Смирнов. Русский террор

I

Летом 1896 года, в преддверии коронации, в московскую охранку «верноподданнических донесений» приходило особенно много.

— Еще шесть. Есть одно любопытное. — Коллежский регистратор Копейкин подал секретарю Сипягина подготовленную папку. — Невиданный подъем патриотических чувств.

— Которое любопытное? — хмуро поинтересовался секретарь, мысленно проклиная духоту и густую пыль, подпитую извозчиками.

— Верхнее. Коллежский советник Мельников сообщает о заговоре в среде миллионщиков. Врет, но с размахом, — чуть скривив рот, с заметным сарказмом ответил Копейкин. — Прочие так. Муж подозревает у жены адюльтер с сомнительным студентом. Утверждает, что супруга среди белья хранит прокламации. Околоточному поручено провести скрытое дознание. Владелец гостиницы сообщает о подозрительном типе, прибытием из Самары. Якобы регистрировался по подложным документам. Владелец москательной лавки сетует о пропаже двенадцати фунтов динамита. Вот: «не так пекусь о возврате товара, как о его дальнейшей судьбе». Боится, динамит похищен, с целью изготовить бомбы «для метания в Государя Императора», предлагает вовсе запретить продажу динамита на некоторое время. Остальные два совсем неинтересные. Один убеждает купить у него сведения об артистке МХАТа Андреевой, якобы та связана с марксистами. Вторая — девица, курсистка Ильина. За пять рублей предлагает выдать настоящее имя студента-бомбиста, арестованного на прошлой неделе. Я проверил. Студент нам сказался Афанасием Федоровым. Имя настоящее, сомнений нет. Доносчица либо аферистка, либо сама находится в заблуждении.

— Почем просят за артистку Андрееву? — протянул секретарь, внимательно читая верхнее донесение из папки.

— Пятнадцать рублей.

— Многовато.

— Вот и я…

Но секретарь не стал слушать Копейкина. Он повернулся на каблуках, будто важное вспомнил, и быстрым, неровным шагом направился в кабинет шефа.

Сбоку, рядом со столом заместителя министра, сидел статский советник Ненашев — истинный денди, с большими рыжими усами, глянцевой лысиной и маленькими, васильково-голубыми, острыми и внимательными, словно у хорька, глазками. Все без исключения находили его очень милым и охотно приглашали в любое общество. Даже в либерально настроенных кругах, где к жандармам и прочим сотрудникам тайного полицейского сыска относились, мягко говоря, с презрением, Александр Васильевич был принят и обласкан. Он сумел преподнести свое занятие как милое чудачество заблуждающегося оригинала. «Он мог бы быть и на другой стороне. Нам повезло, что он любит и риск, и комфорт одинаково», — сказал о нем Плеве, ознакомившись как-то на деле с методами работы Александра Васильевича.

Каждый год Ненашева награждали за «неоценимые заслуги перед отечеством», но какие именно услуги он оказывает отечеству, оставалось тайной. По всей видимости, весьма ценные. В прошлом году статский советник издержал двести тысяч казенных неподотчетных фондов. Образ жизни он при этом вел странный, скорее, присущий молодежи из богатых купеческих семей. Дважды ездил за границу, играл на бирже, маклера своего ангажировал. Свел личное знакомство со многими миллионщиками, бывал в их семьях и, что уж совсем удивительно, снискал их дружбу и самое искреннее расположение. То и дело его видели на благотворительных балах в Купеческом клубе, на ипподроме, в первейших ресторанах и даже на Нижегородской ярмарке. Цель его перемещений была не ясна. Казалось, Александр Васильевич, устав от службы и разочаровавшись в ней порядком, просто-напросто мотает почем зря казенные деньги, пытаясь сколотить себе хоть небольшой капиталец к моменту выхода на пенсию. Вопрос о его отставке почти решен, вот и кутит напоследок.

Кроме загулов в «Яре», статский советник завел себе пестрый, дорогой гардероб. С купеческими женами и дочерьми был мил, но очень сдержан, чем еще больше полюбился Морозовым, Абрикосовым, Щукиным и даже Мамонтовым. Единственным, кто не поддался чарам хитроумного Александра Васильевича, был Смирнов-старший. Этот спеленутый, словно мумия, черными одеждами коммерц-советник только смотрел и ничего не говорил. Приставать к нему дольше было неудобно, да и подозрения бы вызвало.

Статский советник шутил, что Петр Арсеньевич напоминает ему ветхозаветного Ноя, который ковчег строил, строил, а неразумные дети, не дождавшись потопа, стали разбирать его на дрова.

— Так что не дай бог дожить, до более или менее значительного дождика, — Ненашев прищелкнул уголками рта.

Секретарь недовольно нахмурился. Как это Александру Васильевичу завсегда удается проскользнуть в кабинет незамеченным?

— Что это? — Сипягин оторвал недовольный взгляд от бумаг.

— Вы просили тотчас докладывать обо всем, связанном с брожениями в купеческой среде, — почтительно напомнил секретарь.

Товарищ министра быстро пробежал глазами бумагу, затем недовольно отшвырнул.

Текст верхнего доноса был следующий:

Товарищу министра внутренних дел Д. С. Сипягину

Милостивый государь!

В настоящее время всякий русский человек, всякий верноподданный, естественно озабочивается мыслию, как бы наилучше, наивернее охранить и обеспечить священную особу, носительницу верховной власти. Практиковавшиеся доселе полицейские меры, при всей их разумности и рассчитанности, как печальный опыт доказал, не спасли бесценной жизни достославной памяти Государя Императора Александра Николаевича. Увы, и первопрестольная, несмотря на свой народный дух, не чужда социалистических стремлений и происков. Этот прискорбный факт доказан просмотренным в прошлом году подкопом под царскую дорогу и безумными, в последнее время, выходками некоторых шальных сынов ее, топчущих в грязь портреты царские. Угроза, нависшая над священными особами Их Императорских Величеств и членов Императорской семьи, ныне велика как никогда прежде. С верноподданническим прискорбием докладываю вам, что ряд обнаглевших аршинников, забыв о великой милости, оказанной их дедам Императорской властью, дарованной свободе, ныне затевает не больше, не меньше — буржуазную революцию. Ради достижения своей чудовищной цели они сошлись с самыми отъявленными политическими преступниками из среды так называемых русских социалистов-революционеров и оказывают им неограниченное материальное содействие. В ваших силах организовать в ближайшее время ряд самых решительных наступательных действий, дабы пресечь вероломное желание распоясавшейся лабазы посягать на верховную власть. Лица, коих надлежит взять под особый надзор: Петр Смирнов (старший), Савва Морозов, Петр Рябушинский и Николай Хлудов. Морозов и Рябушинский своих антигосударственных убеждений не только не скрывают, но и открыто их проповедуют среди нуворишей, забывших, что есть верность Отечеству, и никогда не имевших понятия о чести. Однако считаю своим долгом просить Вас обратить пристальное внимание на Петра Смирнова, ибо при кажущейся аполитичности этот заговорщик представляется в действительности самым опасным из всех. Без лишнего шуму и, не привлекая к себе внимания, этот наследник откупщиков тратит огромные средства на распространение в массах революционных идей, в чем, как вы можете видеть, изрядно преуспел…

— И что мне с этим делать? — недовольно спросил товарищ министра. — Глаза мне решил открыть! Я, по его мнению, что, газет не читаю? Взгляды скрывать нужным не считают… Вот, полюбуйтесь! На третьей странице. Где это? А! Вот. Послушайте, Александр Васильевич! «Мы, прозревающие историческую миссию крепнущей ныне буржуазии, приветствуем здоровый творческий эгоизм, стремление к личному материальному совершенствованию, к материальному устройству каждым из нас своей личной жизни. Этот созидательный эгоизм, эгоизм государства и эгоизм отдельной личности, входящей в состав государства, не что иное, как залог будущих побед. Побед новой, сильной, великой России над Россией сдавленных мечтаний, бесплодных стремлений, горьких неудач». Из выступления Павла Рябушинского перед биржевым комитетом. Каково? А?! Мол, обогащайтесь и берите все права.

— Третий донос на Смирнова за эту неделю, — тихо заметил секретарь. — Прикажете установить внешнее наблюдение?

— Установили уж, — подал голос Ненашев, бросив перед собой на стол пачку филерских отчетов, — за всей семьей. Толку-то… Старший сынок держит чайную лавку в Петербурге, женат на Евгении Морозовой. Средний пьет беспробудно и посещает продажных женщин. Младший целыми днями на ипподроме, или своем дворце-конюшне на Скаковой улице. Женат на актрисе Никитиной. В любовницах имеет ее младшую сестру, а также опереточную певицу Пионтковскую. Дочка крутит амуры с разорившимся купцом, ныне бегающим в приказчиках у Бостонжогло. Жена днем в модных магазинах, вечером в театре, тратит по две тысячи в день. Папаша же целыми днями сидит в конторе, продолжая собирать миллионы неизвестно для кого! Упрямый. У прочих то же. Племянник Морозова позавчера проиграл Бостонжогло… кстати, опять он… миллион рублей. Слышали, Дмитрий Сергеевич? Любопытный тип этот Бостонжогло. На производстве папирос состояние приобрел. Миллион выиграл, за одну ночь. Вообразите! А ведь был готов и проиграть столько же. Рисковый, рисковый… Но не безумец, как Морозов. Этот, кстати, учинил публичный скандал своей любовнице Андреевой. На почве ревности, разумеется. Жена Морозова об этой Андреевой знает и даже ездит к ней советоваться обо всяких интимных темах. Красивая, кстати, женщина. Это я про жену. Савву Тимофеича, пожалуй, жаль… Страстный человек, и талант имеет, но болезненный. «Вывихнутый», как крестьяне говорят. Его и раскачивать не надо. Сам без подпорки опрокинется. А подпорка-то жена… Жена у него урожденная Зимина, он ее у собственного племянника увел. Увел, голову заморочил и всякий интерес потерял. О жене его много можно сказать… — тут взгляд Ненашева подернулся мечтательной дымкой, он перестал тараторить и будто на секунду уснул с широко раскрытыми глазами. Затем встрепенулся и продолжил: — Рябушинский целыми днями пропадает в городе. Участвует в разных комитетах. Отмечают его повышенную нервность, после того как Аполинария Зверзева предпочла нашему спесивцу камер-юнкера Протасова. Впрочем, зря, поскольку сам Протасов предпочитает великого князя Сергея…

— Алекса-а-андр Васильевич! — взмолился Сипягин. — Ну, хоть вы то!

— Молчу, молчу, — глумливо постучал себя указательным пальцем по губам Александр Васильевич, — хотя искренне не понимаю, зачем вы этот государственный секрет Полишинеля скрываете, когда сам великий князь из своей личной жизни никакой тайны не делает. Ну, да ладно. Пожалуй, продолжу. Та-а-ак, Рябушинский. Вот. На прошлой неделе с Павлом Павловичем что-то вроде припадка сделалось, когда граф Шувалов не пожал руки председателю купеческого благотворительного общества Бурышкину. Представляю, как вытянулась прыщавая физиономия Рябушинского! — Ненашев звонко хохотнул, запрокинув назад голову. — Он ведь дворянское сословие ни в грош не ставит. Упырями на народной шее зовет. Прямо так, без всяких иносказаний. Хлудов — тот погряз в мезофобиях. Как прочел новейшее исследование о кожных болезнях, в перчатках ходит. Ручки дверные не трогает, в ресторане обедает только со своих приборов. Натурально! Лакей за ним ящик с посудой носит. Зато сын его посещает «вечери» у Жозефины. Слышали? Собираются по приглашениям. Приглашения — полторы тысячи каждое. Все в масках, но без одежды. Якобы дамы там из высшего общества и любую можно публично… Кхм! Я проверял. Гнуснейшая ложь. Женщины — проститутки из дорогих заведений, а Жозефина — коммерческий гений. Простая крестьянка, между прочим. Евфросинья. При освобождении получила фамилию Лопатина. Из бывших дворовых. Вместе с барышнями воспитывалась, а затем с этих самых барышень бордель свой начала. Фабрикой руководит Хлудова-старшая. Говорят, порядки завела, как при матушке Екатерине. Впрочем, о ней неинтересно.

— Не понимаю я веселья вашего, Александр Васильевич, — насупился Сипягин. — Нас тут скоро погребут под доносами, а вы веселитесь! И ведь каждый надо проверять! Знали бы вы, где у меня этот буржуазный заговор!

— А как же не веселиться? — сверкнул глазами Ненашев. — Пока дело так идет, нам с вами беспокоится не о чем. До революции ли миллионщикам? Пока они государственный переворот затевали, их сынки, родственники, приживальщики, матери, жены и любовницы начали безнадзорно мотать капиталы! Головной боли у них сейчас, без нашего с вами вмешательства, выше всяческой меры. Не до заговора им сейчас.

— Да, но… — мысли у Сипягина ворочались тяжело, но основательно. Каждое соображение он обгладывал, словно бродяга куриную ногу — пока голая сухая кость не останется. — Как же без вмешательства? Проводят ведь собрания, обсуждают вредность, м-м, императорской власти. Крамола, Александр Васильевич, как ни верти — крамола!

Ненашев театрально покосился в сторону секретаря, затем подался вперед и поманил пальцем Сипягина. Только тот подставил ухо, вполголоса многозначительно произнес:

— Сейчас разве что ленивый об этой самой вредности не размышляет. Ага.

Дмитрий Сергеевич отпрянул, словно у него перед носом в ладоши хлопнули.

— Все у тебя шутки!

— Сделал дело, чего ж не пошутить? — склонил голову набок Ненашев. — Год назад, дорогой Дмитрий Сергеевич, если помнишь, господин министр нам разнос устроил по поводу этих купчиков и ясно выразился: «Сделайте так, чтоб суконникам стало не до революции!» Было такое? Было. Ты вот снаружи взялся, а я изнутри, изнутри…

Александр Васильевич выгнул шею и приподнял брови, замерев в неестественной, ломаной позе.

В глазах Сипягина мелькнула догадка, он шумно вдохнул и уставился на Ненашева круглыми глазами.

— Да неужели… Голубчик! Да вы просто… Просто бес какой-то! А я то все думал — зачем вам эта биржа? К чему такой маскарад? Признаться, решил, будто вы в прожектерство впали. Слухи даже поползли нехорошие, я им не верил, конечно же, но согласитесь…

— А, это вы про донос Холобуева? Что я под шумок, используя государственные средства, решил на биржевой игре руки погреть?

— Да чушь, Александр Васильевич! Чушь совершенная! — поспешно открестился Сипягин.

— Ну, а положим, если бы даже и не чушь, так ничего предосудительного в этом не вижу. Жалованье у нас с вами не так, чтобы уж очень, — как бы про себя заметил Ненашев, кося одним глазом в сторону растерянного Дмитрия Ивановича.

Сипягин впал в некоторое замешательство. Ненашев выдержал долгую паузу, затем хитро улыбнулся, а потом и вовсе прыснул со смеху. Дмитрий Сергеевич тут же с облегчением выдохнул и проворчал с напускным неудовольствием.

— Шутки у вас, Александр Васильевич… Однако насчет ваших успехов — поздравляю! Как же вы провернули эдакую штуку? В каждом семействе смуту учинили. Да в столь короткое время к тому же. Поразительно, во истину поразительно!

Ненашев приложил указательный палец к виску.

— Психология, Дмитрий Сергеевич! У каждого Кощея заветный сундук имеется. Помнишь? Сундук хрустальный, в нем заяц, в зайце селезень, в селезне яйцо, в яйце игла, а на ее конце смерть кощеева. Сундук, положим, найти нетрудно. Только слушать научись. Из разговора все о человеке узнать можно. Чего боится он, чем дорожит больше жизни, какую мечту имеет. Сложней до иглы добраться. Человек ведь, поди, и сам не знает, на чем его сила зиждется, из какой такой внутренней мошны он ее берет. Это всегда тоненькое что-то… Словами не опишешь, можно только нутром понять, угадать. Надломи эту иглу — и весь человек сломался. Была сила — и вышла вся.

Сипягин опасливо отодвинул свое медвежье тело от маленького, щуплого Ненашева и сказал не то журя, не то восхищаясь.

— Бес ты, ох, бес… Чувствую, и в этот раз не миновать тебе «бесценных заслуг перед отечеством»!

— Нет уж, — повел усами Александр Васильевич. — Рапорт я подал. Устал. Отдохнуть хочу. В Европу съездить. А оттуда, может, и в Америку. Нравится мне почему-то Америка. Жизни в ней много. Не то, что здесь.

Разговор двух старинных приятелей был прерван грохотом чьих-то шагов в приемной. В кабинет спешно вошел молодой офицер в синей форме.

— Что такое? — встревожился Сипягин.

— Происшествие чрезвычайной важности, Ваше Превосходительство!

Офицер подошел к столу и положил перед Дмитрием Сергеевичем документ.

— Плотники обратили внимание на подозрительных лиц, бродивших меж строящихся к коронационным торжествам потешных рядов. Задержаны два бывших студента медицинского курса Гривенников, Алексеюшкин и мещанин Типанов. Пытались заложить бомбу по пути предстоящего следования императорского кортежа.

Сипягин молча протянул бумагу Ненашеву. Тот нахмурился и стал внимательно, чуть слышно читать, шевеля губами:

Из протокола задержания:

«…у первых двух в форме цилиндров около шести вершков вышины, а у последнего в форме толстой книги, листы которой снаружи были заклеены. У Алексеюшкина, кроме того, оказался заряженный револьвер, а у Типанова печатная программа Исполнительного Комитета. Оболочка двух первых снарядов была сделана из папки, оклеенной черным коленкором, и в эти картонные футляры вставлено по одному жестяному цилиндру; третий снаряд — книга в твердом переплете из толстой папки с выбитыми на корешке словами: „Терминологический медицинский словарь Гринберга“. Оклеен обыкновенной переплетной бумагой зелено-мраморного цвета. Внутренность вырезана, оставленные края листов склеены между собою и свинчены шестью винтами с трех сторон. В образовавшееся пустое пространство внутри книги вставлена папковая коробочка, в которую помещена жестяная коробка, имеющая вид плоского продолговатого четырехугольника. Промежутки между папками и жестяными цилиндрами и коробкою во всех трех снарядах наполнены свинцовыми жеребейками кубической формы, имеющими вид коробочек, в количестве 251 в одном, 204 — в другом и 86 — в третьем снарядах; жеребейки эти наполнены стрихнином. По составным споим частям все снаряды одинакового устройства и представляют вполне приготовленные метательные разрывные снаряды со сферой действия двух сажень в диаметре, а с разлетом жеребеек — до 20 саженей в диаметре. Динамиту в трех снарядах оказалось 12 фунтов…»

— А с этой психологией что прикажешь делать? — положил руки на стол Дмитрий Сергеевич. Восхищение в его глазах сменилось жестким сарказмом.

Александр Васильевич криво усмехнулся. Долгая служба в особом департаменте полиции научила его не удивляться мгновенной перемене начальственного настроения. Впрочем, уже все равно. Единственная возможность если не предотвратить надвигающийся бунт, то, по крайней мере, направить его в цивилизованное, не кровавое русло, уничтожена безвозвратно. Вчера, осознав это в полной мере, статский советник ужаснулся. А ведь год назад и сам верил, что начавшееся брожение можно остановить. Казалось, надо-то всего — ликвидировать зачинщиков и лишить революционное движение финансовой опоры. Задача сложная, но все же ясная, а потому выполнимая.

Ненашев глубоко вздохнул, встал, подошел к окну и потянулся. Ему хотелось крикнуть Сипягину в лицо, что идея взять подмышку бомбу и пойти с ней к государю императору у этих студентов возникла не вчера. Что обещанную свободу рано или поздно потребуют. Что народ не чиновник — одной бумажкой не удовлетворится. Что, обещав ему волю, — надо было дать!.. Разговор со Смирновым все не шел из головы. Вряд ли его вообще когда-нибудь удастся забыть.

Александр Васильевич сухо попрощался.

— Это уж забота не моя, Дмитрий Сергеевич. Надеюсь, еще свидимся.

Ненашев хотел выбраться из города до того, как начнут прибывать гости на коронацию. Не любил толпы. Мог бы уехать сегодня же, если бы не одно досадное дело, от которого Александру Васильевичу, при всей его ловкости, не удалось отвертеться.