Смех дьявола

5

В Моризесе все было погружено в сон. Леа, оставшись одна на кухне, где ей поставили кровать, смотрела, как гаснет огонь в камине, и курила сигарету, набитую табаком, который где-то доставал Каллед. От терпкого и едкого дымка першило в горле, щипало глаза, но постепенно она успокаивалась, меньше тревожась о серьезной болезни Камиллы. Гестапо должно было решиться на ее перевозку в больницу Сен-Жан в Ла-Реоле. Никто не имел к ней доступа. Отец Дельмас встретился с Матиасом и согласился на его помощь. Аристид и его люди дали свое согласие. Морис Фьо и его банда возвратились в Бордо. Теперь надо было ждать.

Леа, сидевшая на низком стуле, поднялась и включила радиоприемник. Уже несколько дней подряд глушились лондонские передачи. После нескольких попыток знакомый и едва слышный голос Жана Оберле вырвался из приемника:

«Поэт Макс Жакоб погиб в лагере Дранси. Его отправили в этот лагерь, потому что он был евреем. Однако он обратился в католичество более тридцати лет назад. Все его творчество за эти годы дышало самой глубокой и искренней католической верой. Но разве немцы интересуются этим?

Немцы наклеивают желтые звезды на грудь тех, кого они пытают. Для них это позорная эмблема, а единственно почетная — их свастика. Католики или иудеи — им все равно, их бог — Гитлер. Что им, охранникам лагеря Дранси, до смерти Жакоба, для них только одним евреем меньше…

Макс Жакоб, этот невысокого роста, лысый мужчина, с иронией поглядывающий на вас, был очень умный человек, самый замечательный рассказчик удивительных историй, которые он знал или придумывал.

Снобы открыли его, когда его возраст приближался к пятидесяти годам. Он сошел с Монмартрского холма, где жил с художниками и поэтами, в салоны, которые быстро покинул ради монастыря Сен-Бенуа-сюр-Луар. Там, живя в спокойном одиночестве, он писал и занимался живописью. Он приводил в базилику своих друзей, приезжавших к нему из Парижа и других мест. Звонил колокол, призывая на молитву, и Макс оставлял перо или кисть, чтобы вознести свои молитвы.

Ему было около семидесяти лет. Его друзья, поэты Жан Кокто и Андре Сальмон приехали в Дранси, надеясь добиться его освобождения. Им сказали, что он скончался.

Итак, жестокий враг, истязающий нашу Родину четыре года, щадит поэтов не более, чем молодых патриотов. Для немцев все мы делимся на евреев и коммунистов. Все очень страшно. И потом, зачем нужны поэты, когда есть проза господина Энрио или господина Деа?

Но во всем мире почитатели Макса Жакоба, те, кто перечитывает его прозу или стихи, и те, у кого есть его рисунки или его гуаши, будут думать о нем, и его друзья никогда не забудут этого сердечного человека, каким он был. И они вспомнят, что он пал, как и многие другие, жертвой немецкого варварства, умерев в концентрационном лагере, на каторге…»

Раздеваясь в темноте, Леа вспомнила, что дядя говорил ей о своей встрече с Максом Жакобом в Сен-Бенуа во время краткого пребывания в монастыре и о его наивной вере новообращенного. Он мертв, как Рафаэль Маль и, может быть, Сара, тоже евреи. Она устыдилась своих мыслей: на пороге хоть и смерти, равняющей всех, таких разных по сути людей — презренного существа, доносчика и коллаборациониста Маля с героической участницей Сопротивления и хрупким поэтом. Но в Рафаэле было отчаяние, которое всегда ее трогало. Несмотря на все зло, которое он сделал, чтобы заставить возненавидеть себя, он так и не добился этого, и его ужасный конец навсегда отпустил ему его грехи. Кого ей не хватало этим вечером, так это друга.

Она скользнула под жесткие и немного влажные одеяла. Слабый свет углей придавал комнате немного нереальный и успокаивающий вид. Она представляла другие угли в другой комнате… Тяжесть красной перины напомнила ей о весе вигоневого одеяла… Сквозь ночную рубашку жесткая суконная ткань раздражала соски грудей. Она отвернулась к стене, чтобы избавиться от этого образа, перестать думать о нем, забыть его ласки, прикосновения его тела, тела, желания которого ей так плохо удавалось утолять. Уже так давно ни один мужчина… Она стремительно поднялась, с яростью чувствуя, как в ней поднимается непреодолимое желание заняться любовью. Она сорвала с себя рубашку и грубо удовлетворила свое желание.

На следующий день Адриан Дельмас прибыл в Моризес вместе с лейтенантом Пьером Венсеном, по кличке Гран-Пьер, командиром маки, расположенных в Пюи, около Монсегюра, и тремя из его людей, явившихся за провизией. Все были очень возбуждены и говорили об уничтожении склада горючего в Сен-Мартен-де-Сескас четырнадцатью из них, днем 5 мая. Лейтенант и доминиканец с трудом остановили их красноречие. Леа смотрела на них с завистью. Ведь они, по крайней мере, действовали.

После их ухода Адриан Дельмас приблизился к своей племяннице.

— Благодаря аббату Шайю, больничному священнику, я смог увидеть Камиллу. Она чувствует себя намного лучше. Ее стойкость безгранична, ни одной жалобы, она беспокоится только о тебе и о своем сыне.

— Смогу ли я ее увидеть?

— Мне это кажется затруднительным и излишне рискованным для вас обеих. Ночью и днем человек из гестапо дежурит у ее двери. Но один из охранников испытывает слабость к сотерну.

— Тогда напои его.

Это замечание заставило Адриана улыбнуться.

— Посмотрим. Это не самое важное. Нам надо вывезти ее оттуда.

— Что говорит Аристид?

— Сейчас он очень занят на своей ферме на болоте, скрывается от Гран-Клемана и его людей, которые хотят его уничтожить, и установлением порядка в разных группах. Но когда у нас возникнет нужда в нем, он нам пошлет необходимую помощь.

— Есть ли у тебя новости о Матиасе?

— Нет, с тех пор, как он нам сообщил о переводе Камиллы в больницу.

— Теперь моя очередь отправляться в Сент-Андре-дю-Буа.

— Не забудь, что если там случится что-нибудь плохое, ты можешь обратиться к Жюлю Куаффару, что живет в большом доме у дороги. Вместе с соседями он часто служит нам курьером и «почтовым ящиком». Сегодня после полудня я буду в Шапель-де-Лоретт. Полиция и немцы участили свои выходы в сектор после падения американской «летающей крепости» в Кур-Монсегюре. Уничтожение склада в Сен-Мартен-де-Сескас тоже отнюдь не успокоит их. Гестапо ввело в регион дюжину своих агентов. Это из-за одного из них, некоего Кубо, прежде бакалейщика с улицы Белого Креста, который выдал себя за канадского офицера, жандармы арестовали капитана Леви и передали его в Тулузское гестапо.

— Его пытали перед казнью?

— Я ничего об этом не знаю, но вполне вероятно.

— Когда все это кончится?

— Боже…

— Не говори мне о Боге, — крикнула Леа, — ты веришь в него не больше, чем я!

— Замолчи! — прогремел он, сильно сдавливая ей плечо.

В кого превратился любезный, спокойный и нежный человек, которого она знала всегда? Это исхудавшее лицо, лихорадочно блестящие глаза, искаженные черты, губы, твердо сжатые, эти прекрасные руки, теперь напряженные, словно сдерживающие желание ударить, — они не могли принадлежать пастырю, чей голос заставлял трепетать сердца тысяч христиан в мире, чья пламенная вера долго витала над бледным бордоским епископатом и чья отцовская привязанность так часто помогала Леа и ее близким.

— Ты делаешь мне больно.

Он оставил ее, оперся лбом о каменный косяк, плечи его опустились, как у вдруг постаревшего человека. Каким он казался растерянным, одиноким! Да, он был одинок, безнадежно одинок среди довольно примитивных людей, идеи которых часто не разделял. К этому человеку Леа была особенно привязана после смерти родителей. Осознанно или нет, она считалась с тем, что он говорил. Он был неким вожатым, трудно достижимым идеалом человека, в ком не разочаровываются. Сколько сомнений, страха, ненависти охватило этого человека, — и целый мир гармонии, разума и доброты рухнул… И этого она не могла вынести. От гнева ее лоб покрылся испариной и сердце заколотилось быстрей.

Когда он обернулся через некоторое время, их гнев немного остыл.

— Прости меня, моя милая. Усталость, вероятно… в такой момент я возбуждаюсь из-за пустяка. Ты меня прощаешь?

— Да, дядя, — сказала она, прижимаясь к нему.

Но она хорошо понимала, что между ними только что возникла невидимая стена.

Произошло радостное событие — появление Жана и Рауля Лефевров, двух ее поклонников, которых она не видела со времени драматического ареста их и доктора Бланшара и убийства Мари в тот же день на площади Верделе.

Трое молодых людей, не переставая, обнимались друг с другом в восторге, что все они живы и снова встретились.

Вечерний ужин был праздником для всех. Леа, зажатая на скамье между своими вновь обретенными друзьями, блестя глазами от радости, клала голову то на одно, то на другое плечо, пожимала то одну, то другую руку. Она смеялась, болтала без умолку, переполненная давно забытым ощущением счастья, сияя молодостью и красотой.

— Как приятно видеть вас такой. Моя жена и я, мы уже спрашивали себя, умеете ли вы смеяться и веселиться, — сказал хозяин.

— Ты такая же, как прежде, — заметил Жан, целуя ее в щеку.

— Ты стала еще красивее, — сказал Рауль, целуя ее в другую щеку.

Оба брата были посланы Леоном из Ланд к людям Деде ле Баска, чтобы подготовить диверсию на вокзале в Ла-Реоле. В Шапель-де-Лоретт они узнали, что их подруга находится в Моризесе. Они рассказали ей о своем побеге, о том, как Альбер и другие были отважны и смелы. Воспоминание об Альбере на мгновение омрачило радостное настроение, но мысль о жизнелюбии мясника из Сен-Макера, судьба которого была им неизвестна, оттеснила грусть. Чтобы окончательно развеять ее, Каллед принес еще бутылку вина.

Было решено, что Рауль и Жан отправятся только завтра утром. Еще долго после пирушки они болтали, куря и потягивая вино. Забравшись на кровать, они все не могли расстаться. Лежа вплотную к молодым людям на узкой кровати, Леа проникалась ощущением восторга от их присутствия и от тепла, исходящего от их тел. Ее пальцы перебирали их вьющиеся волосы, они вдыхали запах ее шеи, покрывая ее поцелуями. Ни у одного из них не было другого желания, кроме как быть вместе подобно молодым игривым животным. Радуясь своей новой встрече, они забыли, что они мужчины и женщина, что они молоды и что в подполье они лишены многих прелестей жизни. Без всякого умысла поцелуи парней стали более нежными, их руки осмелели, исследуя тело подруги, которая, не сопротивляясь, отдавалась их ласкам с тем горловым смехом, что некогда так смущал их. Эти четыре руки, скользившие по ней, открывали светлые дали и прогоняли тоску и печаль последних дней. Нет больше ни страха… ни войны… ни смертей… Когда Жан овладел Леа, ее вскрик затих на губах Рауля.

На заре холод освежил их разгоряченные тела. Склонившись над своей подругой, братья с ужасом переглянулись.

— Мне холодно, — прошептала Леа.

Рауль поднялся и бросил охапку веток на еще горячий пепел. Скоро яркое пламя осветило комнату.

— Прости нас, — пробормотал Жан, пряча лицо в волосах Леа.

Она не ответила, с серьезным видом проводя пальцем по широкому рубцу, протянувшемуся по груди и животу молодого человека.

— Подойди сюда, — сказала она Раулю, кончавшему одеваться.

Тот сел на кровать с потерянным видом.

— Не надо жалеть о том, что случилось. Наоборот. Мы давно любим друг друга, все трое, мы выросли вместе, а вы, вы всегда делили все между собой.

— Но не тебя!

Этот возглас из глубины души заставил ее рассмеяться. Война не изменила Жана. Он остался маленьким мальчиком, раздираемым между своей любовью к ней и братской привязанностью.

— Не смейся, — сказал Рауль, — то, что мы сделали, отвратительно.

Леа нахмурилась, ее голос стал твердым:

— Не говори так. Отвратительны не мы, а обстоятельства. Завтра вас, может быть, убьют, меня тоже. Нормально, что мы пользуемся жизнью в редкие моменты, когда это возможно. Мне не стыдно, что я спала с вами обоими, я не чувствую никаких угрызений совести, никакого сожаления. Жалею только, что нельзя этого делать чаще.

— Замолчи, ты аморальна.

— А ты настоящий идиот. Морали больше нет.

— Если морали больше нет, может, ты мне объяснишь, почему ты выбрала Сопротивление, а не коллаборационизм? Ты могла бы очень спокойно жить в Париже, таскаясь по чайным салонам вместе с Франсуазой…

— Рауль! — крикнул Жан.

— …или продавать немцам свое вино вместо того, чтобы носиться по дорогам, передавая приказы, прятать оружие с риском быть схваченной и подвергнуться пыткам… Ты можешь мне сказать, почему ты с нами, если больше нет морали?

— Оставь ее в покое!

— Подожди, Жан. Я хочу попытаться ему ответить. Это не вопрос морали, по крайней мере, для меня. Вспомни, перед войной все эти истории с немцами, союзниками, линией Мажино, Польшей надоедали мне, я не хотела их слышать. А потом ты, Жан, Лоран и другие, вы ушли… Потом поражение. Камилла и я на дорогах, под пулеметным обстрелом, все те люди, которые умирали вокруг нас, тело Жизетты, пробитое пулями, кровь, льющаяся из ее горла, тот человек, что напал на нас, смерть мадам Ле-Менестрель и ее двоих детей, мамы во время бомбежки… папы… Но все эти ужасы, возможно, еще не заставили бы меня разделить взгляды моего дяди Адриана или ваши, если бы не приход немцев в Монтийяк, в этот дом, родной для меня. Видя их на террасе, на винограднике или винном складе, я чувствовала себя обездоленной, униженной. Я думала, что они не имеют права здесь находиться. Тогда я поняла, что значило проиграть войну, быть оккупированными, и этого я никак не могла принять. Как видишь, ничего особенно героического.

— Может быть, но не все французы поступают так, как ты.

— Им, наверное, не хватает привязанности к островку земли, чувства, что они порождены ею, принадлежат ей.

— Ты такая же, как твой отец, влюбленная в Монтийяк, — сказал Жан, целуя ее. — И ты права. Пусть от этой ночи у нас останется только воспоминание о чудесном мгновении, когда мы забыли о морали и о войне.

— Ладно, Рауль, не смотри так, мы не сделали ничего плохого.

Рауль печально смотрел на этих двух людей, которых он любил больше всего на свете. Но его любовь к Леа теперь вызывала в нем ревность к брату, чего раньше он не мог бы себе представить. Сделав над собой усилие, он улыбнулся им.

Выпив по чашке горячего молока и съев по куску хлеба, братья возвратились в Шапель-де-Лоретт.

11 мая оба брата присоединились к маки Гран-Пьера. В Совтер-де-Гиенн произошло столкновение партизан с немцами. Раненый Жан был привезен своим братом в замок Мадайян, затем, так как в замке было ненадежно, — к кюре Блазимона, аббату Морису Гресье, согласившемуся его спрятать. Рауль с товарищами укрывался некоторое время в лесах Колонны, около замка Вильпре, затем вернулся в свой лагерь в Пюи.

Записку от Матиаса, сообщавшего о перевозке Камиллы в казарму Буде в Бордо в понедельник 15-го, нашла не Леа, а мальчишка, посланный Калледом. Выезд был назначен на 13 часов. Накануне дня, намеченного для побега, Леа в одежде медсестры побывала у Камиллы в компании аббата Шайю, воспользовавшись ослаблением охраны в этот воскресный день. Немецкий охранник, любитель Сотерна, чокался, выпивая с медсестрой, привлекавшей его пышными формами. Эта женщина обещала отвлечь его от поста на 20 минут, тогда как монашка из Сен-Венсан-де-Поль сторожила у входа в больницу, а другая — около часовни.

Несмотря на то, что Леа приготовилась увидеть Камиллу усталой, похудевшей, она была испугана состоянием подруги. От нее остались только кожа да кости, а глаза, глубоко запавшие, были обведены широкими темными кругами. Леа попыталась улыбнуться, обняла ее и… разразилась рыданиями.

— Ну, ну, оставь. Неужели я так подурнела?.. Ты же обольстительна в этой одежде. Не плачь, мне гораздо лучше. Не правда ли, месье кюре?

— Да, мадам, — отвечал священник, отводя глаза.

Леа была подавлена. Ей с трудом удалось снова улыбнуться.

— Поторопитесь, у нас мало времени. Я пойду взгляну, спокойно ли ведет себя наш выпивоха.

Подруги остались одни, они переплели свои пальцы и замерли, не решаясь заговорить. Камилла первая прервала молчание.

— Аббат прав, у нас мало времени. Как там Шарль? Он не очень несчастен? Есть у тебя новости от Лорана?

— Шарль устроен хорошо, он не скучает. О Лоране нет новых известий, но раз он в Англии, не о чем беспокоиться.

— А от Франсуа Тавернье?

— Ничего не знаю, — ответила Леа скрепя сердце.

— Я уверена, скоро он даст знать о себе. Такой человек не позволит схватить себя. Надейся. А как поживаешь ты?

— Ты думаешь только о других, — сказала Леа, грустно усмехнувшись. — А ты как?

— Я очень хорошо.

— Завтра попытаются устроить твой побег. Хватит у тебя сил?

— Да, я хочу увидеть моего сына.

— Тогда послушай меня.

Коротко она познакомила ее с планом, разработанным в Сопротивлении… Но, как выяснилось, этот план не годился.

Вернувшись в Моризес, Леа сказала дяде и пяти парням, присланным Аристидом, что надо отказаться от попытки нападения на санитарную машину. Камилла слишком слаба и не сможет бежать, когда автомобиль будет остановлен. Вместе с аббатом Шайю Леа обдумала другой план.