Смертельное шоу

Не мне выпала, не я и банк снимать буду...

-- Извиняюсь, -- ожила тишина.

Она снова пахла ментолом.

-- Не принимает?

-- Абсолютно точно!

-- Тогда обзвони людей, что мероприятие переносится на завтрашний

вечер. А девочек все равно первым бортом сюда. Врубился?

Тишина издала звук, похожий и на стон, и на вздох, и на всхлип.

Ментол сразу рассосался, и Саньке тоже захотелось уйти. Конечно,

так незаметно он не мог это сделать, но находиться в кабинете приморского босса больше не имело смысла. Что хотел -- не узнал. Что не хотел -- узнал. И ничего не изменилось. А может, изменилось, но какой в этом был толк?

-- Мне бы надо идти, -- напомнил о себе Санька.

-- Значит, гундишь, "Воробышек"... Вот что: завтра в двадцать три ноль-ноль со всей группой чтоб были у меня. Поиграете моим гостям. Фраера из местных кабаков у меня уже в печенках сидят. Они ничего, кроме Шуфутинского и Газманова не знают. И лабают хреновей, чем кореша на зоне...

-- Я же, извините, говорил.

-- Что говорил?

-- Нам аппаратуру переломали.

-- Напиши чего надо. Из Москвы привезут. Вместе с девками. Понравится, как играете, насовсем подарю. Я все равно кроме как на зубах ни на чем лабать не могу. А ты? -- повернулся Букаха к телохранителю.

Тот упорно сверлил глазами санькины загорелые кисти. Через полчаса на них должна была появиться от взгляда краснота.

-- Что? -- не понял телохранитель.

-- Там, на столе, отрывные листки, -- показал Саньке Букаха. -Накалякай, чего надо... Не стесняйся. Перевальное -- моя зона. Раз кто набузил, значит, он и меня обидел.

Совсем не веря в барский жест, Санька подошел к столу, написал лучшие из тех, какие знал, марки аппаратуры, включая последнюю цифровую модель радиомикрофона, подумал и в конце приписал: "Соло-гитара "Гибсон".

Глава восемнадцатая

СЧАСТЛИВЫЙ НОМЕР

Жеребьевка проходила мрачно. Над концертным залом, над столом жюри, над еле-еле заполненными двумя рядами соискателей висело плохое предчувствие. Несмотря на покушение на Буйноса, конкурс не отменили, но все ощущали себя так, будто их намеренно обманывают, а на самом деле к концу жеребьевки объявят, что "Голос моря" не состоится. Никто не разговаривал, никто не реагировал на вытянутый первый или тринадцатый номер. Все конкурсанты будто бы выискивали в круглом, как аквариум, стеклянном барабане не просто порядковые номера, а те, по которым их будут расстреливать.

-- "Вест-севенти", Калининград, -- тихо объявила Нина, и в этот момент в двери появился Андрей.

Санька привстал на кресле, чтобы он его увидел, и Покаровская, председатель жюри, строго потребовала:

-- Идите вытягивайте.

-- Я не из "Вест-севенти", -- ответил Санька.

-- А где ж они?

У певицы было лицо давно не спавшего человека. Даже густой слой макияжа не спасал от этого ощущения. Видимо, она знала об этом и постоянно смотрела вбок. Люди в профиль почему-то выглядят менее усталыми, чем в фас.

-- Они утром уехали, -- пояснил кто-то из конкурсантов. -Самолетом...

-- Привет, -- сел рядом Андрей.

-- До нас еще далеко, -- вдавил себя в кресло Санька.

Почему-то хотелось сесть еще ниже, чтобы уже никто никогда его не замечал.

-- Мужики решили уезжать, -- шепотом прохрипел Андрей.

-- Они в Перевальном?

-- Да. Пакуются.

-- Мне обещали найти гитариста, -- грустно произнес Санька.

-- Глухой номер. Местные больше трех аккордов не знают. Посидим в Москве, покумекаем. Может, какому-нибудь продюсеру в рабство продадимся. И то спокойнее будет, чем в этом пекле вариться...

-- Дождь закончился?

У Андрея сухим был низ брюк. Зонт, торчащий из-под мышки, походил на палку сырокопченой колбасы.

-- Я под него не попал. В автобусе ехал -- был. А потом -- нет. А

ты где мотался?

-- Аппаратуру выбивал.

-- Не гони.

Чуть громче обычного Нина объявила:

-- Группа "Молчать", Москва.

-- Следующие -- мы, -- напомнил Санька.

-- Я не пойду.

Андрей сидел, набычившись, и смотрел на Покаровскую с таким видом, будто силился понять, как эта размалеванная кошка сумела стать звездой в восьмидесятые годы.

На сцену вразвалочку, будто матрос после длительного плавания, выбрался худенький парень. Он был одет подчеркнуто небрежно: драные китайские кеды, коричневые брюки от школьной формы времен застоя, свитер глупейшей сине-желтой расцветки в плотных пятнах кетчупа и чернил. По левой скуле парня, вплоть до шеи, тянулся узенький рыженький висок, а правая была выбрита сантиметра на три выше уха. Перед глазами у него болталась длиннющая прядь волос, выкрашенных в едко-зеленый, почти лимонный цвет, а к правой ноздре пришпилена канцелярская кнопка.

-- Панк вонючий, -- прохрипел Андрей.

Санька поневоле посмотрел на барабанщика. Свежий загар состарил его. Если бы он еще и не брился, то его точно остановили бы где-нибудь в городе милиционеры.

Его мрачностью можно было заразиться. И когда Нина еще громче, чем до этого, произнесла: "Группа "Мышьяк", Москва", Санька без жалости пнул Андрея в бок.

-- Иди. Мы, -- прошипел он.

-- Не пойду. Пошли они все...

-- Группа "Мышьяк"! -- в испуге крикнула в зал Нина.

-- Они тожье, дарагая, свалили савсэм, -- съехидничал кто-то с кавказским акцентом в первом ряду.

Нагнувшись, Санька наконец-то увидел Джиоева. Вокруг него сидело человек восемь со смоляными усами и орлиными носами. Рядом с ними гладко обритое, вовсе без усов, лицо Джиоева смотрелось вовсе не по-кавказски. Он подбрасывал на ладони пластиковую фишку с номером "1", вытянутую им совсем недавно из барабана, и Санька почему-то был уверен, что он не мог просто так вытянуть такой интересный номер, а получил его по блату.

-- Серьезно уехали? -- повернулась к Нине Покаровская.

Ручка в ее тонких пальчиках повисла над списком конкурсантов.

-- Мы здесь! -- Встал Санька.

-- Мы уезжаем, -- снизу напомнил Андрей.

-- Дай, -- пнув его колени, выскребся в проход между секторами Санька и уверенно пошел к лестнице на сцену.

Больше всего он боялся, что Андрей вскочит и устроит скандал. Но сзади ничего не произошло. Два ряда в зале и президиум на сцене сидели в едином похоронном молчании. Не уедь с конкурса восемь групп -- и молчанием можно было бы отравиться. Они словно увезли свою часть траура, оставив хоть какую-то отдушину.

Шагнув к барабану, в котором отливали яркими красками шары, Санька ощутил, что на душе стало чуть легче. Возможно, рядом с этими по-детски веселыми шарами угрюмость зала таяла.

Он сунул руку, выхватил синий, так похожий на цвет его прежней милицейской формы, и протянул Нине. Ее дрожащие пальчики провернули половинки шара в разные стороны, и на стол упал пластиковый квадрат.

-- Девятнадцать! -- с непонятной радостью объявила Нина.

-- Поздравляю, -- повернула к нему свое усталое лицо Покаровская и растянула густо накрашенные губы улыбкой.

-- С чем? -- не понял он.

-- Вы выступаете последними, -- ответила за нее Нина.

Санька только теперь посмотрел в зал. Место, где сидел Андрей, пустовало. Полумрак зала над раскачивающимся сидением был гуще, чем где-либо. Санька выиграл в лотерею, которой уже не существовало.

-- Спасибо, -- непонятно за что поблагодарила Нина, а он бросился со сцены в зал.

Пробежал мимо вытянутых ног, кроссовок, туфель, сандалий, сумок, влетел в фойе и окриком попытался остановить Андрея. Тот, не подчиняясь, толкнул от себя стеклянную дверь и вышел на улицу. Только на ступеньках Санька догнал его.

-- Отстань! -- вырвал Андрей рукав рубашки из вцепившихся в нее санькиных пальцев.

-- Ну, чего ты психуешь! Ты же сам говорил, что конкурс -- это шанс!

-- Отстань!

-- Ты других слов не знаешь?

-- Отстань!

-- Нет, точно не знаешь!

-- Иди ты со своими шуточками!

-- Я серьезно говорю: аппаратура для репетиции будет. А играть-то все равно на их технике, а не на нашей.

Андрей сошел с самой низкой ступеньки на уже почти высохший, пятнистый асфальт, посмотрел на плотную очередь, стоящую у касс дома культуры, и громко ухмыльнулся:

-- Смотри какие смелые! Билеты на конкурс покупают! А если их этот маньяк вместе с залом рванет?

-- Мы можем спокойно поговорить?

-- А что, я не спокойно говорю?

-- Ладно. Эразма не вернуть. Но можно же попытаться выступить без него.

-- Ты где-нибудь видел группу без соло-гитариста?

-- Давай на это место поставим Игорька?

-- А бас-гитару кому? Мне на грудь? Чтоб палочками по ним водил? Как виолончелист?

-- На бас-гитару поставим местного парня. Нина обещала вечером с ним познакомить...

-- Нет, старичок... Такие экспромты не по мне. Ты просил меня прийти на жеребьевку? Я пришел. Все. А теперь не мешай. Мужики уже, наверно, собрались и ждут меня одного. Если ты хочешь и дальше кувыркаться в этом гадюшнике, пожалуйста! Я не против!

-- Вам опасно уезжать, -- тихо произнес Санька.

-- С чего это? Опасно оставаться...

-- Нет, уезжать, -- упрямо сплюнул на ступени Санька. -- Самый крутой местный воротила попросил, чтоб мы завтра вечером сыграли у него на фазенде. В виде премии, если ему понравится, он отдаст нам классную аппаратуру. Включая "Гибсон"...

-- И ты согласился? -- помрачнел Андрей. -- Ты...

-- Стой! -- снова вцепился в рукав его рубашки Санька.

-- Ты...

-- Не двигайся, -- так старательно процедил он слова сквозь зубы, что Андрей сразу забыл, что же он хотел сказать.

-- Санька, ты что, перегрелся?

-- Нет... Там, в очереди за билетами, стоит один человек. Он -- из тех...

-- Из каких?

В глазах Андрея появилась жалость. Он стоял спиной к очереди, и для него эта очередь теперь вообще не существовала. Но если бы даже существовала, то, обернувшись, он бы вряд ли смог хоть кого-то выделить из нее. И оттого, что у Саньки это получилось, он ощутил и удивление, и испуг, и жалость. Жалость к бывшему другу.

-- Он не видит меня, -- шагнул левее, спрятавшись за Андрея, Санька.

-- И что?

-- Подождем, пусть он купит билеты.

-- А с чего ты взял, что он...

-- Тихо! Он -- у окошечка. Пошли.

Таким возбужденным Андрей еще никогда не видел Саньку. Жалость к нему становилась все сильнее. Но и испуг -- тоже сильнее. Он заставил его пойти за сузившейся, напрягшейся спиной в синей джинсовой рубашке, заставил сделать резкий зигзаг вокруг хвоста очереди, потом скользнуть сквозь нее, вдоль дома культуры, остановиться у земли, где преследуемый оставил след, потом перебежать улицу перед взвизгнувшей машиной и нырнуть под арку.

Санька замер и чуть не умер с испугу, когда Андрей сходу налетел на него. И без того по-воробьиному молотившее сердце взлетело к вискам, забилось и в левом, и в правом ухе одновременно.

-- Ты чего? -- тоже посмотрел вверх, на небо, клочок которого виднелся в колодце двора, Андрей.

-- Вот он, сучара! -- показал на пожарную лестницу Санька.

Как он заметил человека в сумеречном, хранящем ночь углу двора,

Андрей так и не понял. Он сначала бросился к лестнице, а уже потом

увидел чем-то торопливые ноги, то и дело скользящие по ржавым

трубам ступенек.

-- Стой внизу! -- скомандовал Санька. -- Если он спустится, сшибай с ног! Он -- мой!

-- А это...

Задавать вопрос оказалось некому. Санька нырнул в подъезд, хлопнула металлическая дверь, и нечто похожее на лифт, во всяком случае по звуку похожее, завыло на весь двор. А в зрачках Андрея, уменьшаясь и становясь все менее заметными, мелькали и мелькали белые подошвы. Неожиданно левую из них пересекло что-то черное, и плохое предчувствие заставило барабанщика отшатнуться. Тут же с недовольным хряском к ногам упал зонтик. Он был усеян серыми высохшими каплями.

-- А-ах! -- вскрикнула крыша, и двор, удивленно уловивший новый звук, сразу же эхом начал его повторять: "Ах-ах-ах..." Будто хотел навеки запомнить.

С лестницы, несмотря на санькины предположения, никто не думал спускаться. Возможно, ему хватило бомбежки зонтиком. Второго ведь у него явно не было.

Тишина все больше и больше не нравилась Андрею, и он бросился в подъезд. Лифт не хотел подчиняться его требовательным нажатиям на кнопку. Наверное, ему надоело возить чужаков.

Набрав в легкие воздуха, Андрей бросился по лестнице вверх. Перепрыгивая через ступеньки и часто соскальзывая с их выщербленных, издолбанных камней, добрался до верхней площадки, без всякой мысли, под сжигающее все нутро дыхание, посмотрел на распахнутую дверцу лифта и сквозь ее решетку увидел короткую лестницу на крышу. Люк был отброшен. Через него сверху втекала в подъезд прокаленная солнцем, желтая тишина, и Андрею впервые стало по-настоящему страшно. Забыв об одышке, о боли в груди, о гудящих, онемевших ногах, он взлетел по лестнице, прогрохотал каблучищами по совсем сухой, уже забывшей о дожде зеленой жести и чуть не вскрикнул.

У каменной стены вентиляшки лежал на спине Санька. Закрытые глаза делали его спящим. Когда же он издал скребущийся звук, страх и вовсе сделал боль в груди Андрея невыносимой.

-- Санек... Са-ашенька, -- позвав его, сделал он шаг.

И снова вздрогнул от скребущегося звука. Но теперь к нему добавилось еще и постанывание. Санькины губы не сделали ни малейшего движения, но это уже не так пугало. Стонать можно и с закрытым ртом. А скребущийся звук вдруг сменился на гулкий удар по жести, и уши заставили Андрея вскинуть взгляд от санькиного лица на край крыши.

Над ней появилось что-то белое, и то, что предыдущим белым пятном, виденным им, была подошва беглеца, заставило Андрея забыть о Саньке. Обойдя его спящую, ничем не интересующуюся голову, он вышел к краю крыши на метр левее белого пятна и чуть не вскрикнул.

На головокружительной высоте висел над колодцем двора парень с красным, искаженным лицом и силился перекинуть ногу за карниз.

Как он вообще сумел уцепиться кончиками пальцев на три-четыре сантиметра жести, было непонятно.

-- Ру-у... ру-у... а-ай, -- простонал он.

Схватившись за лестницу, на полметра возвышающуюся над крышей, Андрей согнулся, уперся ногой в завернувшийся кусок жести и все-таки протянул ладонь.

-- На!

-- А-ах! -- резко бросил к ладони левую кисть парень, сжал ее, и Андрея удивила сила, таившаяся в этих хрупких пальчиках.

Страх опять начал возвращаться в сердце и делать его ощутимым. Он вдруг понял, что между сидящим Санькой и висящим над колодцем парнем есть связь, и он потянул его не так сильно, как мог бы.

-- Еще... еще... -- умолял беглец.

-- Ты это... кто?

-- Тащи-и...

И под долгое "и-и", с неожиданной резвостью вытолкнув себя ногой от края крыши, бросился на Андрея. А тот, не рассчитав, что больше не нужно будет тянуть, просел, и парень, проткнув руками воздух, ударился животом о бедро Андрея, легко, будто набивная кукла, перевернулся в воздухе и с грохотом упал на жесть.

-- Ах ты, гад! -- оттолкнувшись от лестницы, навалился на него Андрей. -- Я тебя, а ты...

-- Пу-у... пу-усти...

Парень без остановки двигал худыми, жесткими руками и ногами. Он был похож на жука, упавшего на спину и силившегося перевернуться. Андрей то ловил его руки, то терял, то снова ловил. Удары ногами по бедрам он даже не замечал. Но когда коленка врага попала в пах, и дыхание Андрея замерло, будто забыло, зачем оно нужно, он тут же забыл о неуловимых руках, схватил парня за волосы и со всей силы впечатал его затылок в жесть. И сразу стало слышно, что где-то на самом дне колодца гнусаво поет радио.

Глава девятнадцатая

ОН, НЕ ОН, ОН

Бывают телевизоры, для включения которых не требуется электричество.

Санька стоял в полуметре от экрана и ощущал себя воришкой. Казалось, что в любую минуту с той стороны стекла, в которое он смотрел, его заметят.

-- Заморская вещь! -- радостно сообщил громко сопящий сквозь пышные пшеничные усищи майор милиции. -- В одном кине на видике такую штуку увидел. Решил -- надо и мне ее в отделении завести. Теперь любой допрос, как фильм, могу посмотреть. И самое главное, следователи, зная это, на подкуп не идут. Вот так, оказывается, можно двух зайцев убить!

-- А с той стороны нас не видят? -- все-таки шагнул чуть левее Санька.

-- Нет. Там будто бы зеркало рядом с сейфом висит. Старое, засиженное мухами зеркало.

-- Понятно, -- все равно не поверил Санька.

В голове до сих пор кипел густой мутный бульон. Когда Санька взлетел по лестнице на крышу, беглец уже по пояс высунулся над нею. До него оставалось совсем немного. Каких-нибудь пять-шесть метров. Санька пролетел их на едином духу. Еще при первом прыжке на крышу ему почудилось, что между ним и преследуемым воздух стал каким-то иным. Он вроде бы уплотнился. И когда он метнулся к человеку на пожарной лестнице, то почувствовал, что этот плотный воздух неминуемо толкнет врага вниз, заставит его нырнуть по лестнице, но парень почему-то сам вспрыгнул на край крыши. Наверное, он не знал об уплотнившемся воздухе.

Он тоже метнулся навстречу, и их взаимное движение заставило столкнуться Саньку и парня. Тот как-то странно, по-волейбольному, в сцепке, выбросил перед собой костистые руки, и Санька, отброшенный ими, врезался затылком в кирпичную кладку вентиляционной шахты. Впрочем, в ту секунду ему было все равно, во что он врезался. Просто мир сразу исчез, стал ему безразличен, и он, падая на горячую жесть, не видел, что часть этого ненужного ему мира -- парень в куртке-ветровке -- этим же встречным движением был отброшен к краю крыши и, пытаясь найти опору, проткнул ногой пустой прозрачный воздух, и, скорее всего, уже через пару секунд лежал бы на асфальтном дне двора-колодца, если бы не совершил немыслимый для обычного человека проворот в воздухе и не зацепился за карниз кончиками пальцев.

Сейчас этот парень сидел в соседней комнате, устало прислонившись затылком к стене и, когда лейтенантик-следователь, одетый, впрочем, по-штатски, в белую курортную рубашонку и светло-кремовые брючки, опускал глаза к бумагам, чтобы отыскать вопросы, в которых он пока ничего не понимал, этот парень с невероятной для сонного лица резкостью бросал взгляды то влево, на зарешеченное окно, то на дверь. Ни то, ни другое ему явно не нравилось, потому что на подглазьях все плотнее и плотнее собиралась синева. Когда он взглянул на зеркало, а значит, на Саньку, ощущение воришки снова вернулось, и ноздри у солиста группы перестали дышать.

-- Пусть смотрит, -- успокоил его майор. -- Все равно мозгов не хватит додуматься...

-- А если хватит?

-- Без толку. К тому же мы их слышим, а они нас нет.

Майор милиции Лучников, начальник перевальненского отделения, напоминал запорожского казака, во всяком случае, такого, какими их рисовал Илья Репин. Не хватало только оселедця на макушке, хотя, впрочем, его и без того некуда было бы приделывать. В том месте, где ему полагалось расти, лаковой полировкой блестела лысина. Зато таких усов не было ни у одного героя Репина. Создавалось ощущение, что все волосы, потерянные им на макушке, проросли между носом и верхней губой.

-- Не наш герой, не местный, -- с трудом вытягивая воздух из комнаты сквозь густые усищи, проговорил Лучников. -- И не приморский. Я тех героев тоже всех знаю...

-- Разрешите, товарищ майор? -- неслышно вошел в комнату пожилой мужчина.

-- А-а, химик-алхимик, ну что там у тебя? -- обрадовался его приходу Лучников.

-- Отпечатки почти совпадают. В смысле, подозреваемого и те, что остались на подоконнике дома и досках забора. Хотя и много проблем. На отпечатках, что на подоконнике и досках, след сильно смазан...

-- А кровь?

-- Рано еще! -- густо покраснел мужчина, и от этого седина на его висках проступила еще четче. -- К вечеру будут результаты.

-- У тебя все, химик-алхимик?

-- Скорее всего, паспорт у него поддельный. Но это, товарищ майор, лишь подозрение. Надо в город паспорт отослать. У них аппаратура лучше.

-- В городе все лучше. Иди, химик-алхимик.

Санька проводил взглядом маленького, похожего по внешнему виду на колхозного счетовода, мужичка и хотел уж спросить, долго ли тот работает экспертом и можно ли ему доверять, как в фильме на стекле-экране после паузы, вызванной замешательством следователя, раздался интересный вопрос:

-- Скажите, где вы находились в ночь с понедельника на вторник?

Именно в эту ночь пропал Эразм.

-- Не помню, -- вяло огрызнулся парень. -- А какое это имеет значение?

-- Сейчас все имеет значение, -- пофилософствовал следователь.

-- В какую-такую ночь?

-- С понедельника на вторник.

-- А-а, это легко проверить! У меня алиби!

Парень оттолкнулся затылком от стены, и его худощавое, с четко прочерченными линиями скул лицо стало на экране чуть крупнее. Судя по глазам, спокойствие давалось ему все труднее и труднее.

-- Я был в лагере альпинистов. На высоте двух двести над уровнем моря. Можете запросить ребят. Они там до их пор.

-- Хорошо. Мы вызовем их на допрос, -- пообещал следователь.

У него были такие уши, что любой его вопрос вызывал улыбку. Но никто не улыбался. Ни по ту сторону стены, ни по эту. Иногда из комиков получаются неплохие трагики.

-- А где вы были прошлой ночью? -- старательно вычитал с бумажки следователь.

Ворот его рубашки посерел от пота.

-- Башлыков, -- впервые назвал Саньку по фамилии Лучников, -- ты мне объясни, как ты его вычислил?

-- Он стоял у дома Букахи, когда я был у него.

-- А-а, значит, по физиономии!

-- Нет, было далеко. Я не мог разглядеть черты лица.

-- А как же тогда?

-- По зонту.

Усы Лучникова медленно подвигались влево-вправо, замерли и просвистели вырвавшимся из ноздрей потоком. Судя по звуку, майор милиции мог за раз вогнать в себя весь воздух комнаты. Тогда бы Саньке только и осталось, что потерять сознание. А возможно так и было, раз надсадно гудело что-то в ушах.

-- Зонт же обычный, черный, -- все-таки выпустил сомнение из-под усищ Лучников.

-- Да, черный, -- вяло согласился Санька. -- Но он был весь в серых грязных точках. Обычно после дождя, если зонт просох, то он чистенький. А если ты стоял под деревом, то капли смыли с листьев пыль, и она потом обязательно при просыхании оставит серые пятна. С прежнюю, советскую, копейку размером...

-- М-м-да.

Теперь уже сверху вниз и обратно подвигал усами Лучников. Видимо, усы заменяли у него все сразу.

-- Ну, а предположим, -- все-таки нашел он довод против санькиной логики, -- а предположим, что не он один стоял в тот день под деревом... Что ж ты, стал бы всех с грязными зонтами ловить?

-- Всех бы не стал. К тому же у него была довольно похожая куртка-ветровка. А когда он отошел от кассы и оставил отпечаток подошвы на грязном газоне, я нагнулся и увидел уже знакомый треугольник...

-- В каком смысле?

-- Точно такой же или примерно такой я видел в огороде у нашей хозяйки. Рядом с забором.

-- Получается, аж три совпадения?

-- Да, три.

-- Штурманский вариант...

-- Что? -- не понял Санька.

-- Я до службы в мореходке учился. Штурманское дело у нас было. Так преподаватель -- а химик-алхимик еще тот был! -- учил, что надежнее всего место в море определить по трем береговым ориентирам. Два могут ошибку дать. А три -- никогда!

После этих слов Санька ощутил себя еще мельче, чем до этого. Рассказом о зонтике увеличил, а от воспоминания Лучникова тут же свою значимость уменьшил. Майор оказался еще и бывшим моряком. И все у него выглядело цельным, литым. Даже усы хорошо подходили под образ. А Санька, бросивший службу и ничегошеньки в пении не достигший, самому себе показался хлипким и ни к чему не пригодным.

Одного-единственного бандита и то не смог сам взять. Андрей, ушедший прямо из отделения уговаривать ребят остаться, больше не спорил с ним о конкурсе. Погоня примирила их.

-- У меня к вам просьба, -- после вздоха произнес Санька.

Честно говоря, ничего не хотелось делать. Но идти к Буйносу, чтобы отказаться от своих обещаний, выглядело уже глупо и не по-мужски. Хотя и до бандитов дела не было. Они стали ему безразличнее Буйноса. Теперь он уже все делал будто автомат -- машинально, без всякой мысли.

-- Что за просьба-то? -- важно посопел Лучников.

-- Мне нужны данные о прошлом Буйноса. У него была судимость...

-- А-а, это по этому поводу мне Нина звонила?

-- Наверно. Я ее просил узнать адрес, где он жил и где произошла драка со смертельным исходом.

-- Да, она продиктовала мне адрес, -- задумчиво произнес Лучников. -Думаешь, эта месть -- оттуда?

-- Ничего я не думаю. Я предполагаю. И не больше.

Чуть не сказал: "А предполагать не хочется -- страх!"

-- Запросим, -- неуверенно пообещал Лучников.

Тон его голоса не понравился Саньке. Он представил, как много инстанций нужно пройти запросу -- район, город, область, центр, Московская область, район уже в Московской области, опять центр, опять область, город, район -- и сразу принял решение:

-- Я могу от вас позвонить в Москву?

-- Конечно! -- обрадовался Лучников.

-- Тогда запрос не делайте. Есть другие варианты.

-- Хорошо! -- еще сильнее обрадовался Лучников. -- Позвоните из моего кабине...

-- Разрешите, товарищ майор? -- оборвал его бодрый голос вернувшийся эксперт.

-- ...нета, -- машинально закончил Лучников. -- Что у тебя, химик-алхимик?

-- Паспорт в Приморск отправили.

-- Да ладно. Мог бы и не докладывать.

-- Я это, товарищ майор...

-- Ну, чего у тебя еще?

Мужичок стоял с загадочным лицом. Он будто бы только сейчас выиграл много денег в лотерею, но не знал, есть ли действительно такие деньги у организаторов лотереи.

-- За язык, что ли, тянуть надо? -- нервно дернул усами Лучников.

-- Сделайте одолжение, товарищ майор! Прикажите арестованному наголо раздеться...

-- Это еще зачем?

-- Потом скажу.

-- А сейчас нельзя?

-- Ну, прикажите...

-- Вот химик-алхимик! Пользуется моей добротой! Ладно. Скажи дежурному, чтобы прямо в следственной комнате раздели. Вроде как обыск...

-- Так его уже обыскивали, -- вспомнил Санька.

-- Ничего. Это лишний раз никогда не помешает...

Через пять минут вернувшийся в их телевизорную комнату мужичок-эксперт вплотную приник к стеклу и смотрел на стриптиз такими горящими глазами, будто был гомосексуалистом. Саньке стало не по себе от вида его горящих глаз, и он уже решил уйти, но тут мужичок, смахнув пот с подбородка, радостно объявил:

-- Он! Точно -- он!

-- С чего взял? -- прогудел Лучников.

-- Посмотрите на его левую ногу.

-- Ну и что?

-- Нога как нога.

-- Ничего подобного! Два пальца сросшихся! Мизинец и соседний! Я же нашел, что изменена хромосома... Помните?

Лучников ничего не помнил. Зато Санька посмотрел на мужичка с восхищением. Он больше не казался ему счетоводом. Минуты пребывания рядом с ним приобрели совсем иное значение. Этими минутами уже можно было хвастаться.

-- Чуть не забыл! -- дернулся лицом эксперт. -- Там какой-то парень разыскивает вас...

-- Меня? -- удивился Санька.

-- Да. Если вы -- Александр и музыкант, то вас. Он сказал, что его Ковбоем зовут.

-- Товарищ майор! -- тут же воспрянул Санька. -- Его нужно в эту комнату допустить!

-- Кого -- его?

-- Ковбоя. Ну, помните, я рассказывал о парне из Приморска, который развозил записки от бандитов?

-- А-а, роллер! -- фыркнул Лучников.

-- Я уверен, что именно этот альпинист, -- кивнул Санька на стекло, за которым одевался задержанный, -- заставлял его раздавать записки. Все совпадает: короткая прическа, рост, кроссовки, майка...

При слове "майка" он повернулся к стеклу и понял, что зря упомянул о ней. На задержанном была скорее светло-синяя, чем серая майка. Он медленно, с раздражением пытался просунуть голову в отверстие ворота, и то, что у него это не получалось, навеяло Саньке мысли о том, что парень совсем недавно, уже в целях конспирации сменил "засвеченную" серую майку, но сменил неудачно, не на свой размер, и теперь эта чужая майка выдавала его.

Голова наконец-то прорвалась, показав усталое и безразличное лицо, и Лучников именно в этот момент разрешил:

-- Ладно. Пусть зайдет. Не такой уж он химик-алхимик, чтоб догадаться про мой телевизор. Если что, скажешь ему, что это просто стеклянная перегородка, -- повернулся он к Саньке.

-- Хорошо.

-- Иди. Зови, -- приказал Лучников эксперту.

Ковбой вошел странной раскачивающейся походкой. Немодные коричневые сандалии сделали его ниже, смешнее и еще провинциальнее. В роликах все-таки был какой-то заграничный шарм.

Он приблизился к Саньке со смущенным видом. Он вроде бы хотел оправдаться, что забыл в роллерском угаре как нужно ходить и одними глазами просил не обращать внимания на его необычную походку.

-- Зра-ась-сть, -- сквозь зубы поприветствовал он всех сразу.

-- Познакомьтесь, -- предложил майору Санька. -- Ковбой. А вообще-то -- Саша. Хороший парень.

-- А есть такие? -- сощурив глаза, тиснул Лучников вялую кисть Ковбоя. -- Приводы в милицию были?

-- А что? -- глухо спросил в свою очередь Ковбой.

-- О! Значит, были! Но ты не наш, не перевальненский. Точно?

-- Да, -- нехотя ответил Ковбой.

-- У меня к тебе просьба, -- обратился к роллеру Санька. -- Там, за стеклом, задержанный человек. Посмотри внимательно, не он ли передавал тебе записки?

Сонные глаза Ковбоя уставились на стекло, внимательно изучили прозрачные уши следователя, потом ежик на голове альпиниста, и теперь уже губы пацана, тоже вялые и тоже сонные, объявили:

-- Нет там его.

-- Да ты не бойся! -- покраснел Санька.

-- А кого мне бояться? Ты про стриженного, что ли, спросил?

-- Да. С короткой прической.

-- Ну, я тебе верняк говорю: не он! Тот -- красавчик, мягкий такой, как пластилин. А этот крестьянин какой-то!

-- Значит, еще один есть? -- похмурел Лучников.

-- Значит, есть, -- устало и безразлично ответил Санька.

Вчетвером они вышли из потайной комнаты, и, стоило Лучникову с экспертом оторваться от них на три-четыре метра, Санька шепотом спросил раскачивающегося, будто матрос на штормовой палубе, Ковбоя:

-- Что по гостиницам?

-- Облом.

-- Полный.

-- Полнее не бывает.

-- Может, упустил?

-- Обижаешь!

-- Что ж делать? -- уже самого себя спросил Санька.

-- Потеть и бегать, -- схохмил Ковбой.

-- Ну, ты это!..

Санька остановился и в упор посмотрел в глаза Ковбою. Сонная пленка на них дрогнула, и роллер торопливо произнес:

-- Я еще в казино не заныривал!

-- Ну так занырни! -- потребовал Санька и увидел, что Лучников завернул в свой кабинет. -- Извини, мне нужно один вопрос решить. До завтра!

Рукопожатие получилось вялым. У Саньки сил уже почти не осталось, а пальцы Ковбоя с детства были вялыми, будто он до сих пор не определил, зачем они ему вообще понадобились.

Кабинет Лучникова оказался типичным кабинетом начальника отделения милиции: могучий канцелярский стол, до потолка заваленный бумагами, подробнейшая, до каждого домика и сарайчика, карта поселка во всю стену, телевизор с брикетом видеомагнитофона на нем, стеллаж с полками, плотно, до стона утрамбованными папками скоросшивателей, инструкциями, пособиями и лакированными кирпичами детективов. Причем, детективов было больше, чем скоросшивателей, инструкций и пособий вместе взятых, из чего можно было сделать вывод, что в этом отделении именно детективы заменяли собою большинство инструкций и пособий.

-- Подполковник Сотников -- у телефона, -- сквозь шорох ответила Саньке Москва.

Он плотнее, до боли в виске, прижал трубку к уху и в тон абоненту произнес:

-- Старший лейтенант Башлыков тоже у телефона...

-- Санька, ты?! -- удивилась трубка. -- Привет! Решил вернуться?

-- Пока еще нет, -- остудил он своего бывшего сослуживца по отделу. -Как там у нас?

-- Раз "у нас" сказал, значит, вернешься, -- подвел итог Сотемский. -Точно?

-- Ладно. Как там у вас дела?

-- Сводку за сутки зачитать?

-- Длинная?

-- Как обычно, -- с профессиональной радостью сообщил Сотемский. -Убийства, ограбления, наркотики, взрывы, поджоги. Среднестатистический вариант.

-- Что-нибудь связанное с шоу-бизнесом есть?

-- Ты имеешь в виду покушения на певцов? -- по тону вопроса чувствовалось, что таких покушений нет.

-- Не обязательно. Посмотри, пожалуйста... Я имею в виду казино, студии, концертные залы...

-- Н-не-е-а, -- вытягивая в одном длинном стонущем звуке ответ и, видимо, одновременно просматривая сводку, разочаровал Саньку Сотемский. -Ничего нету.

-- А за предыдущие сутки?

-- Может, за год посмотреть? -- укорил его Сотемский.

-- Нет, за предыдущие сутки, -- Санька был неумолим.

-- О-ох!.. Сейчас... На соседнем столе возьму...

Он молчал долгую-предолгую минуту. Казалось, что он заснул, и Санька кашлянул, чтобы разбудить его.

-- Вчера есть, -- без радости сообщил Сотемский.

-- А что?

-- Какую-то студию звукозаписи на окраине Москвы подожгли. Хозяин -Виктор Прокудин. Написано, что ему же принадлежат еще две студии. Одна в Питере и одна в Нижнем. Сейчас в отъезде. Вызван органами милиции для выяснения обстоятельств поджога. Наверное, гаденыш, застраховал свою драную студию на дикую сумму и уехал, чтобы иметь алиби... Не знаешь такого продюсера?

-- Ты что, смеешься! Их в Москве -- хоть пруд пруди!

-- Ну как же! Настоящий певец должен хорошо знать все студии звукозаписи...

-- Я еще не настоящий. Я -- начинающий, Мефодий, -- впервые за весь разговор назвал Санька своего друга по имени и от этого ощутил, как жучком начала точить сердце тоска.

Все-таки четыре года в одном отделе бесследно не исчезают. Что-то осталось внутри Саньки от Сотемского, а что-то от Саньки у него. Впрочем, второго Санька не знал и, вздохнув, перешел к главному:

-- Мне нужна некоторая помощь. Здесь, в Приморске, возникли проблемы по одному уголовному делу...

-- Так ты на курорте? Круто! А мы тут в Москве мокнем!

-- Запиши, Мефодий... Мне нужны данные по уголовному делу на Буйноса Владимира Захаровича...

Он вкратце пересказал то, что сообщила Нина, назвал район, поселок, и тут же вспомнил о другом, возможно, более важном:

-- И еще... Запроси от нас министерство культуры. Месяца три назад они проводили тендер на право проведения кокурса молодых исполнителей. Мне нужен список шоу-фирм, которые в нем участвовали. И не только список, но и желательно фотографии менеджеров фирм и их замов...

-- Ну ты даешь! -- изумился Сотемский. -- Это ж работенка на неделю!

-- Мефодий, я тебя лично прошу: сделай срочно. Человек, которому это понадобилось, оплатит работу. И оплатит неплохо. Это я гарантирую, -вспомнил Санька закрытый глаз Буйноса и не поверил, что он действительно оплатит. -- Без вариантов.

-- Ладно, -- сдался Сотемский. -- Это все?

-- И совсем маленькая просьба. Крохотная такая... Запроси экспертов, в каких регионах мира кожа белой расы получает под солнечными лучами загар с интенсивным красным оттенком...

-- Я чувствую, у тебя крыша совсем поехала, -- поиздевался Сотемский.

-- Сделаешь?.. Данные нужно направить в поселок Перевальное. Это под Приморском... Запомнил?..

В телефонной трубке шуршало, будто там ползали сотни тараканов. Хотелось ударить ею по коленке и вытрусить оттуда хотя бы несколько штук.

-- Ладно. Я постараюсь, -- неуверенно пообещал Сотемский.

-- С меня поллитра и пончик, -- отдельской присказкой закончил Санька и только теперь вспомнил, что Нина назначила ему встречу на вечер в ресторанчике Приморска.

Бумажка с названием и адресом ресторанчика лежала в кармане джинсов и, кажется, даже сквозь ткань пахла французскими духами. Бумажка ощущалась дорогим подарком, и Санька, которого еще никогда не приглашали в ресторан девушки, подумал, что этим вечером точно произойдет что-нибудь необычное. Даже более необычное, чем потеря сознания, которую он испытал сегодня впервые в жизни.

Глава двадцатая

СЫНОК В СПИЧЕЧНОМ КОРОБКЕ

Рестораны эпохи социализма -- это гибрид кафе и танцплощадки. Какими были они во времена Брежнева, такими и остались до сих пор.

Нина и Санька сидели за столиком, укрытым не самой свежей скатертью, смотрели на курортников, танцующих доселе неизвестный землянам танец и уже полчаса ожидали официанта. Тот, правда, мелькнул разок через пару минут после заказа, оставил на столе графинчик с водкой и бутылку шампанского, но уже полчаса не подавал знаков жизни, хотя выбрали они из меню не самое долго готовящееся: свиные отбивные с жареной картошкой и салат из свежих помидор. Почему в меню так и значилось -- "из свежих помидор" -- Санька не мог понять. Возможно, иногда давали несвежие.

В дальнем конце зала длинноволосые парни, как минимум, сорокалетнего возраста наяривали "Мальчик хочет в Тамбов", и, глядя на них, Санька подумал, что после этого переиначенного на русский лад бразильского хита последуют "Погода в доме", "Ты скажи, что ты хошь", "Он уехал прочь на ночной электричке", короче, все, что звучало, стонало, орало, хрипело в тысячах динамиков по всей стране на базарах, оптовых рынках, пляжах, танцплощадках и, естественно, ресторанах, и ему стало невыразимо скучно.

Еще минут десять назад он пытался расшевелить Нину, смыть учительскую серьезность с ее юного лица, но все его попытки разбились о сухие, пресные ответы, и Санька, честно говоря, так и не понял, зачем Нина пригласила его.

-- Владимиру Захарычу уже лучше, -- после муторной паузы

произнесла она.

-- Это хорошо.

Что еще отвечать на такие слова, он даже не предполагал.

-- Ему пересадили часть кожи. Остался еще один участок -- на

груди.

-- Это хорошо.

-- Я сказала ему, что ты задержал бандита, который бросил бутылку

в офис...

-- Может, это и не он.

-- Я уверена -- он. Все сходится. Папа не ошибается в таких вещах.

-- Это хорошо.

Во рту у Саньки стало кисло. Наверное, нельзя так часто произносить два этих глупых слова. Они всегда плохо соответствуют тому, что происходит в жизни.

-- Владимир Захарыч так ждал завтрашнего дня. Я имею в виду,

раньше ждал, -- поправилась Нина. -- Все-таки первый день

конкурса. Билеты уже все проданы. Люди устали от звезд с их

однообразным репертуаром. Нужен свежий ветер. Владимир Захарыч так

хотел открыть несколько новых "звезд"...

-- А почему у него такой загар? -- оборвал ее выверенную речь Санька.

-- Какой?

-- Ну, красный... Вот у тебя -- совсем другой.

Нина потянулась подбородком вверх, словно хотела натянуть кожу на шее и сделать загар чуть слабее. Это курортники, понаехавшие со всей страны, жарили себя чуть ли не сутками на солнце, чтобы максимально приблизиться к тональности негра. А местные загорали сами по себе, по пути на работу или в огороде. И Нина, честно говоря, стеснялась этого загара. Она почему-то считала, что загар старит.

-- Неужели красный у Владимира Захарыча? -- попыталась она вспомнить его лицо.

-- Ну я-то видел!

-- А-а, это он на Майорке весной был! -- вдруг поняла Нина. -- У него там есть ряд интересов. По недвижимости...

-- Он и там дома скупает?

-- А что тут такого? Владимир Захарыч говорил, полпобережья Средиземного моря в Испании и Франции скуплено нашими. Кипр так вообще почти российской областью стал...

-- Можно? -- возник рядом со столиком длинноволосый парень с

красивым, но болезненно-сизым лицом. -- Это вы -- Нина?

-- Да, -- привстала она и протянула пальчики для рукопожатия. -- Я

ждала вас.

-- У нас как раз пауза. Технический перерыв.

Красавчик бросил жадный взгляд на графин, и Санька не стал ждать других намеков. Он налил полную рюмочку и протянул гостю.

-- Только вместе с вами, -- торопливо подхватил он ее, и водка, выплеснувшись, облила санькины пальцы. -- Извините. За знакомство.

-- Если только шампанское. Чуть-чуть, -- согласилась Нина.

Санька откупорил бутылку без хлопка, налил точно "чуть-чуть" и не граммом больше, и тоже поддержал тост:

-- За знакомство.

Шевелюра гостя дернулась в одном коротком резком движении, пустая рюмка плавно приземлилась на стол, и глаза у гостя сразу подобрели.

-- Значит, вам гитарист нужен? -- ласково спросил он Нину.

-- Не мне. Вот им нужен, -- кивнула она в сторону Саньки. -- Их соло-гитарист уехал. А им завтра вечером выступать на конкурсе...

-- "Голос моря"? -- выстрелил вопросом гость.

-- Да.

-- Говорят, там одна мелкота. Самодеятельность.

-- Это молодые исполнители. Когда-то и Пугачева приехала в Сопот никому не известной.

-- Ну то Пугачева!

-- Поможете ребятам?

-- Так я ж их репертуара не знаю!

Саньке стало еще скучнее. Ресторан, оказывается, был местом деловой, а не романтической встречи. А потом Санька представил, в какое бешенство впадет Андрей, когда увидит, кого он привел, и уже хотел отказаться от помощи Нины, но гитарист сам заявил:

-- Нет, завтра вечером не могу! Кто меня подменит в кабаке?

-- Но мне сказали, что вы -- лучший гитарист в городе, -- со странным безразличием произнесла она.

-- Кто сказал?

-- Владимир Захарыч.

-- А кто это?

-- Буйнос.

Названная фамилия сделала лицо гитариста испуганным. Его ровненькие, как ножничками подстриженные бровки поехали друг к дружке, но, как ни силились, все-таки через переносицу не дотянулись.

-- А Буйнос откуда меня знает?

-- Он иногда посещал ваш ресторан и слышал вашу игру.

-- Да какая это игра! -- махнул гитарист на подиум, самым заметным на котором была густо оклеенная ярлычками от бананов, импортных яблок и лимонов ударная установка. -- Имитируем шлягеры. И не более. А копия всегда хуже оригинала...

-- Если честно, то это -- просьба Буйноса, -- еле назвала она своего Владимира Захарыча по фамилии.

-- Хорошо, -- неожиданно легко согласился гитарист. -- Только позвоните от имени Буйноса директору ресторана -- и нет проблем!

-- А это... -- начал попытку отказа от услуг местной "звезды" Санька.

-- О! Перерыв закончился! -- обернулся к подиуму гитарист. -- Пора гнать музыку!

-- А это...

-- Адресок только оставьте, куда ехать, -- вскакивая сказал он Нине. -- Я, извините, еще каплю...

С ловкостью фокусника он вогнал из графина в рюмку пятьдесят граммов, не расплескав ни капли, опрокинул водку единым куском, без глотков, в рот, крякнул и похвастался:

-- У нас -- лучшие напитки во всем городе! Вы это... закажите на закуску "Николашку". Великая вещь! С нею можно литр выпить!

-- А это... -- В третий раз дернулся Санька.

-- Закажите! Ну, до завтра! -- и пронесся через танцплощадку под первые нотки, вбитые в зал клавишником.

Начиналась "Погода в доме". Можно было взвыть волком. Но вместо Саньки на тесном подиуме взвыла певичка, местная заменительница Долиной и, наверное, Салтыковой, Овсиенко и Свиридовой. Она так старательно фальшивила, так вытягивала, когда требовалось оборвать ноту, и так обрывала, когда нужно было вытягивать, что Санька просто физически ощутил, как в голову возвращается густая обеденная муть.

-- Ваша отбивная! -- вырос сбоку со счастливым лицом официант.

Нечто коричневое, больше похожее на обжаренные ломти хлеба, чем на свиные отбивные, лежали на двух тарелках, соскользнувших с его подноса. Свежие помидоры оказались импортными, то есть твердыми и стеклянными, хотя в любом огороде Приморска висели сочные местные помидоры-красавцы.

-- Нам сказали, что у вас есть какой-то "Николашка", -- обратилась к официанту Нина.

-- Сделаем! -- вильнул он задом и уплыл на кухню.

-- А это... -- снова начал отказываться от гитариста Санька, и в этот момент из сумочки Нины раздались попискивания.

-- Тамагочи проснулся! -- объявила она. -- Его нужно кормить.

-- Кто?

-- Мой сынок -- Тамагочи.

-- Правда? -- сразу забыл обо всем Санька.

Под его ошарашенным взглядом Нина достала из сумочки белый брелок размером со спичечный коробок, перевернула, и Санька увидел квадратное окошечко-дисплей, в котором трепыхалось что-то круглое.

-- Ну, что, мой миленький, ну что, мой пупсеночек, проголодался?

-- сложив губки бантиком, ласково проговорила этому кружку Нина.

-- Сейчас твоя мамочка тебя накормит. Сейчас, мой миленький Тамагочи...

Пальчиком она несколько раз надавила на крайнюю кнопочку под дисплеем, и у кружка образовался разрыв. Санька придвинулся вместе со стулом чуть ближе и только теперь рассмотрел, что у кружка были глаза и нос, а разрыв на кружке изображал рот, через который вовнутрь кружка скользили черные точечки.

-- А что он ест? -- уже и себя начав ощущать сумасшедшим, спросил Санька.

-- Сегодня -- рис.

-- А вчера что ел?

-- Вчера ему было всего пять дней. Он ел только молочко. Из сосочки.

-- Он большой вырастет?

-- Вообще-то Тамагочи живет месяц. Потом умирает, -- горестно вздохнула она.

-- И эту штуку можно выбрасывать?

-- Нет. Если нажать вот эту кнопочку, Тамагочи снова родится. И снова его нужно будет кормить, водить гулять, мыть, воспитывать. А если после рождения за ним не следить, он вырастет злым, будет корчить рожи, ругаться и плохо себя вести. Прямо как человек...

-- Японцы придумали?

-- Да. В этом году. У них -- повальный бум на Тамагочей. Говорят, уже Америки достиг...

-- Я в Москве такое не видел, -- честно признался Санька.

-- Его мне Владимир Захарыч привез. С Майорки...

Электронный сынок зевнул и закрыл глазки.

-- Ему пора спать. А мы шумим, -- бережно, боясь качнуть брелок, Нина положила его в сумочку.

Замок, придерживаемый ее пальчиками, закрылся беззвучно. И тут же Нина и Санька вздрогнули от голоса официанта.

-- Ваши "Николашки"! -- поставил он на край стола тарелку.

На ней лежали дольки лимона. Левая половина каждой дольки чернела под слоем растворимого кофе, правая была белой от сахара.

-- Один немецкий турист нас научил. Года три назад. Гостям нравится, -- объяснил официант. -- Эффект невероятный! Не дает запьянеть.

-- Спасибо, -- шепотом сказала Нина, и Саньке до боли в висках захотелось выпить весь графин водки и не прикасаться к этим черно-белым "Николашкам".

Глава двадцать первая

СМЕРТЬ ТАМАГОЧИ

Из ресторана они вышли в двенадцатом часу ночи. На набережной было больше людей, чем днем, и вообще создавалось ощущение, что люди едут на юг не для того, чтобы загорать и купаться, а с одной-единственной целью -выпить по ночам как можно больше спиртного.

Разрекламированный "Николашка" вовсе не спасал от градуса. Густая местная водка клаксонами гудела в голове у Саньки. Казалось, что десятки автомобилей одновременно сигналят ему, чтоб он отошел в сторону. Санька так и сделал пару раз. Но вместо автомобилей, грозящих раздавить его, мимо прошли, пьяно раскачиваясь, такие же, как он, гости юга, и Санька перестал выполнять правила дорожного движения.

-- Я дала ему адрес вашего дома в Перевальном, -- после уже привычного молчания сказала Нина.

-- Кому?

-- Гитаристу.

-- Культуристу?

-- Нет, гитаристу... Он к нам подсаживался. Ты что, забыл?

Набережная качнулась. Примерно так же, как в тот день, когда он пытался усмирить ее роликами. Странно, подумал Санька, как это смог какой-то гитарист подсесть к их столику, если все так раскачивается.

-- А стулья были прибиты к полу? -- наморщив лоб, спросил он Нину.

-- Тебе нужно лечь, -- с интонациями врача посоветовала она.

-- А что, соскользнем?

-- Автобусы уже не ходят...

-- Тогда как в песне!.. У Мур... у Мюл... у Му-лер-мана! "А я по шпалам, опять по шпалам иду-у домой по привычке!" Пошли?

-- Тогда возьмем такси.

-- В этой дыре есть такси? -- икнул он.

-- Частный извоз есть. Это еще дешевле.

-- Дешевый сыр только в мышеловке! -- назидательно поднял он к

небу указательный палец и вдруг совсем близко увидел ее лицо.

На нем не было ни капли химии. Ресницы -- без туши. Губы -- без помады. Щеки -- без пудры и крема. Лицо казалось похожим на местный сочный помидор, выращенный без удобрений и химпрепаратов. Только помидор бледный, еще не вызревший.

Саньке вдруг стало безумно жаль Нину. Он лишь сейчас, спьяну, понял, что мрачный Буйнос никогда не откликнется на ее любовь, и не только потому, что парням да и мужикам тоже редко нравятся сухие, библиотечного вида девушки, лица которых похожи на бледные книжные страницы. Просто люди типа Буйноса ничего не делают из чувства. Их каждый шаг просчитан и выверен. И если он все-таки решится на женитьбу, то только с той, что может принести ощутимую выгоду. Особенно денежную. При Брежневе делали карьеру, выбирая себе в жены дочек, внучек или племянниц номенклатурщиков. Сейчас -- дочек, внучек или племянниц новых русских. Время сдвинулось, подход не изменился.

Губы у нее были самые обычные. Наверное, даже помада не сделала бы их сочнее и привлекательнее. Губы вызвали резкую жалость. Саньке вдруг представилось, что Нина еще с детства знает об обычности своих губ, представилось, сколько слез из-за этого выплакано в подушку и, возможно, ее отношение к краскам и помаде тоже рождено сотнями проплаканных ночей, рождено жалостью к себе, и он, не в силах устоять перед желанием хоть как-то облегчить ее муки, притянул Нину за плечи и прижался к ее губам.

-- М-м-м, -- не разжимая их, задвигала она головой.

Он ощутил ее стиснутые зубы за губами, ощутил ее страх и удивление и еще сильнее притянул Нину к себе.

-- Уа! Уа! -- взвыла ее сумочка.

Сильно, по-мужски она оттолкнула его, щелкнула замком и, достав брелок с проснувшимся Тамагочей, оглушила Саньку укором:

-- Ты разбудил его! Ты!

Саньке захотелось спросить, так кто из них вдымину пьян, он или она, но вместо этого брякнул:

-- Выкинь ты своего томагавка! Детей надо настоящих иметь, а не пластиковых!

-- Ты -- хам! -- отступила она от него. -- Я тебе помогаю, а ты... ты...

-- Иди ко мне! -- схватил он ее за рукав платья. -- Забудь ты про эту игрушку!

-- Ты... ты...

-- Ты нравишься мне, -- опередил он ее и, снова прижав к себе, попытался поцеловать, но губы не попали по губам.

Он ткнулся ей в шею, ощутив муторный, цветочный запах одеколона, и ему вдруг стало достаточно шеи. Губы впились в соленую мягкую кожу, губы пытались хотя бы ею утолить жажду, а по спине ударило что-то жесткое и колкое. Как кол вбили.

-- Ты что?! -- вскинулся он.

Нина ужом извернулась в его руках, по-ребячьи ловко отпрыгнула и опять со всего размаха ударила сумочкой. Ее край с латунной застежкой попал по левой ключице, и Санька, на секунду протрезвев, громко взвыл.

-- Е-е... твою мать!

Проходящие мимо курортники отметили удар хихиканьем. Поощренная ими сумочка взлетела еще раз, но Санька успел подставить руку. От удара сумочка открылась, и из нее вылетел пластиковый Томогоча. Описав плавную дугу, он с хряском шлепнулся об асфальт и взвизгнул. Возможно, Тамагочи не ожидал, что ему придется умереть так рано.

-- Идиот! Дурак! Хам! -- никак не получалось у Нины словечко позлее, пожестче. -- Ты убил его! Убил!

Пластиковые осколки трупика покачивались на ее узкой ладошке. На уцелевшем дисплее больше не было лица с озорными глазенками и крохотным носиком. Там вообще ничего не было. Нервный пальчик Нины давил и давил на кнопочку, но не мог оживить ее японского ребенка.

-- Ты это... извини, -- пробормотал Санька. -- Я не хотел... Сумочка... Ключица...

-- Уйди, -- сквозь слезы пыталась она что-то высмотреть в слепом оконце дисплея. -- У... уйди...

-- Не обижайся. Понимаешь... это...

Он снова попытался привлечь ее к себе, но проснувшаяся в ней жесткость, странная мужская жесткость, не дала ему это сделать.

Она рванула плечо, и Санька, и без того уже с трудом усмиряющий качающуюся набережную, приставными шагами отступил влево, ткнулся во что-то мягкое и пахучее.

-- Но-но! Полегче! -- потребовал от него бодрый мужской голос.

-- Надо же так наклюкаться! -- поддержал его голос помягче.

От голоса как раз и пахло скошенной травой. Санька мотнул головой, разглядел в качающемся мире пухлое женское лицо с завмаговской копной волос на макушке и громко сказал этой копне:

-- Из-зви-фи-иняюся-я!

-- Пошли, -- потребовал мужик, и лицо с копной-надстройкой исчезло.

Санька повернулся к Нине и не нашел ее. На том месте, где она стояла, в выщербине асфальта, лежал пластиковый кусочек Тамагочи.

С размаху Санька вмял его каблуком в асфальт и под хруст ругнулся матом.

Теперь уже хотелось напиться до потери сознания.

_

Глава двадцать вторая

НОЧЬ -- ВРЕМЯ ВЛЮБЛЕННЫХ И ПЬЯНИЦ

Он долго, до боли в плечах, бродил по набережной и соседним улицам. В какой-то подворотне ему по-русски предложили стать третьим. Он согласился, хлебнул прямо из горла сладкого, липкого, вонючего портвейна, потом дал мужикам двадцать тысяч на бутылку водки, и они исчезли бесследно.

Гарь шашлыков, соленый воздух моря, дурманящий запах мадеры и муската, едкие кольца табачного дыма, горький дух хвои -- все это смешалось в санькиной голове, перебродило, и ему уже стало казаться, что он потому не может найти выход из лабиринтов приморских улиц, что попал к самому себе в голову и бьется в тесном, со всех сторон укрытом костью сосуде. Какие-то люди что-то говорили, смеялись, тискали ему руки, он тоже что-то им отвечал, тоже смеялся и тоже пытался тискать руки, но с каждой минутой это получалось все хуже и хуже. И когда он в очередной раз попытался кому-то сжать пальцы, ему ответили совсем неожиданным, пискляво-детским голоском:

-- А я вас знаю, дядя...

-- С... серьезно? -- вскинул очумелую голову Санька.

Сначала он увидел не хозяина голоса, а плотный, черный ряд деревьев над бетонной подпорной стенкой, потом лестницу с металлическими трубами-перилами, красные кирпичи на асфальте и лишь позже -- узкое ребячье лицо с круглыми ушами. Лицо было до закопчености загорелым, уши -розовыми. Почудилось, что на них какая-то особая кожа, раз они безразличны к солнцу.

Санька взялся пальцами за левое ухо, и мальчишка взмолился:

-- Ой, больно! Не деритесь!

Вместо того, чтобы шагнуть назад, пацан отъехал, и даже это показалось необычным, хотя в качающемся санькином мире удивляться уже было нечему. Он тупо посмотрел на ноги мальчишки и только теперь увидел на них черные роликовые коньки. С баклями-застежками. Блэйдеры ездили только на тех, что с шнурками. Это он до сих пор помнил из рассказа Маши.

-- Ты это... роллер?! -- еле выговорил он.

-- Да, дяденька.

-- Это хор...рошо.

-- Да, дяденька.

-- Я тоже это... тут ездил...

-- Я видел, дяденька...

-- Правда?

Саньке на секунду стало стыдно. Значит, его падение видели многие.

-- А тебе сколько лет?

-- Девять, -- недовольно ответил мальчишка.

Ему явно было не больше семи-восьми.

-- А поч-чему ты не дома?.. Уже все дети спя-ат...

-- Щас докатаюсь и домой пойду. У меня одна бабка. Она разрешает...

-- А родители где?

-- На заработки уехали. Куда-то в Европу... А вы Машку ищете. Точно? -- хитро сощурив глаза, спросил он.

-- Как-кую Машку? -- не понял Санька.

-- Красивую, -- со знанием дела пояснил пацан. -- Вы ж с ней уже раза три встречались...

-- Ах, Машу! -- вспомнил он долговязую роллершу. -- Ну ты прям следопыт! Тебе только это... в разведку идти!

-- Ага, -- на полном серьезе согласился пацан. -- Я глазастый! Я, как вы за одним роллером гнались, видел. Он потом к вам вот там, наверху, где автобусы останавливаются, приходил. А вы там с Машкой стояли...

-- Не-е, тебе не в разведчики надо идти, -- решил Санька. -- А в журналисты! Они сейчас первые подсматривальщики! -- еле выговорил он придуманное слово.

-- А из машины на вас дядя смотрел...

-- Что? -- сразу протрезвел Санька. -- Какой дядя?

Никакого дяди с машиной в его воспоминаниях не было.

-- С длинными волосами, -- охотно сказал мальчик.

-- Лицо запомнил?

-- Не-а.

-- А что за машина?

-- Красная.

-- В смысле, красивая?

-- Нет, просто красная. Как помидор.

-- Ин... иномарка?

-- А я это не понимаю. Просто машина.

-- А человек этот... длинноволосый, он того... чернявый? На кавказца похож?

-- Чего?

-- А-а, ну ты ж Джиоева не видел! -- махнул вялой рукой Санька.

-- Чего?

-- И что он... Ну, этот дядя?

-- А ничего, -- вздохнул мальчишка, и его розовые уши смешно пошевелились, будто листики под дуновением ветерка. -Посмотрел-посмотрел -- и уехал...

-- Маша не могла его заметить?

-- А это вы у нее спросите.

-- Она появится здесь завтра?

-- Она тут все время.

-- Как это? -- заозирался Санька.

Пьяная муть, на время отогнанная испугом, возвращалась в голову и становилась еще плотнее, чем до этого, будто пыталась отомстить за временное отлучение.

-- А она на теплоходе живет, -- ткнул коротким пальчиком за спину

Саньке мальчишка. -- У нее там папка -- первый помощник капитана.

Они теперь не плавают, а только стоят. Чтоб курортники жили внутри теплохода. Бизнес -- это называется...

-- Гостиница, получается?

-- Ага. Там хорошо! Музыка, ресторан, ковры. Я один раз был. С

Машкой. А больше... Нет, больше не был...

Через пять минут Санька уже стоял у длинного, круто взбирающегося к палубе трапа и пытался поцеловать круглолицего вахтенного матроса. У того все время сваливалась с левого рукава белой форменки повязка, и он вынужден был придерживать ее. Оставшись, таким образом, как бы без рук, он отталкивал Саньку одним плечом и недовольно гудел:

-- Отойдь! А то милициванеров покличу!

-- Зе-емля-як! -- лип к нему Санька. -- Мне на борт надо! Там девушка одна. Она мне нужна...

-- Девушковые всем нужны! -- упорствовал вахтенный. -- Предъявите по полной форме пропуск али квиток в ресторант!

-- Ты с каких краев, земляк? С Урала, что ли?

-- С известных краев!

-- Тогда это... -- еле вспомнил Санька, -- пер...первого помощника капитана позови! Вот!

-- Я щас патруль милициванеровский позову! -- набычился матрос.

Теперь уже не только лицо, но и он весь стал каким-то круглым и чрезвычайно похожим на индюка, приготовившегося к драке.

Санька увидел лениво бредущих к трапу по набережной двух милиционеров и перестал сомневаться. Он пнул матросика и понесся по трапу на теплоход. Ступени гудели, будто колокола. Казалось, что над Приморском стоит набат, и весь город видит его пьяный спотыкающийся бег и ждет, разобьет Санька нос или нет.

Добежал. Не разбил. И уже по инерции оттолкнул стоящего на палубе второго вахтенного матроса. А у того было такое вялое и тряпичное тело, что даже несильный удар перевернул его над леером, и моряк, беззвучно вращая в воздухе ногами, полетел вниз.

На Саньку от испуга накатила тошнота. Сжав пальцами горло, он метнулся к леерам, налег на них грудью и успел заметить всплеск в проеме между бортом и причалом. Потом над черной пленкой воды вынырнул шар и завопил с громкостью автомобильной сигнализации: "Ма-а-ма! То-о-ну-у! Спа-а-асите!"

Не помня себя, Санька бросился в ближайший же судовой коридор, прогрохотал по нему, сиганул по трапу вниз, побежал теперь уже не в нос, а в корму, потом нырнул по еще одному трапу палубой ниже и только здесь, в раскачивающемся, похожем на московский подземный переход коридоре остановился и крепко сжал зубы. В висках билось перепуганное сердце, и очень хотелось дышать. Он позволил себе такую роскошь, тряхнул головой и только теперь увидел, что шторма нет. Коридор не раскачивался. Но в голове по-прежнему стоял колокольный гул. Судно словно бы напоминало ему, что город заметил его бег по трапу и боксерский прием против матроса и успел перекрыть все выходы с теплохода.

Он пошел вдоль левой стены коридора, по очереди дергая за дверные ручки. Открылась только пятая. На полу каюты, на потертом красном ковре, катались голые переплетенные тела.

-- Вас мо... можно на минуточку? -- не понимая, что за схватка, спросил Санька.

-- Чи... чиво? -- вскинул голову мужик. Под ним лежала и в одышке качала пудовые груди девица. Ее обесцвеченные волосы давно отросли, и их белая часть выглядела уже не волосами, а частью ковра.

-- Из-визвините, пжжалста, -- выжал слово Санька. -- Вы не

скажете, где нахо... одится каюта первого помощника кап-питана?

-- Пошел вон!

Босой ступней толкнул мужик дверь, и она захлопнулась перед носом у Саньки.

-- Большое спасибо, -- ответил он двери.

-- Что, братан, заблудился? -- окликнул его мужчина из дальнего конца коридора.

На его плече висела еле живая девица. Ее волосы тоже были обесцвечены и тоже ровно на половину длины. Казалось, что женщин с другими прическами и другими покрасками волос на этой палубе быть не может. В правой лапе мужчины тремя бокалами смотрелись три бутылки шампанского.

-- Я пе... первого па-амощника ищу, -- пошел навстречу ему Санька. -В смысле, капитана...

-- Это палубой выше. Тысяча двадцатая каюта. Запомнил?

-- Ага, -- с интонацией пацана-роллера ответил Санька и прошел мимо мужика с таким видом, будто они вообще не разговаривали.

Девица на его плече икнула и потребовала:

-- Я вып... пи... пить ха-ачу!

Санька чуть не ответил ей: "Тебе уже закусывать пора"...

Перед довольно быстро найденной им дверью с привинченными к пластику четырьмя цифрами он решил: откроет помощник -- сдамся, откроет Маша -упаду на колени.

Открыла Маша. Но на колени он не упал.

Она стояла в простеньком цветастом халатике. Лицо было свежим, без капли сна, и тоже, как у Нины, некрашенным. Но теперь в этой ненакрашенности ощущался не учительский стоицизм, а девичья целомудренность.

-- Добр... дрый вечер, -- промямлил он.

-- Здравствуйте.

Даже загар не смог замаскировать покрасневшие щеки. Она растерянно взмахнула руками то влево, то вправо, но вместо приглашения в каюту сказала совсем другое:

-- Папа скоро придет. Папу вызвали. Там какое-то ЧП. Пьяный бандит

ворвался на борт и выбросил за борт вахтенного у трапа...

-- Пьяный бандит -- это я, -- сказал он, прижался затылком к холодной

стальной переборке и закрыл глаза.

Глава двадцать третья

ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ

Холодный душ оказался сильнее сотни "Николашек". Санька выбрался из шикарной ванной, вытерся, посмотрел на свою одежду с таким видом, будто одна она была виновата в его пьяном дебоше, медленно оделся и приготовился к экзекуции. Но когда он открыл дверь ванной, то Машиного отца не увидел. Ощущение близкой расправы почему-то стало еще острее.

-- Папа все замял, -- с радостью сообщила она. -- Сказал, что ты препровожден на берег...

-- И что, поверили?

-- Так я тебя и буду препровождать.

-- А вахтенные у трапа?

-- Они уже сменились.

-- Отца, значит, нет?

Усталость посадила Саньку на жесткий судовой стульчик. Первого помощника капитана он так и не увидел. Наверное, Маша спасла Саньку, когда он откисал в ванной под ледяными струями.

-- Он пошел вахту проверять. Тут хоть и не ходовое судно теперь, а скорее гостиница с рестораном, но все службы несутся. Штат полный.

-- А возить по морю что, невыгодно?

-- Начальство порта посчитало, что так выгоднее.

Санька вспомнил рассказ мужика в тельняшке о начальнике порта, о банкротстве, и хотел громко объявить, что банкротство-то липовое, но тут же осекся. Вряд ли этот экскурс в экономику был бы интересен востроносенькой Маше.

Она стояла у отцовского служебного стола, заваленного бумагами, в легком сиреневом платьице, в белых туфельках на совсем маленьком, совсем немодном каблучке, и Санька вдруг догадался, что этим каблучком она пытается уменьшить свой рост, невольно встал, сделал к ней шаг и с удивлением заметил, что они -- одного роста. Эффект роликовых коньков пропал, жалость к худенькой долговязой девчонке исчезла, и Саньке вдруг захотелось похвалить ее, как будто она только что на пятерку прочитала выученное стихотворение.

-- А ты это... здорово на роликах гоняешь, -- ляпнул он совсем не то. -- А что это за музыка?

-- Танцы. На верхней палубе. Там ночной ресторан.

-- До самого утра?

-- Да. Такого больше в городе нет. Остальные кто до трех, кто до четырех часов работают.

-- Может, сходим? -- сунул он руку в карман.

Там что-то похрустело. Хотелось верить, что в блужданиях по лабиринтам ночных приморских улиц он раздал бомжам и алкашам не все крупные купюры.

-- У меня приказ, -- хитро улыбнулась она.

-- Какой?

-- Доставить тебя на берег.

-- А-а, ну да...

-- Пошли.

Она легко, порывисто шагнула к двери каюты, и он со вздохом последовал за ней. Голова почти не соображала. Она напоминала комнату, до верху заваленную старой переломанной мебелью. Чтобы добраться до мыслей, красивыми, но маленькими по размерам, картинами висящими на дальней стене, требовалось проломиться сквозь этот бедлам. Он не стал. И теперь уже самому себе показался теленком, тупо идущим вперед за пастушкой.

А музыка становилась все ощутимее и ощутимее, будто в комнате с переломанной мебелью стоял и радиоприемник, и кто-то, издеваясь над Санькой, увеличивал и увеличивал громкость.

-- Красиво? -- спросила с придыханием Маша.

Он вскинул голову от белых туфель, за которыми так терпеливо шел, и невольно сощурил глаза. На палубе, но не на главной, а где-то явно выше, на пространстве размером с волейбольную площадку бушевал день. Столики с красиво одетыми людьми, оркестранты в пиджаках с люрексом, официанты с черными бабочками на снежных рубашках -- все это было залито мощным светом дневных ламп. Музыка отдыхала, и от этого Санька сразу и не понял, тот ли это ресторан, о котором говорила Маша.

Чернявый клавишник наклонился к микрофону, кашлянул в него и с помпезностью конферансье семидесятых годов объявил:

-- А сейчас по просьбе отдыхающих звучит великий, бессмертный, чарующий вальс!

Сидящие у ближайшего столика бритые круглоголовые парни простонали: "Фу-уфло!", но оркестранты с мраморными лицами начали старательно исполнять заказ. И от столиков стали тут же отделяться парочки и, попав в танцевальный круг, неумело, спотыкаясь и сталкиваясь, завальсировали по палубе.

Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой

и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:

-- Разрешите пригласить вас на танец!

-- Ме... меня?

Ее лицо сразу стало детским и жалким.

-- Вас, мадемуазель!

-- Но это... Там швейцар. Он не пустит.

-- Швейцары продаются, -- объявил Санька. -- Точнее, покупаются. Прошу, -- и подставил локоть.

Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове

что-то ухнуло, хрястнуло, будто ураганным ветром в окна вынесло всю переломанную мебель. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.

-- Бон джорно! -- по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы

Маше: -- Пуртроппо ио нон парло итальяно!

Бакенбарды холуйски склонились к палубе.

-- Что ты сказал? -- еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.

-- Даю дословный перевод всего произнесенного: "Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!"

Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.

И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.

Больше всех на свете Маша любила отца. У него тоже было усталое лицо, но его красота рождалась скорее мужественностью черт, чем правильными линиями носа, глаз, рта. У Саньки не было этой мужественности, но и черты лица тоже не отличались правильностью. Во всяком случае, нос выглядел чуть длинновато, а глаза из-за синевы на подглазьях -- глубже и меньше. Но что-то было необычное в этом москвиче, уже успевшем ожечь лицо южным солнцем. И вряд ли эта необычность состояла в его московской прописке. Он все делал как-то уверенно, смело, будто раз и навсегда знал, что правильно и верно на самом деле не то, что и вправду правильно и верно, а то, что он выбрал сам.

А он в это время ничего не думал и ничего не чувствовал. Холодный душ сделал его каким-то иным. Казалось, что в каюту к Маше зашел один Санька, а вышел другой. И когда сверху медленно, странно и прохладно по рукам, лицу и груди стали колоть иголочками капли дождя, он подумал, что холодный душ включился снова, потому что не до конца переделал Саньку, и он, поддаваясь его усиливающейся капели, завальсировал еще быстрее.

-- Вальс на па-алубе, -- в такт музыке запел он черному небу, -- вальс под дождем, а-а-а... подождем, -- и встал.

По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:

-- Вальс на па-алубе, вальс под дождем... Хоть уста-али мы, но не уйдем...

-- Потому что вдвоем, потому что поем, -- уже с закрытыми глазами прошептала Маша, и он вовсе остановился.

-- Как ты сказала?

-- Я не помню... А что я сказала?

В ее распахнувшихся глазах все еще качался туман. Такие глаза не могли врать.

-- Ты пишешь стихи? -- спросил он.

-- Нет. Никогда...

-- Совсем?

-- Совсем.

Обернувшись, Санька наткнулся на швейцара, угрюмо стоящего у трапа, и потащил к нему за руку Машу.

-- Дай ручку, генерал, -- потребовал он от обладателя монументальных бакебардов.

-- Так ты того... русский, что ль?

-- Дай ручку! -- уже злее потребовал Санька.

-- А я смотрю, всего пять тыщ дал, -- заныв, все-таки полез он в нагрудный карман атласного пиджака.

-- Будешь внукам потом рассказывать, что ручку давал Александру Башлыкову, -- вырвал ее из пальцев швейцара Санька и тут же метнулся к столику бритоголовых.

-- Дай салфетку! -- потребовал он от самого могучего из них, и тот покорно протянул ее.

А Санька, упав на колено, распластал салфетку на их же столике, с грохотом и звоном локтем сдвинул бутылку, рюмку и прибор у сидящего справа от него здоровяка и лихорадочно стал писать.

-- Ты что, накатил на нас, что ли? -- медленно стал вставать здоровяк, посуду которого обидел Санька.

-- Притухни, -- углом губ прошептал Санька. -- А то книфты поотшибаю и скажу Букахе, шо так и было...

-- Та-ак бы и сказал, -- обреченно сел он.

-- А я и сказал. Как там, Маша, "Потому что вдвоем, потому что поем"?

-- Я не помню.

-- А я помню.

-- Ты чей пристяж? -- хмуро спросил амбал с противоположной

стороны столика. -- Самого Букахи?

-- А то.

-- Вопросов нет. Это его часть города...

-- А то.

Еще что-то дописав на салфетке, Санька встал и тут же забыл о бритоголовых. Рядом переминалась с ноги на ногу Маша, долговязая девчонка на роликах, которая за один вечер превратилась в красивую девушку.

-- Как Золушка, -- вслух сказал он.

-- Что?

-- Нет, ничего. Конвоируй меня на причал.

-- А может, еще потанцуем?

-- Потанцуем. Только ручку отдам.

-- Правда?

На ее лице было столько искренней, чисто детской радости, что он чуть не улыбнулся.

-- Только с одним условием, -- сказал он.

-- С каким?

-- Придешь завтра вечером на первый тур конкурса во дворец культуры?

-- А вы и о нем пишете?

Санька только теперь вспомнил, что при первой встрече объявил себя столичным журналистом, и ему стало неловко, но он меньше всего хотел сейчас долгих разъяснений.

-- Так придешь?

-- Приду.

Глава двадцать четвертая

СОКРОВИЩА ПЕРЕВАЛЬНОГО

Таким разъяренным он еще никогда не видел Андрея. У менеджера-барабанщика глаза сверкали неутолимым гневом, а из побуревшей головы, из ушей, носа и рта, казалось, валил пар.

-- Ты что издеваешься?! -- встретил он Саньку еще у угла проулка. -- Я еле уговорил ребят, чтоб остались. Мы ждали тебя вечером, а ты... Что мы должны были думать?!

-- Что меня убили, -- вяло ответил Санька.

-- Теперь они опять рвутся уехать! Мои силы -- на исходе! Я не смогу их остановить!

Сигнал автомобильного клаксона заставил их обернуться. В проулок въезжал крытый брезентом автофургон. Судя по ровной, без колей, земли между серыми заборами, здесь вообще никогда не появлялись машины. Автофургон выглядел в узком, точно на ширину его бортов, проулке не хуже тарелки инопланетян.

-- Эй, мужики! -- высунулся из кабины человек с холеным лицом. -- Где тут музыканты остановились?

Его волосы, схваченные микстурной резинкой, по-конски дернулись сверху вниз.

-- Там! -- показал Санька на их калитку. -- Только туда не надо ехать. Застрянете. Здесь выгружайте.

-- А-а, эт ты! -- узнал его консковолосый парень.

-- Кто это? -- ошарашенно спросил Андрей.

-- Бандиты, -- вяло ответил Санька. -- Я спать хочу -- страсть!

-- Какие бандиты?

-- Местные. Других здесь нету. Солнцевские еще не додумались сюда приехать.

Парень беззвучно, так же беззвучно, как он делал все в кабинете Букахи, спрыгнул с подножки на пыльную траву, брезгливо осмотрел проулок с покосившимися заборами, сонными курами и век не вывозимым мусорными кучами и крикнул в сторону фургона:

-- Выгружай!

Вялые, будто сваренные, грузчики по очереди стали вытаскивать из фургона очень красивые, совсем не подходящие к серому фону проулка коробки, и ощущение летающей тарелки стало еще сильнее.

-- "Корх"... "Людвиг"... "Штейнбергер"... "Диджитех"... "Шуре"... -очумело читал лейблы на коробках Андрей. -- Откуда это? Ты что?

-- Я спать хочу, -- не слушая его, поплелся к калитке Санька.

-- Откуда это? -- догнав его, схватил за локоть Андрей.

Его пальцы были мокрыми и скользкими.

-- Мне нужно не больше часа, -- простонал Санька. -- На каждый глаз. И я буду в форме. Я всю ночь того...

-- Что того?

-- Не того, что ты думаешь, а другого... Я танцевал, потом гулял, потом...

-- Все-таки потом...

-- Не-е, старичок, ты ничего в этом не понимаешь! Того не было. Было перевоплощение. Я прежний умер!

-- На похороны позовешь?

-- Несите прямо во двор! -- пискляво скомандовал адъютант Букахи.

-- Сколько все это стоит? -- уже у него спросил Андрей.

-- Не помню, -- устало отер человечек пот со лба маленьким платочком. -- Не я закупал. Мне приказали из аэропорта доставить.

-- Это подарок?

-- Хозяин сказал, чтоб к десяти вечера аппаратура у него во дворе стояла. Вы играть будете.

-- Мы?! -- окаменел Андрей.

-- Я дал слово, -- уже открывая певучую калитку, пояснил Санька.

-- Аппаратуру прислали, чтоб мы ее настроили. Точнее, вы... Ну, и порепетировали перед первым туром...

-- Мы играем с огнем! -- вскрикнул Андрей.

-- Мы играем попсу, -- поправил его Санька. -- Такое время, родной мой... Кто заказывает музыку, тот и платит...

Во дворе под навесом еще более ополоумевшие, чем Андрей, остальные члены группы "Мышьяк" -- Игорек и Виталий -- смотрели на коробки, будто на музейные раритеты. Виталий пытался что-то сказать, но у него получались лишь размашистые жесты руками. Видимо, язык у него оказался послабее рук.

-- Надеюсь, я не ошибся? -- раздался от калитки незнакомый голос.

После вида фирменной аппаратуры удивляться уже было нечему. Сейчас никто из трех музыкантов не заметил бы землетрясения или извержения вулкана.

-- А-а, эт ты, -- пожал руку лучшему гитаристу из лучшего

ресторана Приморска Санька. -- Познакомьтесь, ребята, -- позвал он всех к нему. -- Это наша новая соло-гитара.

-- Эразм бы умер от счастья! -- увидав лейбл "Гибсона", вскрикнул Виталий.

Он наконец-то вспомнил, как произносятся слова. Но после того, как вспомнил, сразу погрустнел.

-- А это не опасно? -- обвел он рукою несметные сокровища.

-- У нас теперь крыша, -- успокоил его Санька и обернулся в беззвучному человечку с конским хвостом на затылке. -- Да?

Тот нехотя, через силу ответил:

-- Да.

-- Мне расписываться о приеме где-нибудь нужно?

-- Нет, -- еле выдавил человечек. -- Хозяин верит на слово.

-- У-уровень! -- вздохнул Игорек.

Угрюмые грузчики одними взмахами правых рук с выставленными указательными пальцами пересчитали коробки, кивнули друг другу и унесли со двора свое молчание. Человечек достал из заднего кармана джинсов сплющенную пачку "Мальборо", отыскал в ней более-менее круглую сигарету, а остальные вместе с пачкой выкинул за забор.

-- Так ты не уедешь? -- только теперь понял Санька.

-- Нет. Я же сказал, вы должны в десять вечера быть у хозяина. Вместе с аппаратурой. Привезу я. На этой же машине.

-- Но нам нужно раньше выехать, -- нахмурился Андрей. -- В

восемнадцать ноль-ноль -- начало первого тура конкурса...

-- Значит, поедем раньше, -- безразлично произнес человечек и

щелкнул зажигалкой.

-- С ума сойти! -- долетел к нему от коробок восторг ресторанного гитариста, уже перезнакомившегося с группой. -- Настоящий "Гибсон"! Е-мое! И колки позолоченные! От "Шаллера"! Ну-у, ребята, вы живете! Одна эта гитара стоит дороже, чем весь инструмент моего кабака!

-- Обкатывайте аппаратуру, мужики, -- потребовал Санька. -- А я хоть полчаса посплю. Иначе вообще голос потеряю...

-- Так что, нам без тебя репетировать? -- хмуро спросил Андрей.

-- Пока без меня. Вы новичку ноты "Воробышка" покажите. Он у нас теперь -- сессионный музыкант.

-- У меня руки дрожат! -- напомнил о себе Игорек. -- Это же не бас-гитара! Это -- сокровище! Настоящий бесколковый "Штейнбергер"!

-- Твоего "Штейнбергера" уже давно "Гибсон" поглотил, -- пояснил новичок. -- Так что, считай, у вас теперь в группе два "Гибсона"!

-- Эх, Эразм-Эразм! -- вздохнул Андрей. -- Знал бы он!..

Глава двадцать пятая

ПЕРВЫЙ ТУР КОМОМ

Очередь до группы "Мышьяк" дошла в начале девятого. Изможденное жюри смотрело на сцену, как на огромную плаху, где в конце конкурса они будут все казнены.

Проспав по милости Андрея не час, а целых три, Санька все равно ощущал себя разбитым. Когда его растолкали, аппаратура Букахи уже была более-менее обкатана, а новый гитарист знал наизусть музыку "Воробышка". До отъезда они успели сделать три прогона вместе с Санькой. Вышло на троечку. Но плохого осадка в душе почему-то не осталось. Может, потому что со сна Санька вообще все происходящее ощущал как сквозь пленку.

-- Ты знаешь, как зовут твоего гитариста? -- уже по пути в

Приморск в тряском фургоне Букахи шепотом спросил Андрей.

-- Моего? -- удивился Санька.

-- Ну, нового... ресторанного... Альбертом его зовут...

-- Тогда все идет по схеме, -- улыбнулся Санька. -- Первым был Роберт, вторым Эразм, теперь -- Альберт. Я думаю, что когда мы вернемся в Москву, то обязательно нужно будет разыскать на соло-гитару не меньше чем Бенедикта. Видно, судьба у этой должности такая...

Сейчас же, осматривая мышьяковцев, ждущих своей очереди, Санька убеждался, что спокойнее всех ощущает себя именно Альберт. Таких, как он, в спорте раньше звали подставой, а раскрытие подставы всегда оборачивалось скандалом. Санька не знал, есть ли в регламенте конкурса что-нибудь о замене члена группы, но упорство, с которым Нина предлагала ему ресторанного гитариста, успокоило его.

Только за два номера до выхода к "Мышьяку" подошла Нина. Она объявила порядок движения на сцене, хотя и без того было ясно, что гитарист не сядет за барабаны и тарелки, а клавишник не схватит бас-гитару. Говорила она, не обращаясь ни к кому конкретно, но Санька-то хорошо понимал, что на самом деле она объясняла не порядок размещения, а требовала извинений от него. И когда она медленно, с начальственной важностью, вышла из комнаты, он нехотя двинулся за ней.

-- Ты это... Нин... извини, -- пробормотал он ей в спину.

Строгий серый пиджак замер, сделал складку между лопаток, будто слова вонзились туда острым крючком, и Нина все-таки обернулась.

Ее лицо было сухим и бледным. Как простыня в больничной палате.

-- Я не хотел. Водка проклятая...

-- Ничего. Я уже забыла.

-- Серьезно?

Она посмотрела на него с таким видом, будто никогда не думала, что может иметь несерьезный вид.

-- Как там Владимир Захарыч? -- поняв, что именно нужно спросить, задал он вопрос.

-- Уже лучше.

-- Это хорошо.

-- Он просил узнать у вас, как вы оцениваете повышенные меры безопасности во дворце культуры?

-- Мы уже говорим на "вы"?

-- Так что ему передать?

Санька вспомнил мордоворотов у входа во дворец, у входа в зал, на первом ряду слева и справа от жюри, у черного входа и, не зная, какие еще меры предприняты, объявил:

-- Вроде неплохо с безопасностью. Но я не все видел.

-- Хорошо. Я так ему и передам.

-- Значит, мы уже на "ты" не говорим?

-- Не опоздайте на сцену, -- хитро ответила Нина. Опоздать-то ведь мог не только Санька, а и вся группа. -- Члены жюри очень устали, а им еще совещаться после первого тура.

-- А когда объявят результаты?

-- Завтра утром. Список будет висеть в фойе...

-- Санька, нам сказали приготовиться! -- вылетел из комнаты

Андрей.

Вокруг его глаз лежала не замечаемая раньше синева. Глаза будто бы хотели, чтобы их пожалели.

-- Вперед! -- крикнул Санька. -- За орденами!

Когда он обернулся, то невольно вздрогнул. Нины в коридоре не было. Она будто бы испарилась. Во всяком случае, так беззвучно из людей, которых знал Санька, мог перемещаться только человечек Букахи. Но он сейчас сидел в зале и терпеливо ждал конца их выступления, а значит, не мог научить Нину превращаться в невидимку.

-- Ну ты чего? -- одернули его в спину. -- Сам орешь, а не идешь!

-- Да-да, конечно...

Мимо них прозрачным облаком скользнула Жозефина. Зал проводил ее вяло, но у нее все равно было лицо триумфаторши. Остриженные белые волосенки на маленькой головке Жозефины сияли нимбом.

-- Удачьи, ребьята! -- с сильным прибалтийским акцентом выкрикнула она, но Андрей лишь пробурчал:

-- К черту!..

Солист с микрофоном иногда бывает похож на солдата с гранатой, которого послали взорвать вражеский танк. Чем моложе солист и неопытнее, тем сильнее это ощущение.

Санька не был новичком на сцене, но когда он совсем близко увидел угрюмые инквизиторские лица членов жюри, пальцы обжали микрофон как гранату. Сзади, в глубоком тылу, молчали музыканты, и только теперь он понял, что в конкурсе участвует не "Мышьяк", а один Санька. И судьба группы зависела не от общего исполнения, а от того, как он возьмет первую ноту.

Под проигрыш вступления Санька заученно сделал несколько взмахов руками, как матрос-сигнальщик, передающий сообщение флотскими знаками, заметил ехидную улыбку у крайнего члена жюри, длинноволосого, явно отставного рок-музыканта, и его ожгло мыслью, что он одет совсем не по стилю песни. Мелодия лилась из шестидесятых, а то и, может, пятидесятых годов, а его полосатый балахон BAD+BAD был явно из девяностых. Только идиот мог не заметить этого. Получалось примерно, как если бы металлисты вылезли на сцену в рэповских присобраных штанах.

Пытаясь отвлечь внимание от одежды, Санька по-балетному крутнулся

вокруг своей оси и, чуть не промазав мимо такта, начал:

-- Во-оробышек! Во-оробышек! На-ахохлилась опять... Мне

по-оцелуев-зернышек тебе хоте-елось дать!..

Горло не подчинялось Саньке. Он не вытянул терцию и готов был

провалиться со стыда под сцену. Но доски под ногами упрямо не

хотели трещать, а зал, замерев, смотрел на него сотнями глаз. Зал

плохо просматривался, но уже по первым рядам можно было судить,

что он -- женский, что основной зритель ждет эмоций и признаний в

любви, и Санька в паузе между вторым куплетом и припевом сбежал по ступенькам со сцены.

Пальцы до боли в них сжимали радиомикрофон, но старое, въевшееся в голову ощущение шнура, заставляло его время от времени бросать испуганный взгляд под ноги. Теперь уже внизу, в проходе между секторами зала он увидел вместо шнура у кроссовок упавший цветок гвоздики. Цветок был белым и выглядел комком снега, в который воткнули зеленую палку. В жарком душном зале комок мог тут же растаять, и Санька, подняв его, попытался отыскать ту, что бросила его, но у всех девчонок были такие одинаковые глаза, что он за руку вырвал из сиденья самую ближнюю из них и, кажется, наверняка промазав мимо музыки, затянул припев:

-- Во-оробышек!.. Во-оробышек!.. Не на-адо уходить!.. У ка-аждой ведь из Зо-олушек принц должен в жи-изни быть!..

У девчонки, которую он держал за руку не слабее, чем микрофон, оказалась неплохая память. Второй раз припев она проорала уже вместе с Санькой. Он благодарно поцеловал ее в соленую щеку, вызвав громкий визг, отпустил и снова провел взглядом по глазам зрительниц. И тут же ощутил, как что-то кольнуло внутри. Среди глаз удивленных, усталых, смущенных, восхищенных и безразличных он неминуемо зацепился за глаза внимательные.

Из глубины зала, ряда из двадцатого, на него пристально, будто запоминая на всю жизнь, смотрели мужские глаза. У их обладателя была короткая прическа и серая майка с какой-то эмблемой на груди. Головы и спинки стульев скрывали почти всю надпись. Да и майка, возможно, была не серой. Когда в зале полумрак, а за тобой гоняется луч софита, то все кажется серым.

Саньке очень захотелось пойти навстречу глазам, но это было бы уже слишком. Жюри не станет спиной слушать его песню. И он, лишь запомнив родинку на левой щеке парня, чуть ближе к носу, вернулся на сцену.

Азарт был утерян вроде бы навсегда. Он еще поднапрягся в конце, на втором прогоне припева, когда горло оттаяло, и он чуть не выжал из него высокие, в духе Паваротти, "о-о-о" в слове "воробышек". Но, кажется, все-таки не выжал.

Зал перекрыл наступившую тишину аплодисментами, но Саньке почудилось, что зрители скорее хлопали тому, что их мука в душном зале закончилась, чем его исполнению. Со сцены трудно было отыскать точку, в которой он запомнил глаза. Зрители уже начали вставать, и зал превратился в совсем другой зал.

-- Уходим! -- окриком в спину потянул его со сцены Андрей.

Он подчинился голосу менеджера, так и не найдя обеспокоившие его глаза.

-- На кой ляд ты полез в зал?! -- оглоушил его в коридоре Андрей. -Ты бы видел рожу Покаровской! Мне сказали, что у нее жуткий остеохондроз, а она вынуждена была поворачивать за тобой голову!..

-- Ну и что теперь? -- вяло отбивался Санька. -- Попросим еще раз исполнить?

-- Хреново другое, -- дернулся Игорек. -- Ты с припевом опоздал. И сфальшивил в одном месте. Раньше ты такие пенки не пускал...

-- Не сфальшивил, а не вытянул терцию, -- поправил Виталий. -

Вряд ли мы теперь в десятку попадем...

У него был самый изможденный вид. Он будто бы не играл на клавишных, а разгружал вагон угля.

-- Спать охота -- жуть, -- вздохнул он. -- А еще к этому ехать... как его?

-- Зря вы мужики! -- напомнил, что тоже имеет право голоса, Альберт. -- Здорово исполнили! У нас бы в кабаке не меньше десяти раз такое на бис заказали. Это же свежак, а не римейк с какого-нибудь тухлого хита...

-- Андрей, -- снова вспомнил глаза Санька, -- я в фойе смотаюсь.

На зрителей посмотреть надо...

-- Не насмотрелся еще?

-- Ну надо! Там один парень...

-- Машина -- у входа, -- заставил всех обернуться человечек

Букахи.

Когда он появился в коридоре, ведущем на сцену, никто даже не мог сказать. Как будто бы прошел сквозь стену.

-- Хозяин ждет, -- зачем-то показал он всем лежащий на ладони телефон мобильной связи.

-- Я в фойе на секунду, -- рванулся мимо него Санька и тут же ощутил на запястье жесткие, как кольца наручников, пальцы.

-- Хозяин шуток не любит, -- не разжимая тисков, тихо пояснил

человечек Букахи. -- Всем -- в машину!

Глава двадцать шестая

ГАЛСТУК ЦВЕТА МОРЯ

Ковбой не любил этот дом, не любил эту дверь. Но еще сильнее он не любил человека за дверью, и когда он открыл на звонок, то постарался произнести вопрос как можно безразличнее:

-- У тебя галстук синий есть?

Мамашин сожитель, возникший в дверях, стоял в той же, что и всегда, застиранной майке и в том же октябрятском трико. Его челюсти работали исправнее автомобильного двигателя у новой иномарки. Почему-то раньше Ковбой не замечал жвачечного пристрастия мужика, но после того, как белобрысый певец из группы с дурацким названием "Мышьяк" сказал об этом, у него каждый раз при встрече начинали чесаться костяшки пальцев. Почему-то думалось, что хватит одного удара снизу, чтобы челюсти перестали перемалывать таинственное содержимое рта.

-- Ты чо такой расфуфыренный? -- не отступая ни на шаг, спросил мужик. -- Женишься, что ли?

-- Нет. Эмигрирую на хрен, -- не сдержал он злости.

-- Такой страны нету.

-- Какой?

-- Ну, чтоб называлась Нахрен, -- пофорсил знанием географии

мужик.

-- Уже есть, -- раздраженно ответил Ковбой. -- Вчера переименовали одну колонию в Африке.

-- Правда? -- чуть не поверил мужик.

-- Чтоб мне с места не сойти!

-- А зачем тебе синий галстук? -- сплюнул под ноги, на площадку, мужик. -- Пиджак же красный...

Нагнув голову, Ковбой с отвращением посмотрел на пиджак. Он был даже не красным, а свекольного цвета. К тому же на размер больше. Но другого пиджака, в котором, по его мнению, не было бы стыдно зарулить в казино, не нашлось на всей улице. Этот дал пацан-рэкетир с соседней. Он же разрешил на один вечер напялить его красные, как кусок говядины, ботинки. А вот брюки уже пришлось добывать в другом месте.

-- Пиджак нормальный, -- поднял подбородок Ковбой. -- Брюки синие. Не видишь, что ли?

-- Ладно, -- согласился мужик. -- Подожди.

И захлопнул дверь. Он редко пускал его вовнутрь. Тогда, после дикого надсадного бега от чокнутого музыканта, он бы, наверное, тоже не впустил, но Ковбой вбил его всем телом в квартиру, захлопнул дверь и, еле одолевая одышку прохрипел: "Меня здесь нету!.. Понял?"

Мамаша была на работе. Он так и не понял, ради чего два года назад она ушла к этому жующему быку, который уже лет пять числился безработным и даже не подавал позывов где-нибудь заколотить деньгу. Хотя, возможно, она ему и не требовалась, раз он изобрел новый вид бесконечной еды-жвачки.

-- На! -- протянул он из приоткрывшейся двери нечто старомодное и узкое.

-- А другого нету? -- брезгливо взял двумя пальчиками

провонявшийся нафталином галстук Ковбой.

-- Нету. Ты ж синий просил...

-- Ну, может, не совсем синий... А чтоб с сининкой в рисунке...

-- У меня не магазин. Галстуков всего два. Этот и черный, с пальмой...

Ковбой приложил галстук к груди. Он смотрелся на фоне модного пиджачка, как седло на корове.

-- А денег у тебя взаймы нету? -- сунул галстук в карман Ковбой.

-- Совсем немного. На раскрутку...

-- На что?

-- Ну, в рулетку иду играть. В казино.

-- Я вот мамаше твоей скажу про казино! Вместо того, чтоб учиться пойти или работать...

-- Ну, ты тоже, предположим, не передовик труда, -- перенес вес на правую ногу Ковбой.

-- Мал еще рассуждать! Мать обижается, что огород бурьяном зарос,

а ты...

-- Вот сам пойди и прополи!

Правая нога вовремя оттолкнулась и позволила Ковбою увернуться от оплеухи.

Челюсти мужика заработали быстрее. Казалось, что теперь уже на земле не было силы, способной их остановить.

-- Отдавай галстук! -- потребовал он.

-- На! -- сунул ему дулю в лицо Ковбой и вылетел из подъезда.

Только возле угла дома он обернулся. Мужик стоял на улице, и живот под его майкой раскачивался в гневе.

-- Поймаю -- выпорю! -- громко, на всю улицу, пообещал он. -- Я тебе, считай, отец!

-- Перебьешься! Я таких отцов в гробу видал! -- не оставил ему надежды Ковбой и нырнул с подпорной стенки на соседнюю улицу.

Через десять минут он уже стоял на гальке старого, давным-давно заброшенного пляжа и с облегчением раздевался. Берег загромождали бетонные блоки, проржавевшие уголки и трубы. Когда-то здесь, прямо у пляжа, хотели строить очередной корпус санатория, но пришла эпоха перемен, санаторий стал беднее самого занюханого НИИ, и строители ушли, оставив все, что успели завезти. Картина разбомбленного городского квартала отпугивала курортников, и они обходили загаженный пляж за километр. А Ковбой любил его. Руины принадлежали ему одному. Бетонные блоки служили Ковбою мебелью, ржавые уголки -- вешалками, а трубы -- укрытием на случай дождя.

Раздевшись догола, он сложил одежду в тень внутри трубы, по-индейски взвизгнул и понесся в теплую воду. В первом классе школы, когда утонул отец, Ковбой очень боялся моря. Но время размыло страх, а потом он нашел заброшенный кусок берега, и море снова стало другом.

Он любил заплывать далеко. С большого расстояния Приморск начинал казаться игрушечным. Его хотелось потрогать рукой. Каждый раз возникало обманчивое ощущение, что когда он приплывет назад, это уже будет совсем иной город. И каждый раз Приморск обманывал его.

Вот и сейчас он обернулся, чтобы взглянуть на съежившийся, измельчавший город, но ничего не увидел. Что-то злое и сильное рвануло его вниз, в толщу воды. Он попытался пошевелить ногами, но их будто связали. Руки рвались наружу, руки словно пытались схватиться за воздух над морем, но ничего не могли сделать. Перед глазами мелькнуло темное пятно, по затылку тупо, уверенно ударило что-то гораздо более твердое, чем вода, и Ковбой в испуге хлебнул соленой воды.

-- А-ап! -- сумел он все-таки вырвать рот над пленкой воды, но второй удар по затылку лишил его сознания, и Ковбой уже не ощущал, как хлещет в легкие вода и как плотнее и плотнее становится море.

Глава двадцать седьмая

КУКЛА ВУДУ -- СИМВОЛ СМЕРТИ

На зеленой лужайке за домом Букахи стоял длинный стол. Он выглядел прилавком магазина, на который решили вывалить все, что только могло привлечь внимание покупателя. Небоскребами дыбились над закусками и бутербродами бутылки виски, джина, рома, водки, коньяка, вин, портеров и ликеров. Фрукты, сложенные в огромную плетеную корзину, казались одним огромным невероятным плодом, способным дать тебе тот вкус, какой ты захотел. Одному -- манго, другому -- клубники, третьему -- винограда, четвертому -- киви. Рабоче-крестьянские яблоки и груши на их фоне выглядели цветовой добавкой, но не фруктами.

За столом белоснежными холодными манекенами стояли официанты. У них был такой вид, будто они самые важные на этой лужайке.

Вынесенные из дома кресла с велюровой обивкой кто-то заботливо расставил в несусветном порядке. Возможно, это был метод японцев, когда в саду камней у них нет точки, с которой были бы видны все камни. Санька, сколько ни напрягался, но все кресла сосчитать не Смог. То его закрывало другое кресло, то гость Букахи с бокалом в руке.

Гостей, впрочем, он сосчитал быстро. Их было пятеро. И все -- разные. Букаха будто специально пригласил людей, которых легко различать. Седой, лысый, толстый, длинный и кавказец в высоченной бараньей папахе. Музыкантов усадили в уголке двора за один столик, заботливо принесли бутерброды с икрой и семгой, воду и пепси, но выпивку не дали. Возможно, выпивка входила в трудодни, которые они должны были отпахать за аппаратурой. Она стояла тут же, рядом со столиком, и выглядела совсем не той что еще днем они обкатывали под толевым тентом в Перевальном.

Беззвучно перемещающийся человечек Букахи скользнул к их столику из-за аппаратуры, склонился к Санькиному уху и вкрадчиво сообщил:

-- Хозяин сказал, играть будете через полчаса, после борьбы...

-- Какой борьбы?

-- Увидишь. Хозяин сказал, первым сделаете "Сиреневый туман"...

-- А раньше нельзя было сказать?.. Он же сам говорил, играем свое и только свое.

-- Потом -- свое. А сначала -- "Сиреневый туман"...

Саньке пришлось повернуться к куняющему Виталию:

-- "Сиреневый туман" помнишь?

-- Что?.. А-а?.. Сиреневый?.. Элементарно.

-- Не нравится мне здесь, -- прокряхтел Андрей. -- Такая публика...

Человечек Букахи, видимо, услышал, но не дрогнул ни единым мускулом лица.

Санька вслушался в свои ощущения. В душе было противно. Он будто бы наступил на вонючее дерьмо, но и не наступить не мог, потому что оно лежало прямо на дороге.

-- Тебя как звать-то? -- спросил он человечка.

-- Меня? -- удивился он.

Букаха не называл его никак, и от этого человечек иногда казался вещью, хотя голова, руки, ноги и, естественно, конский хвост косички у него были настоящими, человеческими.

-- Сергей, вообще-то...

-- Сережа, -- смягчил его имя Санька и вроде бы удивил собеседника, -ты не скажешь, а кто эти люди?.. Ну, гости хозяина...

-- Это важно?

-- А что, большой секрет? -- как можно ленивее и безразличнее спросил Санька.

-- Да нет. Это известные люди.

-- Седой -- это кто? -- решил не терять инициативу Санька.

-- Зам министра...

-- Серьезно? Российского министра?

-- Ну не турецкого же?

-- А лысый?

-- Это банкир. Наш, местный...

-- А толстяк?

-- Ты что, телевизор не смотришь?

Санька впился взглядом в толстяка, но ничего знакомого в его одутловатой физиономии не нашел. На артиста, судя по угловатым манерам, он не тянул, на телекомментатора -- тоже.

-- Это депутат Госдумы, -- оборвал его раздумья Сергей. -- Он отдыхает в Приморске.

-- Вот этот высокий -- тоже депутат? -- кивнул на самого

стройного из гостей Санька.

-- Нет, -- хмуро помолчал Сергей и удивленно спросил: -- Неужели не узнал?.. Он же тебя протежировал на встречу с хозяином...

-- А-а, ну да! -- закивал Санька.

Значит, долговязый был местным начальником УВД, генералом. По всему выходило, что если сюда добавить мэра и богатея Буйноса, то получилось бы руководящее совещание местных князей с представителями царя. Эдакий земский собор в Приморской губернии с привлечением господ из Москвы.

-- Значит, мэра нет, -- вслух подумал Санька.

-- Мэр заболел. Он уведомил, что не сможет присутствовать на юбилее. Он даже на празднике города не будет присутстсовать...

-- А у вас сегодня праздник города?

-- Да.

-- А у вас что за торжество?

-- Я же сказал, юбилей... Тридцать пять лет назад хозяин первый срок получил.

-- А-а...

-- Но официально -- трехлетие со дня постройки дома...

-- А-а...

-- Завтра будут другие гости. Его родные...

-- Родственники, значит?

Букаха не походил на человека, у которого могут быть родственники. Он больше сидел в кресле, чем разгуливал по лужайке, а сейчас, развалившись, разговаривал с угодливо склонившимся к нему кавказцем.

-- Родные -- это те, с кем сидел, -- мягко разъяснил Сергей.

-- А ты?

-- Это к делу не относится...

По ответу Санька понял, что сидел. Да и бледность у адъютанта

Букахи была зековская, с землицей.

-- А кавказец кто?

-- Богатый человек, -- охотно распрямился Сергей. -- У меня дела,

-- и мягко, по-кошачьи уплыл за стену аппаратуры.

Возник он уже на противоположном краю лужайки. Вышедший из домика для прислуги парень в спортивном костюме что-то объяснил ему, и Сергей быстро и одновременно плавно метнулся к Букахе. Если дому было три года, то Сергей должен был прислужничать Букахе не менее этого срока. Умение беззвучно исчезать и появляться, а также перемещаться почти со скоростью света не вырабатывается за день.

Букаха со снисхождением царя выслушал доклад Сергея, кивнул, и тот с прежней плавностью и резвостью проскользнул по лужайке, не миновав ни одного гостя. После его обхода они дружно заняли кресла, и даже их разбросанность не помешала всем гостям оказаться лицом к дальней стене двора.

Только сейчас Санька заметил возле нее нечто похожее на яму для прыжков в длину. Только песок в прямоугольнике, обрамленном деревянными планками, был почему-то коричневым, а не желтым.

-- Тоскливо тут, -- пробурчал Андрей. -- Ни хрена не отдаст он нам эту аппаратуру. Богачи жадные. Все. До одного...

-- Чего вы там шепчетесь? -- влез Альберт.

После выступления во Дворце культуры он уже ощущал музыкантов стародавними друзьями. Но музыканты этого не ощущали, и ему никто не ответил.

-- Сейчас бы в ДК сходить, -- горько вздохнул Игорек. -- Рейтинг посмотреть...

-- Еще посмотришь, -- вяло отреагировал Виталий. -- Первое место -- у нас...

-- Ты думаешь?

-- Только сзади...

-- Да ну тебя! Накаркаешь еще! Если...

-- Мама мия! -- оборвал его Альберт. -- Вот это крутяк! Я тащусь!

В свои сорок он все еще молодился, и модерновые словечки пацанов тоже входили в часть этой маскировки. Но увиденное было столь необычно, что подобные слова мог произнести любой из четверых.

Из садового домика к песчаному прямоугольнику вырулила процессия из четырех девиц. Каждая из них была не менее метра восьмидесяти пяти, и оттого вся четверка выглядела почти баскетбольной командой. Но -- почти. Потому что баскетболистки появляются на арене в майках и спортивных трусах. На этих девицах были только мини-юбки. Семафорно-красного цвета. Остальную одежду они то ли забыли впопыхах надеть, то ли решили таким образом бороться с южной жарой.

И все равно они почему-то не выглядели полуголыми. Наверное, из-за раскраски на лицах. Красные, желтые и зеленые маски на коже сделали девиц скорее свирепыми мутантами, чем женщинами. Раскраска выглядела новым видом одежды.

-- Чемпионат мира по грязевой борьбе объявляется открытым! -- гордо объявил возглавлявший процессию парень в оранжевом спортивном костюме-ракушке.

-- Ничего себе! -- не сдержался Игорек.

Длинный гость повернулся в своем кресле и одним взглядом расстрелял крикуна. Игорек съежился и поднес к лицу стакан с минералкой. Чем-то же нужно было защищаться от пуль, летящих из глаз.

-- Полуфинал номер один! -- продолжил парень. -- Роза и Джульетта!..

-- Во трепется, -- прохрипел Андрей. -- У них же физиономии рязанские... А он -- Джульетта!

-- Полуфинал номер два: Миринда и Леонелла!

Кто-то из сановных гостей похлопал. Его не поддержали. Букаха смотрел сквозь ноги девок на жидкую грязь в прямоугольнике борцовской площадки и вспоминал, как в первую же отсидку его, пацана, заставили плыть в огромной луже во дворе колонии. Он лежал на брюхе на асфальте и отгребал от себя ногами и руками холодную грязную воду. Над ним смеялись, и он тоже сейчас хотел смеяться. Но что-то не получалось. С самого утра щемило сердце, и он не мог разобраться отчего. Даже вид огромных полуголых девиц не возбуждал. А ведь он очень любил огромных.

-- Бой! -- взвизгнул оранжевый парень, и первая пара соперниц шагнула по щиколотки в грязь.

Та, которую обозвали Розой, резким движением зачерпнула у ног мутной коричневой слизи и метнула ею в лицо Джульетте.

-- А-а! -- испуганно вскрикнула та и закрыла глаза руками.

Роза, чавкая ногами по грязи, пробежала отделявшие от Джульетты четыре-пять метров и с хыканьем подсекла соперницу. Ее упругое молодое тело, мелькнув в вечереющем воздухе, с шлепком упало в грязь и через секунду стало грязным и некрасивым.

Снова кто-то из гостей похлопал, и снова его не поддержали.

Джульетта тяжело выкарабкалась из грязи на траву, проползла

несколько метров, но Роза, настигнув ее и здесь, с хряском

разорвала на ней юбку и победно воздела над собой грязную тряпку.

-- Йе-а! -- истерично взвизгнула она.

-- Победила Роза! -- с радостным лицом объявил оранжевый парень.

Побежденной, упрямо стоящей на качающихся четвереньках боком к публике, принесли бутылку воды, полили на руки, на голову, на спину, и она, отмыв глаза и качаясь, ушла в садовый домик.

-- Ни фига себе стриптиз! -- восхитился Альберт. -- Я такого даже по видику не сек! Отпад под плесень!

-- Второй полуфинал! -- заученно объявил оранжевый парень. -- Миринда и Леонелла!

Новая схватка получилась тягучей, как грязь, которую месили своими мощными ногами девицы. Через пятнадцать минут бесконечного танца и скольжения руками друг по дружке их хриплое дыхание было слышно уже у столика музыкантов. Букаха медленно засыпал в огромном мягком кресле, и оранжевый парень, заметив это, прервал схватку.

-- Победила Леонелла! -- рванул он руку ближайшей же девицы вверх

и брезгливо отступил в сторону.

С руки на его чистенький костюмчик капали жирные вонючие капли. Костюмчик медленно превращался из оранжевого в пестрый.

-- Финал!

Отдохнувшая Роза не стала долго ждать, а тут же швырнула Леонелле комок в лицо, но промазала. Или соперница успела отклониться. Это разъярило ее, и тут же белое чистое тело Розы вмялось в коричневое и скользкое. Леонелла перелетела доски, ударилась спиной о землю, и оранжевый парень не дал Розе сорвать с нее юбку. Он скрутил за спиной у победительницы руки, оттащил ее и, высунув из-за нее головенку, с одышкой объявил:

-- Победила Роза!.. Суперфинал! Против Розы -- великая, несравненная Люсия!

-- Когда же это кончится, -- проскрипел зубами Андрей. -- Вот

дуры! Зачем они согласились!

-- Это проститутки, -- вспомнил каталог Санька. -- С Тверской, из Москвы. Их самолетом привезли...

А из садового домика выплыла двухметровая девица. Всю ее одежду составляла уже стандартная красная мини-юбка, а лицо было изувечено такой свирепой раскраской, что Санька ощутил холод внутри. Такую раскраску он видел только в одном фильме о гаитянских колдунах. Лицо было разрисовано под белый череп. Глазницы сделали черными, рот -- ярко-зеленым, будто плотно набит болотной жижей. Это была маска куклы вуду. Укол гаитянского колдуна в куклу вызывал смерть у того человека, на которого он смотрел.

Оранжевый парень смотрел на Букаху. Он взял за руку огромную, на голову возвышающуюся над ним девицу, и как ребенка подвел ее к Букахе.

Дрема сползла у с того лица. Он поднял сухую маленькую ручку, провел подрагивающими спичечными пальчиками по бедру девицы и тихо сказал: "Нагнись". Она склонилась так, что ее груди оказались у лица Букахи. Каждая из них была раза в три больше его головы. Он по-детски открыл рот, девице что-то шепнули на ухо, и она вставила в рот сосок. У Букахи сразу втянулись щеки. Он посидел так с полминуты, разжал зубы и тихо произнес:

-- После концерта все гости приглашаются в баню. Нас будут массажировать чемпионки. Они все -- чемпионки. В своем деле...

С соска девицы медленно стекала струйка крови, но она упорно стояла нагнувшись.

Пальцы Букахи коснулись этой струйки, и он вдруг странно, как-то нутряно икнул. Его прозрачная рука упала и тряпкой повисла на ручке кресла. Он снова икнул. Теперь уже громче.

Оранжевый парень, ничего не поняв, воспринял закрывшиеся глаза хозяина как признак наивысшего наслаждения и еще громче, чем до этого, закричал:

-- Суперфинал! Люсия против Розы! На кону -- пять тысяч долларов!

Подлетевший Сергей оттолкнул его и Люсию, нагнулся к Букахе, схватил его кисть, и сдавил запястье. Хвостик на его затылке окаменел.

-- Доктора! Быстро! -- взвизгнул он, и стоящий у стола с яствами телохранитель в синем костюме вскинул кулак с рацией ко рту и быстро-быстро задвигал губами.

Два других телохранителя метнулись от садового домика, бережно подхватили вялого Букаху и вдвоем понесли его в дом-замок, хотя любой из них сделал бы это в одиночку.

-- Концерт окончен, -- тихо произнес Альберт. -- Музыки не будет. Точнее, будет, но другая...

-- Ты думаешь? -- посомневался Санька, но суета у дверей дома показалась зловещей.

Сановные гости, покинув кресла, сгрудились у небоскребов бутылок и жадно, с испуганными лицами курили. Они хорошо знали, что в богатых часто стреляют, но что-то не помнили, чтобы богатые вот так запросто, на зеленой лужайке, умирали.

Когда из дома вышел, спотыкаясь, заплаканный Сергей, они все одновременно опустили руки с сигаретами. Самое мрачное лицо было почему-то у длинного генерала. Над двором повисла зловещая тишина. Слышно было лишь, как плакала в садовом домике опозоренная Джульетта да жужжали наглые южные комары.

Врач в развевающемся белом халате влетел с улицы во двор и удивленно посмотрел на Сергея, закрывающего вход в дом. Чемоданчик с крестом смотрелся в его руках нелепо. Наверное, потому что сам врач был небрит и больше похож на бомжа, чем на врача.

-- Где больной? -- озабоченно спросил он.

Сергей сорвал с хвоста на затылке микстурную резинку, качнул распавшимися седыми волосами и тихо произнес:

-- Поздно. Кранты. Мотор накрылся...

_ Глава двадцать восьмая

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНЫЕ СВЕДЕНИЯ

Группа уехала в Перевальное без Саньки. И без аппаратуры. Обещание Букахи умерло вместе с ним.

-- Знаете что, мужики, -- прощаясь с ними у машины, предложил Альберт. -- Приезжайте завтра по утряне в мой кабак. Все равно аппаратура без толку стоит. До вечера -- море времени. Порепетируем...

-- Первое место. Сзади, -- напомнил Виталий.

После всего увиденного его лицо впервые утратило сонливость. Еще одно такое шоу с трупом в финале -- и он вообще забудет о снах.

-- Еще не вечер! -- опять посопротивлялся Игорек.

-- Так ты не едешь? -- спросил Андрей Саньку.

-- У меня дела. Попозже буду. Или утром, -- ответил он и пошел к набережной.

Темнота уже накрыла Приморск, но можно ли затемнить праздник? А отпуск и есть самый большой и самый длинный праздник. Тысячи человек отмечали его одновременно и круглосуточно, и на набережной царил уже привычный день. Света было так много, что под ним, наверное, можно было загорать.

Еще издалека Санька заметил, что у трапа стоит незнакомый матрос, и он уже без душевной дрожи сунул ему под нос пропуск на борт. Раз Маша выписала его на целую неделю, значит, она знала о Санькином будущем больше, чем он сам. А может, выписала просто так, без задней мысли... Мы пытаемся во всем найти смысл, а его чаще всего нет и в помине.

-- Добрый вечер, -- первой на палубе заметила его Маша.

На ней было очень нарядное синее, с золотым воротничком, платье, а на ладонях, когда она оторвала их от лееров, лежали плотные красные полосы.

-- Кого-то ждешь? -- спросил он.

-- Нет. Просто гуляю. Сюда только что пришла...

Санька снова посмотрел на полосы на ладонях и ничего не сказал. Душе было горько и тоскливо, хотя, если честно, смерть Букахи он воспринял с холодным безразличием. Он даже не ощутил его умершим. А просто унесенным охранниками. Как будто они утащили его досыпать эротический сон про сисястую тетку.

-- Потанцуем? -- по-детски наивно посмотрела она в его глаза. -- Как тогда...

-- Чего-то нет настроения.

Он прислонился спиной к стальной переборке, и ее тепло мгновенно пронизало балахон и майку, заелозило по коже.

-- Значит, ты не журналист?

-- Ты была на первом туре?

-- Но ты же сам просил!

-- Правда?.. А-а, точно, просил... Ты извини, что там, на набережной... Но мне нужно было найти одного парня. А все уже привыкли к тому, что раз кто-то много вопросов задает, значит, или журналист, или следователь...

-- А ты?

-- Ни первое, ни второе, -- все-таки оттолкнулся он и освободил

кожу от настырного тепла. -- Я -- плохой певец. Дебютантишка. Возможно, невезучий. Даже, скорее всего, невезучий. В моем возрасте уже те, кто хотел, прорвались. Сташевский, Губин, Агутин...

-- Ты еще прорвешься, -- с неожиданной уверенностью произнесла

она. -- Честно!

-- А-а, -- махнул он рукой в сторону берега.

-- Честно-честно! Я же сидела на конкурсе с первого певца...

-- Серьезно?

Его только сейчас ожгло укором, что он пригласил Машу на первый тур, но даже не попытался отыскать ее в зале или в фойе. Наверное, потому, что он не верил в ее появление среди скучающих загорелых курортников. Не верил настолько, что даже в зале, когда спрыгнул со сцены, не разыскивал ее лицо. А может, и нашел бы, если бы не странные пристальные глаза с родинкой у носа.

-- Первым пел какой-то кавказец... Точно? -- спросила она Саньку.

-- Вроде бы да...

-- Он -- бард. Голос слабенький. Но судьи качали головами. Наверное, им нравилось...

-- Не судьи, а члены жюри, -- поправил Санька.

-- И еще они переглядывались, когда спела блондиночка такая... Из прибалтиек...

-- Жозефина.

-- Я не помню ее имени. Особенно понравилась, как мне показалось, она председательнице. Покаровской. Так ее зовут?

-- Да. Это же "звезда"!

-- А трое, что сидели слева... Длинноволосые такие, не по возрасту длинноволосые...

-- А-а, понял! Это бывшие рок-певцы! -- действительно вспомнил Санька трех хиппарей с изможденными лицами.

Они сидели рядом, слева направо, и выглядели еще одним, отдельным жюри. Может, потому, что все трое отклонились влево от центра, от Покаровской и женской половины жюри.

-- Им сильно группа "Молчать" понравилась, -- разъяснила Маша. -- Хотя по мне так смех один! Они струны дергали, будто порвать хотели. И песня у них глупая. Про помойки, свалки, объедки и все такое...

-- Мрачные ребята?

-- Нет. Смешные. У них у всех серьги в ушах с опасными лезвиями. А

у солиста -- канцелярская кнопка на ноздре и такой грязный свитер, что жуть!..

-- Это панк-рок, -- вспомнил он Эразма и его классификацию участников. -- Подражание Западу.