Слово солдата

Б. Б. Зюков ОДИН ЭПИЗОД

© Б. Б. Зюков, 1989.

…Метрах в двухстах от понтонного моста нам пришлось остановиться — всю дорогу впереди запрудили танки, самоходки, артиллерийские орудия, «катюши», всякого рода автотранспорт и, конечно, пехота.

Всего на трофейном полуторном грузовичке нас было четверо: в кабине — старший команды старшина Федя Ивановский (он сидел за баранкой) и старший сержант Коля Смирнов, мастер на все руки. А в кузове — Вася Прихненко и я, красноармейцы.

Накануне всех нас, прикомандированных к политотделу бригады, вызвал его начальник полковник А. С. Емельянов. На плане Бреслау он показал район, куда предстояло пробраться. Там мы должны были разыскать штаб 318-го стрелкового полка и у замполита подполковника Дружинина получить ротатор, восковку, типографскую краску и тонну бумаги.

Дело в том, что в последние месяцы бригада двигалась на запад с беспрерывными тяжелыми боями. В этих условиях корпусная газета «На штурм врага» попадала в наши подразделения с опозданием иногда на сутки. А Емельянов никак не хотел мириться с подобной задержкой военно-политической информации.

Встретившись в штабе армии со своим знакомым, подполковником Дружининым, он узнал, что полку в качестве трофея попалось несколько вполне исправных портативных ротаторов. Емельянов тут же договорился с замполитом, что один ротатор тот передаст нашей бригаде, тогда можно будет быстро размножать, в сотне-двух экземпляров записанную радиопередачу очередной сводки Совинформбюро или приказы Верховного Главнокомандующего. Таким образом, в бою, на марше, на коротком привале каждый солдат и офицер смогут ознакомиться с последним правительственным сообщением не позже чем через два-три часа после его опубликования. А главное — прочитать его собственными глазами. Последнее обстоятельство, по мнению полковника, являлось особенно важным — он считал его наиболее действенным средством мобилизации боевого потенциала воина.

На выполнение задания Емельянов дал нам сутки. От расположения бригады до переправы мы доехали за час с небольшим, но теперь застряли надолго.

Мы вышли из машины. Было начало марта, стояли теплые, безветренные дни. Ближе к дороге снег местами подтаял, обнажив землю. На этих оголенных участках виднелись узкие окопчики-щели, вырытые, видимо, совсем недавно. Над переправой патрулировали два наших «ястребка». Это внушало чувство безопасности, и от умиротворения и порядком пригревавшего солнышка мы разомлели — не торопясь свернули цигарки, закурили и присели у кювета. Сейчас как-то особенно почувствовалось, что скоро войне — «отбой».

Наверное, минут десять наслаждались полным покоем. Но вдруг небо начало трещать, словно раздираемое полотно, и я успел заметить, что откуда-то слева, очень низко, на нас стремительно несутся темные силуэты. В следующее мгновение я уже мчался к одному из окопчиков. Посмотрев на бегу вверх, ясно и отчетливо увидел над головой «мессершмитт» и вывалившийся из него средних размеров ящик, который тут же рассыпался в воздухе. Я прыгнул в окопчик. Ноги мои ткнулись во что-то мягкое, а когда упал, то почувствовал под собой теплое человеческое тело. И тут же что-то больно ударило в спину, а затем навалилось на меня: подо мной и на мне лежало по человеку. Оказывается, окопчик уже занят.

Со всех сторон сыпались сухие удары, точно кто-то изо всех сил колотил доской о доску. Это рвались противопехотные двухкилограммовые бомбы, которые гитлеровские летчики швырнули из самолета вместе с ящиком. Ящик под напором воздуха рассыпался, и бомбы кучно накрыли небольшую площадь. Затем пронеслась над головой пулеметная очередь и наступила тишина. Совсем рядом послышался стон. Я попытался подняться, упершись руками в спину лежавшего подо мной, и снизу, как из бочки, донеслось:

— Полегче, браток… — И потом: — Вас что — двое на мне?

— Вроде двое, — ответил я.

Некоторое время мы лежали молча. Верхний снова застонал.

— Ты ранен? — спросил я.

Верхний не ответил. Над окопчиком послышались голоса. Я почувствовал, как раненого вытащили. Вылез сам, а за мной и тот, что был в самом низу, оказавшийся пожилым усатым солдатом.

Небо было совсем чистым — патрулировавшие «ястребки» погнались за нагло налетевшими на колонну «мессерами». Для всех членов нашей команды внезапный налет гитлеровцев обошелся благополучно, машина тоже не пострадала, но в колонне оказалось немало раненых, несколько человек убитых, были повреждены машины, а некоторые и вовсе пришли в негодность. Нет, рано демобилизовывать себя, рано настраиваться на «отбой».

Теперь мы держались в машине настороже и, пока черепашьими шажками продвигались к мосту, каждую минуту ожидали нового налета. Но он не повторился. Дальше, до Бреслау, добрались уже без приключений.

Над городом завис густой черный дым. То здесь, то там вздымались столбы пламени и копоти от горящих зданий. Встреченные бойцы рассказали нам, что осажденный немецкий гарнизон сопротивляется с фанатическим упорством, бои идут не только за каждый дом — за каждый этаж, лестничный марш, буквально за каждую комнату. Часто противников отделяет друг от друга лишь тонкая стена или запертая дверь. В самом большом ходу с обеих сторон — гранаты.

По улицам, представлявшим собой сплошные руины, через узкие проезды в кирпичных завалах мы стали пробираться к нужному нам участку, где вел бои 318-й стрелковый полк. С час петляли в этом невероятном лабиринте. Мало того, что улицы были загромождены грудами кирпичей, через которые на машине не проехать — они довольно часто оказывались перегороженными покинутыми, но искусно построенными баррикадами из камней, бревен, мешков с песком, перед которыми торчали бетонные надолбы. Покинутые баррикады свидетельствовали о том, что противник все же отходит и наши продвигаются вперед.

В конце концов мы забрались в такое место, где проехать было уже совершенно невозможно. Оставив полуторку в небольшом дворике, окруженном со всех сторон домами, далее пошли пешком. Здесь по улицам никто не ходил все они простреливались вражескими снайперами, которые били безошибочно. Передвижение шло лишь под землей — через подвалы домов, которые соединялись проломами в стенах и даже подкопами под фундаментами, проделанными саперами. И вот мы оказались на территории небольшого авторемонтного заводика, а это значило, что находимся недалеко от нашей цели. Но пути под землей туда уже не было. Следовало снова пробираться поверху, рискуя каждую секунду заполучить пулю.

Впереди нас двигался старшина Ивановский, или «фельдфебель Ивановский, воспитанник штрафного батальона», как он обычно, не без иронии, сам себя представлял. За что угодил в штрафбат, старшина не рассказывал, но знаю, что там он был награжден третьим орденом Красной Звезды. Словом, на него мы полагались больше, чем на себя, и шли за ним без страха, не сомневаясь: раз здесь прошел Ивановский, — значит, идти можно.

Но вот он остановился, махнул нам, чтобы не двигались, и стал прислушиваться. Совсем рядом гремел бой, шла почти беспрерывная стрельба, и что, кроме нее, мог слышать старшина, было непонятно.

— Слышите? — спросил он.

Мы прислушались.

— Ну?

— Стреляют, — ответил за всех Смирнов.

— Стреляют! Эх, глушня! Неужели не слышите? Люди же кричат.

— Где?

— Под землей.

Как я ни напрягал слух в короткие затишья между выстрелами, но ничего не услышал. Смирнов и Прихненко тоже недоумевающе пожимали плечами. Ивановский досадливо махнул рукой и, покружив около кирпичной груды, указал место:

— Давай, славяне, разбирай завал. А я — мигом за саперами, они где-то поблизости.

Закинув автоматы за плечи, мы начали раскидывать битый кирпич. Так, без передышки, обливаясь потом, работали с час. Но теперь действительно время от времени из-под земли слышались какие-то звуки, напоминавшие человеческие голоса.

Возвратился Ивановский и привел десятка полтора бойцов во главе тоже со старшиной. Работа пошла быстро, и часа через два в глубине кирпичной ямы образовалась зияющая дыра. Из нее вырвались детский и женский плач и отдельные выкрики. Дыру расширили. Ивановский сунул туда электрический фонарик.

— Так я и знал: гражданские, — сказал он. — Раскидывай, славяне, дальше!

Еще через пятнадцать минут мы все пролезли в дыру и оказались в подвале жилого дома, приспособленном под бомбоубежище для жильцов. В подвале оказалось десятка два людей. При виде советских солдат они в ужасе прижались к стенам, а один старик, некогда, видимо, военный, поднял руки вверх. Ивановский подошел к нему, усмехнулся и, взяв его за поднятые руки, опустил их вниз. Старик что-то залопотал.

— Слушай, Зюков, — сказал старшина, повернувшись ко мне, — ты по-ихнему шпрехаешь. Спроси: долго они тут сидят?

На мой вопрос худая, изможденная женщина ответила вопросом:

— Какое сегодня число?

Я сказал, и женщина вздохнула:

— Значит, уже третий день.

Я перевел Ивановскому.

— Ясно. Старшина, — обратился он к командиру саперов, — ты их не сможешь сейчас эвакуировать подальше от передовой?

— А что с ними станешь делать… Да нам все равно в тыл нужно за взрывчаткой — вся вышла.

— Лады! — повеселел Ивановский. — Только вот отощали они, гитлеровы дети, — тут он прибавил пару соленых словечек, — пожалуй, не дойдут. Снимай «сидор»! — приказал он мне.

Я снял вещмешок. Там находился наш суточный паек, который мы взяли с собой: две буханки хлеба и две банки тушенки. Федор достал из-за голенища нож и при свете плошки, оказавшейся у сидевших в подвале, быстро и ловко разделил хлеб на девятнадцать порций. Потом открыл консервы и сделал бутерброды.

Обитатели подвала сгрудились около стола. У всех у них горели глаза лихорадочным голодным блеском, некоторые дрожали от нетерпения, но никто не посмел протянуть к еде руку. Должно быть, они все еще не верили, что это предназначалось им. К тому же принес еду не прекрасный белокурый арийский юноша, каким изображали на плакатах немецкого воина художники из геббельсовского отдела пропаганды, а русский солдат в прожженной шинели, с заскорузлыми руками хлебороба, пахнувшими махрой.

— Скажи им, пусть едят!

«А как к ним обращаться? — подумал я. — Господа или товарищи?» И обратился «нейтрально».

— Ешьте, это вам.

Но и на этот раз никто из них не рискнул подойти к бутербродам. И вдруг к столу протиснулась худенькая девчушка лет десяти, в клетчатом платьице, с непомерно огромными, запавшими глазами на сморщенном личике. Она взяла бутерброд, но прежде чем поднести его ко рту, внятно проговорила, обращаясь к Ивановскому:

— Данке, данке!

И, взявшись свободной рукой за край юбочки, сделала ему книксен.

Мне не пришлось переводить Ивановскому, он все понял, схватил девчушку, высоко поднял и долго смотрел в ее голубые, ничуть не испуганные глаза. Потом опустил ребенка на пол, очень странно шмыгнул носом и, бормоча про себя все те же соленые словечки, отошел в темный угол, где затих и закурил.

Мы присели где кто. Тоже задымили. Но вскоре из угла послышалось сердитое:

— Тоже обрадовались — раскурились тут! Не у тещи в гостях. Встать! Пошли!

Ожидая перед лазом, пока выбирались Смирнов и Прихненко, я случайно оглянулся назад и увидел, как Ивановский что-то совал в руки девочке в клетчатом платьице. Должно быть, кусок сахара. Он всегда носил его с собой, а заодно и соду. Ивановский был серьезным язвенником. Но ложиться в госпиталь категорически отказывался. Ел он далеко не все и очень понемногу, но что бы ни съедал — через некоторое время у него начинались жесточайшие приступы изжоги. Он горстями, не запивая даже водой, глотал соду и закусывал ее сахаром. Уверял, что это единственно верное средство лечения.

Наконец мы выбрались из подвала, а вскоре отыскали 318-й стрелковый полк и подполковника Дружинина. Задача наша оказалась не из легких. Доставить к машине ротатор, восковку и краску не составляло труда. Но чтобы перетаскать бумагу, следовало потрудиться. Бумага была упакована в пачки по десять килограммов; значит, в тонне — сто пачек. Каждому предстояло проделать путь туда и обратно двенадцать-тринадцать раз, а это в общей сложности составляло примерно двадцать пять километров пути через кирпичные завалы, подвалы, подкопы, проломы в стенах и другие труднопроходимые места. Тем временем подкрадывались мартовские сумерки. Ивановский приказал возвратиться к машине, взяв с собой по две пачки бумаги на каждого, а с завтрашнего утра, чуть рассветет, начать основную работу.

Обратный путь, хоть и с грузом, показался нам короче — мы проходили уже знакомыми местами, которые старшина безошибочно запомнил. Забрались в кузов и расположились на трофейных перинах. Смирнов и Прихненко тотчас заснули, а Ивановский ворочался, скручивал одну за другой цигарки и все дымил, дымил…

— Вы что не спите, старшина? — спросил я.

Ивановский долго молчал. Потом голосом, совсем непохожим на свой, командирский, тихо проговорил:

— Да вот, девчушка эта… До чего же похожа на мою Маринку. Глазенки — ее, волосы — тоже. Только Маринка постарше — она такой была, когда я в сорок первом из дому уходил.

— Ну и отлично. Придете домой, а у вас дочь — почти невеста.

И тут Ивановский с хрипом вобрал воздух, словно задыхался, перевернулся со спины на живот, прижал руки к лицу, и плечи его затряслись.

— Нету, браток, ее, нету… Можешь ты понять это слово?.. Всех, всю деревню нашу, и жену Анну Лукиничну с Маринкой, перебили, гады, в сорок третьем…

Я лежал, сцепив зубы, чтобы самому не разреветься, безуспешно пытаясь найти слова утешения для этого человека. А что могло утешить черный, бездонный провал его горя! Не за горами — победа, конец войне. У каждого есть дом или, по крайней мере, где-то живая душа. А у Ивановского? Разве что встретит он в своей сожженной деревне такого же солдата-сироту и будут они бобылевать вместе. Может, со временем и женится снова, обзаведется ребятишками. Но той первой девчушки с голубыми глазами, что проводила на войну отца, той Маринки уже не будет никогда…

В конце концов я уснул. А спал ли Ивановский в эту ночь, не знаю. Он разбудил нас, едва начало сереть, и мы тотчас отправились на вчерашнее место. Подкрепились кашей из походной кухни 318-го полка и принялись за дело. Сначала работа пошла споро: мы успевали обернуться туда и обратно меньше чем за час, но чем дальше, тем дело двигалось медленнее, и последние пачки тащили, уже когда начало темнеть.

…Наша четверка немного растянулась — шли друг от друга на расстоянии пятнадцать — двадцать метров. Из лабиринта подвалов вышли во двор. В этот раз я был замыкающим. Впереди меня шагал Коля Смирнов. Он миновал подворотню и свернул на улицу. И вдруг меня сзади крепко схватили за руки и зажали рот. В первое мгновение не понял, что происходит, но тут увидел перед собой искаженное от злобы и напряжения лицо гитлеровского солдата. Я начал яростно вырываться. Солдат одним движением скинул с груди черный автомат «шмайсер» и треснул им меня по темени. Из глаз посыпались искры, я ощутил нестерпимую, раскалывающую череп боль. От этого с удесятеренной силой рванулся и почувствовал вдруг, что руки у меня свободны! В следующее мгновение дал очередь из своего ППШ. Солдат ткнулся головой в кирпичную груду. Я обернулся, увидел еще двух немцев и снова дал очередь. Но опять кто-то двинул меня по голове. На этот раз я «отключился»…

Первое, что почувствовал, когда пришел в себя, — это свинцовую тяжесть в голове.. Пошевелил руками — все в порядке. Пощупал голову — забинтована. Я лежал в светлой комнате, по обеим ее сторонам стояли койки. На одной из них, справа, сидел солдат в халате.

— Ну как, герой, очухался? — спросил он.

— Я… где?

— В медсанбате. Вчера ночью приволокли. Говорят, фрицы тебя крепко отделали.

— Вроде что-то такое было…

Вечером в палате появился Ивановский. Он подмигнул мне и, ничего не говоря, протянул машинописный листок бумаги. Жирной типографской краской вверху значилось: «От Советского Информбюро». Значит, пошло дело — закрутился наш ротатор!

— Смирнова работа? — спросил я.

— Колькина. Там у него целая типография, в нашем грузовичке оборудовал. На полный ход шпарит. А ты как?

— Да ничего. Башка трещит.

— Не горюй! Док говорит — через два дня будешь бегать. Шишку они тебе здоровую набили, но черепушка цела — ушанка самортизировала.

— А как все произошло?

— Чудак, тебе лучше знать.

— Я конца не знаю.

— Смирнов говорит: вышел на улицу и слышит — во дворе очередь из автомата. Он бумагу бросил и во двор. Видит — ты лежишь, а около тебя два фашиста — один стонет, раненный, а второму — капут. Ну тут и мы с Прихненко подошли. Потащили тебя в машину, потом — в медсанбат.

— Теперь вспомнил! Был и третий. Он меня второй раз огрел.

— Понятно. А с Васей плохо. После того, как мы тебя на машину уложили, неподалеку мина шалая упала. Его осколками сильно побило. Отправили самолетом в госпиталь чуть живого. Что с ним, пока не знаем. Ну, а ты отдыхай. Чтоб не скучать, пока вот тебе… — И старшина сунул мне под подушку алюминиевую флягу. — Ты извини, не полная, мы с ребятами малость за твое здоровье глотнули. Но тебе пока хватит — чистый, неразведенный.

Я не успел ничего возразить, как Ивановский исчез. Он всегда все делал внезапно и быстро.

Сосед по койке потянулся к листку со сводкой. Я дал ему. Он жадно впился в листок, шевеля губами.

В сводке говорилось, что наши войска снова продвинулись вперед, овладели такими-то и такими-то немецкими городами, взяли в плен столько-то солдат и офицеров противника. Сводка как сводка. Только за ее строгими, лаконичными строчками виделось мне гораздо больше…

Виделась мне и судьба старшины Ивановского, и убитые и раненые на переправе, и случай с Васей Прихненко, и многое другое, что пережил каждый солдат на пути к победе.