты и сбора винограда. Обычно военный поход начинался весной. Но Хильперик именно на это и рассчитывал, надеясь застать брата врасплох и разбить его прежде, чем тот успеет собрать войско, достойное таковым называться. Итак, до начала войны оставалось всего несколько дней…

Охваченная внезапным порывом, Фредегонда быстро подошла к Хильперику и обхватила его плечи. Тот вздрогнул, но, обернувшись и увидев жену, улыбнулся и крепко прижал ее к себе.

— Что такое?

— Ты уезжаешь…. Зима будет такой долгой и печальной без тебя.

— Я пока не уезжаю. Сначала нужно, чтобы Теодебер отправился в Турень и заставил забыть о поражении своего брата…

Фредегонда ничего не ответила. По прошествии нескольких дней после ее возвращения старший сын Хильперика во главе войска устремился на юг — с тем же исступлением, с каким голодный волк бросается на заблудившегося ягненка. Да, зима будет долгой и печальной, и не только для нее…. Странно было думать, что в это самое время мужчины рубят деревья в преддверии наступающих холодов, женщины жнут колосья, а дети собирают грибы и ягоды в лесу — между тем как войско захватчиков уже надвигается на них, чтобы убивать, жечь и разорять…. Фредегонда еще сильнее прижалась к Хильперику, который принял это за внезапную вспышку нежности, тогда как на самом деле она хотела скрыть слезы. Эта война не имела никакого смысла, если не считать того странного представления франков о воинской чести, которого Фредегонда никогда не понимала, и которое предписывало им сражаться, даже если в этом не было никакой необходимости. У Зигебера, по крайней мере, были причины: он защищал свои земли и мстил за своих убитых людей. Ему снова достанутся почести, преданность, благодарность — а Хильперик, в слепой ярости бросивший брату очередной вызов, будет для всех просто убийцей, запятнанным кровью, возглавляющим войска головорезов…. Возможно ли, что он по-прежнему любит ее, если в его сердце не осталось никакой любви?.. Если хорошо подумать — чем она сама отличается от этих невежественных захватчиков, безразличных к собственной смерти? Эта новая война может завершиться новым поражением. Может статься, последним и окончательным…. Это только вопрос времени.

«Поднявший меч от меча и погибнет», — сказано в Писании…. А Хильперик просто не мог жить иначе…

— А что, если Зигебер победит? — прошептала она, не поднимая головы. — Что, если Теодебер будет разбит, как прежде Хловис?.. Думаешь, твои братья не пойдут до конца на этот раз?

— Гонтран и с места не двинется, — холодным тоном отвечал Хильперик. — Претекстат сказал мне, что целых три армии ломбардцев перешли Альпы. На сей раз даже Муммолу будет нелегко их остановить…

— Ах, вот что…

— Но не только поэтому Гонтран не станет помогать Зигеберу. Если бы ты знала Гонтрана так же хорошо, как я, тебе было бы известно, что он не из тех, кто расшибется в лепешку ради другого, особенно когда опасность угрожает ему самому. Кроме того, ему сильно не понравилась история с разделом епископских владений. Так что если уж он кому пошлет подкрепление, то скорее нам. Хильперик вздохнул и слегка отстранился.

— Но в этом не будет необходимости. Из-за вторжения ломбардцев Зигеберу придется послать войска на юг, чтобы защитить свои собственные владения. Он не сможет биться одновременно и с ломбардцами, и с нами.

— Значит, ты нанесешь ему удар, когда он этого не ждет…

Хильперик резко сделал шаг назад и, взглянув в лицо Фредегонды, увидел, что она плачет. Фредегонда попыталась улыбнуться, о чем тут же пожалела. Хильперик отвернулся, но она успела заметить в его глазах выражение раздражения и непонимания, отчего почувствовала себя униженной. Когда она наконец взяла себя в руки и собиралась заговорить, он уже был полностью поглощен наблюдением за своим будущим войском Фредегонда молча отошла. Продолжать разговор означало бы еще сильнее унизиться.

Человек спал. После нескольких дней скачки через всю страну, от Тура до Метца, всего один кубок молодого вина свалил его с ног, словно удар дубинкой. Но вот сквозь пелену сна до него донесся скрип двери, а топот множества ног по каменным плитам окончательно его разбудил. Он с ворчанием приподнялся, и от этого движения вокруг него на мгновение повисло облачко серой пыли, поднявшейся с дорожного плаща. Открыв, наконец, глаза, он увидел группу богато одетых мужчин и женщин, сопровождавших их стражников, вооруженных копьями юных девушек с насмешливыми глазами и далее карлика, державшего на поводке двух охотничьих собак, поджарых, у которых были длинные лапы. Королева Брунхильда и, возможно, сам король тоже были здесь, но он их никогда прежде не видел и не осмеливался разглядывать вошедших слишком пристально, чтобы попытаться угадать, кто из них — королевская чета. Охваченный смущением, гонец опустился на одно колено и склонил голову,

— Монсеньор, мадам, меня прислал к вам наш возлюбленный и досточтимый епископ Григорий из вашего славного города Тура…

— Встань, — произнес высокий человек; голубые глаза, казалось, освещали его побуревшее от загара лицо воина. — Скажи, что тебе велели сказать…

— Ваше величество, я должен передать свиток в ваши собственные руки…

— Я не король, — перебил Готико гонца с мгновенной улыбкой, что тот заметил. — Сломай печать и читай. Королева тебя слушает…

Увидев, в какое замешательство пришел гонец, Брунхильда отделилась от группы придворных и, улыбаясь, приблизилась к нему. Гонец поспешно сунул руку за пазуху, где лежало письмо, но в тот же момент стражники угрожающе нацелили на него копья, а сеньор, которого он принял за короля, шагнул к нему, наполовину вынув меч из ножен.

— Мессир Готико, — вмешалась Брунхильда, не переставая улыбаться, — этого человека уже обыскали, я полагаю.

Легким движением руки она заставила отойти Готико и стражников и сделала гонцу знак подняться.

— Итак, наш дорогой и досточтимый Григорий присылает нам новости из Тура, — проговорила королева.

Гонец протянул ей свиток. Рука его больше не дрожала, но вид у него был по-прежнему ошеломленный.

— Город атакован, — прошептал он. — Всё в огне: окрестные деревни, фермы…. В Кайноне и Вобриду[24] не осталось виноградников — они все сожрали или просто растоптали…

Гонец говорил так тихо, что Брунхильда приблизилась, чтобы его расслышать. Готико прошептал что-то на ухо одному из стражников, затем кивком приказал свите королевы удалиться.

— Граф убит, и на его место они поставили Ледаста? — продолжал гонец. — Того самого, который правил городом во времена Карибера… Бандит и вор с отрезанным ухом… Монсеньору Григорию удалось их утихомирить, но они продолжают опустошать земли на юге…

— Кто «они»? — не выдержав, резко перебил гонца Готико. — Проклятие, о ком ты говоришь?

Гонец указал на свиток, который Брунхильда по-прежнему держала в руках, не разворачивая.

— Монсеньор епископ, я полагаю, обо всем написал, — сказал он, чуть пожимая плечами. — Это те же самые, что и в прошлый раз…

Королева сломала восковую печать, развернула пергамент и быстро прочла послание. Из всех епископов к Григорию Турскому она чувствовала особое расположение. Несколько месяцев назад он был посвящен в сан епископа — церемония проходила здесь, в Реймсе — благодаря ее поддержке. То, о чем он писал Брунхильде, она ни на миг не подвергла сомнению. Растоптанные пашни и виноградники, сожженные фермы, разграбленные монастыри, изнасилования, убийства…

— Это Теодебер, — сказала королева, дочитав послание до конца. — Он повсюду объявляет о том, что пришел отомстить за честь брата…

Полностью поглощенная содержанием письма, Брунхильда не заметила, как изменилось лицо Готико при звуке этого имени. Она не знала об этом, но некогда Теодебер, пробыв в течение года в заложниках при дворе Остразии, был отпущен лишь в обмен на торжественную клятву — никогда не поднимать оружия против Зигебера. Готико сопровождал его в обратный путь и во время поездки еще раз заставил повторить клятву, предупредив о том, что последует в случае ее нарушения. И недавнее нападение Теодебера было не только подлостью и вероломством — для Готико оно было еще и непростительным личным оскорблением.

— Григорий пишет, что армия Теодебера несколькими колоннами двинулась на юг, — продолжала королева. — Кажется, он собирается атаковать Пуатье… Кто у нас в Пуатье?

— Гондовальд, — ровным тоном ответил королевский воспитатель, приблизившись к Брунхильде. — Но этого недостаточно. С ним всего сотня человек. Зато Зигульф недалеко от него, в Бордо. Он может собрать войско и двинуться ему на помощь.

— Нужно предупредить короля.

— Я уже послал к нему стражника Он сейчас с Зигго, референдарием.

Брунхильда медленно опустила руку с пергаментом. Она не отводила взгляда от Готико, словно путник, обхвативший ствол дуба во время бури. Готико был ровесником Зигебера, но казался его старшим братом. От него, так же как и от короля, исходило ощущение силы и непоколебимого спокойствия. Готико кашлянул, улыбнулся и сделал шаг назад с таким очевидным смущением, что Брунхильда, наконец, спохватилась: оказывается, все это время она пристально его разглядывала.

— Нужно приготовить послание для Зигульфа, — пробормотал Готико, пятясь к двери. — Сегодня вечером я увижусь с королем…

Затем он повернулся, задев турского гонца, и поспешно вышел, оставив Брунхильду в некотором замешательстве. Чувствуя, как сильно колотится сердце и стучит кровь в висках под охватывающим голову золотым обручем, королева попыталась успокоиться. Почему она так смотрела на него?.. Она приложила руку к животу, который начинал округляться в третий раз, и медленно направилась, к амбразуре высокого окна.

В те времена мы могли победить, полностью уничтожить этот проклятый род, довести войну до конца, до Руана, до самой постели Фредегонды — и, наконец, обрести покой…. Снова, уже в который раз, Хильперик поднял оружие против нас и снова был разбит и унижен. И снова, в который раз, Зигебер его простил. Это было, чересчур, великодушно… Я узнала эту новость в Метце, вскоре после рождения моей второй дочери, Хлодосинды. По какому-то дьявольскому совпадению Фредегонда тоже была беременна. Может, быть, поэтому Хильперик не осмелился идти до конца. Или просто из слабости. Из страха умереть…. Я догадываюсь, что он тогда испытывал, потому что мне вскоре предстоит такая же участь — завтра, через два-три дня или чуть позже…. Единственная разница между нами в том, что мне больше нечего терять — по вине этих псов, я уже лишилась всего…. Я потеряла мужа, я потеряла человека, которого любила, потеряла моих детей, а потом и внуков, моих верных сторонников, мои земли, мое королевство, мои богатства…. Более того, я утратила всякую надежду на счастливую жизнь — и все из-за великодушия Зигебера. Возможна ли более жестокая ирония высших сил? Бог пожелал, чтобы Зигебер был хорошим человеком, чтобы в его сердце было столько же любви и милосердия, сколько в сердце его брата — зависти и ненависти. Если бы Зигебер нашел в себе силу — или даже слабость — убить своего врага, а не помиловать его вопреки всеобщему желанию, наша жизнь была бы совершенно иной, и, может статься, он был бы рядом со мной даже сейчас, в этот самый момент… Но, Зигебер был хорошим человеком.

Я улыбаюсь сейчас, когда пишу эти строки. Я вспоминаю, с какой нежностью он склонялся над детьми, какое спокойствие исходило от него в любых обстоятельствах…. Я хотела бы любить его так же, как он любил меня.