Смертельное шоу

-- Портвейн, что ли, любишь? -- спросил Санька.

-- Я-а... ты-ы...

-- Мы-ы, -- перекривил Санька. -- Все, приехали, Ковбой. Узнал меня?

-- Не-а.

Зажигать свет не хотелось. Голый роллер мог сигануть в окно, не поверив его легенде о засаде во дворе.

-- Не прикидывайся шлангом, -- уверенно сказал Санька. -- Еще как узнал. Или забыл, как от меня драпал? Забыл, как в том доме растворился-то?

-- В как...ком?

-- Так ты еще и заика!

-- Нет. Я не заика.

-- А что ж ты, когда бежал, не сказал, что в том доме сожитель твоей мамаши живет, а?

-- Ты... это...

-- Да прямо на первом этаже. Да прямо напротив двери подъезда.

-- Я... это...

-- Симпатичный мужик. А чего он все время жует?

Ковбой замер. Возможно, он никогда не замечал, что мужик, к которому сейчас ушла жить его мать, без остановки жует, и теперь пытался запомнить это. Мужика он не любил, но до сих пор не мог понять за что. Теперь у этого чувства появилось что-то существенное.

-- Короче, расскажи, кто тебя заставил почтальоном работать, -- уже настоятельнее предложил Санька.

-- Как...ким по... почтальоном? Я того... не это...

-- А записки кто развозил? Тетя Мотя с пулеметом?

-- А-а-ых! -- ну что-то уж совсем нерусское вскрикнул Ковбой, ногами сбил Саньку со стула и кинулся к окну.

Его ловкости позавидовал бы классный каскадер. Видимо, тренировки на роликах дают еще кое-что, кроме синяков и ушибов. Бледное, облитое лунным светом тело парня беззвучно, будто это уже и не парень был, а прозрачный фантом, взлетело на подоконник и так же беззвучно кануло в ночь.

"Трава!" -- еще на полу вспомнил Санька, что под окном нет ни асфальта, ни камней, и, не став тратить время на прыжки на подоконник, с корточек бросил себя на улицу. Еще в детдоме на уроках физкультуры они так пацанами перелетали через "козла". Пятерку ставили только если после перелета получался кувырок. Но там пацанячьи спины встречал хоть и жестковатый, но все-таки мат. Здесь встретила земля. На ней были камни. Возможно, они появились специально. Чтобы досадить его самонадеянности.

Спина недовольно заныла и заставила прижать ладони к пояснице. Спина просила отдыха, но длинное бледное пятно, мелькнувшее за угол дома, заставило Саньку забыть о ней. Оторвав ладони от поясницы, он ринулся за Ковбоем.

Этой ночью он был хозяином положения. Ковбой лишился своего главного преимущества -- коньков, Санька получил возможного помощника -- кроссовки. Их подошвы пружинили в строгом соответствии с обещаниями рекламы. Если бы хозяева "Nike" увидели его бег этой ночью по узким переулкам, они бы сделали из него лучший в мире рекламный ролик кроссовок.

Местные собаки, оборвав свои голодные сны, задыхались в лае. Их было так много, что на секунду у Саньки даже возникло ощущение, что большая часть собак мира собрана за заборами Приморска. А может, и не большая, но что самая злая -- это точно. Ковбой ни разу не попытался перемахнуть встреченные на пути заборы. Он бежал строго по проулкам, сворачивая то влево, то вправо, и Санька с удовольствием видел, что преследуемый с каждой минутой все заметней устает.

-- Ы-ой! -- ну уж на совсем неизвестном языке вскрикнул Ковбой, прохромал еще пару шагов и обреченно сел на пригорок.

-- Ду... думаешь легко... бо... босиком бегать? -- усмиряя одышку, спросил его подошедший Санька.

-- Я-а пятку про-опорол, -- заныл Ковбой.

Повернутая в сторону Саньки черная подошва на глазах становилась еще чернее. Ковбой держал ее демонстративно, будто одним этим хотел укорить ночного гостя.

-- Дай сюда, -- потребовал Санька, хотя и сам не знал, что же ему нужно давать.

Подойдя, он схватился за лодыжку пораненой ноги, высмотрел в черном, заливающем черное, нечто еще более черное и двумя пальцами рванул его к себе.

-- У-й-е-о-о! -- взвыл Ковбой. -- Что же ты, падла?!

-- Осколок. От бутылки. Между прочим, портвейн. Ты любишь портвейн?

-- Как я теперь... на роликах?

-- Нашел о чем горевать! У вас водяные колонки есть?

-- Е-эсть, -- простонал Ковбой.

-- А вода в них есть?

-- Е-эсть... Но-очью есть. Днем нету...

-- Показывай ближайшую...

Взвалив Ковбоя на плечо, Санька проволок его по переулку, свернул за угол и сам по неожиданно ударившей по лицу сырости определил колонку.

-- Ну и грязь тут! Она, что, не закрывается?

-- Я ж сказал, днем воды нету, -- напомнил Ковбой. -- К полуночи течь начинает. Все бросаются огороды поливать. Шланги цепляют. То один, то другой. По очереди. Кто-то ведрами носит. Вокруг много разливают. Это ничего. К утру просохнет.

-- Мужики, щас моя очередь, -- заставила тьма вздрогнуть Саньку.

Из тьмы вырисовался силуэт с огромным колесом на плече. Мужик с грохотом сбросил его на землю, и колесо, распавшись, превратилось в шланг. Длинный-длинный, в кольцо свернутый шланг.

-- Мы быстро, -- опередил его Санька. -- Рану промоем и все.

-- Ну, давайте. -- Отвернулся мужик.

Ковбой послушно подставил ногу под воду. Даже глубокой ночью она все еще была теплой. Держась рукой за шею Саньки, он промыл раненую ступню, той же ладонью, складывая ее корабликом, попил воды и почувствовал, что он уже не сможет просить помощи у мужика, мрачно курящего рядом со своим драгоценным шлангом. А в мгновение, когда тот выплыл из тьмы, сердце забилось в надежде, что плен закончен, что он сейчас взмолится, прося защиты от незнакомца. Но прошло уже не меньше пяти минут, а шея парня, за которую он цепко держался, казалась уже роднее и ближе мужика. Тем более, что хозяина шланга -- хоть и жили они на соседних улицах -- он вроде бы ни разу в жизни не видел, а парня -- в третий раз.

-- Иди, поливай, -- строго приказал он хозяину шланга, а Саньке пояснил: -- Пошли туда. Срежем к моему дому...

Окно больше не понадобилось. Они вошли в дом, как и положено, через двери. Точнее, Санька шел, а Ковбой по-кенгуриному прыгал. На одной ножке.

-- Мамаши дома нету, -- щелкнул он выключателем.

-- Я знаю.

Рука Ковбоя соскользнула с санькиной шеи. Но пока еще хранила тепло прикосновения, и оттого чужак почти не воспринимался чужаком.

-- Я оденусь, -- держась рукой за стену, попрыгал в сторону своей комнаты Ковбой.

По пути он задержался у шкафчика, висящего над ободранным ржавым рукомойником, покопался в его внутренностях и радостно сообщил о находке:

-- Йод!.. Хоть одно хорошо.

-- Тебя как звать? -- глядя на его цыплячью шею, спросил Санька.

-- Ковбой.

-- Это кличка. А имя?

-- Саша.

-- Тезка, значит...

-- Какой тезка?

Видимо, Ковбой знал не все слова на земле.

-- Вернемся к нашим баранам, -- вздохнул Санька и сел на единственный стульчик в комнате. -- Кто тебя заставил передать нам записку?

-- Меня нельзя заставить.

Он произнес эти слова с недюжинным напором. Йод короткими тупыми

толчками выливался из флакона на пятку Ковбоя, смешивался в

непередаваемый цвет с никак не останавливающейся кровью, а он

смотрел на Саньку, не дрогнув ни единым мускулом своего загорелого

лица.

-- Глубокая рана? -- сочувственно спросил Санька.

-- Наверно. Никак не затянется.

На красном дощатом полу все шире и шире становилось коричневое пятно.

-- Подними ступню выше уровня головы, -- посоветовал Санька.

-- Это как?

-- Ляг на спину и подними. Чего тут сложного?

-- А-а, ну да!

Пустой флакон улетел в окно. Ковбой допрыгал на одной ноге до своей кровати, упал спиной на измятую простыню и попросил:

-- Не зажигай свет. Надоело.

Санька не стал отвечать. Хозяином дома все-таки был Ковбой. Из самой большой комнаты, залитой светом, он и так хорошо видел лежащего на кровати пацана.

-- И все-таки... Кто за нами охотится?

-- Я не знаю, -- простонал Ковбой.

-- Честно?

-- Как перед Богом!

-- А откуда записка?

-- Меня пацан один попросил. Четыреста баксов за работу дал. Прикинь, а? Где я еще такие "бабки" срублю? Я, может, всю жизнь про музыкальный центр мечтал! И чтоб не "балалайка" какая, а "Пионер" или там "Кенвуд"!

-- Соображаешь!

-- А то!

-- А я не верю, -- иронично произнес Санька.

-- Чего не веришь? Вон, стоит центр! Я уже купил! "Пионер"! Си-ди-плеер на три диска! Отпад, а не центр!

-- Не верю, что за такую чепуху, как одна записка, -- четыреста долларов!

-- Ха-а! Одна! -- ответил с такой же иронией Ковбой. -- А двадцать с лишком не хотел?!

-- Сколько-сколько?

-- Сколько слышал! Два дня пахал, как проклятый!

-- Что, всем участникам конкурса?

-- Какого конкурса?

Только после этого вопроса, заданного с глупой рожей, Ковбой перестал восприниматься Санькой как обманщик. Музыкальный центр и вправду стоял в его комнате и молча слушал диалог. Вещи не лгут. Вещи -- не люди.

-- Так ты не читал записки? -- проверяя догадку, спросил Санька.

-- Нет.

-- А чего ж тогда убегал?

-- Мне так сказали.

-- Кто?

-- Пацан один. Я его не знаю. Он пострижен так... ну, по-модному, под "быка". Мамаша говорила, что раньше такую причу "боксом" звали. Года в пятидесятые. Она тогда еще пацанкой была...

-- Как он был одет? -- спросил Санька и почему-то подумал, что сейчас услышит про серую майку.

-- По-разному...

-- Что значит, по-разному?

-- Ну, утром один прикид, вечером -- другой. Я -- не баба, чтоб тряпки запоминать...

-- Майку он надевал? -- уже начинал нервничать Санька.

-- Не помню. Может, и надевал. Мне-то что?

-- Что ж ты, всех, кому записки вручал, знал в лицо?

Ковбой хмыкнул, потрогал пальцами пятку и радостно объявил:

-- Подсохла, зараза!

-- Так что, знал?

-- Никого я не знал. И тебя, между прочим, тоже!

-- А как же?..

-- Он меня приводил к тому, кому это... ну, вручить надо. Показывал, давал бумажку и говорил, кого спросить. Вас так много было, что я щас почти никого не помню. Даже по названиям. Вот вас только помню: "Мышьяк". Смешной лейбл!

-- Чего ж смешного?

-- Ну, прикольное. С мышами.

-- Ты в каком классе-то учишься?

-- А-а, бросил...

Лицо Ковбоя стало кислым. Видимо, он относился к числу людей, которые считают учебу в школе садистским приложением к детству.

-- Давно?

-- Чего давно?

-- Бросил-то давно?

-- В восьмом классе.

-- И что теперь?

-- А ничего! Тусуюсь помаленьку. Там деньжат срублю, там... А чо напрягаться? Кому щас инженеры нужны? Вон, все наши инженеры на набережной стоят, шашлыками торгуют.

-- Значит, химию ты плохо учил, -- самому себе сказал Санька.

-- Чего?

-- Это я так, про мышьяк...

-- А-а, ну да -- мышьяк. А еще я запомнил "Молчать" и Жозефина.

Эта Жозефина такая белобрысая. Я ей эту ксиву в руки сунул, а она

расплылась в улыбке, как блин на сковородке, и заворковала:

"Болшой спасибо! Болшой спасибо! Какой хароши город Приморск!"

Дура набитая. Барби ходячая. Нерусская какая-то крыса!

-- А Джиоеву ты бумажку давал? -- вспомнил Санька еще одну строку из списка.

-- Кому-кому?

-- Ну, певцу такому невысокому... Он черноволосый. Кавказец.

Но без усов. Кажется, осетин...

-- Нет, не помню. Их столько перед глазами промелькало! Ошизеть можно!

-- Ладно, -- закончил эту часть допроса Санька. -- А где парень,

твой хозяин, сидел или там стоял, когда ты нам вручал записку?

Ему не верилось, что он так и уйдет почти без новостей от еле

пойманного Ковбоя. То, что он узнал, немного успокоило его, но,

успокоив, и породило новые вопросы. Санька смотрел через открытую дверь на упрямо держащего столбом левую ногу Ковбоя и только теперь замечал, что его грудь и ноги по колено, в отличие от лица и шеи, были вовсе не загорелыми, и это наблюдение, неожиданно изменившее мир вокруг Саньки, мир маленького провинциального домика, вдруг создало предчувствие, что нужно только чуть-чуть напрячься, стать еще внимательнее, чтобы разглядеть главное.

-- Так что, помнишь? -- склонился он, все так же сидя на жестком стульчике, в сторону Ковбоя.

-- Не знаю. Разве вас всех упомнишь!.. Вроде как бы сидел...

-- Где?

-- Там кафе, кажись, есть. Под зонтами.

В груди у Саньки потеплело. Но хотелось еще большего. Хотелось, чтобы ожгло огнем.

-- Когда ты снова с ним встречаешься? -- строго спросил он Ковбоя.

Тот сразу окаменел. Только глаза оставались подвижными. Похоже, глазам хотелось найти новый путь к побегу. Порыскав по комнате, они снова наткнулись на раненую ногу и медленно потухли.

-- Я не в курсе... Он того... пока не звал меня...

-- А как он зовет?

-- Ты что, хочешь, чтоб он меня наизнанку вывернул?

-- Не вывернет. Я не дам.

-- А ты чо?.. Такой крутой, что ли?

-- Незаметно? Еще побегаем?

Спина Ковбоя поерзала на простыне. Он медленно, будто ствол орудия, опустил ногу на стул, с которого еще недавно сбивал Саньку, и натужно промямлил:

-- Он это... мамашиному ухажеру звонит и это... встречу назначает...

-- Так он не местный?

-- Я не знаю. Он меня на пляже нашел. Наверно, не местный. Он загорелый был, но не очень. И загар у него того...

-- Чего того?

-- Ну, не наш... Он не коричневый, а как бы красный... Ну, как бы с красным налетом...

-- Значит, так, -- решил Санька, -- как вызовет тебя снова на связь, сообщишь мне.

-- Да я это...

-- Без понта. Придешь в гостиницу "Прибой"... Знаешь, где находится?

-- Ну, это да... того, знаю...

-- Найдешь в сорок втором номере мужика. Он все время в тельняшке ходит. И передашь ему сообщение. Для меня. Врубился?

-- Ну, это... как бы...

-- Обманешь -- вторую ногу проколю. Вопросы есть?

Тонкие губы Ковбоя еще что-то бормотали, но в этих звуках было не

больше смысла, чем в жужжании комаров возле левого уха.

Встав, Санька потянулся больной поясницей, все еще помнящей

кувырок, и на прощание предложил:

-- И вот еще, тезка! Девчонок больше не трогай. Некрасиво. Девчонки -это святое...

Глава одиннадцатая

КОЛХОЗНОЕ ТЕХНО

-- Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!

Кажется, эту фразу произнес Эразм. Или Игорек. А может, Санька ее просто подумал. Хотя, скорее всего, мысли такой даже не было.

-- Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!

Кажется, вроде бы Виталий пробормотал. Но он никогда не повышал голоса. Наверное, опять хозяина у слов не было. Просто возникло такое настроение и сразу пронизало всех.

-- А курей мы пасти не будем?

Это уже Эразм. Ошибки быть не могло.

Приложив ладонь козырьком ко лбу, долговязый гитарист смотрел на кур, с одуревшими глазами выбегающих из-за металлической сетки во двор, и ждал, добегут ли они до ударной установки. Добежали. И как положено глупым курам, клюнули в стойку под тарелками. Сначала рябая, потом беленькая. У беленькой получилось лучше. Тарелки звякнули друг по дружке, и куры бросились врассыпную по двору.

-- А ничего получше ты не мог снять? -- язвительно спросил Эразм. -Свинофермы у них не было?

-- Не было, -- зло ответил Санька.

Красивый план с лжеотъездом завершился снятием на неделю частного домика на окраине Перевального.

После завтрака всухомятку Андрей сказал: "Пора и размяться", и они выволокли под навес прямо во дворе инструменты. И как только установили и подключили к электросети, хозяйка дома -- толстая краснощекая тетка с крупными стальными зубами стала вычищать скотный сарай. По двору поплыли колхозные ароматы, а идиллическую тишину тут же нарушили обретшие свободу куры.

-- Может, дом получше поискать? -- вяло вставил Виталий. -- Боюсь, мы от шума животных не сможем спать.

-- Я заплатил вперед, -- раздраженно ответил Санька.

Он и без того не был уверен, что их путь на грузовике с вокзала Перевального до окраинной улицы не засекли какие-нибудь вражеские глаза. Еще один переезд мог стать новостью поселкового масштаба. И кто знает, сколько кочует новость от Перевального до Приморска? Не быстрее ли поезда?

-- Дурдом! -- подвел итог Эразм.

В своей узорчатой вязаной шапочке и черных очках с круглыми стеклами он больше любого другого из группы напоминал иностранца. Или слепого. Во всяком случае, хозяйка дома, пронося мимо них полные ведра с вонючей серой жижей, посмотрела на Эразма с жалостью.

-- Акустика в этом колхозе -- закачаешься! Зал Большого театра! Не

больше, не меньше! -- оценил он звучание после пары аккордов.

-- А ты на полтона ниже сделай, -- предложил Виталий, ладненько

устроившийся за синтезатором.

Стена дома стала спинкой его сидения. Несмотря на тень, она была теплой, словно это и не стена вовсе, а огромная грелка.

-- Ну смотри на полтона, знаток! -- провел по струнам Эразм, но третий аккорд никто почему-то не услышал.

Бормотали что-то на своем птичьем языке куры, гавкала вдали собака, бодро шурудила лопатой внутри сарая хозяйка. У всех звуки были. У гитары -нет.

-- Шнур, что ли, отсоединился? -- пробежал взглядом по проводу Эразм.

-- У меня тоже... того, -- провел пальцами по клавишам Виталий.

Получилось шуршание. Как будто ветер пошевелил оторванным куском толи, свисающим с навеса. Но ветра не было. И кусок не шевелился. Он висел черным языком за спиной Эразма.

Ударом в большой барабан Андрей встряхнул всех сразу. Барабан, в отличие от своих музыкальных собратьев, умирать не собирался.

-- Наверно, с электричеством чего-то, -- предположил Санька.

-- Мамуленька! -- окликнул Эразм выбравшуюся из сарая с новой сочной порцией грязи хозяйку. -- Можно вас на секундочку для интервью по первой программе телевидения?

Поставив ведра, тетка отерла ладони о цветастый передник, прошаркала, не поднимая ног, будто лыжница, под тент, и Санька впервые заметил, что ее босые ступни толкают под собой галоши, как минимум, сорок восьмого размера. Откуда в жаркие курортные края забрели эти резиновые корыта, он даже не мог представить.

-- Мамуль, у тебя счетчик где? -- спросил ее Эразм. -- Пробку выбило.

-- Ничего и не выбило, -- с достоинством ответила хозяйка. -- Плановое отключение, значит, света.

-- Так планы ж еще при комуняках отменили! -- не согласился Эразм.

-- Это при ком чего там отменили, я не знаю, а только дадут через два часа. Не раньше.

-- А что ж вы сразу не сказали? -- покраснев, спросил Санька.

-- А вы и не спрашивали. А если насчет удобств, то у меня все не хуже, чем у других. Вы в Перевальном лучше ничего не найдете.

Голос у тетки был мягким, просительным. Ей очень не хотелось, чтобы такие выгодные постояльцы неожиданно съехали, и она неожиданно произнесла:

-- А в обед я вас пельменями угощу... Вот. У меня свежина с той недели есть. Сама растила.

-- Это можно! -- сдвинув очки на кончик носа, уже с интересом посмотрел на хозяйку Эразм. -- А водочка в вашем тауне есть?

-- Водочка есть! -- воспрянула духом тетка. -- В кинотеатре. Там магазин. А тауна... Нет, тауна нету...

-- Это заметно, -- обрадовался Эразм.

-- Точно свет через два часа дадут? -- недовольно спросил Андрей.

-- Так по плану ж! Завсегда давали! Если...

-- Андрюха, дай ноты вашего "Воробышка", -- оборвал хозяйку Эразм. -Надо ж знать мировые хиты!

-- На, -- протянул два листка вместо Андрея Виталий. -- Шедевр -- не шедевр, а идет на ура...

-- Этого мало, -- вздохнул Андрей. -- В финале, если выйдем, нужно две вещи прогнать...

-- Сделаем что-нибудь из старого, -- изобразив вошедшего в раж гитариста, подергал безмолвные струны Игорек. -- Роковое что-нибудь!

-- Лучше попсу, -- покачал головой Андрей. -- Председатель жюри -Покаровская, лирическая певица, звезда восьмидесятых. Она рок не переварит...

-- Ты ж сам говорил, что в жюри есть рок-мэны. И металлисты есть, -прогудел Эразм. -- Как раз в масть попадем!

Ничего не понимающая тетка пожевала обветренными губами и лениво всплеснула руками.

-- Вот куры-дуры! Опять в огород полезли!

Ее галоши-лодки заскользили по земле. Казалось, что они сами плыли к злодейским курам, а хозяйка вынуждена была уже за ними передвигать ногами.

Эразм, мгновенно забыв о споре, углубился в ноты. Его губы шевелились, будто он знал буквы, которыми зашифрованы нотные знаки, и первым на земле проговаривал их.

-- Ре-бимоль, до, ля-бимоль, фа, -- шептал Эразм загадочные слова, но шептал так громко, что галоши хозяйки замерли на дорожке. -- Мужики, я это где-то слышал. Типа одной древней песенки. Помните, там что-то типа "Мы едем, едем, едем в далекие края, хорошие соседи, веселые друзья"...

-- Уже проехали, -- напомнил ему Виталий. -- Там фа-мажор, а у нас -фа-минор. Врубился?

-- Плагиат в чистом виде! -- не согласился Эразм.

-- Ты учи ноты и помалкивай, а то еще заставим оранжировку делать.

Галоши опять заширкали по дорожке. Хозяйка уносила в огород такое ошарашенное выражение лица, будто только сейчас узнала, что поселила в дом не музыкантов, а инопланетян.

Подойдя к барабанщику, Санька загадочно попросил:

-- Андрей, тебя можно на минутку?.. Выйдем на улицу...

Барабанщик без слов подчинился его команде. Он один-единственный заметил ночью, что Санька куда-то ходил, но упрямо молчал до этой минуты. Иногда ему даже казалось, что солист группы -- заодно с бандитами. От этой мысли становилось жарко, хотя куда уж было жарче, если термометр под навесом стонал от тридцати двух градусов тепла. И когда Санька его позвал, ему вдруг стало стыдно.

Он сглотнул это едкое чувство, молча выслушал рассказ о роллере Ковбое, о ночной погоне и двадцати с лишним записках-предупреждениях, и ощущение вины снова вернулось.

-- И что ты об этом думаешь? -- тихим вопросом отдал он Саньке инициативу.

Он снова переставал быть менеджером. Сейчас это уже давалось с облегчением.

-- Ясно одно, -- посмотрел вдоль пустой, иссушенной улицы Санька. -Мы лично, точнее, наша группа никому персонально не нужны. Угрозы пришли всем. Или почти всем...

-- Глупо получается, -- поморщил уже красный, прихваченный курортным солнцем лоб Андрей. -- Тот или те, кто хочет выиграть конкурс, пытается убрать всех конкурентов сразу. Один останется -- ему и первый приз, эту раковину, дадут? Да ничего ему тогда не дадут! Фигня это все. Если хоть два-три человека останется, уже конкурс развалится. Уже его никто проводить не будет...

-- Ты точно сказал -- разваливается, -- похвалил его Санька. -- Дело не в музыкантах. Девяносто девять из ста, что никакой войны с конкурентами-исполнителями нет. Кто-то хочет развалить сам конкурс...

-- Точно! -- соглашаясь, рубанул воздух рукой Андрей. -- Этот богатей местный... Ну, как его?..

-- Буйнос.

-- Во-во, он! Он стал у какого-то местного барыги на пути. Может, по бизнесу в Приморске, может, конкурент по казино или там ночному клубу... У них есть еще ночные клубы в городе?

Санька фыркнул с резвостью лошади:

-- А то! Целых пять! Это же курорт! Сюда люди приезжают денежки спускать.

-- Значит, среди хозяев тех клубов нужно искать врагов Буйноса. Или среди хозяев казино...

-- А зачем? -- не понял Санька. -- Зачем искать-то? Что нам от этого?

-- Но ты же милиционер!

-- Бывший, Андрюша! Бывший! И не более. И не наши это дела по большому счету. Я уж подумываю, что можно в гостиницу вернуться. Зачем эта конспирация? Бандитам нужны не мы. Совсем не мы...

-- А если мы все-таки ошибаемся?

Истошный вибрирующий звук вспорол сонную тишину улицы. Санька и Андрей одновременно вздрогнули, будто на время став единым живым существом.

-- Свет дали! -- заорал со двора Эразм. -- Ни хрена они не научились планы выполнять! Давайте репетировать, юные таланты! А то я музыку так люблю, что аж пельменей хочется!

_ Глава двенадцатая

ИНТЕРВЬЮ С ПАМЯТНИКОМ

День и ночь. Свет и темень. Жара и холод.

С первым же шагом в кабинет Буйноса Санька ощутил себя погружающимся в ледяную воду. Кондиционер мощной сплит-системы, белоснежный брикет у потолка, со старательностью сделавших его японцев гнал и гнал в комнату холод, и оттого сам кабинет после изнуряющей жары на улице почудился чем-то инородным, совсем не являющимся частью Приморска. Город плавился в зное и, явно зная, что внутри него еще есть не завоеванный клочок, накатывал и накатывал на стены здания иссушающими волнами. Город дышал на офис доменной печью, но ничего не мог поделать.

-- Здравствуй. У меня не больше пяти минут, -- с резкостью человека, принадлежащего не себе, а делу, выстрелил словами

Буйнос и протянул мощную кисть.

-- Я -- от Нины.

-- Понятно. Она мне сказала.

Мозоли на пальцах Буйноса ощущались каменными. Такие мозоли бывают только у гимнастов. А гимнасты -- гибкие люди.

-- Честно говоря, я не хотел бы беседовать здесь, -- осматривая кабинет, озабоченно произнес Санька.

Офис не отличался от сотен других офисов в Москве, Мюнхене или Нью-Йорке. Строгие линии столов, компьютер, принтер, факс, пара телефонов, черный брикет мобильного, открытые шкафы с красными и белыми корешками скоросшивателей, дурацкие абстрактные картины по стенам, покрытым чем-то синтетическим, серые полосы жалюзи и, конечно, кондиционер. Впрочем, на нижней полки у шкафа стояла вещь, которой не было ни в одном офисе Москвы, Мюнхена или Нью-Йорка.

Солнечный луч, все-таки нашедший щель между простенком и ковром жалюзи, зажег золото на красивой, сантиметров тридцать длиной, раковине и упорно не хотел сползать с нее. Раковина оказалась самым ярким пятном в кабинете, и Санька, оценив сначала лишь эту яркость, только через несколько секунд вдруг понял, что на полке стоит и горит огнем главный приз конкурса.

-- В моем кабинете нет жучков, -- отпарировал санькину просьбу Буйнос. -- Я просил людей из местного ФСБ. Они проверяли спецприбором.

-- Значит, нельзя?

-- У тебя уже четыре минуты, -- жестко напомнил хозяин кабинета.

На столе зашелся звонками один телефон, потом другой. Их поддержала бодрым пиликаньем черная мыльница мобильного. Буйнос их упорно не замечал.

Его круглое лицо с мощными мясистыми ушами казалось выкованным из бронзы. Карие глаза хорошо шли к красному загару. А подстриженные почти под корень волосы умело маскировали лысину, уже отвоевавшую себе место вплоть до макушки.

-- Ладно, -- согласился Санька.

Довольно тяжело беседовать с монументами. Но иногда приходится.

-- Я -- старший лейтенант милиции, -- представился он.

-- Слушаю внимательно.

Добавку "в запасе" Санька произнести не смог. Это бы смазало эффект. Но, судя по лицу собеседника, эффекта не было и сейчас. Монументы не меняют выражений, данных ему скульптором. А у Буйноса был слишком талантливый скульптор -- жизнь.

-- Я обладаю информацией, что кто-то пытается сорвать конкурс, -все-таки решился произнести Санька.

В миф о приборах ФСБ он не верил. Чем круче офис, тем больше вероятность "жучков" в нем. Офис Буйноса смотрелся по-столичному и вряд ли был самым бедненьким в Приморске.

-- Для срыва конкурса шантажу подверглась большая группа музыкантов, -- как можно увереннее старался говорить Санька. -- Возможно, даже все участники конкурса. Без исключения. Некоторые дрогнули и уехали.

Буйнос слушал молча, уперев взгляд в электронный таймер на столе. Две желтые точки, разделяющие часы и минуты, пульсировали в такт его сердцу. И каждый раз, когда они гасли, он ждал, что они больше не загорятся, но они возникали снова и снова. Они упрямо хотели жить, хотя жить хочет только живое.

-- Вы -- участник конкурса? -- спросил у таймера Буйнос.

-- А Нина не говорила?

-- Значит, участник... Я не могу вам ничем помочь. Места распределяет жюри, а не я. В жюри -- звезды эстрады, хорошие специалисты. Все честно.

-- Я пришел сюда не попрошайничать.

-- За безопасность проведения конкурса отвечают опытные специалисты. Они...

-- Неужели вы не получали угроз? -- вслух удивился Санька.

-- Молодой человек! -- назидательно произнес Буйнос. -- За мою жизнь в бизнесе мне пришлось выслушать столько угроз, что я атрофировался к ним!

-- А зря.

"Молодой человек" до сих пор стоял в ушах. Судя по внешности, Буйнос был старше Саньки лет на пять-семь. Не больше. Впрочем, богатство -- такой привесок к человеку, что всегда делает его старше. Хотя бы внутренне. Наверное, Буйнос ощущал именно такое, внутреннее, старшинство.

-- У вас минута, -- подсказал Буйносу таймер.

Умолкшие телефоны снова ожили, и снова мобильный подал голос позже тех, что стояли на углу стола.

-- Вы сами видите, что я -- на разрыв, -- кивнул на них Буйнос. -- В бизнесе нет ни секунды отдыха. Я и так отдал вам слишком много времени. Знаете, сколько оно стоит?

-- Я, конечно, уйду, -- выпрямился на стуле Санька. -- Я пришел к вам не потому, что мне что-то нужно. Я -- бывший милиционер. А служба такая штука, что въедается в душу. Если... Если вы не знаете, кто хочет сорвать конкурс, то нужно усилить безопасность. Особенно во время исполнительских туров...

-- Как ваша группа называется? -- неожиданно спросил Буйнос. -"Горняк"?

-- Нет. "Мышьяк", -- нервно поправил Санька. -- "Горняками" раньше только футбольные клубы называли. Они обычно играли во второй лиге.

Очень хотелось дерзить. Хотя вряд ли даже это могло раскачать памятник.

-- Я передам твою озабоченность службе безопасности, -- вяло отреагировал Буйнос. -- А почему вы съехали всем составом из гостиницы?

-- Там жарко и душно.

-- А в Перевальном лучше?

Возможно, Санька зря волновался. Служба безопасности у Буйноса свои деньги отрабатывала. Он не сказал даже Нине, организовавшей встречу, об их переезде в Перевальное, а Буйнос уже знал об этом.

-- Вы можете вернуться в свой номер. Он все равно оплачен вплоть до последнего конкурса.

-- Мы подумаем.

-- Ну, вот и хорошо.

Буйнос с грохотом встал с кресла. Громкий звук родили колесики, которые отвезли огромное черное сооружение на метр от стола.

-- Желаю успеха в конкурсе!

В официальной сухости, с какой была произнесена фраза, не ощущалось ни капли тепла.

-- Спасибо, -- в тон ему ответил Санька, вскочив, пожал шершавую руку и неожиданно даже для самого себя спросил: -- Вы гимнастом были?

-- Нет. Гребцом. Академическим.

Санька представил тяжеленное весло академической лодки, сухой валик, полирующий ладонь и подушечки пальцев, жесткую скамью, одеревеневшую спину, маятником качающуюся вперед-назад, и ему стало жаль Буйноса. Гребцы -вовсе не гибкие ребята. До гимнастов им далеко.

-- Ну тогда до свидания, -- решил Санька.

Как будто если бы вдруг выяснилось, что хозяин кабинета -- бывший футболист или легкоатлет, он бы остался.

На нижней полке шкафа рывком, словно его задули, погас огонь на раковине. Обрывая рукопожатие, Санька бросил на нее быстрый взгляд. Луч сполз ниже, на дверку шкафа. Луч перестал украшать раковину, и она сразу перестала ощущаться призом.

Сразу за дверью в Саньку втемяшился бычьим взглядом мужик в черной матерчатой куртке. На левой стороне его груди прямо на пуговицу накладного кармана была прищеплена пластиковая визитка с английским словом "SECURITY" поверху. На брюхе охранника кошельком висела пистолетная кобура. В такой кобуре раньше милиционеры носили соленый огурец на закусь. Теперь -- только пистолеты.

-- Где мне найти Нину, -- спросил Санька черного охранника.

-- Кто это?

Он смотрел на Саньку с таким видом, будто гость не вышел только что из кабинета Буйноса, а собирается входить и вообще способен на любую гадость.

-- Нина -- ваш технический сотрудник.

Большего он не знал.

-- Какой сотрудник?

-- В оргкомитете конкурса.

-- Это не наши сотрудники. Они в штат фирмы не входят.

-- Правда?

-- Ну, как дела? -- вышла из ближайшей же комнаты Нина. -- Поговорил?

У телохранителя был вид мудреца, которому мешают думать над очередной великой идеей. Он смотрел мимо Саньки и Нины на длинный конец коридора и усиленно морщил лоб.

-- Поговорил, -- отвернувшись от охранника-философа, вяло ответил Санька.

-- Понятно. Я тебя предупреждала.

-- О чем?

Он что-то не помнил никаких предупреждений. Ни хороших, ни плохих.

-- Я же говорила, Владимир Захарыч -- очень волевой и бесстрашный человек...

-- Бесстрашие и безрассудство -- разные вещи.

Саньке хотелось дерзить. Теперь уже Нине. Возможно, само здание было таким, что делало всякого, входящего в него, нервным и злым.

-- А что здесь было... Ну, до вашего офиса? -- поинтересовался он.

-- Детская комната милиции.

-- Серьезно?.. А их куда же?

-- В другое место перевели. Уплотнили, скажем так...

-- Значит, у вас в Приморске с подростковой преступностью -- полный порядок?

-- Никакого порядка, -- устало ответила она. -- Как и везде...

-- Ниночка, зайди! -- крикнул из приоткрывшейся двери Буйнос.

По девушке словно прошла волна. Из усталой и грустной она вдруг стала задорной, энергичной, готовой бежать хоть на край земли. Она даже как бы подросла.

-- Извини, -- коснулась она санькиной руки своими холодными

пальчиками и молнией метнулась ко все еще приоткрытой двери.

Как она умудрилась проскользнуть в такую узкую щель, Санька так и

не понял. Ему стало нестерпимо грустно, будто то вялое и скучное,

что жило в Нине и что она только что сбросила с себя, развернув плечи, упало на него и теперь с исступлением подминало и подминало под себя.

Он быстро вышел из офиса, даже не ощутив, что только что покинул ледяной холод и окунулся в полуденное пекло Приморска.

Глава тринадцатая

РАКОВИНЫ ГИБНУТ В ОБЕД

-- Хто тут, гад, ходит?.. А-а?

По голосу можно было определить, что в желудке бывшего портового

работника сейчас плещется не менее поллитра водки. Тельняшка,

прилипшая к его мощному туловищу, выглядела кожей, покрытой

полосатой татуировкой. Мужик лежал лицом к стене и на скрип двери

даже не обернулся.

В его узкой комнатке, густо утрамбованной духотой, запахом спирта и пота, висел подвальный полумрак.

Похрустев по осколкам битого стекла, Санька прошел к окну, отдернул штору, и хлынувший солнечный свет сделал духоту слабее. Хотя, скорее, он уже начал к ней привыкать.

-- Ты форточку забил, что ли? -- не мог он понять, почему не поддается ручка.

-- Вот гадство!.. Кто там, гад, ходит?

-- Это я, музыкант из Москвы, -- наконец-то осилил проржавевшую гостиничную ручку Санька.

В комнату ринулся горячий воздух с улицы, но, похоже, тут же отступил назад. Духота не пускала его в себя. Воздух улицы выглядел холодным по сравнению с той смесью, что властвовала в комнате.

-- Ни-ичего, гад, у меня не бери! -- крикнул в стенку мужик. -- У меня все пронумеровано! Поймаю, гад, ноги вырву и в ноздри засуну!

Санька посмотрел на свои ноги, потом на ноздри в мутном зеркале на стене и ничего не ответил.

-- У те-ебе, гад, выпить ничего нету?

-- Я не пью, -- грустно ответил Санька. -- Особенно в такую жару.

Даже побег из офиса Буйноса не спас его от горького и одновременно нагонявшего сон чувства. Это походило на инфекцию, пойманную от Нины. Только вирус жил не в крови, а в глубине души. Его хотелось вытравить, но он не знал, есть ли такие таблетки.

-- К тебе мой человек не приходил? -- сев на единственное в комнате кресло, спросил Санька. -- Вчера или, может, сегодня.

Дырки на подлокотниках кресла, обтянутого коричневой шерстью, были по рваным краям очерчены серым жиром. Пальцы сами поднялись от них, повисели в воздухе и, не найдя места на кресле, легли Саньке на колени.

-- Чего ты, гад, спросил? -- медленно повернулся к нему от стенки мужик.

Кровать под ним застонала и так горестно завздыхала, что Саньке почудилось, что в комнате есть еще один живой человек.

-- Ты сам живешь? -- спросил он.

-- Са-ам... Жена, гад, за товаром в Турцию укатила. Ее, гад, очередь. Моя -- через неделю...

-- Так приходил парень или нет?

-- Какой-то хмырь моченый приезжал... Сопледон...

-- На чем приезжал?

-- На своих двоих. В смысле, гад, на ботинках с колесами...

-- Серьезно?

Санька вспомнил осколок, вырванный из пятки Ковбоя, вспомнил густое коричневое пятно на полу, и удивился. С такой раной он бы сам, наверное, не смог ходить не меньше недели. А Ковбой уже ездил на роликах, будто пятки у него состояли не из мяса и кожи, а из дерева.

-- Хор-роший ты парень, Санька! -- подперев качающуюся голову рукой, объявил мужик. -- Тебя ж Санькой зовут? О-о, я, гад, помню! Но я тебя еще сильнее, гад, полюблю, если ты мне хоть сто грамм, хоть сто граммулечек водочки нальешь, а?

-- Когда перень-то приезжал?

-- Что?.. А по утряне. Часов в восемь. Я еще тверезый был. Вот так, гадство...

-- Он мне что-нибудь передал?

-- Ага. Передал. Конфи...ренцивально...

-- Что-что?

-- Конверт...вин...цитально...

-- А-а, конфидециально!

-- Во-во! Оно! Гадское слово!

Мужик по-прежнему лежал в позе римского патриция на пиру, но тельняшка и особенно щетина, завоевавшая его щеки вплоть до мешков подглазий, делали его совсем не похожим на патриция. Может, древние римляне и носили тельняшки, но такими небритыми вряд ли ходили.

-- Так что он сказал?

-- А что он сказал? -- расширив глаза, ошалело посмотрел на Саньку мужик. -- Я, думаешь, помню?

-- Что, вообще не помнишь?

-- Не-а... Токо в голове сидит, что конвер... вен...

-- Это ясно! Еще!

Санькины пальцы, вскинувшись с колен, забарабанили подушечками по подушечкам. Левые -- по правым. Правые -- по левым. Словно передавали по воздуху азбуку Морзе для коротких, до грязно-коричневого цвета загорелых пальцев мужика, влипших в проволоку щетины.

-- Конвен... ну да, гад, это самое. -- Пальцы, удерживавшие его чугунную голову, дернулись, и мужик чуть не упал лицом на пол. -- А еще это, как его... А-а, вот!.. Про поноса сказал...

-- Какого поноса? -- опешил Санька.

-- Ну, или подноса... Ну, хвамилия этого гада... Я тебе про него бухтел... Ну, что фатеры толкал у нас...

-- Буйнос, что ли?

-- Во-во!.. Гадство чистой воды! От этой жары такую фамилию забыл! Представляешь? А раньше помнил. Все время помнил! Вот ты меня, гадство, в три ночи разбуди, спроси, хто самый богатый хрен в Приморске, и я сходу... без всяческой заминки...

-- А почему он назвал именно эту фамилию? -- напрягся Санька.

-- Ну, назвал и назвал... Это его дело.

-- А еще что-нибудь кроме фамилии? Вспомни, братан!

Глаза мужика вскинулись от пола. В их красной слизи плавало что-то серо-зеленое. А может, и синее. Когда глаза схвачены таким туманом, то ничего за ним не разглядеть.

-- О! Увспомнил! -- икнул мужик. -- Как ты "братан" сказал, так, гадство, и увспомнил! Про обед он еще говорил...

-- Чего про обед? Какой обед? В смысле еды или времени суток?

-- А чо ты мой стакан разбил? -- сощурил глаза, высматривающие что-то на полу, бывший портовый работник. -- Я тебе душу, гад, выворачиваю, а ты, падла...

Он попытался сесть на кровати, но комната, видимо, неслась перед его глазами каруселью, и мужик, подчиняясь ее вращению, кинул тело к стене, врезался в нее затылком и взвыл благим матом. Если следующая попытка получится удачней, то Санька вряд ли минует рукопашную схватку.

А в голове, в такт движениям мужика, дважды повторилось сочетание "Буйнос -- обед" и заставило бросить взгляд на часы. Минутная стрелка лениво, будто тоже очумев от жары, начинала отсчет первого часа дня. Стрелка была острой, как лезвие ножа. Санька посмотрел на это острие и ощутил тревогу.

Еще минуту назад он думал о Буйносе с ненавистью. Но сейчас, поняв, что ничего хорошего не скрывается за словом "обед", он перестал вообще испытывать какие-либо чувства к шефу конкурса. В памяти всплыло последнее: Нина, заходящая в кабинет Буйноса. И хотя он ничего, ну совсем ничего не испытывал к этой сухой немодной девчонке, он вдруг ощутил, что ей, именно ей угрожает опасность.

-- Я-а ща те-ебя, гад, -- начал вторую попытку побороть ускорившееся вращение земли мужик.

Тревога бросила Саньку из вонючего номера. Он проскользнул под носом у все-таки вставшего мужика, выбежал в коридор, перепугав дежурную, по-роллерски перелетел по очереди все лестничные пролеты, нырнул в желтый воздух улицы, и желание побыстрее найти Ковбоя и узнать тайну обеда резко сменилось желанием снова увидеть Буйноса. Санька не знал, зачем ему это нужно, но побежал все-таки влево, в сторону офиса, а не вправо, к дворам частного сектора.

Попавшийся на пути рейсовый автобус помог ему минут на десять сократить путь. Он пролетел от остановки еще квартал, свернул за угол и сквозь шум ветра, забивающий уши, услышал звон стекла и хлопок. Метрах в ста впереди него метнулась от окна невысокая фигурка. Человек с коротко остриженной, почти лысой головой испуганно перебежал улицу, нырнул под арку дома, и стало так тихо, будто никого на улице никогда и не было.

Перейдя на шаг, Санька дохромал до окна, от которого отпрыгнул незнакомец, и тревога, томившаяся у сердца, обожгла виски. Это было окно в офисе Буйноса. Возможно, даже то, через которое луч обжигал позолоченную раковину. Половина стекла была разбита вдребезги, но только часть осколков каплями лежала на асфальте. Остальные, видимо, упали вовнутрь комнаты.

Внезапно висящая на окне штора жалюзи из серой стала красной и дохнула на Саньку жаром и едким запахом жженой пластмассы. Он отшатнулся, скользнул взглядом по жирным каплям сварки, удерживающим металлическую решетку на окне, и бросился к двери офиса.

-- Куда?! -- окриком встретил его охранник.

Пластиковая визитка на его груди смотрелась даже не визиткой, как у охранника у двери Буйноса, а приклеенной почтовой маркой.

-- Там пожар! -- еще громче мужика вскрикнул Санька.

-- Пропуск! -- закрыл телом вход в здание охранник.

-- Н-на! -- коротким тычком вмял ему Санька кулак в пах.

-- А-а! -- в рифму ответил мужик и стал заметно ниже.

Оттолкнув скорчившегося охранника, Санька вбежал в уже знакомый холод. Воздух в этом конце коридора был чист, как где-нибудь в Альпах, а в дальнем его конце, у кабинета Буйноса, на стуле храпел, широко раскрыв рот, второй охранник.

Грохот санькиных шагов разбудил его. Он вскинулся на стуле, заученно бросив руку к кобуре, но знакомое, уже виденное сегодня лицо парня остановило ее.

-- Огонь! Там -- огонь! -- прыгнул к двери Санька и рванул ее на себя.

Горный воздух тут же стал воздухом свалки. Ядовитая вонь ударила в голову, забила дыхание и сразу стала хозяйкой офиса.

-- Вла...а-аимир Захарыч, -- прохрипел в затылок Саньке охранник.

В его голосе ощущался детский страх.

Посреди комнаты, окруженной огнем, будто посаженными по кругу красными кустами, лежал на полу Буйнос. По рукаву его пиджака и левой поле плясало пламя, а половина лица была почему-то черной.

Набрав побольше воздуха в легкие, Санька бросился в комнату, и тут же от нестерпимой боли заныла кожа на лице, шее и кистях рук. Ее будто бы сдирали заживо.

Схватив Буйноса за ноги, он поволок его к двери, а пламя на рукаве становилось все сильнее и сильнее, словно обрадовалось появлению новой жертвы.

-- Сними куртку! Свою! -- еще только ударившись боком о дверной косяк, заорал Санька. -- Быстро, твою мать!

-- Я... это... уже, -- хрипел в спину охранник. -- И что... это, что?

-- Накрой пламя!

-- Оно горячее!

-- Дай сюда!

Вырвав из вялых пальцев черную куртку, Санька упал с нею на рукав, ладонью прибил пламя.

-- Помер, да? Помер? -- грустно выспрашивал охранник.

Он и здесь вопросы задавал как ребенок, который только сейчас узнал, что люди умирают.

-- Нет! Он хрипит! Не слышишь, что ли?

-- С-сука! -- вцепились Саньке в рубашку чьи-то мощные пальцы.

С легкостью пушинки они развернули его. Перед глазами качалось разъяренное лицо первого охранника.

-- Скорую вызови, идиот! -- крикнул в эти тупые глаза Санька, и пальцы сразу ослабли, стали пластилиновыми.

-- Че... чего тут? -- удивленно спросил второй охранник.

-- Поджог! С покушением на убийство! Да вызови ты скорую!

-- Тут это... близко, -- первым очнулся охранник без куртки. -- По вызову час ехать будут. А больница -- пять минут. Если бегмя...

-- Так давай бегмя! -- скомандовал Санька.

Сорванная с Буйноса куртка открыла дымящийся, в пропалинах, пиджак, открыла наполовину почерневшее, с вытекшим глазом, лицо. Охранник, прибежавший от входа, поднял начальника на руки, поднял как ребенка и под хлопки открывающихся дверей в коридоре побежал к выходу.

-- Что такое? Что случилось? Почему воняет? -- прибывал и прибывал народ к гудящей двери. -- Огонь! Го-орим! Все горим!

-- На улицу! -- ощутив, что страх нужно куда-то направить, закричал Санька. -- Все на улицу!

-- И мне? -- опять по-детски, глупо спросил оставшийся охранник.

-- А ты... Ты вызови пожарных!

-- Есть! -- обрадовался приказу здоровяк и бросился по коридору, локтями отбрасывая от себя длинноногих сотрудниц.

-- Во-оло-одя! -- ударил по ушам единственный знакомый голос.

Санька отвернулся от двери и близко-близко, до головокружения близко увидел глаза Нины. Они как-то враз набухли, помутнели и выдавили из себя светлые полоски слез. Он еще никогда не видел Нину плачущей, и потому даже не поверил, что это она. А не поверив, приказал ей официально, сухо, как мог приказать любому из обезумевших сотрудников офиса:

-- Иди на улицу! Быстро!

-- Во-о... Во-о... Во-ова! Он по-гиб! -- обреченно пропела она.

-- Ничего он не погиб! Его уже там нет!

-- А где он? -- сморгнула последние слезы Нина.

-- Охранник его унес. В какую-то вашу больницу.

Грохот каблучищ перекрыл его слова. Охранник без куртки подбежал к ним, чуть не сбив с ног Нину, согнулся в одышке и прохрипел в пол:

-- По... по... вы... вы...

-- Ясно, -- перевел его речь на русский язык Санька. -- Пожарных вызвал. Да?

-- Да.

-- Тогда пошли отсюда.

Пламя, словно услышав его слова, ударило из комнаты в коридор жгучим красным языком. Все трое отшатнулись от двери, и Нина вдруг вспомнила:

-- Там -- приз. Раковина. Она дорогая...

-- Не дороже нас, -- ответил Санька и, схватив Нину за руку, потащил к выходу.

Охранник топотал вслед за ними. Он дышал громче, чем гудело пламя за спиной.

Только на улице, хватанув ртом хоть и горячий, но все-таки чистый воздух, Санька ощутил, как мутно и дурно в голове. Еще минуту -- и они угорели бы.

Глава четырнадцатая

НЕМНОГО ТЕНИ ПОД БРОШЕННЫМ ЗОНТИКОМ

-- Отдыхаете?

Бывает такая усталость, что нет сил даже думать. А уж говорить... Говорить -- это двигать губами, языком, мышцами щек, говорить -- это так тяжело, если всех сил осталось, чтобы стоять, прислонившись спиной к горячему и, наверное, грязному столбу, и тупо смотреть на черные масляные пятна на асфальте, которые должен накрыть своим оранжевым издолбанным телом автобус.

-- А вас искали...

Столб, нет спору, хорошая опора, но если всей тени от него -тростиночка шириной в три сантиметра, а в голову солнце вбивает клин за клином, то лучше перебрести метров на десять левее. Там, у бока бывшего журнально-газетного киоска, ставшего по воле времени вино-табачно-пиво-сникерсным, есть целебный пятачок тени. Ровно на одного человека. И оттого, что никто еще не додумался занять его, хотя автобус на Перевальное ждали не менее сотни человек, Санька ощутил зов этого клочка тени. Как будто если бы он не стал в него, тень навеки умерла бы и уже никогда не появлялась у ржавого бока киоска.

-- Если он появится, что ему передать?

Нет, идти все-таки легче, чем говорить. В этом пекловом Приморске, похоже, не осталось нормальных людей. Кто их сюда свозил, в одно место? Может, какой-то шутник, захотевший проверить, что получится, если поселить у моря много-много идиотов. Стоит человек, ждет автобуса, а к нему подходят сбоку и начинают что-то спрашивать. Будто не видят, что у него закопченая от гари шея, которая отказывается поворачивать голову. Даже такую легкую и такую пустую. А может, самая тяжелая голова -- это как раз самая пустая голова?

-- Так что Ковбою передать?

Вопрос совпал с шагом в тень, и от этого показалось, что и задала его именно тень.

Осоловелыми глазами Санька посмотрел под ноги, увидел пару

сплющенных жестяных банок, порванную пачку сигарет, гирлянду

разнокалиберных окурков и, зачарованно проведя по ней взглядом,

только сейчас заметил, что из треугольника тени -- а издалека он

четко виделся треугольником -- серой дорожкой лежит еще одна тень. Глаза, соскользнув с окурочной ленты, пробежались по новорожденной тени, наткнулись на огромные черные ботинки с застежками-баклями, поднялись от них по ровным загорелым ножкам и черным наколенникам, потом через все такое же загорелое и по-женски нежное -- к бахроме джинсовых то ли шорт, то ли плавок, а уже от них почему-то сразу, не замечая уже ничего по пути, к лицу.

-- Даша?

-- Я не Даша. Я -- Маша, -- подвигала вперед-назад колесиками девушка.

-- Правда?

-- Я уже минуту задаю вам вопросы, а вы не хотите отвечать. Я могу и уйти...

Ее лицо действительно стало обиженным. Она даже губки сложила так, как положено, чтобы поверили в ее искреннюю обиду. Санька не поверил. Он устал от глупых приморцев, а Маша, несмотря на милое загорелое личико, тоже входила в их состав.

-- Ты что-то говорила про Ковбоя?

Губки разжались быстрее, чем бывает при серьезной обиде.

-- Он искал вас.

-- Правда?

После того, как к пылающему офису Буйноса приехали на двух машинах доблестные приморские пожарные, но приехали без воды, а в колонках ни на этой улице, ни на двух соседних воды тоже не оказалось, Санька понял, чем все это закончится, и пошел искать Ковбоя. Дома он застал распахнутое настежь окно, тишину в пустых комнатах и лай крохотной кудлатой собачонки, живущей в огромной будке в глубине двора. Почему собака молчала в его первое появление здесь, Санька не знал. Возможно, ее не настолько плохо кормили, чтобы она стала злой. Или кормили совсем плохо, и у нее не было сил на лай. Сосед, худющий мужик с лицом, изможденным вином и солнцем, охотно объяснил, что этот выродок, сын дуры и стервы, безотцовщина и сволочь, всю жизнь кравший у него яблоки и помидоры из сада и огорода, как уехал рано утром на своих гребаных роликах, так и не возвращался.

Сожитель мамаши, возникший на пороге квартиры все в той же майке и в тех же трикотажных штанах, в паузе между пережевыванием чего-то своего, таинственного, объявил, что сто лет этого чайника, бездельника и олуха не видел. Поскольку сегодняшний день четко входил во временной объем ста лет, то Санька больше ничего не стал выяснять. Он пошел к набережной, к остановке рейсового автобуса, чтобы по приезду в Перевальное объявить группе, что ему все смертельно надоело, что все авантюры заканчиваются так, как они и должны заканчиваться, и ноги его больше не будет ни в Приморском, ни в его чудном поселке-пригороде Перевальном. А если хотят петь без него, то пожалуйста. У того же Эразма рост не меньше, чем у Киркорова или Юлиана. А петь можно и с гитарой в руках. Не он первый, не он последний.

-- Значит, Ковбой был здесь?

-- Ну а я о чем говорю полчаса!

-- Как гном и дом...

-- Что?

-- Сказка такая есть. Гном ушел по делам. Задержался. Дом решил, что гном потерялся, и пошел его искать. Гном вернулся, дома нет. Тоже пошел искать. Дом вернулся, гнома нет. Ну, и так далее...

Зачем он так много говорил? Голова стала уже не просто чугунной, а какой-то стальной. Наверное, поэтому ее так клонило к земле. А может, он и рассказывал эту белиберду во сне?

-- Сколько сейчас времени? -- спросил он.

-- Полпятого.

-- А это Приморск?

-- Приморск. А что?

-- Это я так. Показалось, что в Париже... Так что Ковбой сказал?

-- Он извинился.

-- За что?

Нет, мозги совершенно не хотели соображать. Только ссадина на щеке Маши, превратившаяся за сутки из ссадины в часть загоревшей кожи, напомнила о прошлой встрече.

-- А-а, понял-понял! -- вскинул он руку.

-- Еще он сказал, что...

Что-то черное и быстрое, торпедой пролетев мимо них, с грохотом ударилось в ржавый бок киоска. Внутри сооружения послышалось звяканье, хриплый мат, и половина стального бока неожиданно распахнулась. На пороге киоска стояла тетка с распаренным банным лицом и смотрела на Саньку с неповторимой ненавистью. Казалось, что даже волосы на ее округлой голове наклонились в сторону Саньки, чтобы при первой же возможности уколоть его.

-- Ты что, сволочь, наделал?! -- взвилась тетка.

Судя по хрипоте голоса, она или выкуривала в день по десять пачек "Беломора", или выпивала не меньше бутылки водки. Или слишком часто скандалила.

-- Я-я? -- невольно отступил Санька и сам себе удивился.

До этой минуты ему казалось, что он уже ни одного шага не сделает.

-- А кто?! Я, что ли?! -- уперев мясистые руки в еще более мясистые бока, танком напирала тетка. -- Ты это... по стенке врезал и с полки вдребезги четы... нет, десять бутылок водки и еще...

-- Это не он, -- подал голос Ковбой.

Он стоял, держась за угол киоска, и дышал с такой яростью, будто едким дыханием хотел сжечь тетку.

-- А ты кто?! -- сжав выгоревшие бровки, спросила она.

-- Я -- местный, приморский...

-- Ну и что?

-- Это я не рассчитал. Камень под ролик попал, а там пятка...

-- Где? В ролике пятка?

Краснота на лице тетки загустевала прямо на глазах. Ее будто кто выкрашивал кистью. Прямо на виду у всех стоящих.

-- Ты мне мозги не компостируй! -- уже громче обычного прохрипела тетка. -- Как я хозяину отчитаюсь?! А?! Четы... десять бутылок водки!..

-- На! -- сунул Санька в ее мокрые пальцы стольник. -- Хватит?

Что-то щелкнуло. То ли опять под колесико Ковбоя попал камешек, то ли в голове у тетки включился калькулятор.

-- Хватит, -- фыркнула она. -- И это... от киоска отойдите. А то вы мне всех покупателей разгоните...

Никто из троих даже не сдвинулся с места. Тетка постояла для приличия еще секунд десять, со вздохом вернулась в прокаленный солнцем стальной ящик и громко захлопнула за собой створку. Только теперь Санька понял, что это была дверь. Тетка смотрелась настолько мощной и сильной, что он даже подумал, что она в ярости высадила полбока у киоска.

-- Я вас это... весь день ищу, -- раздраженно сообщил Ковбой. -- Даже в Перевальном был.

-- Серьезно?

-- А то нет! Ваши все как раз репетировали. Музыку, в смысле, гнали...

-- Понравилось?

-- Ага! Особенно длинный такой, с гитарой. Лабает круто! Собаки во всех соседних дворах гавкали.

-- Ну, я тогда пойду, -- обиженно произнесла Маша.

Сразу ощутив себя лишней, она уже без кокетства поджала губки, описала круг и поехала в сторону набережной. А говорила, что уйдет.

-- Спасибо, Маша! -- крикнул Санька ей в спину.

-- Не за что, -- ответила она, но ее слова никто не услышал.

-- Наверно, я опоздал, -- догадался Ковбой.

-- С чего ты взял?

-- У вас шея того... в гари.

-- Молодец. Значит, ты об этом хотел мне утром сообщить?

Обернувшись, Ковбой вобрал в себя взглядом чадящий выхлопом автобус на Перевальное, сбившуюся у его дверей горячую, без остановки шевелящуюся толпу, и эта толпа почудилась ему единым живым существом. И то, что оно было таким огромным, таким потным и суетливым, вдруг навеяло подозрение, что существо наделено сильнейшим слухом и только и делает, что ждет его слов.

-- Идемте к берегу. На пляже мало людей.

Санька хотел ответить: "Это -- мой автобус", но ничего не сказал. Ему страшно не хотелось идти, но он вдруг представил духоту в автобусе, совершенно невероятную южную духоту, которую автобус вроде бы порождал сам и сам возил до Перевального и назад, и он послушно зашаркал по асфальту за Ковбоем.

Они еле нашли тень под чьим-то забытым зонтом. Санька упал прямо на горячую гальку, подвигался телом, приспосабливая камешки к себе, и тут же закрыл глаза. Тени не хватало на ноги от колен и ниже, но он не подобрал их. Дрема накатила на него, и Санька, зевнув, врастяжку спросил:

-- Та-ак что случилось?

-- Утром ко мне того... тот парень пришел.

-- В серой майке?

-- Нет, в белой.

-- Надо же. Значит, он не такой бедный, чтобы иметь одну майку. А загар?

-- Что, загар?

-- Какой у него загар? -- поупрямствовал Санька.

-- Я же говорил -- красный. Не наш.

-- Так. И что дальше? Попросил еще раз записки разнести?

-- Нет, -- помялся Ковбой, но все же ответил: -- Он попросил меня вбросить бутылочку в офис Буйноса.

Новость заставила Саньку сесть. За пару минут разговора кроссовки и штаны накалились так, будто лежали на жаровне. Их нужно было спасать. Оттолкнувшись ладонями от гальки, Санька вдвинул себя глубже в тень. Кроссовки посерели, и стало заметно легче. Он словно бы в воду окунул ноги.

-- И ты что... бросил?

-- Нет. Я отказался.

-- Как? Вот так запросто взял и отказался?

-- Я пятку ему показал. С раной. Он сразу смурной стал.

-- А как же ты с такой раной и на роликах? -- удивился Санька.

-- Да разве это рана?! Ерунда! Я пока научился по стальному поручню на одной ноге съезжать, знаете, сколько раз на лестницу, прямо на бетон, падал?

-- Это там, на набережной?

-- Ага! По сто синяков в день зарабатывал. Зато теперь точно знаю, что в агрессив-инлайн-скейтинге мне равных нету! В Приморске -- точно! А может, и в Москве... Вот про Америку не знаю. Они раньше нас на роликах гонять начали...

Солнце жгло и жгло непокрытую голову Ковбоя, но он упрямо не приближался к тени. Он будто бы решил ее всю целиком подарить Саньке.

-- А он... тот парень, -- осторожно спросил Санька, -- больше тебя не видел? Ну, в смысле, на роликах?

-- Нет. Сто процентов, что нет! И я его не видел.

"А я видел", -- чуть не сказал Санька. Хотя, возможно, бутылку с зажигательной смесью бросал в окно вовсе не парень в серой майке, а какой-нибудь местный пацан. Мало ли желающих в провинциальном Приморске заработать пару сотен баксов за бросок какой-то бутылки в окно!

-- И потом, я сразу понял, что дело тухлое, -- грустно сообщил Ковбой.

-- В каком смысле?

-- Ну, он мне сказал, что всего-то делов сначала стекло разбить, а уже потом бутылку вбросить... Я и понял, что опасно. И еще я про Буйноса спросил, а он сказал, что его в это время в офисе не будет, а бутылка -это предупреждение. Чтоб понял, значит, что они не шутят...

-- А кто -- они?

-- Не знаю. Я никого, кроме этого парня не видел.

Санька снова закрыл глаза. Солнце проникало и сквозь веки. Оно усыпляло и одновременно мешало спать. Солнце тоже было частью Приморска, и было непонятно, какое же тогда солнце стояло над Москвой, где не было такой одуряющей жары.

-- Он новой встречи тебе не назначил? -- не открывая глаз, спросил Санька.

-- Нет... Просто сказал, что на днях зайдет.

-- И все?

-- Все. Чтоб мне на роликах гонять разучиться!

Глаза заинтересованно открылись. Мутно, как сквозь полиэтиленовую пленку, Санька увидел уже знакомые оранжевые ботинки с выгрызенными из ряда двумя средними колесиками.

-- Ты бы сменил их на черные. За километр видно. Как семафор.

-- Привы-ычка, -- протянул Ковбой. -- Я на них ездить научился.

-- А зачем средние колесики снял?

-- Они сами отлетели... Точнее отлетели носовые и концевые. А средние я на их место сам сместил.

-- Сколько в Приморске приличных гостиниц?

Ковбой удивленно посмотрел на пунцовое лицо собеседника, на его закопченую шею и, совсем не понимая, какое отношение к его ботинкам имеют гостиницы, невнятно ответил:

-- Мало. А в каком смысле?

-- Ну, сколько таких, где могут останавливаться новые русские?

-- Наверно, "Националь"...

-- Та-ак.

-- И "Астория".

-- Прямо как в Москве!

-- Что в Москве? -- не понял Ковбой.

-- Значит, так... Тебе крохотное задание. Потусуйся возле этих гостиниц. Желательно даже в холл попасть. Только без этих дурацких оранжевых ботинок. Понял?

-- Ага.

У Ковбоя уже секунд двадцать было лицо школьника-двоешника, которому пытаются объяснить теорему из курса высшей математики, а он не может понять, что же за идиот решился на такое бесполезное объяснение.

-- Что ты понял? -- тихо спросил Санька.

-- Чтоб купил черные ролики...

-- А так, без колес, на обычной подошве, ты передвигаться не умеешь?

-- Давно не пробовал.

-- А ночью в туалет ты тоже на роликах катишь?

-- Я ночью не встаю, -- сморщив лоб, ответил Ковбой.

-- Короче, обуешь кроссовки. Бес колес. Вот теперь понял?

-- Ага.

После этого ответа хотелось врезать подзатыльник. Но вся санькина

начальственность была временной, рожденной скорее благодарностью

Ковбоя, что догнал прошлой ночью да не убил, а не чем-то более

возвышенным или, что еще прочнее, материальным. И тогда Санька

почувствовал, что нужно все-таки подкрепить свои слова.

-- Если все получится, Буйнос заплатит тебе за услугу, -- пообещал

Санька, но, вспомнив бронзовое лицо, сам в этом засомневался.

Но первая заповедь командира -- никогда и ни при каких

обстоятельствах не показывать подчиненным свои сомнения. И Санька

погнал без остановки и без капли неуверенности в своих словах:

-- Мне нужен один человек. Очень нужен. У него высокий рост, благородное лицо, длинные волосы такого... светловатого типа, почти русые. Скорее всего, он -- карточный шулер. Или что-то в этом духе. Короче, денег -- море...

-- Так это надо в казино искать, -- задумчиво вставил Ковбой.

-- А сколько их в городе?

-- Приличных -- шесть-семь. Остальные, считай, притоны...

-- А самое лучшее?

-- Буйноса! Его казино -- самое крутое.

-- Вряд ли тебя туда пустят.

-- Это точно, -- горько вздохнул Ковбой. -- Даже без роликов...

-- Короче, две гостиницы -- твои... Да, он еще костюм носит. Синий такой, с отливом. Наверное, жутко дорогой.

-- По такой жаре никто костюмов не носит. Прикинь, как свариться можно! Чистый умат!

-- В общем, найди мне двух-трех самых красивых, высоких и длинноволосых. На контакт с ними не иди. Покажешь издалека, а я сам решу. Лады?

-- Ага. Сделаем.

-- А если парень, ну, тот парень явится, посвистишь мне. Значит, ты уверен, что он не местный? -- посмотрел прямо в измученные глаза Ковбоя Санька.

-- На сто один процент.

-- Вот это и странно.

-- А зачем вам этот красавчик? -- по привычке попытался подвигать туда-сюда ногами Ковбой, но они не двигались.

Колесики увязли в гальке, как в жирной глине. Прибойная полоса цепко держала его, и Ковбою стало неуютно. Он впервые в жизни ощутил, что в роликах нет спасения.

-- Он будущее может предсказывать, -- ответил Санька. -- Я тебя с ним познакомлю. Он и тебе все предскажет.

-- Я не хочу знать будущее, -- с неожиданной злостью ответил Ковбой.

-- Почему?

-- Будущее у всех одинаково.

-- Ты имеешь в виду смерть?

Сухие губы Ковбоя не разжались. Он смотрел на синее-синее, стеклянное-стеклянное море, в котором когда-то утонул по пьяни его отец, и ни о чем не думал. Ему почему-то хотелось спрятаться. Хотя от смерти, сколько ни прячься, все равно не утаишься.

-- Ладно, философ, держи лапу, -- протянул ослабевшую ладонь Санька.

Кисть Ковбоя оказалась узкой и сухой. Как ветка умирающего деревца.

В эти секунды они не знали, что их рукопожатие видит еще один человек.

Глава пятнадцатая

"ГИБСОН" С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ

-- Р-рота, па-адъем!

Это -- Андрей. Такой глотке позавидовал бы любой старшина роты. Нужно не меньше бочки спирта и три-четыре ангины, чтобы вылудить подобное горло.

-- Я-а что сказал?! Па-адъем, волки! Жрать и репетировать!

-- Уроды мышьяковские! Я вас ненавижу!

Это -- Эразм. Он всегда говорит не то, что думает, а думает не о том, о чем нужно думать. Под утро ему наконец-то приснилась голая девица с сочными формами, и он успел лишь положить ее грудь себе на ладонь. Крик Андрея развеял грудь, будто клубок пара, и теперь, как Эразм ни жмурил глаза, девица не возвращалась. Наверное, голые порнодивы из снов не любят, когда на них орут.

-- Зачем я с вами поехал в этот гребаный Приморск! Первый раз за месяц приснился нормальный сон и тут...

-- А что такое сны?

Это -- Виталий. В его вопросе -- ответ. Сны наваливаются на него

тяжко, будто бетонная плита. Удар -- и мира нет. Виталий не знает,

что ничего нет лучше такого сна, потому что не нужно подтасовывать

утром сновидение под свою жизнь. У него мир двумерен. День -

свет, ночь -- темень. Такие люди легко обращаются в любую веру. Но Виталия никто не обращал, и он был счастлив в своем недоступном для чужих глаз двумерном мире.

-- Мне б хоть один сон... А они цветные или так... черно-белые?

-- Разные. У негров -- черные, у китайцев -- желтые.

Это -- Игорек. Он всегда говорит невпопад. Наверное, потому, что слишком быстро говорит. Он вообще все делает быстро и поэтому у него мало что получается. Но если получается, то лучше уже не сделает никто. Он внушил Виталию мысль о группе, придумал глупое название методом тыка в первую попавшуюся страницу словаря великорусского языка, а потом увеличил ее состав, пригласив барабанщика Андрея, которого он случайно увидел на танцах в каком-то занюханом парке.

-- Репетиции без солиста -- это как плавать в бассейне, где нет воды. Санька, дай слово, что будешь приезжать вовремя!

-- Даю.

Это -- Санька. Прошлой ночью он попал в двухмерный мир Виталия. День -- ночь -- день. Упав на диван прямо в одежде, он очнулся только от крика Андрея и поэтому не мог понять, какой все-таки шел день: тот, в котором сгорел офис Буйноса, или следующий. У Саньки почти все было среднее: рост, вес, размер ноги и головы, оценки в школе. Не средним у него получились волосы (они выросли золотисто-русыми, под Есенина) и голос. Правда, эпоха микширования и компьютерных студий сделали голос почти ненужной вещью для певца, но Санька еще этого не знал и своим теноровым "А-а-о-о!" гордился.

-- А чего жрать-то будем, Андрей? -- первым поинтересовался он меню.

-- Щас узнаю! Мне хозяйка сказала, что завтрак готов!

-- Серьезно? -- привстал на локтях Эразм. -- Завтрак? Ну, парни, я такое только в пятизвездочном отеле в Майами видел!

-- А что ты хотел? -- закончив убирать постель, выпрямился Игорек. -Она нами дорожит. Хорошие клиенты! Капитализм!

-- Полчасика еще нельзя покемарить?

Голос Виталия был пропитан грустью всего человечества. Но никто ею

не проникся. Путь к сердцу мужчины лежит все-таки через желудок, а

не через подушку.

-- Вставай-вставай! -- с хлопком сорвал с него простыню Андрей. -Тебя б за эту лежку наш старшина роты в порошок стер!

-- А ты служил? -- удивился Эразм.

Видимо, не в силах смотреть на единственного в группе человека с армейским прошлым, он надел на сонные глаза черные очки и сквозь них изучил худенькую фигурку с неподходящей к молодому лицу лысиной.

-- Так ты кирзачи носил?

-- Полусапожки. Я в морпехе служил. Два года.

-- Морпех -- это круто, -- оценил Игорек.

Он, как и Виталий, числились студентами то ли лесотехнического, то ли мелиоративного, то ли еще какого-то, максимально далеко от музыки лежащего вуза.

-- Чур, самая большая ложка -- моя! -- спрыгнул в кровати Эразм и, на ходу натягивая на бледные костистые ноги бордовые джинсы-стрейч, вылетел из дома.

И через минуту влетел назад. Очков на его лице не было. Они дрожали в сжатом у груди кулаке.

-- Уроды! Они порезали аппаратуру! Всю аппаратуру!

Такого подъема не видела еще ни одна, даже самая вымуштрованная рота. Через три секунды ни единой живой души в комнате не было. Ходики с кошачьей мордочкой, висящие над диваном, перестали раскачивать влево-вправо глазами. Теперь их стальные зрачки, плохо закрашенные черной краской, ошарашенно смотрели сквозь окно на улицу и не могли понять, почему сильнее всего размахивает руками парень в черной майке с вязаной шапочкой на голове.

-- У-рроды! -- бегая вдоль веранды, орал Эразм. -- Кто вытащил футляр с моей гитарой под навес?! Кто?!

-- Я вытащил, -- побурев, ответил Андрей. -- А что?

-- На, посмотри! -- выхватил Эразм из футляра гитару.

Перерезанные струны нитками повисли к земле. На месте вырванного с мясом резонатора чернела дырка, колки были согнуты, а на грифе четко выделялось нацарапанным самое популярное заборное слово из трех букв.

-- Это же "Гибсон", а не просто "фанера"! -- взвился Эразм. -- На такой Ангус Янг из "Эй-Си-Ди-Си" играл! Знаешь, за сколько я ее в Штатах купил?!

-- И моей -- конец! -- взвизгнул Игорек.

Его бесколковая бас-гитара, не самая, впрочем, родовитая и фирменная, тоже была изувечена. От одного вида переломанного грифа у него навернулись слезы.

На синтезаторе Виталия не хватало всех клавиш в суб-контр-октаве и контр-октаве. Все остальные, начиная от ноты "до" большой октавы, почему-то уцелели. Почему злодею показались ненавистны именно эти пятнадцать клавиш, Виталий не мог понять. В мутной, невыветрившейся со сна голове появилась мысль, что можно порепетировать конкурсную песню и без этих клавиш. В современной музыке они почти не задействуются. Нет этих нот и в "Воробышке". Но клавиатура выглядела так грустно, так печально, так похоже на челюсть, из которой вырвали с левой стороны все зубы, что у Виталия заныло под сердцем.

-- А поч-чему твои барабаны целы, а? -- наступал и наступал на Андрея Эразм. -- Может, ты у них старый знакомый, что они тебя пожалели?!

-- Хватит орать! -- перекрыл его крик Санька.

Он встал между Андреем и Эразмом, вцепился в изувеченного "Гибсона" и все-таки вырвал его из рук гитариста. У того сразу стало обреченным лицо. Ему будто бы только что сказали, что он всю жизнь занимался не своим делом.

-- Прекратите ругню! -- опять подобрал начальственные вожжи

Санька. -- Им только того и хочется, чтоб мы перегрызлись!

-- Кому -- им? -- в затылок спросил Андрей.

-- Бандитам, -- ответил Санька Эразму.

Тот все так же стоял, плетями опустив руки, и вязаная шапочка на его голове смотрелась шапкой волос, выкрашенных в орнамент для конкурса причесок.

-- Все. Я сваливаю из этого дурдома, -- тихо произнес он, повернулся и прошлепал в дом.

Его лопатки торчали обрубками крыльев. Но только черных крыльев.

-- Андрей, зачем ты вытащил гитары под навес? -- обернулся к барабанщику Санька.

-- Так репетиция же... Сразу после завтрака. Я подумал, все равно вытаскивать надо...

-- А где гитары лежали?

-- Вон в той комнатке, -- кивнул Андрей на подслеповатое оконце. -- И синтезатор там, и тряпки...

-- А ударная установка?

-- В сарае. В комнатке для нее места не было. Только тарелки влезли.

-- Он их хоть не погнул?

-- Не-ет.

-- Значит, ты вытащил гитары прямо в чехлах? -- пытался понять тактику вредителя Санька.

-- Да, в чехлах. Сложил на лавочке.

-- А свои барабаны?

-- Я их вытащил первыми.

-- Синтезатор, значит, ты еще не успел выволочь?

-- Ну да. Только собрался, ну, после объявления команды "Подъем!" Вот... А этот... Эразм сразу полез к своему "Гибсону". Открыл футляр и...

-- А клавиш на полу нет?

-- Не-ет, -- грустно ответил за Андрея Виталий. -- С собой, видно, сволочь, унес. Клиптоман гребаный!

-- Пошли к хозяйке! -- предложил Санька.

Уже знакомый звук галош-вездеходов опередил его желание. Под навес выплыла хозяйка дома. Ее лицо лучилось любовью и радушием. К такому лицу полагался поднос с хлебом-солью.

-- Приглашаю на завтрак, товарищи! -- бодро объявила она. -- Яичница готова! Помидоры -- мои! Вы еще не пробовали мои помидоры? У меня во всем Перевальном завсегда самые первые появляются!

-- Спасибо, -- сглотнул голодную слюну Санька. -- У нас к вам один вопрос: вы ночью ничего подозрительного не слышали?

-- Нет. Я так за день набегаюсь, что сплю без просыпу.

-- Значит, ничего?

-- А что стряслось? -- только теперь заметила тетка, что ее яичница с помидорами не вызвала ожидаемой радости. -- Опять свету нету?

-- Понимаете, как бы это попроще сказать... Короче, в эту комнату в доме через окно кто-то залез. Скорее всего, ночью. Сломал наши гитары. Синтезатор тоже. Почти сломал. Кто из ваших поселковых мог это сделать?

-- Ой, ужас какой! -- всплеснув пухлыми ручками, обессилено села она на скамейку. -- В мой дом залезли! Да за всю жизнь ни одного разу...

-- Что, у вас бандюг в Перевальном нету? -- басом протрубил Андрей.

Даже в тени на его отполированной лысине выступил пот.

-- Шантрапы полно, -- уверенно сообщила тетка. -- Но чтоб совсем бандитов... Нет, таких нету. Пьяниц больше всего.

-- Залезть мог и из шантрапы, -- посмотрел вглубь двора Санька. -Скажите, вот если бы вы решили сами свой дом ограбить, где бы вы забор перелезли?

-- Да зачем же мне себя-то?!

Лицо тетки из округлого стало вытянутым. Еще один такой вопрос -- и на земле не будет более худой и длинной физиономии.

-- Да я в жизни ни у кого... А у себя...

-- Я к примеру, -- нервно дернул головой Санька. -- Ну ладно! Скажем так, где удобнее всего пробраться во двор?

-- Да я в жизни... Вон там, -- проткнула она толстым пальцем воздух в сторону огорода. -- Возле туалета нету кустов малины. Перелез -- и по тропинке сюды...

-- Пошли, -- позвал за собой Андрея Санька.

-- Без толку, -- посомневался тот. -- Часа три-четыре прошло, как он свалил...

-- Пошли.

Подавая пример, он двинулся по дорожке, выложенной смесью цемента и прибрежной гальки. Цемента было гораздо меньше, чем гальки, и она, чувствуя свое преимущество, а, скорее, просто не чувствуя скрепляющей силы цемента, шевелилась под подошвами, будто шли они не по дорожке, а по берегу моря.

На земле вдоль дорожки ни слева, ни справа не появилось ничего, что могло бы остановить взгляд. Сухие округлые дырочки от ходов медведки, присыпанные пылью травинки, пара колышков, так и не пригодившихся для помидорных кустов, узкие черные языки -- следы ночной поливки.

-- Вот и сортир, -- пробурчал Андрей. -- Сам видишь -- на песке следов нет.

-- Тогда все ясно, -- задумчиво ответил Санька.

-- Что ясно?

-- Потом скажу.

-- А-а, ну да! Ты же на сыскаря учился! Может, ты словесный портрет злодея по обрывкам струн составишь?

Санька резко обернулся. В его глазах было столько уверенности и воли, что Андрей опять ощутил себя не менеджером группы, а распоследним из музыкантишек.

-- Вчера Буйноса чуть не убили, -- сказал Санька.

-- Как это?

-- Покушение с поджогом.

-- И что? Не погиб?

-- Я же сказал: чуть!

Вчера вечером всех оставшихся сил Саньке хватило лишь на стакан молока. Разговаривать ни с кем, даже с Андреем он не стал, и в том, что он только теперь решил поделиться новостями, тоже сквозил элемент начальственности.

-- Значит, та гарь, что была у тебя на шее... -- начал Андрей.

-- Да, все оттуда, от Буйноса. Кто-то бросил в его кабинет бутылку с зажигательной смесью...

-- Как в войну! -- восхитился Андрей.

-- В каком смысле?

-- Мне батя рассказывал, что в войну, а он совсем молоденький был, вместо гранат бутылки с зажигательной смесью давали. Называлось "Коктейль Молотова". А почему Молотова, а не Ворошилова или там Буденного -- не ясно.

-- Коктейль, значит...

Обломанная ветка малины в дальнем углу огорода приманила санькин взгляд.

-- А того, кто бросал, не поймали? -- на всякий случай спросил Андрей.

-- А как ты думаешь?

-- Понятно.

-- Постой здесь, -- попросив барабанщика, двинулся вдоль кустов малины Санька.

Шипы больно, по-кошачьи царапали кожу на руках, но он упрямо шел, не замечая злого малинника. И шипы перестали драться. Упрямство часто побеждает.

Почерневшая от ночного полива земля вокруг помидорных кустов длинными языками тянулась и к малиннику. Переступая грязные полосы, Санька с трудом добрался до угла огорода и уже хотел шагнуть по пояс в малинник, но кроссовка повисла в воздухе. Точно перед нею в размякшей земле виднелся отпечаток куска подошвы. Судя по обилию геометрических фигур -- кроссовки. Со следующим шагом той же ногой чужак не попал в грязь. Пыль плотно впечаталась в его влажную подошву, оставив уже еле уловимый отпечаток.

Двинувшись по направлению шагов, Санька выбрел к курятнику, обогнул его, пересек двор и с радостью обнаружил под окном комнатки еле заметное черное пятнышко.

-- В каком часу вы поливали помидоры? -- обернулся Санька к тетке, сидящей с окаменевшей спиной все на той же скамейке.

-- С двенадцати до часу, значится... Только вы не говорите никому.

-- А что будет? В ссылку отправят?

-- Ну это... Штрафануть же могут. За чужую воду.

-- Глупости все это. Нет сейчас такого закона.

-- Да конечно!.. Колонка ж от железнодорожной станции. Они за воду платют, а не мы. Если прознают...

-- А думаете, не знают?

Хозяйка проглотила вопрос, не в силах его переварить. Еще со времен Хрущева, когда железнодорожники поставили эту колонку для своих сотрудников, живших на улице, все приноровились поливать огороды по ночам. Ну, во-первых, потому, что днем нельзя -- листья тех же помидоров погорят, а, во-вторых, ночной полив был своего рода воровством, а воровство чаще всего утаивается.

-- Легли вы, значит, в час ночи? -- не унимался Санька.

-- Во втором часу.

-- И ничего подозрительного не видели и не слышали?

-- Так я уж говорила, что ничего. Токо это...

-- Что? -- напрягся Санька.

-- Где-то под утро куры заметушились. Темень еще была. Я еще подумала, петух кукареть подсобрался да передумал. А минут через десять он и вправду заорал. Первую зарю, значит.

-- Ну что? -- вернулся к дому Андрей. -- Нашел чего-нибудь?

-- Нашел -- едва ушел, -- мрачно пошутил Виталий.

Он сидел на другой скамье, у окна, обняв за плечи поникшего Игорька, у которого на коленях лежала изувеченная гитара. Глядя на них, можно было заплакать. Гитара лежала, как зарезанный ребенок.

-- Все, мышьяковцы, не поминайте лихом! -- вырос на пороге дома Эразм.

С черным гитарным футляром за спиной он смахивал на охотника, собравшегося на сафари в Кению. Наверное, потому, что часть футляра, внутри которого находился гриф, смотрелась ружейным чехлом, а на вязанной шапочке был типично африканский узор. Черные кругляшки очков тоже навевали что-то жаркое, экваториальное. Ничего, кроме футляра, у него не было. Каким приехал, таким и уезжал.

-- Это не по-честному, -- зло сказал Андрей. -- Ты обещал мне, что выручишь группу.

-- Я -- профессионал. И пашу за деньги. А если каждый день сплошные убытки, да еще и чуть не сделали наркоманом, то ничего, кроме "Гуд бай", я вам сказать не могу.

-- Аппаратура есть в доме культуры, -- вяло посопротивлялся Андрей.

-- У них нет "Гибсона". Да и не в "Гибсоне" дело. Я лучше в Питер поеду. Меня в один кабак звали играть. Там тоже бандитов хватает, но они хоть не такое зверье, как местные...

-- Может, все-таки останешься, -- почти умоляя, бросил ему в спину Андрей.

-- До новых встреч в эфире, -- не оборачиваясь, ответил Эразм и с замаха, одним ударом ноги распахнул калитку.

-- Ой! -- вскрикнул кто-то за нею женским голоском.

-- Бонжур, мадам! -- зло поздоровался с обладательницей голоска Эразм. -- Желаю вам счастливо дожить до старости в славном тауне Перевальном!

Когда черная майка со все такими же торчащими лопатками-крыльями уплыла вправо, в проулок, Санька увидел покрасневшую Нину. Ее появление вряд ли могло означать что-то хорошее, но плохого уже было так много за эти дни, что он, не став ничего предугадывать, пошел к ней навстречу.

-- Здравствуй, Ниночка! -- протянул он руку.

-- Чего он у вас такой? -- не смывая красноту с лица, поинтересовалась она.

Ее "прикид" был стандартно суров и аскетичен: серая юбка, серый пиджак, черные туфли на немодном каблуке и черная, без малейшей металлической заклепки-украшения, сумочка на левом плече.

-- Это наши дела, -- ушел от ответа Санька.

-- Здравствуйте, -- со всеми сразу поздоровалась Нина и ощутила, как кисло и противно стало во рту.

Ей вроде бы ответили, но как-то вяло. Андрей уже хотел закатить скандал. Все-таки Нина была не только членом оргкомитета конкурса, но и жительницей Перевального, а, значит, как бы вдвойне считалась виноватой во всех их бедах и особенно в той, что стряслась с аппаратурой.

-- Тебя можно на минуту? -- тихо спросила она Саньку.

-- Конечно.

-- Тогда это... Ну, на улицу выйдем...

-- Так мы и так вроде на улице.

-- Я имею в виду туда, -- кивнула она на калитку.

-- Пошли.

Он первым двинулся к избитой Эразмом некрашеной калитке, подержал ее, пока проходила Нина, последовал за ней, и вот так молча они добрели до угла двора, точно до сломаной ветки малины. Нина остановилась возле нее, взялась рукой за забор, будто могла упасть от слов, которые требовалось произнести, помолчала, но все-таки решила:

-- Владимир Захарыч в реанимации. Большой процент кожи подвергся ожогу.

Санька молчал, глядя на пальчики, подрагивающие в такт словам на срезе серой некрашеной доски. В печали Нина выглядела еще строже, чем до этого. Хотелось сделать что-нибудь такое, чтоб она похвалила его. Такое Санька испытывал только в школе милиции перед начальником курса, сухим болезненным подполковником. Когда он встречал его, Саньке всегда казалось, что это именно он виноват в в многочисленных болезнях начальника, и он говорил какую-нибудь глупость, за которую начальник почему-то всегда благодарил его.

-- Он просил, чтобы ты приехал к нему в палату. -- Снова немножко повздрагивали пальчики Нины.

Алый лак на ногтиках смотрелся поздними ягодами, свесившимися с

поломанной ветки малины над забором. Их хотелось съесть.

-- Ты же сама сказала -- реанимация. Разве меня пустят?

-- Слово Владимира Захарыча -- закон, -- грустно ответила она. -- Ты ему очень понравился.

-- А я и не заметил.

-- У вас что-то случилось?.. В смысле, в группе...

-- Да так. Пустяки. Продолжение старой истории.

-- Опять шантаж?

-- Хуже. В тридцатые годы это называлось вредительством. Статья пятьдесят восьмая...

-- А что случилось?

-- Кто-то залез ночью в комнату, где хранилась аппаратура, и сломал ее.

-- Нужно сообщить в милицию, -- устало предложила Нина. -- В Перевальном хороший начальник.

-- Хороших начальников не бывает.

-- Ну почему же!

Ее пальчики соскользнули с забора, но что-то красное осталось. Будто доски решили навсегда сохранить на себе память об алом лаке ее ногтей.

-- Ты не порезалась? -- спросил Санька.

-- Не-ет, -- внимательно изучила она подушечки пальцев. -- А обо что здесь можно обрезаться?

Склонившись над доской, Санька изучил уже основательно подсохшее, уже побуревшее пятнышко крови и самому себе пояснил:

-- Значит, он вернулся этим же путем.

-- Кто вернулся?

-- Ночной грабитель. Так, говоришь, здесь хороший милицейский начальник?

-- Да. Это мой отец. Глава шестнадцатая

БЕЗМОЛВНЫЕ ПРОСЬБЫ

Санька где-то читал, что Майкл Джексон, желая прожить до ста лет, спал одно время в барокамере. Чистый воздух, ни одного микроба, ни малейшего звука, способного нарушить сон.

С первым шагом в палату реанимации Санька ощутил, что сейчас предстоит разговор с Майклом Джексоном. Только камера была прозрачной, а сквозь искусственное стекло виднелось лицо Буйноса. Уцелевший глаз на уцелевшей половине лица не хотел открываться, и Санька недоуменно обернулся к Нине.

-- Не более трех минут, -- вместо нее сухо ответил врач и сел на потертый стульчик у пульта.

-- Там своя среда, -- шепотом пояснила Нина. -- Владимира Захарыча все время овевают холодным воздухом. К вечеру приедут спецы из Москвы, привезут искусственную кожу. Они уверяли по телефону, что она даже будет иметь чувствительность. Почти как живая.

-- Лучше свою иметь, -- вздохнул Санька.

-- Разрешите? -- легонько отодвинул его в сторону мужичонка с острыми глазами-бусинками.

Рубашка навыпуск с накладными карманами в дополнение к огромным, изжеванным коричневым сандалиям делали его бухгалтером начала шестидесятых годов, перенесенным машиной времени в бешеные девяностые. Мужичок беспрестанно шмыгал носом, будто и вправду только что перенесся через тридцать с лишком лет и не мог понять, почему исчез запах его любимого одеколона "Огни Москвы", а появилось нечто сладкое и французское, струящееся от Нины. И только белый халат, криво наброшенный на его узкие плечи, делал его современником Саньки, Буйноса, Нины и врача со строгим лицом. Вряд ли в шестидесятых могли быть такие мятые халаты.

-- Он открыл глаз, -- шмыгнув, объявил мужичок.

-- Три минуты, -- зло, с вызовом напомнил врач.

Губы Буйноса, крупные волевые губы, сжатые со всех сторон точками щетины, и оттого как бы уменьшившиеся, сделали неуловимое движение, а мужичок неожиданно произнес:

-- Он сказал: "Здравствуй, Ниночка!"

-- Здра...

Сбоку Санька четко увидел слезу, выскользнувшую из ее глаза и рывком пронесшуюся вдоль носика.

-- Еще он сказал: "Здравствуй, певец!"

-- Серьезно? -- удивился Санька.

Он видел по телевизору в новостях дам, водящих руками. Они назывались вроде бы сурдопереводчицами. Они одни на земле умели превращать звуки в жесты. Дамы всегда существовали в углу экрана, в овальной рамочке с размытыми краями, и то, что в рамочке ни разу не появилось мужское лицо, только сейчас показалось Саньке интересным. Получалось, что немых мужиков или хотя бы тех, кто знает сурдоперевод, не существует. И этот шмыгающий спец еще сильнее почудился перенесенным через толщу времени.

-- Он сказал: "Я в долгу перед тобой".

-- Почему?

Нина приблизила губы к санькиному уху и зашептала: "Ему уже сказали, что ты вытащил его из горящего кабинета. Владимир

Захарыч, видимо, потерял сознание после первой вспышки. Мог и вообще погибнуть".

-- Он сказал: "Проси, что хочешь", -- оборвал ее щекотное дыхание по уху мужичок.

-- Мне ничего не нужно.

-- Так и передать?

-- А он что, тоже по губам понимает? -- удивился Санька.

-- Он вас слышит, -- раздраженно пояснил врач. -- У него нет сил говорить. Ожог слизистой горла.

Усилием воли Санька перевел взгляд с губ Буйноса на почерневшую

шею и ощутил, что и его шея окаменела. Слова застряли в ней, будто

тоже превратились в камешки. Показалось, что их можно сплюнуть на

ладонь. Как выбитые зубы.

-- Это... Как его... Ну, спасибо, значит, за хорошие слова, но мне действительно ничего не нужно...

-- Он сказал: "Найди мне его. Найдешь?"

-- Кого? -- не понял Санька.

-- Того, кто организовал покушение, -- тихо ответила за Буйноса Нина.

-- Я вообще-то не следователь. Уже не следователь. Я -- певец, -гордо произнес последние два слова Санька.

-- Он сказал: "Я подчиню тебе всех моих охранников".

-- Я...

-- Он сказал: "Конкурс под угрозой. Если конкурс пройдет, значит,

я выиграю эту регату".

-- Чего выиграет? -- не понял Санька.

-- Регату, -- объяснила Нина. -- Это гонка лодок. Или яхт.

Владимир Захарыч был загребным в четверке распашной. В сборной Союза еще.

-- Он сказал: "Помоги мне".

Что нужно ответить после таких слов, Санька уже не знал. Он вдруг ощутил, что повисшая в комнате тишина -- на стороне Буйноса. Наверное, потому, что тишина была частью Приморска.

Мужичок со старательностью компрессора все шмыгал и шмыгал своим маленьким носиком, но, поскольку делал он это с первого момента появления, то шмыгание не воспринималось чем-то отличным от тишины. Как и вздохи Нины, перемежаемые еле слышным постукиванием врача пальцами по пластику пульта. Слов уже не существовало в мире. Только звуком он мог ответить или отказать, и Санька, кашлянув, кивнул.

-- Он сказал: "Спасибо".

Не говорить же: "Пожалуйста".

-- Он сказал: "Все, что нужно, проси у Нины".

-- Все! Время вышло! -- под хруст коленок встал врач. -- Попрошу освободить палату!

Его белый халат резко закрыл вид на лицо Буйноса, на единственное, что на нем еще жило, -- губы, и Саньке вдруг стало стыдно. Ему показалось, что он предал группу. Они приехали на конкурс побеждать, ну, в крайнем случае, поучаствовать в состязании, как говорится, себя показать и на других посмотреть, и ему совсем не хотелось из конкурсанта становиться сыщиком. Даже если от этого зависела судьба конкурса.

Санька, отвернувшись, пошел к двери, вскинул глаза от туфель Нины, которые он в тесноте боялся подсечь, и вместо белого увидел уже черное. У двери стоял охранник Буйноса, тот самый, что получил от него промеж ног. Он смотрел поверх голов на зарешеченное окно, будто с минуты на минуту ждал броска следующей бутылки, и Санька не стал с ним здороваться. Черный блузон охранника напомнил ему о черной майке Эразма, о том, что группы почти нет, а точнее, нет вообще, и стыд перед Андреем, Игорьком и Виталием немного ослабел.

-- Мы уже заказали новый приз, -- сразу за порогом сказала Нина.

-- Что? -- ничего не услышал Санька.

-- Мы приз новый заказали.

-- А тот?

-- Он весь закоптился, пластиковая платформа сплавилась в комок.

-- "И вы увидите красные кусты. А потом они сольются, и в них погибнет раковина", -- вскинув подбородок, прочел, как молитву, Санька.

-- Ты о чем?

-- Это я так. Вспомнил кое-что.

-- Я рада, что ты поможешь нам.

Он остановился и посмотрел в ее серые глаза долгим, даже слишком долгим взглядом.

-- Ты передумал?

-- Я -- не волшебник. И вообще я приехал сюда выступать, пробиваться, скажем так, на Олимп эстрады. Но у меня от всего, что происходит в Приморске, голова идет кругом. Сначала я думал, что дело только в нас, что какие-то местные бандюги решили обложить нас данью, потом подумал о конкурентах на конкурсе, убирающих самых достойных по их мнению. А сейчас даже не знаю, что думать. Твой шеф, -- он так и не смог при Нине назвать его Буйносом, -- при личной встрече ничего толком мне не сказал. Я даже не знаю, получал ли он угрозы...

-- Получал.

Об ее уверенность можно было разбиться, как о скалу.

-- Какие? Когда?

-- Разные. В последнее время -- с требованиями отказаться от проведения конкурса.

-- Вот как...

-- У Владимира Захарыча много завистников в Приморске. В том числе и среди состоятельных людей. Не всем нравится, что он вторгся в шоу-бизнес. Здесь ведь есть свои люди в этой сфере. Они кормятся на гастролях московских певцов и певиц. До конкурса молодых исполнителей никто из них не додумался. Да и когда объявили об отборе желающих его провести, никто из местных в Москву на тендер не поехал.

-- А кто еще претендовал на проведение конкурса?

-- Два шоу-агентства из Москвы, нижегородская фирма, питерская и кто-то еще. Я тогда еще в оргкомитете не работала.

-- А, вспомнил! Ты говорила, что Буйнос всех сразил поддержкой от мэрии Приморска. Точно?

-- Да. Это сыграло немалую роль.

Опять некстати пришел на память уходящий с изувеченной гитарой в черном футляре Эразм. Возможно, что в те минуты, когда Санька беседовал с Ниной, остальные члены супергруппы "Мышьяк" собирали чемоданы. Он не помнил, разрешено ли по регламенту заменять кого-то из заявленного списка группы, и спросил об этом у Нины. Она, все поняв, ответила не совсем так, как ожидал Санька:

-- Мы подыщем замену Эразму из местных гитаристов. В двух ресторанах есть стоящие парни.

-- А "мы" -- это кто?

-- Ну, считай, что я.

Это уже было интересно. Нина становилась еще одним членом группы. Негласно, но становилась.

-- А вот скажи честно, -- снова посмотрел он в ее красные глаза.

-- Только честно...

-- Что честно?

-- Не решено ли уже заранее, кто победит? А?

Он ожидал, что Нина покраснеет. Она побледнела. На фоне бледной кожи заплаканные глаза стали еще краснее, а распухший кончик носа -- еще крупнее.

-- Вла... Владимир Захарыч всегда говорил, что все должно быть честно... Он...

-- А если твой шеф ни при чем? Если в жюри, к примеру, уже все решено?

-- В жюри?.. Я не верю. Я вчера разговаривала с председателем

жюри. Это известная певица Валентина Покаровская. Она пообещала максимум объективности...

-- С чего это она вдруг?

-- Ну, как тебе сказать...

Бледность таяла на ее щеках, но что-то упрямо мешало ей испариться совсем.

-- Значит, что-то было?

-- Она в общем... В общих чертах...

-- Что?

-- Она просила передать руководству... Тогда еще не было покушения на Владимира Захарыча. Это до покушения... Она сказала, что на нее и некоторых членов комиссии было определенное давление. И даже попытки подкупа...

-- Кто?! -- громко, почти в крик произнес Санька.

От двери в палату резко обернулся телохранитель и посмотрел на Саньку, как на цель для стрельбы, -- вприщур.

-- Кто? -- повторил он уже тише.

-- Она не сказала, -- выдохнула Нина, и бледность исчезла, будто пух, сорванный этим вздохом с кожи.

И в этот момент Саньке жутко захотелось отказаться от своих слов. Пойти в палату к Буйносу, извиниться и объявить, что он не может ему помочь, и не только потому, что уезжает, а еще и потому, что ему нет никакого дела до конкурса, что он не чувствует, наконец, в себе сил и умения, чтобы найти тех, кто вознамерился разрушить конкурс.

-- Здравия желания! -- заставил его вздрогнуть солдафонский рык.

Хорошо еще, что вздрогнул внутренне, в душе, а если бы лицом, то худенький милицейский лейтенантик не смотрел бы уже с таким подобострастием на него.

-- Старший лейтенант Башлыков? -- чуть тише, но все с той же солдафонностью спросил лейтенантик.

Рубашка на его груди почернела и прилипла к телу, а из-под фуражки стекла по шее капля пота.

-- Я -- из Перевального, -- уже совсем тихо объявил он.

Показалось, что на следующую фразу у него совсем не останется сил, и он мешком рухнет на Саньку.

-- Что-то есть? -- спросила у него Нина.

-- Начальник приказал доложить вам лично, -- не поворачиваясь к Нине, одному лишь Саньке сказал лейтенантик.

Он все-таки не упал. Но из-под фуражки нагло выползла еще одна капля. Им будто бы всем хотелось разглядеть того человека, к которому на ста кэмэ в час пронесся по трассе, рискуя жизнью на сотнях колдобин, хозяин и который был почему-то совсем безразличен к этому риску.

-- А при Нине нельзя? -- лениво поинтересовался Санька.

Если бы не лейтенантик, он бы уже стоял в палате рядом с барокамерой и заканчивал объяснение о своем отказе.

-- Начальник приказал без свидетелей.

-- Ладно. Я отойду. А вы уж посекретничайте, -- решила Нина.

Усталые глаза лейтенантика проводили ее худенькую спинку, вернулись на лицо Саньки и сразу стали до невозможности таинственными.

-- Вот ДНК-анализ, -- вынул он из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку.

С внутренней стороны она пропиталась потом, и, когда Санька ее развернул, то почудилось, что у листа нет одной четверти. Но именно на этом посеревшем куске начинался текст сравнительного анализа двух пятен крови: того, что был на подоконнике в гостиничном номере, и того, что остался на заборе.

"Настоящим докладываю, -- с казенной сухостью сообщал некий судмедэксперт, -- что мною проведен экстренный анализ двух заборов крови. Предположительное время возникновения первого пятна -- от трех до семи суток, второго -- менее суток. Группа крови обеих исследуемых пятен -третья, резус-фактор -- положительный. Пол и в первом, и во втором случае -- мужской. Обнаруженные в обеих заборах крови вещества в некоторой степени предполагают у обеих лиц болезнь почек. Наличие измененной хромосомы в, -- на этом месте, в самом уголке, лейтенантский пот напрочь растворил два слова, торопливо написанные перьевой ручкой, -- ...в некоторой степени предполагает наличие у обеих лиц наследственного природного дефекта, связанного с костной структурой. Предварительный анализ дает основание с большой долей вероятности утверждать, что оба забора крови принадлежат либо двум лицам, состоящим в родстве, либо одному лицу". Подпись эксперта была маленькой и почему-то смахивала на капельку крови.

-- А какой костный дефект? -- поднял глаза от бумаги Санька.

-- Не могу знать, та-ащ ста-ащ ли-инант! -- бодро протрубил лейтенантик. -- Я -- участковый...

-- А я -- не ста-ащ ли-инант, -- нервно вернул бумагу Санька. -- Я -бы-ывщ ста-ащ ли-инант. Понял?

-- Никак нет.

Еще одна удивленная капля выскользнула из-под тульи фуражки.

-- Да вытри ты пот со лба! -- не сдержался Санька. -- Упреешь же!

-- Есть!

Он рывком сорвал с головы фуражку и отер выпуклый лоб комковатым платком. Плотная красная полоса лежала на коже шрамом. Раздражение сразу сменилось на жалость, и Санька тихо спросил:

-- Больше ничего для меня нет?

-- Никак нет.

-- А по поводу испорченных инструментов хоть что-то делается?

-- Ведем поиск, -- бодро сообщил лейтенантик. -- Это, если честно, не мой участок. С вашего участка капитан в отпуске. Его в Перевальном нет. Но мы ищем. Отрабатываются все версии...

-- Понятно.

Если версий много, значит нет ни одной приличной. Наверное, в это время Санька уже уходил бы из палаты, и Буйнос грустно смотрел бы ему вслед своим единственным глазом. Насильно люб не будешь. Он бы ушел и уже за порогом забыл о конкурсе. Не все "звезды" начинали с побед в конкурсах. Если точнее сказать, то мало кто начинал. Уже вечером они бы уехали поездом в Москву, и Приморск перевернутой страницей лег бы на левую сторону книги, а перед "Мышьяком", и Санькой в том числе, забелели бы две новые, совершенно пустые страницы. И они бы начали заполнять их так, как хотят они, а не Буйнос, не Покаровская из медленно коррумпируемого жюри, не бандиты, специализирующиеся на уничтожении фирменной аппаратуры.

-- Скажи, а в Приморске есть отец города, -- совсем неожиданно для себя спросил Санька.

-- Мэр?

-- Нет. Пахан. Ну, мафиози. Самый крутой.

Лейтенантик испуганно обернулся к двери в палату. Нина о чем-то разговаривала с телохранителем Буйноса. Вдали, у окна, стоял, шмыгая носом, мужичок из шестидесятых годов и терпеливо ждал обещанного гонорара. Никто из них не казался подслушивающим, но лейтенантику упрямо чудилось, что как только он произнесет кличку, то ее услышат все.

-- Ну, есть?

-- Есть, -- грустно ответил лейтенантик.

-- Как его зовут?

-- Букаха, -- еле слышно произнес милиционер.

-- Где? -- не понял Санька и посмотрел себе на левое плечо.

Ничего по нему не ползло.

-- Его так зовут... Кличка, -- еще тише пояснил лейтенант.

Пятна на его рубашке уменьшились и стали по краям рваными. Парню будто бы возвращали на время отобранные части рубашки, а он этого не замечал. Звуки для него были почему-то важнее милицейской формы.

-- Он весь город контролирует или какой-то район? -- спросил со знанием дела Санька.

-- Весь. Он пасет центр и оба рынка. И вообще следит за порядком.

-- Буйнос ему дань платит?

-- Я не знаю.

Лейтенантику теперь почудилось, что трое остальных, стоящих в коридоре, тихонько подкрались к нему и, не дыша, стоят за спиной и ждут, когда он закончит рассказа о самом большом бандите

Приморска.

-- Он -- вор в законе?

-- Нет. Но он очень крутой.

-- Твой начальник может организовать с ним встречу?

-- Не знаю. Я доложу.

-- Скажи, что если он не может, то пусть в УВД города позвонит.

Там явно есть выходы на этого... как его?.. Комара?..

-- Бу... Букаху.

-- А почему такая кличка?

-- Увидите -- поймете.

-- Саша, мне нужно идти, -- подходя к ним, негромко произнесла Нина.

Плечи лейтенантика дрогнули, словно его пнули в спину. Он сразу стал худее, ниже и еще мокрее.

-- Разрешите идти? -- одновременно шлепнул он по слипшимся волосам фуражкой и прижал к козырьку узкую ладонь.

-- Иди. Про этого... ну, что говорили, не забудь. Я позвоню через час.

-- Есть!

Он стремглав бросился по коридору, а Нина, не поняв его резвости, буркнула:

-- Глупый какой-то! И папа говорил, что он всего боится...

-- Оботрется.

-- Это не наши проблемы, -- сухо констатировала она.

В ее глаза вернулась прежняя официальность и серьезность. Той

Нины, маленькой заплаканной девочки с распухшим носиком, уже не существовало. Она исчезла в сухом, пропитанном холодом японского кондиционера коридоре ожогового отделения, а на смену ей пришла строгая учительница, которая не успела до конца провести урок и еще не раздала домашние задания ученикам.

-- Ты не забыл, что в шестнадцать ноль-ноль -- жеребьевка? -- спросила она.

-- Нет, не забыл.

-- Пожалуйста, не опаздывай.

-- Ну конечно...

Он смотрел над ее плечом на телохранителя Буйноса. Здоровяк в уже привычном черном блузоне с пластиковой визиткой на груди стоял, прикусив нижнюю губу, и бережно, по одной, передавал мужику-сурдопереводчику купюры. Каждую из них мужичок смотрел на просвет, и, когда он вскидывал маленькую, по-детски круглую головку, становилась видна розовая проплешь на макушке. У нее была точно такая форма, как у овала в углу телеэкрана, в котором появлялись женщины, молча машущие руками.

-- Извини, -- остановил Саньку Нину. -- У меня еще один вопрос. Маленький.

-- Я слушаю.

-- Ты сказала, что Буйнос входил в сборную Союза по академической гребле. Правильно?

-- Да. Входил. А что?

-- В этот момент он жил в Перевальном?

-- Нет. Вообще-то Владимир Захарыч из Подмосковья родом. Он к нам приехал в школу работать. Тогда он уже в сборной не греб. Здесь и поселился...

Санька удивленно сплющил губы. Нина заметила это и тоже решила удивиться.

-- Тебя что-то взволновало? -- спросила она.

-- Странно... Из Подмосковья -- и сюда. Даже не в Приморск, а в какое-то Перевальное...

-- Зря ты так! У нас хороший поселок. Глушь, конечно, но народ хороший.

-- Пока не заметил.

-- Вот увидишь, гитары пелеломал не местный!

-- Я тоже, кстати, так думаю, -- задумчиво ответил Санька. -- Может, Буйнос рассказывал тебе когда-нибудь, почему он переехал сюда?

-- Ты думаешь, это может быть следом?

-- Сейчас даже пылинка способна изменить путь поиска, -- с

излишней напыщенностью произнес он, а на самом деле подумал, что Буйнос -- совсем рядом, за стенкой, и нужно всего лишь попасть к нему в палату и отказаться от своих обещаний, и мир сразу станет лучше и проще.

-- Ему присудили там условный срок, -- еле слышно выдавила Нина.

-- За что?

-- Это тоже важно?

-- А как же!

-- Он... Ему... В общем, ему вменяли в вину неосторожное убийство. В драке. Они пошли командой гулять и встретили возле водохранилища, на котором тренировались, местных ребят.

Повздорили. Была драка. Владимир Захарыч кого-то там сильно ударил. Он умер. Хотя бил не только он один. Но обвинили его одного. Я даже не знаю, что его спасло. Может, адвокат хороший попался. Такое иногда бывает...

-- Бывает, -- тупо повторил Санька.

-- Когда его выпустили, то начались угрозы. Младший брат убитого обещал отомстить за него. Владимир Захарыч вынужден был уехать оттуда. Нет, он не испугался. Его просто уговорили умные люди. Так вот он у нас и появился. А вообще-то он хороший человек...

-- Что за город или там район в Подмосковье, где все случилось, ты сможешь узнать?

-- Конечно.

-- Тогда это... Передай сведения отцу. Я к нему должен после обеда в отделение заскочить. Ладно?

-- Да, -- тихо ответила она и поежилась от мысли, что это именно мстительный брат погибшего парня появился в городе и решил уничтожить ее любимого Владимира Захарыча.

Глава семнадцатая

ХОЗЯИН ПРИМОРСКА

С первого шага в огромный кабинет, обставленный с претензией на викторианскую эпоху, Санька понял, почему уголовного хозяина Приморска зовут Букахой.

В черном кожаном кресле у массивного дубового стола с резными тумбами сидел ребенок с лицом пятидесятилетнего металлурга. Выжженное жаром доменной печи, южным солнцем и плохой водкой, плотно окутанное сетью морщин и укрытое тоненькой седой шапочкой, лицо вызывало сначала жалость, а уже потом -- удивление.

-- Падай, -- негромко предложила голова, и Санька, повинуясь руке-кувалде телохранителя, сел на уголок стула с высокой и тоже резной спинкой.

Наверное, сейчас он сидел на паре тысяч долларов. Такие стулья да еще с такой переливающейся обивкой меньше не стоили. А изношенные кроссовки своими пыльными подошвами давили на ковер, стоимостью в десять тысяч долларов, а рука лежала на столе, тянущем, как минимум, на семь-восемь "штук", и сам воздух кабинета почудился Саньке настолько дорогим, что он даже перестал дышать. Как будто в конце разговора ему предложили бы счет за использованный воздух.

-- Ты извини меня, пацан, -- уже чуть громче, уже чуть злее произнесла голова, -- но у меня сутки расписаны по секундам. На год вперед. Как у папы-президента. И если б не генерал, я б с тобой ни минуты не бухтел. Врубился?

-- Да.

После ответа ноздри жадно впились в сухой воздух кабинета и стали наверстывать упущенное. В голове сразу опустело, будто ноздри дышали не воздухом кабинета, а тем, что остался в голове.

-- Что ты хотел от меня?

Генерал -- это, видимо, начальник городского УВД. Отец Нины по телефону сказал, что все согласовано, и объяснил, к какому дому на окраине Приморска нужно подъехать. О генерале он не говорил, и только теперь по уровню допуска Санька догадался, что местное милицейское начальство слишком обеспокоено покушением на Буйноса.

-- Вы знаете о том, что... -- начал Санька.

-- Знаю. Тебе, что, показать того, кто срубил Буйноса?

Саньке стало жарко. Наверное, он покраснел, и ему сразу захотелось уйти из кабинета, чтобы никогда больше не видеть ребенка с изможденным лицом.

-- У меня, пацан, десять "ходок", -- грустно сказал Букаха. -- С последней я вернулся четыре года назад. Я навел порядок в городе и, если хочешь знать, мне самому интересно, какая падла решила пошустрить на моей территории. Врубился?

-- Да.

-- Еще вопросы есть?

-- Есть. Много ли врагов у Буйноса среди местных?

Санькиному лицу стало чуть прохладней. В голос вернулась уверенность, и Букаха сразу уловил это. Он сощурил и без того маленькие глазки и отрывисто спросил:

-- А ты не мент случаем?

-- Был.

-- Что значит, был?

-- Уволился.

-- В каком звании?

Букаха ерзал на кресле, будто хотел стать чуть выше, а значит, ближе к собеседнику и рассмотреть его юное смелое лицо.

-- Старший лейтенант милиции.

-- Три крохи на плече?.. А почему ушел? Проворовался? Зубы не тому выбил?

-- Я ушел в музыку.

-- Не гони, -- улыбнулся Букаха, показав голливудские фарфоровые зубы. Мелкие, как у мышки.

-- Правда. Я хочу петь. Одну мою песню уже крутили по радио.

-- Как прозывается?

-- "Воробышек".

-- Не-ет... Не слыхал. А ты? -- повернулся он вместе с креслом к телохранителю.

-- Кажись, слыхал, -- еле выдавил тот.

Он пристально смотрел на санькины руки, и вопрос шефа заставил его изменить служебному долгу. Но как только он ответил, глаза еще сильнее впились в руки гостя. Наверное, если бы за спиной телохранителя рванула мина, и его бы швырнуло вверх, он бы и в полете продолжал смотреть на руки.

-- А об чем песня? -- продолжил Букаха допрос телохранителя.

-- Про любовь.

-- Так они все про любовь!

-- Не могу знать, -- прохрипел телохранитель.

Ему платили не за песни, а за то, чтобы ничьи злые руки не сделали вред хозяину.

-- Так ты на конкурс, значит, приехал? -- беззвучно повернулся вместе с креслом к Саньке Букаха.

-- Да.

-- Сам будешь петь?

-- Нет, с группой... Точнее, пел бы. Уже не получится.

-- Почему же?

-- Те, кто совершили покушение на Буйноса, изувечили нашу аппаратуру.

-- Она, что, в его офисе была?

-- Нет. В доме в Перевальном. Кто-то залез ночью в окно и все изувечил.

-- А с чего ты прикинул, что и у Буйноса, и у тебя -- один вражина-фраерюга?

-- Есть кое-какие предположения, -- не стал говорить об анализе пятен крови Санька. -- К вам я потому и пришел, что хотел узнать, кто из местных мог поквитаться с Буйносом...

-- Можна-а? -- тихо донесся до Саньки голосочек из глубины кабинета.

-- Прислали? -- напрягся лицом Букаха.

-- В лучшем виде.

-- Давай сюда!

Мимо Саньки беззвучно скользнул щупленький человечек. Схваченные микстурной резинкой волосы с плотной проседью на его затылке раскачивались конским хвостом. За него хотелось ухватиться.

Человечек с плавностью балерины обогнул острый угол стола, мягко, будто перочинный нож, сложился в пояснице и опустил на стол перед Букахой цветной буклет. Маленькие торопливые пальчики перевернули первую страницу, и Санька увидел оранжевых голых девиц. Они акробатически стояли на головах. Впрочем, для хозяина кабинета, видевшего их не перевернутыми, они стояли обычно, на ногах.

-- Длинные? -- облизнув сухие синие губки, спросил Букаха.

-- Эти две -- по метр восемьдесят пять.

-- А выше нету?

-- Есть. Там дальше. Одна -- метр девяносто, но худовата. А есть метр девяносто восемь, так это изюм! Чистый изюм! Высшее образование -- только спецпошив! По парашюту на каждую грудь!..

-- Где она?

Оранжевые тела замелькали перед санькиными глазами. Девицы упорно стояли на головах, и когда они разбрасывали в стороны руки или ноги, он удивлялся, почему они не падали при съемке.

-- Вот, -- радостно ткнул пальцем человечек с косой на пышку с игривым бананом во рту.

-- У-у-у! -- взвыл Букаха. -- Заказывай! Срочно! Чтоб к вечеру была! Но со всеми справками!

-- Хозяин, какие вопросы?! Все, как положено! Тест на СПИД, кровь, анализы и прочее...

-- Во-во! Чтоб как в лагерном лазарете -- чистота!

-- А гостям?

-- Это ты сам. Выбери шесть штук. По своему вкусу. Если кто-то из гостей не явится, одна в резерве побудет. Врубился?.. Вечером чтоб у меня были.

-- Мы их бортом. Из Москвы.

-- Вот и хорошо.

-- Я могу идти?

-- А дождь не помешает? -- повернулся к окну Букаха.

Санька тоже удивленно посмотрел на стекла, обрамленные красными, собранными в складки шторами, и только теперь увидел капли. Окна в кабинете, скорее всего, были вакуумные. Дождь шел беззвучно, будто это и не дождь был, а просто плакали по ком-то стекла.

По пути к дому, расположенному на взгорке, всего метрах в двухстах от берега, Санька заметил, что небо над морем потемнело, насупилось. Но солнце светило с прежней южной яростью, и он не поверил, что в этих широтах вообще возможен дождь.

-- Грозы хоть нет? -- задал вопрос Букаха и, легко выпрыгнув из кресла, сам пошел за ответом к окну.

Он оказался чуть выше ростом, чем предполагал Санька, настолько выше, чтобы не ощущаться карликом. Подоконник был сделан непривычно низко. Он легко оперся о него узкими ладошками и со вздохом оценил ливень:

-- Как в вологодской глуши. Обложной.

В словах сквозила неизбывная тоска, и Санька решил, что либо самый большой срок, либо последний Букаха отбывал именно в тех краях. Уловив испуг на лице телохранителя, он тоже встал с драгоценного стула и прошел к окну. Между ним и хозяином города остался всего метр дистанции. И только теперь, вблизи, Санька уловил хриплое чахоточное дыхание Букахи и увидел, как ощутимо пульсировала вена на его тощей шее. Вену будто дергали из-под ворота за нитку.

-- А ты откуда родом? -- не отрывая глаз от окна, спросил Букаха.

-- Кузбасс. Город Анжеро-Судженск.

-- Папаша кем был?

-- Шахтер. В шахте завалило.

-- Не помнишь его?

-- Нет.

-- А мать?

-- Умерла... Давно уже...

-- Так ты в детдоме был? -- повернул к нему лицо Букаха.

-- Да. В детдоме.

-- Как я.

Лицо не смягчилось. Оно по-прежнему оставалось медно-морщинистым, но в голосе появилось что-то такое, что Санька еще не слышал. Наверное, после слов Букахи нужно было что-нибудь сказать. Или спросить о том, где именно жил в детдоме нынешний босс Приморска. Но больше всего Саньке хотелось выбежать под дождь, смыть с себя все, что налипло за эти бешеные дни, и бежать, бежать, бежать, пока не появится вдали серое здание железнодорожного вокзала. Ему казалось, что только оно способно спасти его и увезти из Приморска в душном пыльном вагоне. Аэровокзал такого ощущения не оставлял. Наверное, потому, что все плохое у них началось именно с аэровокзала.

Из окна, расположенного на третьем этаже краснокирпичного дома-замка, вобравшего в себя и ампир, и барокко, и модерн, и даже псевдомарокканский стиль, хорошо был виден серый, плотно усыпанный галькой берег, ровная лента асфальтовой дорожки, деревья вдоль нее, а под одним из них, похожим на каштан, стоял человек с раскрытым черным зонтом и пялился на дом. Когда Санька, заметив его, попытался рассмотреть с расстояния трехсот метров его лицо, человек обернулся к берегу и плотнее запахнул на груди куртку-ветровку.

-- С грозой, -- определил по безмолвному проблеску молнии за окном Букаха. -- Запроси аэропорт, принимают они борты или нет.

-- Будет сделано, -- ментолом дохнул в ухо Саньке человечек, и тут же наступила тишина.

То ли человечек ее порождал, то ли она сама появилась из нежелания замечать его.

Стоящий под зонтом парень повернулся к дому и, неожиданно согнувшись, шагнул задом между стволов. И сразу на асфальтовой дорожке стало безлюдно и неуютно.

-- Значит, ты в конкурсе дрыгаешься, -- под нос пробурчал Букаха. -Прямо "Евровидение"! Мне уже корефаны с Кавказа звонили.

Просили за одного своего. Я сказал, что конкурс -- не моя фишка.