Слово солдата

© И. В. Мартьянов, 1989.

1

В тот памятный год долго не наступало тепло. Холодный, порывистый ветер хозяином бродил по нашему лагерю, сердито шуршал ветвями деревьев, колебал брезент солдатских палаток. Настал уже июнь, а мы, водители, не расставались с ватными телогрейками.

Мы — это шофер командира полка казах Карим Рахимгалеев, пензенец Певнев, немцы Поволжья Триппель и Сабельфельд, поляк из Львова Малиновский и я. Благодаря сержантскому званию я являлся их непосредственным командиром. Правда, водительского стажа имел всего пять месяцев.

Наконец погода решила смилостивиться — ветер утих, появилось долгожданное солнышко.

Утром 16 июня 1941 года меня вызвал помпотех старший лейтенант Кучин.

— Полковник Соколов должен ехать в Кострому на совещание. Как его эмка? — спросил он.

— Все еще без рессоры, — ответил я.

— Тогда отвезите его сами, на своей полуторке.

— Есть отвезти! — козырнул я и пошел заводить машину.

В штабе дивизии командир полка пробыл часа три. Вернулся, как мне показалось, не в лучшем настроении. Грузно опустился на сиденье, закурил и приказал:

— Поехали!

По дороге в лагерь, пользуясь случаем, я намекнул полковнику, что надо бы на зиму оборудовать помещение для хранения горючего. Соколов несколько секунд ничего не отвечал, словно не слышал моих слов. Затем, выбросив окурок, произнес, менее всего адресуясь ко мне:

— Неизвестно, где мы этой зимой будем…

Я не посмел спросить, на что он намекает, но все же смутно догадывался, что назревают какие-то тревожные события. Об этом свидетельствовало многое — и спешная отправка приписников на западную границу, и частые занятия по противохимической защите, и инструктажи с водителями о том, как перевозить людей, рыть укрытия для машин… Но очень не хотелось верить, что придется воевать.

На другой день утром явился старший лейтенант Кучин с какими-то бумагами и сказал:

— Быстрее заправляйте машину, берите в помощь Певнева и езжайте в Кострому. Получен приказ срочно нарастить на две доски кузова наших полуторок, находящихся на консервации. Договоренность со столярной артелью имеется.

Не мешкая, мы отправились выполнять приказание. Быстро расконсервировали машины и доставили артельщикам, располагавшимся в районе вокзала.

— Через неделю работа должна быть выполнена, — сказал я руководителю столярки. Но тот отвечал:

— Твердо не обещаю — у меня четверо рабочих в отпуске.

— Но это же военный заказ!

— Так ведь не война… Ну ладно, может, сделаем.

— Вот и договорились. А насчет войны — не зарекайтесь!

Вернувшись в казарму, мы застали там приехавшего из лагеря оружейного мастера Савостина. Он привез распоряжение срочно перевезти с баржи на склад боеприпасы и привести в походную готовность передвижную зарядную станцию (ПЗС) и машину ГАЗ-ЗА, на которой был установлен счетверенный зенитный пулемет. Эта работа заняла у нас четыре дня.

Двадцать второго июня после завтрака я направился в хозяйственный магазин, чтобы приобрести кое-какие инструменты. Но едва прошел с полкилометра, меня остановил незнакомый командир. Спросил строго:

— Товарищ сержант, вы знаете, что фашистская Германия напала на Советский Союз? Что началась война?

— Война?..

— Да, война. Немедленно идите в свою часть!

— Есть, — ответил я. И только тут заметил, что на перекрестке под репродуктором собрались люди.

— Выступает Молотов, — подойдя, пояснил мне молодой парень.

Я возвратился в военный городок. А мысли лихорадочно цеплялись одна за другую. Война… Германия… Как же так — менее двух лет назад, направляясь в Московский архитектурный институт, я видел кортеж машин, следовавших в Кремль. Это прилетал Риббентроп заключать с нами договор о ненападении. И вот… Ну что ж, за такое чудовищное вероломство фашисты дорого нам заплатят!

Певнев тоже был потрясен. Мы стали ждать вестей из лагеря, но никто не явился. На другой день я написал и отнес в редакцию областной газеты патриотическое стихотворение. Едва вернулся в расположение части, как приехал какой-то подполковник.

— Товарищ сержант, кто здесь старший? — спросил он.

Я, не отвечая на прямой вопрос, доложил, что весь личный состав полка находится в лагере.

— Какие имеются средства противовоздушной защиты?

— Только зенитный пулемет на машине ГАЗ-3А.

— Приказываю отправить его на охрану железнодорожного моста через Волгу!

Я робко заметил, что от своего командования такого приказа не получал и к тому же нет пулеметчиков.

— Пулеметчиков пришлю. И чтобы зенитная установка была отправлена к мосту!

Когда подполковник уехал, Певнев сказал мне:

— Это был комендант гарнизона.

Я съездил на склад за пулеметными лентами, а вернувшись, увидел двух солдат, осматривающих пулеметы.

— Да ими и пользоваться-то нельзя — надо очищать от густой смазки, — заявил один из них.

— Ничего, никто сюда не прилетит! — отозвался я. — Встаньте только на видном месте, чтобы комендант видел, если проедет. А ужин вам привезу.

На другой день в пять утра явился оружейный мастер Савостин с несколькими солдатами.

— Это — водители, — сказал он. — Приказано немедленно направить все бортовые машины в лагерь.

Часа через три, забрав в столярной артели так и не переоборудованные полуторки, мы прибыли в полк. Там царило непривычное оживление. Полковник Соколов что-то объяснял офицерам. Я доложил, что приказание выполнено.

— Хорошо, — ответил он. — В первую очередь будем вывозить семьи комсостава. Подгоняйте машины к домикам. Работать придется без отдыха.

Пока солдаты грузили вещи, я сбегал в палатку, забрал кое-что из личного имущества. Возвращаясь к машине, увидел подъехавшую эмку Рахимгалеева.

— Ну как, Карим, ты уже на ходу?

— Рессора военторг давал. Теперь можно на война ехать.

Смешной он, этот Карим! Любили мы забавляться его неправильной русской речью. Но на этот раз было не до веселья.

Уже все наши бортовушки включились в работу — рейс за рейсом, водители — без отдыха и сна. Я, например, как только въезжал на паром, так тут же засыпал до стука по кабине.

А в расположении полка — пестро от мобилизованных. У ворот — толпа женщин, взволнованные все. Каждой хочется еще раз увидеть «своего», передать гостинец.

Двадцать седьмого июня меня перехватил старший лейтенант Кучин:

— Вот вам разнарядка облисполкома на получение дополнительных восьми машин из колхозов. Берите шоферов из числа призванных и действуйте.

В штабе полка мне помогли набрать необходимое количество водителей. Первым делом мы направились в Судиславльский район. Зайдя в правление ближайшего колхоза, показали бумагу.

— Знаю, знаю, ребята, — не очень дружелюбно отозвался председатель и повел нас в сарай, где стояла полуторка. Даже беглый внешний осмотр произвел на нас не очень приятное впечатление. Я откровенно об этом сказал.

— Чем богаты, тем и рады, — ответил председатель.

— Может, есть другая?

— Есть еще одна, да ушла в город. Но она не лучше этой.

И в других хозяйствах машины, подлежащие мобилизации, не могли похвастаться своим техническим состоянием. Но, как бы то ни было, через день в полку стало уже пятнадцать полуторок.

Двадцать восьмого июня все лагерное имущество было полностью вывезено. Часть боевого снаряжения доставляли прямо на станцию, к месту ожидаемой погрузки в эшелон. В тот же день, после обеда, ездил с командиром полка на вокзал. Пока он узнавал у коменданта станции насчет подачи вагонов, я купил газету, в которой увидел свое стихотворение.

— Завтра будем грузиться, — сообщил Соколов, вернувшись от коменданта.

А в полку шли последние приготовления к отправке на фронт. Дообмундировывали мобилизованных, выдавали оружие, уточняли списки. Я получил синий комбинезон, портупею, револьвер и почувствовал себя настоящим воином. Теперь можно и на фронт!

Но с фронтом пришлось подождать. Перед погрузкой подошли начальник ОВС Таланов и помпотех Кучин.

— Придется вам поехать с другим полком — надо дооформить документы на колхозные машины, — сказал Кучин.

— И захватить двести комплектов командирского обмундирования, — добавил Таланов. — Его получит Щербаков.

Короче, пришлось задержаться в Костроме на два дня. А первого июля загнал свою груженную имуществом ОВС машину на открытую платформу. В семь часов раздали ужин, а в восемь тридцать паровоз дал прощальный гудок. Промелькнули фермы знакомого моста через Волгу, и Кострома осталась позади. Через час без остановки проскочили Ярославль.

Мы с Щербаковым до темноты сидели на подножке машины, обсуждая, чем может обернуться для нашей страны эта война, что нас ждет впереди, на полях сражений… Спать я лег в кабине, а мой спутник забрался в кузов, на свой мягкий груз.

Всю следующую ночь провели на станции Бологое. Говорили, впереди поврежден путь. Лишь часов в десять утра дали отправление. А под вечер поезд снова остановился на перегоне. И вдруг кто-то крикнул:

— Воздух!

Все бросились из вагонов к ржаному полю. В синеве неба летел немецкий бомбардировщик. На кончиках крыльев и на фюзеляже хорошо различались темные кресты. Кто-то выстрелил из винтовки, но на него набросились с руганью. А враг спокойно уходил на запад — видимо, он был уже без бомб и наш эшелон его не заинтересовал.

2

Проснулся от резких толчков. Состав медленно подавался назад. Вдоль полотна дороги шел начальник эшелона в сопровождении железнодорожника и торопливо повторял:

— Быстренько готовиться к выгрузке! Быстренько!

Мы с Щербаковым принялись освобождать колеса полуторки от проволочных растяжек и, как только вагон остановился у разгрузочной площадки, съехали на землю. Затем вместе с другими машинами направились к небольшой рощице.

Куда же теперь ехать, где искать своих? И тут натолкнулись на лейтенанта из нашего полка Глинского. Оказалось, он был послан для связи со штабом дивизии, но найти его не смог.

— Поедем в Псков, там должен быть штаб нашего Северо-Западного фронта, — немного подумав, сказал лейтенант.

И вот она, прифронтовая дорога. Сплошным потоком движутся военные грузовики, подводы, группы солдат. Возле одной из деревень нас остановил конный милиционер и попросил подвезти. Он спешился, сел в кузов, оставив оседланного коня на произвол судьбы. Так война стала оборачиваться для меня самыми непривычными явлениями.

Вскоре выехали на шоссе Остров — Псков. В обоих направлениях по нему тоже шло множество машин, боевой техники, беженцев. Внезапно над самой головой раздался грохот — на бреющем полете пронесся самолет. Впереди одна из машин беспомощно ткнулась в кювет, другая загорелась. Увидел первую кровь, понял, какую опасность представляет для шоферов «воздух». А через полчаса в Пскове довелось узнать и что такое бомбежка. Десятка два «юнкерсов» бомбили центр города. К счастью, ни мы сами, ни машина не пострадали.

Глинский выяснил, что штаб фронта перебрался в Новгород, а о местонахождении полка ничего не узнал.

— Поедем в сторону Острова, — решил лейтенант.

Начало темнеть, ехать становилось все труднее. Я включил фары со светомаскировочными щитками, но узенькие пучки света почти не пробивали мрака июльской ночи. Машина ползла на второй передаче, еле угадывая дорогу. Внезапно впереди появились несколько солдат. Они бежали нам навстречу, что-то крича.

— Останови! — приказал лейтенант.

Один из подбежавших с ходу ударил прикладом винтовки по правой фаре, другой — по левой.

— Ты что нарушаешь светомаскировку? Хочешь, чтобы враг послал «гостинца»? — зло прокричал рослый солдат.

Я стал оправдываться, что принял меры предосторожности, но спорить с этими еще не освоившимися во фронтовой обстановке людьми было бесполезно. Таким образом, моя машина ослепла на оба глаза…

На другой день мы нашли свою часть, точнее — тыл полка. Под сенью густых деревьев стояли повозки, дальше темнел кузов автомашины. По бортовому номеру узнал полуторку Триппеля. Из палатки вышли заместитель командира полка майор Иванов и интендант Таланов. Я доложил, что привез командирское обмундирование.

— Куда мне его девать? В полку осталось десятка три командиров, — горько усмехнулся интендант. И добавил: — А машина очень нужна. У нас всего две уцелели.

Через несколько минут повар Гаплевский кормил меня остатками борща и рассказывал о событиях последних дней. Боевое крещение полк принял западнее Острова. Здесь враг бросил в атаку десятки танков и мотопехоту. Наши бойцы, вооруженные лишь винтовками, понесли большие потери. С тяжелыми боями отходили на восток…

Подъехавший Карим, увидев меня, радостно закричал:

— Ай, старшина, здравствуй! Тоже на война приехал?

Я был рад встретиться с этим веселым, смешливым шофером. Звал он меня старшиной с тех пор, как осенью 1940 года я исполнял-обязанности старшины хозвзвода. От Карима услышал еще кое-какие печальные подробности, в том числе о гибели Певнева. Когда тот вывозил с поля боя раненых, фашистский стервятник дал по санитарной машине пулеметную очередь.

На другой день утром поехал на передовую — нужно было доставить патроны и продукты. Сопровождал меня солдат службы боепитания Караян, одновременно наблюдавший за воздухом.

До командного пункта полка добрались благополучно. Он размещался в лесу, метрах в шестистах от переднего края. Среди деревьев выделялся большой шалаш, возле которого стояло несколько командиров во главе с полковником Соколовым. Я его еле узнал: он как-то осунулся, постарел, на голове — стальная каска. Тут же находился Кучин. Я уже слышал, что его назначили командиром батальона. Караян доложил о доставке продуктов и боеприпасов.

— Надо бы ящиков пять патронов подбросить поближе к окопам, — сказал Кучин.

— Отставить! — вмешался полковник. — Потеряем машину.

И верно, как зловещее предупреждение, невдалеке разорвалась мина, затем вторая. Все попрятались в щели. Обратно с нами ехал раненый лейтенант.

— Эх, нам бы сюда несколько пушечек да танков! — вздыхал он. — Дали бы врагу прикурить!..

Но, увы, не было в нашем полку даже минометов. С тяжелыми оборонительными боями он медленно отходил вдоль железной дороги Псков — Старая Русса. Все время передислоцировался и его тыл. Отправляясь утром в рейс, мы порой не знали, куда возвращаться, где искать своих. Кроме воздушной опасности, была еще одна трудность — если застанет темнота, ехать почти невозможно. Правда, со мной постоянно находился Караян. Он ложился на левое крыло и внимательно следил за дорогой, корректируя движение рукой. Но чаще всего его рука поднималась после того, как колесо попадало в колдобину.

К Караяну я относился с симпатией. Смелый, исполнительный, он в любой обстановке умел обеспечить бойцов патронами и гранатами, спокойно, без паники вел себя под бомбежками.

Ездил с нами часто и солдат химслужбы Лойко, выполнявший в поездках те же обязанности, что и Караян. Достаточно грамотный, окончивший какой-то химический техникум, он умел хорошо, доходчиво говорить. И когда нас окружали деревенские жители, Лойко, как заправский политработник, проводил беседы, объяснял обстановку, убеждал, что отступление наше временное. Да, мы искренне верили, что победа будет за нами!

Из тех трудных дней почему-то особенно запомнился один, очень типичный. Поздно вечером я вернулся с передовой, подкрепился остатками холодной каши, дозаправил машину и, усталый, улегся спать. Но среди ночи был разбужен каким-то шумом, в мой кузов что-то грузили. Вылез из кабины и увидел привычную суматоху — повозочники в спешке запрягают лошадей, к полуторке Малиновского цепляют кухню.

— Все ли взяли? — кричит Таланов, бегая между деревьями и повозками.

Мимо проползает полуторка Триппеля, доверху груженная разным имуществом. Завожу мотор, радуясь, что с вечера успел заправить бак. Таланов садится в мою кабину и тяжело выдавливает:

— Трогай. Фашисты в двух километрах, полк отходит…

А на востоке уже розовеет небо, обещая солнечный день. Значит, снова придется зорко следить за «воздухом», спасаться от фашистских стервятников…

А ездить приходилось с утра до вечера — две другие машины стояли в тылу полка с разным имуществом. Я же только успевал заправлять свой газик бензином и маслом. К счастью, он не подводил. Лишь однажды лопнула передняя рессора, но я тут же ее заменил, сняв со сгоревшей полуторки — таких машин на дорогах было очень много. И сам почти ежедневно попадал под бомбежки, обстрелы, но судьба миловала. Лишь в заднем борту кузова появилось несколько отметин от осколков. Уже достаточно освоился с фронтовой обстановкой, приобрел навыки, как спасаться от вражеской авиации. Наибольшую опасность представляли одиночные самолеты, на бреющем полете появлявшиеся над дорогами. А при бомбежках имелась возможность предугадать, куда упадут фашистские «гостинцы», и что-то предпринять. Так однажды было, когда мы со старшиной Снеговским поехали за продуктами. Он, как всегда, сидел в кузове. И вот, не доезжая до одной деревни, я услышал тревожный стук по кабине. Выскочив из машины, увидел над головой десятка два «юнкерсов». В этот момент от них стали отрываться четыре точки.

— Ну, пропали! — простонал мой спутник и бросился в канаву. А я продолжал спокойно стоять возле машины, ибо знал, что бомбы улетят метров на триста вперед — на деревню.

— Физику надо знать, товарищ старшина! — сказал я.

На другой день мы со Снеговским снова ехали за продуктами. Но не доезжая до места назначения, увидели идущих навстречу нам пехотинцев.

«Неужели отступают?» — подумал я.

В это время под передком машины раздался сильный взрыв.

— Мина! — испугался старшина.

— Нет, наверное, лопнул баллон…

Так и оказалось. А запасной у меня был проколот. Моему горю посочувствовал один из подошедших бойцов.

— Что, спустила? А мы только что столкнули в канаву машину с хорошей резиной. Вон за той рощицей. Что-то с мотором случилось, а враг уже в соседней деревне…

Несмотря на протесты Снеговского, я отправился за баллоном, прихватив на всякий случай гранату. Не доходя до брошенной полуторки, увидел двух солдат-латышей. Они преградили путь, повторяя лишь одно знакомое мне слово: «Мины!» Узнав, зачем иду, посовещались и указали на узенькую тропочку на обочине. Я направился по ней, перешел небольшой мостик и оказался возле полуторки. Домкрата не потребовалось — левые задние скаты висели в воздухе.

Когда я покатил снятый баллон к своей машине, латыши жестами попросили у меня гранату. Один из них бросил ее под мостик. Раздался мощный взрыв. Очевидно, солдаты заложили взрывчатку, а бикфордова шнура не имели.

В конце июля наш полк занял оборону в районе Порхова. Враг особой активности не проявлял, но обстановка на флангах была неясной. Командир полка решил выслать разведку во главе с лейтенантом Ольховиком. Семнадцать бойцов сели в кузов моей полуторки. Вернее, встали, ибо сесть было не на что, да и тесно. Полковник указал маршрут, и мы тронулись.

Вскоре дорога пошла лесом — ухабистая, грязная. Я вел машину на второй передаче и думал, насколько нелепо мы поступаем. Ведь враг услышит рев мотора гораздо раньше, чем мы его обнаружим. И достаточно одного автоматчика, чтобы уложить нас всех. Поделился своими мыслями с Ольховиком.

— Приказ есть приказ, — вяло отозвался он.

Вскоре лейтенант приказал остановиться.

— Дальше пойдем пешком, — сказал он солдатам.

Разведчики ушли. Погода как-то сразу испортилась, день помрачнел. Настроение тоже помрачнело. Что, если нагрянут гитлеровцы? Меня прикончат, а машину сожгут. И прибег к хитрости — взяв винтовку, отошел метров на пятьдесят и залег в кустах. Появятся два-три фашиста — открою огонь. А будет их много, придется уносить ноги. Но все обошлось — через полчаса разведчики вернулись, не обнаружив противника.

Едва возвратились в полк, подошел начфин и заявил, что надо ехать в Порхов за деньгами. Кроме писаря Удлера взяли, как обычно, Караяна и Лойко. В городе машину загнали в чей-то двор, и начфин отправился оформлять документы на получение денег. В это время завыли сирены воздушной тревоги, над городом показались немецкие самолеты. А через несколько минут по местному радио объявили, что северо-восточнее Порхова сброшены диверсанты.

— Поедемте их ловить! — предложил Лойко.

Караян его поддержал, а я, помня воинскую дисциплину, заколебался. Но боевой дух все же взял верх, и, не обращая внимания на протесты писаря, нажал на стартер. Поколесили с полчаса в указанном районе, ни одного диверсанта не увидели. А в городе уже метал громы и молнии наш начфин. Мне, разумеется, крепко попало.

На другой день с писарем Удлером поехали на передовую для выдачи денежного довольствия рядовому и младшему командному составу. Добрую половину денег пришлось привезти обратно — полк ежедневно нес потери убитыми и ранеными. И отступал, отступал, теснимый хорошо вооруженными гитлеровцами, нанося им тоже немалый урон.

В начале августа отправились со старшиной Снеговским в штаб армии за пополнением — нам выделили шестерых лейтенантов, только что окончивших училище. Держались они бодро, шутили, интересовались фронтовыми новостями. Оказалось, что уже немножко обстрелянные — их эшелон попал под бомбежку.

Из штаба армии мы выехали под вечер и торопились, чтобы засветло прибыть в свою часть. Но в пути случилась задержка: на небольшом мостике застрял трактор. Не желая ждать, когда его вытащат, Снеговский сказал:

— Заворачивай, поедем другой дорогой, а то уже смеркается.

Я повел машину, целиком полагаясь на старшину, имевшего карту-двухверстку. Через некоторое время почувствовал, что он испытывает неуверенность. К тому же почти стемнело.

— Правильно ли мы едем? — наконец спросил я Снеговского.

— Доберемся до первого селения и уточним, — успокоил он.

Справа, километрах в полутора, ярко пылала деревня, оттуда доносилась стрельба. Чуть левее небо тоже было розовым от пожарищ. Неожиданно на этом алом фоне вырос силуэт человека с автоматом.

— Стой, кто идет? — окликнул он.

— Свои, свои! — дружно закричали наши лейтенанты.

Человек опустил автомат. Из кювета поднялись еще двое. Объяснили, что дальше ехать нельзя, близко гитлеровцы.

Мои пассажиры спрыгнули на землю. По горевшей деревне били минометы, и лейтенанты по звуку выстрелов и вспышкам принялись определять до них расстояние. Результаты у всех получились слишком разные. К их стыду, пришлось вмешаться и помочь.

Третий месяц войны… Отправил домой четыре письма, но ответа не получил. Впрочем, немудрено — линия фронта была все время в движении. Даже в снабжении продуктами и боеприпасами имелись большие трудности — склады все время переезжали. Горючее часто приходилось «стрелять» у бензозаправщиков. Удалось раздобыть немецкую канистру, в которой стал возить двадцатилитровый НЗ. В переднем углу кузова укрепил корпус огнетушителя с автолом — ежедневно приходилось добавлять в двигатель масла. Давно требовалось сменить поршневые кольца, но где их взять…

А Карима замучила резина. Отдал ему запасную газовскую камеру. Она, конечно, в эмовском баллоне долго не проходит, ее «сжует», но казах был настроен оптимистически:

— Жашем жевать? Покрышка крепкий, твой камера до конец войны ходить будет!

Скоро ли придет этот конец, никто из нас не знал. Пока отступали и отступали. Враг уже перешел Днепр, рвался к Ленинграду… Сила гитлеровцев пока наглядно проявлялась в их авиации и танках.

Однажды подвозил нашего летчика — молодого, почти моего ровесника. Подбили, выбросился с парашютом. Я посетовал, что плохо красные соколы защищают наземные войска и нас, водителей.

— Мало у нас истребителей, да и те по летным качествам уступают немецким, — ответил он. — Но скоро и мы получим хорошую технику. Тогда будем бить врага успешней.

Да, ежедневно мне приходилось быть свидетелем воздушных боев, и они, увы, чаще оканчивались в пользу «мессершмиттов».

Летчик сказал, что автомобили в солнечный день очень демаскируют себя ветровыми стеклами. Решил это учесть, тем более что гитлеровцы продолжали разбойничать. На обочинах дорог повсюду остовы сгоревших машин, остатки телег, трупы лошадей, распространявшие смрадный запах. Часто встречались и свежие холмики земли, не нуждавшиеся в особых пояснениях. И каждый раз невольно думалось, что и мне в любую минуту может выпасть такая же доля. А однажды уже мысленно распрощался с жизнью.

Дело было так. С интендантом Пресновым поехали на армейский склад за бензином. Склад оказался хитро замаскированным — от железной дороги сделали ответвление в лес, застелив рельсы зелеными ветками. Я подогнал машину к железнодорожной цистерне, а Преснов пошел оформлять документы. Вдруг послышался гул моторов, и в просветах макушек деревьев показалось около пятнадцати одномоторных «юнкерсов». Думал, фашисты пройдут мимо, но они стали разворачиваться и выстраиваться в правый пеленг. И вот ведущий пошел в пике, за ним остальные. Бежать было поздно; я лег на землю, ожидая неминуемой гибели. Отвратительно завыли бомбы, их звук все нарастал…

Но что это? Разрывов все нет и нет. Сразу догадался — психическая атака, в которую попадал и раньше. Видимо, бомб у фашистов уже не было, вот и решили хотя бы постращать — включили сирены.

Рано утром мы с Караяном прибыли на КП полка, разместившийся в небольшой, утопающей в зелени деревеньке. Возле крайнего дома увидели эмку Рахимгалеева со спущенным баллоном. Не успел я подойти к Кариму, как из дома вышел полковник Соколов и сел в мою машину.

— В штаб дивизии! — приказал он и развернул на коленях карту.

Караян остался в кузове в качестве наблюдателя за воздухом.

Командир полка, как всегда, был неразговорчив, лицо — землистое, утомленное, под глазами мешки от постоянного недосыпания. И я подумал: нелегко дается эта проклятая война не только солдатам, а и командирам всех рангов. Им еще больше.

Когда мы вернулись из штаба дивизии, из соседней деревни, которую оборонял наш полк, доносилась сильная ружейно-автоматная и минометная стрельба. Деревня горела. К полковнику подбежал начальник штаба Муравьев и доложил, что полк ведет тяжелый бой, много раненых, а санитары куда-то пропали.

— Расстреляю! — в сердцах произнес полковник и сказал мне: — Забирайте раненых и привезите несколько ящиков патронов!

В кузов машины положили семерых солдат с окровавленными, наспех сделанными повязками. Лейтенант, раненный в плечо, сел в кабину. Я старался вести автомобиль по ухабистой дороге как можно мягче. Вдруг справа раздался взрыв: мина… Вторая разорвалась ближе. Я повел машину быстрее, раненые в кузове застонали. Выпустив по нас еще пару мин, враг замолчал. Я подумал, что все обошлось, но вскоре запарил радиатор. Еле дотянул до селения, в котором размещался медпункт и стояла часть нашего тыла полка. Сдав раненых, передал Караяну приказ полковника. От себя добавил:

— Поезжай с Малиновским, у меня пробит радиатор. Тем более что патроны — в его машине.

Но Малиновский от поездки стал отказываться, утверждая, что не знает дороги.

— Дорога здесь одна. Да и по стрельбе можешь ориентироваться.

Малиновский стоял на своем. Было ясно, что он трусит. Пришлось сесть рядом с ним, а Караян полез в кузов. Прибыв на командный пункт, я доложил Соколову, что привез патроны.

— Надо их доставить в батальон Кучина, — полковник указал на соседнее селение, за которое шел бой.

Кому следовало выполнять эту рискованную задачу, нужно ли мне ехать с Малиновским, он не уточнил. Поэтому я снова сел в кабину. У Малиновского нервно задрожали руки, но он все же поехал. А когда мы спустились в овражек, разделяющий две деревни, шофер остановил машину, в глазах у него блеснули слезы.

— Дальше не могу… У меня жена, дочь, — захныкал он.

— А ну отдай мне руль! — зло крикнул я.

Малиновский, мигом выскочив из кабины, бросился в кусты. Я сел за баранку, успев взглянуть в кузов. Караян — молодец! Поставил на кабину ручной пулемет, сам спокоен.

Мы въехали в пылающее селение. В лицо пахнуло жаром и гарью. То там, то тут рвались мины. Я направился к западной окраине, откуда доносилась сильная перестрелка. На капот сыпались пепел, тлеющая солома. В конце деревни заметил перебегающих от дома к дому наших бойцов. Из вырытого у палисадника окопа высунулась голова в каске. Сразу затормозил, узнав капитана (на днях получил «шпалу») Кучина. Доложил, что привез патроны.

— Какие там патроны! — крикнул он. — Уезжай скорей, батальон понес большие потери, сейчас будем отходить.

Быстро развернувшись, на полном газу погнал обратно. В овражке подобрал Малиновского. Позднее Караян спросил:

— Зачем Малиновский кусты бегать? Штаны наложил, да?

— Со штанами вроде обошлось. А вот его красноармейская честь сильно замарана, — отозвался я и с этого дня стал испытывать к этому шоферу явную антипатию.

Жарким августовским днем, возвращаясь в полк, мы с Лойко остановились в одной деревне. Женщины принесли холодного молока, пирогов, завязалась обычная беседа о положении на фронте. В это время к нам подбежал запыхавшийся мужчина лет пятидесяти.

— Товарищи военные, помогите — государственные деньги грабят! — произнес он. — Я директор совхоза…

Мы встревожились. Лойко сел в кабину, Караян — в кузов, а директор встал на подножку, чтобы указывать дорогу. У совхозной конторы увидели группу людей. При появлении машины часть их убежала.

— Что здесь происходит? — строго спросил Лойко.

Женщины стали объяснять, что не сегодня-завтра придут фашисты, захватят кассу, так не лучше ли все деньги раздать рабочим?

Пригласил перепуганного кассира, который сообщил, что зарплата всем выдана полностью, но в наличии осталось еще около пятидесяти тысяч рублей. Мы посовещались с директором и решили, что ввиду сложившейся обстановки следует выдать рабочим выходное пособие в размере двухнедельного заработка, а остальные деньги сдать под расписку в ближайший банк. Стали собираться и убежавшие. Лойко серьезно предупредил, что посягательство на народное добро будет наказываться по законам военного времени. Уладив конфликт, мы поехали в расположение тыла полка. А там уже нервничал интендант Таланов:

— Где вы так долго пропадали? Надо срочно везти продукты на передовую!

В кузов быстро погрузили пшено, жир, хлеб, и я тронулся в путь. Командный пункт полка располагался в небольшой деревне. По ней били вражеские минометы, три крайних дома горели. Совсем близко трещали винтовочные выстрелы и автоматные очереди.

Выслушав мой доклад о доставке продуктов, полковник Соколов мрачно вздохнул:

— Что с ними делать? Кухня куда-то пропала.

— Может, сами кашу сварим? — робко предложил я.

— А в чем? Где возьмем большой котел?

— Поищем в здешних банях…

Командир полка эту идею одобрил и выделил мне в помощь солдата. В самом деле нашлась подходящая банька. Мы помыли котел и пшено и затопили «кухню». Но случилось непредвиденное — дымоход в бане оказался неисправным, и сначала заполыхала соломенная крыша, затем и все строение…

К счастью, походная кухня вскоре отыскалась, и мы передали свои кулинарные полномочия профессионалам.

Старшина Снеговский, узнав эту историю, пошутил:

— Нет, брат, с тобой каши не сваришь!

После своего трусливого поступка Малиновский избегал попадаться мне на глаза. Да и мне не очень хотелось общаться с этим человеком. К тому же с утра дотемна проводил в разъездах. Уставал физически, сказывалось и нервное напряжение, ибо фашистская авиация по-прежнему представляла для водителей очень серьезную угрозу. Запомнился один «рекордный» день, когда семь раз пришлось спасаться от бомбежек.

Зато как приятно было вечером вернуться из поездки, загнать машину под кроны густого леса и почувствовать себя на время в полной безопасности. Сколько жизней спас наш родной северный лес! Свое душевное состояние в те суровые дни я попытался выразить вот в таком стихотворении:

Да, трудно было загадывать, что принесет завтрашний день — бои шли жестокие. Но у меня и в мыслях не было того, что фашистам удастся поработить нашу страну. Твердо верил: победа будет за нами. И мой долг — внести в эту победу свой скромный, шоферский вклад.

Однако машина начинала уже сдавать. Все хуже держали тормоза, мотор все больше расходовал масла, наконец треснул аккумулятор. За ночь напряжение падало настолько, что утром не было ни сигнала, ни искры. И все же ездил. Чтобы завести двигатель, собирал нескольких «толкачей», а в дороге поддерживал такие обороты, чтобы генератор давал ток. Останавливаться старался на горках, не раз прибегал к помощи других водителей, чтобы буксиром помогли или дали «прикурить». А вскоре лишился своей полуторки совсем.

Это случилось в середине августа. Полк занял оборону на высоком холме возле деревни Дубовка. Внизу — овраг с небольшой речушкой. Где враг — неизвестно, и командир полка решил выслать разведку. Лейтенант Ольховик подвел к моей машине два десятка солдат в полном боевом снаряжении. Я стал объяснять, что заправился авиационным бензином, мотор перегревается.

— Ничего, потихоньку доедем! — успокоил Ольховик.

Мои опасения подтвердились: едва переехал речку и начал подниматься в гору, как застучали поршневые пальцы, из радиатора заклубился парок. Я надеялся, что на ровной лесной дороге машине будет легче, но там оказалась грязь. Радиатор все больше и больше парил. Наконец лес стал редеть, впереди в просветах деревьев показались крыши деревни. Но тут вода закипела ключом, пар закрыл все ветровое стекло. Перегревшийся мотор удалось заглушить с трудом.

Слева увидел прудок, обросший ивами, и побежал с ведром за водой. На ходу бросил взгляд на деревню — через нее проходили какие-то люди. «Видимо, партизаны», — подумал я, удивившись, однако, что многие шли по пояс обнаженными. Вдруг некоторые из «партизан» стали замедлять шаг, смотреть в сторону моей машины и… снимать с плеча оружие! Хотел крикнуть разведчикам, мол, враг перед нами, но кузов был уже пуст. Прогремели автоматные очереди, и не пар, а дым взметнулся над моей бедной машиной. Я бросился в лес, и тут попался на глаза автоматчикам. Пули защелкали по деревьям, отлетевшей щепкой ударило в висок, веткой сбило пилотку. Минут через двадцать прибыл к своим, где меня уже сочли погибшим.

Полковник собрал командиров на совещание и объявил, что гитлеровцы движутся в направлении станции Дно и могут нас отрезать. Поэтому приказ: отходить. С нами оставалась полуторка Триппеля, на которую погрузили единственный станковый пулемет. Подозвав меня, Соколов развернул карту:

— Видите, километрах в полутора проходит шоссе. Выбирайтесь на него и следуйте до станции Дно. А мы пойдем напрямую.

Ехали заросшей лесной дорогой. Не выезжая на шоссе, остановили машину. Я пробрался на опушку и затаился в кустах. Минут через десять послышался гул мотора — шел ЗИС-5 с прицепленной противотанковой пушкой. Значит, дорога еще в наших руках, можно двигаться и нам!

Тяжело переживал потерю машины. Сколько километров намотал на ней по фронтовым дорогам, под сколькими побывал бомбежками! К тому же в багажнике находились лекции Центральных курсов иностранных языков, словари, тетрадь со стихами… И все же не зря, видно, говорят, что нет худа без добра — если бы не перегрелся мотор, выскочил бы прямо на фашистов.

Но в «безлошадниках» оставался недолго. Вскоре появились две «вакансии» — Триппеля перевели в тыловую часть, а Малиновский… дезертировал! Впрочем, от этого труса всего можно было ожидать.

Едва успел принять триппелевскую машину, как майору Иванову потребовалось ехать в Старую Руссу, западнее которой наш полк занял оборону. С нами отправился Караян.

Город выглядел угрюмо, нелюдимо, многие жители эвакуировались. Мы заехали на какое-то предприятие, и Иванов пошел по опустевшим цехам — подыскивать посуду под пищу. Найти удалось лишь слегка помятый молочный термос, который отвезли на передовую нашим кашеварам. Там же остался и майор, а мы вернулись в город.

На другой день узнал печальную весть: Иванов погиб. Оказалось, вечером гитлеровцы пытались наступать и он поднял бойцов в контратаку. Но она не удалась.

В тот же день легко ранило и меня.

Случилось это так. Прибыв на восточную окраину Старой Руссы, где в небольшом парке разместились несколько наших подвод и полевая кухня, я сгрузил привезенный хлеб и улегся на траву возле машины. Солнце уже клонилось к западу, обещая на завтра такой же жаркий день.

— «Рама»! — услышал я чей-то голос.

Немецкий самолет-разведчик летел, как обычно, медленно. Один из красноармейцев вскинул винтовку, но его удержали:

— Самолет бронирован, пулей его не возьмешь.

А «рама» все кружила над нами. И вдруг совсем рядом разорвалась мина. Следующая упала возле кухни, убив повара. Повозочные бросились к лошадям, я — к своей машине. Лишь выведя полуторку в безопасное место, почувствовал боль в левом колене, схватился рукой — кровь. Знал, что недалеко расположен медицинский пункт. Поехал туда. Оказалось, ранен небольшим осколком, его вытащили, сделали перевязку. До тыла полка добирался, выжимая сцепление правой ногой. Таким же образом работал и несколько следующих дней и не чувствовал особого неудобства. Только от тряски порой испытывал в коленке ноющую боль. Карим меня пожурил:

— Жашем бежать, когда немса миной стреляет? Лежать надо!

Все заметнее чувствовалось приближение осени. Похолодало, стал часто моросить мелкий дождь. Воспользовавшись свободной минутой, решил заняться наладкой стеклоочистителя. Но подошел старший лейтенант Муравьев:

— Поедем в штаб дивизии. Он километрах в пятнадцати.

В пути Муравьев сообщил, что дивизия, а значит, и наш полк будут расформировываться. Я не знал, как отнестись к этому сообщению.

Мы уже приближались к нужному пункту, когда увидели идущих полем красноармейцев.

— Вроде отступают, — высказал я предположение.

— Не может быть. Это, наверное, связисты…

Впереди показалась деревенька. Она выглядела совершенно пустынной. Но и это старший лейтенант объяснил: маскировка.

— Поставьте машину в укрытие, а я пойду пешком, — сказал он.

Я загнал полуторку в большой сарай. Но только успел выйти из него, как увидел бегущего во всю мочь Муравьева. На ходу он сделал мне выразительный знак рукой, я мгновенно завел машину и дал полный газ. А вдоль деревни уже прочерчивали огненные нити трассирующие пули — враг вступал в селение. Старшего лейтенанта я догнал лишь в километре от злополучной деревни.

— Чуть не угодил в лапы фашистам! — с трудом переводя дух, сказал он. — Где же теперь искать штаб дивизии?..

А вернувшись на КП полка, мы застали грустную картину: несколько командиров и рядовых бойцов окружили раненого человека. Голова его забинтована, сквозь повязку проступило алое пятно. Подойдя поближе, узнал командира полка. Лицо очень бледное, но, как всегда, спокойное.

— Что случилось? — спросил у Карима, находившегося здесь же.

— Немса много мина стрелял, — пояснил он.

Двое командиров бережно взяли Соколова под руки и повели к эмке. Прежде чем сесть в машину, тот поманил к себе Муравьева и что-то стал ему наказывать.

Видя, что раненый без головного убора, Караян снял с себя фуражку и подал адъютанту полковника, собравшемуся провожать Соколова до медпункта. На прощанье командир полка помахал всем рукой.

На душе у нас было тяжело. Все мы за два с лишним месяца боев успели полюбить своего командира — человека несколько суховатого, но справедливого, требовательного, смелого. Он всегда поровну со всеми делил тяготы и опасности фронтовой жизни.

…А с передовой доносились обычная ружейно-пулеметная трескотня, редкие разрывы мин. Остатки нашего полка мужественно сдерживали врага на занятом рубеже.

— Соколов будет госпиталь лежать. Нам другой командир дадут, да? — спросил опечаленный Караян.

— Нет, не дадут — наш полк расформировывается, — сообщил я.

3

После расформирования полка я со своей машиной попал в политотдел 202-й стрелковой дивизии. Одна политотдельская полуторка стояла в дивизионном тылу с партийными документами, а моя стала использоваться в качестве разъездной. Политотдел размещался в деревне Лонно в деревянном доме рядом со штабом. Передовая — в четырех километрах. Моими обычными рейсами стали поездки в тыл дивизии, в штаб армии или фронта. Километра три приходилось ехать болотистым лесом, где дорога выстелена поперечно уложенными бревнами. Пока одолеваешь этот участок, вывернет все внутренности. А по обеим сторонам — минные поля.

На передовой ни днем ни ночью не смолкала яростная стрельба. Гитлеровцы, остановленные на пути к Октябрьской железной дороге, предпринимали атаку за атакой. Но дивизия отбивала все их попытки продвинуться на юго-восток.

Служить на новом месте стало легче. Политотдельцы — народ простой, хороший. Особенно понравился старший политрук Земляков. Во время одной из поездок в штаб армии он рассказал о боевом пути дивизии. Она вступила в бои в первые же часы войны на литовской границе и трое суток сдерживала натиск врага. С тяжелыми боями отходила через Остров, Псков, Дно, Старую Руссу. Знакомые названия!

Старший политрук с большим уважением говорил о комдиве полковнике Штыкове, получившем крепкую закалку еще в боях с белофиннами. Об успехах штыковцев, сказал он, не раз сообщалось в сводках Совинформбюро.

В штабе армии мы задержались около часа. Вернувшись к машине, Земляков протянул свежую «Правду»:

— Вот опять про нас пишут!

Я прочел:

— Тут упоминается Бень, — пояснил Земляков. — К сожалению, его уже нет в живых. Отчаянный был разведчик. Однажды захватил немецкий бронетранспортер, проник в нем в тыл врага и уничтожил несколько бронемашин и орудий.

— Что ж, товарищ старший политрук, выходит, мне повезло служить в такой славной дивизии, — сказал я, заводя мотор.

На нашем участке фронта наступило сравнительное затишье. Измотав силы в безуспешных атаках, враг перешел к обороне.

В связи с приближением ненастья я соорудил над кузовом полуторки брезентовый верх. Начальник политотдела полковой комиссар Свешников одобрил мою инициативу, но затем спохватился:

— А как же наблюдать за воздухом?

— Фашисты редко стали нападать на машины…

— Нет, предосторожность не помешает, — возразил он.

Пришлось оставить брезент лишь над передней частью кузова.

Спать в кабине становилось все холоднее, поэтому я перебрался на жительство в дом, где уже были «прописаны» шофер комдива Кафтарадзе, водитель клубной летучки Климов, инструктор политотдела по комсомолу Журавлев и баянист Боков. Кафтарадзе — молодой невысокий грузин, с живыми, хитроватыми глазами. Носит шапку-кубанку, на боку — клинок. Климов — крупный флегматичный парень с обозначившимися уже залысинами, с пухлым, добродушным лицом. А Боков — вечный шутник и балагур, всеобщий любимец.

Машину загонял в крестьянский крытый двор, а Климов накрывал свой газик маскировочной сеткой. Но авиация нас не беспокоила. Вражеские артиллеристы и минометчики тоже не уделяли нам своего «огневого» внимания, хотя вряд ли не знали, что в Лонно располагается штаб дивизии.

Ездить приходилось мало, и меня иногда стали использовать «не по назначению». Прочитав составленную мною сводку для штаба армии, заместитель начальника политотдела батальонный комиссар Иванов сказал:

— Ну, брат, оказывается, и пером ты владеешь не хуже, чем баранкой. Только не гонись за художественностью — это не роман!

А инструктор по работе среди войск противника старший политрук Гудков, узнав, что я немного знаю немецкий язык, тоже начал обращаться ко мне за помощью.

— Ну-ка скажи, о чем здесь говорится? — спрашивал он, подавая свежие, пахнущие типографской краской пачки.

Я переводил, после чего листовки он передавал летчикам или разведчикам для разбрасывания на территории, занятой врагом.

— Понимаете, в школе и в институте я изучал французский, — словно оправдываясь, однажды сказал он.

Гудков — типичный интеллигент. Тонкие, приятные черты лица, роговые очки, мягкая, культурная речь. И если бы не форма, трудно бы было поверить, что он военный.

Вскоре политотдел получил аппарат «Фотокор» со всеми принадлежностями. Я оборудовал в доме с помощью одеяла и плащ-палатки нечто вроде лаборатории и сделал несколько снимков. Тем самым схлопотал себе еще одну «общественную нагрузку» — фотографировать бойцов для партийных билетов. Однако хотелось снимать что-то более интересное, запечатлеть какой-нибудь боевой эпизод. И вот однажды услышал нарастающий треск автоматов и пулеметов.

— В районе Лычкова через передний край просочилась группа фашистских автоматчиков, — объяснили мне в политотделе. — От машины далеко не отлучайся!

Через полчаса стрельба затихла. Появился возбужденный Журавлев:

— Ну и дали фашистам! Трупов пятьдесят они оставили!

Я схватил «Фотокор» и направился к месту боя. Но меня догнал посыльный политотдела:

— Батальонный комиссар Иванов приказал вернуться!

Пришлось подчиниться. Но мой «фотозуд» не утих. Пошел к командиру разведроты, попросил разрешения снять лучших разведчиков. Он выделил пятерых и среди них молодую невысокую девушку.

— Валя Серухина, из Рыбинска, — представил ее он. — Пришла в армию своевольно, без направления военкомата. Не раз участвовала в смелых вылазках в тыл врага.

Снял я их за деревней в кустарнике, якобы зорко наблюдающих за противником. Но с проявлением пластинки пришлось подождать. В наш дом, который Климов именует «хатой», определили на постой гостей — двух батальонных комиссаров и старшего политрука, приехавших с какой-то проверкой из штаба армии. Вечером после ужина у нас завязался интересный разговор. Начали с положения на фронтах, затем перешли на литературу. Один из гостей стал декламировать щипачевское стихотворение, а я процитировал несколько строк из Бернса и Петрарки. Даже улегшись спать, долго переговаривались.

Через день мне приказали отвезти наших постояльцев в штаб армии. Я завел полуторку, подогнал ее к дому. Политработники оделись и вышли к машине. Я ждал, когда они сядут, но те закурили и не спешили занимать места. Покурили — и опять чего-то ждут. Я уже начал опасаться, что опоздаю к обеду.

— Товарищи, может, поедем?

— Так ведь нет шофера, — отозвался один из политработников.

— А моя кандидатура вас не устраивает?

Они улыбнулись, но продолжали стоять.

Пришлось еще раз заявить, что водитель на месте. Когда поехали, спросил сидевшего рядом со мной батальонного комиссара:

— Неужели так не похож я на шофера? Видимо, подвела меня комсоставская портупея.

— Не портупея, мой дорогой, а Петрарка! — пояснил он.

В нашей «хате» часто демонстрировались для штабных работников кинофильмы. С особым интересом смотрели мы фронтовую кинохронику. Радостно было видеть разбитую вражескую технику, колонны пленных. Значит, все же бьем мы этих «непобедимых»! За фильмами с киномехаником Ермоленко я ездил в Валдай. Начальник политотдела обычно нас напутствовал:

— Попросите что-нибудь героическое или веселое, чтобы у солдат бодрость духа поднимало. Ну и свежую кинохронику не забудьте. Это очень важно!

Серьезных боевых действий дивизия по-прежнему не вела, удерживая противника на занятых им рубежах. А круглосуточная ружейно-пулеметная перестрелка стала уже таким привычным звуком, что на нее не обращали внимания. Часто над нами проходили «юнкерсы» бомбить Крестцы, Бологое и другие тыловые объекты. Враг иногда сбрасывал листовки, убеждая наших воинов, что Красная Армия уже почти разбита, и предлагая сдаваться в плен. На одной из листовок увидел фотографию сына Сталина — Якова, прогуливающегося по аллее среди цветов. Дескать, вот как хорошо в плену!

Но все эти листовки солдаты использовали явно не по назначению, ибо туалетной бумаги не выдавалось. И по-прежнему не сомневались в силе своей армии, в надежности тыла.

Да, тыл помнил о своих защитниках. Однажды утром в нашу «хату» зашел Земляков и сказал:

— Давай завтракай и поедем в политуправление фронта за подарками от трудящихся.

Быстро управившись с пшенной кашей, я завел машину. Но с выездом пришлось немного задержаться. И это, возможно, спасло нам жизнь: когда выбрались на Ленинградское шоссе, увидели несколько догоравших машин — только что пролетел немецкий самолет.

Вернулись мы в дивизию с полным кузовом небольших кулёчков — несмотря на трудную пору, советские люди присылали на фронт очень много подарков. Приятно бойцу получить такую посылку с нехитрым набором необходимых в солдатском быту предметов. И в каждой — теплое письмо, согревающее душу фронтовика.

В доставшейся мне посылке оказались вязаные варежки, мыло, одеколон, носовой платочек, кисет с табаком. Но всего больше тронула записка с приколотой к ней фотокарточкой девушки — свердловской студентки Вали Кулаковой. Обращаясь к незнакомому фронтовику, она желала ему, не щадя жизни, мстить оккупантам за горе советских людей, за поруганную нашу землю.

Прочел эти девичьи строки и стало немножко неловко. В те ли руки попала Валина посылка? Какой же я мститель, если не пришлось уничтожить ни одного фашиста? Одно лишь немного успокаивало — без водителей армии тоже не обойтись.

Под впечатлением подарка написал стихотворение и послал в армейскую газету «Героический штурм». Через несколько дней оно было опубликовано.

А положение на фронтах продолжало оставаться тяжелым. Особенно всех нас беспокоила судьба Москвы, к которой рвались фашистские полчища. Неужели ее возьмут? Как-то не выдержал и задал такой вопрос Землякову.

— Нет, столицу не сдадим. Скоро враг получит такой удар, что костей не соберет, — спокойно ответил он.

И другие политотдельцы были настроены так же спокойно, деловито. Никакой тревоги, растерянности. И это служило верным признаком силы нашей армии, неотвратимости разгрома фашистских полчищ.

Так оно и оказалось. В середине декабря Журавлев вбежал в нашу «хату» радостно возбужденный, сжимая в руке газету:

— Ребята, наши войска под Москвой перешли в наступление! Враг отходит, неся большие потери. Освобождено несколько городов и множество населенных пунктов! Читайте!

Мы жадно впились в газетные строчки.

— Значит, Москва уже вне опасности? — спросил Климов.

А Боков схватил свой баян и подмигнул Кафтарадзе:

— Кацо, лезгинку!

Шофер комдива не заставил себя упрашивать. В разгар веселья вошел Земляков и широко улыбнулся:

— Ну и дает, кавказская душа!

— В честь побед Красной Армии, — пояснил Журавлев.

— А когда про наш фронт напишут? — спросил Климов. — Засиделись мы, товарищ старший политрук, тут, в болотах.

— Скоро придет и наш черед. И вообще приближается время, когда вся армия перейдет в решительное наступление. Пока же плясуна придется у вас забрать — надо ехать в полк…

Но радостные вести часто соседствуют с печальными. Через два дня политотдельцев потрясла гибель старшего политрука Гудкова. Фашистская пуля подстерегла его на передовой. Очень жаль было этого политработника, с которым у меня сложились добрые, почти дружеские отношения.

А успешное наступление войск Западного фронта продолжалось. С нетерпением ждали свежие газеты. У всех поднялось настроение. Климов с Боковым уже строили прогнозы, когда враг будет полностью изгнан с нашей земли, — каждому хотелось скорее вернуться домой, зажить мирной, спокойной жизнью. Все разговоры сводились к одному — скоро ли начнем активные боевые действия и мы? Воспользовавшись поездкой с командиром дивизии в штаб армии, я попытался удовлетворить свое солдатское любопытство:

— Товарищ полковник, неужели так и не возьмем Лычково?

— Лычково, брат, — теперь не наша забота, — отозвался он. — Перебрасывают нас правее, будем форсировать болото Невий Мох. Хватит, говорят, посидели четыре месяца в обороне. — Полковник помолчал, потом вздохнул: — М-да… Воевать надо. Да как воевать, когда почти нет артиллерии? А фашист здорово укрепился, его одной матушкой-пехотой не возьмешь.

— Значит, хитростью надо брать!

— Ишь какой стратег нашелся! Враг тоже не лыком шит! Ты, стратег, давай газуй, а то опоздаем!

Дня через три, как и говорил полковник Штыков, нашу дивизию перебросили западнее, поставив задачу перейти линию железной дороги между станциями Кневицы и Беглово и вместе с другими войсками фронта ударить по демянской группировке противника. В связи с этим перебрались из Лонно и тыловые подразделения, разместившись в лесу, в землянках. Наша политотдельская «резиденция» оказалась рядом с дорогой. Во всю длину землянки — общие нары человек на пятнадцать, застеленные еловыми ветками и плащ-палатками. Я отвоевал себе место рядом с печкой, возле которой ставлю ведро с водой для заливки в двигатель.

Завернули сильные холода. Чтобы завести машину, приходилось с полчаса подогревать факелом картер двигателя и всасывающий коллектор. Мучило и другое — очень замерзало ветровое стекло. Зато все дороги стали проезжими — лужи замерзли, колеи и рытвины засыпало снегом. Самим водителям мороз был нипочем — у всех полушубки, валенки, шапки-ушанки, рукавицы. Так же тепло одевала страна всю нашу армию.

А дивизия вскоре вступила в упорные бои за овладение деревнями Вершина и Высочек, превращенными врагом в сильно укрепленные опорные пункты. Ежедневно на перевязочный пункт поступали раненые. Политработники, возвращаясь с передовой, часто приносили партийные и комсомольские билеты погибших. Особенно взволновал меня партбилет политрука Озерова, пробитый пулей и залитый кровью. Он повел роту в атаку и погиб героем. Только успел я этот волнующий документ сфотографировать, как разведчики привели «языка» — молодого рыжеватого немца в потрепанной шинели, повязанного поверх головного убора женским платком. Меня вызвали его допросить. К сожалению, ничего ценного выведать не удалось. Немец лишь сообщил, что он из 290-й дивизии, что солдаты терпят большие лишения, причем некоторые не прочь бы сдаться в плен.

— Что ж, поступили бы разумно, — заметил начальник политотдела. — Спросите: если мы его отпустим, приведет ли он к нам хотя бы нескольких своих товарищей?

Немец в ответ закивал согласно. Затем попросил есть. Обед был еще не готов, ему дали большой ломоть хлеба. Тут сообщили, что в перевязочном пункте будет показан киножурнал о разгроме врага под Москвой.

— Пойдемте все, — сказал начальник политотдела. — Прихватим и этого вояку. Пусть посмотрит, как мы их бьем!

Однако немец с полным равнодушием смотрел кадры великого наступления. Все его внимание было поглощено ломтем хлеба.

Вечером немца отпустили, но к нам он никого не привел. И сам не вернулся.

…Наступил последний день 1941 года. В восемь часов вечера вернулся из поездки, поставил машину, слил воду. В землянке — елка, украшенная бумажными гирляндами. Почти все политотдельцы в сборе, помытые, побритые. Поужинав, тоже надел чистое обмундирование и подсел к столику телефониста, чтобы написать письмо матери. Но вошел Иванов и сказал:

— Давай, дорогой мой, заводи машину. Поступили раненые, а санитарная сломалась.

Пришлось снова облачаться в рабочую одежду, подогревать и заводить уже остывший двигатель. В перевязочном пункте в кузов посадили семерых раненых.

— Довезешь один, тут недалеко, — напутствовал военврач.

Ехать до медпункта в самом деле было всего километров пять. Но погода испортилась, поднялась метель. Лесом машина шла легко, а в поле стала еле передвигаться по снежному наносу. Наконец колеса забуксовали. Раненые стали стонать:

— Шофер, скоро ли?

— Сейчас, сейчас, только подкопаю!

Но едва продвинулись на несколько шагов, снова буксовка. Орудуя лопатой, я сильно устал, вспотел, скинул полушубок.

— Шофер, скорее!..

— Сейчас, ребята. Видите, что делается!

Более часа, выбиваясь из сил и успокаивая раненых, преодолевал открытую местность. Вскоре пошел молодой лесок, дорога стала лучше.

Персонал эвакопункта медсанбата тоже, видимо, собирался отметить вступление в 1942 год и моего появления не ожидал.

— Ну вот и новогодний подарочек! — с грустью в голосе произнесла появившаяся женщина-военврач. — Девочки, принимайте раненых!

На часах — половина двенадцатого, метель не стихала. Поэтому решил переждать непогоду в Лонно, где оставался наш клуб. Всех пятерых его работников застал за столом.

— А вот вам и Дед Мороз! — воскликнул Боков при моем появлении. — Только что же без подарка?

— Вот его подарок! — отозвался киномеханик Ермоленко, беря в руки армейскую газету с моим новогодним стихотворением…

Наконец-то и на нашем участке фронта наметились заметные боевые успехи. Наша 202-я дивизия, переданная в 34-ю армию, пройдя через замерзшее болото Невий Мох, вклинилась в расположение противника километров на пятнадцать, заняла станцию Беглово и ряд населенных пунктов. Но враг отчаянно сопротивлялся, дивизия несла большие потери. Погиб командир 645-го полка майор Лобода. Инструкторы политотдела постоянно находились на передовой, в рядах наступающих. Возвращаясь в тыл, рассказывали о героизме наших бойцов, выбивавших фашистов из сильно укрепленных опорных пунктов.

Добираться в район боев первое время можно было лишь пешком или на лошади. Вскоре саперы проложили в глубоком снегу через болото дорогу, и политотдельцы решили воспользоваться моей машиной.

На командный пункт дивизии добрались благополучно, но уже затемно. Он размещался в единственно уцелевшем из всего селения каменном доме. Километрах в полутора горела деревня, за которую шел упорный бой — ясно слышалась стрельба.

На другой день повалил снег, поднялась метель. Я стал торопить политотдельцев с возвращением. Политрук Борисов успокоил:

— Ничего, не беспокойся, — если что, подтолкнем плечом!

Выехали в полдень, до станции Беглово добрались легко, а за линией железной дороги началась открытая местность, где метель успела разгуляться. Пришлось пускать в ход и плечи и лопату, однако продвигались вперед очень медленно.

— Ничего не выйдет, только угробим машину! — заявил я.

— Давай еще немного! — настаивали мои пассажиры.

После нескольких таких «немного» ходовая часть полуторки, судорожно затряслась. Я понял — полетели подшипники ведущей шестерни главной передачи. С минуту погоревав, политотдельцы двинулись пешком, пообещав выслать за мной машину.

Подмогу безрезультатно прождал два дня, а на третий, иззябший и изголодавшийся, пошел в тыл пешком. Оказалось, выслать буксир командир автороты забыл. Извинившись, выделил мне ЗИС-5, который и притащил мою старенькую полуторку в ремонтно-восстановительный батальон в Охту.

Два месяца пришлось провести на ремонте. Никаких интересных впечатлений не осталось. День походил на день, как два автомобильных колеса: хождение в наряд, слесарные работы да нетерпеливое ожидание — скоро ли дойдет очередь до моей машины?

Наконец дождался. Но сделали лишь самое необходимое: ремонт заднего моста, перетяжку подшипников да подварку крыльев. На большее не хватило запчастей.

Я направился в свою часть. До тыла дивизии добрался с трудом — дороги начали портиться. Лишь трехосные «студебекеры» уверенно преодолевали раскисший снег.

Пока я отсутствовал, дивизия продвинулась значительно вперед, продолжая участвовать в ликвидации окруженной демянской группировки противника.

А весна шла своим привычным чередом, оттесняя белое воинство зимы в лесные чащи. В полдень приятно было посидеть в кабине, согреваемой солнечными лучами.

В связи с бездорожьем снабжение войск затруднилось, сели на скудный паек. Но настроение бодрое, весеннее — уверенность в неизбежной победе над врагом крепла.

4

Дороги начали подсыхать. Я с нетерпением ждал вызова на командный пункт дивизии, но Земляков привез новость:

— Поедешь в распоряжение армейского автобата. Он располагается на Ленинградском шоссе возле деревни Долгий Мост. Это километрах в пяти от Крестцов.

— Насовсем или временно?

— Не могу сказать. Видимо, не хватает транспорта…

Приказ есть приказ. Я попрощался с политотдельцами и поехал. Дорога была еще очень грязной, пробивался к шоссе с трудом. А в одном месте чуть не свел счеты с жизнью: на бреющем полете появился немецкий самолет, и мне показалось, что он нацелился прямо на мою машину. Спасаться было поздно. «Ну, все!» — мелькнуло в сознании. В тот же миг загрохотал пулемет, раздался какой-то металлический звон. Не веря, что остался жив, выскочил из кабины и понял, что меня спасло: метрах в пяти — десяти стоял застрявший в грязи прицеп с огромной бензоцистерной, и, видимо, эта мишень показалась врагу более заманчивой. Но цистерна была пустой.

До автобата все же добрался благополучно. Здесь оказалось уже более десятка таких же собранных из разных подразделений полуторок. Нам отвели место в лесу по другую сторону шоссе, старшим назначили молодого коренастого украинца — лейтенанта Юрченко.

Сразу познакомился с водителями. Почти все — молодые, но характеры разные. Худощавый, подвижный Евшин держался свободно, по любому поводу спешил высказать свое авторитетное мнение, хотя чувствовалось, что образованием похвастать не может. Афонин — молчаливый, сосредоточенный, слова расходовал скупо, постоянно ковырялся в машине. И, надо признать, его полуторка, по крайней мере внешне, выглядела лучше других. А Марков — парень несколько расхлябанный, несобранный, и газик ему был под стать — болтающийся на одном болте крюк запора кузова, заткнутая тряпкой горловина радиатора, погнутый буфер…

Впрочем, придраться можно ко всему и к каждому. Год работы в тяжелых фронтовых условиях без ремонта не прошел даром ни для одной нашей полуторки. Почти у всех них износилась поршневая группа, о чем свидетельствовал сизый дымок, вьющийся из картера двигателя. И чтобы этот вредный газ не проникал в кабину, шоферы надевали на сапун гофрированную трубку от противогаза, а второй ее конец выводили под брызговик. Редкая машина заводилась от стартера, имела нормальные тормоза, нетреснутую раму. Гораздо надежнее и выносливее оказался ЗИС-5. Только тяжеловат и низка его проходимость.

Погода стояла неласковая. Днем грелись у костра, рассказывали разные шоферские байки, обсуждали положение на фронтах. Зачем нас собрали, никто не знал. На третий или четвертый день явился помпотех автобата — высокий пожилой инженер-капитан. Он ознакомился с состоянием машин и сказал:

— К автопробегу по пескам Каракумов на такой технике вас вряд ли бы допустили. Ну, а боеприпасы на передовую эти «старушки» повозить смогут. Проверьте еще раз технику, и завтра — в рейс.

Мы разошлись по машинам. Я сменил набивку в сальнике водяной помпы, подкачал шины, дозаправился, получил на два дня сухой паек. Юрченко принес путевые листы. Мне выпало задание взять на станции Крестцы мины и доставить их в район Парфино. Это почти сто километров в один конец по тяжелой дороге. Что ж — лучше, чем сидеть без дела.

Итак, стали подвозить на передовую боеприпасы. Каждый рейс занимал весь день, а иногда еще и ночь. Вернувшись, устраняли мелкие неполадки и снова в путь-дорогу.

Ленинградское шоссе, по которому пролегала часть маршрута, было очень разбито. Саперы не успевали исправлять самые тяжелые места. На одном участке даже выложили шоссе деревянным «паркетом» — круглыми чурками, но их сразу вдавило в зыбкую почву, и дорога еще больше испортилась.

Не легче было добираться от ленинградского шоссе до передовой. Значительная часть дороги проходила по болотистой местности и представляла собой продольно настеленные бревна. Тут уж напрягай все внимание, чтобы колеса не соскочили с деревянной колеи!

Третий трудный участок — переправа через реку Пола. Ее постоянно бомбили, и пока саперы восстанавливали разбитый настил, по обе стороны реки скапливалось множество машин.

Фашистские самолеты продолжали, хотя и реже, разбойничать на дорогах. Если я ехал один, то старался пристроиться к какой-нибудь машине, имеющей наблюдателей за воздухом. Впрочем, наблюдатели не всегда выручали, о чем свидетельствовало множество обгорелых остовов автомобилей. Однажды на моих глазах фашист расстрелял две грузовые машины. Одна из них загорелась, и шофер бросился гасить пламя. Но на нем вспыхнула одежда. Я и другие подъехавшие водители с трудом погасили огонь, но парень получил тяжелые ожоги. Довез его до ближайшего медпункта.

Если говорить о фронтовых трудностях, то надо упомянуть и… комаров. С потеплением их появились целые полчища. Бывало, пока несешь ко рту ложку, в ней уже плавают несколько этих тварей.

— Суп со смясом! — мрачно шутили ребята.

Спасаясь от комаров, обмахиваясь ветками, прятались в дыму костра, забирались в кабины. Некоторые пробовали натирать лицо и руки бензином, но безрезультатно. Хорошо еще, что во время езды эти кровопийцы не беспокоили. Видимо, спасала от них естественная вентиляция кабины.

А с фронтов поступали невеселые вести. Фашисты заняли Керчь, рвались на Кавказ, к южным нефтеносным районам. На нашем фронте продолжались тяжелые бои под Старой Руссой, куда мы и возили боеприпасы.

Автобатовское начальство постоянно напоминало о необходимости экономить горючее. А как его экономить, если добрую половину пути приходилось ехать на второй или третьей передаче? Да и компрессия у двигателей была слабая. Одного масла «съедал» мой мотор за рейс килограммов пять. Но на ремонт наши машины не ставили, запчастями нас не обеспечивали. Мы объясняли это тем, что для автобата наше «подразделение» чужое, что находимся мы здесь временно.

Вскоре догадка эта подтвердилась.

5

Рано утром пришел Юрченко и объявил:

— В рейс сегодня никто не едет!

Лицо у лейтенанта было торжественно-загадочное. Мы почувствовали, что ожидается какая-то большая новость. Но на все вопросы лейтенант уклончиво отвечал:

— Ждите, скоро узнаете!

После обеда появился помпотех с незнакомым майором и сказал:

— Вот что, ребятки. Поработали вы неплохо, но настала пора расставаться. Вы поступаете в распоряжение штаба двадцать седьмой армии.

В сопровождении майора мы двинулись в путь. Штаб армии размещался в густом лесу, километрах в двух перед рекой Пола.

— Поставьте машины в ряд и никуда не отлучайтесь, — распорядился майор и скрылся в одной из землянок.

Мы собрались в кружок и принялись строить догадки о своем будущем. Евшин предположил, что поедем сдавать свои колымаги в капитальный ремонт, а сами получим новые. Но эта заманчивая перспектива не оправдалась. Вскоре появились несколько командиров и стали осматривать наши полуторки. Один из них — молодой, несколько щеголеватый техник-лейтенант подошел ко мне:

— Как ваш самокат?

— В полной исправности! — явно покривил я душой.

— Ну, раз так — беру. Заводите, поедем.

— Разрешите спросить — куда?

— В наш ремонтно-восстановительный батальон.

По дороге мой новый пассажир, назвавшийся техником по танковому вооружению Линником, рассказал, что армейский РВБ создан из двух рот — 1-я восстанавливает танки, 2-я — автомашины.

Минут через тридцать прибыли на место. Среди деревьев увидел несколько летучек.

— А где же танки? — удивился я.

— Мы их ремонтируем на местах поломки, — пояснил Линник.

На следующий же день приступил к новой работе. Ее оказалось не меньше, чем в бывшем полку. Нужно было ездить за продуктами, запчастями, в штаб армии, подвозить ремонтников к неисправным танкам. Иногда и ночь встречал за баранкой. Командир роты капитан Шеховцов успокаивал:

— Нам должны дать еще несколько машин. Тогда будет полегче.

И верно — вскоре прибыли три полуторки, но и им стоять без дела не приходилось.

Однако на усталость не жаловался — работа интересная, коллектив хороший. Многие из ребят попали в рембат после ранения.

Боевых действий с применением танков на нашем участке фронта было мало, восстанавливать приходилось в основном машины, вышедшие из строя при передислокации. У них часто обрывались гусеницы, «летели» главные или бортовые фрикционы, подшипники катков, «садились» аккумуляторы. Однажды, меняя фрикцион, бригадир ремонтников сержант Белкин не сдержал возмущения:

— Понасажают молокососов — они и гробят технику, ведут машину на полувыжиме!

Слесарь Авдюхин возразил:

— А разве правильно перегонять танки своим ходом на сотню километров да еще по таким дорогам? Немцы такую технику на особых платформах возят!

— Наши тридцатьчетверки могут пройти без поломки и тысячу километров, если доверить их настоящим водителям, — не сдавался Белкин.

В общем, работы ремонтникам хватало. А один танк пришел в рембат со стволом пушки, разорванным в виде лепестка. Ребята сразу же разыграли почтальона Голышева:

— Смотри, куда немецкий снаряд влетел — прямо в ствол!

Голышев, кажется, поверил.

На должность политрука к нам в роту прибыл Новичков, только что окончивший военное училище. Все ему было интересно, во все торопился вникнуть. В первой же поездке со мной он с любопытством наблюдал за тем, как я управляю машиной. Оказалось, их немного знакомили с автомобилем.

— А это что такое? — спросил политрук, увидев болтавшуюся на шнурке у щитка приборов деревянную рогатину.

— Пятая скорость, — отозвался я.

— Что-то новое, мы такого не проходили.

— Сейчас выедем на ровную дорогу, и все поймете.

Как только позволила дорога, я перешел на прямую передачу, подперев рычаг переключения упомянутой рогатиной.

— Чтобы не выключалась четвертая скорость, — пояснил я, — а то шестерни поизносились и выходят из зацепления.

— Молодец, хитро придумал! — похвалил Новичков.

— Не мое это изобретение — многие водители так делают.

Да, чтобы выходить из затруднительных положений, война заставляла прибегать к разным хитростям. Почти у всех газиков перед радиатором болталась проволочка, протянутая от воздушной заслонки карбюратора, — при заводке двигателя от ручки за нее можно было «подсосать». Вместо крышек радиатора использовались колпачки от сорокапятимиллиметровых снарядов. Многие водители ЗИС-5 имели заводные ручки, за которые можно было взяться вдвоем.

Научились легко обходиться без золотников камер. Чтобы удержать в них воздух, надевали на вентиль кусочек шланга с ввернутым в него болтиком. Сальники коренных подшипников двигателя вырезали из голенищ валенок. Даже менять скаты приспособились, при нужде, конечно, без домкратов. Мы знали, что вверенные машины — наше боевое оружие, и делали все возможное, чтобы они были всегда на ходу.

С полной отдачей трудились и ремонтники, восстанавливая грозную боевую технику. За некоторыми запчастями они выезжали на передовую и снимали их с подбитых танков, порой под обстрелом противника.

В августе на базе нашей 1-й роты был создан армейский передвижной танкоремонтный батальон. Его возглавил инженер-майор Иванов, а капитан Шеховцов стал помпотехом. В связи с этим прибавилось людей, техники, в том числе несколько бортовых машин. Таким образом, сложился солидный шоферский коллектив, в основном молодые ребята. Особенно я сдружился со стройным, симпатичным блондином, ленинградцем Николаем Абызовым. С ним было о чем поговорить. Хорошим, услужливым товарищем показал себя Володя Кононин. Все свое время он отдавал машине, закрепленной за продфуражной службой. Начпрод Зайцев шутил, что из запасных частей, которые Кононин возил в своем багажнике, можно бы, как минимум, собрать еще одну полуторку.

Импонировал мне и Володя Дюбаров — толстячок лет тридцати. Он любил поесть, поэтому большинство его разговоров касалось кулинарии. Отличался он добродушием, спокойствием и остроумными шутками. А Кирилла Суханова мы считали совсем стариком — ему уже стукнуло тридцать пять лет. Человек он был несколько несобранный, болтливый, быстро «заводящийся». Но, покипятившись, сразу же остывал.

Вспоминается и молоденький, худенький, малообщительный Вася Суркин. Опыта у него было очень мало, и мы «натаскивали» его на разные шоферские премудрости. Так, однажды у него долго не заводился двигатель, и Вася по примеру других стал факелом подогревать карбюратор.

— Что ты делаешь, а вдруг у тебя засорилась подача и карбюратор пустой? Расплавишь поплавок, — сказал ему Абызов.

Так оно и было — бензин не шел. В другой раз я обратил внимание на то, что его мотор работает на трех цилиндрах, а он и не замечает.

— Проверь свечи, — посоветовал ему я.

— Сейчас выверну, — согласился Вася.

— Зачем же вывертывать? Неработающую можно определить на ощупь — она холодней других.

Хорошей «школой передового опыта» были шоферские разговоры и байки, затеваемые в свободные минуты. Коля Абызов однажды рассказал, как вышел из затруднения, когда пробило конденсатор. Он поймал лягушку и включил ее за лапки в первичную цепь. Многие усомнились, но Суханов подтвердил:

— Да, лягушка помогает. Но лучше бы взять сочный ивовый прут.

— Ерунда, — вмешался в разговор Захаров. — Не везде найдешь лягушку или иву. Можно использовать мокрую щепку.

— А мне однажды пришлось использовать вместо конденсатора своего пассажира, — сказал Михаил Буров, самый пожилой наш коллега.

— Загибаешь! — хором заявили ребята. — Кто на это согласится?

— Еще как согласился — я ему мясо на базар подкидывал!

Сводки Совинформбюро были по-прежнему неутешительными. В кольце блокады находился Ленинград, враг овладел Крымом, наши войска оставили Майкоп… Все заметнее ощущались трудности с горючим. Бензин стал поступать разбавленный лигроином, двигатели заводились плохо, из глушителей летели крупные искры. Вскоре получили приказ — всем грузовым автомобилям передвигаться только сцепом, для чего каждый обеспечить жестким буксиром. Мы, шоферы, отнеслись к этому скептически — экономия топлива мизерная, а сложностей много, да и машины изнашивались больше. Но буксир сам по себе вещь полезная. Деревянная жердь с железной петлей на конце получила название «длинное зажигание». И если подводило обычное зажигание, «длинное» выручало — притащат!

А применять такое «зажигание» приходилось нередко. У полуторок часто выходили из строя промежуточные валы, соединяющие коробку передач с карданным валом. Правда, в нашем рембате стали их восстанавливать, но служили такие валы недолго. Другое бедой газиков было смещение назад или вперед подшипников задних рессор (или букс, как мы их называли). В результате лопались средние траверзы рамы, отрывало получашки шарнира Гука. Часто ломались передние рессоры.

С завистью поглядывали мы на трофейные немецкие машины, которых все больше появлялось в нашей армии. Это была очень надежная техника, специально рассчитанная на работу во фронтовых условиях. Пределом же наших мечтаний служили «короли дорог» — американские «студебекеры».

С наступлением осенней распутицы каждому водителю выдали цепи противоскольжения. Но с ними оказалось много мороки — они отчаянно рвались и начинали бить по кузову. Да и машина с цепями шла тяжело и все равно буксовала.

Осенний холод заставил меня покинуть обжитую за лето кабину и перебраться в общую землянку. «Интерьер» ее самый обычный — длинные, застеленные лапником нары, в углу печка из бочки, рядом — подобие маленького столика, а над ним узенькое окошко. После трудного рейса приятно ввалиться в натопленное помещение, где ждет тебя котелок с обедом, заботливо оставленный товарищами, утолить голод, разуться и блаженно завалиться на пахнущую хвоей подстилку. На дворе дождь, ветер, а здесь сухо, тепло…

Но бывало и так — только приладишься отдохнуть, как войдет командир взвода и скажет:

— Заводи машину, поедешь с бригадой Потапова на передовую!

Иногда думалось: как человек ко всему привыкает, как легко приспосабливается к трудностям, необычным условиям! В самом деле — уже более года мы жили в лесу, спали в кабине машины или в тесной землянке, не раздеваясь. Чистая, мягкая постель и прочий прежний квартирный уют вспоминались как что-то очень давнее, полуреальное. Нелегкий труд, далеко не изысканная пища, опасные ситуации — все воспринималось как должное, все оправдывалось одним веским словом: надо. Надо для Родины, для народа, для самого себя. Не случайно, что я ни разу не слышал ни от кого слезных жалоб на судьбу, не видел нытиков. Многие мои товарищи не скрывали тоски по дому, по семье, но хорошо понимали, что дорога к домашнему очагу лежит только через победу над врагом.

Горячо веря в силу родной армии, мы часто заводили речь и о втором фронте. Понимали, что любая, даже малая помощь могла бы приблизить день разгрома фашистской Германии. Однако особых надежд на наших соратников по оружию не возлагали. Недаром солдаты называли их несколько пренебрежительно: союзнички.

Как-то незаметно подкралась зима. Но она не пугала — одеты были тепло, для машин имелась горячая вода. Только вот ветровые стекла замерзали…

Утром, после завтрака, стал я очищать кузов от снега.

— Как машина? — спросил, подойдя, старший лейтенант Фомин.

— Небольшое старческое недомогание, но все же на ходу…

— Раз на ходу, то завтра поедем в Москву!

Чего-чего, а такого я не ожидал. Шутка ли — пятьсот километров в один конец! Выдержит ли «старушка»?

Но сомнения — в сторону. Я проверил все агрегаты, подкачал баллоны, получил горючее и доложил, что к рейсу готов.

…До столицы добрались благополучно. Только на улице Горького нас остановил милиционер и велел получше замаскировать фары.

Необычной показалась Москва, погруженная в мрак! Машин на улицах мало, возле тротуаров большие сугробы. Давно ли я видел ее совсем другой! Эх, война, война…

Остановились на квартире у Фомина. Три дня были заняты получением различного оборудования, на четвертый выкроил время сходить в свой институт. А вечером даже посетил цирк. И все эти дни испытывал какое-то непривычное чувство — странно было после леса видеть большой город, его мирную жизнь, спать на настоящей кровати, не слышать выстрелов. Неужели, думал, когда-нибудь все это опять станет повседневной нормой существования?

Вернулись мы из Москвы в свою часть тоже благополучно. И узнали новость: наш рембат должен на днях передислоцироваться ближе к передовой, в район Фанерного завода. В это же время у моей полуторки обнаружился серьезный дефект — перекос рамы со всеми нежелательными последствиями. Авторитетный «консилиум» предложил выправить ее домкратами и проварить. Для этого пришлось разбирать всю машину, причем прямо на снегу, в сильный мороз.

Через два дня, едва успел закончить ремонт и вместе со всеми переехать на новое место, получил приказ забрать с машины Суханова сварочный агрегат и выехать со сварщиком Троицким в танковую роту, которая готовилась к наступательным действиям.

Танкисты располагались в лесу рядом с железной дорогой, идущей на Старую Руссу. Среди заснеженных деревьев стояло около десятка тридцатьчетверок. Троицкий доложил представителю штаба армии подполковнику Бровару о прибытии.

— Хорошо, — ответил тот. — Сварка может потребоваться.

А мороз градусов под тридцать. Танкисты то и дело прогревали двигатели. Я тоже постоянно запускал мотор и прыгал, чтобы самому не окоченеть. Часа в два ночи танки двинулись на исходный рубеж. Вскоре оттуда по рации запросили сварку. Сбегал за Троицким, который успел прикорнуть в одной из летучек, завел мотор, включил скорость и… ничего не понял: машина совершенно не тянула. «Заело тормоза», — мелькнула догадка. Проехал на первой передаче метров сто и пощупал барабаны. Они — как лед. Значит, дело не в этом.

— Почему не едете? — подбежал помпотех Шеховцов.

Я объяснил, что с машиной что-то непонятное.

— Хоть на первой скорости, но ползите!

Так и поступил, открыв радиатор, чтобы не перегреть мотор.

Танки находились на опушке леса, в кустарнике, метрах в семистах от вражеских позиций. Оказалось, одна из машин задела за дерево и сорвала крыло. Троицкий попытался пожурить неаккуратного механика-водителя и чуть не схлопотал по физиономии. В такое время танкистов лучше не раздражать.

Уже рассвело, когда мы, проводив танки в бой, приползли обратно. Увидев мою машину, ребята рассмеялись:

— Передние-то колеса у тебя идут юзом!

«Примерзли барабаны к тормозным колодкам», — догадался я.

А танковая атака не удалась — болото промерзло слабо, и машины стали в нем вязнуть…

Троицкий и приданный ему в помощь молодой сварщик Пичугин оказались веселыми ребятами. Особенно бывали они «в ударе», если танкисты подносили им по «фронтовой норме». Пичугин доставал гитару, и самодеятельный дуэт собирал вокруг себя чуть ли не всю часть. Особым успехом пользовались озорные частушки.

— Вы бы и Гитлера прохватили! — как-то попросили их.

— Кстати, о Гитлере, — оживился Троицкий. — Встретился он однажды с товарищем Сталиным и говорит: «Я тебя научу воевать!» Сталин спокойно отвечает: «А я тебя отучу воевать!»

Троицкий — настоящий артист и в работе. Я тоже пробовал варить, но то гасла дуга, то электрод прилипал к броне. Зато ему плохо давался запуск двигателя сварочного агрегата.

Наш «веселый экипаж» распался в конце марта, когда моему газику потребовалось сделать кое-какой ремонт, поэтому сварку перегрузили на другую машину.

А в апреле пришел приказ о передаче всей нашей 27-й армии в резерв Ставки. Стали спешно готовиться к дальней передислокации — приводить в порядок машины, грузить имущество. Настроение в преддверии каких-то перемен было приподнятое. Именинником держался Суханов — его полуторку заняли под продукты. А трехтонку Дюбарова загрузили танковыми запчастями, что дало ему повод публично объявить:

— Ребята, меняю новенький бортовой фрикцион на пять пачек горохового концентрата!

Мне предстояло везти штабное имущество, в связи с чем кузов машины оборудовали легким брезентовым верхом.

Через несколько дней наш РВБ снялся с места, направившись в Крестцы для погрузки в эшелон. Куда нас решили перебросить — никто не знал.

6

Весенним дождливым днем батальон выгрузился на небольшой железнодорожной станции в Рязанской области. С неделю ждали дальнейших указаний, затем получили приказ передислоцироваться ближе к передовой. Четырехсоткилометровый путь проделали своим ходом и разместились в длинном, поросшем дубами овраге на севере Белгородской области. Наша армия вошла в состав созданного Степного фронта.

Все машины поставили на колодки, лишь Володя Кононин ездил за продуктами, да Михаил Буров трижды в день отправлялся с бочками за водой. Безделье тяготило шоферов. Не унывал один Володя Дюбаров, устроившийся помощником к поварам, отчего его упитанность нисколько не пострадала.

— Воевать так воевать! — балагурил он, заливая в котел воду. — Давно мечтал совершить что-нибудь героическое!

— Да, опасная у тебя служба, — заметил Абызов. — От неумеренности в пище и погибнуть недолго!

Погода стояла чудесная. Рядом с оврагом — незасеянная земля, поросшая густой травой и полевыми цветами. Врач — высокий сутуловатый очкарик Михайлов водил нас туда собирать для кухни дикий лук. Казалось, наступила мирная жизнь, и лишь доносившиеся издалека орудийные выстрелы да пролетающие боевые самолеты напоминали, что война идет своим чередом.

Сначала мы недоумевали — зачем нас разместили так далеко от передовой и обрекли на бездеятельность? Но вскоре в одной из бесед замполит Выжлецов объяснил сложившуюся обстановку. Гитлер, надеясь взять реванш за поражения своей армии, стягивает в район Курска и Белгорода крупные силы. Так что, возможно, здесь начнутся очень серьезные сражения и дел рембатовцам хватит.

Ну, а пока, пользуясь случаем, мы приводили в порядок машины. Мне удалось сделать перетяжку подшипников мотора, перебрать переднюю рессору, подварить крылья, кабину. И другие водители не теряли времени даром. Рембат пополнился кое-каким оборудованием, получил бензозаправщик на шасси ЗИС-5, а также еще одну полуторку с шофером Цветниковым. Она вызвала у нас особый интерес, так как отличалась от наших «старушек»: деревянная кабина с брезентом вместо дверей, крылья — плоские, подножки — из досок, передних тормозов нет.

— ГАЗ-ММ в военном упрощенном варианте! — видя наше любопытство, пояснил Саша Цветников — молодой симпатичный парень с девичьим румянцем на пухлых щеках. — Получил прямо с Горьковского завода.

— Новенькая! — завистливо произнес Суханов. — Только плохо, что без дверей, — зимой снегом заносить будет.

— Я уже видел на нашем фронте такие «инкубаторки», — заявил Николай Абызов. — И ЗИСы уже стали выпускать с деревянными кабинами. Да, не до роскоши сейчас — металл на другие цели нужен!

А Цветников, держа во рту плексигласовый мундштук с самокруткой, заботливо счищал пыль со своей «инкубаторки».

Этот шофер стал сразу пользоваться у нас всеобщей симпатией. Образованный (окончил перед войной автотранспортный техникум), спокойный по характеру, услужливый, всегда чистый, опрятный. Даже производя ремонт, он ухитрялся испачкать лишь кисти рук. И машина у него была всегда в образцовом состоянии. А вот, например, глядя на Васю Шадрина, можно было подумать, что этот шофер больше всего боится воды и мыла.

Кстати, о мыле. Выдавали нам его по небольшому кусочку лишь в банные дни. Поэтому всю масляную грязь удаляли с рук, да и с лица, бензином.

В своем «дубовом» овраге простоял наш батальон около двух месяцев. Разнообразие в эту спокойную жизнь вносили лишь хождения в наряд, дежурства с машиной при штабе армии да редкие поездки на базы снабжения. Одна из таких поездок в конце июня у меня состоялась с начальником штаба капитаном Дыскиным. Он почему-то предпочитал пользоваться моей машиной, в пути был общителен. И в тот раз после разговоров на фронтовые темы он неожиданно спросил:

— Скажите, чувствуете ли вы хоть немного работу нашего штаба?

Вопрос застал меня врасплох. Я никогда над этим не задумывался. В самом деле, мы принимали как должное, что утром сварен завтрак, в полдень — обед, вечером — ужин. Все мы одеты, обуты, регулярно меняем белье, а наши машины обеспечены горючим. А ведь все это не падает с неба — все это кто-то должен организовать, рассчитать, выписать, получить, доставить…

Когда я поделился такими мыслями с капитаном, он вздохнул:

— Да, не всегда заметна штабная работа. Мы вроде рабочих сцены, которых никто не видит. А ведь сколько сил порой тратишь, чтобы получить какой-нибудь ящик мыла или сапожной мази. Особенно, когда склады находятся в движении.

— Сейчас-то, вроде бы, все на своих местах. Затишье, — сказал я.

— Затишье перед бурей. Враг сосредоточил перед нашим фронтом столько боевой техники и войск, что со дня на день надо ждать веселого сабантуя…

Так и случилось. Пятого июля я проснулся от мощного гула моторов. Стряхивая остатки сна, вылез из кабины. Низко, почти задевая за макушки деревьев, на юго-запад шли штурмовики.

— Кажется, наши пошли в наступление? — спросил Абызов, тоже появляясь из машины.

— Не знаю, кто пошел, но бой сильный. Слышишь, как гремит?

К вечеру с передовой приехал Сычев, рассказал, что на Белгородском направлении идут жаркие схватки, врагу удалось наших потеснить.

Помпотех Шеховцов собрал водителей, приказал тщательно проверить машины и быть готовыми к передислокации.

— Работы предстоит много! — предупредил он.

А ожесточенные бои продолжались, о чем свидетельствовал круглосуточный страшный грохот, доносившийся с передовой. Участвовала в них и наша армия, переданная уже в состав Воронежского фронта.

Наши войска, измотав противника в оборонительных боях, перешли в наступление, взяли Орел, Белгород. Наш рембат вместе с наступающими войсками стал двигаться на запад. Причем так быстро, что едва успевали перебрасывать с места на место батальонное имущество. Рейсы очень удлинились, так как базы снабжения отставали, а подбитые и аварийные танки оказались разбросанными на большой территории.

В середине августа остановились в Грайвороне, улицы которого были сплошь захламлены обгорелой вражеской техникой. Это уже почти Украина — ее близость чувствовалась и в пирамидальных тополях, и в речи местных жителей.

Наш фронт продолжал успешно продвигаться вперед. Ремонтным бригадам, а значит, и нам, водителям, сидеть без дела действительно не пришлось. Детали к танкам, отсутствовавшие на складе, снимали с подбитых машин, которых было предостаточно — и наших, и немецких. Их остовы темнели и среди полей с неубранной кукурузой, и на обочинах дорог. Кроме сожженных вражеских T-IV попадались и «тигры». Одного из них мы как-то решили рассмотреть получше. Он действительно выглядел внушительно.

— Ну и зверюга! — произнес кто-то из водителей и хотел заглянуть в люк. Но сразу отпрянул, почувствовав трупный запах.

Сидя с утра до вечера за баранкой, я не переставал удивляться, как же выдерживали такую большую нагрузку наши полуторки. Почти все они выпуска предвоенных лет, накатали без капитального ремонта десятки и сотни тысяч километров по тяжелым дорогам. Своей живучестью они во многом были обязаны водителям, делавшим все возможное и невозможное, чтобы их техника была на ходу.

А иногда приходилось прибегать и к хитростям. Однажды, вернувшись в часть, я заметил, что возле машины Клещара собралось много народу.

— Как же ты доехал без карбюратора? — спрашивали шофера.

— Та от же вин, мий карбюратор, — показывал он на котелок.

Оказалось, его машину обстреляли, осколком мины был разбит карбюратор. Тогда Клещар привязал к всасывающему патрубку коллектора ветошь, налил в котелок бензина, посадил на крыло одного из бойцов и велел ему понемногу лить на ветошь горючее. Сначала двигатель то чихал, то захлебывался, но потом дело пошло успешнее. Так и добрался до части.

Да и мне самому не раз приходилось проявлять смекалку, чтобы выйти из затруднительного положения, — в одиночку откатывать задний мост и менять промвал, добираться до места на лопнувшей рессоре, обходиться без реле обратного тока, без тормозов. Но командир взвода подбадривал:

— Ничего, скоро обзаведемся надежными машинами!

И верно — все больше в наших войсках появлялось немецких автомобилей разных марок. Поспешно отступая, враг бросал их сотнями, но часто перед этим выводил из строя.

Первым сел на трофейный грузовой «мерседес» Володя Сычев. Он же первым привез нам, вернувшись однажды с передовой, хорошую весть об освобождении Полтавы.

— Значит, ребята, поедим полтавских галушек! — отозвался наш известный гурман Дюбаров.

— И днепровской водички скоро попьем! — добавил Абызов.

Разговор о Днепре заходил часто. Всем не терпелось увидеть реку, воспетую Гоголем и Шевченко, тем более, что некоторые наши части уже достигли ее берегов.

— Иду, хлопцы, до дому до хаты! — радовался Клещар.

— Война кончается — все пошел до дому! — соглашался шофер бензовоза Мамедов.

Полтавских галушек, увы, отведать не довелось — наша армия наступала севернее этого города. Ездить нам приходилось в районы Ахтырки, Гадяча, Лебедина, где оказалось много танков, требовавших ремонта. Словно кадры кинохроники, мелькали за стеклами кабины украинские белые хаты, желтые, кое-где неубранные поля, тысячами маленьких солнц смотрели на нас подсолнухи.

И вот, наконец, довелось увидеть воды Днепра! Возил я ремонтников в район Великого Букрина и не мог не остановить машину на берегу, с которого открывалась панорама великой реки Украины. Сколько жизней было отдано за то, чтобы вызволить ее из неволи! Вспомнились слова песни, недавно опубликованные во фронтовой газете: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч, над тобой летят журавли». Но вместо журавлей над этой рекой постоянно появлялись другие «птицы» — то с крестами, то со звездами на крыльях… По всему Левобережью — много войск и военной техники. Радостно было видеть эту мощь нашей армии!

Едва вернулся с днепровского берега, как получил необычное задание — с бригадой Белкина сопровождать на передовую трофейный «тигр». Этот монстр, с только что нарисованной на башне красной звездой, шел очень медленно: на сто километров пути затратили трое суток. Не раз у него сваливались гусеницы, барахлили стартер, двигатель. Кроме того, танк пожирал много горючего, в связи с чем механик-водитель шутил:

— Ну и аппетитец — как у Гитлера!

Возвращаясь из дальнего рейса, мы с лейтенантом Лебедюком остановились на ночлег в одной деревеньке. Поужинав и разъяснив хозяйке дома военную обстановку, стали готовиться ко сну. Я по привычке отправился в кабину своего газика. Но только успел задремать — услышал стук. Открываю дверцу и вижу сияющего Лебедюка:

— Наши взяли Киев! По радио сообщили.

Снова пошли в хату. Несмотря на поздний час, там собралось несколько женщин. На столе появились закуска, бутылка с белесоватой жидкостью. Как не отметить такое событие!

Свой рембат разыскали уже в районе Дарницы. Тут я узнал еще одну новость — Володя Кононин получил американский «шевроле». Под предлогом испытать новую машину мы получили разрешение съездить в Киев, причем «испытателей» набрался полный кузов.

В столице Украины, несмотря на множество разрушенных зданий, царило праздничное оживление. Военных повсюду окружали жители, завязывались дружеские беседы…

Под Киевом нам пришлось провести более месяца. Жили в удобных деревянных постройках, сооруженных еще фашистами. Затем, вслед за продвижением фронта, стали двигаться на запад и мы. Васильков, Фастов, Узин и, наконец, Тараща, где снова пришлось задержаться на две недели. В это время войска 1-го и 2-го Украинских фронтов начали окружение корсунь-шевченковской группировки противника.

Погода стояла отвратительная. В середине января нахлынула оттепель. Ходили и ездили в насквозь промоченных валенках. Вскоре помпохоз Малков привез несколько десятков пар сапог, но они тоже пропускали воду. А дел было «под завязку». После переброски в этот район большого количества танков многие из них потребовали ремонта. Ребята трудились, не считаясь ни с усталостью, ни с погодой. Но особая трудность выпала на долю водителей — дороги так развезло, что ездить стало почти невозможно. Лишь «студебекеры», «интернационалы» да «джемси», надрывно урча, преодолевали распутицу. На особо грязных участках машины перетаскивали с помощью тракторов.

В середине февраля после упорных боев окруженная группировка врага была разгромлена. Наши войска, продолжая наступление, успешно продвигались на запад. Мы тоже нигде долго не задерживались.

— Ну и драпают фашисты, за ними не угонишься! — при одной из передислокаций сказал Суханов.

— Дальше Берлина не убегут, — успокоил его Абызов.

— А мне бы поскорей до Одессы добраться, — отозвался Дюбаров. — Там у меня до войны была одна гарная дивчина.

— Дюбаров, подгоняйте машину к техскладу! — послышалась команда помпотеха.

— С детства не везет в жизни! — вздохнул Володя. — Ребята, а может, он сказал «к продскладу»?..

Балагур Дюбаров нравился мне все больше. Впрочем, и другие наши ребята дружили с шуткой. И это как-то скрашивало нашу нелегкую фронтовую жизнь, поднимало настроение, заглушало тайную тоску по дому, от которого всех нас отделяло уже три года суровой войны. Да, уже три года мы шли к нелегкой, но неизбежной победе. За это время неизмеримо выросла мощь нашей армии, а фашистский вермахт уже начинала трясти предсмертная лихорадка. Это, в частности, чувствовалось по его авиации. Нам уже почти не требовалось наблюдать за воздухом, а по ночам ездили с полным светом, как до войны. И невольно вспоминался 1941 год, когда любой рейс мог стать последним.

Впрочем, воздушная опасность полностью не исключалась. Более не охотясь за отдельными автомобилями, враг часто бомбил переправы, скопления войск, станции, базы снабжения, а также наши передовые позиции, где нам тоже приходилось бывать. Несколько рембатовцев уже погибли при разных обстоятельствах, а боевых действий впереди предстояло еще немало…

Однажды во время проверки документов на контрольно-пропускном пункте к моей машине подошел незнакомый офицер.

— Привет политотдельцу! — улыбнулся он.

— С политотделом, товарищ лейтенант, давно расстался.

— Чувствую… Я тоже сейчас в другой дивизии.

— А где воюет наша двести вторая? — поинтересовался я.

— Она на этом же фронте. Только командует ею не Штыков. Штыков погиб в январе сорок третьего на Северо-Западном, уже будучи генералом.

Я ехал, а перед глазами, как живой, стоял комдив-202 — в простой солдатской стеганке, чуть сутуловатый. И словно слышал его окающий голос: «Давай, стратег, газуй, а то опоздаем!»

Еще в середине апреля 1944 года наши войска широким фронтом вышли на границу с Румынией и стали готовиться к дальнейшему наступлению. В том направлении несколько месяцев подтягивались войска и боевая техника. Радостно было видеть эту грозную силу. Наконец пришел и наш черед перебазироваться ближе к передовой. Проделав трехсоткилометровый марш, прибыли в Молдавию. И тут столкнулись с непредвиденной трудностью — все населенные пункты оказались забитыми войсками. Переночевали прямо в машинах, а на другой день помпотех и я отправились искать подходящее для размещения место. Исколесив немало километров, мы нашли на окраине одного селения фруктовый сад, занятый танкистами. Как выяснилось, они к вечеру должны были уйти оттуда.

Чтобы не упустить это место, помпотех решил сразу же по возвращении в батальон отправить сюда несколько машин. Так и сделали. Кроме моей «занимать плацдарм» отправились полуторки Цветникова, Шадрина и две летучки. Старшим поехал лейтенант Ткаченко. Добрались туда, когда танкистов уже не было. Сад выглядел жалко — земля изрыта гусеницами, деревья повреждены. Зато имелись выкопанные укрытия, в которые мы и загнали машины.

Совсем стемнело. Мы развели костер и стали готовить ужин. Вскоре услышали гул моторов.

— Ребята, «юнкерсы»! — поглядев на темное небо, сказал Цветников.

— Ну и что? Нами они не заинтересуются, — отозвался Шадрин.

Но, к нашему удивлению, фашисты стали разворачиваться на боевой курс именно над нами.

— В укрытия! — приказал Ткаченко.

Через несколько секунд страшный грохот потряс всю округу. К счастью, бомбы легли несколько в стороне. Пострадала у нас лишь летучка ПЗС, у которой оказались разбитыми кузов и боковое стекло кабины.

— Они ведь летели бомбить танкистов! — догадался я.

— Значит, чуть не приняли в чужом пиру похмелье, — отряхивая с себя землю, произнес Цветников.

Простоял наш рембат на этом месте дней десять и получил приказ передвинуться еще ближе к румынской границе. Вся местность там была заполнена войсками. Никогда не видел такого плотного сосредоточения артиллерии. Понимал: готовится новое крупное наступление.

И вот оно началось. Рано утром земля содрогнулась от выстрелов тысяч орудий. А спустя полчаса августовское синее небо буквально затмили крылья наших бомбардировщиков.

— Заправляйте, ребята, машины! — крикнул повар Колбасин.

— Ты лучше позаботься, чтобы мы сами как следует заправились, — отозвался Дюбаров.

И верно — после обеда получили приказ двигаться на запад. Пересекая бывшую линию немецкой обороны, увидели, как чисто сработала наша артиллерия — вся земля в воронках от снарядов, кое-где лежали вражеские трупы. А бои гремели уже вдалеке — на территории Румынии.

— Жаль, что румынского языка не знаем, — вздохнул Абызов.

— Ничего, общий язык с ними найдем, — солидно заверил Сычев.

7

Но вот мы и за границей! Рано утром переправились через Прут у Ясс — старинного красивого румынского города и от него двинулись на Роман. По дороге шло столько войск, что поднятая пыль окутывала все плотной завесой. Она набивалась в глаза, нос, уши, хрустела на зубах. Вели машины на второй передаче с включенными фарами. Сидевший рядом со мной начальник штаба Дыскин дышал через носовой платок. Но настроение было приподнятое — вышвырнули оккупантов со своей территории, каждый день приближал крах гитлеровского рейха!

Когда приехали на новое место, меня тут же вызвал командир взвода:

— Сдай свою полуторку Бурову и принимай легковую машину. Будешь возить замполита Выжлецова.

Выяснилось, нам передали французский «ренаульт». Машина далеко не новая, но вроде бы крепкая. Я ее осмотрел, попробовал на ходу. Стрелка спидометра легко дошла до цифры 130. Только тормоза действовали слабовато.

«Ренаульт» оказался не первой трофейной машиной в нашем рембате. Абызов пересел на пожарный автомобиль марки «даймлер-бенц» с дизельным двигателем, с просторной кабиной, куда легко помещалась вся ремонтная бригада. Сычев не мог нарадоваться на «мерседес». Во второй роте появился немецкий дизель «фаун» — с тремя ведущими мостами, с независимой подвеской всех колес. А Кононин продолжал бережно ухаживать за своим «шевроле». Кстати, Кононин остался верен себе — и в новой машине по-прежнему возил целый склад разных запчастей.

С переходом границы значительно улучшилось снабжение горючим за счет трофейного. А однажды нам отпустили целую автоцистерну спирта. Но двигатели на нем тянули хуже. К тому же некоторые наши водители сразу нашли этой жидкости несколько иное применение. Однажды, подъезжая к техскладу, Михаил Буров угодил левым передним колесом в канаву. Не сумев оттуда выбраться, кликнул на помощь Лешу Ложкина. Тот завел свою полуторку, подъехал к засевшей машине и… оказался там же.

К месту происшествия явился командир взвода.

— М-машина не по-послушалась р-руля! — пояснил Буров.

— С-сей-час в-выедем! — успокоил лейтенанта Ложкин.

Но выводить из канавы машины пришлось трезвым водителям. А Буров и Ложкин получили взыскания…

Чтобы пресечь соблазн, комбат приказал разбавить спирт бензином. Такой напиток больше никого не прельщал. Да и моторы стали тянуть лучше.

Незнание румынского языка затрудняло контакты с местными жителями. Но чувствовалось, что большинство из них относятся к нам доброжелательно. А те, у кого было «рыльце в пушку», убежали с гитлеровцами.

С интеллигенцией общаться оказалось проще — все владели немецким. Но поражало, как они мало знали о советских людях. В этом меня лишний раз убедила поездка с майором Выжлецовым в Сибиу, где наши ребята восстанавливали два танка КВ.

На ночлег облюбовали небольшой каменный особняк. Его владелец, усатый толстячок, с готовностью согласился приютить «господина майора», хотя в его поведении чувствовался страх. Выяснилось, что хозяин хорошо говорит по-немецки, и от жестов мы перешли на слова, завязалась беседа. Вскоре толстячок совсем успокоился и жадно задавал вопросы. В частности, его удивило, что майор и шофер сидят за одним столом, что шофер сносно владеет немецким языком, а его начальник — нет. Он имел очень смутное представление о политике нашей партии и о многом другом. Вряд ли в ходе нашего разговора удалось убедить этого человека в преимуществах социализма, но, пригубив вина, он стал смешно повторять:

— Рюский — карошо, Гитлер — капут!..

Часто моим «ренаультом» пользовался и командир батальона капитан Алешин, который заменил инженер-майора Иванова, получившего серьезное ранение. Молодой, лет тридцати, не лишенный некоторой самовлюбленности, он очень интересовался автомобилями и во время поездок иногда затевал своеобразную викторину.

— А ну, какая идет машина? — спрашивал он, увидев встречный автомобиль.

— «Опель-кадет», — отвечал я.

— Нет, «опель-капитан», — поправлял Алешин. И очень радовался, если угадывал.

Новый комбат любил быструю езду, но при этом поучал:

— Осторожнее — впереди мостик… Возьмите вправо — идет машина… Потише — крутой поворот…

Такая мелочная опека раздражала, но приходилось мириться. А вот Выжлецов в моем шоферском умении ничуть не сомневался.

Мы — в Карпатах. Асфальтовая дорога светлой узкой лентой вьется среди гор, то поднимаясь, то опускаясь. Деревья уже начали покрываться позолотой, в глубоких ущельях белым шлейфом висит туман, где-то ниже, в лощинах, журчит вода…

Ездить по горным дорогам приходилось осторожно, тем более, что тормозные троса лежали… в багажнике! Снял их потому, что постоянно заедали. Конечно, пользоваться такой машиной не полагалось, но мы с Выжлецовым все же ездили. И чуть не поплатились за это. На одном из подъемов у «ренаульта» лопнул карданный вал. Машина сразу потеряла скорость, затем покатилась назад. Я схватился за ручной тормоз, но он почти не помог. К счастью, в зеркало было видно, что дорога свободна. А машина шла все быстрее! Управлять «задом наперед» было трудно, но все кончилось благополучно. Проехав необычным способом километра два, мы влетели в селение, сильно удивив его жителей. Майор вылез из машины бледный. Да и у меня рубашка взмокла от пота.

В батальон возвратился на «длинном зажигании». Карданный вал решили восстановить сваркой, но я в успехе этой затеи усомнился. И мои предчувствия сбылись. Поскольку у «ренаульта» обнаружились и другие пороки, его решили сдать. А мне предложили принять летучку ЗИС-5 шофера Сосюры, раненного при бомбежке. Машина была закреплена за бригадой сержанта Ивана Кривова, в которую входили русские Иванов, Шатов, татарин Андосов, украинец Ляшенко. Ребята хорошие, успели сработаться, но у каждого, как водится, свой характер. Ляшенко любил поспорить с бригадиром, Андосов порой проявлял какую-то пассивность, требующую кривовского подхлестывания, а Шатов — сама невозмутимость.

Первые дни было как-то непривычно после легковушки водить тяжелую, неуклюжую летучку. К тому же ее техническое состояние оставляло желать лучшего. Но Кривов успокаивал:

— Ничего, не расстраивайся. Поездим пока на этом драндулете, а там, глядишь, отхватим что-нибудь получше.

А я и не расстраивался — работа интересная, было больше самостоятельности, впечатлений. В свой батальон приезжали только затем, чтобы получить продукты и танковые запчасти. А рембат дислоцировался уже в Венгрии, наша армия вела бои за Будапешт, в котором попала в окружение большая группировка фашистских войск.

Венгрия — своеобразная страна. Часто едешь и видишь — стоит в поле дом, на некотором расстоянии — другой. Каждый крестьянин живет посреди своего участка. Удобно, но изолированно от остальных людей. Видели мы, конечно, и обыкновенные деревни.

Летучку оборудовали съемной стрелой с талью, чтобы снимать и ставить танковые моторы и другие тяжелые агрегаты. А натягивать гусеницы приспособились машиной, с помощью буксирного троса. В кузове установили маленькую печку — при случае можно погреться, высушить одежду и приготовить пищу. Здесь же иногда и спали.

Бригадир нравился мне все больше. Это был неутомимый энтузиаст, в работе прямо горел, невольно заражая своей энергией и других. Правда, любил и покричать, погорячиться, но как-то необидно, незлобно и все на пользу. А главное — хорошо разбирался во всех танковых неполадках.

Большой опыт накопился у наших ремонтников за два с половиной года существования рембата. Сотни боевых машин были возвращены в строй их умелыми руками. И я испытывал моральное удовлетворение, сознавая, что в какой-то мере тоже причастен к этой чрезвычайно важной для разгрома врага работе.

Более месяца рембат размещался в городе Вац — километрах в сорока от Будапешта, за который продолжались упорные бои. Мы, водители, жили в красивом каменном особнячке, хозяин которого сбежал, прихватив всю мебель.

Ремонтные бригады часто выезжали в район венгерской столицы восстанавливать поврежденные боевые машины. Каждый день мы ждали, скоро ли город-красавец на Дунае будет освобожден от фашистов. Очень хотелось в нем побывать, а затем двигаться дальше, на запад.

И вот наконец дождались. Рано утром 14 февраля нас разбудил радостный голос Суханова:

— Ребята, вставайте, важная новость! Будапешт взят!

Суханов, только что вернувшийся с передовой, рассказал, что к переправе через Дунай движется много войск, в том числе танков. Очевидно, и нам придется сниматься с места.

Так и оказалось. После обеда получили приказ о передислокации, а вечером уже разместились в правобережной части венгерской столицы — Буде. Город красив, но много разрушений, повсюду следы тяжелых уличных боев. У жителей измученный вид — сколько дней они провели в подвалах, голодали!

На другой день наша бригада приступила к работе — потребовалось заменить главный фрикцион у танка КВ. Рядом группа венгров занималась уборкой улицы. Один из них — пожилой худощавый человек подошел к нам, попросил закурить. Он владел немецким языком, и мы разговорились. Мой собеседник пожаловался, что он — художник, а вынужден заниматься физическим трудом.

— Ничего зазорного в этом нет, — возразил я. — Многие наши работники искусств, не щадя сил, трудились на возведении оборонительных сооружений, многие четвертый год воюют с врагом.

Венгр смущенно промолчал.

Бригаде Кривова поручили обслуживать одну из танковых частей. Мы запаслись на пять дней продуктами и выехали в район Эстергома, где сосредоточились боевые машины. Работы пока не было — мелкие неисправности танкисты устраняли сами. Я поставил летучку у обочины дороги под деревья и, слив воду, залез в кузов, где Андосов топил печку.

— Ну, теперь позагораем, — сказал он.

Прогноз Андосова не сбылся. На рассвете разгорелся бой. Он шел всего километрах в полутора от нас, и снаряды рвались совсем рядом.

— Бьют немецкие танки, — догадался Шатов.

Пришлось срочно отъезжать в безопасное место.

Дела на нашем участке фронта после взятия Будапешта пошли успешней. Вскоре советские воины вступили в Чехословакию. Здесь мы встречали особенно теплый прием. Где бы ни останавливались — собирались местные жители, завязывались дружеские беседы. Легко понимали друг друга без переводчиков.

Несколько дней рембат провел на территории сахарного завода в городе Трнава. Однажды сюда пригнали на ремонт танк Т-70. Узнав, что по какой-то причине его решили списать, Кривов предложил:

— Оба мотора почти новенькие. Давай одним из них заменим наш зисовский.

— Не выйдет, Ваня. Мощность поменьше, да и по креплению трудно будет его подогнать, — возразил я.

Кривов все же меня уговорил. И вот после трех дней мудрствования мой ЗИС-5 обзавелся новым двигателем. Но, как я и предполагал, тянуть машина стала еще хуже. Бригадир меня ободрил:

— Ничего, до Берлина уже недалеко, доберемся. Или трофейную добудем, как у Матицына.

Да, Михаил Матицын пересел с полуторки на грузовой «опель» с крытым кузовом. Машина хорошая во всех отношениях. Я тоже давно приглядываюсь к брошенным фашистами автомобилям, но не везет — исправные сразу же кто-нибудь забирал.

В апреле большинство наших ремонтных бригад находились в зоне действия 6-й танковой армии. Она совершила успешное форсирование Моравы и вышла на подступы к Брно. А войска 1-го Белорусского фронта уже наступали в направлении столицы фашистского рейха. И ребята все чаще заводили разговоры на тему «когда она кончится». Кривов считал, что воевать осталось не больше месяца, Ляшенко уверял, что немцы капитулируют лишь после взятия нами Берлина. Шатов от точных прогнозов воздерживался, Иванов же свою точку зрения на эту проблему выразил практически — смастерил чемодан. Ребята все чаще вспоминали о доме. Каждому предстояло определить свое место в будущей мирной жизни, от которой за четыре года все успели отвыкнуть.

Наконец-то и я сел за руль хорошей трофейной машины. При отступлении под ударами наших и румынских частей в районе Брно враг бросил всю свою технику, в том числе сотни автомашин. Мне сразу приглянулся «опель-блитц» с крытым кузовом и двумя ведущими мостами. Но у него оказались разбитыми радиатор и двигатель.

— За городом я видел еще несколько таких «опелей», — сообщил подъехавший Матицын.

Машину мы отбуксировали в батальон, а сами поехали доставать мотор и радиатор. А на другой день устроили своему трофею торжественную обкатку. «Опель-блитц» оправдал свое название — действительно, пошел, как молния, легко набрав скорость в сто километров. А мы из своей «старушки» с трудом выжимали пятьдесят. У машины мягкая подвеска, удобная широкая кабина, гидравлические тормоза, термостат, реле-регулятор напряжения, автомат опережения зажигания, тахометр, обогрев кабины, два бензобака. В общем, создана она с использованием всех новейших достижений автомобилестроения.

Едва опробовали и обкатали новую машину, как получили очередное задание — сопровождать взвод из пяти трофейных танков T-IV, приданных румынской пехотной части. Она с боями продвигалась на запад от Белых Карпат, вооружена, в основном, всем немецким. А экипажи танков — советские ребята. О вверенных им машинах отзываются не очень лестно. Командир взвода — худощавый белокурый старший лейтенант охарактеризовал немецкую технику кратко: «Бронированный гроб с факелом». Да, броня у T-IV значительно тоньше, чем у нашего Т-34. Прав он и насчет факела: в баках фашистских машин — бензин.

Нам же, ремонтникам, больше всего досаждала ходовая часть. Пока танки одолели около сорока километров, пришлось раз десять их ремонтировать — быстро перетирались пальцы траков.

— Не привыкли эти «господа» своим ходом на большие расстояния передвигаться, — сказал один из танкистов.

— Ничего, не долго им служить осталось, — отозвался Кривов. — Не сегодня-завтра врагу полный капут будет.

Первомай 1945 года застал нас в небольшом словацком поселке километрах в полутора от передовой. Танков, которые мы сопровождали, осталось четыре — один был подбит в предпринятой румынами разведке боем. Механик-водитель погиб, остальные члены экипажа спаслись. Очень жаль молодого танкиста, так немного не дожившего до победы…

После обеда Матицын и старший лейтенант Краснов привезли нам продукты и радостную весть: взят рейхстаг!

— Ну, ребята, считай, войне конец! — возликовал Шатов.

— Не зря Иванов чемодан сделал! — улыбнулся Андосов.

— Надо бы, — сказал Кривов, — такую весть отметить.

— Это предусмотрено, — отозвался Матицын и пошел к своей машине. Вернулся он с десятилитровой канистрой виноградного вина.

Мы сели за стол. Старший лейтенант Краснов ввиду Первомая и добрых вестей отнесся к нашему застолью снисходительно, лишь предупредил, чтобы знали меру. Едва мы наполнили кружки, как враг предпринял сильный артналет. Пришлось бежать в укрытия.

— Это он последние снаряды реализует перед капитуляцией, — пошутил Матицын.

Пятого и шестого мая совместными действиями советских и румынских войск был взят город Злин. Впрочем, взяли его почти без боя: над фашистами нависла угроза окружения, и они отступили, но лишь километра на полтора. Мы расположились на западной окраине города, поближе к танкам, занявшим позиции.

Злин хорошо известен всей Европе — здесь находилось крупное обувное предприятие «Батя». Подъехав к нему, увидели огромное каменное здание, похожее на казарму, в воротах — два железобетонных колпака с бойницами. Мы зашли в цеха, но там было пусто — всю продукцию и оборудование хозяин успел вывезти. А Ивану Кривову так хотелось раздобыть в подарок жене модные заграничные туфельки…

В Злине провели три дня. Никакой работы не было. На четвертый техник-лейтенант Удалов привез приказ отправляться в район западнее Брно, где было много аварийных машин. Краснов посмотрел на карту.

— Ехать придется километров сто. Горючего хватит?

— Хватит, — заверил я. — Но все же лучше тронуться завтра, чем плутать вечером по незнакомой дороге.

Краснов согласился. Утром, поев изрядно подгоревшей каши (кулинарил Андосов), мы покинули Злин. Пасмурная погода не мешала: дорога хорошая, машина прекрасная. Быстро промелькнуло несколько селений, и мы въехали в небольшой городок Унгерски-Брод. На площади увидели много народа — люди нарядные, веселые.

— Свадьба здесь, что ли? — удивился Краснов.

На площади стояло несколько «студебекеров» с красноармейцами.

— Ребята, победа! — крикнул из кузова один из них.

…Продолжали мы путь в каком-то непередаваемом настроении, не находя слов выразить свои чувства. Цель, ради которой четыре года шли мы сквозь лишения и жертвы, наконец достигнута!

— Не надо так гнать! — тронул меня за плечо Краснов, увидев, что стрелка спидометра на цифре сто.

А мне казалось, что машина сама набирает такую скорость, тоже радуясь нашей долгожданной Победе…

Итак, война кончилась. Такими непривычными казались наступившая тишина, отсутствие в небе боевых самолетов. Только саперам предстояло долго еще продолжать свою опасную работу, извлекая из многострадальной земли вражеские «сюрпризы».

Впрочем, и у нас не убавилось дел. За первую мирную неделю восстановили три танка и приступили к четвертому. Он стоял на шоссе неподалеку от города Немецки-Брод. Лейтенант Краснов уехал за подшипниками катков, а мы, раздевшись до пояса, улеглись на свежую травку. Кривов же предпочел загорать на танковой броне. Пригреваемый майским солнышком, он сразу уснул. А по дороге вели длинную колонну пленных, и кто-то из них ухитрился стащить лежавшие на танке Ивановы сапоги. Услышав топот тысяч ног, Кривов проснулся и с достоинством победителя проводил взглядом эту процессию. Когда же хватился пропажи, от колонны осталось лишь густое облако пыли…

— Ладно, не горюй, старшина спишет твои сапоги как военную потерю, — успокоил раздосадованного бригадира Ляшенко.

Я достал из машины старые ботинки — правда, номера на три больше кривовских сапог. Иван обрадовался и такому дару и долго еще чертыхался в адрес «проклятых фашистов».

Наконец «отвоевались» и мы. Работы становилось все меньше, и рембат передислоцировался в город Часлав. Заняли под жилье большой двухэтажный дом, весь транспорт выстроили по периметру двора. Давно не собирались все вместе, и сразу увидели, как разнообразен наш автопарк — «опели», «фауны», «мерседесы», «бюссинг», «фомаг», «даймлер-бенц», «шевроле», «форд»… Из отечественных, кроме летучек, остались лишь три бортовых машины, в том числе Любарова. Правда, Володя обул свою трехтонку в трофейную резину, поставил фордовский кузов и марку «ЗИС» расшифровывал уже иначе: «Заграничное и советское».

Зажили довоенной казарменной жизнью — ходили на занятия по строевой и другим предметам боевой подготовки, несли караульную службу и мучились догадками — скоро ли на Родину? О ней, израненной, но спасенной, залечивающей свои раны, были все наши думы.

И вот поступил долгожданный приказ — готовить машины к маршу! Туманным сентябрьским утром наша разношерстная автоколонна покинула Часлав, взяв путь на восток. Впереди ехал командир батальона, а замыкающим — помпотех с ремонтной летучкой и бензозаправщиком. Брно, Братислава, Будапешт, Арад, Сибиу… Знакомые места оставались позади. Четыре дня спустя, проделав более тысячи километров, переправились через Прут, пересекли Государственную границу СССР. Еще несколько часов — и достигли Одессы, на окраине которой временно и разместились. Трудно передать чувства, охватившие нас, — мы на Родине, все вокруг наше, советское, рядом люди, понимающие русскую речь.

Поблизости на строительстве дома работали женщины. Несколько наших ребят сразу направились к ним.

— Вот и женихи прибыли! — улыбнулась одна из работниц.

— Не простые, а заграничные! — уточнил Абызов.

— С пеленок мечтал отдать свое сердце одесситке! — клятвенно заверил Дюбаров молодую каменщицу.

А мне не терпелось увидеть Черное море. Расспросив дорогу, я взял велосипед и поехал в указанном направлении.

Море открылось мне как-то внезапно. Долго и жадно смотрел я с высокого берега на бескрайнюю водную гладь, простиравшуюся до самого горизонта.

Стал накрапывать мелкий дождь, а я все стоял и смотрел в голубую даль. Огромное, сильное, вечное, это море невольно ассоциировалось с нашей страной, мужественно выстоявшей в самой ожесточенной из войн, ценой неисчислимых жертв добившейся Победы.

И было приятно сознавать, что в эту Победу внесли посильный вклад и мы, фронтовые шоферы.