Смех дьявола

26

Вечером Леа увидела уже другое лицо, склонившееся над ней.

— Франсуа!

В свой поцелуй они вложили, наверное, все, что не могли и не умели высказать. Они оба ощутили тот вкус к жизни, который давал им силы преодолевать самые тяжкие воспоминания.

— Пожалуй, моя дорогая, нужно привести в порядок перышки. Вы знаете, что я не люблю мешки с костями.

— При теперешней нехватке всего это будет нелегко.

— Не утруждайтесь хозяйственными проблемами. Я возьму на себя это дело.

— Как вам это удается? Разве ваши друзья по черному рынку продолжают свою плодотворную деятельность?

— Вижу, что болезнь не лишила вас острого язычка. Мне это нравится. Мои друзья, как вы выразились, испарились и должны быть сейчас во дворцах Баден-Бадена или испанских тавернах, но их сменили другие, не менее оборотистые. Эстелла готовит вам куриный бульон, яйцо всмятку и творог и вдобавок старый «Лафит-ротшильд». Вы потом скажете, как вам это понравится.

— Не от этого я могу отрастить свои перышки, как вы выражаетесь.

— Припомните Киплинга: «Торопливость погубила желтого змея, который хотел проглотить солнце».

— Это очень любезно с вашей стороны — сравнивать меня со змеем.

— Вы самая очаровательная маленькая змея, которую я знаю, — сказал он, гладя ее по волосам. — Завтра я пришлю вам парикмахера, а то сейчас это похоже на солому. А пока вы примете ванну.

После бани, которую он устроил для нее и которая привела его в прежний транс (хотя они все же сообразили закрыть дверь на ключ), он снова уложил ее в постель.

Они жадно проглотили еду, приготовленную Эстеллой, и опустошили бутылку вина. Вино возвратило краски на лицо Леа и заставило заблестеть ее глаза. Что до Франсуа, то его глаза ясно говорили о желании вернуться к прерванным забавам. В дверь постучали.

— Откройте! — крикнула Франсуаза.

Тавернье бросился к двери, и на руки ему упала молодая женщина, выпалившая:

— Чету Файяров нашли в колодце!

Вошла Лаура.

— Они были убиты и брошены в колодец на нижнем винограднике.

— Кто вам это сообщил?

— Руфь позвонила и рассказала.

— Кто это сделал? — спросила Леа, знавшая ответ.

— Партизаны.

Несколько минут слышалось только частое дыхание Франсуазы.

— Кажется, в Лангоне, в Сен-Макере, в Ла-Реоле происходят ужасные вещи: обстригают женщин, возят их со смехом по улицам, оплевывая их, вешают на деревьях, пытают, убивают.

— Какой ужас, — простонала незаметно вошедшая Лиза.

— Почему никто не прекратит этого? — крикнула Леа.

— Генерал де Голль занимается этим. Не забывайте о пытках, которым немцы подвергали женщин и детей. Я не знаю, понимаете ли вы, что мы на грани революции и что необходим весь авторитет генерала, чтобы она не разразилась, как того желают коммунисты. Поэтому он занимается созданием правительства национального согласия.

— Вместе с коммунистами? — агрессивным тоном спросила Франсуаза.

— Они многое вынесли, это естественно…

— Я знаю, партия расстрелянных, как они говорят.

— Не смейтесь! Среди французов именно они лучше всех сражались с немцами и больше всех поплатились за это.

— Но поэтому пустить их в правительство было бы… — недоговорила Лиза.

— Это нужно было сделать. Разве не справедливо, чтобы в нем были представлены все направления Сопротивления? Вызвало бы оправданное удивление, если бы там не оказались такие разные политические деятели, как Жанени, Френе, Бидо, Тийон, Капитан, Тейтжан, Мендес Франс, Плевен…

— Может быть, вы правы. Мы так невежественны в политике, — заметила Лаура.

— Есть ли новости о дяде Люке и о его сыне Филиппе?

— Определенных нет, — ответила Лаура неуверенным тоном.

— Говори, что тебе сказала Руфь?

— Ходят противоречивые слухи. Одни говорят, что дядя Люк арестован и отправлен в форт «А», другие, что он и Филипп убиты.

— Как это произошло?

— И здесь ничего определенного. Одни утверждают, что они были повешены, другие — что подвергнуты пыткам, третьи — что расстреляны. Связь между Бордо и Лангоном еще не налажена.

— А что известно о дяде Адриане?

— Ничего. Зато известно об Альбере.

— Он жив? — воскликнула Леа.

— Нет, мертв, его замучили в гестапо.

Бедная Мирей… Может быть, смерть Файяра и его жены — месть?.. Лишение губителя жизни никогда не вернет загубленную им жизнь… и, однако, как хочется их убивать, тех, кто повинен в смерти любимых нами…

— Ты помнишь Мориса Фьо? — спросила Лаура у Леа.

— Как я могу забыть такого подонка?!

— Он был казнен по приказу руководителей Сопротивления.

С каким равнодушным видом говорила это ее маленькая сестричка, когда-то чуть не влюбившаяся в молодого убийцу! Сколько еще смертей! Когда все это кончится?

— Как поживает Руфь?

— Нормально. Она медленно оправляется от своих ран, но обстоятельства гибели Альбера, а потом Файяров ее потрясли. По телефону она не переставала повторять: «Люди обезумели, люди обезумели». Кажется, с Файярами поступили зверски. Их тащили, подгоняя вилами и палками, через виноградники к колодцу, там их связали и бросили в колодец. Они вместе дико закричали…

— У меня этот крик как будто до сих пор стоит в ушах, — выдохнула Леа. — Ах, Матиас, я не хотела этого!

Покрывшись потом, стуча зубами, она снова упала на кровать.

— Мы сошли с ума, говоря об этом при ней. Уходите, дайте ей отдохнуть.

Они вышли из комнаты.

Франсуа, твердя нежные, успокаивающие слова, вытер Леа лоб. Понемногу она успокоилась и, обессилев, уснула.

Несмотря на все эти переживания, Леа очень быстро поправлялась. 24 сентября, в воскресенье, Франсуа Тавернье отвез ее подышать свежим воздухом в лес. Несмотря на отвратительный обед в ресторане, они вполне насладились лесным воздухом и мхом, благосклонно принявшим их нетерпеливые тела.

Вечером во время ужина, на этот раз замечательного, в роскошном ресторане на Елисейских полях он сообщил ей о своем скором отъезде.

— Куда вы отправляетесь?

— По поручению генерала.

— Какого рода поручение?

— Я не могу вам ничего сказать. Но это не должно продолжаться больше одного или двух месяцев.

— Один или два месяца? Вы себе представляете, какой это долгий срок?

— Война не закончилась.

— Не покидайте меня, Франсуа!

— Это необходимо.

— Я хотела бы поехать с вами.

Он разразился громким смехом, заставившим обернуться присутствующих и подойти официанта.

— Месье желает чего-нибудь?

— Да, бутылку вашего лучшего шампанского.

— За что мы выпьем? — сухо спросила Леа.

— За вас, мое сердце, за ваши прекрасные глаза, за ваше выздоровление, за жизнь…

Но, увидев, что она помрачнела, продолжил серьезно:

— Не беспокойтесь. Все будет хорошо.

— Я не знаю — почему, но мне страшнее теперь, чем было в эти четыре года оккупации.

— Это нормально. Рождается новый мир, у него будут новые качества и другие недостатки по сравнению с прежним. Эта неизвестность и пугает вас. Но я знаю, что у вас хватит сил преодолеть это. Возвращайтесь в Монтийяк, отстройте его. Это задача, которую вам надо выполнить, ожидая меня.

— Я не вернусь в Монтийяк или только очень, очень не скоро. И потом, почему вы решили, что я буду проводить время в ожидании вас? Может быть, вы хотели бы видеть, как я вяжу для пленных, собираю посылки для сирот, посещаю больных…

— О да! Я очень хорошо представляю вас склонившейся над несчастными ранеными, утешающей заплаканную вдову, терпящей лишения, чтобы послать печенье или игрушку… Ой!

Сильный удар ноги Леа достиг своей цели.

— Это вам наука!

— Какая вы злюка! У вас нет призвания. Вы никогда не станете настоящей женщиной…

— Как вы осмеливаетесь говорить, что я ненастоящая женщина? — взорвалась Леа.

Это было сильнее его. Ему нужно было ее поддразнивать. Никогда она не была более желанна, чем в гневе. Никакого сомнения, конечно, это была самая настоящая женщина из всех, что он любил, одновременно свободная и покорная, кокетливая и естественная, отважная и слабая, веселая и меланхоличная, чувственная и стыдливая. Стыдливая?.. Неверное, она была скорее вызывающей. Ей не было свойственно поведение хорошо воспитанной французской девушки. Она скорее напоминала тех завлекающих героинь американских фильмов, которые с видом недотрог способны поднять достаточно высоко свою юбку, чтобы стали видны ноги выше чулок, и наклониться так, чтобы открыть взору свою грудь. Леа была из таких. Он хорошо знал, до какой степени она любила возбуждать желание у самцов. Она расцветала под их взглядами. Он не испытывал от этого ревности, а только веселое раздражение.

— Я пошутил, вы очень хорошо это знаете.

Появление гарсона с шампанским рассеяло напряжение. Они пили в молчании, погрузившись в свои мысли.

Леа заговорила первой:

— Когда вы уезжаете?

— Послезавтра.

Она побледнела, судорога исказила ее лицо. Потом одним махом опрокинула свой бокал.

— Уже?

За одно это простое слово он рад был отдать полжизни.

— Пойдемте!

Он заплатил по счету и поднялся.

Выйдя из ресторана, они бегом пересекли Елисейские поля. На улице Бальзака она спросила у него:

— Куда мы идем?

— В гостиницу.

Властное желание пронизало ее тело. Ей хотелось бы возмутиться, быть шокированной этой бесцеремонностью, сказать ему, что она не хочет, чтобы с ней обращались, как со шлюхой, но все это было бы неправдой. Он вел себя именно так, как она того желала.

Гостиница, куда он ее привел, раздражала излишком розовых тонов, хрустальных люстр, пышных ковров, зеркал, дверей с названиями цветов и слуг безразличного вида. В комнате с огромной кроватью под балдахином еще плавал аромат предшественницы. Горничная, профессионально приветливая, вошла с пачкой плотных розовых салфеток. Довольно милая гравюра на стене, представляющая «Замок» Фрагонара, вызвала у Леа улыбку: такая же висела в Монтийяке, в кабинете отца.

— Идите скорее.

Его нетерпение передалось ей. Раздевшись перед ним, она подбросила в воздух свою одежду. Не тратя времени на то, чтобы снять с постели покрывало из старого розового сатина, она улеглась поверх него, откровенно предлагая себя.

Мягкий свет абажуров из розового шелка ласково освещал распростертые тела любовников, куривших в молчании. Молодая женщина приподнялась и провела пальцем по длинному шву, тянущемуся от сердца до паха.

— После Испании у вас не было других ранений?

— Ничего серьезного, пуля в плече. Я тебе больше бы нравился весь зашитый?

— Это неплохо подходит к вашей натуре.

— А что у меня за натура?

— Плохая, как сказал бы мой дядя Люк. Нужно было слышать его: «У этой малышки плохая натура».

— Я вполне с ним согласен, у вас очень плохая натура.

— О!..

Она стала колотить его руками в грудь, но скоро ее руки оказались схваченными, а ноги зажатыми в ногах Франсуа.

— А теперь что вы будете делать?.. Вы в моей власти. Вы меня любите?

— Отпустите меня! Я не отвечу вам, пока…

— Пока что?

— Нет, Франсуа!.. Мне надо возвращаться.

— У нас есть время.

— Нет, нет, я боюсь забеременеть!

Франсуа Тавернье на мгновение замер.

— И вы говорите мне это только сейчас?

— Я только сейчас подумала об этом.

Он разразился смехом, который заставил ее вздрогнуть.

— Нужно было подумать об этом раньше. Я был бы счастлив иметь ребенка от вас.

— Вы сошли с ума!

— От вас, моя прекрасная.

— Отпустите меня, я не хочу ребенка!

— Слишком поздно!

Сначала Леа отбивалась, потом лишь делала вид, потом полностью отдалась наслаждению, которое доставлял ей этот мужчина, любимый ею, хотя она и противилась этому чувству.

Но потом мысль о ребенке обеспокоила Франсуа. Конечно, он был искренен, когда говорил о желании иметь ребенка от нее, но он сознавал безумие такого желания в нынешних обстоятельствах. Он два или три раза добросовестно предупреждал ее о мерах предосторожности, но она всегда уклонялась от ответа. Он эгоистически счел вопрос решенным, и вот теперь она заявляла, что боится забеременеть. Что предпринял бы он, если бы она ждала ребенка? Он хорошо знал «специалистку» по абортам, жившую недалеко от метро «Камброн», но ни за что на свете он не пожелал бы прибегнуть к ее услугам. Оставалось бы одно решение — жениться на Леа.

Долгое время при мысли о женитьбе все восставало в нем: он слишком любил женщин и свободу. Однако, полюбив Леа, он уже иначе смотрел на брак. Но согласится ли она? В этом не было уверенности.

— Помогите мне записаться в Красный Крест.

— Красный Крест не нуждается в вас. Я хорошо знаю, что многие девушки из хороших семей работают в нем, но это не место для светских собраний.

— Я это знаю. Это очень серьезно. Помогите мне.

Действительно это выглядело серьезно. Его сердце сжалось. А если это способ удалиться от него? Сблизиться с Лораном?

— Почему, сердечко мое?

— Устройте для меня ванну.

Он повиновался и долго оставался в ванной комнате, глядя в зеркало и говоря себе: «Старина, подумай, что ты делаешь, ты рискуешь потерять ее, это все равно что самому набросить ей петлю на шею».

— Почему? — снова спросил он, входя в комнату.

— Я не знаю точно, что-то толкает меня так поступить.

— Поразмыслите. Это не то решение, которое принимается сгоряча.

— Я это делаю не сгоряча, даже если не знаю причину… Я охотно признаю, что вы сто раз правы, ваши доводы неотразимы… но… я не хочу больше видеть моих сестер, моих теток…

— Не забывайте, что Лоран доверил вам Шарля.

— Это единственная причина, которая могла бы удержать меня. Но я думаю, что Франсуаза займется им гораздо лучше меня.

— Но ведь он любит вас!

— Я знаю… Не говорите этого!.. Я хочу уехать. Мне здесь тесно… У меня ни с кем ничего общего…

— Даже со мной?

— С вами это… как бы сказать?., что-то чудесное, пока я в ваших объятиях. Потом… как если бы все, чего я боюсь, обрушилось бы на меня и поглотило…

— Но, Леа, вы хорошо знаете, что это фантазии…

— Возможно, но это ничего не меняет… Я прошу вас, если вы меня любите, помогите мне.

Сколько горечи и решимости в ее просьбе! Он притянул ее к себе…

— Я сделаю то, что ты хочешь… если бы у тебя было немного терпения, немного доверия ко мне, я прогнал бы все эти призраки… Мне невыносимо тяжело видеть тебя в таком состоянии и не иметь возможности ничем помочь… Но если ты думаешь, что это лучший способ вновь обрести уверенность в себе, я помогу тебе.

— О, спасибо!.. Черт возьми, ванна!