Когда же только называли фамилию и не добавляли больше ничего, никакого приказа, это был ужас, это был такой ужас, что даже дно колодца в сравнении с ним было хорошо, дно колодца все-таки годилось хотя бы для того, чтобы дышать, плакать, стонать... Если после фамилии ничего не добавляли, значит, ведут на расстрел. Заключенный это знал, он кричал, бился о землю, он клялся, что невиновен, он хватал сокамерников за руки, за ноги и не хотел отпускать, он даже обгаживал брюки, его приходилось тащить из камеры волоком. А иной заключенный немел, превращался в механизм, двигался как заведенный, молча вставал и выходил из камеры, не проронив ни слова, ни звука. А бывал заключенный, который так ругался, будто дождался наконец момента, чтобы облегчить сердце, ругался самыми страшными уличными ругательствами, которых, может быть, не произносил никогда в жизни, бросался на охранников с кулаками, готов был рвать их зубами на части. Его выволакивали из камеры, помогая друг другу, втроем, а то и вчетвером. А бывал и такой заключенный, который торжественно вставал и, помолчав немного (может быть, все еще на что-то надеясь?!), говорил:
- Моя совесть чиста! Да здравствует товарищ Сталин! Заключенные в камере, правда, уже не были людьми, но, как и люди, они все-таки были разные.
В жизни, за пределами камеры, вне колодца, там, где в любое время можно сесть в трамвай, нагреть воды и искупаться, выйти на берег и послушать шум моря, - вот там порой происходили странные, непостижимые, не поддающиеся никакой логике события. И одним из непостижимых событий было то, что когда уже и Алескер-муэллим, и Калатнтар-муэллим, и Фирудин-муэллим, и Алибаба-муэллим, и сам Хыдыр-муэллим были арестованы и поспешно расстреляны как террористы, Хосров-муэллим все еще находился под следствием...
Хосров-муэллим был арестован за несколько часов до тех несчастных, один, а время было такое - столько было арестованных, что уголовное дело Хосрова-муэллима как-то выпало из группы поспешно расстрелянных террористов, и следователь Мамедага Алекперов вообще не обвинял Хосрова-муэллима как террориста. Хосров-муэллим был обыкновенный враг народа. Удивительное дело! То ли следователь Алекперов не знал о группе расстрелянных террористов, то ли забыл о ней, во всяком случае, он ничего про это не говорил. А Хосров-муэллим нисколько и не удивлялся, потому что Хосров-муэллим ведь и сам не знал о группе террористов, не знал, что и Алескер-муэллим, и Калан-тар-муэллим, и Фирудин-муэллим, и Алибаба-муэллим, и Хыдыр-муэллим расстреляны, что в дни, когда он сидит в Кишлинской тюрьме, в школе без конца идут митинги выражения ненависти, на учителей-террористов сыплются проклятья, Джумшудлу каждый день приходит, участвует в митингах выражения ненависти, Арзу каждый раз поднимается на трибуну и раскрывает внутреннюю сущность Алескера-муэллима, разоблачает его, разыскав в подвале спрятанные отцом книги, сдает их как вещественные доказательства в отряд Павлика Морозова и вместе со всеми членами отряда сжигает подаренные когда-то Авазбеком книги и древние рукописи...
В камере всегда было тринадцать заключенных (по норме этой камеры) - и до вчерашнего дня (понятие "вчера" было здесь условным, как "сегодня" и "завтра", здесь была своя единица времени, без "вчера", без "сегодня" без "завтра"...), но вчера ночью одного - художественного руководителя оркестра народных инструментов, от крика на допросах потерявшего голос, - увели, причем плохо увели, фамилию назвали, больше ничего не сказали, и тот кинулся на пол, кричал без голоса, царапал цементный пол, хотел за что-то зацепиться, остаться, но беднягу схватили за ноги и выволокли.
В камеру должны были теперь привести нового, и камера с никогда не иссякающей надеждой ждала тринадцатого - тринадцатый мог принести новую весть из далекой жизни вне колодца. Тринадцатый заключенный каждый раз (люди ведь менялись, и тринадцатый всегда был новым, последним из помещаемых в камеру заключенных...) был вроде газеты, и кроме бесконечных судебных процессов, собраний, кроме разоблачений бесчисленных врагов народа, считавшихся до вчерашнего дня руководителями, крупными учеными, известными писателями, передовыми хозяйственниками, помимо митингов выражения ненависти, - кроме всего этого, он ведь мог вдруг сообщить и о чем-то еще, и тогда крошечный лучик света падал на дно колодца.
Дверь отворилась, и Поэт, и Драматург, и Литературовед, и Фольклорист, и Философ, и Языковед, и Директор издательства, и Директор школы, и Библиотекарь, и Редактор, и Хосров-муэллим, и тот Один человек с беспокойством обернулись к двери, на скрип, к которому невозможно привыкнуть: чью фамилию назовут теперь, что скажут потом и скажут ли?
Но не назвали ничью фамилию, два охранника вволокли за руки нового тринадцатого заключенного, и как мешок с землей бросили его на цемент посреди пола, и дверь с тем же скрипом закрыли, заперев на задвижку, и, разнося эхо своих шагов из коридора тюрьмы по всем камерам, ушли.
Тринадцатого, как видно, сначала водили на допрос, а потом уже поместили в камеру, его так страшно избили, так пытали - английский шпион он был? или бухаринец? троцкист? замаскированный мусаватист? беспощадный пантюркист? А может, все вместе и при этом не хочет признаться?... Даже стонать сил у него не было. Он обвел глазами Поэта, Драматурга, Литературоведа, Фольклориста, Философа, Языковеда, Директора издательства, Директора школы, Библиотекаря, Редактора, Хосрова-муэллима и того Одного человека, потом снова посмотрел на Драматурга и вдруг усмехнулся глазами под распухшими, в синяках веками.
Он был избит до неузнаваемости, но Поэт все-таки узнал его и взволнованно воскликнул:
- Это Гамлет! Это Гамлет! Осторожно! Поднимайте осторожно! Это Гамлет!...
И сокамерники теперь узнали тринадцатого. Настоящее имя и настоящая фамилия артиста, которого народ в Азербайджане называл Гамлетом, за незабываемо сыгранную им роль, будто вылетели из памяти всей камеры в Кишлинской тюрьме, будто тринадцатого заключенного действительно схватили, принесли и бросили сюда из средних веков, из датского замка Эльсинор.
Через некоторое время Гамлет приподнялся, снова оглядел по одному Поэта, Драматурга, Литературоведа, Фольклориста, Философа, Языковеда, Директора издательства, Директора школы, Библиотекаря, Редактора, Хосрова-муэллима и Одного человека - своих зрителей. Гамлет хотел подняться, но не смог и встал на колени, его распухшее, лиловое от синяков лицо озарилось, и голосом, который, наверное, навсегда впитается даже в стены той камеры, многое повидавшей, много слышавшей стонов, голосов, который пробьет цементный пол, потолок и выйдет наружу, начал декламировать Шекспира по-азербайджански в переводе Джафара Джаббарлы:
Быть или не быть - таков вопрос,
Что благородней духом - покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, - как такой развязки
Не жаждать?
Когда Гамлет читал свой главный монолог, Хосров-муэллим хотел забыть весь мир, всю свою жизнь, судьбу, он желал забыть все - и шестилетнего Джафара, и чытерехлетнего Аслана, и двухлетнего Азера, и Ширин, плеснувшую вслед фаэтону, отправлявшемуся в Шушу, ковш воды, и мертвого петуха, и тот костер, и Гюльзар, широко раскидывавшую во сне руки, - все, все хотел он забыть, только бы слушать Гамлета, жить бы только тем монологом, не было бы на свете ни афлатун-муэллимов, ни хыдыр-муэллимов, а был бы только Гамлет... Но невозможно было что-нибудь забыть, и мысль с безумной страстью уводила Хосрова-муэллима к часам, которые он проводил на допросе, снова сводила лицом к лицу со следователем Алекперовым...
... Следователь Мамедага Алекперов часто облизывал мясистые губы и, направив электрическую лампу на небольшом письменном столе в следственной комнате прямо в глаза Хосрову-муэллиму, говорил:
- Значит, так... - Потом, побарабанив по столу каждым из своих пухлых, как маленькие бочоночки, пальцев, спрашивал: - Ты признаешь, что в Гадруте писал заявления на русском языке?
Следователь Алекперов знал всю биографию Хосрова-муэллима, и Хосров-муэллим удивлялся, зачем эти люди о нем одном собрали столько информации и откуда они находят время для разоблачения настоящих бесчисленных врагов народа, если так долго и основательно занимаются им, ни в чем не виноватым.
- Ну, так признаешь, что писал в Гадруте заявления на русском языке?
Хосров-муэллим глотал воздух, закрывал глаза, ничего не видевшие из-за яркого света, снова глотал воздух, так что кадык поднимался и пускался на тонкой шее, и, подтверждая сказанное кивками, говорил:
- Писал...
Следователь Мамедага Алекперов получал удовольствие от признания Хосрова-муэллима, облизывал мясистые губы, почесывал трехэтажный подбородок и на всякий случай переспрашивал:
- Значит, писал?
- Писал...
- Кому писал?
- Люди приходили, просили, я и писал...
- Нет, нет, одну минуту! - Следователь Алекперов подносил пахну щий духами мягкий и мясистый палец к длинному носу Хосрова-муэлли ма. - Минутку погоди!... Ты же знаешь, меня запутать невозможно!... Я - Алекперов, понял, следователь Алекперов! Ты понял или нет?! - И следователь Алекперов смеялся как женщина. - Я у тебя спрашиваю, на чье имя ты писал заявления? Отвечай на мой вопрос!
- На имя руководителей...
Следователь Алекперов становился серьезней и, будто одним прыжком готовился уничтожить находящегося напротив, спрашивал:
- На имя Бухарина писал?
- Откуда я знаю?
- Да или нет?
- Может быть...
- "Может быть" посадили, вместо него горох вырос! - Следова тель Мамедага Алекперов смеялся, плечи его прыгали. - "Может быть" нельзя! Да или нет?! Отвечай!
- Возможно!
- Значит, да! На имя Рыкова заявления писал?
- Рыков был председателем Совета Народных Комиссаров, дааа...
- Ага! Значит, писал!
- Люди просили... У каждого свои беды-заботы... Просили, я и писал председателю правительства, да...
- Вот так... Смотри, как раскрывается твое нутро? Вот как заставляют человека говорить! От следователя Алекперова ничего скрывать нельзя!... Значит, ты просил помощи у Бухарина, Рыкова, да? Вел среди трудящихся пропаганду, что Бухарин, Рыков помогут, да? Отвечай, да?
Хосров-муэллим молчал, острый кадык поднимался и опускался на худой шее, внезапно он говорил:
- Но ведь... Но ведь я писал заявления и на имя товарища Сталина. Больше всего - на имя товарища Сталина!
Имя товарища Сталина каждый раз приводило к напряженному молчанию в следственной комнате в Кишлинской тюрьме, и в том молчании Хосров-муэллим будто вдруг начиная слышать беспокойный стук сердца в плотно набитом как мутака11 теле следователя Алекперова. Молчание длилось, следователь Алекперов не знал, что сказать, и неожиданно плевал в лицо Хосрову-муэллиму:
- Подлец, сын подлеца! Меня на провокации толкаешь?!
Плевок стекал с лица Хосрова-муэллима на руку, лежащую на коленях...
Умереть, уснуть. Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем
трудность;
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум,
Вот что сбивает нас; вот где причина
Того, что бедствия так долговечны...
К Гамлету пришла какая-то внутренняя сила, как если бы те бедствия вновь потрясли его, Гамлет поднялся на цементном полу, встал на босые ноги с синяками под ногтями, и в тот миг не были видны раны на лице Гамлета, в тот миг разлился по лицу его свет, и просветленными глазами он по очереди смотрел на Поэта, Драматурга, Литературоведа, Фольклориста, Философа, Языковеда, Директора издательства, Директора школы, Библиотекаря, Редактора, Хосрова-муэллима и того Одного человека, просветленные глаза Гамлета излучали тепло, свет на дне колодца и одновременно наполняли сердца рыданием, рыдание встало комком в двенадцати горлах.
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медлвдость,
Заносчивость властей и оскорбления,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом?
... Следователь Мамедага Алекперов облизывал мясистые губы, почесывал трехэтажный подбородок и мясистыми пальцами перелистывал книгу, которая лежала перед ним на маленьком письменном столике. Вениамин Каверин, "Конец хазы". Когда Хосрова-муэллима забирали из дома, конфисковали во время обыска единственную память о Гадруте, и теперь, во время следствия, эта книга была вещественным доказательством его контрреволюционной деятельности.
- Значит, так... Эта книга твоя, да?
- Да...
- Конечно, твоя! Как бы ты это отрицал, а?
- Я же не отрицаю.
- И не сможешь отрицать!
- Да... Моя, моя книга, не отрицаю...
- Ты желаешь помочь следствию, поэтому не отрицаешь?... Нет! -Следователь Мамедага Алекперов подносил пахнущий духами палец к глазам Хосрова-муэллима, грозил им. - Нет! Потому ты признаешься, что другого выхода у тебя нет! Следователь Алекперов припер тебя к стенке! Ты читал эту книгу?
- Да...
- Сколько раз читал?
- Один раз...
- Правду говори!
- Правду говорю, да...
- Ты сказал, а следователь Алекперов так тебе и поверил, да? Всего один раз прочел, а?
- Да...
- Хочешь отрицать, да? Хочешь направить следствие по ложному пути? Посмотрим, что у тебя получится!... Говори, откуда у тебя эта книга?
- Подарили...
- Кто подарил?
- Профессор Зильбер... Эту книгу написал его брат... Профессор Зильбер подарил мне ее в Гадруте...
- Он еврей?
- Не знаю...
- Значит, не знаешь, да? Хорошо... "Человеку, увидевшему и пережившему ад". Это он тебе написал, да?
- Да...
- И ты эту надпись читал?
- Какую надпись?
- "Человеку, увидевшему и пережившему ад".
- Конечно, читал...
- Вот так!... Значит, народ строит социализм, а ты в аду живешь, да?! Советский Союз, Советский Азербайджан - для тебя ад, да? Отвечай, быстрее отвечай! Да или нет? Не раздумывай! Отвечай!
- Ну нет... Тогда в Гадруте была эпидемия чумы...
- Может быть, примкнув к евреям, ты сам распространял ту эпидемию в Гадруте, а?
- Тот человек спас Гадрут от эпидемии... - Когда Хосров-муэллим произнес эти слова, перед его глазами встало лицо профессора Зильбера, профессор Зильбер опять, как в гадрутской больнице, подошел и сел на краешек кровати Хосрова-муэллима... Следователь Алекперов направил свет лампочки в глаза Хосрова-муэллима, но Хосров-муэллим в тот момент сидел лицом к лицу не с ярким светом в следственной комнате Кишлинской тюрьмы, а с профессором Зильбером, и профессор Зильбер опять боролся с чумой, потому что профессор Зильбер ошибся, профессор Зильбер полагал, что победил чуму, а чума продолжалась...
Хосров-муэллим не знал, что профессор Зильбер арестован как враг народа, не знал, что это второй арест в жизни профессора Зильбера после Гадрута: первый раз его арестовали в 1934 году, второй раз (теперь) - после открытия вируса весенне-летнего клещевого энцефалита, его арестуют и еще раз: в 1940-м... Но откуда Хосрову-муэллиму было знать о том, что было и будет. Следователь Алекперов, напротив, знал, что профессор Зильбер арестован как враг народа, и, облизывая полные губы, говорил:
- Ты думаешь, мы ничего не знаем! Сколько раз ты прочитал эту книгу, признавайся?! Сколько раз?
- Один раз прочитал...
Следователь Мамедага Алекперов снова умолкал на миг и снова внезапно плевал Хосрову-муэллиму в лицо:
- Подлец, сын подлеца! Хочешь запутать следствие? Сволочь!
Лицо Хосрова-муэллима было как мусорный ящик, когда следователь Мамедага Алекперов злился и ему хотелось плеваться, он плевал туда...
Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, - волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия. Но тише!
Офелия? В твоих молитвах, нимфа,
Все, чем я грешен, помяни.
Артист был заключенный, зрители были заключенные, только Шекспир был Шекспиром всех эпох, Шекспир был вечно на свободе, для него не было непробиваемых стен, непреодолимых границ, и через плевки следователей алекперовых, и через лиловость синяков на теле Гамлета Шекспир проникал на дно колодца.
Гамлет улыбнулся. Улыбаясь, закачался на месте. Но не упал, сумел удержаться. Протянул руку, будто получил от зрителей цветы, понюхал цветы, прижал к груди и сказал:
- Последний букет, полученный мной на сцене!
Гамлет собрался шагнуть к своему месту. Но колени подогнулись, он упал ничком на цемент, разбил нос, губы, кровь растеклась по цементу. Поэт подхватил его, поднял, и Гамлет, глядя на молодого Поэта, сказал, будто продолжая монолог:
- Не трогай меня, несчастный!... Ты разве не знаешь, кто я? Я враг народа, я террорист, я шпион! Убери руки, или это, как болезнь, и тебя заразит!... Убери руки, Поэт!... О несчастный!... Или и ты уже заражен этой болезнью?
Кажется, теперь в глазах Гамлета был уже другой свет - свет больного воображения.
Поэт уложил Гамлета на кровать.
Воцарилась такая тишина, какой никогда ещё не бывало в камере Кишлинской тюрьмы.
Сколько прошло времени? Час? Три часа? Пять?
Снова звякнул замок, заскрежетала дверь, назвали фамилию Гамлета и больше ничего не добавили.
У Гамлета не было сил встать, и два стражника подхватили его под мышки и, волоча по цементу, вытащили.
Гамлет не сказал ни слова, не попрощался со своими последними зрителями. А может быть, он и не знал, куда идет.
Снова заскрежетала дверь, заперли замок.
Снова в камере воцарилась тишина, и в тишине Философ прошептал:
- Интересно, если бы Ленин остался жив, его тоже теперь арестовали бы?
Шепот услыхали все, но почему-то никто не испугался, что его услышат и стражники...
И воспаленный горячечный мозг Философа, посвятившего свою жизнь марксизму, в камере Кишлинской тюрьмы точно и ярко воссоздал облики Маркса и Энгельса, и Философу показалось, что и Маркс, и Энгельс вместе с ним заключены в камеру Кишлинской тюрьмы, они тоже совершенно бесправны, тоже изолированы, лишены каких бы то ни было прав. Их, Маркса и Энгельса, так же пытают, как Гамлета, ломают зубы, загоняют иголки под ногти, пинками ломают ребра, и кровь из разбитых губ течет по их бородам...
Следователь Мамедага Алекперов плюет в лицо Марксу и Энгельсу, требует признания, что они японо-немецкие шпионы, троцкисты, пантюркисты, мусаватисты, добивается признания в намерении убить товарища Мир Джафара Багирова, в участии в террористических акциях, направленных непосредственно против товарища Сталина...
И горячечное воображение Философа нарисовало картину: Карл Маркс и Фридрих Энгельс стоят под палящим солнцем, прислонившись спинами к белоснежно выбеленной каменной ограде, рубашки на груди разорваны, Философ не видел винтовок, но знал, что в грудь Марксу и Энгельсу нацелены винтовки.
Философ хотел крикнуть тем, с винтовками, что это Маркс и Энгельс, что их нельзя расстреливать. Он хотел крикнуть: "Не расстреливайте их!" - но не мог издать ни звука, потому что боялся: возьмут и самого расстреляют.
Но тут Маркс и Энгельс еще сильнее выпятили грудь, собрали последние силы, вытянули вперед руки и закричали: "Да здравствует товарищ Сталин".
да здравствует товарищ Сталин!
да здравствует товарищ Сталин!
да здравствует товарищ Сталин!
да здравствует товарищ Сталин!
, , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , ,
, , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , ,
потом были спущены курки невидимых ружей, из груди и Маркса, и Энгельса фонтаном хлынула кровь-потом и Маркс, и Энгельс исчезли, стали невидимы... и большие пятна крови на белоснежной каменной стене ярко-красным засверкали на солнце...
И в ту ночь Хосров-муэллим увидел во сне в камере Кишлинской тюрьмы человека, который прежде никогда не являлся в его сон.
За всю свою жизнь Хосров-муэллим всего один раз видел первого секретаря ЦК КП(б) Азербайджана: на торжественном собрании, посвященном пятнадцатилетию установления советской власти в Азербайджане 28 апреля 1935 года; из райкома Джумшудлу прислал в школу три приглашения, и Алескер-муэллим счел нужным дать одно из них Хосрову-муэллиму. Он сидел в последнем ряду большого зала, а Мир Джафар Багиров - в президиуме на сцене, но поскольку портреты его без конца публиковались в газетах, журналах, всем в Азербайджане казалось, будто они видели Мир Джафара Багирова вблизи.
И вот ночью в Кишлинской тюрьме Хосров-муэллим увидел во сне Мир Джафара Багирова. Лицо Мир Джафара Багирова выступило из мрака, как будто со дна глубокого, очень глубокого колодца, оно быстро приближалось и наконец остановилось перед Хосровом-муэллимом Хосров-муэллим посмотрел в глаза, устремленные на него сквозь круглые стекла очков, и там же, во сне, весь облился холодным потом, потому что в глазах Мир Джафара Багирова, устремленных сквозь круглые стекла очков, был отсвет костра, горевшего в шести километрах от Гадрута десять лет назад, и тот отсвет источал чуму. Хосров-муэллим заслонился ладонями, отвернул лицо в сторону, стремясь защититься от чумы, он хотел бежать, но куда ни поворачивался, как ни старался заслониться, закрыться, отпихнуть чуму от себя, глаза, устремленные на него сквозь круглые стекла очков, не отставали, источаемая ими чума как черный-пречерный мазут разливалась по лицу, по груди Хосрова-муэллима, и издалека послышались крики будто заживо горящих в костре шестилетнего Джафара, четырехлетнего Аслана, двухлетнего Азера, и услыхавшая их крики Ширин, горя на костре, завыла как волчица...
- Ты чума! Чума! Чума! Чума! Ты чума! - среди ночи в камере Кишлинской тюрьмы Хосров-муэллим схватил за грудки Одного чело века, тряс его и изо всех сил орал, он хотел растерзать, разорвать на куски Одного человека - Мир Джафара Багирова. - Чума! Чума! Ты чума! Чума!
У проснувшегося от нечеловеческого крика Одного человека собственный голос пропал, он не мог вымолвить ни слова и вырваться из высохших, как сухое дерево, рук Хосрова-муэллима тоже не мог и едва не задыхался.
- Чума! Чума! Чума! - кричал Хосров-муэллим как сумасшедший.
Проснулся и подоспел на помощь Поэт, обнял Хосрова-муэллима, попытался, отвести его в сторону, но сил у молодого Поэта не хватало, а Хосров-муэллим никак не мог опомниться, прийти в себя и, вздувая вены на тонкой шее, по которой тек холодный пот, все тем же нечеловеческим голосом кричал:
- Чума! Чума!... Чума!...
Хосров-муэллим старался задушить, убить Одного человека, на помощь Поэту пришли Философ и Редактор, и втроем они вырвали из рук Хосрова-муэллима Одного человека, оттащили Хосрова-муэллима.
Хосров-муэллим задыхался, сердце его колотилось, будто хотело вырваться из груди, но понемногу Хосров-муэллим все-таки стал приходить в себя. Он не помнил, как встал с места, как напал на Одного человека, приняв его за Мир Джафара Багирова...
В камере воцарилась тишина, и в тишине внезапно Один человек заплакал, всхлипывая как ребенок:
- Чего вы все от меня хотите? Вы, вы, ну почему вы-то меня мучаете?
Потом однажды звякнул запор, заскрежетала дверь, назвали фамилию Хосрова-муэллима и сказали:
- С вещами.
Хосров-муэллим был обвинен в диверсионной деятельности, ему дали десять лет лишения свободы, отправили в Сибирь, в Томскую область, в Колпашевский район - в Нарым, где в свое время был в ссылке товарищ Сталин.
Теперь тысячи арестованных Иосифом Виссарионовичем Сталиным людей отправляли в Нарым, туда, где до революции был в ссылке сам Иосиф Виссарионович Сталин.
В 1912 году, в конце июля, И. В. Сталина арестовали в Петербурге и как политического заключенного на судне "Колпашево" отправили из Томска в Нарым. Полицейское управление Томска завело новое секретное дело "О ссылке Иосифа Виссарионовича Джугашвили, начиная с 8 июня 1912 года под открытым полицейским надзором на 3 года в Нарым". Товарищ Сталин жил в маленьком деревянном доме крестьянина Якова Агафоновича Алексеева на берегу озера Полой и в тот же год, 1 сентября, сбежал из Нарыма на судне, отправлявшемся в Тюмень. Много большевиков и кроме товарища Сталина были в ссылке в Нарыме, и товарищ Сталин бежал с их помощью. Сосланные в Нарым за большевистскую деятельность полицией Николая II неоднократно бежали из ссылки, это было делом почти обыкновенным. Бежал Алексей Иванович Рыков, член партии с 1898 года, после смерти Ленина шесть лет возглавлявший Советское государство. Бежал и Александр Васильевич Шотман, и Вениамин Давыдович Вегман, члены партии с 1899 года. Бежали десятки других, и десятки ссыльных в самом Нарыме вели революционную деятельность, а после победы Великой Октябрьской революции работали на высоких партийных и государственных постах. Но в 1937-1938 годах все были расстреляны как враги народа, террористы и шпионы...
Первый знакомый, которого увидел Хосров-муэллим в Нарыме, был Красный Якуб, он тоже был политический заключенный. Голос Красного Якуба был едва слышен из-под тряпок, которыми он закутал лицо в сорокапятиградусный мороз:
- Сказали, будто я бухаринец, муэллим... И даже не объяснили, злодейские дети, что такое - бухаринец?... Что делает бухаринец?... Что он делает такого, чтобы ему припаяли пятнадцать лет и отправили в Сибирь? Ну ничего, учитель, мы с тобой чуму видали. Что такое Сибирь, если мы с тобой, муэллим, чуму победили...
Хосров-муэллим смотрел, как Красный Якуб, пытаясь согреться, хлопал руками, плотно обернутыми в тряпки, похожими на клубки, как он прыгал на месте, потом спросил, будто не на далекой сибирской земле, среди льда и мороза, у Красного Якуба, а сам у себя:
- Так вы победили чуму?...
Этот вопрос и потом не выходил из памяти Хосрова-муэллима.
На далекой сибирской земле у Хосрова-муэллима были очень неожиданные встречи, но самая незабываемая произошла летним днем 1947 года на берегу реки Обь (Иосиф Виссарионович Сталин в сентябре 1912 года сел в лодку и сбежал из ссылки именно по этой реке): среди политических заключенных, привезенных из Тюменской области, Хосров-муэллим увидел Мамедагу Алекперова.
Он совсем не похудел.
Мамедага Алекперов исполнял обязанности моллы при захоронении умерших в ссылке заключенных мусульман, за такую услугу каждый арестант отрывал от своего пайка кусок и давал Мамедаге Алекперову.
От Мамедаги Алекперова больше не пахло духами, он издавал какой-то другой запах, но Хосров-муэллим никак не мог понять какой...
Узнал Мамедага Алекперов Хосрова-муэллима или не узнал? Неизвестно. Хосров-муэллим выяснять не стал. Но порой Хосрову-муэллиму казалось, что хотя Мир Джафар Багиров и этот человек совершенно непохожи друг на друга, ни внешне, ни, наверное, по характеру, по масштабу личности, но по существу, если вглядеться, они были как братья близнецы. Может, Мир Джафар Багиров, чтобы скрыться, превратился в Мамедагу Алекперова... А как же он попал в Сибирь?...
Сидя в уголке, Хосров-муэллим внимательно смотрел на Мамедагу Алекперова, наблюдал за Мамедагой Алекперовым.
И Красного Якуба на берегу Оби Мамедага Алекперов по мусульманским обычаям препоручил земле, и как все азербайджанские, татарские, узбекские, чеченские, лезгинские, казахские, кабардинские, балкарские, карачаевские, ингушские, таджикские, киргизские заключенные, Хосров-муэллим выделял часть своего пайка Мамедаге Алекперову.
... Хосров-муэллим вернулся в Баку через семнадцать лет, осенью 1956 года, получил реабилитацию, но уже больше не преподавал, стал продавцом в газетном киоске.
После того как Хосрова-муэллима арестовали и увели, Гюльзар не поддерживала с ним связь (наверное, не могла поддерживать...) и не стала ждать Хосрова-муэллима, уставившись на дорогу. Выйдя замуж, она переехала в Дербент. Однажды - в середине шестидесятых годов - Хосров-муэллим встретился с приехавшей в Баку Гюльзар, короткая встреча старого мужчины и старой женщины через тридцать лет разлуки была теплой, родственной, но после той короткой и теплой встречи эти двое больше не виделись никогда и ничего друг о друге не знали.
10
Лучи рассвета
В тот день над морем вдоль всей линии горизонта сияло ярко-красное утро, краснота рассвета окрасила ярко-красным и воды Каспия, как будто в воде были ранены целые стаи рыб и их алая кровь выступила на поверхности моря.
Странное дело, для Гиджбасара, всю жизнь тосковавшего по свежему, с кровью мясу, краснота горизонта и моря была чем-то неприятна, рассветная краснота говорила не о недостижимом куске свежего мяса, а о злобе, покрасневших от ярости глазах, о жестоких пинках и тяжелых камнях: "пошел!", "убирайся отсюда!". Лежавший на брюхе под кустом на приморском бульваре (морда на передних лапах), Гиджбасар смотрел сквозь листья на красный горизонт и море еще не совсем открытыми со сна глазами. Ночью он спал беспокойно, часто открывал глаза, смотрел в темноту, и теперь темнота стала красной, и Гиджбасар смотрел на красноту-Кровь из поврежденной глотки Гиджбасара запеклась на грязных кофейно-черных шерстинках его шеи, боль пронзала все тело, возрастала при малейшем движении еще больше, и, глядя на красный рассвет, Гиджбасар заранее ощущал муку, которая ему предстоит: встать, бежать, прятаться, искать еду, и тяжкий груз муки, ожидающей его через некоторое время, давил Гиджбасара, под тем грузом морда его как к наковальне была притиснута к передним лапам.
Вчера Гиджбасар, кружа по совершенно чужим улицам Баку, прячась от беспризорных местных собак, поделивших между собой весь город, спасаясь от бесчисленных машин, автобусов, троллейбусов, мотоциклов, прижимаясь к заборам, ночью забрел во двор какого-то большого дома на приморском бульваре, постоял у стены, прислушался, проверил, чем пахнет. В доме смотрели футбольный матч и порой все вскрикивали, а порой наступала тишина и слышался лишь торопливый говорок футбольного комментатора. Гиджбасар не уловил ничего страшного в этих звуках; кроме нескольких кошек на мусорных ящиках в дальнем конце двора, живой души не было. В стены большого дома, в асфальт во дворе, в настежь раскрытые ворота, в отличие от других больших и малых домов Баку, дворов, садов, площадей, не впиталось ничего, что испугало бы Гиджбасара, и пес медленно двинулся к мусорным ящикам.
Правда, по неподвижности кошек, влезших на полные мусора железные ящики, по их безразличным взглядам Гиджбасар понял, что там нет ничего интересного, но Гиджбасару надо найти хоть что-нибудь, надо было поесть, потому что с самого того утра, с тех пор, как он убежал с кладбища Тюлкю Гельди, уже несколько дней Гиджбасару ничего не доставалось, и усталость, бесприютность, голод этих дней становились нестерпимыми.
Скрип нарушил тишину ночного двора, и Гиджбасар повернул голову в сторону дома, взглянул в направлении скрипа: отворилась дверь на балкон, женщина с газетным свертком в руке огляделась по сторонам и, решив, что никого нет вокруг, швырнула сверток в сторону мусорных ящиков.
Он шлепнулся на асфальт, и Гиджбасар со свойственным ему в молодые годы проворством и страстью в три прыжка настиг божью милость, схватил. Кошки злобно зашипели и отошли в сторонку, а Гиджбасар, не обращая внимания на потерявших свою долю кошек, быстро снес прекрасно пахнущий сверток к стенке дома во двор, помогая себе передними лапами, разорвал бумагу, торопливо, жадно давясь начал есть прекрасные объедки: кусочки колбасы, хрящи, даже цыплячьи косточки с кое-где оставшимися кусками мяса, огрызки вареных яиц, кусочки хлеба, обмакнутые в какой-то жир и сохранившие аромат и вкус замечательных яств... Всего этого было мало (остатки трапезы на двоих), но все-таки по мере того, как Гиджбасар торопливо заталкивал еду себе в утробу, он чувствовал, как тело его наливается силой, как в глаза приходит свет.
Кошки стояли неподалеку и обиженно смотрели, как внезапно появившийся неведомый пес уминал прекрасные лакомства, аромат которых они чуяли. Кошки, наверное, заметили и старость, и, что самое главное, немощь пса, они не боялись его, даже, может быть, намеревались напасть на Гиджбасара и похитить еду; но Гиджбасар уже прикончил и кусочки колбасы, и кости, и хлеб, и остатки яиц и теперь обнюхивал обрывки газет, облизывал асфальт, время от времени с откровенной благодарностью поглядывая снизу вверх в сторону того балкона.
Дом вдруг зашумел (как видно, забили гол), но шум не имел отношения к Гиджбасару, был не страшен и не опасен, наоборот, тот шум теперь свидетельствовал о неожиданном даре божьем в жестоком мире.
Гиджбасар все нюхал газетные обрывки, все вылизывал асфальт и не заметил, как кошки вдруг сбежали, исчезли, будто после сокровищ из газетного свертка у Гиджбасара притупилась способность различать другие запахи, слышать шорох. Он все понял, когда уже было поздно. Огромная, черная как ночь собака последними атакующими прыжками набросилась на него и вонзила клыки в шею Гиджбасара. От ужаса боли и внезапности нападения Гиджбасар завизжал так жалобно, так беспомощно, что некоторые из жильцов большого дома оторвались от футбола, встали и выглянули в окно.
Молодой, здоровый Черный пес был грозой всех окрестных собак, господином и хозяином всех окрестных уличных сук, отцом большинства рождающихся щенков. В теле Черного пса кипела кровь различных пород, и десять - пятнадцать поколений разные крови, перемешавшись, принесли миру Черного пса, будто затем, чтобы отомстить (кому и чему?) за все муки и страдания, перенесенные десятью пятнадцатью поколениями его предков на улицах города. Каждый неизвестный пес был врагом Черного пса и не имел права ступать на его территорию, в его часть города.
Гиджбасар задыхался и, устремив на верхние этажи большого дома (в сторону того балкона!) выпученные, чуть не вылезающие из орбит, молящие о пощаде у неба и земли глаза, собрав все силы, еще раз (наверное, последний!) жутко взвизгнул.
Чудо это было или что другое?... На том балконе, с которого был сброшен для Гиджбасара божий дар, снова отворилась дверь, но на этот раз вышел мужчина (видимо, участник трапезы с колбасой, цыпленком и яйцами) и запустил в собак большой картофелиной:
- Пошел!...
На весь двор в ту апрельскую ночь прозвучало "пошел!". Это слово было противным, Гиджбасар слышал его всю жизнь, но теперь оно прозвучало для Гиджбасара так по-родственному, что в задыхающемся и гаснущем мозгу пса появилась надежда. А большая картофелина, с силой запущенная с высокого этажа, попала Черному псу в бок, и разрывающийся от злобы Черный пес, выпустив глотку Гиджбасара, поднял морду вверх и басом, сердито залаял в сторону балкона. С балкона бросили вторую картофелину, и хотя она в Черного пса не попала, он взъярился еще сильней, залаял еще громче и яростнее.
Как видно, опять забили гол, и все большое здание радостно вскричало, и лай Черного пса смешался с криком дома.
А Гиджбасар, выбежав со двора со скоростью, которую подогревал страх, уже пересекал широкий проспект. Водители жали на тормоза, чтобы не задавить пса, из шеи которого текла кровь и который задыхаясь бежал, не обращая внимания на машины, устрашающий скрежет тормозов еще сильнее подгонял Гиджбасара, и наконец, перебежав проспект, он оказался на бульваре, кинулся в густые заросли маслин и, на миг остановившись, глубоко дыша, оглянулся на большой дом. Молодой, здоровый Черный пес не появлялся, будто широкий проспект был никогда в жизни не виданной Гиджбасаром бурной рекой и Гиджбасар, переплыв реку, спасся, а Черный пес остался на том берегу, бурная река - быстро мчавшиеся машины - избавила Гиджбасара от жуткого страха и теперь охраняла Гиджбасара.
Бульвар был абсолютно пуст, и море было в черной-пречерной мгле, и одиночество тянущегося насколько хватит глаз простора принесло еще больше печали Гиджбасару, и пес у того же куста опустился на землю.
Гиджбасар чувствовал теплоту крови, текущей из шеи, рана пульсировала. Спереди ветер не дул, слышался спокойный гул моря. Сзади - по ту сторону маслиновой рощицы, на проспекте, слышался шум машин, их свет, пробиваясь сквозь заросли маслин, слабо освещал место под кустом. От асфальта на бульваре запах машин не доносился, да Гиджбасар был не в том состоянии, чтобы еще к чему-то принюхиваться, во всем теле пса было такое бессилие, такая боль, что они пересиливали беспокойство и страх перед машинами...
И теперь открывалось ярко-красное утро...
Гиджбасар понимал, что надо вставать, надо искать спокойное местечко, искать еду, но не вставал, положив морду на передние лапы, сонными черными глазами так и смотрел на красноту. Гиджбасар хотел хотя бы повернуть голову назад, посмотреть на большой дом, потому что всю ночь страх перед Черным псом был внутри Гиджбасара, ведь тот здоровый, молодой, сильный пес мог прийти сюда, мог найти Гиджбасара здесь, но Гиджбасар не поворачивал голову малейшее движение распространяло боль из шеи по всему телу.
Отведя глаза от той красноты, пес, не шевельнувшись, посмотрел в сторону нагорной части Баку, туда, где должно было быть кладбище Тюлкю Гельди. Некоторое время смотрел туда, и в глазах пса, смотрящего в сторону кладбища Тюлкю Гельди, было полное безразличие... Вдруг уши Гиджбасара встали торчком, пес услышал машину, внезапно въехавшую на бульвар ранним утром, и почуял запах колес, бензина, железа - и Гиджбасара охватило беспокойство.
Начавшая работу ранним утром машина-фургон бакинского санитарного управления, въехав на приморский бульвар, остановилась около спящего еще фонтана, и двое в белых халатах, выйдя из машины, стали оглядываться по сторонам. Водитель, прижавшись грудью к рулю, потянулся и зевая проворчал:
- В такое время и собаки спят!
В руке одного из санитаров, вышедших из машины, было ружье. Эти люди по инструкции должны были очищать город от бешеных и больных собак, но у них не было ни времени, ни желания выполнять смехотворную инструкцию (то есть ставить собакам диагнозы); для них каждая беспризорная уличная собака была бешеной и больной. У санитара с ружьем за долгие годы службы выработался инстинкт на собак, инстинкт сразу повел его к декоративному кусту, под которым лежал Гиджбасар. Второй санитар шел следом.
Гиджбасар из-за куста, сквозь листья и ветки, видел и машину, и приближающихся санитаров и, наверное, чувствовал, что готовится что-то дурное, что надо бежать, и бежать незаметно. Гиджбасар выпрямил задние лапы, а морду от основания куста не отрывал. Санитар с ружьем тотчас увидел кофейно-черные волоски задней части, высунувшиеся из-за куста, и, прижав приклад к груди, нажал на курок.
Глухой выстрел разнесся по бульвару, по широкому проспекту, где проезжали пока еще редкие машины, и Гиджбасар почувствовал сначала удар по задней ноге, а потом боль, но не заскулил, понял, что нельзя издавать ни звука, снова растянулся на земле, ползком пробрался под второй куст. Здесь начиналась густая маслиновая рощица, и надо было найти возможность броситься в расщелину и бежать, бежать, спасаться. Санитар с ружьем в руке вглядывался в декоративный куст, хотел понять, где залегла собака. Но случилось неожиданное: видно, напавший на след Гиджбасара, теперь к нему тайком приближался молодой, здоровый Черный пес. В мгновение ока Черный пес, выскочив из маслиновой рощицы, оказался на асфальте и стал с обычной своей злобой, низким голосом лаять на санитаров.
Легкий отзвук двух подряд глухих выстрелов снова разнесся в округе, и лай Черного пса превратился сначала в повизгивание, потом в стон, Черный пес закачался на месте, голова его опустилась, лапы подогнулись, и он упал на бок, растянулся в своей крови, вытекающей из живота и груди. Пару минут лапы Черного пса дергались в воздухе, потом тело вытянулось, спина напряглась, и Черный пес остался недвижим.
Стрелявший перекинул ружье через плечо, вынул из кармана большие синие рукавицы, надел их, второй тоже вынул из кармана и надел такие же большие рукавицы, и оба приблизились к сумасшедшему Черному псу, один взялся за передние лапы, другой за задние, подняли Черного пса и понесли к фургону.
Черный пес, подставивший себя под пулю как прекрасная мишень, был сегодняшним утренним почином санитаров - и если бы им и дальше так везло, они запросто выполнили бы сегодняшний план. Санитарам надо было обойти места, где могли укрываться беспризорные уличные собаки, чтобы в городе не распространялись эпидемии, чтобы было чисто. Но они собирались искать не только больных, но вообще собак, план требовал собачьих трупов, поэтому они намеревались стрелять подряд всех собак, попадающихся им навстречу.
Гиджбасар из-за куста видел все, происшествие заставило его забыть о боли в шее, в ноге, и когда санитары, открыв дверцу фургона, забросили внутрь труп Черного пса, Гиджбасар прыжками помчался в маслиновую рощицу и, напрягая все силы, постарался убежать от этих мест как можно дальше.
Санитар без ружья, взглянув в сторону декоративного куста, спросил:
- А другой куда делся?
Санитар с ружьем, повернув голову, посмотрел сначала на куст, потом в сторону маслиновой рощицы, догадался, в каком направлении исчез пес, с искренним сожалением сказал:
- Сбежал, подлец!
Оба сели в машину.
Водитель в очередной раз зевнул, запустил мотор и опять проворчал:
- На катафалке и то лучше работать! Мертвых собак вожу...
Машина-фургон тронулась с места.
Краснота рассвета понемногу спадала, в Баку начинался новый день.
11
Абдул Гафарзаде
(Продолжение)
Когда в тот апрельский день Абдул Гафарзаде во второй раз вышел из здания райисполкома и опять приехал на троллейбусе в управление кладбища, к нему вошли двое и немного его расстроили. Один был приземистый парень, другой худой и длинный как столб тип (давеча, возвращаясь с собрания, он видел их в комнате ожидания), они хотели получить место для своего покойника и боролись против взяток... Идиоты!... Абдул Гафарзаде видеть не мог таких жалких людей, поскольку они - разини и бессмысленные существа, у них копейки в кармане нет, поэтому они борются за справедливость, талдычат о законе. А приземистый болван призывал на помощь законы Советского Союза, и страж закона в Советском Союзе майор Мамедов как нарочно был здесь, он показал болвану законы...
Кладбище Тюлкю Гельди входило в территорию Мамедова, участкового уполномоченного, майора милиции. Когда он пришел на работу, был старшим лейтенантом, но человек, конечно, неблагодарное существо - теперь он уже не мирился с должностью участкового уполномоченного, в последнее время особенно подольщался к Абдулу Гафарзаде, чтобы он пошел в Бакинское городское управление милиции или в Министерство внутренних дел, похлопотал, чтобы его продвинули по службе. Ему хотелось бы стать начальником районного отделения милиции, для начала хотя бы заместителем начальника... Вначале Абдул Гафарзаде через Мирзаиби, Агакерима и Василия время от времени давал Мамедову на карманные расходы, но теперь сам Мамедов при случае делал намеки Мирзаиби, Василию, Агакериму (прямо говорить не осмеливался), предлагал деньги для Абдула Гафарзаде, чтобы Абдул Гафарзаде пошел в верха его дела налаживать. Голодушник был, а с тех пор как стал здесь участковым уполномоченным, прибарахлился - на территории сколько угодно шашлычных, лавок, цех мороженого, цех ремней, керамическая фабрика, пивные... Если с каждого в месяц немного хоть пятьсот рублей, сколько выйдет?... Во всяком случае, с голоду не умрешь... В общем, Мамедов тоже был человек и лез из кожи, хотел жить как человек. Возможно, Абдул Гафарзаде ему поможет, но пока он окончательно не решил. А теперь Абдул Гафарзаде был голоден и, вызвав новую секретаршу, послал ее в магазин за хлебом и сыром. Конечно, девушка проявила халатность, без разрешения впустила двух болванов, а Абдул Гафарзаде не любил халатности, особенно на работе, но Абдул Гафарзаде любил молодых и красивых девушек - и, поддавшись чувству, выгнать такую девушку из-за халатности? Пока не время... И потом - Абдул Гафарзаде ничуть в этом не сомневался - тех двоих впустила сюда не девушка-секретарша, хотя именно она должна решать, кого впускать, кого нет. Их впустила постепенно теряющая разум Бадура. Бадура никак не хочет смириться со своей старостью и до сих пор ревнует Абдула Гафарзаде. Никто этого не видит, может быть, даже сама Бадура не понимает, что ревнует, но Абдул Гафарзаде видит отлично. Азербайджанки такие, да... Вон бухгалтер Евдокия Станиславовна или кассир Маргарита Иосифовна состарились, так опустили головы и работают. А в молодости мало ли что они вытворяли с Абдулом Гафарзаде? Но то минуло, и они смирились. А азербайджанки не могут... Во всяком случае, с Бадурой надо хорошенько поговорить, а новая девушка - дело дальнейшего, не теперь же... Наконец, нужно спокойно почитать сегодняшние газеты...
Красивая девушка-секретарша, глядя на два мятых рубля, данных Абдулом Гафарзаде, стояла в растерянности: человек, о котором люди столько говорят, как простой могильщик вынул из кармана два мятых рубля, он на обед, как простой могильщик, будет есть магазинный сыр с магазинным хлебом... Девушка смотрела то на мятые рубли, то на обитую коричневой кожей дверь кабинета...
Машинистка Бадура-ханум знала все от и до и об управлении кладбища, и про Абдула Гафарзаде (во всяком случае, так казалось этой женщине, работавшей в управлении кладбища свыше двадцати лет!), и потому, сидя у себя в углу и продолжая печатать, она взглянула на новую секретаршу, и по ее ярко накрашенным губам пробежала улыбка. Бадура-ханум тоже, когда пришла в это управление двадцать два года назад, когда двадцать два года назад впервые познакомилась с Абдулом Гафарзаде, многому удивлялась и часто терялась. А теперь, спокойно сидя в своем углу, она печатала диссертацию. Абдул Гафарзаде разрешил, когда нет работы по управлению (а в управлении работы для машинистки было очень мало - в основном справки, рапорты Абдула Гафарзаде для вышестоящих организаций, некоторые просьбы), и Бадура-ханум печатала работы своих клиентов, самые разные диссертации - от литературной до философской.
Конечно, как могла понять молодая, красивая девушка-секретарша, почему такой человек, как Абдул Гафарзаде, хочет на обед хлеба с сыром? Почему не велит принести себе обед из прекрасных шашлычных Баку (одна из шашлычных под названием "Прощай" как раз рядом с кладбищем Тюлкю Гельди, и не кто-нибудь, а сам Абдул Гафарзаде ее истинный хозяин)? А причина проста: если бы Абдул Гафарзаде теперь хорошенько пообедал, то дома он не мог бы есть, а когда он не ел дома, Гаратель вообще в рот ничего не брала. Абдул Гафарзаде перекусит хлебом с сыром, а после работы дома приготовит обед (если Гаратель сама не приготовит обед к возвращению мужа с работы), будет есть с аппетитом и Гаратель заставит немного поесть. В общем, откуда могли прийти в голову молодой девушке-секретарше такие странные дела.
Пройдя за свой стол в кабинете, Абдул Гафарзаде начал читать газеты и вспомнил, как утром Фарид Кязымлы скрывался за газетой, потом почему-то вспомнил Буруна и после утреннего беспокойства, дневной спешки, широко раскинув руки, с удовольствием потянулся, улыбнулся.
Фарид Кязымлы и Бурун были совершенно разные люди, занимали в обществе совершенно разные позиции, но Абдул Гафарзаде видел между ними нечто близкое, родственное.
Во дворе управления кладбища Тюлкю Гельди был небольшой морг, но в этом одноэтажном трехкомнатном, выбеленном известкой здании никогда не бывало трупов (Кто до похорон отдаст своего покойника в морг?). Кладбищенские каменщики, плотники, слесари, грузчики (были и такие в штате, кто-то ведь должен снимать гроб с машины и нести к могиле), могильщики-алкоголики и их не состоявшие на службе в управлении кладбища приятели-алкоголики провели в морг воду, газ из котельной, поставили печку, печка грела так, что полы и стены, выложенные бельм кафелем, потели от жары даже в разгар зимы.
Днем в морге, можно сказать, людей не бывало, только один-два алкоголика спали на полу в маленькой комнате, но как только наступал вечер, а особенно полночь, в морге закипала жизнь: машины подъезжали к воротам управления кладбища, клиенты, выходя из машин, направлялись в сторону морга, или для клиентов, подъезжающих на такси, караульщик кладбища Афлатун охотно бежал в морг.
Дело было в том, что по ночам, когда в городе закрывались не только магазины, но и рестораны, в морге шла торговля водкой, бутылка продавалась втрое, впятеро, а порой и вдесятеро дороже (зависело это от клиента и погоды; в снежно-метельные ночи цена на водку, как ртуть в термометре под мышкой тяжело больного, взлетала). У торговли в морге была своя система, доход от этой ночной жизни кладбища Тюлкю Гельди находился в руках трех людей, близких Абдулу Гафарзаде: кочегара Мирзаиби (лет десять назад Абдул Гафарзаде принял его на Должность кочегара, а прежде он, выпускник востоковедческого факультета университета, работал переводчиком в Египте и Ливии, научным работником в Академии наук), слесаря Агакерима и могильщика Василия Митрофанова, а Бурун был, как говорится, их неофициальным
компаньоном.
Разумеется, Мирзаиби не прикладывал и пальца к работе в котельной, Агакерим не слесарил, Василий Митрофанов не рыл могилы. Все эти работы выполняли могильщики-алкоголики и их приятели-алкоголики, эти же трое были контролерами, маклерами, доверенными людьми Абдула Гафарзаде: не только ночная, но и дневная жизнь кладбища Тюлкю Гельди, в основном, была в их руках. В служении этих троих Абдулу Гафарзаде был строгий порядок, а между ними самими - Мирзаиби, Василием, Агакеримом - создались настолько продуманные деловые отношения, что они совершенно не мешали друг другу, напротив, все трое служили Абдулу Гафарзаде как один, прекрасно понимая хозяина, зная, кто он такой. Несколько лет тому назад их было не трое, а четверо (четвертым был кубинский еврей Алеша, чье имя теперь они даже вслух не осмеливались произносить), и все четверо были самыми близкими Абдулу Гафарзаде людьми, но однажды бес попутал Алешу, он совершил нечто ужасное, он предал Абдула Гафарзаде (ни Василий, ни Мирзаиби, ни Агакерим до сих пор не знали, в чем состояла вина несчастного), и Алешу нашли в море: ночью он был застрелен на приморском бульваре, сброшен в море, и ветер отнес его тело аж в сторону Зыха. Ни Агакерим, ни Мирзаиби, ни Василий, как уже было сказано, точно не знали, за что был убит несчастный Алеша, но кем он был убит, им было отлично известно...
Помимо общих вопросов у каждого из троих была своя определенная сфера: Мирзаиби занимался деньгами Абдула Гафарзаде, Агакерим был сильный, суровый и грубый человек, он вел от имени Абдула Гафарзаде переговоры со всеми - от водителей такси до алкоголиков. Он же занимался распорядком работ на кладбище Тюлкю Гельди и контролировал деятельность шашлычной "Прощай". А Василий Митрофанов был ответственным за любовные вопросы Абдула Гафарзаде.
В одной из комнат морга хранилась водка. Мирзаиби, Агакерим, Василий днем посылали за нею в особые магазины (завмаги получали эту водку не от государства, а по дешевке у определенных лиц - водка-то была самодельная!). Кроме того, некоторые работники управления кладбища имели право хранить здесь и продавать свою личную водку. Они, как правило, не покупали ее в магазине, а получали в виде подарка от родственников покойных, и каждый знал свою водку, знал свой счет. Это была как бы мелкая частная торговля в сопоставлении с государственной (Абдула Гафарзаде можно назвать главой этого государства) торговлей водкой. Частная торговля ничуть не подрывала государственную монополию. Что с того, что могильщики-алкоголики назойливо вымогали с родственников покойных столько, сколько сами были не способны выпить, и пару бутылок продавали. И Мирзаиби, и Агакерим, и Василий закрывали глаза на это, потому что за долгие годы работы под началом Абдула Гафарзаде к ним перешли и некоторые черты его характера: с бедняками не связывайся, пусть как могут выкручиваются, но если обнаглеют - бей по голове.
Вторая, самая большая, комната морга была игорный дом. Работники кладбища, некоторые клиенты, таксисты (особенно Бурун), игроки (мелкие), приходившие и приезжавшие с других концов города, сговорившись со знакомыми из Кисловодска, Ростова, Таллинна, Тбилиси, Еревана, играли в этой комнате в карты, нарды, альчики, кидали кости.
А в третьей, самой укромной и маленькой комнатке, ночевали лестные алкоголики, порой и напившиеся до бесчувствия клиенты. Основная рабочая сила управления кладбища были алкоголики. Часть этих людей числилась в штате могильщиками, остальные - вне штата. Мирзаиби, Агакерим, Василий вели переговоры с родственниками покойных, назначали цену на рытье могилы. Все трое тотчас чувствовали, каковы возможности родственников, и требовали деньги не какие придут на ум, а в зависимости от возможностей - самое малое сто рублей, самое большое - 300-350 рублей (порой даже и 400). Работали алкоголики. Расставшиеся с семьями, чужие друзьям и родным, эти люди не получали зарплаты, только расписывались в ведомости, их зарплата, вся до копейки, шла Абдулу Гафарзаде. А с ними расплачивались Агакерим, Мирзаиби, Василий - те, кто их вызывал и поручал работу - рубль, изредка два вручали каждому за рытье могилы, да еще сами они вымогали у родственников что смогут - чаще всего бутылку. Люди, близкие к управлению кладбища Тюлкю Гельди, знали, что по ночам в морге через караульщика Афлатуна по двойной, тройной цене можно купить и анашу, знали и то, что снабжает ею торговую точку чаще всего Бурун
Ровно четыре года, как Бурун вместе с братом Гюльбалой раз в два-три месяца наладился летать в Ташкент, а оттуда в Самарканд, покупать высшего сорта анашу у учителя Сайзуллы Мирзамухаммедова, свыше тридцати лет преподававшего физику в средней школе. В Баку Бурун продавал анашу через друзей-таксистов, через махаллинских парней и за вычетом дорожных трат и платы посредникам имел в среднем на тысячу рублей затрат три тысячи чистой прибыли. Учитель Сайзулла Мирзамухаммедов, отец двенадцати детей, человек бывалый, улыбчивый, умный и предусмотрительный, каждый раз к приезду Буруна сам, засучив рукава, готовил прекрасный узбекский плов, и ровно четыре года эти люди тесно сотрудничали во взаимоуважении и доверии: Бурун не проверял на весах покупку, учитель Сайзулла Мирзамухаммедов не пересчитывал деньги.
Из каждого привоза часть анаши Бурун отдавал для ночной продажи на кладбище Тюлкю Гельди, и из каждых десяти рублей дохода от ночной продажи четыре рубля доставались, хозяевам кладбища (проще говоря, Абдулу Гафарзаде). За особое усердие с каждой десятки тридцать копеек отстегивали караульщику Афлатуну. Несколько раз караульщик Афлатун, хлюпая носом, пытался немного увеличить свою долю, хотя бы копеек до сорока, но из этих попыток ничего не вышло, потому что Бурун был скуп, и стоило караульщику Афлатуну, стесняясь, заныть, что доход маловат, хлопал его по губам. Доход от торговли анашой доставался и Агакериму, и Василию, и Мирзаиби, но сумму устанавливал сам Абдул Гафарзаде и вручал им, сколько считал нужным и когда считал нужным.
По ночам таксисты привозили сюда клиентов, пожелавших выпить, - десять двенадцать человек в ночь. Если клиент не знал этих мест и боялся выходить из машины, таксист брал себе за это с клиента трешку. Цену водки называл караульщик Афлатун, сидевший в будке в воротах, - например, четвертной за бутылку. Получив деньги, Афлатун шел в морг, отдавал 24 рубля, потому что ему самому полагался рубль с каждой бутылки, это разрешил сам Абдул Гафарзаде, и, завернув бутылку в газету, приносил клиенту. Караульщик Афлатун знал всех таксистов, которые приезжали сюда ночью, и в особой тетради вел подсчет: с каждой бутылки водки полтора рубля шло шоферу (дополнительно к полученной от клиента трешке); утром, окончив работу, перед тем как поставить машину в гараж, таксисты заезжали на кладбище Тюлкю Гельди и получали причитающуюся им сумму у караульщика Афлатуна или у Василия, Агакерима, Мирзаиби. В расчетах все было точно, и, можно сказать, никогда не бывало обиженных - летом и зимой всегда хлюпающий носом Афлатун безотказно бегал за водкой, уважительно провожал клиентов, приветливо встречал, без обмана записывал в свою тетрадь пусть и одному ему понятным почерком, но нужные сведения.
Афлатун до войны жил в одном квартале с семьей Абдула Гафарзаде, приятельствовал со старшим братом Абдула Гафарзаде Хыдыром, был одним из водителей первого трамвая в Баку, а в тридцатые годы вступил в партию и был направлен в одну из средних школ заместителем директора по хозяйственным вопросам и секретарем первичной партийной организации. Потом некоторое время сам был даже директором школы. Но на этом продвижение Афлатуна-муэллима в области просвещения остановилось. В руководимой им школе обнаружились хищения, и Афлатун был исключен из партии. Впоследствии его дважды арестовывали за мелкие мошенничества. Во время войны, симулируя хромоту, он работал чайчи... Одним словом, он немало повидал на свете и наконец десять лет назад нашел Абдула Гафарзаде, и с тех пор его трудная жизнь как бы и закончилась, он ревностно служил Абдулу Гафарзаде и жизнью был доволен, так доволен, что даже пообещал старшему сыну Колхозу, работавшему в типографии линотипистом, купить машину "Жигули".
Порой в комнате, где играли в карты, назревал скандал, потому что сумма на кону повышалась до 10-15 тысяч рублей и нервы, естественно, напрягались, но Бурун не допускал, чтобы скандал разгорелся. Ночи Бурун проводил чаще в игорной комнате в морге, чем в такси, и его авторитет здесь был непререкаем.
Конечно, сам Абдул Гафарзаде ночью ни разу ногой не ступал в управление кладбища, но каждую пятницу Агакерим, Василий или Мирзаиби приносили недельную сумму, причитающуюся Абдулу Гафарзаде за ночную жизнь, сумму немалую: 7 процентов любого - большого или малого - выигрыша причиталось Абдулу Гафарзаде как хозяину места плюс доход с водки - шесть рублей из каждой десятки. Сумма подсчитывалась тщательно, потому что и Агакерим, и Василий, и Мирзаиби отлично знали: ошибись они хоть на рубль (об обмане речь вообще не могла идти!), Абдулу Гафарзаде это тотчас станет известно - на кладбище Тюлкю Гельди и могильные камни были тайными шпионами Абдула Гафарзаде.
Несмотря на отличный доход, ночная жизнь морга была не по душе Абдулу Гафарзаде, его инстинкт, всегда бодрствующий, говорил ему, что рано или поздно водочная торговля, картежная игра, продажа наркотиков выйдет боком. Правда, никто не смог бы доказать, что эти темные дела связаны с самим Абдулом Гафарзаде, но если никогда в жизни его не подводивший инстинкт не принимал ночной жизни, значит, ее надо было прекращать, и однажды Абдул Гафарзаде вызвал в кабинет Агакерима, Василия и Мирзаиби и запретил ночную жизнь морга карты и анашу. Торговлю водкой пока оставил.
Агакерим, Василий и Мирзаиби глаза вытаращили, а слова вымолвить от изумления не могли: с их точки зрения запрет был начисто лишен смысла... Но Абдул Гафарзаде всегда семь раз отмеривал, прежде чем отрезать, и если он что-то сказал - все, тут двух мнений быть не могло, а значит, раскрывать рот было незачем.
Бурун, услышав о запрете, вышел из себя, обругал, опозорил и Агакерима, и Василия, и Мирзаиби, стал грозить им и, несмотря на то что эти трое буквально умоляли его ничего не предпринимать, в полдень вместе с братом Гюльбалой вошел в кабинет Абдула Гафарзаде.
Настоящее имя Буруна было Солтанмурад, но поскольку у него был слишком большой нос (бурун), он и стал Буруном. В восемнадцать лет он убил человека и отсидел пятнадцать лет, потом за ограбление сберегательной кассы среди бела дня снова был приговорен к пятнадцати годам, отсидел десять лет и вышел на волю. Он был знаменит во всех верхних кварталах Баку. У блатных самой надежной была клятва жизнью Буруна: "Солтанмурад джаны!"
После тюрьмы Бурун работал таксистом, но доход с такси не составлял и десятой доли его дохода от ночной жизни на кладбище Тюлкю Гельди.
Гюльбала, младший брат Буруна, был двухметрового роста и весил сто пятьдесят килограммов. Бывший боксер, он тоже водил такси. Братьев знали в городе многие - от начальников разных цехов и директоров ресторанов до милиционеров. Перламутровый "ГАЗ-24" Буруна был известен на улицах Баку не меньше, чем его хозяин.
Абдул Гафарзаде был в кабинете один, читал газеты.
Бурун оттолкнул своего мощного брата и подошел прямо к Абдулу Гафарзаде:
- Закрываешь морг, да?
Абдул Гафарзаде положил газету на стол, посмотрел на Буруна, посмотрел на его брата Гюльбалу и кивнул головой, мол, да, закрываю, а про себя подумал: какие странные дела творятся на свете, вот два родных брата, но у одного вон какой нос, а другой хоть сам и верзила, а нос у него нормальный...
У Буруна от ярости глаза завращались, жилы на шее взбухли, лицо потемнело:
- Да ты знаешь, кто я?!
Абдул Гафарзаде не отвел глаз от бешеного человека, слегка подвинул стул, поудобнее уселся, локти на стол поставил, неторопливо потер друг о друга ладони:
- А ты знаешь, что такое "Домал"?
Бурун заорал:
- Нет!
Абдул Гафарзаде сказал, как всегда негромко и неторопливо:
- Откуда тебе знать? Дома не готовили, соседи не угощали! К тому же его трудно найти. ГДР выпускает. Всякую шваль приходится просить, чтобы ящик домой послали... Это порошок, уборную им моют смотри, Солтанмурад, - и Абдул Гафарзаде очень внимательно посмотрел Буруну прямо в глаза, - я велю сделать из тебя такой порошок! А твой огромный нос, клянусь, велю перемолоть в мясорубке и скормлю твоей жене и детям!...
Сердце Буруна выскакивало из груди, в тот миг он убил бы собственную мать, но не мог сдвинуться с места и сказать хоть слово, потому что холод серых внимательных глаз Абдула Гафарзаде заставил дрожать этого человека, проведшего в тюрьмах большую часть своей жизни, считающегося волком в криминальном мире. Всем телом, всеми нервами, всем своим существом Солтанмурад чувствовал: сероглазый в черном галстуке и в очках теперь же, не сходя с мягкого кресла, не снимая локтей со стола, не дрогнув и не колеблясь, запросто в точности приведет свою угрозу в исполнение.
Гюльбала стал белый-белый и затрясся от злобы. Он хотел шагнуть к Абдулу Гафарзаде, но Бурун, не отводя глаз от Абдула Гафарзаде, рукой удержал брата и смог только сказать:
- Посмотрим!
Потом, резко повернувшись, вышел из кабинета, таща за собой брата.
После этого Бурун не показывался на кладбище Тюлкю Гельди, но примерно через месяц в старом ресторане "Интурист" случайно встретился с Василием и, не сдержавшись, при молодой девушке (Василий пришел в ресторан с очередной молодой и красивой девушкой) вылил Василию на голову полбутылки коньяку, дал крепкую оплеуху. Бурун по-своему, вот так отомстил Абдулу Гафарзаде.
Разумеется, ресторанная история тотчас стала известна Абдулу Гафарзаде, и через два дня, под вечер, в машину Буруна сели четверо, велели ехать в Загульбу, а когда выехали из Баку, остановили машину, избили Буруна до потери пульса, сняли с него брюки и ушли. Брюки под утро повесили, как знамя, над уличными воротами дома, где жил Бурун, и все парни махалли, все женщины и дети видели то позорное знамя.
Бурун и Гюльбала трижды собирались напасть на Абдула Гафарзаде, но каждый раз отступали посрамленные, их срам доставлял удовольствие Абдулу Гафарзаде, он вспоминал о нем, когда ему становилось тоскливо, и настроение улучшалось. На какое-то время Бурун исчез, не показывал носа, и его было забыли, но однажды открылась дверь кабинета Абдула Гафарзаде - и Бурун вошел:
- Помоги мне, Абдул-гардеш12!
Выяснилось, что учитель физики из Самарканда Сайзулла Мирзамухаммедов так обманул Буруна, такое навлек ему на голову, что теперь Бурун бьется как рыба об лед, а выпутаться не может.
И Абдул Гафарзаде помог Буруну.
И Бурун с газетным свертком в руке вошел к нему в кабинет, чтобы выразить уважение и вручить подарок.
И Абдул Гафарзаде серыми глазами сквозь очки мельком взглянул на газетный сверток и сказал:
- Не нужно... На праздники поздравишь...
Тогда был канун Новруз-байрама, и начиная с того времени Бурун стал поздравлять Абдула Гафарзаде подарками на каждый Новрузбайрам.
И однажды Абдул Гафарзаде вызвал к себе Агакерима:
- Кроме Новруз-байрама разве праздников нет? Бурун - не советский человек, что ли? Есть 7 ноября, есть 1 Мая, есть День Конституции... Я верха поздравляю, а этот ведет себя так, будто живет в Иране, будто он племянник Хомейни и кроме Новруз-байрама праздников не признает... Нет, как более двухсот миллионов советских людей живут, так пусть живет и Бурун!... Иди, передай ему!
И после этого Бурун поздравлял Абдула Гафарзаде со всеми праздниками, и Абдул Гафарзаде с улыбкой принимал подарки.
Их прекрасные отношения дошли до того, что Бурун, скандаливший когда-то с Абдулом Гафарзаде, теперь курить при Абдуле Гафарзаде не осмеливался - из уважения.
Абдул Гафарзаде поручил Агакериму сдать морг в аренду шести студентам по 70 рублей в месяц - два человека в комнате. Приехавшие в Баку из далеких сел на учебу в техникум студенты были спокойные люди, и когда работы бывало много, Агакерим, Мирзаиби, Василий заставляли и их бесплатно рыть могилы, как алкоголиков.
Студенты ежемесячно давали 420 рублей караульщику Афлатуну (ответственность за квартирантов лежала на караульщике Афлатуне, то есть если бы вдруг аренда вскрылась, отвечал бы Афлатун, Абдул Гафарзаде, конечно, ни о чем не имел и понятия), и Афлатун передавал деньги Абдулу Гафарзаде. Абдул Гафарзаде 20 рублей из них давал караульщику Афлатуну (и караульщик Афлатун всегда брал деньги и клал в карман с одними и теми же словами: "Да не лишит нас Аллах, как это называется, ну это, тебя у нас над головой!... Да наполнит Аллах твой карман, как это называется, ну это, благодатью!... А мы живем в твоей тени!...), а остальное брал себе. Конечно, 400 рублей в месяц для Абдула Гафарзаде ничто, но в каждом деле должен быть порядок и точность, к тому же Абдул Гафарзаде не тот человек, который отказывается от малых сумм, поскольку зарабатывает большие деньги, - у каждой суммы свое место и своя цена.
... В тот апрельский день Абдулу Гафарзаде сначала вспомнился Фарид Кязымлы, а потом Бурун с братом, и Абдул Гафарзаде, широко раскинув руки, с удовольствием потянулся, улыбнулся, нажал звонок, вызвал молодую и красивую девушку-секретаршу, и, когда девушка-секретарша вошла, Абдул Гафарзаде впервые за десять дней хорошенько рассмотрел ее с головы до ног и сказал:
- Позови Василия...
Покрасневшая под взглядом Абдула Гафарзаде девушка-секретарша даже не помнила, как вышла из кабинета: никогда в жизни никто не смотрел на нее так откровенно... А как на самом деле смотрел на нее Абдул Гафарзаде? Как на арбуз или дыню на базаре, мол, какой окажется внутри, если купишь...
Все женщины, работающие в управлении кладбища, помимо того, что были прекрасными специалистами своего дела, были еще и красивы.
От машинистки Бадуры-ханум до главного бухгалтера Евдокии Станиславовны. Их отбирал и брал на работу сам Абдул Гафарзаде. Правда, некоторые из них уже постарели, но Абдул Гафарзаде держал их на работе несмотря на это и, как всегда, оказывал им уважение. Как всегда - то есть как в их молодости. Каждая в свое время была любимой Абдула Гафарзаде...
Однажды женщины сели позавтракать. И главный бухгалтер, Евдокия Станиславовна, почему-то вдруг задумалась, голубые глаза ее повлажнели... Она глубоко вздохнула и сказала: "Абдул всех нас надул..." А кассир Маргарита Иосифовна внесла поправку: "Абдул всю советскую власть надул!..." В общем... Это всего лишь бабыли сплетни кладбища Тюлкю Гельди...
Абдул Гафарзаде взял на работу Василия Митрофанова по рекомендации своих друзей из Ростова, и Василий вместе с матерью-старухой переселился из Ростова в Баку. За двенадцать лет работы в управлении кладбища он полностью оправдал рекомендацию. Голубоглазый блондин, худощавый, красивый, на первый взгляд кажущийся простодушным, он с одной улыбки, с одного взгляда понимал, чего хочет Абдул Гафарзаде, и поэтому был, может быть, самым близким Абдулу Гафарзаде человеком (разумеется, кроме членов семьи). Вообще люди на земле делились для Абдула Гафарзаде на две части: члены семьи, то есть Гаратель, Севиль, Омар, маленький Абдул (прежде еще бедняга Ордухан!), и - все остальные люди.
Абдул Гафарзаде помог Василию получить в Баку двухкомнатную квартиру. Василий обставил ее с особым вкусом антикварными вещами, украсил прекрасными (альфрейными) малярными работами. Иногда квартира оказывалась нужной Абдулу Гафарзаде, и Василий вручал Абдулу Гафарзаде ключи, а сам со старухой матерью отправлялся к одному из бесчисленных приятелей в Баку. Они возвращались домой только после того, как Абдул Гафарзаде подаст сигнал - через три часа или через три недели.
Портрет Василия как передового рабочего был вывешен на районной Доске почета, среди передовиков производства. Абдул Гафарзаде часто упоминал имя Василия в своих победных рапортах, в докладах, даже в печати. Дважды Василий получал медали, и теперь Абдул Гафарзаде собирался представить его к ордену. Иной раз под хорошее настроение Абдул Гафарзаде, улыбаясь, говорил Василию: "Жаль, что ты числишься могильщиком!... У нас могильщиков не ценят... Если бы ты был на другой работе, дорогой, хоть бы, например, парикмахером, я бы теперь тебя героем сделал, и вся страна бы о тебе говорила!... Ей-богу, я бы депутатом тебя сделал! А теперь что? Пропади оно пропадом, это кладбище!"
Ну не Героем Социалистического Труда, не депутатом, а в партию Абдул Гафарзаде его провел и секретарем первичной партийной организации управления кладбища избрал. Рабочий к тому же, русский - образец нерушимой дружбы народов, и к тому же оценка преданности Абдула Гафарзаде центральной власти.
В Ростове Василий Митрофанов зарабатывал деньги (и немалые!) организацией оргий для некоторых высокопоставленных и денежных людей. По приезде в Баку, ознакомившись с дневной и ночною жизнью кладбища Тюлкю Гельди, он сумел верно оценить здешнюю ситуацию и некоторое время отдавал себя прежней профессии, вызывая знакомых девушек из Ростова в Баку. Он вошел в деловой контакт с бакинскими проститутками, и по ночам клиенты, приезжавшие на кладбище Тюлкю Гельди, кроме водки или анаши, за деньги, разумеется (сумма зависела от качеств проститутки и платежеспособности клиента, шестьдесят процентов проститутке, сорок - Василию), мог увезти с собой на ночь девушку (сколько она сорвет с клиента дополнительно - ее проблемы, чем она умнее и опытнее, тем больше и сорвет!). Но эта постепенно расширяющаяся деятельность Василия длилась недолго, Абдул Гафарзаде категорически запретил Василию приводить шлюх на кладбище Тюлкю Гельди и вообще предаваться этому идиотскому занятию.
Василий больше не приводил девиц на кладбище Тюлкю Гельди, он занялся молодыми русскими девушками, жившими в Баку, в стороне Баилова, и пристрастившимися к анаше. Он снабжал их анашой и отдавал во временное пользование денежным председателям колхозов, директорам совхозов, руководящим партийным и советским работникам районного уровня, работающим в районах Азербайджана, а также районах Грузии, Армении, Дагестана, в Краснодарской и Ростовской областях. Районные деятели проводили свои отпуска в санаториях Кисловодска, Сочи, Юрмалы, и девушки, получив у Василия месячную дозу анаши (некоторые перешли на морфий, кокаин, и Василий, ругая их про себя, должен был находить и покупать эти наркотики, гораздо более дорогие, чем анаша), за счет районных деятелей снимали прекрасные квартиры поблизости от санаториев в Кисловодске, Сочи, Юрмале, развлекали своих покровителей, потом возвращались в Баку. Василий получал плату и с девушек, и с почтенных районных деятелей, и все при этом неплохо зарабатывали.
Абдул Гафарзаде считал, что для мужчины унизительно в делах зависеть от проституток. Если в дело вмешивается женщина (а особенно проститутка!), тогда делу вообще конец! Поэтому Василий Митрофанов стал посредником и организатором интимных дел одного только Абдула Гафарзаде.
Хотя Василий был очень близким Абдулу Гафарзаде человеком, он всегда знал свое место, близостью не злоупотреблял, не курил при хозяине (если в руке была сигарета, то, завидев Абдула Гафарзаде, он прятал ее за спину) и не пил, и Абдул Гафарзаде высоко ценил его такт.
Абдул Гафарзаде ездил в командировки в другие города в основном по двум вопросам: либо по любовным делам, либо по картежным. Деловые вопросы решались в Баку, и если нужен был человек из другого города, его приглашали в Баку.
Теперь Абдул Гафарзаде в карты давно не играл. И не потому, что, выехав последний раз на карточный сбор в Ригу, он в одну ночь проиграл наличными сто десять тысяч рублей - карты есть карты, и тот, кто играет, должен уметь не только выигрывать. А потому, что прежних игроков уже не было: большинство поумирало, кого-то убили, кто-то, отказавшись от советского гражданства, под маркой Израиля уехал за границу и теперь изредка подавал весть из США, ФРГ, Италии, Турции, Греции, да и из Израиля тоже.
А когда-то они жили в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Ташкенте, Ереване, Таллинне, в других городах и по своему весу в обществе, то есть не по одному только огромному богатству, а по степенности (солидные были люди!), рассудительности, умению себя вести были равны Абдулу Гафарзаде. Они не были шпаной, дешевкой, они не связывались с мелкими ворами, но теперь место тех видавших виды мужчин заняли люди, у которых молоко на губах не обсохло, и хотя денег у них побольше, чем у прежних, сами они гроша ломаного не стоят. Новое поколение управляло значительно большими территориями. Конечно, у территорий было партийно-советское руководство, но было еще и теневое, реально управлявшее заводами, фабриками, торговлей, общественным питанием, бытовым обслуживанием, торговлей наркотиками, проститутками, часто между теневым руководством и официальным устанавливалась хорошая связь. И все-таки новое поколение состояло из совершенно несерьезных людей. Конечно, немало оставалось еще и старых друзей (как Абдул Гафарзаде), но они старели...
Размышляя об этом, Абдул Гафарзаде про себя усмехался, потому что советские газеты, радио, телевидение с утра до вечера писали об отвратительной мафии в капиталистических странах, и в тех же газетах печатались хвалебные очерки о каком-нибудь, например, председателе колхоза, Герое Социалистического Труда из Средней Азии, о каком-нибудь видном хозяйственнике из Ростовской облети, из Прибалтийских республик, а это был тот самый Герой Социалистического Труда, тот самый хозяйственный руководитель, с которым Абдул Гафарзаде лично только что играл в карты в Одессе, в Ереване или в Кисловодске и, играя, решал деловые вопросы...
Образ жизни нового поколения был совсем не по душе Абдулу Гафарзаде, и поэтому он больше не ездил на картежную игру. Внешние стороны каждодневной жизни этих молодых людей - и виски, что они пили, и проститутки, одетые ими по последней моде и обвешанные драгоценностями, которых они водили рядом с собой, анаша, которую они курили, морфий, которым кололись, сотни, которые они швыряли в ресторанах официантам каждый раз после трапезы сверх счета, их роскошные усадьбы, сооружаемые откровенно, у всех на глазах, без всякого стеснения, "мерседесы", в которых они разъезжали, - все это очень не нравилось Абдулу Гафарзаде.
Нельзя было, сидя на корабле, так откровенно бросать вызов капитану. Все это, по мнению Абдула Гафарзаде, могло плохо кончиться. Правда, дела этого мира наперед знать нельзя, но похоже было, что до конца жизни Брежнева оставалось немного, его ведь под руки водят, а выступая, он так мямлит, что и понять невозможно. Кто придет после Брежнева? Конечно, может прийти такой, что дела пойдут еще лучше (Абдул Гафарзаде был почти убежден, что так и будет! Общество, в котором говорят одно, а делают прямо противоположное, невозможно исправить, потому что начнешь исправлять, так оно вообще развалится, и поэтому руководство оно должно избирать под стать себе!), но дурного не ждать, так и доброе не придет, мог к руководству прийти и такой (это Советский Союз, это история - может быть все что угодно!), что все перевернет с ног на голову... Правда, Абдул Гафарзаде хоть и ни во что на свете не верил, а в силу денег верил на сто процентов, но... Все равно новое поколение ведет себя неправильно, совершенно неправильно!
Прежде они перезванивались от Москвы до Херсона, съезжались, и тогда и карты, и оргии, и веселье были, в сущности, лишь предлогом, потому что главная цель была другая: они обменивались идеями, советовались, протягивали друг другу руку помощи, готовили будущие деловые встречи. А теперь цель - сами карты и сами развлечения, потому что деньги слишком легко даются, сами в руки идут, слишком много дающих взятки и берущих слишком много. Прежде настоящие мужчины общались с профессорами, видными артистами, композиторами, художниками, писателями, известными врачами... Правда, и у нового поколения профессора, начальники, министры были под рукой. Но Абдул Гафарзаде с течением дней все больше убеждался: теперешние профессора, писатели, композиторы, артисты, обладатели высоких должностей измельчали и продолжают мельчать. Ряды прежних мужчин редеют...
... Вошел Василий. Абдул Гафарзаде сказал:
- Поговори с Москвой. Двухместный номер в гостинице нужен на завтра.
Василий удивился и на чистом азербайджанском языке (у него был, как видно, особый талант к языкам, всего через год после переселения в Баку он стал чисто говорить по-азербайджански) спросил:
- Вы едете в Москву, Абдул Ордуханович?
Абдул Гафарзаде скривился, подумав о сыне свояченицы, Фариде Кязымлы:
- Нет, знакомый едет.
- Люкс, Абдул Ордуханович?
- Пускай... - Абдул Гафарзаде, сняв очки и протирая стекла платком, усмехнулся: - У тетиного мужа денег много.
Василий ничего не понял, но задавать вопросы и прояснять ситуацию было не в его стиле, поэтому он спросил как обычно:
- Больше ничего не нужно, Абдул Ордуханович?
- Нет, дорогой. Только твое здоровье.
- Большое спасибо. Я могу идти, Абдул Ордуханович?
- Иди, займись, дорогой, вечером я буду дома, позвонишь, расскажешь.
- Конечно. Пожалуйста.
Василий вышел. Но после разговора о Москве комнату заполнил Удивительный весенний воздух, и Абдул Гафарзаде, конечно, тотчас его ощутил, почувствовал, узнал, тот весенний воздух в памяти остался свежим, и внезапно пришедшие на память воспоминания снова, как и в далекие прекрасные дни, принесли ему юную радость, прогнали все заботы и горести. Правда, скользкое как у рыбы тело Розы внезапно выскользнуло из его объятий... Но весенние чувства, свежесть не унесло с собой, те весенние чувства и свежесть навсегда остались с Абдулом Гафарзаде и иногда, как сейчас, внезапно приходили на память.
Розе было двадцать восемь лет, то есть прошлой весной - в прекрасную, незабываемую пору, при воспоминании о которой закипала кровь, - было двадцать восемь лет, и Абдул Гафарзаде, повидавший в жизни много женщин, знал, что самое время любить Розу, через пять даже через три года будет поздно, нынешней Розы не будет. Когда Абдул Гафарзаде увидел Розу впервые, каким он представил себе ее тело, таким оно и было в действительности: белоснежное, гладкое, здоровое, бедра полные, пупок глубоко скрыт, живые и всегда горячие, пламенные груди казались звенящими - это было сплошное счастье, и это сплошное счастье прошлой весной чуть не свело с ума Абдула Гафарзаде. Роза отлично знала, какая сейчас пора в ее жизни, она понимала, что через пять лет, конечно, сохранит свою красоту, - наверное, сохранит и блеск, и способность увлечь, но теперешней Розы не будет. И Роза умело сводила людей с ума...
Она работала на Восьмом километре, в сберегательной кассе, напротив старого трехэтажного дома, среди знакомых считалась самой красивой женщиной во всем Баку, а не только на Восьмом километре, и Василий познакомился с нею на одном из бесчисленных празднеств. Он сразу по достоинству оценил эту женщину и поэтому счел ее достойной не себя, а самого Абдула Гафарзаде. Красота и кокетливость Розы были так впечатляющи, что дьявол чуть не сбил с пути истинного Василия Митрофанова, молодой человек впервые за время служения Абдулу Гафарзаде чуть не ступил на путь "предательства"... Василий знал вкус Абдула Гафарзаде и был совершенно убежден, что Абдул Гафарзаде безумно влюбится в эту женщину, и Василий также хорошо знал, что в пору любви Абдул Гафарзаде деньги не считает за деньги, Василий мог сговориться с Розой и делить с нею деньги, что будут сорваны с Абдула Гафарзаде, и доход, разумеется, был бы куда больше обычного (потому что Василий Митрофанов знал все самые тонкие пути, которыми Абдула Гафарзаде можно ввести в расход, и с помощью Розы не вполне мог тайно пользоваться этими путями), но Василий, хотя и с большим трудом, обуздал себя, заставил себя сказать: "Будь проклят, дьявол!"
Роза была одинока и, скорее всего, согласилась бы на предложение симпатичного Василия, но когда Василий на мгновение представил себе, что Абдул Гафарзаде может узнать о его "предательстве", все нутро у него дрожмя дрожало, хотя он, честное слово, несмотря на молодость, многое повидал на свете, а о том, чего не успел повидать, имел достаточно ясное, хоть и теоретическое представление. Страх вынудил Василия и на этот раз, как всегда, верно послужить Абдулу Гафарзаде, заставил быть преданным посредником между ним и Розой.
Абдул Гафарзаде, увидев Розу, сразу понял, что с такой женщиной он не хочет видеться тайком и наспех в Баку. Сначала Василий съездил в Москву и все там подготовил, потом поехала Роза, а уж потом и Абдул Гафарзаде. И Абдул Гафарзаде никогда не мог и предположить, что в нем еще столько юношеской страсти, Роза воскресила в Абдуле Гафарзаде юношу. В последнее время, особенно после бедняги Ордухана, Абдулу Гафарзаде казалось, что жизнь прожита, завершается, но дни с Розой в весенней Москве будто вернули его к жизни, дни с Розой возвратили не одни воспоминания о чувствах, волнениях тридцатилетней давности, но и сами молодые чувства.
Роза была айсоркой, и бывали минуты, когда Абдулу Гафарзаде, в свободное время прочитавшему много книг о древней Ассирии, казалось, что эта женщина с большими, черными, яркими, сверкающими глазами вошла в его жизнь не из сберегательной кассы Баку, а из древних эпох.
В том трехкомнатном номере люкс гостиницы в самом центре Москвы - Роза ничего на себя не надевала, жуя кардамон (Абдулу Гафарзаде нравился запах кардамона), ходила нагая, и, лежа в кровати или сидя в кресле, Абдул Гафарзаде не мог насмотреться на эту здоровую, страстную женщину. Абдул Гафарзаде никогда никакими деньгами, никакими сокровищами, никакими драгоценностями не гордился так, как Розой, в те дни ему казалось, что Роза была самым ценным сокровищем из всех полученных им в жизни.
Абдул Гафарзаде в любое время мог взять командировку на любой срок в любой город Советского Союза. Московскую поездку он предусмотрел как пятнадцатидневную, и первые пять дней и ночей промчались как миг - гигантский миг, полный чувств и волнений: за пять дней ни Абдул Гафарзаде, ни Роза ни на минуту не вышли из своего трехкомнатного номера люкс, даже в ресторан не ходили. Ресторан-то уж ладно, Абдул Гафарзаде вообще терпеть не мог рестораны, но за пять дней Роза не смогла найти возможности позвонить своему дяде Асатуру! Одним из самых ярких детских воспоминаний Розы, и может быть, первым из них, была большая коробка цветных карандашей, которые привез ей в подарок из Москвы дядя Асатур. Красный, зеленый, желтый, розовый, оранжевый карандаши слились в памяти с чистотой, наивностью, искренностью четырнадцатилетней девочки Розы, в блеске красного, зеленого, желтого, розового, оранжевого была странная печаль, даже слезы. С тех пор прекрасная женщина не знала равных по яркости и чистоте чувств, а вспоминая карандаши, она вспоминала те чувства и маленькую себя, и без всякой причины ей хотелось горько плакать, всхлипывая.
Дядя Асатур водил в Москве трамвай, и с тех пор, как умер его родной брат, то есть отец Розы, а мать Розы вышла замуж за соседа-парикмахера, вдовца-азербайджанца, дядя не приезжал в Баку, но ко всем праздникам, включая 28 апреля - день установления советской власти в Азербайджане, - присылал Розе поздравительные открытки. Дядя Асатур был единственным в мире человеком, который посылал Розе открытки.
Когда Василий Митрофанов вел, как говорится, переговоры с Розой от имени Абдула Гафарзаде и Роза дала согласие на прекрасную московскую поездку, печальный блеск красного, зеленого, желтого, розового, оранжевого вспомнился ей, и в воспоминаниях облик дяди Асатура предстал как сама чистота.
В Москве Роза хотела непременно позвонить дяде Асатуру и повидаться с ним, собиралась пойти к нему домой и сказала об этом Абдулу Гафарзаде, но что дядя Асатур водитель трамвая - не сказала.
Ей показалось, что это неудобно, и она придумала, что дядя работает в Министерстве торговли СССР. Придумала и стала волноваться: вдруг Абдул Гафарзаде захочет увидеть, познакомиться с человеком, работающим в Министерстве торговли.
Но Роза напрасно беспокоилась, потому что Абдул Гафарзаде знал в жизни множество роз и нероз и видел их насквозь, как прозрачных. Он сразу догадался, что Роза про дядю лжет, и, чтобы не портить себе настроение, не стал углубляться...
В те волшебные пять дней только звонки Василия Митрофанова напоминали о жизни за пределами гостиничного номера. Василий жил в той же гостинице и звонил каждый день, раз утром и раз вечером: "Не нужно ли чего, Абдул Ордуханович?" А что могло быть нужно Абдулу Ордухановичу? В те прекрасные весенние дни в том трехкомнатном номере-люкс - ничего, кроме Розы. Никакие драгоценности мира. Но вечером на пятый день Абдул Гафарзаде сказал Василию: Душа кеманчи просит, Вася... - В коротенькой фразе было столько сердечности, столько души, голос был жалобный, почти молящий. Василий никогда не слышал у этого человека такого растроганного голоса...
Абдул Гафарзаде и сам не знал, почему душа запросила кеманчи, обычно он слушал кеманчу в печальные минуты, но тогда весной в Москве сердце Абдула Гафарзаде расцвело, как столетнее дерево, и он забыл заботы и горести мира; но, как видно, на сердце что-то было...
Абдул Гафарзаде никогда не ходил по номеру голым, как Роза, он одевался сразу, как вставал с кровати, это у Розы тело было белоснежное, кожа тугая и гладкая, а своего тела Абдул Гафарзаде стеснялся. Живот большой, волосатый... Несмотря на веселые, шаловливые, страстные призывы Розы, в совершенстве владеющей всеми тонкостями мира любви, любовных дел, Абдул Гафарзаде не становился с ней вместе под душ. Шел в ванную, закутывал Розу в большое китайское полотенце, брал на руки и нес на кровать. Ранним утром Василий улетел в Баку и вечером вернулся в Москву с Ахмедом Ширкеримом, знаменитым кеманчистом. Из Внуковского аэропорта заехал на московский Центральный рынок, у апшеронских цветочников купил для Розы охапку свежих нераскрывшихся роз и в тот же вечер привел Ахмеда Ширкерима в трехкомнатный номер-люкс.
Ахмед Ширкерим настроил кеманчу, как обычно закрыл глаза и сыграл для начала один "Сейгях", и сыграл его так душевно, в гостиничном номере Москвы "Сейгях" прозвучал так таинственно-неожиданно и в то же время интимно, что даже Василий и Роза, не любившие кеманчу и не понимавшие мугам, по правде говоря, получили удовольствие. Потом Ахмед Ширкерим играл азербайджанские народные песни, плясовые мелодии и снова вернулся к мугаму, по просьбе Абдула Гафарзаде сыграл "Сары бюльбюль"... Эту песню очень любил покойный Хыдыр, Абдул Гафарзаде как сейчас помнил: Хыдыр в зимнюю стужу моется во дворе под краном холодной как лед водой и напевает "Сары бюльбюль". "Сары бюльбюль" был тот же самый, он был как всегда живой, а Хыдыр давно уже был в праведном мире, и Ахмед Ширкерим будто знал об этом, языком кеманчи он вспоминал брата, и воспоминания терзали сердце Абдула Гафарзаде, и глаза его повлажнели. Ахмед Ширкерим заиграл "Кесме шикесте". Закрыв глаза, двигая туда-сюда смычком по струнам, он в такт качал головой, и Абдулу Гафарзаде казалось, что между звуками "Кесме шикесте" и большими черными глазами Розы, ее белоснежным тугим телом есть что-то родственное. Родственность была не кровной, а временной, эпохальной, она говорила о том, что красота на земле вечна, будь то красота песни или женщины, она говорила о древних временах, о давнем мире, о недосягаемости дали истории, и Абдул Гафарзаде, тоже закрыв глаза, слушая кеманчу, мыслями уходил в древность, в недосягаемость, в недостижимость.
Ахмед Ширкерим закончил играть "Кесме шикесте", и в гостиничном номере воцарилась странная тишина, в самой этой тишине была древность. Потом Абдул Гафарзаде сунул руку в нагрудный карман пиджака, вытащил большое портмоне из крокодиловой кожи, которое носил в кармане почти тридцать лет, и, отсчитав Ахмеду Ширкериму десять сотенных, сказал:
- Да будет впрок.
Довольный Василий взглянул на Ахмеда Ширкерима и кивнул головой, мол, видишь, я говорил...
Воодушевленный столь высокой оценкой музыки (хруст сторублевок был звонок), Ахмед Ширкерим достал из футляра скрипку, которую привез из Баку вместе с кеманчой, встал перед Розой и, снова закрыв глаза, заиграл "Очи черные", посвященные Розе, специально для нее, ей одной...
В ту ночь, засыпая, прильнув к боку Абдула Гафарзаде, Роза в тишине и темноте трехкомнатного номера-люкс отчетливо слышала стук его сердца, и в том стуке было нечто родное, чего раньше Роза не чувствовала никогда, Розе казалось, что она действительно начинает любить этого пожилого мужчину с большим волосатым животом, недавно чуждая, а теперь ставшая своей кеманча будто снова печально заиграла, ее голос просачивался сквозь тишину, и, окончательно засыпая, Роза представила себе, что это - не гостиничный номер, а ее собственный дом, а лежащий рядом мужчина - ее муж, и, внезапно ощутив семейную близость, Роза легонько погладила волосатую грудь Абдула Гафарзаде.
В Баку, на Восьмом километре, на третьем этаже трехэтажного здания, напротив сберегательной кассы, в которой Роза работала, между верхней границей уличных окон и крышей из камня была вытесана такая надпись:
1867
Мешади Мирза Мир Абдулла
Мешади Мир Мамедгусейн оглу
Когда Роза смотрела из окна кассы на эту надпись, ей казалось, что в сравнении с древностью даты, с давностью жизни Мешади Мирзы ее собственная жизнь, все ее волнения - детская игра. Теперь, в трехкомнатном номере-люкс, перед сном, легонько поглаживая волосатую грудь Абдула Гафарзаде, Роза воображала, что она не в постели, а в той давности, где жил Мешади Мирза, в нынешнем ненадежном мире если и можно на что-то надеяться, на что-то опереться, то только на эту древность - ее надежность, ее покой принесли успокоение молодой женщине...
Но раздался телефонный звонок, и по звонку Абдул Гафарзаде сразу понял, что он из Баку и в Баку что-то случилось. В первый же день приезда сюда он позвонил в Баку и на всякий случай дал Гаратель номер (он всегда так делал, бывая в других городах!). Поспешно вскочив, он схватил трубку.
- Здравствуйте, дядя Абдул. Это Омар говорит. Как вы?
- Что случилось?
- Что?
- Что случилось, спрашиваю.
- Мама заболела, дядя Абдул.
Абдул Гафарзаде вначале понял, что речь идет о матери Омара, то есть о жене Муршуда Гюльджахани, и успокоился, задышал спокойно.
Состояние серьезное?
- Что?
- Я спрашиваю, состояние серьезное, тяжелое?
- Да, тяжелое.
- Детка, так твоя же мама-бедняжка была здоровым человеком...
- Да не моя мама, э, дядя Абдул, мама Гаратель заболела. И мы приехали сюда. Из вашей квартиры говорим. Севиль сказала, чтоб я позвонил вам, а то я не беспокоил бы вас. Она очень боится...
Абдул Гафарзаде вдруг весь как ребенок затрясся (после смерти Ордухана он очень боялся внезапных смертей), как ни пытался взять себя в руки, ничего не получалось, и, больше ничего не спрашивая, он бросил трубку на рычаг - и счастье с Розой, и весенняя свежесть, заполнившая все его существо за шесть московских дней, в мгновение начисто исчезли. Абдул Гафарзаде торопливо умылся и стал одеваться. Роза проснулась, включила бра над головой и села в постели, одеяло соскользнуло с груди, упало на бедра, но теперь грудь Розы в свете бра была обыкновенной женской грудью.
- Что случилось?
- Мне надо уезжать, Роза...
- Куда?
- В Баку.
- А я?
- Ты сколько хочешь гуляй здесь. Иди... как, ты говорила, зовут этого человека? Да, Асатур... Вот и повидайся с ним... Вася тоже останется, как захочешь, он тебя привезет...
Надев пиджак, Абдул Гафарзаде позвонил, разбудил Василия, велел ему спуститься и подождать его на первом этаже. Потом сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил свое большое портмоне из крокодиловой кожи, положил три тысячи на телевизор и сказал Розе, смотревшей на него все еще сонными глазами:
- Это тебе.
Роза, прищурившись, внимательно посмотрела на Абдула Гафарзаде:
- Что?!
- Эти деньги - твои.
Роза вдруг вскочила с места, как кошка бросилась к телевизору и, схватив с телевизора деньги, швырнула их на пол.
- Кто я такая, по-твоему? Ты что мне деньги суешь?! За услугу?!
Абдул Гафарзаде в ту же ночь улетел в Баку.
Конечно, те три тысячи рублей были ничто в сравнении с шубой из выдры, которую он купил Розе, с золотым браслетом, жемчужным ожерельем, гарнитуром из бриллиантовых серег и кольца, японским сервизом на двадцать четыре персоны... Но поступок Розы в ту ночь, ее слова: "Кто я такая, по-твоему? Что ты мне деньги суешь?!" - так понравились Абдулу Гафарзаде, что, хотя с тех пор они больше не были с Розой близки (Абдул Гафарзаде не любил повторов), при посредстве Василия он устроил ее на заочное отделение Института народного хозяйства, чтобы она стала квалифицированным экономистом. Вообще после той прекрасной незабываемой московской весны Абдул Гафарзаде часто думал о Розе и искренне хотел, чтобы эта молодая женщина была счастлива, и столь же искренне не хотел, чтобы она распустилась, попала в дурные руки. Он даже подумывал, не женить ли Василия на Розе, но пока не пришел к решительному выводу.
А три тысячи рублей так и оставались в номере-люкс рассыпанными по полу, и после ухода Абдула Гафарзаде Розе, конечно, пришлось собрать хрустящие сторублевки с пола по одной...
12
Встреча
Хосров-муэллим никогда в жизни не видел дочерей Калантара-муэллима, однако вначале часто, потом все реже, но даже и сейчас, когда календарь века перешагнул восьмидесятую отметку, тех девочек он время от времени видел во сне. У них не было лиц, вернее, их лица были будто за тюлевыми занавесками, они хором плакали, слезы из глаз текли у них как сель, лились по улицам, сливались в море, и Хосров-муэллим во сне боялся утонуть, умереть в море слез, пролитых дочерьми Калантара-муэллима. Кто-то, очень возможно, что жена Калантара-муэллима - за долгие годы Хосров-муэллим забыл ее лицо, - утешал и девочек, и Калантара-муэллима, и Хосрова-муэллима, который все это видел во сне (и во сне знал, что это только сон...): "Вода-это к ясности-Вода - это к ясности..."
Правда, Хосров-муэллим знал, что всё это сон, но и зная это, боялся утонуть в море слез, а Калантар-муэллим, сидя в маленькой лодке, плавал в том море. "Слушай, у меня дела хороши, - говорил он, - потому что мне с самого начала повезло. Что ж, что я отец семерых дочек? Моя жена из полкило мяса готовит так много и к тому же так вкусно, что мы доесть не можем. А когда живот полный - значит, дела отличные. Значит, и химию детям преподавать будешь хорошо". И Калантар-муэллим смеялся, но Хосров-муэллим знал, что, в сущности, это не смех, а плач, потому что из глаз Калантара-муэллима текли слезы, наполняли лодку, и лодка исчезала, и Калантар-муэллим исчезал, и Хосров-муэллим понимал, что Калантар-муэллим утонул в море слез, и боялся, что сам утонет, а девочки все плакали, и воды прибывало...
Тогда Арзу сказала Хосрову-муэллиму: "Мне-то что, я одна... А у Калантара-муэллима, бедняги, семь дочек остались..."
После этих слов Хосров-муэллим если где видел нищенку, думал, что это обязательно дочь Калантара-муэллима, останавливался, вглядывался в лицо нищенки, хотел отыскать и всегда находил в ее лице сходство с Калантаром-муэллимом, а нищенка так пугалась его взгляда, что убегала...
Количество девочек, которые снились Хосрову-муэллиму, бывало большим, бывало маленьким, но как бы много или мало их ни было, они были семью дочками Калантара-муэллима, семью девочками-сиротками, которых Хосров-муэллим не видел никогда в жизни.
Кончались семидесятые годы, и старуха Хадиджа верно говорила: Хосров-муэллим впервые за свою долгую жизнь (и как видно, в последний раз...) летом поехал отдыхать. Был август, в Баку стояла жара, Хосров-муэллим получил на почте отпускные (последний год перед пенсией он работал в киоске), прибавил к собранным за годы двумстам рублям и, купив билет в общий вагон поезда "Баку - Кисловодск", под вечер уехал.
Последний раз Хосров-муэллим садился в поезд в 1956 году, когда возвращался в Баку из Томской области. Целыми днями, вот так же сидя перед окном общего вагона, он смотрел на сменяющие друг друга дорожные картины, но, в сущности, ни одной из них не видел, а видел поднимающийся в Шушу фаэтон Ованеса-киши, разноцветного мертвого петуха, Красного Якуба у шлагбаума, преградившего дорогу на Гадрут, костер, горящий в шести километрах от Гадрута, все вглядывался в лицо Хыдыра-муэллима (он еще не знал, что Хыдыр-муэллим был расстрелян семнадцать лет назад - в один из зимних дней 1939 года, узнал только в Баку), рассматривал каждую черточку этого лица, все хотел разобраться, понять Хыдыра-муэллима, и порой ему казалось, что Хыдыр-муэллим это не Хыдыр-муэллим, а Мамедага Алекперов, потому что после семнадцати лет разлуки в поезде, который идет в Баку, если смотришь в окно общего вагона и думаешь о Хыдыре-муэллиме, то сам не замечаешь, как на стекле появляется лицо Мамедаги Алекперова, следователя. Поезд, шедший из Томской области, и дни, которые он просиживал перед окном общего вагона, - все осталось в прошлом. И по мере того, как годы сменяли друг друга, и костер, в шести километрах от Гадрута, и торжество в доме Алескера-муэллима, и холод Нарыма - все перемешалось, превратилось в какой-то клубок, порой так сжимавшийся, съеживавшийся, что делался величиной с орех и застревал в горле Хосрова-муэллима, и тогда казалось, что вот сейчас сердце лопнет, вот сейчас смерть придет, но смерть не шла, сердце не разрывалось, и выходило, что раз живет мир, надо жить и Хосрову-муэллиму...
В тот августовский вечер Хосров-муэллим вошел в общий вагон поезда, идущего в Кисловодск, показал проводнице билет и хотел спросить, где его место, но очень толстая пожилая женщина-проводница сидела в тот дикий зной в своем купе, с хрустом поедала большой соленый огурец, читала какую-то старую книгу и, не поднимая головы, говорила:
- Давай... Давай... Проходи...
Хосров-муэллим нашел свое место (опять у окна), маленький ручной чемоданчик поставил под деревянное сиденье и, вдыхая тяжелый от смешанных запахов общего вагона и чересчур горячий воздух, подумал: где же он видел эту проводницу?
Поезд тронулся. Толстая проводница, выковыривая из зубов длинным ногтем указательного пальца остатки соленого огурца, пришла проверять билеты. Как только она встала перед Хосровом-муэллимом, он окончательно убедился, что откуда-то хорошо ее знает. Но кто она, никак не мог вспомнить.
Громко, чтобы весь вагон услышал, проводница закричала:
- Туалет содержите в чистоте! Кто набезобразит в туалете, дам в руки тряпку, сам будет мыть! - Потом протянула к Хосрову-муэллиму руку, которой ковыряла в зубах: - Давай быстрее! Давай-ка билет!
Хосров-муэллим протянул билет, который держал наготове, но проводница, вместо того чтобы взять билет, в колеблющемся вагонном свете пристально посмотрела на Хосрова-муэллима и вдруг спросила:
- А-а-а... Ты - Хосров-муэллим? - И глаза ее засверкали невероятным любопытством. - Слушай, а тебя не расстреляли? Откуда это ты воскрес?... Ничего себе!...
Хосров-муэллим знал, что это очень знакомая, близко знакомая женщина, кто же она, господи, кто? Никак не вспоминалось. Изнутри поднялось какое-то очень нехорошее, дурное чувство, которое смешалось с запахами общего вагона, - пот, вареные яйца, колбаса, лук, чеснок, - и чуть не вызвало у него рвоту.
А проводница взяла билет Хосрова-муэллима.
- Не фальшивый?... - сказала и громко расхохоталась. - Не узнал меня?
Хосров-муэллим не отрываясь смотрел на нее, толстую, седую, когда улыбается или смеется, видны испорченные и металлические зубы... Он ее знал... Он, конечно, ее знал... Он знал, кто она... знал... Но кто же она?! И нехорошее, дурное чувство снова подступило к горлу Хосрова-муэллима, и когда он сглатывал, острый кадык поднимался и опускался на тонкой шее.
Женщина-проводница сказала:
- Да это же я! Не узнал? Я Арзу, да, дочь Алескера-муэллима!...
Хосров-муэллим все так же глотал воздух и ничего не говорил, пот стекал со лба и повисал на кончике носа.
Женщина-проводница (Арзу!) опять рассмеялась.
- Ты как и прежде неразговорчивый, да?... Ну и ну!... Я думала, тебя давно расстреляли, а теперь уж и кости твои сгнили!... Но ты хорошо сохранился, ей-богу! - И толстая женщина-проводница смолкла, вдруг удалилась куда-то очень далеко, потом произнесла: - Жеву фелисит, мадемуазель... Помнишь?...
Странное дело, все хранилось у Хосрова-муэллима в памяти, но ничего он не помнил, в мозгу его и чувствах все перемешалось, слилось в клубок, но самое неожиданное, что из этого клубка, окончательно спутанного, так что ничего нельзя извлечь, вдруг как бы издалека послышался крик новорожденного. Кто был тот младенец? Джафар? Аслан? Азер? или эта самая Арзу? Кто?
А тот младенец кричал...
В это время в вагоне погас свет, и пассажиры зашумели:
- Сапожник!...
- Атанда!
- Убери руки!
- Пожарный!...
И в шуме-гаме раздался властный, хриплый голос женщины-проводницы (Арзу!), истинной хозяйки вагона:
- Смотрите не воруйте, да!... Милиционер в соседнем вагоне!
Потом свет загорелся, шум прекратился, пассажиры стали понемногу засыпать на своих сидячих местах, поезд шел мимо Дербента, и Гюльзар, если она была жива, наверное, и в голову не могло прийти, что сейчас Хосров-муэллим мимо проезжает...
Среди ночи женщина-проводница (Арзу!) снова подошла и встала перед Хосровом-муэллимом и, мокрым платком вытирая пот с груди, выпирающей из лифчика, сказала:
- Чего ты не спишь, Хосров-муэллим? Есть на свете что-нибудь лучше сна? Мечтаю досыта выспаться... Почему ты не спишь?
Хосров-муэллим отвел глаза от окна, посмотрел на пассажиров вокруг, привалившихся друг к другу плечами, свесивших головы, спавших кто сладко, кто беспокойно, потом посмотрел на Арзу - и ничего не сказал.
Арзу широко зевнула, распространяя запах спирта, глаза ее увлажнились, и сквозь зевоту она сказала:
- Увидела тебя, многое вспомнила... Откуда ты появился в моем вагоне, а?... - Она опять зевнула и, зевая, произнесла: - Мне-то что, я одна была!... А у Калантара-муэллима, бедняги, семь дочек осталось!...
Вот после той ночи семь дочек Калантара-муэллима, никогда не виденных Хосровом-муэллимом, стали входить в его сон, стали повторяющимся сном, и Хосров-муэллим так привык к нему, что сон стал казаться явью, как костер, горевший в шести километрах от Гадрута, как плевки следователя Мамедаги Алекперова, как то, что Гюльзар вышла замуж за шофера и переехала в Дербент, сон о семерых девочках стал частью жизни Хосрова-муэллима, запутался в общий клубок...
Хосров-муэллим побыл в Кисловодске месяц, каждый день даром пил нарзан, рядом с домом, где он снял комнату, был спокойный садик, куда он каждый день приходил посидеть, и однажды снова услышал откуда-то издалека крик младенца. Хосров-муэллим на этот раз увидел и профессора Фазиля Зия, бережно принимавшего младенца из лона матери, даже профессор Фазиль Зия пришел и сел рядом с Хосровом-муэллимом... Хосров-муэллим видел профессора Фазиля Зия пару раз на торжествах у Алескера-муэллима и с тех лет впервые вспомнил. Хосров-муэллим в тихом садике в Кисловодске вспоминал профессора Фазиля Зия, и доносившийся издалека младенческий крик превращался в голос шестилетнего Джафара, четырехлетнего Аслана, двухлетнего Азера, и сам профессор Фазиль Зия обернулся профессором Львом Александровичем Зильбером...
За тот месяц у Хосрова-муэллима подобные встречи в тихом садике в Кисловодске бывали часто...
За тот месяц игравшие в садике в Кисловодске дети, молодые люди, приходившие в садик, привыкли к длинному, худому, иногда разговаривавшему с самим собою старику как к тамошним скамейкам и деревьям; потом худой, длинный старик исчез, но ни игравшие в садике дети, ни приходившие в садик молодые люди этого не заметили... Хосров-муэллим вернулся в Баку. Началась осень, и Хосров-муэллим почему-то очень плохо переносил в том году осень; после того прекрасного воздуха в Кисловодске он все не мог привыкнуть к дымному Баку, ни дома, ни на улице не находил покоя, по ночам просыпался от одышки и до утра сидел в постели, не мог заснуть.
Потом началась зима, в Баку день-два шел снег, потом стал таять, и в один из таких дней, в воскресенье, Хосров-муэллим пошел на базар, купил яблок, дивно пахнущей айвы, апельсинов, сел в автобус и поехал на Восьмой километр. (Арзу тогда написала свой адрес, и Хосров-муэллим с тех пор носил его в кармане).
А там чуть прошел и встал прямо против старого трехэтажного здания. Каменные стены потемнели дочерна, краска на рамах и балконных перилах высохла и осыпалась, и поскольку таял снег, с перил и крыши капала черная вода. На самом верху, между крышей и наличниками третьего этажа, была выбитая на камне и теперь едва различимая надпись:
1867
Мешади Мирза Мир Абдулла
Мешади Мир Мамедгусейн оглу
Здание было на тридцать три года старше Хосрова-муэллима. Его построил человек по имени Мешади Мирза Мир Абдулла Мешади Мир Мамедгусейн оглу, и с тех пор оно вот так безмолвно стоит и наблюдает за делами мира. Хосрову-муэллиму показалось, что он знаком с этим зданием, откуда-то его знает. И как если бы здание было человеком, он подумал: откуда я его знаю?
А может быть, эта долгая жизнь - вторая, может, когда-то однажды он уже жил в этом мире, а теперь живет во второй раз...
Хосров-муэллим вошел во двор и остановился перед дверью номер семь на первом этаже. Слева от двери на асфальте из трех деревянных ящиков соорудили нечто вроде курятника, огородили давно проржавевшей железной сеткой, и между вымокшими в грязной снеговой воде дощечками мыкалось десятка полтора кур. Едва завидев Хосрова-муэллима, они закудахтали, забегали внутри своего крошечного загона, налетая друг на друга.
От грязи в курятнике шел резкий запах, и Хосров-муэллим отвернулся и, очень странно, именно в этот момент вспомнил Хыдыра-муэллима - его здоровое тело, и как он прямо держал голову, и как горделиво шагал четким шагом... У Хосрова-муэллима даже волосы встали дыбом, потому что ему показалось, что запах куриного помета идет не от самодельного курятника, а от здорового, играющего мускулами тела Хыдыра-муэллима.
Хосров-муэллим считал (был на сто процентов уверен!), что в тот зимний день 1939 года их арестовали по доносу Хыдыра-муэллима, и Хосров-муэллим никогда не узнает, что их арестовали по доносу Алескера-муэллима, но если на свете действительно есть нечто, именуемое духом, то дух Алескера-муэллима в таком неведении Хосрова-муэллима, наверное, все равно не находил себе хоть какое-нибудь утешение...
Хосров-муэллим хотел постучать в дверь номер 7, но в это время Арзу, браня кур, распахнула дверь:
- Что за прожорливая скотина?! Только что разве не дала я вам хлеба, чтоб вас разорвало?! - Увидев перед собой Хосрова-муэллима, Арзу слегка запнулась, даже как будто вздрогнула. - А-а-а, - сказала она. - Ты откуда явился, слушай? Когда тебя вижу, пугаюсь, э, как будто мертвый воскрес...
В одной руке Арзу держала тарелку с остатками вермишелевого супа, другой застегивала ворот старой голубой проводницкой куртки с истончившимися плечами, теперь домашней. Сказала:
- Заходи, заходи! Добро пожаловать... - И отступила в сторону.
Хосров вошел, в узком коридоре коснулся раздутого, как бурдюк, дряблого тела Арзу, снял галоши, поискал место для бумажного кулька, не нашел и положил его на пол в коридоре, стал снимать пальто. Арзу сказала:
- Сейчас!... Снесу вот обжорам... Столько еды даю им, овчинка выделки не стоит! Но яйца вкусные у паршивок... Я их по одной из Ставрополя привезла... Поспешно выйдя во двор, она вылила суп через железную сетку курам, часть вермишели, куски картошки застряли на железной сетке, и ставропольские куры в тот грязный зимний день как с голодухи, отпихивая друг друга, начали склевывать суповые остатки с сетки.
Войдя в дом, Арзу сунула грязную тарелку на другие грязные тарелки, чашки, кастрюли в раковине в коридоре, открыла кран, сполоснула руки, вытерла губы от супа полотенцем, висевшим на гвоздике на стене, а руки о старую проводницкую юбку, теперь домашнюю, сказала:
- Ну проходи давай, проходи! Очень хорошо, что пришел!...-И вместе с Хосровом-муэллимом вошла из узкого коридора в комнату. Пододвинув один из деревянных стульев к круглому столу, показала место:
- Садись здесь... Погоди, тюфячок дам, подстели себе...
- Нет, не нужно... - Хосров-муэллим хотел сесть.
- Как это-не нужно?... - Арзу громко рассмеялась, задрожали меш ки под глазами и мясистый подбородок, показались испорченные металлические зубы. - Ты такой сухой, никаких накоплений нет!... Сядешь, дерево в кости врежется...
Арзу взяла со старого дивана с торчащими пружинами маленький круглый тюфячок, сунула Хосрову-муэллиму, села напротив. Какое-то время сидели молча, потом Арзу опять рассмеялась.
- Вот это да, Хосров-муэллим! Ничего себе! Ты такой же как был, а? Как будто сорок лет не прошло! Какие сорок? Больше сорока!... Ну давай расскажи, как дела?... Как же получилось, что тебя не расстреляли? А вдруг ты как раз стукач окажешься, а?!
Хосров-муэллим все глотал воздух, острый кадык его поднимался и опускался на длинной шее, вонь от курятника через коридор добиралась до комнаты.
"Дорогие друзья! Тысячу извинений прошу у тамады, что оставляю его в офсайде. Но мне в голову пришел замечательный тост, и я должен произнести его на этом прекрасном торжестве!"
- Хороший свежий чай есть, давай я тебе чаю принесу! - Арзу встала, открыла дверцу шкафа рядом с диваном, взяла два стакана с блюдцами, в поллитровой банке оставалось яблочное варенье, поставила банку перед Хосровом-муэллимом. - Хорошее варенье, я в Саратове купила. Там не халтурят, не такие воры, как наши!... К тому же и дешево... - Потом пошла, сняла с газовой плиты в конце коридора чайник, налила в стаканы чай, принесла. Погоди, давай я и ложку принесу. - Принесла ложки, зачерпнула яблочного варенья, положила в стакан Хосрова-муэллима. - Пей... - И опять Арзу рассмеялась, но смех теперь был другой, будто улыбка на лице этой женщины была и ее, и одновременно какого-то другого человека (другой Арзу!). - Помнишь, мама-покойница ореховые ядрышки из Ордубада ставила на стол?...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги