Смирнов. Русский террор

XX

Митя надел на шею широкую черную ленту с тяжелой коробочкой-бомбой так же спокойно, как до этого примерял галстук, купленный в Риме. Последний раз оглядел комнату, провел пальцем по шершавой поверхности темно-коричневого, изуродованного стола. Она казалась странно теплой, будто живой. Как и вся эта комната, слабо освещенная весенним солнечным светом, мягко струившимся сквозь желтоватую промасленную бумагу. Поймал себя на мысли, что совсем не знает зачем, почему, для чего он все это делает. Просто была Лиза, и он ей обещал. Она будет ждать его в коляске, на площади. Он не может не прийти.

Митя поглядел на часы. Выходить только через пятнадцать минут. Он несколько раз топнул, пробуя высокие дворничьи сапоги. Поправил картуз, отряхнул фартук. Сам не зная зачем, деловито заглянул в кладовку. На верхних полках осталось несколько пироксилиновых шашек. Нижние сплошь забиты лабораторной мелочью — трубками, стаканчиками, флаконами, ножницами и прочим. В углу притулился мешок ваты с клеймом Морозовской мануфактуры.

Еще пять минут Истопчин промаялся перед зеркалом в комнате Лизы, придирчиво осматривая свой грим. Накладная русая борода выглядела нелепо на его свежем мальчишеском лице. Несмотря на искусно выполненные синие круги под глазами, нарумяненный нос и театральные густые брови облик доверия не вызывал. Митя с досадой подумал, что зря решил одеться дворником. Жандармы могут заподозрить его раньше, чем он успеет добраться до места. Поглядев на свою тонкую белую руку с ухоженными, розовыми ногтями, Истопчин пробормотал: «Рукавицы надо».

Отыскав нужные на полке в прихожей, глянул на часы. Вот и пора. Через две минуты будет пора. Последний раз обойдя все четыре комнаты опустевшей квартиры, глубоко вздохнул, чтобы перестало щемить в груди. Серебряная ложечка тускло поблескивала в забытом стакане со сладким чаем. Внезапно она дрогнула, тихонько и беспомощно звякнув. Митя замер, почувствовав, как поднимаются короткие волоски на затылке. Холодный пот прошиб с головы до ног. На секунду показалось, что это его сердце так колотится, что ложка гремит о край стакана.

— Господин Истопчин! — раздался из-за двери знакомый голос.

Ненашев!

— Митя, это я, Александр Васильевич! — в голосе появились нотки подкупающего отеческого сочувствия. — Я знаю, что ты там! Не делай глупостей! Подумай о своей матери! Твоя молодость послужит тебе извинением! Ты ничего уже не добьешься! Все твои товарищи арестованы! Кротов начал давать показания! Митя, чтобы ни было у тебя в руках — осторожно положи это и дай нам знать, когда можно будет войти!

Арестованы? Митя заметался по комнате, остановился возле окна. Прыгать, впрочем, бесполезно. Да и зачем, убиться ведь можно. Наверняка, на улице уже полно жандармов. Может, пугают?

— Митя, я сейчас войду! — предупредил Ненашев.

Истопчин положил руку на снаряд, нерешительно отдернул, снова притронулся.

Дверь с грохотом сорвалась с петель и была мгновенно растоптана тяжелыми жандармскими сапогами.

— Тихо, тихо… — ласково приговаривал Ненашев, подходя мелкими, осторожными шажками и протягивая руку к Митиной шее. — Тебе ведь не хочется никого убивать, правда? Ты ведь добрый. Ты поэт. Тебе самому еще очень хочется жить…

Голос его убаюкивал. Митя вдруг почувствовал, что ноги его становятся ватными и совсем мягкими.

— Держи! — страшным голосом заорал офицер с красным лицом.

Истопчину показалось, что он медленно, словно легкое перышко в безветренный день, упал в сильные, теплые объятия Александра Васильевича. Руки держали его так крепко и уверенно, что Митю мгновенно охватило ощущение дурашливого, сладкого блаженства. И провалился он не в черную тревожную мглу, а в ванильно-желтые, мягкие, кучевые облака.

— Слава Богу… — то ли прошептал кто-то в самое ухо, то ли Митя сам это произнес.

Наваждение вчерашнего вечера рассеялось так же быстро и внезапно, как началось.

Открыв глаза, Истопчин понял, что лежит на диване в гостиной. Рядом стояла Лиза в голубой амазонке и красивой высокой шляпе с длинным пером. Она кусала губы и дергала руку, за которую ее держал рыжий, весь в оспинах жандарм.

— Пустите ее! — воскликнул Митя, рванувшись вверх, но чья-то сильная рука не позволила ему подняться.

Над Истопчиным возник Ненашев, руки в бока, задумчиво шевелящий усами.

— Что же мне с вами обоими делать? — изрек он и устало потер шею, заметив будто про себя: — Твоя мать меня с ума сведет…

Александр Васильевич подошел к Лизе и, усмехнувшись, сказал:

— Вы, Лизавета Андреевна, можете ни о чем не волноваться. Ваши любовники вас наперебой выгораживают. Господин Кольцов утверждает, что вы ни о чем знать не знали, а целоваться с ним в подворотне стали, не зная, что он только что бомбу спрятал. Так просто, проезжали мимо. Глядите, симпатичный молодой человек, что б его не поцеловать. Говорит, легкого поведения вы, но с политической точки зрения это не преступление.

Лиза повернулась к Ненашеву, некоторое время с ненавистью глядела на него, а потом смачно плюнула прямо в глаза.

— Боже, сколько истерики… — сердито отмахнулся тот, достав платок. — Но мы еще посмотрим, как ваш Иван после спецдопроса заговорит.

Неожиданно Лиза взвизгнула и бросилась на статского советника, вцепившись в него ногтями.

— Негодяй! Только посмейте его тронуть! Я вас убью! Я жизни на это не пожалею!..

Митя закрыл лицо руками и вздрогнул. Он и забыл, что до сих пор в обличье дворника. Сел и увидел свое отражение в прислоненном к стене куске красного стекла. Борода наполовину отклеилась, грим размазался, бровь висела на волоске. Разглядев все это, Истопчин вдруг зашелся мелким нервным смехом, который было никак не унять. Наоборот, он нарастал, хватал за внутренности, выворачивал. Митя корчился на полу от хохота. Чьи-то руки хлопали его по щеками, сверху лили воду, наконец, Истопчин отчетливо увидел у своего лица кулак Александра Васильевича, раздался глухой звук и… все исчезло.