Смерть и «Радостная женщина»

Глава I

Когда Доминик Фелз впервые увидел Китти Норрис, она скользила в танце по широким перилам террасы яхт-клуба, босая, в облаке радужного нейлона, а в руках у нее были серебристые сандалии. В тот вечер, который приходился на середину сезона, в клубе сразу же после Комербурнской регаты устроили танцы, и такие акробатические фокусы не вызывали особого удивления, хотя обычно проделывали их мужчины. Это был также день свадьбы Лесли Армиджера; впрочем, Доминик этого не знал, а даже если бы и знал, то не придал бы этому обстоятельству большого значения.

Он возвращался домой с урока музыки — тоскливой еженедельной повинности, избежать которой было невозможно. И, поскольку выдался прекрасный теплый вечерок, он пропустил свой автобус, решив прогуляться пешком до Комерфорда по дороге вдоль реки, пройдя милю с небольшим хвостиком. На окраине городка дорога шла почти под террасой клуба, из-за деревянной балюстрады навстречу Доминику лилась мелодия, почти полностью заглушенная гвалтом. По перилам, примерно в десяти футах у него над головой, плыла Китти в своем экстравагантном платье. В ее распростертых руках болтались эти странные нелепые приспособления из паутинообразных ремешков и трехдюймовых каблучков-шпилек, которые она называла туфлями. Хор состоял исключительно из мужских голосов, умолявших ее не дурить и спуститься на пол. Лавируя между столиками на террасе, к ней проворно устремились двое юношей, чтобы подхватить. Один из них в горячке не заметил официанта с подносом, заставленным выпивкой. Послышался звон бьющегося стекла, сопровождаемый возгласами изумления, суматохой и порывистыми движениями. Все вокруг было тотчас залито напитками. Не обращая внимания на переполох, Китти продолжала свой танец на перилах. Лампы на столиках подсвечивали снизу ее по-детски сосредоточенное лицо с чуть приоткрытым ртом, из уголка которого высовывался кончик языка. Доминику никогда прежде не доводилось видеть человека, обуреваемого таким весельем.

В первую минуту он с легким презрением подумал: «Если уже без четверти десять они дошли до такого кейфа, то что с ними будет к часу ночи!» Но в нем просто заговорило юношеское чувство превосходства, тут же сменившееся любопытством. Последние полтора года он так часто втайне от родителей экспериментировал с табаком, что чувство новизны от увлечения этим занятием пропало, так и не раскрыв ему привлекательных сторон. Но теперь, когда Доминик начинал со смутной надеждой подумывать об алкоголе, он с прежней неисправимой убежденностью полагал, что, наверное, алкоголь — это здорово, если взрослые находят в нем столько радости и так ревниво оберегают свое исключительное право на его употребление. Эта экстравагантная выходка у него над головой была одной из составных частей обряда пития. Доминик оценил это диковинное зрелище в одну кривую усмешку, но, оставшись в темноте под террасой, решил все-таки понаблюдать за вакханалией, участвовать в которой ему не дозволялось. И, увидев Китти, перестал замечать все остальное.

Она была в центре всеобщего шумного внимания, но сама при этом молчала, и это создавало завораживающее впечатление какой-то неземной, лишенной человеческой оболочки красоты. Она была не выше среднего роста, но при этом такой тоненькой, что казалась высокой, особенно когда балансировала, покачиваясь над ним на фоне темно-синего неба. А еще она казалась какой-то бледной, чуть ли не прозрачной, хотя на самом деле была здоровой, загорелой и крепкой, как бультерьер. Почти все вокруг нее плыло в полупрозрачных облаках иллюзии, как плыло над перилами ее тело, однако в центре этого призрачного фантома существовала реальная, материальная Китти.

Он стоял в тени террасы, затаив дыхание, с ужасом ожидая, что она вот-вот упадет. Один из молодых людей, мелькнув черно-белой сорокой над перилами, попытался схватить ее, но она рискованным финтом вывернулась у него из рук, ее пышные юбки взметнулись и закружились. Доминик мельком увидел длинные стройные ноги и гладкое светло-золотистое бедро. Он поспешно отвел глаза, но тут же с еще большей поспешностью вновь устремил их вверх. Ведь сейчас его никто не видит. Она не узнает. Никто на него не смотрит. Им невдомек, что он стоит тут, под балконом.

— Китти, ты упадешь! Не дури! — испуганно умолял какой-то молодой человек, схватив ее за руку в тот миг, когда она шарахнулась от него. Она резко взвизгнула, и одна из туфелек упала прямо в руки перепуганного Доминика. Ага, в этом радужном облаке все же скрывалось нечто вещественное, хотя бы эта серебристая штуковина, изготовленная для здоровой ножки шестого размера. Доминик опасливо держал туфельку перед собой так, словно она была заколдована непонятными ему чарами, и, вконец ошарашенный, не сразу заметил воцарившееся у него над головой молчание. Когда же он, наконец, посмотрел вверх, то увидел несколько голов, торчащих над балюстрадой; его внимательно рассматривали. Он не стал терять время на изучение этих физиономий, ибо интересовала его только она.

— Я очень извиняюсь, — проговорила Китти. — Надеюсь, вы из-за меня не пострадали? Знай я, что там кто-то есть, я бы не вела себя так плохо.

Говорила она отчетливо, искренне и непосредственно и к тому же любезно, эта вежливость смутила его еще больше, чем ее экстравагантные эскапады. Она не была ни пьяна, ни хотя бы навеселе. Стоило ей только заметить его, и она сразу же заговорила с ним так, как воспитанный ребенок разговаривает с незнакомым человеком. И куда только подевались ее веселость? Она с виноватым видом смотрела на него большими фиолетовыми глазами, темными под сенью длинных, гладких светло-каштановых волос, и, когда поняла, с кем предстоит иметь дело, выражение ее лица не изменилось. Доминик привык видеть на лицах более взрослых собеседников эдакую нарочитую милостивую снисходительность, но Китти продолжала смотреть на него настороженно-любопытным, вежливо-обходительным взглядом ровни и сверстника.

Он словно язык проглотил и не знал, что бы такое сказать, чтобы не опростоволоситься, и как выпутаться из неловкого положения. Возненавидев себя и покраснев до корней волос, он стоял, потный от стыда, и жалел, что не пошел домой сразу же, жалел, что вечер недостаточно темен, и хотел, чтобы эти дураки там, наверху, перестали глупо ухмыляться, а еще лучше — проваливали бы прочь.

— Ты можешь бросить ее мне, — просто предложила Китти. — Я сумею поймать, не волнуйся.

Так и вышло. Он тщательно рассчитал расстояние и подбросил туфельку. Она вытянула руки и легко подхватила ее, будто пушинку терновника, потом подняла над головой, чтобы показать ему. Этот жест напоминал то ли приветствие, то ли прощальный взмах. Затем Китти наклонилась, чтобы надеть туфельку на ногу. Вот, собственно, и все. Один из молодых людей обнял ее, и Китти позволила ему увести себя в танцевальный зал. Она оглянулась лишь однажды; взор ее выражал нежелание уходить и сожаление, как если бы она понимала, что непоправимо смутила покой души ближнего своего, застав его врасплох. Овальное лицо с чистыми благородными чертами, оттененными блестящими волосами, казалось теплым, как янтарь; темные продолговатые глаза смотрели с грустной озабоченностью. Прежде Доминик ни разу не видел такого печального взгляда. Мгновение спустя она исчезла из виду.

Но это не помешало ей сопровождать Доминика домой и еще несколько месяцев смущать его покой и влиять на отношения Доминика с ближними. В школе его успеваемость резко упала, на футбольном поле координация движений вконец расстроилась. Поговорить о Китти ему было не с кем. Лучшие друзья своими беззлобными шуточками превратили бы его жизнь в кошмар; родители тоже исключались: мать все-таки была женщиной, и он инстинктивно чувствовал, что не стоит говорить с ней о другой женщине, поскольку она — естественная соперница матери в борьбе за сердце сына. Отец же был мужчиной, достаточно привлекательным и достаточно молодым, чтобы в какой-то степени составить соперничество самому Доминику. Но даже если бы мальчик захотел излить им душу, он не знал бы, что сказать: ведь Доминик и сам толком не понимал, что с ним происходит.

В четырнадцать лет любовь способна ошеломить. Главным образом — потому, что она еще никак не осознается. Но в этом отношении Доминик оказался на высоте: аппетит ему не изменил, скорее, даже возрос, спал он хорошо; происходящее с ним переживал чаще радостно, несмотря на все треволнения, и в общем и целом со своим затруднением справился. Когда более года спустя он снова увидел эту девушку, Доминик уже снова был первым учеником в классе, рьяно увлекался спортивными машинами и приставал к отцу, чтобы тот позволил ему прибрести мотоцикл, как только он станет достаточно взрослым. Доминик уже почти забыл, как выглядит Китти. Он так и не выяснил, кто она такая, да, впрочем, и не пытался, ибо любое наведение справок в некотором смысле означало бы измену самому себе. Она оставалась для него просто Китти, воспоминанием о нелепой меланхолической красавице, уже исчезающим во мраке забвения.

Вторая их встреча состоялась осенью, в последнюю неделю сентября, когда в Комербурнскую школу прибыла передвижная установка по переливанию крови. Доминик тогда задержался из-за футбольной тренировки, а после душа вспомнил, что ему нужно просмотреть кое-какие материалы для сочинения по истории, и потому проторчал еще час в библиотеке. Когда он брел по парадному двору к боковым воротам, уже стемнело, и он увидел, как к гимнастическому залу подкатил медицинский фургон, из задних дверей которого выбралась медсестра и трусцой поспешила к зданию, неся в руках бумаги и оборудование. Эти заезды случались раз в квартал, и прежде он никогда не обращал на них ни малейшего внимания. Так было бы и на сей раз, кабы не бордовая спортивная машина «карманн-гиа», свернувшая в тесный закуток позади фургона. Увидев ее, Доминик остановился. От изящества и компактности машины у него перехватило дух. Но тут открылась дверца, и он, с трудом оторвав глаза от этих целомудренно-породистых линий, решил все-таки посмотреть, что за счастливец владеет ею. Однако мгновение спустя он забыл даже об этой красавице-машине. Из салона показались длинные изящные ноги, и по бетонной дорожке к двери спортивного зала медленно прошествовала девушка. Судя по ее облику, она вдруг засомневалась, туда ли она попала. Этой девушкой была Китти.

И в сумерках, и средь бела дня, и даже в полночной тьме Доминик все равно узнал бы ее. Даже спустя пятнадцать месяцев все хоть как-то связанное с ней сохраняло исключительную важность для него, делая остальной мир чем-то малозначительным и пустячным. Фургон у здания, освещенные окна, за которыми суетились медицинские сестры, аппаратура для переливания крови — все это вдруг стало для Доминика жизненно важной реальностью, потому что Китти оказалась донором. Ему следовало бы идти домой и делать уроки, но он не мог заставить себя и шагу ступить, а когда, наконец, все-таки привел свои ноги в движение, то обнаружил, что несут они его не к воротам, а к гимнастическому залу.

Во всяком случае, он наверняка уже опоздал на свой автобус, а следующего предстояло дожидаться двадцать пять минут. Если он сейчас уйдет, другой такой возможности ему, может быть, не представится уже никогда. На этот раз она не в компании, не в десяти футах над его головой на террасе; любой может войти туда и посидеть рядом с ней всего лишь за пинту крови. В конце концов, дело того стоит, и, если даже у них есть список постоянных доноров, они не отвергнут еще одного. Мне следовало бы больше думать о таких начинаниях, — с добродетельной укоризной сказал он себе, — особенно учитывая пост, который занимает мой отец. Я и впрямь могу сделать так, что он будет гордиться мною. Ну, давай, теперь или никогда, — подзуживал какой-то более откровенный демон с задворок сознания, — она пока одна, приехала на машине; но если ты замешкаешься с решением, подойдет твой общественный транспорт, и проворонишь ты эту возможность оказаться с ней рядышком. И отцедишь ты пинту крови своей впустую, — злобно прибавил черт, разоблачая его притворное намерение принести себя в жертву из чувства общественной сознательности. Но юноше было не до тонкостей спора, идущего в его душе: он уже толкнул дверь и вошел в вестибюль.

Она сидела на одном из стульев, расставленных вдоль стены, и казалась слегка смущенной и немного несчастной, словно недоумевала, зачем ее сюда занесло. Она была в темно-зеленом костюме из джерси, с короткой плотно облегающей модной юбкой. Великолепные ноги, вскружившие ему когда-то голову, лоснились и поблескивали золотом загара, столь совершенного, что Доминик затруднился бы сказать, в чулках она или нет. Когда он вошел, она резко вскинула голову, очевидно, довольная тем, что ей больше не придется сидеть в одиночестве. На фоне гладкой щеки качнулся локон волос цвета меда, глаза улыбнулись Доминику, смущая и обнадеживая.

— Здрасьте! — поздоровалась она едва ли не робко, почти заискивающе.

Она его не узнала, это он понял сразу. Китти просто приветствовала собрата по несчастью. Он с неуверенной улыбкой ответил «Здрасьте», поставил свои книги стопкой на подоконник и сел в нескольких шагах от нее, боясь слишком поспешно претендовать на ее внимание. Что с того, если его общество показалось Китти предпочтительнее одиночества.

— Рановато мы, — проговорила Китти. — У них еще не все готово. Терпеть не могу, когда заставляют ждать, а ты? Ты тут в первый раз?

— Да, — скованно буркнул Доминик, потому что ему вдруг почудилось, что она намекает на его молодость.

— Я тоже, — она повеселела, и он понял, что судил о ней неверно. — Почувствовала, что надо бы как-то к чему-то себя приложить. От меня мало проку, но, по крайней мере, у меня есть кровь. Надеюсь, что есть! Ты здесь тоже по велению совести?

Она ухмыльнулась ему. Да, иначе как ухмылкой это не назовешь: слишком уж по-заговорщицки скривились ее губы. Он почувствовал, что скованность его тает, как лед под лучами солнца, а с нею — и все его существо.

— Да как-то пришло в голову, — признался он, застенчиво улыбаясь в ответ, хотя редко бывал застенчивым, чаще даже наоборот — чересчур дерзким. — Просто так уж случилось, что задержался в школе и увидел этот фургон. Ну, и подумал, что, может, мне следует… Видишь ли, мой отец — полицейский…

— Правда? — На Китти это произвело впечатление. Ее большие глаза округлились, и он увидел, что цветом они, оказывается, напоминают не фиалки, а пурпурно-коричневые маргаритки.

— Ну, точнее, детектив, — щепетильно пояснил Доминик и покраснел, поскольку это звучало впечатляюще, а на самом деле, как правило, все сводилось к обыденности. Название этой профессии несет в своем звучании некие искусственные обертоны, и нелегко представить себе, сколь однообразна будничная жизнь сотрудника отдела уголовных расследований полиции графства.

— Ого! — воскликнула Китти, и глаза ее сделались огромными, наполнившись смесью уважения и восторга. — С тобой надо дружить. Кто знает, когда мне может понадобиться помощь? А то в выходные скорость ограничена пятьюдесятью милями в час, да еще в радиусе мили от центра города стоянка запрещена. На меня могут «наехать» в любую минуту. — Она перехватила его пристальный зачарованный взгляд и рассмеялась. — Я ужасно много говорю, да? А знаешь почему? Нервничаю из-за этого дела, ради которого мы сюда пришли. Знаю, все это пустяки, но не по душе мне как-то мысль, что из тебя, как из бочки, будут цедить через крантик.

— Меня это тоже пугает, — соврал Доминик. На самом деле он ни разу не подумал о предстоящей процедуре; просто захотелось быть великодушным, но ему даже в голову не пришло, насколько усложнил он ей поиск такого ответа, который был бы столь тактичен и так же поднимал его самооценку. Руководствуясь природным чутьем, она все же справилась с этой задачей: наградила его сначала довольным, а затем и недоверчивым взглядом и, наконец, чудесной улыбкой.

— Я тебе не верю, — сказала она, — но, как бы то ни было, ужасно мило с твоей стороны сказать такое. Если я вскрикну, когда мне проколют ухо, чтобы взять анализ крови, ты обещаешь вскрикнуть тоже? Чтобы не я одна чувствовала себя трусихой?

— Возможно, я даже вскрикну первым, — галантно пообещал он, сгорая от радостного смущения.

Резко открылась дверь, и в вестибюль выглянула пухленькая молоденькая медсестра, нарушая их уединение.

— Вот так-так! — проговорила она веселым бодреньким тоном, который был такой же неотъемлемой частью ее ремесла, как и профессиональный риск. — Мы пришли раньше времени! Да еще вдвоем. Очень хотим помочь медицине, так?

— Ну да, разве нет? — робким эхом откликнулась Китти, отводя взгляд от глаз Доминика, прежде чем оба начали по-дурацки хихикать.

— Что ж, проходите, если хотите отделаться побыстрее.

Они вместе отправились к жертвеннику. Их уже ждали раскладушки и две нимфы от здравоохранения; пожилая медсестра перекладывала на столике документы. Взглянув на них поверх очков без оправы, она быстро проговорила:

— Добрый вечер. Ваши имена?

Она широко улыбнулась Китти и не стала дожидаться ответа.

— Ах да, конечно! — Сестра пометила галочкой одно из имен в своем списке. — Вы поступаете очень благородно, моя дорогая, мы очень ценим ваш порыв. Приятно видеть, что молодежь подает пример.

Как она перед ней распинается, подумал Доминик. Видимо, Китти и впрямь не из простых смертных; а впрочем, девушка за рулем «карманн-гиа» просто не может не быть чем-то особенным. Жаль, что эта старая перечница не дала ей назвать свое имя! Он попытался прочесть список вверх ногами, но не тут-то было: серо-голубые глаза, умные и сведущие, уставились на него.

— Имя, пожалуйста?

Он назвался. Она просмотрела список, но очень бегло, поскольку проверяла то, что уже и так знала.

— Твоего имени здесь нет. — Она смерила его взглядом с ног до головы, и ее суровое лицо опытного медработника растянулось в широкой снисходительной улыбке.

— Нет. Я только пришел, чтобы… — забормотал он, но сестра погрозила ему пальцем и дружелюбно-ласковым, но решительным тоном проговорила:

— Тебе же еще нет восемнадцати, дружок! Разве ты не знаешь правил?

— Мне шестнадцать, — с достоинством ответил он, возненавидев медсестру за чрезмерную проницательность, а еще больше — за то, что она раструбила о своем открытии, будто городской глашатай. В ее устах «восемнадцать» прозвучало так ничтожно, что теперь его «шестнадцать» выглядело чуть ли не признанием в сопливом младенчестве; к тому же его положение усугублялось тем еще не принятым к сведению обстоятельством, что в своем шестнадцатилетнем возрасте он пребывал ровно одну неделю.

Ужасной женщине ничего не стоило, чуть приглядевшись к нему, выявить и эту маленькую тонкость. — Я думал, что кровь сдают от шестнадцати до шестидесяти лет, — неловко попытался он исправить положение.

— С восемнадцати до шестидесяти пяти, мой дорогой! Но да благословит тебя бог за желание сделать доброе дело. У детей мы кровь не берем, им нужны силы для роста. Ступай-ка домой и возвращайся через пару годков, вот тогда мы будем рады тебя видеть. Но разрешение родителей все равно понадобится, запомни.

Сестра помоложе весело хихикала. Небось даже Китти посмеивается над ним за лоснящимся занавесом своих волос; не злорадно, конечно, подсказывало благоразумие, но от этого его унижение не делалось менее огорчительным. И ведь он действительно считал, что минимальный возраст — шестнадцать лет. Он мог бы поклясться, что так оно и есть.

— Вы уверены? Ведь раньше-то было шестнадцать, разве не так?

Она отрицательно покачала головой и широко улыбнулась.

— Уж извини, дружок! Всегда было восемнадцать, с тех самых пор, как я работаю в медицине. Это ничего, что ты слишком молод, такие недуги излечиваются временем.

Ему оставалось только повернуться и уйти. Лежавшая на раскладушке Китти вытянула шею и, выглянув из-за плеча медсестры, увидала, как он бредет к двери, притихший и подавленный. Этой старой дуре не следовало бы так орать на него. Бедняжка так обижен, что даже не хочет попрощаться.

— Эй, не уходи! — жалобно сказала Китти его удаляющейся спине. — Подожди меня, и я тебя подброшу. — Она постаралась, чтобы просьба ее прозвучала как нытье боящегося остаться в одиночестве ребенка (насколько это было возможно в рамках приличий), а «взятку» предложила, чтобы отвлечь его от мыслей об уязвленной гордости; и когда он оглянулся, живой блеск в его глазах стал ей за это щедрой наградой. Китти отнесла приятное преображение на счет своей машины, и это было весьма проницательно с ее стороны, хотя и не совсем верно. — Хотя бы останься и поболтай со мной, — предложила она. — Я рассчитывала, что ты отвлечешь мои мысли от этой кошмарной склянки.

Никто не верил, что она в этом нуждается, что ее необходимо развлекать и отвлекать, но ведь таким девушкам, как Китти, позволяется капризничать сколько душе угодно.

— Ну, если ты и правда хочешь, чтобы я… — ответил он, силясь обрести толику прежней уверенности.

— Ладно, хорошо, — согласилась старшая медсестра с милостивой улыбкой. — Конечно же, он подождет. Никто не собирается выгонять мальчугана, который пришел сюда добровольно.

Он бросил на нее испепеляющий взгляд, но из-за избытка самодовольства она его, разумеется, не поняла. Небось она и ребенка-то не может шлепнуть по головке, не сломав ему шею, язвительно подумал он. С ее-то обходительностью. Но теперь, когда Китти попросила Доминика посидеть с ней рядом, он уже почти не обращал внимания на эту женщину.

— Это тебе, — сказала молоденькая медсестра, с громким стуком поставив стул возле раскладушки, на которой расположилась Китти. — Садись и разговаривай со своей подругой, а потом я принесу вам обоим по чашечке чая.

Доминик опустился на стул. Китти смотрела на него, старательно отводя взгляд от баночки, которая постепенно наполнялась ее кровью; но не потому, заметил он, что это зрелище и впрямь ее отталкивало. Она тряслась от сдерживаемого смеха, а когда он своим худым стройным телом заслонил ее от полных служебной тревоги глаз медсестер, она проговорила торопливым заговорщицким шепотком: «Эти люди просто уморительны!»

От этих ее слов все вдруг стало с ног на голову и приобрело причудливый облик. Доминик вел себя глупо, а она, похоже, и не заметила; а сестры держались соответственно своей натуре — правда, слегка карикатурно, — рассмешили ее.

— Я действительно думал, что в шестнадцать уже можно, — сказал он, продолжая больную тему, хотя слова Китти заставили его скривить губы в насмешливой ухмылке.

— Конечно, я знаю, что ты так думал, — поддержала его Китти. — Мне и в голову никогда не приходило, что тут существует какой-то предел, хотя в общем-то это разумно. Посмотри, много уже там? Я сама не могу.

Ему тоже не хотелось смотреть. Мысль о том, что ее кровь медленно вытекает из круглого золотистого шланга, причиняла ему почти физическую боль.

— Еще чуть-чуть, — ответил он и отвел глаза от банки. — Ага, вот и наш замечательный чай.

Замечательным его, конечно, назвать было нельзя: он оказался слишком крепким и приторно-сладким, а красновато-коричневый цвет свидетельствовал о наличии в нем консервированного молока. Когда их снова оставили наедине, Китти уселась на раскладушке, согнув только что забинтованную руку, сделала пробный глоточек и посмотрела на чашку с недоверием и отвращением.

— Знаю, знаю, — извиняющимся тоном заговорил Доминик, — я тоже не люблю с сахаром, но после процедуры он тебе нужен. Восстанавливает утраченную энергию, или что-то в этом роде.

— Я не чувствую никакой утраты энергии, — с некоторым удивлением призналась Китти и задумчиво посмотрела на свою повязку. — Откуда мне знать, что у них там, в этой бутылке, — теперь она заговорила не очень понятно. — Тебе не могло бы показаться, что это пиво? — Она поймала его растерянный взгляд и поспешила объяснить, напуская еще больше туману: — Видишь ли, пиво — это, в конце концов, именно то, чем я живу.

Он беспомощно вытаращил глаза в еще большем недоумении и в надежде, что, возможно, просто неверно ее понял. В конце концов, он ведь ничего о ней не знает, за исключением того, что она — самое очаровательное и самое волнующее существо на свете, которое когда-либо встречалось ему. Да еще эта ее пляска в тот памятный вечер на танцах в яхт-клубе.

— О, я не в том смысле, что это мой основной продукт питания, — неспешно проговорила она. — Я лишь хотела сказать, что пиво обеспечивает меня. Позволяет платить по счетам, понятно? Мне надо было представиться: я Китти Норрис, если это тебе о чем-то говорит. — И поспешила добавить успокаивающим тоном: — Да ни о чем это, собственно, и не должно говорить. Просто я — «Пиво Норриса», вот и все. — В этих словах явственно прозвучала нотка покорности судьбе, словно Китти хотела оправдаться, признаваясь в каком-то странном, но не слишком ужасном врожденном уродстве, с которым она давно уже свыклась, но которое могло бы смутить незнакомца.

— Ах, да, разумеется, — проговорил Доминик, чувствуя одновременно и облегчение, и стыд. Ну что она теперь подумает о нем? Ведь он понял ее чуть ли не буквально! А уж следовало бы знать! Имя Кэтрин Норрис, наследницы пивного барона, то и дело мелькало в заголовках местных газет, и он наверняка хоть раз видел ее фотографию. Впрочем, даже если бы он и узнал ее, невелика честь: имя «Норрис» значилось примерно на каждой третьей вывеске пивного бара в округе. Эти бары не входили в монополию компании «Эль Армиджера». И разве не она собиралась когда-то выйти замуж за сына старика Армиджера? Доминик покопался в памяти, но, увы, обручения и бракосочетания сливок местного общества не входили в разряд событий, которые он, согласно заведенной привычке, заносил в картотеку. И он, естественно, не помнил, почему распался этот союз. Ему хватало и того, что он испытывал благодарность судьбе за это обстоятельство, и вовсе не нуждался ни в каком объяснении. — Мне надо было бы раньше сообразить. А меня зовут Доминик Фелз.

— Твое здоровье, Доминик! — Она выпила терпкий переслащенный чай. — А знаешь, когда-то после потери крови давали бутылку крепкого портвейна. Это мне говорил старина Шелли. Меня разбавляют, Доминик, вот что я тебе скажу.

— Портвейн Норриса? — переспросил Доминик, робко отваживаясь на шутку, которая имела большой успех: Китти запрокинула голову и расхохоталась.

— Вернее не скажешь! Меня разбавляют! Нет, вы слышали? — сказала она возмущенно, опуская ноги на пол и накрывая рукавом уже сползающую повязку.

«Ну вот, почти все», — думал он, идя за ней к выходу. На парадный двор прибыл автобус, из него высаживались доноры-добровольцы. Как бывает в конце сентября, стемнело рано, воздух сделался холодным и ядреным. Сейчас она заберется в свою машину, тепло, но небрежно помашет ему рукой и укатит, а он в одиночестве пойдет на автобусную остановку и отправится домой. И кто знает, увидит ли он ее когда-нибудь еще?

— Куда тебя подвезти? — бодро осведомилась она, передвинувшись по сиденью, чтобы открыть пассажирскую дверцу.

Мгновение мучительной робости. Доминик не знал, принять ли предложение, боясь стать ей обузой, но при этом всей душой жаждал сесть в машину, даже если причинит Китти лишние хлопоты.

— Большое спасибо, — он нервно сглотнул слюну. — Я на автобусную остановку, тут совсем рядом.

— Правда? — проговорила Китти с каменным лицом. — Там ты и проводишь вечера?

— Мне надо только сесть на автобус.

— Брось, давай залезай и скажи мне, где ты живешь, иначе я подумаю, что тебе не нравится моя машина. Ездил в такой когда-нибудь?

И вот он сидит рядом с ней, рукава их соприкасаются. Обивка из искусственной кожи представлялась Доминику чем-то вроде плывущего золотистого облака, облака его славы. Такая девчонка, а машина — с ума сойти! Китти запустила мотор и дала задний ход, чтобы развернуться у кустов, потому что стоявший рядом автобус немного мешал лихо выехать со стоянки. Смутное пятно темных кустов колыхалось на фоне сгущавшегося мрака. Китти включила задние фонари, чтобы посмотреть, достаточно ли места для маневра, затем, развернувшись в один прием, лихо проскочила мимо заднего бампера автобуса и прошмыгнула в ворота, словно первоклассный гонщик. Да, она вполне заслуживала тех гордости и восторга, которые Доминик испытывал к ней. Они проскочили всю Хауэрд-роуд и остановились у светофора.

— Ты мне так и не сказал, куда тебя подвезти, — прервала молчание Китти.

Оставалось лишь сдаться и сообщить ей адрес. Что он и сделал все в том же блаженном восторге.

— Комерфорд. Слишком близко, толком не разгонишься. Поедем кружным путем. — Она включила сигнал правого поворота и изящно посторонилась, давая идущей сзади машине обогнать себя. Подъезжая, ее водитель высунулся из окошка и что-то прокричал, указывая на задние колеса машины Китти. Доминик, не поняв, подумал, что ей угрожает опасность, но Китти поняла все правильно, а потому улыбнулась и помахала рукой в знак признательности.

— Черт! — выпалила она, выключая задние фонари. — Вечно я их оставляю. В следующий раз надо будет включить автоматическую отмену. Ты ведь не капнешь на меня своему отцу, а? А уж я непременно постараюсь запомнить. Дело даже не в том, что у меня плохая память; просто каждый раз спотыкаюсь о разные там правила. Этот чертов задний свет, например, или бензин. Стыдно сказать, сколько раз за один год у меня кончалось горючее посреди дороги.

— У тебя что, нет счетчика? — спросил он, тщетно пытаясь отыскать его на приборной доске.

— Нет. У меня резервный бензобак. Я считала, что так будет лучше: ведь когда приходится переключаться на него, знаешь, что у тебя остается ровно один галлон.

— И что же? Так действительно лучше? — удивился Доминик.

— И да, и нет. Это отлично срабатывает, когда я отправляюсь в дальние поездки. Тогда я не знаю, далеко ли друг от друга бензоколонки, а потому не забываю, что после переключения должна остановиться у первой же попавшейся. Но когда я езжу по городу, делаю покупки или еще зачем, то переключаюсь на резервный и думаю: о, у меня есть еще галлон, беспокоиться нечего, времени навалом, а бензоколонки тут повсюду. Но потом я начисто забываю об этом и где-нибудь посреди Хай-стрит или на полпути по той улочке, что ведет к площадкам для гольфа, у меня кончается горючее. Но не впрок мне эта наука, — грустно призналась Китти. — Ведь, с другой стороны, когда у меня в старой машине был бензиномер, я постоянно забывала взглянуть на него. Так что все дело во мне. Дура я, вот и все.

— Ты классно водишь. — Это было первое, что пришло Доминику в голову в качестве утешения. Самоуничижительная нотка в ее голосе, комическая и печальная одновременно, уже проникла в какой-то дотоле неведомый уголок сердца, словно ключик в замочную скважину потайной дверцы.

— Нет, серьезно? Ты в самом деле так думаешь?

— Да, конечно. Ты водишь прекрасно, и должна это знать.

— Ух ты! Все-таки приятно слышать, когда тебе говорят такое. Машина тебе тоже нравится?

Ну, по крайней мере, на этот вопрос он мог ответить откровенно. А поскольку машина принадлежала Китти, то и красноречиво. Всю дорогу до Комерфорда они со знанием дела толковали о спортивных моделях, и, когда, наконец, подъехали к двери деревенского домика Доминика, возвращение к серой обыденности маленького мирка стало для него ударом. Краткие мгновения полной безмятежной свободы пролетели как сон. Надо бы возблагодарить судьбу за маленькое чудо, которое во второй раз она уже не пошлет. Медленно выбравшись из машины, чувствуя холодок от возвращения в привычные время и пространство, он обошел машину, приблизился к Китти и стал мучительно искать слова, за которые не было бы стыдно, которые не омрачили бы ощущение счастья своим будничным звучанием.

— Большое спасибо, что подвезла.

— Не за что! — Китти улыбнулась ему. — И тебе спасибо, ты мне тоже помог. С кем еще так приятно пролить кровь?

— Ты уверена, что чувствуешь себя нормально? — только и смог выговорить Доминик.

Из рукава Китти высовывался краешек повязки. Она потянула за него, как бы проверяя, что будет, и вытянула наружу скрученный бинт, при этом на сиденье вывалился комочек ваты. Оба от души рассмеялись.

— Чувствую себя прекрасно, — отвечала Китти. — А что, может, раньше у меня было повышенное давление, а теперь оно нормализовалось.

На миг воцарилось молчание. Мягкий свет из окна, задернутого сетчатой занавеской, нежно освещал пухлые, четко очерченные губы Китти, а лоб и глаза ее оставались в тени. Какими мягкими казались эти губы, но каким волевым был ее рот. Эти глубокие ямочки в уголках, они придавали ему одновременно и вызывающий, и уязвимый, и печальный вид. Когда губы Китти медленно сложились в прощальную улыбку, зернышко радости в сердце Доминика вдруг вспыхнуло сладким пламенем приятной муки.

— Что ж, спасибо — и до свидания!

— Встретимся на следующем кровопускании, — весело бросила Китти, поднимая руку к голове и пошевелив пальцами. Этот жест означал нечто среднее между «здравствуй» и «прощай». Доминик смотрел ей вслед, затаив дыхание, и не шевелился, пока кровь не застучала в ушах, а резь в груди не сделалась острой и невыносимой, как зубная боль.

Но Китти увидела его снова гораздо раньше предсказанного ею срока и при совсем иных обстоятельствах. И на сей раз кровь, о которой она говорила, не принадлежала ни ей, ни ему. Зато этой крови было ох как много.