Смерть знает, где тебя искать

Глава 16

Первым угрозу заметил “афганец” Морозов. Но было уже поздно. Надсмотрщик стоял у него за спиной и тянулся рукой, чтобы схватить за плечо юродствующего Абебу. Все, что смог сделать в этой ситуации Морозов, он сделал: крутанул ободья колес назад, свалив надсмотрщика на землю. Абеба было рванулся к стеклянным дверям, но ничего из этой затеи не получилось, сам виноват: собрал толпу, об нее же и ударился.

Галичане уже сбили Абебу с ног и, подхватив под мышки, хотели пробиться к лестнице.

– Снимай, снимай! – шипела Варвара. Николай, как мог, тянулся вверх. Головы любопытных мешали обзору.

– Ах вы, уроды! – крикнул Дорогин, но ударить галичанина не успел, сзади на него набросились двое надсмотрщиков. В давке опрокинули инвалидную коляску вместе с Морозовым.

И, чтобы дезориентировать толпу, один из надсмотрщиков кричал:

– Так их! Так их! Будут знать, как инвалида обижать, как у него деньги отбирать!

Абеба понимал, что пощады ждать не приходится, единственный шанс – попытаться вырваться и тут же юркнуть в метро. Пытаясь выдраться из рук галичан, он не разжимал кулак, в котором хранил жетон.

– А ну, пусти его, подонок! – Дорогин изловчился и, хотя его держали за руки, ударил-таки ногой старшего галичанина в пах.

– По шее его, по шее! – завопил надсмотрщик, занося руку.

Тамара, не помня себя от злости, толкнула бандита в плечо.

– Пустите его!

Но тот лишь отмахнулся, походя ударив женщину по лицу. Вот этого ему не следовало делать. В момент озверевший Дорогин вырвался из рук державших его, сбил с ног одного противника и уже дрался со вторым. Эфиоп извивался, норовя укусить галичанина за шею.

Оператор, уже забыв об осторожности, выбрался из укрытия и, завладев стулом одной из цветочниц, у которой дерущиеся рассыпали и потоптали весь товар, снимал сверху.

Самой здравомыслящий из всех оказалась Белкина. Она, пробыв в подземном коридоре около часа, уже понимала: омоновцы ни Дорогину, ни эфиопу не помогут, следовало притащить сюда милицию с вокзала, которая не в курсе дел, творящихся в переходе.

– Слышь, придется нам вмешиваться, – сказал один омоновец второму, – потому что потом нас в бездействии обвинят.

– Кого спасать будем?

– Ты же сам видел, – усмехнулся омоновец, – они инвалида обидели, хотели деньги забрать! Вот мы сейчас нигера и завалим!

– Осторожнее, – предупредил второй омоновец, – симпатии толпы не на нашей стороне.

– Мне чхать на толпу, милицию нигде не любят! И тут омоновец увидел телеоператора, который балансировал на стуле, захваченном у торговки цветами. Он изо всех сил тянулся вверх, чтобы запечатлеть то, что происходило в гуще толпы.

– Вот урод! Останови его!

Оператор хоть и смотрел в окуляр, но был он парень стреляный – сразу почувствовал приближение милиции. И тут же объектив нацелился на омоновца. Классический кадр – страшное, искаженное оптикой, приближенное к зрителю лицо милиционера, похожее на звериную морду. И затем всепоглощающая рука – словно тень луны, находящая на солнце в день полного солнечного затмения. Микрофон работал и записал не вполне корректную фразу омоновца. Оператор качнулся, но камеру из рук не выпустил. Он оказался на земле, на коленях, прижимая камеру к груди. И тут же, ловко юркнув среди людских ног, оказался по другую сторону толпы. И снова омоновец увидел ненавистный огонек камеры, извещавший о том, что запись идет. Оператор, пьяновато улыбаясь, снимал, подняв камеру на вытянутых руках, отщелкнув экранчик и развернув его к себе.

А драка тем временем набирала обороты. Один омоновец сумел-таки пробиться сквозь толпу и выхватил баллончик со слезоточивым газом. Он понимал: первые секунды решат все, если ему удастся обезвредить человека три, то тогда победа на его стороне. К тому же галичане и надсмотрщики являлись союзниками.

Второй милиционер уже не рисковал приближаться к оператору. Омоновец был плечистый, крупный, и ему было не так легко пробираться сквозь людей. Оператор же прыгал, как кузнечик.

Омоновец принялся по рации вызывать подкрепление.

Абеба вырывался, как мог, и стражу порядка никак не удавалось направить баллончик ему в лицо. Несколько раз он все-таки нажал на головку, но досталось галичанам.

Дорогин не рисковал нападать на милиционера, все-таки это статья, он лишь отпихивал его плечом.

Оставив баллончик, милиционер взялся за дубинку. Он махал ей, как рыцарь машет мечом, уже не обращая внимания, куда пришелся удар. Вот этого ему и не надо было делать. Толпа озверела. Его напарник понял, что дела плохи, и поэтому отошел к киоскам. Стараясь не попадаться людям на глаза, прикрывая рацию, он вызывал подкрепление, в душе чертыхаясь и проклиная сегодняшний день, Дорогина, “афганца” и телевидение.

Омоновцу удалось схватить Абебу за плечо и рвануть на себя. Но милиционер не рассчитал: в его руках остался лишь странный плащ без рукавов. Сам же эфиоп рванулся к стеклянной двери метро, памятуя о спасительном жетоне, с которым он не расставался вот уже полдня. Но и транспортная милиция не дремала, двери оказались перекрыты. Дежурные опасались, что свалка и давка могут перекинуться на станцию.

Омоновец подкрепление вызвал, но первой все-таки успела Белкина. Топоча, в подземный переход вбежали пять милиционеров, которых журналистка подняла на ноги на вокзале. Долго не разбирались, главное было остановить драку, а там уже смотреть, кто прав, а кто виноват.

Замелькали дубинки. Варвара с ужасом смотрела, что происходит.

– Лишь бы камеру не разбили! – причитала она, то и дело выхватывая взглядом среди толпы огонек камеры. Оператор продолжал вести съемку.

Народ, разбегался, но до центра свалки милиционерам еще оставалось метров пять.

Один из галичан, сбитый с ног, поднялся на колени и вытащил из кармана нож с выкидным лезвием. Нажимать на кнопку он не спешил, выжидал удобный момент. Не поднимаясь с колен, он, расталкивая людей, подбирался поближе к Муму. Пару раз его бросало на землю, но он был очень силен, вновь поднимался. Он уже наметил цель, двигался к ней, и его уже не интересовало, рядом милиция или нет.

«До этой падлы я доберусь и зарежу! А потом все спишут на толпу. Главное, что ножа никто не видел. Ударить снизу, в толчее, и сразу же назад. Упадет, затопчут, а там будет видно.»

Дорогин почувствовал неладное. Он резко развернулся и встретился взглядом с галичанином. Щелкнула кнопка, сверкнуло лезвие. Это были всего лишь доли секунды, рука галичанина уже была занесена для удара. Дорогин ударил первым – ботинком в" лицо. Нож просвистел мимо, лишь порезав рукав куртки случайного прохожего. Дорогин и галичанин сцепились. Они катались по бетонному полу, люди цеплялись за них, падали. Кто-то наступил Дорогину на спину, потом Сергей почувствовал, что его придавливает к земле – на нем лежало трое человек.

Невероятным усилием он выскользнул из-под тел, и галичанина тут же придавило к земле – так, что он не мог пошевелиться. Лицо его было в крови, два зуба раскрошились.

– Назад! – кричали милиционеры. – Разойдись! Они растаскивали, разбрасывали людей. Наконец площадка очистилась. На ней оставались лежать галичанин и трое надсмотрщиков. Дорогин стоял, потирая ушибленный кулак. Инвалидная коляска была перевернута, колеса медленно и меланхолично вращались. А под ней, как рыбак прячется под лодкой, прятался от толпы ветеран афганской войны. Шапку-ушанку истоптали, но, как ни странно, деньги в ней остались целы, кокарда сияла первозданной желтизной.

Лицо у Морозова было такое, словно он надеялся, что его не заметят.

Абеба распластался на стеклянной двери, бежать ему не удалось. И справа, и слева от него появились милиционеры. Эфиоп был самой колоритной фигурой из всей толпы, и стражи порядка решили, что непорядки начались из-за него. Если есть драка и рядом негр, значит, драка произошла из-за него.

Двое омоновцев не рисковали сейчас объяснять коллегам ситуацию. Наручники защелкнулись на запястьях эфиопа. Дорогин сам протянул руки, понимая, что ему не отвертеться. Тамара что-то пыталась втолковать милиционерам, но те лишь отмахивались от нее, мол, разберемся.

Белкина пересилила страх и стала рядом с телеоператором.

– Камеру только не разбейте. Она, между прочим, больших денег стоит.

Кассета уже перекочевала к ней в сумку, в камеру была всунута новая.

Омоновец сообразил, что оператор снял его, и сразу же рванулся к камере.

– Я тебе сейчас пленку засвечу! Оператор только улыбнулся.

– Это магнитная лента, возьми, засвети ее.

– Открывай камеру!

Оператор сообразил, что омоновец полный идиот, может и разбить камеру. Лучше самому отдать кассету, а потом как-нибудь из милиции ее выцарапать. А не выцарапаешь – и потеря небольшая. Он знал, за этот сюжет, покоящийся в сумке Белкиной, заплатят хорошо.

– Молодец ты, Белкина, – сказал он. – Откуда ты знаешь за день наперед, где начнется землетрясение?

– Профессия такая, – дежурной фразой ответила Белкина. – Не журналисты охотятся за новостями, журналисты их сами создают. Секрет лишь в том, как нужно свести нужных людей в нужном месте – и все произойдет само собой.

Она сказала это, когда милиция уже вела всех к зданию вокзала. Варвара бережно поглаживала сумку, в которой покоилась кассета.

– Все снял? – шепотом спросила Варвара.

– В лучшем виде! А ты боялась.

– Еще бы мне не бояться! Разбили бы камеру, мне бы потом никогда техники больше не дали!

– Тебе ее и так не дадут, когда увидят такую шикарную драку!

Шофер микроавтобуса дремал, положив голову на руль, и не заметил, что его приятеля-оператора потащили в участок.

– Сергей, я не исчезаю, – крикнула Белкина перед дверью участка, – вызываю подкрепление!

Омоновец нервно дернулся, услышав эту фразу, но Белкиной уже и след простыл.

– Кого ненавижу, так это журналистов, – сказал он милиционеру с вокзала.

– Кто ж их любит? Лезут, куда не просят. Небось и драки бы не случилось, не появись камера.

– Это точно, – усмехнулся оператор. Галичанин скалился, изрыгая нечленораздельный мат. Двух передних зубов не хватало, и слова смешивались со слюной. Один из милиционеров нес подобранный нож с выкидным лезвием.

Пока шло составление протокола, Белкина вызвонила-таки по мобильному телефону полковника Терехова и доходчиво изложила ему суть происшедшего в подземном переходе. О том, как она сама оказалась там, и то, что с ней был оператор, журналистка умолчала. Полковник же, хоть и был умным человеком, но, как каждый милиционер, не любил журналистов больше, чем свое начальство. Исключение составляла только Белкина, и то не благодаря профессии, а благодаря тому, что была обаятельной женщиной. Мечтой полковника Терехова, которой не суждено было осуществиться, о которой он никогда не говорил вслух и боялся формулировать ее мысленно в присутствии жены, было переспать с Белкиной.

И журналистка это чувствовала, а потому и эксплуатировала полковника по полной программе, ничего не обещая взамен.

– По гроб доски буду вам обязана, если приедете и поможете, – с придыханием произнесла Белкина в трубку. – Все, что хотите, к вашим услугам.

– Хочу… – ответил Терехов с чувством, – сейчас приеду.

И действительно, еще не все протоколы были составлены, еще шел разговор на повышенных тонах, а к вокзалу уже подкатила черная “Волга”, зарулила прямо под знак. Белкина опрометью бросилась от микроавтобуса к машине полковника. Она знала, в участок надо войти вместе с ним, тогда и ее слова будут стоить не меньше, чем слово полковника.

Терехов поступил мудро, приехал не один, а с непосредственным начальником милиции, расположенной на вокзале. Полковник Терехов был человеком умным и сообразил: единственное, чем можно козырнуть и вызволить друзей Белкиной, так это обещание. И он пообещал, похлопывая по плечу второго полковника.

– Знаешь, Василий Никитич, я тебе могу сказать одно: никто об этой драке, кроме участников и нас с тобой, знать не будет. В эфире сюжет пройдет, но без едких комментариев в адрес милиции. Понимаешь, если мы сейчас, вернее, не мы, а ты со своими ребятами начнешь сажать, у тебя будут неприятности. Я эту Белкину знаю, такая стерва, такая стерва…

– Это что, та самая Белкина, из-за которой прокурор повесился?

– Она самая.

– Ничего себе! – и полковник уже с нескрываемым восхищением и уважением посмотрел вначале на Терехова, а потом на Белкину, которая перебралась поближе к оператору, предусмотрительно оставив кассету в машине.

– Ты ее хорошо знаешь?

– У меня к ней свой подход.

– А нельзя ли сделать так, что бы сюжет вообще не появился на экране?

– Тут даже я бессилен.

– Ладно, сейчас разберемся.

Через десять минут дело было закончено. Оставили лишь галичан и надсмотрщиков, отпустили даже “афганца”, колесо в его коляске было погнуто, катилось с ужасным визгом и скрипом.

– Как это я раньше не додумался на ломаной коляске побираться, больше подадут. Скрип у людей нервы выматывает. Правда, Пушкин?

– Правда.

Вся одежда на эфиопе была изорвана. Плаща, который прикрывал рвань, он лишился, цилиндр истоптали, также отсутствовал один башмак. Но в глаза это не сильно бросалось – босая нога и без носка черная, как-никак эфиоп.

Когда все оказались на улице у микроавтобуса, Абеба потер ладонь о ладонь и сказал:

– Выпить бы сейчас за победу.

– Кого мы победили?

– Свой страх.

– Не знаю, как ты, Абеба, а я с самого начала не боялся, – сказал ветеран афганской войны. – В горах хуже приходилось. Особенно ночью. Ничего не видно, только грохот и вспышки.

– Думаешь, я сегодня много чего видел? Меня как схватили, а я ногой как дал! Видишь, ботинок даже прочь улетел?

Про ноги “афганцу” слушать не хотелось, и он отвернулся.

Дорогин понял, что надо сменить тему.

– Обсуждать драку – последнее дело. Правильно говорят: что после драки кулаками размахивать? А не выпить ли нам, друзья? – вновь поймав взгляд Тамары, которая после драки еще не проронила ни слова, он сказал:

– Всем женщинам, участницам конфликта и нашим боевым подругам, – цветы.

– Я! – выкрикнул Абеба.

– Что ты?

– Я знаю, где можно купить самые хорошие и дешевые цветы.

– Про дешевые мог бы и помолчать, – Дорогин взял его под руку, отвел в сторону, вручил деньги.

– Десять минут, – ответил Абеба, – и я вернусь.

Ждите.

Часов у Абебы не водилось уже лет десять. Но на вокзале этого добра хватает, и никто из прохожих не откажет подсказать, если эфиоп поинтересуется, который сейчас час. Даже забавно – эфиоп не просто грязный и вонючий бомж, а изображает из себя Пушкина, светоча русской поэзии.

В районе, прилегающем к Киевскому вокзалу, народу много. Каждый из этих тысяч людей чем-то занят. Кто-то ожидает поезда, кто-то спешит, кто-то курит, а некоторые просто бездельничают, наблюдая за суетой. Эфиоп торопился. Он двигался настолько быстро, насколько мог. Люди расступались, едва завидев грязного, оборванного человека выдающейся внешности.

– Вон, смотри, негр идет, – показывали пальцами колхозники, приехавшие из глухой провинции, откуда-нибудь из Кривого Рога в столицу России.

– Точно, негр!

– Пушкин идет! – хохотали другие.

– Фу, какой вонючий, мерзкий бомж! – брезгливо отворачивали носы и старались не смотреть в сторону Абебы интеллигентного вида женщины.

С Абебой никто не хотел столкнуться, отскакивали в стороны, наступали друг другу на ноги, иногда извинялись, а иногда ругались матом.

– Куда прешь, как на буфет!

– Да вот, извините, тут этот.., видели, вон чернокожий побежал?

– Где?

А шевелюра Абебы уже плыла шагах в десяти, выныривая, как куча травы, на течении реки. Абеба спешил к цветочным киоскам. Он мог там купить самые лучшие и самые недорогие цветы, благо, был знаком почти со всеми торговцами. А с кем не был знаком лично, то был уверен, что его все равно знают, больно уж он приметный персонаж вокзальной жизни.

– Абеба! Абеба! – услышал он надтреснутый голос и увидел бомжа в пальто неопределенного цвета и в белых туфлях с черными лакированными носами.

Абеба замер.

– Жук, ты что ли! – бомжи поздоровались, как старые приятели.

– Я слышал, тебя менты замели, говорили, что ты попал под замес?

– Кто говорил?

– У нас тут все говорили, что тебя взяли и даже браслеты защелкнули на лапах.

– Было дело…

– Слушай, Абеба, тут у меня, – бомж отвел полу драного пальто, из внутреннего кармана торчало горлышко бутылки. – Смотри, какая штука “Черноголовка”.

Спрашивать, где бомж взял дорогую бутылку, смысла не было. Захочет, сам расскажет, а если не захочет, то из него и клещами информацию не вытащишь, будет держаться, как комсомолец на допросе. Жуку было лет сорок пять, а выглядел он на все семьдесят. Пальто он носил поверх грязной, засаленной черной майки с потускневшим и запачканным изображением черепа и двух молний. Такие майки носят металлисты и байкеры.

На шее у Жука поблескивала толстая цепь из нержавеющей стали.

– Чего тебе рассказать, Жучара? – поинтересовался Абеба.

– Хочу спросить, кто тебя вытянул из кутузки?

– Я в кутузке и не был. В обезьяннике подержали полчаса, а потом за меня заступились.

– Кто это за тебя заступился? – Жук с недоверием посмотрел на Абебу, а тот постучал себя кулаком в грудь.

– Есть у меня друзья, есть!

– Так, может, выпьем? – глядя в глаза эфиопу, сказал Жук.

– Оно, конечно, можно, но я спешу по делам.

– Какие у тебя еще дела? Давай зайдем за киоск или в сторонку отскочим и по-быструхе шарахнем?

Выпить Абебе хотелось так, как может хотеться лишь страждущему в пустыне. У него с утра макового зернышка во рту не было, а похмелиться он так и не успел, да и не за что было. А тут – блестящая возможность поправить ситуацию и решить насущные вопросы. Голова болеть перестанет, в глазах вспыхнут веселые искры.

– Давай, – рубанул рукой воздух эфиоп. И только тут вспомнил, что еще полминуты назад спешил, что он выполняет поручение – купить цветы. – Ну, давай понемногу, а потом я вернусь, и у меня к тому же деньги будут.

– У тебя деньги? Откуда?

– Будут, будут, – сказал Абеба и прошипел:

– Я памятник воздвиг себе нерукотворный…

– Хватит тебе, козел, надоел уже! Дергаешься, как обезьяна, а толку никакого! – и два бомжа заспешили в укромное местечко, известное лишь сотрудникам милиции да таким же убогим попрошайкам, как они сами.

До вокзала было рукой подать, слышались голоса, крики, сигналы машин, грохот поездов, а вокруг не было никого.

– Ну, давай, – свинтив пробку, Жук откупорил бутылку и принялся вливать спиртное себе в рот, скосив глаза к переносице, чтобы не отхлебать больше половины, но и себя не обделить.

У Абебы обильно текла слюна, и он едва успевал ее сглатывать.

– Стоп, машина! – сказал Жук, подавая остатки водки корешу.

Абеба повторил трюк собутыльника, жидкость без остановок перелилась в горло. Жук подал Абебе окурок, они присели на бетонные плиты, затянулись и почувствовали, как блаженство растекается по телу. Минут через пятнадцать Жук напомнил:

– Ты, Абеба, спешил куда-то, говорил, бабки у тебя будут. Хорошо бы добавить, а? Пивком полирнуть или винчиком.

– Точно! – Абеба вскочил, как ужаленный пчелой. – Эх ты, гад, Жучара, чего раньше не сказал? – и Абеба помчался в сторону вокзала.

Братья Вырезубовы уже решили все свои дела. Коробки со свежесрезанными розами отдали Тарасу, учтиво называя его “дядя Тарас” и на “вы”. Хохол же поинтересовался, как поживает Наталья Евдокимовна, и когда узнал, что женщина в больнице, посочувствовал братьям, попросил, чтобы те передали поклон матери.

– С удовольствием передадим, дядя Тарас, – сказал Григорий.

– Минут через пятнадцать подскочите за деньгами, мне как раз подвезут.

– Хорошо.

Хохол направился к киоску, а братья Вырезубовы прошлись по цветочным рядам, брезгливо морщась, – они всегда так смотрели на цветы, выращенные другими, – и направились к своему автомобилю.

С Абебой Вырезубовы столкнулись лоб в лоб.

– Здорово, братья! – крикнул эфиоп, заглядывая в глаза то Григорию, то Илье.

– Здорово, – сказал Илья.

Григорий посмотрел в сторону и сплюнул под ноги, – “друзья, прекрасен наш союз!” – выкрикнул Абеба знаменитую фразу из Александра Сергеевича. – Мне цветы нужны, – позарез нужны, женщинам нужны цветы! У меня и деньги есть. Ну, конечно, если недорого…

– Тебе нужны цветы? – братья переглянулись, и этот взгляд все решил.

– Ты знаешь, как обрадуется мама? – почти шепотом, с придыханием, произнес Григорий.

– Мама?

– Да-да, обрадуется! Это для нее будет такой подарок, просто закачаешься! А?

– Точно, брат, – Илья потер руку об руку. – Ладно, нужны цветы, так пойдем. Сколько тебе?

– Штук пятнадцать, два букета.

Абеба абсолютно не ориентировался ни в стоимости цветов, ни в их качестве. Единственное, что он знал, так это то, что братья Вырезубовы привозили к вокзалу самые хорошие и дешевые розы.

– Иди за нами, только не так близко, – наморщив лоб и скривив губы, зло буркнул на эфиопа Григорий. – Иди за нами шагах в десяти. А ты, Илья, сбегай к хохлу, деньги возьми.

– Деньги завтра возьмем!

– И то верно, – сказал брат.

Они направились к машине, оглядываясь по сторонам. За ними никто не наблюдал, кроме пьяноватого бомжа, приятеля эфиопа.

– Знаете что, друзья, я не покупал цветы уже лет десять.

Братья опять переглянулись, и каждый из них подумал примерно одно и то же: “Ну, чертов эфиоп, больше ты их уже никогда покупать не станешь, мы постараемся”.

– Да, мама будет рада. Завтра заберем ее из больницы и приготовим подарок.

– Что-что? Какой подарок? – эфиоп забежал наперед и посмотрел на Григория. – – Я тебе сказал, где идти! – как на собаку, рыкнул Илья. – На десять шагов позади нас!

Когда троица добралась до фургона, братья опять переглянулись. Илья залез в кабину, а Григорий, поигрывая связкой ключей, подошел и открыл заднюю дверь микроавтобуса.

– Залезай, бери в коробке, в длинной. Эфиоп на четвереньках пополз по днищу, микроавтобус немного качнулся.

– В какой коробке? Здесь же ничего нет! – эфиоп открыл одну, вторую, обе были пусты.

– Сюда, сюда ползи, – позвал его Илья Вырезубов, сидевший на водительском месте. – Вот, нагнись, загляни в эту.

Последняя коробка лежала у стенки. Эфиоп потянулся к ней грязными черными руками. Илья вытащил из-под сиденья монтировку, и, когда Абеба поднял картонную крышку и в его глазах возник недоуменный вопрос, дескать, последняя коробка пуста, как новенький гроб без покойника, коротко взмахнул ею. Илья нанес удар, резкий и точный, но не очень сильный, все-таки он боялся проломить эфиопу череп. Ойкнув, Абеба осел, а затем распластался.

Григорий уже был в салоне.

– Веревку давай и скотч! Скорее! – подгонял он Илью.

Тот вытащил из ящика белый бельевой шнур и широкую ленту. Вначале Григорий связал эфиопу руки и ноги, затем заклеил рот. Аккуратно уложил добычу вдоль борта, прикрыл длинными картонными ящиками, а затем перемахнул на сиденье.

– Ну, порядок, – потирая руки, сладострастно улыбаясь, шептал он. – Вот мать будет довольна. Ведь она не ожидает, что мы с тобой так расстараемся. Вот и отметим юбилей Александра Сергеевича Пушкина, сожрем его на праздник, сколько там до него дней осталось?

– Телевизор скажет! Сожрем со всеми потрохами, – сказал Вырезубов, взял чистую тряпку и протер стекло с внутренней стороны.

– А за деньгами?

– Потом заберем.

– Непорядок, надо сходить за деньгами. Мама этого не любит.

– Она не вспомнит, завтра заберем деньги. Никуда хохол не денется. Он без нас пропадет. Мы ему привозим самые хорошие цветы. Мы их выращиваем, срезаем и доставляем в Москву. Так что деньги он отдаст. А если нет, то пошлем его на фиг, к нам и так очередь, желающих работать с Вырезубовыми хоть отбавляй!

– Мама сказала работать с Тарасом.

– Поехали, брат!

Мотор загудел, и фургон медленно, соблюдая все правила, поехал по кольцу.

Илья включил приемник, поймал какую-то радиостанцию и услышал: “До юбилея Александра Сергеевича Пушкина осталось пять дней”.

– Пять дней! Гриша, ты слышишь, всего лишь пять дней! – он ударил кулаком по приборной панели. – Через пять дней мы Пушкина сожрем.

– Может, приготовим его на вертеле?

– Мама сама решит, как его лучше оприходовать. Вымоем его, вычистим… – мечтательно говорил Григорий, глядя на небо, по которому летели похожие на пушечные взрывы облака.

– Худоватый он какой-то, – заметил Илья.

– Ничего, это не самое страшное, это даже хорошо. Разговор братьев Вырезубовых со стороны выглядел полностью идиотским, и если бы кто-нибудь его слушал, то наверняка подумал, что братья Вырезубовы впали в детство или играют в какую-то игру, правила которой известны им и никому более.

Сергей Дорогин уже в третий раз посмотрел на часы. Прошло не десять и не пятнадцать минут, а полчаса. Абебы все еще не было.

– Чертовщина какая-то! – сказал он, обращаясь к Белкиной.

Та перед этим о чем-то оживленно разговаривала с Тамарой.

– Что ты говоришь, Сергей?

– Говорю, чертовщина какая-то! Ушел наш Абеба.

– Ты, наверное, ему денег дал? – с завидной прозорливостью заметила Белкина.

Дорогин на замечание Варвары ничего не ответил.

– Так дал или нет, Сергей? – проявляя женскую солидарность, задала вопрос Тамара.

– Ну дал, дал. – И что из того?

– Зачем ты ему деньги давал?

– Чтобы он вам цветы купил по поводу окончания этого гнусного инцидента.

– Зачем нам цветы? Поехали, чего мы его будем ждать? Пропил твои деньги Пушкин.

– Надо дождаться, – Дорогин начинал нервничать. Он закурил, поглядывал в ту сторону, откуда должен был, по его разумению, появиться эфиоп.

– Да, материал сняли сегодня блестящий.

К съемочной группе подошел полковник Терехов.

– Вы конечно молодцы, – сказал он безо всяких предисловий. – Что ты там наснимала, Варвара?

– Материал сняли о бесчинствах ОМОНа.

– Знаешь что, Варвара, – Терехов смотрел ей в глаза, – ты этот материал лучше никому в глаза не показывай и никуда не отдавай. Думаю, неприятности тебе не нужны.

– Мне не нужны неприятности? Вы меня удивляете, товарищ полковник. Единственное, по-моему, чего в жизни не хватает, так это неприятностей. Каждая чужая неприятность – это мой шаг к бессмертию.

– Варвара, перестань! – взялся увещевать расходившуюся Белкину полковник Терехов. – Не надо шум поднимать. Я обо всем договорился, пообещал, что вы никаких шагов, не согласовав со мной, не предпримете.

– Так можно считать, мы уже все согласовали? Да, полковник?

– Ладно, Белкина, мы об этом потом поговорим, – впервые за сегодняшний день полковник Терехов назвал Варвару по фамилии, что могло означать, он начинает сердиться.

– Ладно, пока ничего не буду предпринимать, как договорились. Ну и гнусные же эти омоновцы, так народ разгонять! Думаю, теперь за мной со всех каналов новостей будут ходить и клянчить: “Варя, продай! Дай показать!”.

– Послушай, Варвара, может, ты эту кассетку мне отдашь, а? Тогда я буду спокоен.

– У меня нет этой кассеты, – очень серьезно сказала Варвара.

– Я пойду гляну, где эфиоп, – и Сергей направился в ту сторону, где располагались цветочные ряды.

Он приглядывался, но нигде Абебы не увидел. И тогда он решил, что надо поинтересоваться, не покупал ли тот цветы. Сергей подошел к двум девушкам, торгующим букетами.

– Добрый день, – сказал он, оглядывая цветы.

– Вам что, мужчина, – розы, гладиолусы, гвоздики? Вот свеженькие лилии, час назад привезли. Смотрите, какая прелесть! А вот орхидея, купите любимой женщине.

– Девчонки, – сказал Дорогин, – я бы у вас купил и, наверное, куплю. Но я ищу одного человека, негра, бомжа. Грязный такой, кучерявый, с бакенбардами, на Пушкина похож…

– Абебу, что ли? – девчонки эфиопа знали. – Он здесь пробегал, туда куда-то пошел, – и девчонки указали по направлению к центру цветочных киосков.

– Давно дело было?

– Минут двадцать назад. Нет, не двадцать.” у нас тогда еще старик розу покупал, желтую, на длинном стебле, минут двенадцать тому назад.

– Спасибо, девушки.

Эфиопа видели и другие торговцы цветами, но куда он исчез, никто сказать не мог. Сергей вернулся к началу рядов, купил у девушек цветы и уже с ними в руках пришел к друзьям.

Женщины получили цветы. Полковника Терехова уже не было.

– Сергей, не хотите с Тамарой поехать ко мне?

– Нет, Варвара, спасибо, – немного ревниво произнесла Тамара, – нам надо к себе. У нас еще кое-какие дела.

Что за дела у Тамары, Сергей не знал. Но если Солодкиной не хочется ехать в гости, значит, так оно и будет. Простившись с Белкиной и договорившись о звонке, Сергей с Тамарой направились к своей машине.

– Дурацкий день сегодня, – садясь на переднее сиденье, произнесла Тамара. – Не нравится мне все это.

– Что – “это” и почему все?

– Драка не нравится, и Белкина мне не нравится. У нее одно на уме…

– А у тебя?

– Мне, Сергей, слава не нужна, мне надо, чтобы все было спокойно, стабильно. А мы опять в какие-то истории влезаем. Зачем тебе эфиоп сдался?

– Я с ним сидел в тюрьме, – резко поворачивая “ руль влево, произнес Дорогин. – Мы с ним два года были вместе. Я освободился, а он еще мотал срок.

– Сергей, – Тамара взяла его за локоть, – я хочу, чтобы ты забыл.

– Что забыл?

– О прошлой жизни. Ужасной жизни, как я понимаю.

– Да, жизнь была не сахар.

– Вот и не вспоминай.

По лицу Сергея Тамара поняла, как ему тяжело и больно вспоминать прошлое, которое никак не отпускает, держит цепко, как неизлечимая болезнь. Вроде бы все нормально, но болезнь не побеждена, недуг живет своей жизнью, отдельной от жизни жертвы.

– Послушай, Сергей, может, уедем отсюда?

– Уезжали уже. Легче от этого не становится. От себя не спрячешься. Просто я, Тамара, такой человек, это моя судьба, наверное. А от судьбы, ты же знаешь, не убежишь.

– Сергей, ты – моя судьба, и я хочу, чтобы она у нас была хорошей. Ты меня слышишь, Сергей?

– Слышу, дорогая.

Абеба дернулся, попытался встать. Но руки и ноги были связаны, и ему встать, естественно, не удалось.

– “Где я? Что со мной? – абсолютно не понимая происходящего, подумал эфиоп. Он попытался открыть рот, о появилось болезненное ощущение. Он пошевелил пальцами рук, те затекли и плохо слушались. – Где же я? Что со мной?"

Машину качнуло, и Абеба больно ударился головой о рифленый борт, ударился так сильно, что Илья перегнулся через спинку сиденья, поглядел на свою жертву. Абеба поджал ноги и еще раз дернулся. Картонные коробки посыпались.

– Вот сволочь! – сказал Илья. Григорий смотрел в зеркальце. Что происходит в салоне, он не видел.

– Езжай, я сейчас сам с ним разберусь. Глаза эфиопа были вытаращены, он со страхом смотрел на Вырезубовых, словно глазами пытался спросить: что вы со мной делаете? Зачем бедного эфиопа обижаете? Чем-то он в этот момент был похож на Акакия Акакиевича Башмачкина.

Но естественно, братья Гоголя не читали и о существовании бессмертного Акакия Акакиевича не подозревали.

– Лежи, урод! – громко, чтобы перекричать шум двигателя, обратился к эфиопу Вырезубов. – А то как шарахну по башке! – и он показал монтировку, которой потряс прямо над головой Абебы.

Тот затрясся от страха, зажмурился, и если бы была у него такая чудесная возможность, то от страха провалился бы сквозь днище микроавтобуса и, наверное, даже сквозь бетонное покрытие шоссе.

– Если будешь шевелиться, жаба чернозадая, я тебе череп размозжу. А так поживешь еще.

Глаза эфиопа спрашивали: “Куда вы меня, злые люди, везете? Что я вам плохого сделал? Я же вас не трогал, я у вас ничего не украл, даже бранного слова в ваш адрес никогда не произнес. За что ж вы меня так, нелюди?”.

– Повернись мордой в пол, жаба чернозадая! – Григорий улыбался, и выражение его лица было жутким. На нем прописалась улыбка смерти. Крепкие белые зубы, время от времени проглядывающие в узкую и длинную щель рта, читались оскалом смерти. – Не гони, брат, а то еще ублюдки менты остановят. Вон там, за поворотом, они всегда на скорость вырезают.

– Да знаю я, – сбрасывая скорость, произнес водитель.

– Включи музыку.

Покрутив ручку настройки, Илья нашел классическую музыку.

– Не надо мне туфтень эту, лучше чего-нибудь повеселее. От скрипок понос может случиться, как от сырого мяса. – Скрипки сменились синтезатором. – Вот, пускай лучше это будет, пускай Пугачиха орет.

– Ты бы ее хотел трахнуть?

– Нет, слишком она жирная, свинья какая-то. А я к свинине равнодушен, меня от нее почему-то поташнивает.

– Мы с тобой, как евреи, свинину не едим. И мама свинину не любит.

– Лучше уж говядину.

– Говядина лучше.

Абеба слышал этот разговор. Он понимал все слова, но смысл разговора был ему еще непонятен.

«О чем говорят эти люди? Куда они меня везут? Зачем?»

Хмель от выпитой водки улетучился мгновенно. Абеба лежал, надеясь, что все скоро закончится, как страшный сон, как непонятное наваждение, и он опять станет самим собой, будет шататься по Москве, съездит в гости к своему корешу Сергею Дорогину. Тот его сытно накормит, хорошо оденет и, наверное, даст денег. Судя по всему, Дорогин сейчас богат, дела у него идут хорошо.

От этих простых мыслей Абебе стало немного легче. Ему показалось, что веревки уже не так сильно сжимают запястья рук и лодыжки ног, а жить с пластырем, хоть и противно, но можно. Единственное, что досаждало, так это грохот камешков о днище автобуса и колдобины, стыки плит, на которых микроавтобус подскакивал, и Абеба больно бился головой о днище.

Он попытался устроиться удобнее, перевернулся на спину, одна из картонных коробок смялась, голова оказалась на ней. Теперь он уже не бился головой об пол, картон был упругий, еще не успел окончательно примяться и немного пружинил. В общем, можно было жить и все, по его разумению, складывалось не так уж и плохо. Ведь случались с эфиопом переделки и похуже, а сегодняшний день пока напоминал приключение.

«Может, они хотят меня кому-нибудь продать? Что еще со мной можно сделать? Работник из меня никудышный… Наверное, хотят продать. Ну и хрен с ними! Выродки, нелюди, я им ничего плохого, а они меня…»

Абеба уже понимал, что его оглушили чем-то тяжелым, потому что голова болела.

"Наверное, заехали бутылкой” – пару раз Абебу били по голове бутылкой, однажды пустой, а однажды полной, чуть череп не раскроили.

Абеба тряхнул головой, и словно металлические шарики зашуршали под черепной коробкой, стуча друг о Друга, вызывая болезненные ощущения. От этой боли даже слезы навернулись на глаза. Абеба повернул голову лабок, слезы из глаз вытекли.

Григорий взглянул на жертву.

– Ну что, эфиоп?

Абеба дважды моргнул, показывая взглядом, что пока жив.

– Лежи тихо, скоро приедем.

«Куда приедем? – подумал эфиоп и вспомнил, что Сергей Дорогин послал его за цветами. – Да, да, за цветами для женщин. И деньги дал.»

Бумажки лежали в кармане рваных коротковатых брюк – три купюры. Абеба еще помнил ощущение денег в кончиках пальцев, помнил хруст и шорох купюр. В машине пахло цветами – нестерпимо сладко. Казалось, даже металл пропитался розовым маслом, и синяя краска, которой выкрашен салон изнутри, тоже.

– Надо будет машину потом помыть, – услышал он голос Ильи, – а то от бомжа вонь идет, словно его из канализации вытащили.

– Мы его отмоем. И горячей водой помоем, и холодной. Будет чистенький, будет, как лакированный, – сказал Григорий.

– Маме его покажем уже чистеньким, чтобы был как игрушечный. Здорово мы придумали!

– Еще бы! Она такого не ожидает. Я за ней завтра съезжу.

– Нет, я, – сказал Григорий.

– Поедем вместе.

– Давай.

Братья уже предвкушали увидеть радость на суровом лице матери. Даже в уголках ее глаз будет светиться ласка, а губы тронет нежная, признательная улыбка. Ведь дети приготовили для нее подарок.

– Наша мама молодец!

– Еще бы! – сказал Илья и опять взглянул на Абебу. Тот моргал, пытаясь сбить слезы. – Он плачет, – мечтательно произнес Илья, обращаясь к Григорию.

– Главное, чтобы в штаны не наделал, а то вони не оберешься.

– Слышишь, ты, эфиоп, брат беспокоится, чтобы ты свои штаны не обгадил. Не обгадишь? Моргни!

Абеба покорно моргнул, понимая, что лучше делать то, что говорят эти странные мужчины.