Смерть и «Радостная женщина»

Глава XVII

Доминик не помнил, как его везли в фургоне. Джордж заботливо держал сына на руках, а Лесли ехал с такой осторожностью, как впоследствии рассказывала Джин, будто вел карету скорой помощи, полную рожениц. Врач заявил, что у мальчика легкое сотрясение мозга. Ничего страшного, память восстановится. Его уложили в постель и напоили каким-то зельем, от которого прошла боль, а с нею исчезло и все окружающее. «С ним все в порядке, — заверил врач. — Завтра подержим его на легком успокоительном, и к вечеру он у нас будет огурчик».

Ночью он один раз проснулся, отбиваясь от кого-то, возбужденно что-то крича. Банти принесла ему попить, и он жадно проглотил воду, спросил, что случилось, и снова уснул у нее на руках. Перед рассветом он начал бурно всхлипывать во сне, но, смочив горячий лоб сына водой, лаская и увещевая его, Банти постепенно добилась того, что приступ прошел. Наутро Доминик проснулся голодный, с ясной головой и пожелал поговорить с отцом.

— Только вечером, — твердо сказала Банти. — А сейчас он занят, хлопочет об освобождении мисс Норрис. Ты ведь об этом беспокоился, да? Пусть это тебя не волнует, не нервничай, все в порядке.

— Ох, мама! — с легкой обидой упрекнул ее Доминик. — Ты так спокойна. — Ты на меня не очень сердишься, а?

— Ну, ты же знаешь, — дружелюбно сказала Банти, вынимая градусник, подтвердивший, что температура у него нормальная, — так, немножко.

— Только немножко? Мам, послушай, я перерасходовал свои средства. Эти перчатки стоили двадцать три одиннадцать. Вот уж не знал, что они такие дорогие. Как насчет обращения с требованием о возмещении убытков?

— Что ж, ладно, сыщик не должен тратиться при исполнении своих обязанностей, — успокоила его мать, заметив, что бодрость и веселье Доминика слишком нарочиты. — Странно, что ты не пошел в лавку к Хейвордам. Они бы записали покупку на мой счет.

— Ах ты, черт! — смущенно воскликнул Доминик. — Вот не сообразил!

К вечеру ему разрешили разговаривать без ограничений. Позже с него, возможно, снимут показания, а пока надо дождаться отца и рассказать все ему.

— Как там, все в порядке? — спросил Доминик, даже не подождав, пока Джордж подвинет стул к кровати. — Китти освободили? — Он не мог справиться с дрожью в голосе, когда произносил ее имя.

— Да, освободили, все в порядке. — Джордж больше ничего не добавил. Остальное расскажет она сама. Доминик прекрасно понимал, что сделал для нее. Да и Джордж не собирался умалять славу сына. — Тебе больше не надо беспокоиться, дружок. Ты своего добился. Как твоя голова?

— Побаливает. И трудно поворачивать шею. Но в общем-то все ничего. Чем это она меня ударила?

— Ты не поверишь: резиновым кастетом, начиненным свинцовой дробью. Любимое оружие юных стиляг-хулиганов.

— Не может быть! — Доминик разинул рот от удивления. — Где она могла достать такую штуку?

— Неужели не догадываешься? У мальчишки из своего же клуба. Отобрала у него несколько недель назад, да еще отчитала за незаконное ношение оружия. — Жаль, что Альфреду Армиджеру уже не оценить этой иронии. Ну, и что же навело тебя на ее след?

— В общем-то, это заслуга Джин. Я подумал, что все причастные к этому делу лица знали мистера Армиджера много лет, и меня удивило, почему это вдруг одному из них в тот вечер стало невмоготу его выносить. И я решил, что настоящим мотивом должно быть нечто важное, полностью меняющее жизнь этого человека. Поэтому, когда мы узнали о том, что Китти звонила кому-то, вероятно, будущему убийце, я понял, что мотив следует искать в этом телефонном разговоре. Тогда я выстроил потрясающее дело против мистера Шелли и решил проверить версию на Лесли и Джин. Но Джин сказала: нет, так быть не могло. Она сказала, что Китти обратилась бы не к мужчине, а к женщине. Она сказала, — Доминик придал своему голосу твердости, чтобы со всей присущей мужчине авторитетностью воспользоваться лексиконом взрослых, — что Китти недавно испытала нечто вроде острого чувства негодования, когда этот старый негодяй стал предлагать ей свою любовь, даже не любовь, а просто хладнокровную сделку. И, понимаешь, дело усугублялось тем, что… — Он повернулся и уставился в стену. Ему трудно было сказать такое даже теперь. Все усугублялось тем, что Китти еще любила Лесли, и наглое предложение его отца выйти за него замуж наверняка потрясло ее. — В общем, Джин сказала, что в подобных обстоятельствах она сама обратилась бы за помощью к женщине. — Он был рад тому, что голос его не подвел — ведь он еще не совсем оправился и, если не следил за собой, легко срывался на крик.

— Понимаю, — молвил Джордж, вспомнив, как ночью Банти теми же фразами переориентировала его и пустила по следу той же добычи. — Стало быть, ты подумал о женщине, которая была постарше, хорошо ей знакомой и бывшей тем вечером рядом.

— Да. И я подумал, что же Китти могла такого сказать, отчего ей вдруг захотелось убить мистера Армиджера. И начал копать. — Да, именно здесь можно было что-то найти. Мальчишки мало что упускают из виду; даже достойный презрения слушок — и тот аккуратно регистрируется их пытливым умом. — Готов спорить, — продолжал Доминик, — что Китти даже не знала, что там болтают о нем и мисс Гамилтон, такой уж она человек. Она далека от подобных вещей. Если б ей рассказали что-нибудь эдакое, она пропустила бы это мимо ушей. Она просто не слышит того, что ее не интересует.

Джордж не был склонен следовать за сыном в заповедные глубины сознания Китти. Там не было постоянного места ни для одного из них.

— Итак, поскольку мы не могли отыскать перчаток, ты решил по-крупному сблефовать и притвориться, что нашел их. Как же ты взялся за это дело?

Доминик выложил все, радуясь возможности скинуть с себя этот груз. Теперь, в этой знакомой, спокойной домашней обстановке было нелегко воссоздать ощущение страха, но порой его охватывала дрожь.

— Я отправился туда, когда узнал, что старина Шелли уже ушел, и сделал вид, будто хочу поговорить с ним о деле, по которому ведется следствие. Как только она клюнула на это и предложила рассказать все ей, у меня появилась уверенность в своей правоте. И, когда я сообщил ей, что нашел перчатки и что они женские, и поделился желанием скрыть от следствия вещественное доказательство, я уверился еще больше, потому что она сразу же предложила отдать ей перчатки и обещала позаботиться о них. Иными словами, уничтожить. Ни с того ни с сего люди обычно так не рискуют, особенно ради какого-то парня, которого едва знают. Верно? Если, конечно, у них нет на это весьма основательной причины. Она попыталась узнать у меня, где я их нашел и как они выглядят, чтобы убедиться, есть ли у нее основания бояться. Но я разыграл истерическую сценку, и она не могла добиться от меня ничего вразумительного. Ты понимаешь, она не могла позволить себе ни малейшего риска. Поэтому и сказала, чтобы я отдал их ей. И, если бы я тогда это сделал, уж и не знаю, что бы она предприняла: я давно чувствовал, что она считает меня не меньшей угрозой, чем эти перчатки, и хочет отделаться и от них, и от меня. Я разыгрывал из себя довольно эмоциональную личность и уверен, что она думала так: этот дурачок обязательно проболтается, придет день, и он все растреплет своему отцу. Мне кажется, она хотела бы что-то сотворить со мной прямо там, в кабинете. Все ушли, и она могла бы отвезти меня куда-нибудь подальше и выбросить. Но я сказал, что перчаток у меня с собой нет, и обещал принести их ей вечером, когда приду на урок музыки. Ты бы только видел, как она на это клюнула! Ведь никто не знал, что мы собирались встретиться, и, если бы я исчез, никто бы ее не заподозрил. Она сказала, что после клуба будет ждать меня в конце улицы. И настойчиво внушала мне, что я не должен никому говорить ни слова. Вот тогда-то я уверился окончательно. Это она в тот вечер избавилась от окровавленных перчаток где-то возле амбара, это она убила мистера Армиджера. Зачем еще ей подстраивать мне такую западню?

— А почему, — мягко спросил Джордж, — ты не пришел ко мне и все не рассказал? Зачем тебе понадобилось разбираться с таким опасным делом в одиночку? Разве ты не мог довериться мне? — Он спохватился, заметив, что допустил ошибку, позволив себе нотку упрека. — Хорошо, я знаю, знаю! — поспешно поправился он. — Доказательств не было, и ты чувствовал, что должен найти их. Но разве обязательно было для этого использовать себя в качестве живца?

— Видишь ли, зайдя так далеко, я уже не мог остановиться. А если бы я рассказал тебе, ты бы не дал мне продолжать. Тебе пришлось бы вмешаться. Я мог провернуть это дело, но ты не мог позволить мне так поступить. Ты не винишь меня?

— Нет. Виню я только себя. Я должен бы вести себя так, чтобы ты больше доверял мне, — ему не следовало так говорить. Доминику сделалось только хуже от этого самобичевания. — Ладно, ничего, — мягко сказал Джордж. — Ты чувствовал, что должен сделать это, и сделал. На том пока и остановимся. Откуда ты знал, какие перчатки нужно ей предъявить? Это, наверное, было нелегко. Окажись они не похожими, она бы с первого взгляда поняла, что ты лжешь.

— Но в таком случае она поняла бы, что я ее подозреваю и пытаюсь расставить для нее сети, верно? И тогда она тоже попыталась бы от меня избавиться. Так что это не имело значения. Но я подстраховался: вижу, что она без перчаток, поэтому провожаю ее до машины, и вижу их у нее в «бардачке» — простенькие, из лайковой кожи, черные и совершенно новенькие, швы почти не засалены. Поэтому я решил, что, скорее всего, она купила пару, очень похожую на ту, которую выбросила, и тогда поехал в город и купил такие же. Я помял их и чуточку состарил, но даже и после этого завернул так, чтобы ей только чуть-чуть было видно. Ну, а все остальное ты знаешь, — Доминик облегченно вздохнул и откинулся на подушки. — Я не мог предположить, что Лесли Армиджер так поздно получит мою записку, а то назначил бы встречу на восемь часов вместо половины девятого.

— Так было бы лучше, — нежно сказал Джордж. — А то они разыскали меня только в начале десятого. Я был на бензоколонке возле ее дома. Когда мы добрались до угла Брук-стрит, ни тебя, ни «райли» там уже не было. Если бы не Лесли…

— А вдруг она откажется от своего признания? Вы сможете добиться обвинения, не имея ее настоящих перчаток?

— О, тут не будет никаких сложностей. В ее машине полно следов крови, она во всех швах водительского сиденья. Гамилтон промыла кожу, но допустила обычную ошибку — пользовалась горячей водой. Да и в нитях кровь всегда остается. Мы обнаружили «молнию» от черной юбки, которая была на ней в тот вечер, и две декоративные металлические пуговицы с передней планки. Они были в печной золе у нее дома. Она, должно быть, думала, что пиджак ее запачкан кровью, и послала его на церковную распродажу подержанных вещей, но мы его нашли. Правый рукав слегка забрызган кровью. Так что обвинение будет. Должно быть, она опускалась возле него на колени, так мне кажется. Как бы там ни было, она сочла необходимым сжечь эту юбку. Неудивительно, что подол платья Китти оказался запачканным кровью в том же месте, где он соприкасался с юбкой Гамми.

Разглядывая одеяло, Доминик вдруг спросил:

— Ты видел ее сегодня?

— Кого, Рут Гамилтон?

— Нет, — отвечал Доминик, внутренне напрягаясь. — Китти. Когда они… Когда ее освободили.

— Да, видел.

— Говорил с ней? Как она выглядела? Она что-нибудь сказала?

— Вид у нее был все еще немного ошарашенный, — ответил Джордж, вспоминая вытаращенные фиолетовые глаза, в которых еще не было веры. — День, другой, и она оправится. Вскрывшаяся правда стала для нее еще одним потрясением, но ничего: когда я ее видел, она уже начала приходить в себя. Говорила, что собирается сделать укладку волос и купить новое платье.

Доминик молчал. Его пальцы теребили край одеяла. На отца он не смотрел.

— Еще она говорила, что хотела бы повидать тебя сегодня вечером, если, конечно, ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы принимать посетителей.

Глаза Доминика загорелись. Он оторвал голову от подушки и сел.

— Нет, правда? Кроме шуток? — Он почувствовал восторг, но одернул себя и решил оставаться спокойным. — Ты, небось, сказал ей, что меня нельзя беспокоить, — предположил он.

— Я сказал ей, что у тебя только шишка на голове. Не думаю, что от одного вида Китти она сразу станет меньше, — Джордж усмехнулся. — Часов в восемь она будет здесь. У тебя четверть часа, чтобы мало-мальски привести себя в порядок.

Доминик позвал Банти и уже начал вставать, но Джордж решительно уложил его снова и принес ему новенький шелковый темно-зеленый халат — подарок к прошлому дню рождения, который был слишком хорош для повседневной носки. Его приберегали для особых случаев.

— Оставайся на месте. Сейчас ты кажешься очень привлекательным. Вот, возьми, поработай над деталями. — Он бросил на постель зеркало и расческу и оставил сына предаваться блаженству.

Он уже закрыл за собой дверь, когда Доминик вдруг окликнул его: «Эй!» Когда Джордж оглянулся, он сказал:

— Кто-то ведь рассказал ей обо мне. О том, что я сделал. Иначе как бы она узнала… зачем бы ей захотелось…

— Неужели рассказали? — удивился Джордж. — Интересно, кто мог это сделать?

Он встретил Банти на лестнице; она спешила на писк своего не оперившегося птенчика. Джордж вдруг почувствовал облегчение и благодарность к ней. Он не стал доискиваться причин, а просто приподнял жену и поцеловал.

Банти отнеслась с большим уважением, чем Джордж, к пылкой и непривычной для нее заботе сына о своей внешности. Она восприняла это без улыбки, так же серьезно, как и сам Доминик. Она принесла ему шелковый шарфик Джорджа и завязала его красивым бантом. Доминик был чересчур возбужден, чтобы обижаться на чрезмерную опеку, тем более что она шла ему впрок. Он даже позволил ей протереть губкой свое лицо и расчесать волосы щеткой.

— Понимаешь, ты не должен слишком ее волновать, — ласково предупредила его Банти, орудуя расческой. — Не забывай, что она много пережила, и ее легко расстроить. Постарайся быть с ней спокойным и вежливым, и все будет хорошо. — Она была вознаграждена, почувствовала, как напряжение отпускает сына; дрожь его улеглась, и Доминик глубоко вздохнул, чтобы вновь обрести душевное равновесие.

Китти пришла ровно в назначенный час. Она стала бледнее, похудела и выглядела хуже, чем во время их последней встречи. На губах ее играла печальная, чуть изумленная улыбка, вернувшаяся к Китти после долгой разлуки. Сердце его наполнилось гордостью. Ее новое одеяние представляло собой костюм из грубого шелка цвета то ли меда, то ли янтаря. Судя по тугому пучку светлых волос, кто-то потратил немало времени и сил. Она села у его постели, вытянув великолепные длинные ноги, и посмотрела сперва на носки своих нелепых хрупких туфелек, затем на Доминика.

Неловкость нависла над ними, как радужный мыльный пузырь. Потом Китти вдруг наморщила нос и улыбнулась ему, и тогда он понял, что все в порядке, что старался не зря. Тень еще не исчезла, не растворилась, улыбка пока казалась не совсем настоящей, но вскоре все будет в порядке. Она улыбнется. Возможно, не ему, но все-таки благодаря ему.

— Что же мне сказать тебе? — начала Китти. — Вот доказательство тому, что доброе дело — само по себе награда. Если бы мне тогда не приспичило сдать кровь, то, может, я никогда и не встретила бы тебя. И где бы я тогда очутилась? Уж точно за решеткой!

— Они бы и без меня разобрались, — скромно сказал Доминик. — Оказывается, папа шел верным путем, только я этого не знал. Такой уж я большой умник. Думал, никто, кроме меня, не сделает дело как следует. — Что бы подумали Джордж и Банти, если бы слышали его сейчас? От льстивых слов Китти ему захотелось упасть на колени и признаться ей во всех своих недостатках, просить прощения за то, что он такой нескладный, и кричать от радости, потому что казался ей гораздо более симпатичным парнем, чем себе самому.

— Я знаю, какой ты, — заявила Китти. — Ты уверен, что чувствуешь себя хорошо? Никаких болей, ничего такого?

— Я совершенно здоров, только мне все равно не позволят вставать до завтра. А ты себя как чувствуешь?

— О, превосходно. В тюрьме я сбросила десять фунтов. — На этот раз ее улыбка была более теплой и ровной. — Как говорится, нет худа без добра. А что, разве я плохо выгляжу?

— Ты выглядишь изумительно, — выпалил Доминик.

— Отлично! Все благодаря тебе! — Она подалась вперед, теребя краешек стеганого одеяла. — Хотела рассказать тебе о своих планах, Доминик. Тебе первому. Насчет всех этих денег. Они мне не нужны. Я бы просто отказалась от них, но, прежде чем сделать это, я должна быть уверена, что они достанутся Лесли. В противном случае мне придется принять их и найти способ передать Лесли и Джин. Я твердо решила, что они их получат, вот только как лучше это устроить? Завтра хочу встретиться с Реем Шелли и поговорить с ним на эту тему.

— Лесли не захочет их брать, — не очень уверенно предположил Доминик, потому что плохо знал Лесли и считал нахальством со своей стороны давать Китти советы.

— Да, я знаю, не захочет. Но, думаю, все-таки возьмет, чтобы не расстраивать меня. — Она едва не сказала «расстраивать меня еще больше». Этот мальчик был так серьезен и обходителен, так чертовски мил, что Китти не хотела заставлять его страдать. — И Джин, я думаю, позволит ему это сделать, по той же причине. А я уезжаю. Если я им понадоблюсь на суде, наверное, придется остаться, пока все не кончится, но после этого я сразу же отчаливаю. Не могу я тут больше жить, Доминик, по крайней мере сейчас.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Да, — молвил он, стараясь унять стук сердца, которое, казалось, стало слишком большим и не умещалось в груди. — Я могу это понять. По-моему, ты правильно сделаешь, если уедешь.

— Это не из-за того, что я побывала в тюрьме, боюсь смотреть людям в глаза, и все такое, — объяснила она. — Вовсе не из-за этого. Просто мне нужно вырваться отсюда.

— Я знаю, — сказал Доминик.

— Знаешь? Ты действительно знаешь, каково это — любить человека, который даже не замечает тебя?

Он не ответил, потому что к горлу подступил комок, и Доминик начал задыхаться. Но тут, похоже, до Китти дошел смысл сказанных ею слов, и она поняла, что он ответил бы ей, если бы мог это сделать. С тихим, жалобным, нежно-покаянным стоном она соскользнула со стула и опустилась на колени возле его постели, взяла его руки в свои и прижалась к ним щекой. Волосы ее волной растеклись по его коленям.

Доминик утратил дар речи. Он мягко высвободил руку и погладил Китти по голове, потом — по щеке, провел дрожащим пальцем по гладкой брови, нежным мягким губам.

— Найдешь кого нибудь еще, — сказал он тоном умудренного опытом мужчины. — Просто подожди, пока все уляжется. Вот уедешь отсюда, и все переменится. — Он слушал свой собственный голос и поражался: слова, которые должны были казаться ему горькими, звучали медоточиво, вместо ощущения утраты он испытал чувство торжества. — Не стоит сразу селиться где-нибудь. Поезди по белу свету, тогда у тебя будет больше возможностей. Ты встретишь его, вот увидишь.

Она не двигалась, позволяя ему утешать себя и прислушиваясь к голосу, в котором уже начинали проскальзывать низкие зычные мужские нотки. Весь день она гадала, что бы ему принести, но решила, что подарка, способного достойно увенчать его триумф, попросту не существует, а потому в конце концов пришла с пустыми руками. И, сама того не ведая, вручила Доминику искупительный дар своего неприкаянного, одинокого «я», нуждавшегося в ободрении, чтобы пуститься в плавание по новому курсу.

— Знаешь что, — тихонько проговорила она, щекоча губами его ладонь. — Ты совершенно прав. Так я и сделаю.

— Поезжай в Индию, поезжай в Южную Америку, во все эти страны с чудесными названиями. Везде есть люди. Хорошие люди. Тебе только нужно впустить их в свое сердце.

— Нашлись бы даже такие же славные, как ты, — сказала она и улыбнулась ему, поуютнее притулившись щекой к его ладони. Китти не знала, надо ли ей стараться продлить его удовольствие и просить помочь составить план путешествий в дальние страны. В конце концов она решила, что это ни к чему. Она могла сделать для него только одно: подвести черту и навсегда уйти из его жизни, оставив прекрасное воспоминание, которое никогда не будет омрачено. Конечно, он будет переживать, но недолго, и переживания эти принесут ему радость. Не то что мои собственные! — с грустью подумала Китти. Уж как я страдала, день за днем, месяц за месяцем, без конца! Сама виновата, сама виновата! С ним этого не случится, я не допущу.

— Именно так я и сделаю, — сказала она. — И, когда я найду его, ты будешь первым, кто узнает об этом.

Она приподнялась и неуверенной рукой ласково провела по его выстриженному затылку. Доминик едва почувствовал, как ее пальцы касаются повязки. Лицо Китти расплылось перед глазами. Доминик набрал в грудь воздуха и вдруг обнял ее, крепко прижав к сердцу. Он неумело поцеловал ее в шею и губы. Неумело, но вовсе не неуклюже, с порывистой невинной страстью.

Губы его были гладкими, свежими и прохладными, они творили чудеса, даря ей надежду и радость, смех и нежность. Китти не выскальзывала из объятий, ласково поддерживая Доминика, но вот он опомнился и мягко, но решительно отстранил ее. Девушка изящным плавным движением поднялась с колен и отступила на шаг.

— Прощай, Доминик! Спасибо тебе за все! Я тебя никогда не забуду.

Она уже вышла из комнаты, и дверь тихонько закрывалась за нею, когда он негромким, сдавленным от волнения голосом произнес: «Прощай, Китти! Счастливо тебе». Он не обещал помнить ее вечно, но она знала: скорее греки забудут Марафон, чем он забудет ее.

Когда полчаса спустя к нему заглянула Банти, Доминик крепко спал, свернувшись калачиком на подушках. На губах его играла легкая довольная улыбка, как у сытого младенца.

Китти сдержала слово. Спустя девять месяцев, в разгар лета, Доминик увидел возле своего прибора красивую открытку с видом гавани Рио-де-Жанейро. Текст гласил:

Доминик озадаченно прочел послание, начертанное совершенно незнакомой рукой. Было утро, он еще толком не проснулся и поэтому не сразу понял, о чем идет речь. Девять месяцев — срок немалый. В конце концов он растерянно пробормотал: «Китти?» И тотчас, уже совсем другим тоном добавил: «Ах, Китти!» Вот и все. Но он не выбросил открытку, а тщательно запрятал в свой бумажник, и больше никто никогда не видел ее. А потом встал из-за стола и отправился по своим делам. Глаза его горели от воспоминаний, и казалось, что Доминик разом сделался на несколько дюймов выше — настоящий мужчина с блестящим будущим и совсем неплохим прошлым.