Снега

М е ф о д ь е в К у з ь м а И л л а р и о н о в и ч — 50 лет.

Т е н ь г а е в А ф а н а с и й П е т р о в и ч — тех же лет.

В а с и л ь ц о в А к и м А р х и п о в и ч (д е д А к и м) — под 100 лет.

Е г о р — 60 лет.

Н а с т а с ь я — 60 лет.

А н д р е й — 40 лет }

А л е к с е й }

М и х а и л — 29—30 лет }

Г л а ш а — 29 лет }

Л и д и я — 19 лет } дети Егора и Настасьи Васильцовых.

П о л е н ь к а — 12 лет.

М а т р е н а — за 60 лет.

В а р в а р а — за 40 лет.

Ф а и н а М о к р о у с о в а (она же миссис С т е й н ф о р д) — за 40 лет.

П а ш к а Х а з о в — 26 лет.

С л и н к о в Б о р и с — 25 лет.

Ф и л и п п — 22—23 лет.

В и к т о р — 19 лет.

Л а р и с а — 25 лет.

М а ш а — 18 лет.

К о р р е с п о н д е н т — 30 — 35 лет.

Ф р о л о в С е р а ф и м — 40 лет.

К о л х о з н и к и.

Действие происходит в средней полосе России.

ПРОЛОГ

Возникает песня:

Входят М е ф о д ь е в и К о р р е с п о н д е н т. Песня затихает.

К о р р е с п о н д е н т. Товарищ Мефодьев, правда, что ваши будут выступать в Москве на первомайском концерте?

М е ф о д ь е в. К сожалению, да.

К о р р е с п о н д е н т. Почему — к сожалению? Ведь это так почетно!

М е ф о д ь е в. Почетно-то почетно, только мы завтра сеять начинаем.

К о р р е с п о н д е н т. Знаете что? Я сейчас запишу эту песню на магнитофон.

М е ф о д ь е в. Песню записать можно… А вот как в смысле душевных категорий?..

К о р р е с п о н д е н т (налаживает магнитофон). За тем и приехал. Как у нас, газетчиков, поется: «С лейкой и блокнотом, а то и…»

М е ф о д ь е в. С пулеметом?

К о р р е с п о н д е н т. Товарищ Мефодьев, ваше позавчерашнее выступление на пленуме обкома партии многих насторожило, а некоторых забеспокоило настолько… что мой редактор… Срочную командировку… Вы только не подумайте — я к вам без пулемета. Всего несколько вопросов. Первый: в своей речи вы резко критиковали тех, кто еще не понимает, что сельское хозяйство вашего района всегда будет отставать от передовых районов страны, если мы наконец не поймем, что и земля может умереть от голода и жажды. Не расшифруете ли вы свою мысль? (Передает микрофон).

М е ф о д ь е в (закрывая рукой микрофон). Знаете что… Проблем и противоречий в Сухом Логу много, и они куда сложнее и серьезнее. Присмотритесь, пока вы здесь, вглядитесь в них смело, не отводя взгляда от правды, какой бы горькой она ни была подчас… С людьми поговорите, их мысли запишите… Ну а уж если возникнут вопросы, обещаю на них ответить. А сейчас — спать, спать. Кстати, как у вас с ночлегом?

К о р р е с п о н д е н т. Остановился у вашего тракториста Павла Хазова.

М е ф о д ь е в. Тогда заглянем в клуб, он там сейчас…

Мефодьев и Корреспондент уходят.

З а т е м н е н и е

АКТ ПЕРВЫЙ

Слева — крыльцо дома Васильцовых, справа — конюшня. На небе горят крупные звезды. Где-то лениво и сонно лает собака, ей вторит другая. Ф а и н а и П о л е н ь к а сидят на бревнах. Поленька — в ночной рубашонке, поверх которой накинут полушубок.

П о л е н ь к а. Тетя Фаина, хотите, я вам стих расскажу, я сама сочинила.

Хороший этот стих?

Ф а и н а. Очень. А ты почему, Поленька, до сих пор не спишь?

П о л е н ь к а. Все об вас думаю. Надо ж! Из самой Америки!

Ф а и н а. Да, Поленька, из самой Америки. Приехала вот на могилы родных взглянуть и чувствую: не могу я землю родную покинуть. Двадцать пять лет тосковала я по ней. С тех самых пор, как немцы всю нашу семью порушили, а меня девчонкой в Германию угнали. Это уж я потом в Америке оказалась.

П о л е н ь к а. Тетя Фаина, а у вас в Америке все такое же, да? И звезды, и деревья, и облака? Ф а и н а. Такое же…

П о л е н ь к а. Надо ж! И фонарь над сельпо горит?

Ф а и н а. Фонари есть, а сельпо нет.

П о л е н ь к а. Покупают-то все нужное где?

Ф а и н а. Чудачка ты, Поленька.

П о л е н ь к а. Тетя Фаина, а вы богатая?

Ф а и н а. Богатая? У меня, Поленька, кроме двух сыночков да тоски по родной земле, ничегошеньки в той Америке нету…

Доносятся частушки.

Мужской голос:

Женский голос:

П о л е н ь к а. Неужто репетиция уже кончилась? Они теперь и по ночам репетируют. Ага, вон и тетя Глаша идет с нашим председателем. Тетя Фаина, давайте схоронимся, а то она меня заругает.

Прячутся за угол конюшни. Входят Г л а ш а и М е ф о д ь е в.

М е ф о д ь е в. До свидания, Глаша… Нет, я хотел сказать… Вот это надо передать в утренних известиях… (Уходит.)

Г л а ш а. Весна-то какая! Неужто последняя? Господи! Дай хоть годик еще пожить! (Уходит в дом.)

Ф а и н а. Что с вашей Глафирой?

П о л е н ь к а. Голова у нее часто болит, уж так болит, что жить ей неохота. Два года по больницам лежала. Сказывают: кровь у нее какая-то белая. Такая она у нас хорошая, а парни с ней не гуляют, говорят, порченая. Да она самая лучшая в Сухом Логу. Ее все у нас «Глаша-огонёк» прозывают…

К крыльцу подходят Л и д и я и П а ш к а Х а з о в с транзистором. Хазов обнимает, целует Лидию, она вырывается, убегает в дом.

Ф а и н а. Кто это?

П о л е н ь к а. Тетя Лида. А целовал — Пашка Х а з о в. Тракторист. Отчаянный!

Ф а и н а. А ваша Лида совсем на деревенскую не похожа.

П о л е н ь к а. Так она ж в городе, у профессора какого-то.

Ф а и н а. В прислугах?

П о л е н ь к а. Не-ет, так просто. Он, когда ее брал, сказывал: «Ты работать не будешь, только догола должна раздеваться, а я на тебя смотреть буду».

Ф а и н а. Может, она у художника? Натурщицей?

П о л е н ь к а. Не-е, он какие-то штуковины вылепляет.

Ф а и н а. Чудачка! Я и говорю — натурщица, у скульптора.

Доносятся частушки.

П о л е н ь к а. А это — патриоты.

Ф а и н а. Какие патриоты?

П о л е н ь к а. А комсомольцы ж… Из города, Мефодьев их завлек, председатель наш. Радиолу с собой привезли, магнитофон. А пластинок сколько! Одна мне лучше всех нравится. «Джамайка! Джамайка!..» У бабуси на хлебах стоят. Пять человек. А самый главный у них — С л и н к о в.

Пауза.

Ф а и н а. Дышу — не надышусь, слушаю — не наслушаюсь. Кажется, целая жизнь прошла, а ничего тут для меня не изменилось.

Слышен голос деда Акима: «Тпру, тпру, не подмасливайся, не вытанцовывай, все одно овса не дам. И целоваться не лезь. Ишь, гриву в колтун свалял, антихрист, с гусями тебе лететь». Из конюшни выходит д е д А к и м.

П о л е н ь к а. Опять дедушка Аким! Никакой же лошади там уж сколь времени нет, а он знай в пустую конюшню ходит. Дедунь, дедунь, пойдем… Спать…

Д е д А к и м. Я уж и сбрую Буланому уготовил, с гусями ему лететь. Сеять ноне начнем. Мы с Яблоневого взлобка почин исделаем, там, поди, уж выветрило. Кабы вот только нонесь гроза наземь не опрокинулась.

Ф а и н а. Дедушка, постойте.

П о л е н ь к а. Дедунь, погоди, спросить тебя хотят.

Ф а и н а. Вы последнюю войну хорошо помните?

Д е д А к и м. Как не помнить! Я тогда ишшо много моложе был.

Ф а и н а. Где тут партизаны с немцами бои вели?

Д е д А к и м. А — скрозь. За каждый бугор, мотри, люто дрались. А как же. Старшенького моего, Гарасима, у мельницы пуля настигла, а средненький, Елизар, царство ему небесное, по оплошке к неприятелю в плен попал, лютую смерть принял.

Ф а и н а. А кроме братских могил, наших убитых где хоронили?

Д е д А к и м. Того не скажу… Не помню… Я о ту пору уж старый был…

Ф а и н а. Извините, дедушка. Спокойной ночи.

Поленька и дед Аким уходят в дом. Фаина уходит. Слышны шутливые возгласы: «Чао, синьорины! До видзення, пани! Адью, маркизы! О ревуар! Спокойной ночи, девчата!»

Входят С л и н к о в, Ф и л и п п, В и к т о р, Х а з о в, Л а р и с а, М а ш а.

Л а р и с а (с интересом). Ну, ну, Боря, дальше, дальше-то что?

С л и н к о в. Завтра Мефодьев официально пригласит всех нас вступить в колхоз. А дальше — слово за нами. Вот и все. Условия здешней жизни и работы вам известны. Теперь решайте.

В и к т о р. В колхоз: на всю жизнь! (Маше.) А, Маш? Страшновато.

Х а з о в (горячо). Да если вы у нас, ребята, останетесь, вот слово даю… я… мы… Уж если сам Мефодьев сказал… Все село вам почтенье даст, просите чего хотите.

М а ш а. Хочу… спать.

В и к т о р. Маш, постой, важное ж дело… вопрос всей жизни.

М а ш а. А я… хочу спать… (Уходит.)

В и к т о р. Маша останется, я знаю. Как я, так и она. С матерью согласую… Если даст санкцию… А вообще-то мне в колхоз не к спеху.

С л и н к о в. Лариса, а ты?

Л а р и с а. Ты же знаешь… Я — с тобой.

С л и н к о в (Филиппу). Ты?

Ф и л и п п. Само собой, подумать не мешает. Мне, честно говоря, в Сухом Логу понравилось. А мастерские можно и новые построить.

С л и н к о в. Вот-вот, наконец-то до главного дошли. Вы даже не представляете, черти полосатые, какое счастье нам само в руки идет. Мы первыми, вы понимаете — ПЕР-ВЫ-МИ! — из миллионов городских комсомольцев приглашены в колхоз. Значит, мы здесь нужны! А раз так, значит, нас всегда будут ценить, будут идти нам навстречу, помогать во всем. Наш почин подхватит молодежь всей страны. Вот ты говоришь — мастерские надо построить. Только ли мастерские? Здесь все надо заново переделывать, если хочешь ты знать. Разве это дома? Разве это магазин? Школа? Бросим клич по стране, пригласим молодых строителей, архитекторов, художников. Через три, через четыре, пусть, черт побери, через десять лет, а мы Сухой Лог преобразим! Своими руками!.. Скажите честно, разве это не благородно: не трепать языком, а доказать делом, что есть комсомольцы не только двадцатых, но и шестидесятых годов. Я прав или не прав?

Л а р и с а. Прав! Боря, ты прав!

С л и н к о в. Если даже никто не останется, останусь один.

Л а р и с а. Я — с тобой.

Ф и л и п п. Пиши и меня!

В и к т о р. Меня тоже пока из списка не вычеркивай!

С л и н к о в. Черти полосатые! Так и знал. Другого не ждал.

На крыльце показывается Н а с т а с ь я.

А теперь — спать, спать.

Все, кроме Хазова, уходят в дом.

Х а з о в (громким шепотом). Тетка Настасья, спокойной ночи.

Н а с т а с ь я. Ступай уж!

Хазов уходит. Настасья спускается с крыльца.

Господи! Да где же он? Отец Серафим!

Ф р о л о в (выходит из темноты). Тут я, не шуми. Ну, как она, склонилась?

Н а с т а с ь я. Уж и не говори: чуть язык не сломала, пока уговорила. Спаси мне Глафиру, отец Серафим, вылечи! На глазах тает девка. Все сердце за нее кровью у меня истекло.

Ф р о л о в. Излечу. Только за это ведь плата большая потребуется.

Н а с т а с ь я. Проси что хошь.

Ф р о л о в. Не разорю, не боись. С завтрашнего дня Глафира должна ко мне молиться ходить.

Н а с т а с ь я. Еще чего удумал! Не обессудь, не согласится она.

Ф р о л о в. Ну и нехай тогда из твоей дочери бесовскую кровь сам Мефодьев с докторами изгоняют. (Пошел.)

Н а с т а с ь я (догнала, вцепилась в рукав). Ладно, возьму грех на душу. Вышлю я ее сейчас, Глафиру-то. (Уходит.)

На крыльце показывается Г л а ш а.

Ф р о л о в (осеняет Глашу крестным знамением). Во имя отца и сына и святаго духа. Аминь! Отвар пила?

Г л а ш а. Пила.

Ф р о л о в. Углы святой водой окропила?

Г л а ш а. Окропила.

Ф р о л о в. Ячмень отмочила?

Г л а ш а. Отмочила.

Ф р о л о в. Сколько зерен проклюнулось?

Г л а ш а. Тридцать шесть.

Ф р о л о в. Тридцать шесть! Шесть лет ишшо жить будешь.

Г л а ш а (с надеждой). Правда?

Фролов вместо ответа истово крестится.

Ежели сбудется… Век благодарить стану…

Ф р о л о в. Не меня, господа нашего истинного. (Рассыпает что-то по земле.) Подойди.

Г л а ш а (боязливо подходит). Что это?

Ф р о л о в. Становись на колени. Повторяй за мной: господи, боже Иисусе…

Г л а ш а. Не могу… Не буду!.. В слова эти — не верю!..

Ф р о л о в. А комсомолу веришь? Вылечил он тебя? Доктора вылечили? То-то! А я берусь. Берусь, сестра! Я сколь уж таких воскресил. Гляди мне в глаза. Повторяй. Неистово повторяй, с верой. Вера в бога единого, спасителя Иисуса Христа, твое исцеление. Ну! Говори: господи, боже Иисусе…

Г л а ш а. Господи, боже Иисусе…

Ф р о л о в. Отец наш милосердный…

Г л а ш а. Отец наш милосердный…

Ф р о л о в. Изгони из моего тела кровь бесовскую…

Г л а ш а. Кровь бесовскую…

Ф р о л о в. Влей в него кровь человеческую…

Г л а ш а. Человеческую…

Ф р о л о в. Клянусь тебе, боже, отрешиться от делов дьявольских: в клуб не ходить, книжек не читать, имя твое, боже, всуе не повторять…

Г л а ш а. Нет! Нет! Нет!!! Уходи! Пропади ты пропадом. Умру лучше!

Ф р о л о в. Плачешь?.. Значит, жизню тебе жалко, жить тебе, сестра, хотится, как всякому живому… Даст тебе бог здоровье, вернет. Пустое женское чрево богу ведь тоже — печаль и обида. Я тебя телом и душой воскрешу. (Обнимает.) Вишь, комсомол-то, поди, ни разу не обнимал — мужчинских рук боишься. А ты не боись… Ну? На исцеление согласна?

Г л а ш а. Согласна…

Ф р о л о в. Ну вот, ну вот… И хорошо, и хорошо… Пойдем теперича… Под иконы пойдем, в избу ко мне. Главную молитву творить. Никто ее слыхать не должон, окромя бога. Тебе, сестра, перво-наперво молитва нужна… Пойдем… (Уводит Глашу.)

Н а с т а с ь я (крестится). Помоги, господи!

Входит Е г о р.

Е г о р. С кем это Глашка пошла? Куда?

Н а с т а с ь я. Напугал как… Ну тебя, Егор, совсем.

Е г о р. Я спрашиваю: куда и с кем Глашка пошла?

Н а с т а с ь я. Ну… с кем девка, по-твоему, может пойти?

Е г о р. Уж не Фролов ли?

Н а с т а с ь я. Что ты, Егорушка, какой такой Фролов. Почудилось тебе. Все мужчины о двух ногах. В потемках не захочешь да спутаешь. Из клуба Глафиру кто-то проводил, а теперь, вишь, она его…

Е г о р. Только до провожаний ей теперь.

Н а с т а с ь я. Что так долго правление-то у вас шло?

Е г о р. Ты, мать, не хитри, у меня тоже, поди, уж волос седой. Кто он? Фамилия?

Н а с т а с ь я. Ой, какой ты настырный, Егор! Да я сама только что вышла, вслед им не успела глянуть. В свой час узнаешь.

Е г о р. А я вот сейчас узнаю. (Делает движение.)

Н а с т а с ь я. Егорушка! Не встревай. Девке двадцать девять минуло, а она любовь только во сне и видала. Глафира, может, последние дни доживает, пойми ты…

Е г о р. Ну ладно, мать… И у меня, поди, сердце не железное. Утихни. Пойдем.

Н а с т а с ь я. Ты ступай, а я Глашу подожду. Велела ей — недолго. Дождусь уж. Ступай.

Е г о р. Тоже верно. (Уходит.)

Н а с т а с ь я. Господи! Спаси и помилуй! Бывает же, всяко бывает, сама я книжку читала: академики — и оне в счастливое исцеление верят. Ах, кабы можно было, сердце бы свое вынула, ей отдала, чтобы она радость в жизни познала, девочка моя, кровиночка моя… Господи! Пошли нашей дочери полное оздоровление!

Возникает песня:

Песня замирает вдали.

З а т е м н е н и е

Изба Васильцовых. У шестка русской печи при свете пятилинейной керосиновой лампы возится, гремя ухватами, Н а с т а с ь я. Занавесью отделена часть горницы, где спят Л а р и с а и М а ш а — городские комсомолки. Доносится звук заработавшего двигателя. В избе, мигая, загорается электрический свет. Поленька на цыпочках подходит к койке, склоняется над Машей.

П о л е н ь к а. Скирлы, скирлы, сейчас бригадир придет, наряд на работу принесет: кому пахать, кому строгать, кому свиней кормить, кому коров доить.

М а ш а. Отстань! Ящерица! Хоть в воскресенье отоспаться дайте! Уйдите! Все уйдите! Не хочу!

Л а р и с а. Маша, ты что! Что ты!

М а ш а. Ничего! Колхозные бабы всю зиму веялку крутили, в тепле шерсть расчесывали, а мы в нетопленной мастерской железки цацкали. Сколько раз Мефодьев приказывал мастерскую каждый день топить, а им наплевать на все. Да еще объедалами обзывают. Вчера тетка Агафья на все село крикнула: «Объедалы! На гастроли приехали!»

Поленька в слезах отходит к печке.

Н а с т а с ь я. Что, попало? Поделом! Не лезь в чужие карты, своими играй. Отойди, говорю, от шестка, ошпарю, не дай бог, еще пуще орать начнешь.

Д е д А к и м (с печи). Запрягли, что ль? У хомута потник истерся. Сменить бы его надоть…

Н а с т а с ь я. Лежи ты со своим потником. Вот уж хомут на мою шею, господи! (В сторону Маши.) Не ндравится — уходитя! Вас в колхоз никто не заманывал, своей охоткой приехали. Без вас управлялись и ужо управимся.

Входит Е г о р.

Е г о р. Настасья!

Н а с т а с ь я. Чего тебе?

Е г о р. Ты покудова в доме не главный прыщ. Твой маршрут от порога до шестка и — обратно.

Н а с т а с ь я. Нашу артель будут клясть, а я — молчи? Накось!

Е г о р. Ты смолчишь. Скорее сам черт себе башку наголо обреет. Потроха я принес, жарь, вот твое занятие.

Н а с т а с ь я. Прямо! И Мефодьев тоже мне — хорош гусь. Вишь, еще и в колхоз ладит их принять, агитатничает перед ними. Вишь, в мастерской ей холодно? Тебе бы на ферме покрячить, воду на горбу из колодца к запарнику потаскать аль теплый назём из-под коров в кучу сгребать. Глядишь, враз бы в жар бросило. На всю зиму не озябла бы. Ох-хо!.. Вот оно, со стороны-то, как легко все кажется.

Е г о р. Да будя, говорю, язык-то на скалку накручивать. Не разогнешь опосля, чего доброго.

Д е д А к и м. Егор, потник, слышь, сменить бы… Искровит Буланый шею, иссосет его овод проклятущий.

Е г о р. Я, тятяня, догляжу, сменю.

Д е д А к и м. Смени, Егорушка, смени.

Е г о р. Ладно, тятяня, исделаю.

Входят С л и н к о в, Ф и л и п п, В и к т о р.

Е г о р. Добрый день, мужики.

С л и н к о в, Ф и л и п п, В и к т о р (вразнобой). С добрым утром. Здравствуйте. Здоровеньки булы, дядько Егор.

Е г о р. Что тут у вас?

С л и н к о в. Марии кошмарный сон приснился.

Е г о р. А-а, бывает. Умывайтесь да садитесь завтракать. Вот-вот Мефодьев зашумит.

С л и н к о в. Девчата, можно?

Л а р и с а. Можно.

С л и н к о в (входит на половину девушек). Мария, ты что? Что с тобой? Что случилось?

М а ш а. Посмотри, посмотри… У меня все руки потрескались от керосина и холода.

С л и н к о в. Мы добровольцы, а не каторжане. Я сказал: никто и никого здесь насильно не держит и держать не собирается.

М а ш а. Боря, разреши мне уехать, неприспособленная я работать в колхозе, я опять на завод хочу, домой.

С л и н к о в. Хоть сейчас. Хоть до самого Тифлиса. На перекладных. Подумаешь, княжна Мери! Руки у нее потрескались!

В и к т о р. Ну и что! И потрескались.

С л и н к о в. Она знала, куда ехала, за косы ее не тянули. (Маше.) Ты своим идиотским плачем всех нас перед ними в дурацкое положение ставишь.

Ф и л и п п. Борис… Ну зачем ты так?

С л и н к о в. А как? Как мне еще с вами? За всех вас душой болеешь, а вы… Пижоны мы, а не комсомольцы. Только петь умеем: «Комсомольцы-добровольцы…» А как до дела доходит, «мама» начинаем кричать.

М а ш а. Мама! Мамочка родная, возьми меня отсюда!..

С л и н к о в. Эх вы!.. (Хватает полотенце, уходит в сени.)

В и к т о р. Маш… Если ты… Я тоже тогда уеду.

Л а р и с а. Ребята, ступайте умывайтесь, мы сейчас.

Н а с т а с ь я (Егору). Слышишь? Уже и драпать наладились. А потому что барыни-боярыни. Ишь, в колхоз их еще манут вступать. А скотина иде? А избы иде? Нету? Так что же, выходит, на готовое приехали? На легкие трудодни? Эк, как всех на даровое-то тянет! А он, каждый трудодень-то, вот где, вот (жест) куда верхом садится. Что хотите мне, а и я скажу, что думаю: нахлебники и есть. Не нужны вы такие колхозу, некому тут с вами панькаться. У меня жилы не выдерживают ведерные чугуны для вас в печку запихивать.

Е г о р (ударил кулаком по столу). Настасья! Последний раз упрек делаю — с огнем балуешь.

М а ш а. Нужны мне ваши трудодни. Уеду!..

С л и н к о в. Между прочим, тетка Настасья, когда мы сюда ехали, не знали, что вместо твоих сыновей будем здесь работать. Нет, ты погоди из чугунов и ухватов джаз устраивать, ты лучше скажи: почему мы, городские, за твоих сынов обязаны тут вкалывать? Сегодня — воскресенье, они в Семиреченске в театр пойдут…

В и к т о р. В кино…

Ф и л и п п. В ресторан…

С л и н к о в. Ну, это — на худой конец. А мы?

Н а с т а с ь я. Мои сыны вас не лягают, и не отбрыкивайтесь.

Е г о р. Помолчала бы.

С л и н к о в. Конечно, теперь, когда все тракторы вам отремонтировали, мы, выходит, не нужны стали. Учтем, тетка Настасья.

Филипп, Виктор, Слинков выходят в сени.

Е г о р (Настасье). Ты что — белены объелась? Ребята от души на колхоз работают, горбы ломают, а ты их по ногам оглоблей? Поостерегись, мать.

Н а с т а с ь я. Не пугай! Постой вон один день у печки-то, узнаешь, каково и моему хребту достается. Ты небось лишнего ведра воды не принесешь. Глафира охотится помогать, да где силы-то ей взять? Истаяла она вся… Да что я вам, каторжная лошадь, что ли?

Е г о р. Сама посуди, Насть, не мог я их на квартиру не пригласить: член правления ж я, пример должон показывать.

Л а р и с а (Маше). Не плачь, погоди. Сегодня все в поле поедем. Посмотришь и решишь. Была я вчера. Красотища, Машенька! Солнышко уже пригрело. Жаворонки… А простор! Простор такой — хоть взлети к самым облакам и пари над землей. Вчера первый раз в жизни я сама пахала. Никогда не думала, что земля такая теплая, душистая… Отвернет лемех пласт, а оттуда, из глубины, дух такой — даже передать невозможно. А грачей! Так за плугом и ходят, клювами в землю тычут — проверяют: хорошо ли вспахано, глубоко ли…

Входят С л и н к о в, Ф и л и п п, В и к т о р, усаживаются за стол.

В и к т о р. Жареным мясом как пахнет!

Н а с т а с ь я. Сынков ноне из города ждем.

П о л е н ь к а. Осенью овцу им зажариваем, весной — свинью.

Е г о р. Сыны сынами, а им чего припасла?

Н а с т а с ь я. Лапша молочная. Картошки натомила в сметане.

Е г о р. Свинину жареную давай.

Н а с т а с ь я. Говорю, сырое еще.

С л и н к о в. Не надо, Егор Акимович, мы и на лапше проживем.

Ф и л и п п. Может, тетка Настя, ваши сыны вместо нас и на тракторах нынче поработают? Им это вроде больше с руки. А я к своей мамане в гости в город поеду. Своя маманя уж не обидит. К мясу еще и пивка бутылочку поставит.

В и к т о р. Из холодильника.

С л и н к о в. Ладно, Филипп. Ешьте. В поле нам пора.

В и к т о р. Что-то Глаша нынче с последними известиями запаздывает.

С л и н к о в (подходит к печи). Аким Архипович, скажите, пожалуйста, сев можно начинать? Агроном хочет начинать, а не сыра ли еще земля? Мажется, вроде дегтя.

Д е д А к и м. Деготь, говоришь? Деготь — это в самый раз. Когда землица дегтем мажется, а сама уж теплом дышит — куда лучше! Для пшаницы, ржи, гречихи там аль овсов. Она, землица-то, значится, семечко зерновое со всех сторон обмажет, с гусями тебе лететь, как в полушубок обернет, и от утренних и вечерних зорь аль там от нечаянного морозца — и сбережет, охранит, укроет.

В и к т о р. Прямо стихи!

С л и н к о в. Спасибо, Аким Архипович.

Лариса и Маша присоединяются к ребятам, завтракают.

Г о л о с Г л а ш и (по радио). С добрым утром, дорогие односельчане! Говорит радиоузел колхоза «Рассвет». Передаем свежие новости. Пахота под яровые прошла успешно, с опережением графика на три дня. Внимание! Внимание! В следующее воскресенье после сорокалетнего перерыва в Сухом Логу открывается ярмарка. Все на ярмарку!

Д е д А к и м. Ярманка, с гусями тебе лететь! Дождалися… (Оживился.) Я на последней ярманке на цы́гана нарвался, объегорил он меня: четверо штанов у него для сынков задешево купил, а пришел домой — одне штаны оказалися. Вот цирк-то! Бяда!

Г о л о с Г л а ш и (по радио). Внимание! Напоминаем: за успешное окончание ремонта тракторов и прицепных орудий сегодня в клубе состоится премирование городских комсомольцев.

С л и н к о в. Слыхала, тетка Настасья?

Ф и л и п п. Нынче с тебя причитается, завтра — с нас.

В и к т о р. Получите пирога с кашей, с гусями вам лететь!

Г о л о с Г л а ш и (по радио). После фестиваля эстрадной песни большой концерт, в котором принимают участие любимцы публики, клоуны Анатолий и Якобини.

Издалека доносятся удары металла об рельс.

Д е д А к и м. Ну, зашебуршил он, Мефодьев-то, говорю, ась?

Г о л о с Г л а ш и (по радио). Передаем легкую музыку.

Звучит вальс.

Д е д А к и м. Неуемный… Где он раньше-то был? Давно бы его к нам в Сухой Лог. Бают — здешний он? Не помню…

Е г о р. Да помнишь ты, тятянь. В двадцать первом году они, Мефодьевы, тут три года жили. Сынок он учителя.

Д е д А к и м. Это который свои лапти красной краской выкрасил? Мы его за неуважение к леригии безбожником ишшо прозывали. Красные лапти — помню, а вот личность… позабыл…

Слинков, Филипп, Виктор, Лариса, Маша и Егор уходят. Репродуктор разносит звуки вальса. Появляется заспанная Л и д и я. Поленька подскакивает к ней, хватает за руки, хочет с ней потанцевать.

Л и д и я. Уйди, Полинка, не выспалась я.

Звук подъехавшей автомашины. Хлопают дверцы. Кто-то, озорничая, несколько раз подряд нажимает кнопку сигнала.

Н а с т а с ь я. Господи! Сыночки приехали! Милые!

П о л е н ь к а. Папочка! Папочка, родной мой! (Убегает.)

С шумом входят А н д р е й, А л е к с е й, М и х а и л — здоровые, рослые, полные сил. За ними, радостно суетясь, спешит Н а с т а с ь я, юлой вертится П о л е н ь к а.

Н а с т а с ь я. Приехали! Ну и слава богу, ну и слава богу.

Л и д и я. Черти! Дайте, говорю, поспать, воскресенье ж нынче…

З а т е м н е н и е

В то же утро.

Огород Васильцовых. Г л а ш а, негромко напевая, сортирует картошку, Л и д и я вносит на коромысле ведра с водой.

Л и д и я. Глашенька, это сколько же я не слыхала, чтоб ты песни играла?

Г л а ш а. Послушай теперь.

Л и д и я (поставила ведра, сложила ладони рупором, кричит). Вода! Вода-а! Думала, проклятое коромысло хребтину пополам переломит.

Г л а ш а. Отвыкла.

Л и д и я. Ой, правда твоя, сестренка, отвыкла, и не дай бог привыкать.

Г л а ш а. К Октябрьским Мефодьев водопровод обещал.

Л и д и я. Как от Христа, все чудес от него ждешь?

Г л а ш а. Ждала… Дождалась… (Опустила голову.)

Л и д и я. Погоди-ка! Погоди-ка! Прозрел он? Глашка, ой, мамыньки, объяснился, да? Обнимал? Целовал? Расскажи! Расскажи! Было?

Г л а ш а. Было, было…

Л и д и я. Ай да Кузьма Илларионович! (Сбрасывает изящные резиновые сапожки.) Вот от чего отвыкать не хочу, Глашка, — босиком на теплой земле стоять. Как на волнах… Будто током тебя всю… И в груди — томление: уж так сладко ноет.

Входит Н а с т а с ь я.

Н а с т а с ь я. Цыц, охальница!

Г л а ш а (с тоской). Мама, так весна-то же какая! (И чтобы скрыть выступившие слезы, отчаянно запевает.)

(Приплясывает.)

Н а с т а с ь я. Осподи! Ты глянь на них.

Л и д и я. Маманя, весна ж, как вы понять не можете!

Н а с т а с ь я. Где уж! (И сама вдруг озорно запела.)

(Лихо приплясывает.)

Л и д и я. Ай да маманя!

Г л а ш а. Мама, какая же ты еще у нас молодая да красивая.

Н а с т а с ь я. Отвяжитесь, говорю, охальницы. Срам какой, кто послушает.

Входят А н д р е й, А л е к с е й, М и х а и л, В а р в а р а, М а т р е н а.

М а т р е н а. Батюшки-светы! Не сыны у тебя, Настёна, — богатыри. Эвон какую огромадину вспушили. Тут с плугом ходить бы да ходить. Не ты ли, Варенька, руководишь так успешно?

В а р в а р а. Я, тетка Матрена.

М а т р е н а. Мне небось подсобить отказалась. И у меня, чать, к обеду мясцо бы нашлося.

В а р в а р а. Мне, тетка Матрена, живое мясцо требуется. Барашек аль боровок. Такой, как, к наглядности, Лексей Егорыч. (Приваливается к Алексею.)

М а т р е н а. Такого мясца и я бы отведать не прочь. Да зубы, поди, уж не те, не возьмут.

В а р в а р а. О, не прибедняйся, Мотенька!

М а т р е н а. А и впрямь — чего это я? Сдобные калачи завсегда из цены не выходили. Мужички, Леша, Мишук… Будьте ласковые, поковыряйте заодно и мою землицу. Уважьте вдову бывшего директора эмтээса.

М и х а и л. Мам, как, подмогнем?

Н а с т а с ь я. Подмогните, подмогните, сыночки, одинокой женщине, а чего же.

М а т р е н а. Спасибо, Настасьюшка.

М и х а и л. Ты, тетка Матрена, давай мяса больше жарь.

А л е к с е й. Да квасок не забудь в погребе остудить.

М а т р е н а. Все, все будет, милые, и графинчик извлеку. И ты, Варюша, уж не откажись в такую кумпанию во взаимопомощь взойтить.

В а р в а р а. В такую — не откажусь.

За плетнем, погруженная в свои мысли, проходит Ф а и н а.

Н а с т а с ь я. Здравствуй, Фаиночка, здравствуй, дорогая.

Фаина молча кивает и уходит.

М а т р е н а. Все ходит, все могилы отца и матери ищет.

М и х а и л. Варвара Пантелеевна, так вы ж вроде подружками были?

В а р в а р а. Нас много подружек было, да война нам разные повороты в жизни сделала.

М и х а и л. Она теперь, поди, забыла, как по-русски-то «здрасте» и «до свиданья» сказать. А по-английскому вы ишшо слабаки.

А н д р е й. Ты, вижу, силен.

М и х а и л. Запросто! Мам, в Семиреченск туристы приезжали, так к ним бездомная собака пристала. А мне, как говорится у Пушкина, приказали ее поймать и повесить. Я, пока псину ловил, английский и выучил: «сенк-ю», «гуд-бай», «стервис», «вери матч».

А н д р е й. Такому английскому и ту бездомную собаку можно было научить.

М и х а и л. О!

А н д р е й. Вот тебе и «о».

Н а с т а с ь я. Будя, будя вам, посидели, покурили, водички испили. Ну-ка, берись, сыночечки, по чувальчику. Алешенька, вскинь братам на загривки-то.

М и х а и л. Мам, дай передохнуть. Пожрать же надо. Тетка Матрена ждет ведь.

М а т р е н а. Да, да, милости прошу, а то картошечка перетомится, разойдется в жиру, весь скус пропадет.

В а р в а р а. Мотя, мы — в секунд, хоть маленько себя с Лидушкой образим, в божий вид приведем. Пошли, Лидуха.

Варвара, Лидия уходят.

М и х а и л. И мне хоть рубаху переодеть. Лешк, неужто ты в своей робе пойдешь? Пошли, шкуру эту сбросишь. Мама, не серчай, успеем, посадим.

Н а с т а с ь я. Мне-то что, хоть все уходите.

Михаил, Алексей уходят.

М а т р е н а. А ты?

Н а с т а с ь я. И-и, милая, делов-то по дому. Не успеешь рот перекрестить — и день кончился.

М а т р е н а. Ну, гляди, Настя, только на меня не серчай, ради бога. А нашей любимой настойке мы с тобой опосля, вечером пробу сделаем. (Уходит.)

Настасья уходит.

А н д р е й (Глаше). А ты пойдешь?

Г л а ш а. Нет.

А н д р е й. Слей мне, пожалуйста, на руки. Поохотился, пострелял уток! Прошлой весной на вальдшнепов хотел пойти — заставили снегом погреб набивать. Сегодня еще более «благородную» работу придумали.

Мимо проходит П о л е н ь к а в джинсах, ковбойской шляпе, с двумя пистолетами.

Откуда это у тебя?

П о л е н ь к а. Тетя Фаина подарила.

А н д р е й. А ну, подойди.

П о л е н ь к а (подходит). Чего?

А н д р е й (схватил дочь за ухо). Ты что — нищенка?

Г л а ш а. Отпусти, слышишь! Палачом-то хоть не будь!

А н д р е й (Глаше). Что-о? (Поленьке.) Сними Сейчас же! Сними, говорю!

П о л е н ь к а (кладет на землю пистолеты, шляпу, снимает мокасины, негромко). Папа, ты меня не любишь? Не любишь? Вы с мамой меня не любите? Я вам чужая? Чужая… Чужая!.. (Убегает.)

Г л а ш а. Поленька! Поленька!.. Называется, приехал навестить дочь… Приехал, одарил, обласкал… Думаешь, я не понимаю, почему ты на девчонке злость срываешь? Потому что тебе стыдно перед ней за свою новую жену. Поленька для нее некрасивая? Деревенщина, говорит? Навозом от девчонки пахнет? Да она во сто крат красивее вас обоих, слышишь, так своей крале и передай — в тыщу раз красивее! И брось ты, Андрей, барина из себя корчить: «На вальдшнепов!» На охоту, видите ли, ваше степенство, приехать изволили. Ты перед нашими деревенскими профессора из себя строй, а я-то как-никак знаю, что ты такое… В ученого все играешь, а за город цепляешься потому, что бабу красивую там нашел. Себе — бабу, Поленьке — мачеху. Уезжай, говорю, к черту, без тебя вскопаем, без тебя посадим. (Уходит.)

Входят принарядившиеся М и х а и л и А л е к с е й.

М и х а и л. Лешк! Вы с Андреем ступайте, а я сейчас.

Входит Н а с т а с ь я.

Н а с т а с ь я. Андрей, Полинка где? В сельпо за солью сбегать надо.

У плетня снова показывается М а т р е н а.

М а т р е н а. Ну что ж вы, мужички?

А л е к с е й. Идем, идем, тетка Матрена.

М а т р е н а. Идите, милые, идите, а я следом.

Андрей, Алексей уходят, Михаил укрывается за кустами смородины.

(Дает Настасье сверток.) Бери.

Н а с т а с ь я. Что это?

М а т р е н а. Бери, говорю. Моя благодарность.

Н а с т а с ь я (разворачивает сверток). Господи!

М а т р е н а. Фаиночка из Штатов привезла. Такого в сельпе не купишь. Все девки в селе от зависти слюнями изойдут.

Н а с т а с ь я. Цена-то какая?

М а т р е н а. Задарма бери. Глафире передашь, вот и вся твоя забота.

Н а с т а с ь я. Аль летошний снег иде выпал? Уж я и запамятовала, когда, милая, ты кому что дарила.

М а т р е н а. И не говори. Иной раз сама себе дивлюсь. Да ведь без мужика-то небось зачерствеешь, каждую крошку будешь беречь.

Н а с т а с ь я. То так, истинно. Кто заработал, тот и бережет. Сколько лет мы такого урожая ждали, что летошний год к нам пришел? Его бы тут, хлебушек-то, и приберечь, а Мефодьев что выделывает? Стекольный клуб отгрохывает за наши денюжки.

М а т р е н а. Нужен он, клуб-то, Настя, молодежи нужен.

Н а с т а с ь я. Да разве я… А вдруг как недород опять? Тут бы копейку-то и приберечь, а он городским комсомольцам какие-то эти… как уж их? Коттеджи какие-то начал строить.

М а т р е н а. Да пусть живут не так, как мы живем. Веселее от этих новых домов и от городских ребят всем нам будет, мечтательнее.

Н а с т а с ь я. Нам от одного весело — когда в избе сытный дух стоит.

М а т р е н а. Не согласная я с тобой, Настя. Побольше бы к нам в Сухой Лог таких, как патриоты.

Н а с т а с ь я. Да они уже драпать хотят. Ихняя Машка Парамонова ноне совсем лыжи навострила. Все утро артель нашу кляла да ревмя ревела: забери, мол, меня, маманя, с этой каторги.

М а т р е н а. Так прямочки и сказала?

Н а с т а с ь я. Ну!

М а т р е н а. И пусть катится, коль плохо с нами!

Н а с т а с ь я. Об чем и речь.

Слышен голос Поленьки: «Бабуся! Бабуся!»

П о л е н ь к а (вбегает). Бабуся! Телеграмма! Из Ленинграда! Мефодьев велел передать.

Н а с т а с ь я. Чего там? От кого?

П о л е н ь к а. Теперь — все! Все! Телеграмма! (Убегает.)

Настасья прочитала телеграмму и — заголосила.

М а т р е н а. Что ты, Настя? Что с тобой?

Н а с т а с ь я. Ничего-то ты, Мотя, не знаешь! Осподи! Неужто я добротой своей ее казнила? Не простит мне теперь Глафира, не простит…

М а т р е н а. Да об чем ты? Чудны́е слова твои какие!

Н а с т а с ь я. Не пытай, милая, не трави душу. (Уходит.)

Матрена, вздохнув, тоже уходит. Слышны голоса Лидии и Варвары. Входят Л и д и я и В а р в а р а в праздничных платьях. Раздается условный свист.

Л и д и я (удивилась). Чего это?

В а р в а р а. Ступай, догоню. Есть причина, значит.

Лидия, засмеявшись, уходит. М и х а и л выходит из-за кустов, обнимает Варвару.

Хищный ты, Мишка… Припал, будто горло прокусить изготовился.

М и х а и л. И прокушу.

В а р в а р а. Пусти… Люди увидят…

М и х а и л. Нехай смотрят… Ноне каждая тварь паруется.

В а р в а р а. Паруются пары, а я тебе не пара…

М и х а и л. Ступай в дубраву… Я — следом…

В а р в а р а. Ты что, думаешь, если у Варьки мужа нет, так она подстилкой каждому паразиту станет? Ты еще сопли утирать не научился, а он, мой муж-то, уже на фронте кровью захлебнулся.

М и х а и л. Варь… Вот уж… Ей-богу…

В а р в а р а. Ты спросил меня, как я зиму жила, какая тоска изо всех щелей в душу лезла? Об этом спросил? Думаешь, почему я огород пришла копать? На тебя взглянуть, а ты…

М и х а и л. Ежели, конечно… Думал, как летошний год…

В а р в а р а. Ты небось за зиму ни одного письма не прислал. Ну и знай — и мне тут проходу не давали.

М и х а и л. Ты… ты чего хочешь? Чтобы снасильничал я?

В а р в а р а. Нет, не этого хочу. Хочу, чтобы ты из города назад возвернулся, сюда, в Сухой Лог. Не ко мне — зачем я тебе? Знаю — в жены все одно не возьмешь. А все ж нет-нет, Миша, да кое-когда и помечтаю. Мало бабой быть, женой мужниной хоть немножечки побыть хочется да матерью стать… И что я глупости-то! Не об том все… Ну, скажи, Миша, вот хоть вы, молодые Васильцовы, все племя, как есть, в город драпанули. А что толку? Какой городу от вас прок? Не-ет! Уж ежели ты в город ушел, так на завод ступай. Так я думаю. А ты — собак ловить. Смехота!

М и х а и л. Не знаешь ты, каково оно — у станка без свежего воздуха, железом да горелым маслом дышать. А тут!.. Эх, смородинным листом как тянет, зараза! Воздух бы этот пил да землю, как масло, на хлеб намазывал…

В а р в а р а. То-то… И голос у тебя враз другой становится — ласковый… Такого вот я тебя в своем сердце держу…

М и х а и л. Вернись, говоришь? А зачем? Чтобы от тоски самому тут собакой взвыть? Чтоб опять, как в мальчишестве, вместо кровати на горячей печи с братьями вповалку спать? Нет уж! Я теперь жизнь городскую нюхнул, много вкуснее она пахнет. В клуб наш, бывало, идешь, полено с собой тащишь для печки — заместо пропуска. Так что, Варвара Пантелеевна, живите уж вы тут, ждите, когда Мефодьев с патриотами вам веселую жизню наладят.

В а р в а р а. И наладят. Ты, вишь, деревенский, лучший тракторист, удрапал, а Мефодьев город бросил. А зачем он приехал, скажи? Чтобы твое родное село другим стало.

М и х а и л. А! Ни хрена ни у патриотов ваших, ни у Мефодьева не выйдет. А в общем, плевал я… (Обнимает Варвару.)

Слышен голос Глаши.

В а р в а р а. Пусти! Ваши идут! (Убегает.)

Входит Г л а ш а.

Г л а ш а. Михаил, мать чем-то расстроена, лица на ней нет, вы там, у тетки Матрены, недолго, слышишь?

Михаил уходит, Глаша продолжает сортировать картошку. Быстро входит М е ф о д ь е в.

М е ф о д ь е в. Глаша!..

Г л а ш а. Ой… Кузьма Илларионович!

М е ф о д ь е в. Ты что же не собираешься, Глаша? Вечером ведь тебе ехать в Ленинград.

Г л а ш а. Зачем?

М е ф о д ь е в. Телеграмма пришла, ты разве не читала?

Г л а ш а. Какая телеграмма? Где? От кого?

М е ф о д ь е в. Телеграмма. Из Ленинграда, из института терапии. Академик подписал. Диагноз по последним анализам, которые мы посылали, не подтвердился.

Г л а ш а. Не подтвердился?

М е ф о д ь е в. Никакого белокровия там не нашли.

Г л а ш а. Не поеду. Никуда я не поеду.

М е ф о д ь е в. Почему?

Г л а ш а. Не поеду, и все. А и жива останусь, зачем мне жить-то теперь?

М е ф о д ь е в. Что? Что ты такое говоришь?

Г л а ш а. Да! Зачем? Кому я буду нужна… такая?

М е ф о д ь е в. Мне.

Г л а ш а. Что?

М е ф о д ь е в. Мне.

Г л а ш а. Будет смеяться-то!

М е ф о д ь е в. Я не смеюсь. Давно уж хотел сказать… Все думал…

Г л а ш а. Думал? Он — думал! (Смеется все громче и громче.)

М е ф о д ь е в. Да, конечно, дурак… Кому я нужен… израненный войной… заштопанный… Дурак.

Г л а ш а. Эх, Кузьма Илларионович! Почему жизнь такая несправедливая? Ну что бы вам об этом вчера сказать!.. А нынче — уж поздно… Сегодня ночью я Серафиму Фролову невенчаной женой стала…

М е ф о д ь е в. Глаша!

Г л а ш а. Правда это, Кузьма Илларионович… Ой, умереть бы скорей!

Слышна песня, которую поют девушки:

М е ф о д ь е в. Глаша, Глаша, огонек мой далекий, что же ты с собой сделала?

Доносится песня:

Опоздал, выходит. Под ноги смотрю, на землю больше…

Доносится песня:

Я ничего этого не слыхал. Поедешь в Ленинград.

Г л а ш а. Не надо!

М е ф о д ь е в. И знай: сердце мое всегда с тобой…

Г л а ш а. Не надо! (Убежала.)

От Матрены возвращается знакомая нам компания: А н д р е й, М и х а и л, А л е к с е й, М а т р е н а, В а р в а р а, Л и д и я. Поют, приплясывают.

М е ф о д ь е в (яростно). Тунеядцы! Спекулянты! Лодыри! Трактористов не хватает, прицепщиков, городские комсомольцы-ремонтники и те в поле сейчас, а вы тут пьянствуете? Горланите! Все — в поле! Сейчас же! Иначе… к чертовой матери… в сельсовет… в милицию…

Входят Т е н ь г а е в и П о л е н ь к а.

Т е н ь г а е в. Здравствуйте, что здесь происходит?

А н д р е й. Чудовищное. Мы, оказывается, должны немедленно ехать на сев! Мы, не имеющие никакого отношения к колхозу, обязаны, видите ли… А председатель колхоза начал оскорблять, кричать, угрожать…

М и х а и л. А по селу гуляет гражданка американских Штатов…

Т е н ь г а е в. Ругаться и угрожать действительно некрасиво.

А н д р е й. Простите, а с кем имеем честь?

М а т р е н а. Так секретарь же нашего райкома, Афанасий Петрович Теньгаев.

А н д р е й. Прекрасно! Вот и примите меры к гражданину Мефодьеву.

Т е н ь г а е в. Уже и — гражданину?

М а т р е н а. Давно хочу спросить у вас, Афанасий Петрович. Фамилия ваша какая-то чудная. Из татар вы, что ли?

Т е н ь г а е в. Нет, почему ж! Русский. Из гурьевских рыбаков. Из-под Астрахани. (Андрею, Алексею, Михаилу, Лидии.) Тогда уж не посчитайте за труд, представьтесь и вы.

А н д р е й. Научный сотрудник зооветинститута Васильцов.

А л е к с е й. Шофер первого класса Васильцов, Алексей Егорович.

Т е н ь г а е в. Это ваша машина, Алексей Егорович, стоит у ворот?

А л е к с е й. Моя.

Т е н ь г а е в. А где врач, санитары?

Алексей молчит.

М и х а и л. Васильцов Михаил. Работник городского коммунального отдела. На спецработе.

Т е н ь г а е в. Не секрет — на какой?

М и х а и л. Почему секрет? По истреблению безнадзорных животных.

Т е н ь г а е в. «Истребитель», значит?

П о л е н ь к а. Их еще живодерами называют.

А н д р е й (дает подзатыльник дочери). А ты не лезь.

Л и д и я. Лидия Васильцова. Готовлюсь к поступлению в художественное училище.

П о л е н ь к а. Профессор с нее, голой, штуковины вылепляет.

А н д р е й. Пошла в избу!

Поленька убегает. Пауза.

Т е н ь г а е в (Алексею). Как могла машина городской станции «Скорая помощь» очутиться за шестьдесят километров от больницы без врача, без санитаров? Ваши права! Я говорю — права!

А л е к с е й. Предъявляю только работникам милиции и сотрудникам ГАИ.

Т е н ь г а е в. Смелый.

М а т р е н а. В дом приглашаем, Афанасий Петрович. Угощение деревенское, уж извините.

Т е н ь г а е в. Спасибо, Матрена Семеновна. Я сыт.

Все, кроме Мефодьева и Теньгаева, уходят.

Поднаторел народ — на бога не возьмешь. Хотел тебя, чудило, выручить. Чем они тебя так разъярили?

М е ф о д ь е в. Сам видишь: утро-то какое, солнце какое. Сеять мы нынче начали. Городские комсомольцы и те в поле сейчас. Им бы, этим молодым Васильцовым, там, в поле, быть, потомственные хлеборобы, мировые же механизаторы, а они что? Пьянствуют, песни горланят. Рвачи проклятые.

Т е н ь г а е в. А городские Васильцовы-то при чем?

М е ф о д ь е в. Верно, ни при чем. Довели, черти.

Т е н ь г а е в. Черти, дьяволы, а все — человеки… Вот и пришлось бросить все и ехать к тебе. Что у тебя тут происходит? Ты смотри, сколько жалоб вдруг от колхозников посыпалось. (Достает довольно объемистую пачку.)

М е ф о д ь е в. И все — на меня?

Т е н ь г а е в. Есть и благодарности. За то, что за четыре года колхоз поставил на ноги, из гроба его поднял.

М е ф о д ь е в. Может, поэтому и корреспондент в Сухой Лог из Москвы прискакал?

Т е н ь г а е в. Корреспонденты, брат, народ нам не подвластный. У него свои заботы, у меня — свои. Был он у меня вчера.

М е ф о д ь е в. Ты жалобы читай.

Т е н ь г а е в. Погоди. Дай хоть закурить. Думаешь, так это просто — к другу с миссией следователя приезжать?

М е ф о д ь е в. Следователя?..

Т е н ь г а е в. Что ты мне подсовываешь? Я же бросил… (Бросает папиросу.) Хорошо у вас дышится… (Пауза). Как с личной жизнью?

М е ф о д ь е в. Живем-бредем, нога за ногу не задеваем. Не юли, Афанасий. На что жалуются мужики?

Т е н ь г а е в. И бабы — тоже. Говорят, какие бабы у нас в Сухом Логу, а наш Кузьма Илларионович до сих пор подругу жизни не присмотрел. Или как — может, запоздала эта жалоба?

Мефодьев молчит.

Ну, ладно, начнем, пожалуй. Видишь, прямо из «Евгения Онегина» начал. (Просматривает жалобы.) Гостиницу зачем-то хочешь строить при дороге для проезжающих шоферов. Новый клуб… Пишут — замахнулся не по средствам. Ну, это еще куда ни шло. А вот что ты затеваешь тут с этими приезжими комсомольцами? Жалуются, уговариваешь их в колхоз вступить, начал для них новые дома строить. Это правда? Строишь?

М е ф о д ь е в. Строю.

Т е н ь г а е в. Сколько?

М е ф о д ь е в. Пока три.

Т е н ь г а е в. Итак, колхозники, коренные жители, пусть живут в старых своих домах, а городские гастролеры, только что приехавшие в Сухой Лог…

М е ф о д ь е в. Эти «гастролеры» оставили в городе современные квартиры. Они не будут жить в условиях, в которых живут здешние люди.

Т е н ь г а е в. А ты хоть один из этих новых домов своим колхозникам предложил?

М е ф о д ь е в. Предлагал. Многим. И первым — Васильцовым.

Т е н ь г а е в. И что же?

М е ф о д ь е в. Отказались. Наотрез.

Т е н ь г а е в. Причина?

М е ф о д ь е в. Привыкли к своему старому дому, к крыльцу, к конюшне, к хлеву, к палисаднику, к домовому, который в бане живет, к сверчку под печкой.

Т е н ь г а е в. Видишь, значит, непростое это дело — старое жилье покинуть. Так вот для чего тебе нужны патриоты!

М е ф о д ь е в. Да, и для этого. Пусть они своим примером увлекут ту же Настасью Васильцову в завтрашний день. Да устраивались ли до приезда патриотов в нашем клубе такие диспуты, такие вечера молодежи? А какие споры вспыхивают, если бы ты знал! Они думают, как жить, как лучше применить наши знания, нашу технику… Да наконец, одевались ли здешние девчата и парни так, как сейчас? А на кого они смотрят? С кого берут пример? С патриотов! Кому подражают? Патриотам. И так будет во всем.

Т е н ь г а е в. А ведь самое парадоксальное, Кузьма, что не захотят твои патриоты жить в этих распрекрасных домах.

М е ф о д ь е в. Да ты что?

Т е н ь г а е в. А то… Не захотят. А не захотят потому, что их у каждого колодца клясть будут за то, что ты на колхозные деньги блага создал другим, пришлым. С каким же чувством уедут отсюда городские ребята? Что будут говорить у себя на заводе? Так ведь, знаешь, можно и поссорить город с деревней. Ты что, забыл завет Ленина: рабочий, протяни руку крестьянину, и идите вперед рука об руку к коммунизму.

М е ф о д ь е в. Да ведь не шли!

Т е н ь г а е в. Что-о?!

М е ф о д ь е в. Не все шли. И оттого, что не все шли, как учил Ленин, и возникла жгучая проблема — отставание сельского хозяйства.

Т е н ь г а е в. Ты извини, Кузьма Илларионович, но это уже смахивает на демагогию.

М е ф о д ь е в. Демагогия? Над головами космические корабли летают, а чем у нас колхозники печи топят? Кизяками. А в это время вдоль Сухого Лога государственный газопровод проходит. И, как в насмешку, газгольдер и насосная станция на задах крайней улицы стоят — вон они, отсюда видать. Боже мой! Сколько мы первоклассного навоза за эти годы сожгли! Какое удобрение на ветер пустили! Ладно! Теперь ты в эту сторону повернись. Мы всего три года назад дизель для своей электростанции купили. Раз мигнет, два чихнет, остановится, вздохнет, кашлянет, опять свет даст. А над самой крышей этой «хитрой» электростанции опять же государственная линия высокого напряжения проходит. Как же это, Афанасий, получается? Как уборочная — сотни плакатов кругом: государственные закрома ждут ваш хлеб, товарищи колхозники! И даем хлеб. Худо ли, бедно — даем. Знаем: рабочие, их дети железными опилками питаться не станут. Вот ты и скажи — как же это? Хлеб рабочему, мясо, яйца, картошку, морковку, петрушку — крестьянин дай. А вот рабочий построил мощную гидроэлектростанцию, газ из-под земли достал, колхозник просит: дайте и мне, света, тепла хочу, надоело от кизякового дыма задыхаться, а мы ему что? Сколько я тебе писал, просил, требовал, чтобы и нас к государственному газопроводу подключили, ты откликнулся? Повоевал за это?

Т е н ь г а е в. Газ и электрификация, говоришь, мимо Сухого Лога прошли? А то, что новая война вот уже более двадцати лет мимо нашей страны проходит — это как? Это чего-нибудь стоит, по-твоему?

М е ф о д ь е в. Стоит. Война, Афанасий, и мимо городов проходит, а там люди и газ и электричество получают.

Т е н ь г а е в. Погоди, и наш район получит, всему свое время.

М е ф о д ь е в. Погоди да подожди, завтра да послезавтра, да еще немножко. Так? Не можем мы дальше нашим колхозникам только обещать да обещать, они сейчас хорошо жить хотят. Не хочет нынешняя деревенская молодежь хозяйничать на земле так, как мы иной раз с тобой хозяйничаем. Вот и бежит из села. В одном колхозе, где почти не бывает засухи, средняя урожайность составила всего лишь восемь и пять десятых центнера с гектара. А причина? Только с тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года в почву было внесено меньше, чем из нее взято: фосфора — в двести раз, калия — в триста раз, азота — в четыреста раз!

Т е н ь г а е в. Что у тебя, слушают «Голос Америки»?

М е ф о д ь е в. Какой там к черту «Голос Америки», передовая «Советской России». (Дает газету.) Вот. Подчеркнуто.

Т е н ь г а е в. Где же это такое? Ага, совхоз «Тальменский». Так это же Алтайский край…

М е ф о д ь е в. Не знаю. Радостно то, что народ газеты, журналы читает. Думают, сопоставляют. Мы же их и учили этому — овладевать всей суммой знаний, накопленных человечеством. Так что теперь вопросы задают серьезные.

Т е н ь г а е в. И как же ты на такие серьезные вопросы отвечаешь?

М е ф о д ь е в. Говорю правду, так как считаю — пусть лучше услышат правду из наших уст, чем ложь из чужих передач. И еще я понял, Афанасий. Если город не поделится сегодня с деревней талантливыми, образованными людьми, деревня задохнется, как от недостатка кислорода, зачахнет от тоски и скуки. Тогда никакая техника, никакая наука уже не спасут.

Т е н ь г а е в. Ну что же, вроде бы все правильно. Одного, повторяю, не могу понять: как при всем этом ты стал демагогом и даже… если хочешь, — преступником. Как ты посмел самовольно подключить газ к своему молочному заводу?

М е ф о д ь е в. Ах, вот в чем дело! Куда важнее вопрос — когда вы его отключите.

Т е н ь г а е в. Ты не отшучивайся. Подобными вещами не шутят. Мало того, что ты нарушил порядок в таком серьезном деле, ты своими действиями даешь пищу разным подонкам. (Читает выдержку из жалобы.) «Он же, Мефодьев К. И., достал где-то нелегально стальную трубу и подключил ее к газовой станции и молокозаводу, в то время как малейшее нарушение правил эксплуатации в таком огнеопасном деле грозит смертоубийственным взрывом и человеческими жертвами в наше светлое мирное время. Мы не хотим повторения Хиросимы от руки партейного руководителя Мефодьева. Фролов С. С.»

М е ф о д ь е в. Вот именно. Эс-эс.

Т е н ь г а е в. Дождешься ты от этого Фролова какой-нибудь гадости похлеще, чем эта. Чего вы с ним миндальничаете? Сколько раз вас райком предупреждал?

М е ф о д ь е в (вздохнув). Эх, Афанасий…

Т е н ь г а е в. Где газовую трубу взял?

М е ф о д ь е в. Где взял, там ее уж нет. Ее и потребовалось-то с гулькин нос, завод-то рядом со станцией стоит.

Т е н ь г а е в. Как ты только мог додуматься?

М е ф о д ь е в. Очень просто. Помнишь? Морозы ударили такие, что молоко замерзало, разворачивало автоклавы. За гибель продукции — строгач, за присоединение к газу — тоже строгач. Выбрал — за присоединение.

Т е н ь г а е в. Если все это подтвердится, ты понимаешь, тут не только строгачом пахнет.

М е ф о д ь е в. Подтвердится.

Т е н ь г а е в. Что ты за человек, Кузьма? Блаженный или… Ну, а по остальным жалобам надо с народом поговорить. Интересно, как у такого лихого председателя люди настроены.

М е ф о д ь е в. Почти в каждом доме мастерская, куем оружие, чтобы перерезать горло Советской власти.

Т е н ь г а е в. Я к тебе за сорок километров пылил не глупости твои слушать. И не по шерстке тебя за твои эксперименты гладить. Восстановил против себя чуть ли не пол-артели, опустошаешь колхозную кассу… В коммунизм, видите ли, он опаздывает… Подождешь весь район, одного не пустим… (Пауза.) Я с тобой как с другом начал, по-хорошему, а теперь — обижайся не обижайся, а чтоб на следующем бюро райкома как штык был. (Уходит.)

Слышно курлыкание журавлей.

М е ф о д ь е в (запрокинув голову). Журавли… Домой возвращаются… Тяжело летят… Жалко уезжать… А ведь снимут, наверное… (Уходит.)

З а н а в е с

АКТ ВТОРОЙ

В тот же день.

Декорация первой картины. Идет дождь.

П о л е н ь к а.

Гром. На крыльцо выходит д е д А к и м, снимает старый картуз. Из конюшни вышла Н а с т а с ь я.

Н а с т а с ь я. Чего мокнешь? В избу ступай.

Д е д А к и м. Надоело… Вздохнуть вот… Оно — пользительно…

Н а с т а с ь я. Грибом опять заболеть хочешь?

Д е д А к и м. А хоть бы чем… Надоело, Настёнка.

Н а с т а с ь я. Жить, что ли?

Д е д А к и м. Зачем! Лежать, говорю, надоело. Доктор приказывал углюкоз мне вкалывать. Будут?

Н а с т а с ь я (авторитетно). Не углюкоз, а глюкоз. Придут…

Д е д А к и м. То-то… Землице, говорю, этот дожжик — хорошо, благодатно. И мне дыхать легче — не сушит так… Буланый опять убёг, стреножить бы его надо… Пойду поищу…

Н а с т а с ь я. Надоел ты со своим Буланым. Хотится, ну и ступай.

Дед Аким спускается с крыльца, поскальзывается, падает.

Д е д А к и м. Насть, упал я… подыми…

Настасья и Поленька поднимают деда Акима.

Н а с т а с ь я. Ноги не держат, а туда же… Наездник…

Д е д А к и м. Для пшаницы-то, говорю, дожжик — хорошо.

Н а с т а с ь я. И для картошки не худо. Ступай уж… (Уходит.)

Д е д А к и м. Боговы слезы это — дожжик… Упал я, унученька, поскользнулся… А она — «ноги не держат»… Тьфу, дуреха… Ты — доживи… Голова у меня, унученька, болит. Говорил Настасье — исделай ты настой из армы, ради Христа, — не послушалась. Хучь помирай теперь…

П о л е н ь к а. Дедунь, я вас сейчас вылечу. Дед Егор аптечку для бригады купил, а в поле взять позабыл.

Д е д А к и м. Неси, унученька.

П о л е н ь к а (возвращается с аптечкой). Нас в санитарном кружке учили… При кровавых ранениях… рану надо смочить йодом. Нет, не то… При головной боли… (Открывает пробку флакона.) Понюхайте…

Д е д А к и м. Ась? Чего это?

П о л е н ь к а. Дыхайте, говорю, полегчает.

Д е д А к и м. Пузырек-то горячий — зачем?

П о л е н ь к а. От печки нагрелся. Это ничего. Дыхайте, говорю.

Д е д А к и м (нюхает нашатырный спирт). Ап… Ап… Ап… (Разражается неистовым чиханием.) Ап… Ап… чхи! Ап… ап… чхи! Осподи! Что это? Какую отраву ты мне подсунула?

П о л е н ь к а (перепугалась). Дедунь, дедунь, миленький… Остановись! Нас в школе учили… оказывать…

Д е д А к и м. Ап… чхи! Лекарство-то — какое?

П о л е н ь к а. Спирт, говорю… Написано: «нашатырный».

Д е д А к и м. Пить его, мотри, надоть… А это — удушение… как в империалистическую… Чхи! (Вдруг свободно и глубоко вздыхает.) Осподи! Полегчало! Враз…. И в голове — светлость. В школе-то, мотри, учат — хорошо…

П о л е н ь к а. Хорошо, дедусь.

Н а с т а с ь я (выглядывая в окно). Чего вы тут разгалделись?

Гром.

Д е д А к и м. Ась?

Н а с т а с ь я. Шумите, спрашиваю, чего?

Д е д А к и м. Кто ж шумит? (Жест в сторону неба.) Он шумит…

Н а с т а с ь я. Идите в избу.

Поленька уводит деда Акима.

Слышен приближающийся конский топот.

Входит Х а з о в.

Х а з о в. Лидка! Лидка!!

На крыльце появилась Л и д и я.

Л и д и я. Ну, чего тебе?

Х а з о в. Отойдем в сторонку. Сказать надо. (Отходят к конюшне.) Значит, гладит, говоришь? Профессор-теоретик? Голую? Приданое, говоришь, обещал? Ах ты!.. (Замахивается.) Я ее берегу, не дотрагиваюсь, а ты… он…

Л и д и я. Пашенька, честная я… Специальность это такая. Для искусства. Для художества…

Х а з о в. Я тебе покажу «художество»! Никуда больше не поедешь. Я тебе, Брижжит Бардо, покажу, как перед мужиками голой себя показывать! Ты у меня враз шерстью обрастешь. Завтра же в сельсовет пойдем, распишемся. Я еще погляжу, какая ты «честная»! (Заталкивает Лидию в конюшню, запирает дверь.)

Голос Лидии из конюшни: «Пусти! Выпусти!» На крыльце появилась Н а с т а с ь я.

Н а с т а с ь я. Чего тута?

Х а з о в. Дочь твоя, тетка Настасья, замуж выходит. Лидка.

Н а с т а с ь я. За кого?

Х а з о в. За меня.

Н а с т а с ь я. Еще чего. Нам только фулюганов в дому не хватало.

Х а з о в. А я боле не буду хулиганничать, маманя.

Н а с т а с ь я. Какая я тебе, к бесу, маманя? (Хватает грабли.) Я вот тебе сейчас такую маманю покажу! (Наступает.)

Х а з о в. Будя, будя шутки шутить. Зять я вам с этого момента, официально заявляю. Лидка свое согласие дала. (Кричит, обернувшись в сторону конюшни.) Согласная?

Голос Лидии: «Выпусти, черт!»

Н а с т а с ь я. Это кто же ее туды замкнул? Ты? Осподи!

Появилась Л и д и я.

Х а з о в (подносит к лицу Лидии кулак). Смотри!

Л и д и я. Ладно!

Н а с т а с ь я. Это как так ладно? Он перед самым твоим носом кулачищем трясет, а ты — ладно.

Л и д и я. Маманя, не шуми. Люблю я его, ирода.

Х а з о в. Я говорил вам, маманя!

Из дома выходят д е д А к и м и П о л е н ь к а.

Д е д А к и м. Держи, Пашка, крепче, не выпускай ее из села.

Хазов вдруг обнимает Лидию, неистово целует. Настасья и дед Аким с трудом отрывают Хазова от Лидии. Лидия убегает в дом. Следом за ней уходят дед Аким и Поленька.

Х а з о в. Тетка Настасья!

Н а с т а с ь я. Ну!

Х а з о в. Я обратно на попутной, а Каурого пока в вашу конюшню поставлю. (Остановился.) Накормить, напоить коня не забудьте. (Уходит.)

Н а с т а с ь я. Ишь, хозяин выискался — приказания мне делает!..

Из дома выходит П о л е н ь к а.

Погодь-ко. Слыхала? Сена и овса ему приготовь… Об чем, бишь, я? Вот фулюган, задурил мне голову своим сватовством. Вспомнила! (Поленьке.) Вот чего: отнеси на почту слинковское письмо да сбегай-ка в сельмаг, купи ты соли наконец. Да быстрее, внучка. (Уходит.)

Навстречу Поленьке идет М и х а и л.

М и х а и л. Попалась, ящерица!

П о л е н ь к а. Дядя Миша, пустите, некогда мне.

М и х а и л (увидев в руках Поленьки конверт). Чего это?

П о л е н ь к а. Слинков просил на почту конверт отнести.

М и х а и л. А ну покажь.

Поленька прячет руку за спину.

Слинков, говоришь? Дай, говорю, гляну. (Грубо вырывает письмо.) «Город Семиреченск… Жанне Дорошенко». Ишь ты поди ж ты — «лично в руки».

П о л е н ь к а. Дядя Миша, отдайте, это не вам… не ваше…

М и х а и л. Катись отсюдова, ну! Учителка мне. А скажешь Слинкову — прибью.

Поленька, заплакав, уходит.

А ну, поглядим, чего тут… может, сама амплитуда мне в руки идет… (Вскрывает конверт, читает письмо.)

Мимо проходит А н д р е й, с охотничьим ружьем.

Глянь-ка, братан, какой я клад откопал. Чур — одному! Вот уж когда я патриотов за зебры возьму — у меня попищат! Влеплю — треск до дальней дубравы дойдет! Гром и молния вместе грянут. Ты только глянь, чего пишет своей возлюбленной их вожак, Слинков.

А н д р е й. Что? Ты вскрыл чужое письмо? Советую запечатать и вернуть тому, кому оно адресовано.

М и х а и л (махнул рукой). Вы, интеллигенция, на такие соображения слабые. «Советую». Мы твоего совета спросим, когда скотину лечить потребуется, как ты есть бывший ветеринарный фельдшер. А эт-та!..

А н д р е й. Я свое мнение высказал. И пожалуйста, не впутывайте меня в свои дела.

М и х а и л (потрясая конвертом). А эт-та!.. Мы этот факелочек нынче же запалим. Сообразим где!

З а т е м н е н и е

Навес. Здесь хранятся мешки с семенами для посева. Под навесом полевой телефон.

Входят Х а з о в, Ф и л и п п, а следом за ними — К о р р е с п о н д е н т.

Ф и л и п п. Я ж на трактор только сел, меня Хазов учит. Вот Хазова снимите лучше — первый тракторист района.

К о р р е с п о н д е н т. Сниму, сниму и его. А сейчас мне нужен именно такой снимок — городской парень в первые часы самостоятельной работы на тракторе.

Ф и л и п п. Подумаешь, подвиг!

К о р р е с п о н д е н т. Да не в подвиге дело, пойми, дело в теме, которая интересует газету. У тебя же, наверно, в Семиреченске родители есть, друзья, может даже любимая девушка.

Ф и л и п п. А если и есть, что я — космонавт, что ли, в газете меня показывать? Вы лучше нашего Слинкова снимите, он это любит.

Х а з о в. Валяй, Филипп, раз дело требует.

М а т р е н а, Л а р и с а, М а ш а несут к сеялке мешок с семенами. Филипп бросается им помогать.

Ф и л и п п. Вы лучше эту тему снимите. Для министра сельского хозяйства. Лишнего трактора купить не можем, чтоб семена прямо к сеялкам подвозить.

К о р р е с п о н д е н т. Такие кадры, друг, пусть американские туристы снимают.

Х а з о в. Ха! Верно! Нехай миссис Стейнфорд это заснимет. Может, тогда и наши зачухаются — как труд механизировать.

К о р р е с п о н д е н т (живо). Какая миссис Стейнфорд?

Х а з о в. Из Америки. Нашенская. Из Сухого Лога. К тетке Матрене приехала. Во баба!

К о р р е с п о н д е н т. Когда приехала? Зачем? Надолго? Кто она?

Х а з о в. На неделю, я слыхал. С родными свидеться.

К о р р е с п о н д е н т. И я ничего не знаю! Я ж смогу организовать потр-рясающий материал! Фитиль всем газетам! А что, друг, думаешь, наша комсомольская газета до министра не достанет? Еще как достанет! (Матрене, Ларисе, Маше.) А ну-ка, еще раз поднимите мешок… Так. Лица — серьезнее. Еще серьезнее. Злее… Еще злее… (Снимает.) Так! Есть! (Хазову.) Где сейчас товарищ Слинков?

Х а з о в. Вот он — с бригадиром.

Корреспондент уходит.

Ф и л и п п. Пашка, я новый гон сам начну.

Х а з о в. Валяй!

Ф и л и п п. Лариса, пошли!

М а ш а. Я тоже с вами поеду. (Ларисе.) Лариска! Вместо тебя можно?

Л а р и с а. Конечно, Машенька, конечно.

М а ш а. Лариска! Правду ты говорила — хорошо-то как! Филипп, подожди меня. (Уходит.)

Слышен голос Слинкова: «Хазов, Хазов! Филипп! Назад! Глушите трактор, нельзя сеять! Нельзя-а! (Свистит.) Пашка!..»

Л а р и с а. Случилось что-то.

М а т р е н а. Сеять, значит, нельзя. Хозяйственный парень этот Борис Евсеевич. Не зря Мефодьев его так любит, все важные дела ему доверяет. Да разве Пашка его на тракторе услышит? (Пауза.) Не ропщут ваши-то, от души вы все трудитесь. Молодцы!

Л а р и с а. Куртка промокла, хоть выжимай.

М а т р е н а. Слинков к сердцу прижмет — враз высохнет.

Л а р и с а. Скажете, Матрена Семеновна…

М а т р е н а. И-и, милая, бабьему глазу все видно, все заметно, не спорь.

Л а р и с а (смотрит в туманную даль). Ой, Матрена Семеновна, не знаю… Не знаю…

М а т р е н а. Пришло твое времечко, милая, пришло! И стыдиться тебе своего счастья нечего. Эх, девонька, цветочек весенний, нежненький, люби, пока любится, целуйся, пока целуется, грейся, пока тепло… (Вздохнула.) Мой бабий век война скоротала. Четыре года своего Прошеньку с фронта ждала, в те годы только во сне и любила, трепетала… Бывало, иной раз такое приснится — утром и бабам и мужикам совестно в глаза глянуть… (Пауза.) Я отчего-то больше вот такую погоду люблю… Вроде в тумане все. Тепло… А дух-то какой от земли шибает! Снеговой водой пахнет… Хлебами летошними… Да вот и новый, не успеешь оглянуться, взрастет. Гречиха, она уж ежели уродит — ногу не протащишь…

Входят С л и н к о в и К о р р е с п о н д е н т.

С л и н к о в. Лариска, сходи, пожалуйста, скажи ребятам, чтобы не сеяли больше, — полного высева не получается, землю расквасило, на диски она налипает.

Л а р и с а. Хорошо, Боря. (Уходит.)

М а т р е н а. Борис Евсеич, позавтракали бы с товарищем корреспондентом.

С л и н к о в. С удовольствием, Матрена Семеновна.

М а т р е н а. Правда, не ахти какое кушанье. Бухгалтер, негодный, опять старую солонину подсунул, от нее уж дух пошел. Я эту солонину бухгалтеру на квартиру отправила, кушайте, мол, на здоровье. А нашим ребяткам молочной каши наварила — оно получше солонины-то будет. Приходите в вагончик, покормлю… (Ушла.)

К о р р е с п о н д е н т. И часто, товарищ Слинков, вас так обижают?

С л и н к о в. Обидеть нас, товарищ корреспондент, трудно, но бывает.

К о р р е с п о н д е н т. Почему же Мефодьев решительных мер не примет?

С л и н к о в. Мефодьев тут ни при чем. Это некоторые его «помощнички» стараются. Сейчас я их с вашей помощью проучу. (Крутит ручку полевого телефона.) Сухой Лог! Сухой Лог! Правление? Главбуха. Товарищ Провоторов, заявляю решительный протест. Долго это будет продолжаться? Нет, это уж вы теперь послушайте. Вы сколько сегодня нам мяса выписали? Правильно сделала, что отказалась солонину взять. Оставьте ее себе. Под пиво. Я говорю, летом будете сами пивом ее запивать. А это не оскорбление — нас впроголодь держать? Рядом со мной корреспондент центральной газеты стоит, вы что, по фельетону соскучились? А то, что следите за газетами. (Повесил трубку.)

К о р р е с п о н д е н т. Действует?

С л и н к о в. Еще как. Теперь на неделю телячьими отбивными обеспечены. Газеты боится как черт ладана. (Снова снимает трубку.) Сухой Лог! Сухой Лог! Клуб дайте. Глаша, ты? Еще раз здравствуй, Слинков говорит. Глаша, дождь почву подпортил, нельзя сеять. Часа два надо подождать, пока не проветрит. Слушай, Глаша. Кузьма Илларионович просит людей не отпускать, а чтобы им не скучно было, придумать что-нибудь. Умница, Глаша! Верно! Вместо генеральной репетиции. Давай, Глаша, костюмы вези, реквизит, грим — все, что положено. Жду, Глаша!

З а т е м н е н и е

Тот же навес, но теперь часть пространства отгорожена занавесом — ярким и пестрым. Кругом развешаны красочные афиши. Среди зрителей мы видим М е ф о д ь е в а, Т е н ь г а е в а, Е г о р а, М а т р е н у, В а р в а р у, Ф а и н у, А н д р е я, А л е к с е я, М и х а и л а, Л и д и ю, Л а р и с у.

Г л а ш а. А сейчас вокальный квартет нашего коллектива исполнит новую песню композитора Фрадкина «Золушки».

Д е в у ш к и (поют).

П а р н и и д е в у ш к и (вместе).

П а р н и.

П а р н и и д е в у ш к и (вместе).

Д е в у ш к и.

П а р н и.

П а р н и и д е в у ш к и (вместе).

Аплодисменты. Парни и девушки уходят.

Г л а ш а. Продолжаем наш концерт. Выступают Виктор Маслов и Мария Парамонова. Сатирические куплеты.

В и к т о р и М а ш а (вместе).

М а ш а.

В и к т о р.

М а ш а.

В и к т о р.

М а ш а.

В и к т о р.

М а ш а.

В и к т о р и М а ш а (вместе).

Маша и Виктор танцуют и под аплодисменты зрителей убегают.

Г л а ш а. Выступают любимцы публики, клоуны Анатолий и Якобини!

Слышен истошный вопль клоуна. Это Р ы ж и й — его изображает Х а з о в. С противоположной стороны появляется Б е л ы й клоун — его изображает Ф и л и п п.

Б е л ы й. Якобини! Друг! Что случилось? Почему ты плачешь?

Р ы ж и й. Как мне не плакать. План по сдаче молока надо выполнять, а у меня на ферме корма кончились.

Б е л ы й. У Мефодьева был?

Р ы ж и й. Был.

Б е л ы й. Дал?

Р ы ж и й. Дал.

Б е л ы й. Сколько?

Р ы ж и й. Сто сорок тонн.

Б е л ы й. Почему же ты плачешь? Радоваться надо.

Рыжи й. Не мне дал — соседнему совхозу.

Б е л ы й. Подожди, подожди, но Мефодьев сам прошлой осенью плакал потому, что план по заготовке кормов не выполнил. Как же он смел отдать корм соседнему совхозу?

Р ы ж и й. Нажали.

Б е л ы й. Кто?

Р ы ж и й. Сверху!

Б е л ы й. Высоко?

Р ы ж и й. Не высоко, не низко, а сам он — близко. Во-он тот дядя… (Показывает на Теньгаева.)

Б е л ы й (Теньгаеву). Ай-ай-ай! И не стыдно вам, дядя? А еще большой!

Р ы ж и й. Ай-ай-ай!

Т е н ь г а е в (шутливо). Ай-ай-ай! (Смеется.)

Б е л ы й. Якобини, почему ты грозишь пальчиком? Это и по твоей вине! Мы ни разу не видели тебя на сенокосе.

Р ы ж и й. Ого! У меня была ува-жи-тель-ная причина. На троицу должен был об этом (выразительный жест-щелчок по горлу) побеспокоиться, в яблочный спас окосел на один глаз, в день Ивана Купала на меня печная труба упала, а чтоб соседи не наводили тень на мой плетень, взял в нашей больнице бюллетень… Вот он… (Достает и разматывает длинный свиток с перечнями «болезней».) Смотри, сколько болезней.

Б е л ы й (читает). Галлюцинация, алкоголизация, симуляция, общая вибрация…

Р ы ж и й. И почти все — смертельные! (Подходит к Матрене.) Тетя Мотя, лечи, спасай!

М а т р е н а (включается в игру, испуганно). Уйди, окаянный!

Р ы ж и й. Гонишь? А помнишь, как мы в самый сенокос у тебя однова гуляли, первачок по стаканам разливали — твоего приготовления. Не напиток — коктейль «Умиление».

М а т р е н а. Верно, в тенечке отдыхали… Только всем, кто отдыхал… Ох, уж нам тогда Кузьма Илларионович «бюллетени» и прописал!.. А ну тебя, дьявол рыжий, ты давай план по молоку выполняй.

Р ы ж и й. Тетя Мотя, зачем ты о моем горе напомнила? (Плачет.) Травушки-муравушки, коровушки-буренушки…

Б е л ы й. Якобини! Не плачь! Я помогу тебе выполнить план по молоку. Я вырастил чудо-корову, которая не нуждается ни в сене, ни в комбикорме, — она питается исключительно одними резолюциями.

Р ы ж и й. Одними резолюциями?

Б е л ы й. Одними резолюциями.

Р ы ж и й. И больше ничем?

Б е л ы й. И больше абсолютно ничем.

Р ы ж и й. Ур-ра! Анатолий! У нас есть резолюции. Сколько твоей душе угодно. Получай! На весь год твоей чудо-корове жевать хватит.

Появляется «чудо-корова», которую изображают М а ш а и В и к т о р.

Б е л ы й. Моя чудо-корова дает птичье молоко, сухое молоко, сгущенное молоко, пчелиное молоко и, наконец, известковое молоко для строительства нашего дома отдыха.

Р ы ж и й. Хочу птичьего молока!

Б е л ы й. Сколько?

Р ы ж и й. Много! Для продажи государству, детям, телятам, поросятам…

Б е л ы й. Обеспечу! (Кормит «корову» бумагами, они быстро исчезают в ее пасти.)

Белый клоун делает пассы.

Этика, поэтика, кибернетика, арифметика! Готово! Можешь доить!

Р ы ж и й (доит). Анатолий! Это не молоко! Это вода!

Б е л ы й. Из резолюций вытекает.

Смех.

Т е н ь г а е в. Товарищи! Товарищи колхозники! Я… я не рекомендую вам продолжать это представление. Знаешь, как это называется, Кузьма Илларионович?

М е ф о д ь е в. Что?

Т е н ь г а е в. Вот это… Это представление?

М е ф о д ь е в. По-моему, «чудо-корова».

Т е н ь г а е в. А по-моему… По-моему, это…. это… (Хотел сказать что-то чересчур резкое, но сдержался.) Я удивляюсь вам, товарищи колхозники, над чем вы смеетесь?

М а т р е н а. Да ведь смешно вроде.

Т е н ь г а е в. Что — смешно? Да разве это здоровая критика наших недостатков? Вы гордость нашего района и позволяете так смеяться над собой. Разве так надо критиковать? Да если миссис Стейнфорд покажет там кадры, которые она только что сняла… Американцам — вот кому будет смешно. Нам же, Кузьма Илларионович, должно быть стыдно.

В а р в а р а. За что Мефодьеву-то должно быть стыдно? Правду клоуны показывают. Знаете, почему у нас кормов не хватило? Потому что из района ваш приказ пришел — половину сена продать соседнему совхозу по себестоимости.

М а т р е н а. Глядь, к весне-то опять без кормов и остались.

Т е н ь г а е в. Что, что? Не понял!

Е г о р. А не отдали, глядишь бы, и выкрутились.

Ф а и н а. Разрешите мне сказать!..

Т е н ь г а е в (удивлен). О чем?

Ф а и н а. Об этом… Обо всем…

Е г о р. Пусть скажет.

Т е н ь г а е в. Вот как они — товарищи колхозники.

Г о л о с а. Чего там! Нехай!

— Говори, Фаина Григорьевна!

— Поделись опытом!

— Скажи свои мысли!

Ф а и н а. Да, я сняла этих клоунов. Дома сынишкам хотела показать. Только им, никому больше. А если нельзя, то я эту пленку уничтожу, выброшу… Да не об этом, земляки дорогие, мой разговор будет… Двадцать пять лет не была я здесь. Хоть и ферма у мужа, не бедно вроде живем, да только вы мне не завидуйте, вся наша жизнь — в кредит: и земля, и ферма, и машины — всё… Дай бог до смерти расплатиться. Работаем от зари до зари, иначе погибнем, по миру пойдем всей семьей, там уж никто тебе не поможет, никто в беде руки не протянет — затопчут. Да, о чем, бишь, я? Ах да, вот вы говорите — скотину без корма оставили. А я вот что скажу, люди добрые. Сами вы в этом виноваты, сами, никто больше. Насмотрелась я за сегодняшнее утро. Какое утро было! Сухое, солнечное, с рассвета можно было сеять, а вы душой-то все еще в своих огородах. В поле-то многих из вас повезли, когда уж тучи набежали, пять часов золотого времени потеряли. И это для себя-то, на своей родной земле! А ведь со стороны поглядеть, и выходит… (Смолкла.)

Х а з о в. Да не мнитесь вы, Фаина Григорьевна, нам правда никогда не мешала. Лодыри мы иной раз бываем для своего колхоза, так и говорите.

Ф а и н а. Может, это кому и обидным покажется, да только сказала, что думала. Эх, земляки мои дорогие, мало любите вы свою землю, да и самих себя не уважаете.

В а р в а р а (вскакивает). Это мы-то свою землю не любим? Что же это такое деется, люди добрые? Выходит на середку какая-то цаца, приехала откуда невесть, и теперь нам, вишь ты, приговор свой определяет. (Фаине.) Ты кого судишь? Какое право имеешь? Ты где опосля войны прохлаждалась, когда наши со всех сторон в Сухой Лог съезжались? Верно, тебя в Германию девчонкой угнали, так зачем же ты в Америке оказалась? Мужа себе нашла заграничного? А мы тут без мужей не капитал наживали, мы пепел просеивали, который нам фрицы оставили, да в первую весну лепешки из него пекли, если хочешь ты знать… Пусть мне мужа вернут…

Вскрикнула женщина — заплакала.

Пусть его воскресят… Нам много не надо, нам бы детей растить да, глядя на них, радоваться.

Ф а и н а. Варя… Варюша, прости… Не хотела я никого обидеть…

Т е н ь г а е в. Смешно, Кузьма Илларионович, начали, а людей, видишь, до слез довели.

В а р в а р а. Феня, Феня, не надо… Я зла на тебя не имею, не таю. Мне и тебя и детишек твоих жалко.

Ф а и н а. Ох, плохо мне, Варенька, на чужбине, так плохо!..

В а р в а р а. Приезжай к нам, а такие урожаи, как в той Америке, и мы скоро снимать будем, правильно Кузьма Илларионович нам об этом говорит. Все к тому идет.

М и х а и л. С кем это ты, Варвара Пантелеевна, собираешься большие урожаи снимать? Уж не с патриотами ли?

В а р в а р а. А хоть бы и с ними.

М и х а и л. А вот этому мы именно сейчас протест и дадим. Товарищ Мефодьев, дозвольте?

М е ф о д ь е в. Давай.

М и х а и л. Только честно предупреждаю — несладкое для вас будет мое слово.

М е ф о д ь е в. Давай!

М и х а и л. Хорошие куплеты тут патриоты про меня и про моих братьев пели. (Хлопает в ладоши.) Браво! Бис! Теперь дозвольте и мне мое соло исполнить. Письмо нашего многоуважаемого Бориса Евсеевича Слинкова своей подруге Жанне Дорошенко. Товарищ Слинков, куда вы? Погодите! Самый интересный номер начинается. Гвоздь нашей программы.

Слинков поспешно уходит.

(Читает вслух.) «Здравствуй, Жанка! Бросил к чертям собачьим все дела и спешу сообщить последнюю сенсацию из нашей берлоги… Я возглавил здесь новое «движение» — агитирую всех своих ребят вступить в колхоз. Мефодьев, этот простачок, кажется, клюнул на мою удочку, даже обрадовался, теперь верит мне во всем. Ребята тоже будто склоняются на мое предложение, но за меня не волнуйся, я-то в этой паршивой дыре не засижусь — меня уже зовут на руководящую работу в обком комсомола. Целую твои ножки от кончиков пальцев… Твой Борис Слинков».

Пауза.

М а т р е н а. Вот тебе и Борис Евсеич!

К о л х о з н и к. Поздравили нас патриоты с праздничком!

К о л х о з н и ц а. Поди, не скажешь: «Христос воскрес», тут скорее завопишь: «Спасайся, кто может!»

В т о р о й к о л х о з н и к. Ну и ну…

В т о р а я к о л х о з н и ц а. Дела…

А л е к с е й. Ну что, Кузьма Илларионович? Да они небось все так затаились. А вот насчет работенки… (Виктору.) Сколько ты нынче до обеда засеял?

В и к т о р. Десять га.

А л е к с е й. Десять га! Это ж четвертинка с того, что мы с братаном до обеда когда-сь высевали. За что же им честь такая? За цирк, за куплеты? За что ты им новые дома с высоким коньком да с жалюзями строишь?

М и х а и л. Так нельзя ж, Лешка, без жалюзёв. Захоти́т он со своей молодой женой от деревенской работы отдых исделать, жалюзями окошечки в коттедже прикроет, чтоб ничьему глазу недоступно.

Г л а ш а. Замолчи! Замолчи! Ты… Ты!.. (Заплакала, убежала.)

А н д р е й (неожиданно властно). Глафира! Глафира!! (Всем.) Нет уж, извините, молчать нельзя. Вопрос слишком принципиальный. Не подумайте, что я обиделся на частушки, которыми эти молодые люди хотели оскорбить и унизить меня. Может быть, это не мое дело, товарищ Мефодьев, но и я считаю, что колхоз — не проходной двор. Так, что ли, отец?

Егор молча уходит. Колхозники начинают расходиться.

Ф и л и п п. Товарищи колхозники! Это же… Это, это… Это ж неправда!

М и х а и л. Прошу убедиться в подлинности документа…

Мефодьев молча берет конверт, не спуская с Михаила взгляда.

В а р в а р а (сквозь слезы). Живодер ты, Мишка, как есть живодер!..

Все, кроме Мефодьева и Теньгаева, уходят.

Т е н ь г а е в. Дай закурить.

М е ф о д ь е в. Бросил же.

Т е н ь г а е в. Дай, говорю. (Закуривает.) Послушай, Кузьма, а может, все-таки в споре об этих городских ребятах прав больше я? Факт-то налицо. Может, это, как теперь говорят, несовместимость тканей?

М е ф о д ь е в. Несовместимость? Ты до вечера сможешь у нас задержаться?

Т е н ь г а е в. Если надо…

М е ф о д ь е в. Надо.

Возникает песня:

З а т е м н е н и е

Поле. Поздний вечер. Ф и л и п п, В и к т о р, С л и н к о в, Х а з о в, Л а р и с а, М а ш а. Свет фонаря озаряет хмурые лица юношей и девушек.

Ф и л и п п. Комсомольский трибунал считает доказанной вину бывшего руководителя нашей бригады Бориса Слинкова, обвиняемого в измене делу Ленинского комсомола. Какие будут предложения о мере наказания?

В и к т о р. Теперь хоть по двадцать восемь часов в сутки вкалывай, хоть потом захлебывайся, доказывай — все равно веры никому из нас не будет. Мое предложение такое: оставаться в Сухом Логу нам больше нельзя.

Ф и л и п п. Прения по делу закончены. Повторяю: какие будут предложения о мере наказания?

М а ш а. Так!.. Значит, «комсомольцы двадцатых»?.. «Комсомольцы шестидесятых»? Да как ты смел произносить такие слова? Это же подло! Подло!!! Убить тебя за это мало.

Пауза.

Ф и л и п п (Виктору). Ты?

В и к т о р. Смерть!

Ф и л и п п (Ларисе). Ты?

Лариса молчит.

(Маше.) Ты?

М а ш а. Сказала уж…

Ф и л и п п. Хазов?

Х а з о в. Смерть.

Ф и л и п п. Трибунал постановляет: приговорить Слинкова Бориса Евсеевича, как предателя, к смертной казни. Кто за это предложение, прошу поднять руки.

Все, как один, за исключением Ларисы, поднимают руки.

С л и н к о в (погасил папиросу, усмехнулся). Щенки… Трибунал мне… (Взял в руки чемодан, рюкзак.) Пропустите, вы!.. Сволочи!

Хазов с силой ударяет Слинкова, тот отлетает в сторону.

Ребята охватывают Слинкова тесным кольцом.

Ребята… Я… я… Простите. (Ползает по земле.) Филипп!.. Лариса!.. Ребята…

Ф и л и п п. Ступай! Живи — мертвый!..

Слинков уходит.

М а ш а. Лариса, ты что? Куда ты?

Л а р и с а. Не знаю… Не волнуйся, Маша, ничего со мной не случится. Ничего… Идите в клуб, переодевайтесь, я вас догоню…

Маша, Филипп, Виктор, Хазов уходят, оставив Ларисе фонарь. Пауза.

К Ларисе подходит С л и н к о в.

С л и н к о в. Лариса! Лариса, я знал, что ты будешь ждать меня. Ты верила, что я не уйду, не поговорив с тобой?

Лариса молчит.

Лариса, послушай, я хочу объяснить… Я знаю, что ты любишь меня. Только ты одна не подняла руки… Послушай… С этим письмом… Ерунда же… Была у меня девушка, до того, как с тобой встретились… Была… Давно… Ну, иной раз писал ей — от скуки. Да разве я могу променять тебя на кого-нибудь? Уедем отсюда! Уедем в Сибирь, на Дальний Восток, на Север — куда хочешь. Начнем все сначала. Я смогу, увидишь…

Л а р и с а. Уедем? Куда уедем? Куда ты от своей совести уедешь? Борис! Еще есть возможность… Вернись, прощения у людей попроси, у Мефодьева попроси, которого ты, как и всех нас, предал.

С л и н к о в. Может, еще прикажешь и на колени перед ними упасть?

Л а р и с а. Да, и упади, упади!

С л и н к о в. Еще раз на посмешище хочешь меня выставить? Ну, нет!

Л а р и с а. Боишься? Оказывается, ты не только подлец, но и трус.

С л и н к о в. Полегче на поворотах!

Л а р и с а. Борис! Если ты не вернешься, не попросишь прощения, то и нам доверия не будет. А потерять доверие у людей — это самое страшное. Как же можно жить без веры в человека? Обо всех нас подумай! Пойдем! Люди поймут, простят…

С л и н к о в. Пусти! Сами из меня мертвого сделали, а с мертвого спроса нет. (Уходит.)

Л а р и с а. Борис! Бори-ис!..

З а т е м н е н и е

В тот же вечер.

В доме Васильцовых. Г л а ш а и П о л е н ь к а укладывают в чемодан одежду — собираются в дорогу. Входит Н а с т а с ь я.

Н а с т а с ь я. Глафира, ступай корову подои, не управляюсь я. Вот-вот наши с поля приедут, дьявол их туды занес, а мне еще мясо жарить да жарить.

Г л а ш а. Сырым подавай — сожрут.

Н а с т а с ь я. Ты это что? На кого?

Г л а ш а. Вот теперь — уеду. И Полинку с собой заберу. Не житье тут теперь.

П о л е н ь к а. Ой, Глаша, родненькая, я подою, подою… (Берет подойник, поспешно уходит.)

Н а с т а с ь я. Ты чего это при девчонке о своих братьях, об ее отце так? Люди в городе свои дела побросали, помощь нам с тобой исделать приехали, а ты… Другая на твоем месте спасибочки бы сказала, до земли поклонилась.

Г л а ш а. Троглодитам кланяться?

Н а с т а с ь я. С поля ты будто не своя приехала. Уж не приключилось ли там чего?

Г л а ш а. Ох, мама, не спрашивай. Ничего-то ты не знаешь.

Н а с т а с ь я. А не знаю — скажи.

Г л а ш а (рада сменить тему разговора). Мефодьев это, мама, в Ленинград, оказывается, написал. Думал, значит, вспоминал… (Пауза.) А я поправлюсь, мама, непременно выздоровею, если Кузьма Илларионович этого хочет, увидишь! Непременно! (Весело-отчаянно.) Сделаю ему такую милость… Вот попомни — встану. Увидишь! Увидишь, мамочка, как еще и спляшу на свадьбе своей! (Вдруг, с тоской.) Мама, мама! До чего же по весне помирать неохота!..

Н а с т а с ь я. Господь с тобой, да что это тебе такое на ум пришло? Вон ведь телеграмма какая сурьезная пришла. Поедешь, вылечат тебя, уж так будем ждать тебя, доченька.

Г л а ш а. Какая телеграмма! Я сорок сороков статей прочитала — нету спасения. Мне жить — хорошо если месяц-два осталось… Ах, Кузьма Илларионович, Кузьма Илларионович! (Сквозь слезы.) Полюбила я его… Уж давно полюбила. Думала, не замечал он, совсем не замечал, а нынче… Нынче…

Н а с т а с ь я (не то ужаснулась, не то обрадовалась). Окстись, доченька! Разве пара ты ему? Из головы выкинь!

Г л а ш а. Только-только наш Сухой Лог по-настоящему хорошеть начал…. Люди повеселели… Большая вера у народа появилась. Патриоты парней, девчат наших расшевелили, никто уж из села убегать не хочет. Звенит кругом, поет все, а меня на тот год об эту пору уже не будет…

Н а с т а с ь я. Будя, будя! Что ты, что ты, голубушка! Вылечат, беспременно вылечат, раз сам Мефодьев сказал — деваться некуда. Они, настоящие партейные, такие: скажут — сбудется! Только верить им надо. Шпыняем их, партейных-то, шипим иной раз на них, а забываем, что всем хорошим им обязаны. И в войну первыми в огонь шли, гибли несчетно, и завсегда поклажу на себя самую тяжкую в жизни взваливают… (Пауза.) А что же? Чем ты ему не пара? И умна, и с лица не дурнушка, и от городской моды, опять же, не отстаешь.

Г л а ш а. Мама, мама! Да ведь я же… Господи! Как я теперь умереть хочу!

Н а с т а с ь я. А ты не терзай себя. Да и кто это… допытываться станет, что с Фроловым у тебя грех вышел?

Г л а ш а. Ах, мама! Сама я Мефодьеву открылась… Сама про все, как есть, рассказала.

Н а с т а с ь я. Пресвятая богородица! Спаси и помилуй!

Входит д е д А к и м с фонарем «летучая мышь».

Ты еще куда?

Д е д А к и м. Овса Буланому засыпать.

Н а с т а с ь я. Избу спалишь. Кто тебе фонарь-то зажег?

Д е д А к и м. Руки трясутся, чуть пузырь не разбил.

Н а с т а с ь я (отбирает фонарь, тушит). Вот уж наказанье, прости господи!

Д е д А к и м. Вчерась меня Мефодьев сызнова в главные конюха кликал. Не пошел, ноги не держут… Мне бы только ноги укрепить. (Уходит.)

Н а с т а с ь я. Об чем, бишь, я? Замордовали меня, Глаша, совсем. И за тебя сердце кровью истекло, и за Полинку, и за сынов — за всех… Не жалюсь я, нет, такая уж, видать, судьба наша материнская… Мало ль чего не бывает в нашей бабьей доле. Воспрянь! Ну! Сама же говоришь: вся жизнь у тебя впереди. А и Мефодьев, гляди, за твое правдивое слово еще больше тебе уважения даст… Хорошо все будет, доченька, лечись, ни об чем не думай, а уж мы с отцом, коли надо будет, в исподнем останемся, а уж ни на лекарства, ни на докторов денег не пожалеем. Улыбнись же, милая, ну!

Г л а ш а (грустно улыбнулась). Видно, все мамки на этом белом свете одинаковые…

В избу торопливо входит д е д А к и м, за ним — П о л е н ь к а.

Д е д А к и м. Прибег!.. Вишь, внучка, прибег, говорю, окаянный. Набегался, наскакался, слыхала, хрумтит как?

П о л е н ь к а. Дедуня, дедуня, миленький, ага, ага, прибег.

Н а с т а с ь я. Чего, дурочка, городишь? (Акиму.) Это давеча Пашка Хазов колхозного Каурого в нашей конюшне до завтра поставил.

П о л е н ь к а (подскакивает к Настасье, тихо). Баб, баб, помолчи же, пусть дедушка Аким порадуется. Слышишь, дедусь, это тебе из колхозной конюшни Буланого привели, раз ты лошадей так любишь.

Д е д А к и м. Как же его не любить, унученька, коня-то? Это первое дело — конь… Молодой ишшо, несмышленыш, понятия в ем нет… Еще не раз мне Мефодьев за него спасибо скажет.

Входит Е г о р.

Буланый прибёг, Егорушка!

Дед Аким уходит вместе с Поленькой.

Входят А н д р е й, А л е к с е й, М и х а и л, Л и д и я.

Л и д и я (Михаилу). Они сами разберутся, не твое это дело.

М и х а и л. Об этом опосля поговорим. Маманя! Есть подавай! Не утаивай от детенышей, чего наготовила.

Алексей, Михаил отодвигают в сторону кровати на половине патриотов, Н а с т а с ь я и Л и д и я накрывают на стол, все усаживаются.

А л е к с е й. Протряслись, надышались, цирку нагляделись, животики от смеху надорвали.

М и х а и л. Хоть живого барана, маманя, подавай, съедим.

Входят Ф и л и п п, Л а р и с а, М а ш а, В и к т о р.

А л е к с е й. А-а, гости дорогие!

М и х а и л. Комсомольцы-добровольцы!

А л е к с е й. Маманя, приглашай! Присаживайтесь, милости просим!

М и х а и л. Мы тут ваши кровати трохи потревожили… Извиняйте.

Н а с т а с ь я. Нашел об чем говорить. Свои, чать, люди.

Филипп, Виктор, Лариса, Маша начинают молча собирать вещи.

Л и д и я. Михаил, подвинься. Алексей, ближе к углу притиснись. (Патриотам.) Ребята, присаживайтесь. (Встает, чтобы освободить место.)

М и х а и л. Куда? Хозяева пока мы тут, в этом доме, не они.

Входит Е г о р.

Е г о р. Мать, ужинать рабочему классу подавай.

А л е к с е й. А мы, тятя, выходит, другого классу?

Е г о р (будто не слышит). Горячего чего оставила?

Н а с т а с ь я. Щи. И каша ишшо.

Е г о р. Очень даже приятно это слышать. Наливай щей.

Н а с т а с ь я. А в чего наливать-то? Ни посуды лишней, ни стола. Уж, чай, не обидются, подождут малость, пока наши поужинают. Тоже небось с огородом за день упахтались, на дожже помокли.

М и х а и л. Клоуны эти, папаня, насмешили, до́се печенки болят.

Филипп, Виктор, Лариса, Маша, не попрощавшись, уходят.

Н а с т а с ь я. Куда это вы, на ночь-то глядя?

П о л е н ь к а. Куда вы? Сегодня же вас премировать будут! Я уж и стих для вас сочинила. (Уходит следом.)

Пауза.

Е г о р (Андрею). Налей мне, старшак, для храбрости.

Г л а ш а несет противень, Егор движением руки останавливает ее.

Что это, дочка?

Г л а ш а. Свинина жареная.

Е г о р. Погодь ставить. (Андрею.) Ты больше, больше наливай, негоже для родного отца водки жалеть.

А л е к с е й. Это, тятяня, не водка, спирт медицинский. Его водой разбавляют.

Е г о р. На фронте — не разбавляли.

Егор залпом выпивает спирт, спокойно ставит стакан на стол, берется за край скатерти и с силой срывает ее со стола. Все вскакивают.

А н д р е й. Это… отец!.. Как же это? Ты костюмы, платья испортил!..

Е г о р. Вы мне, может, всю жизнь испортили — тогда как? В суд на отца подавайте, присудят — рассчитаемся. Эвон пшеницы сколько, полсеней, снизу доверху. Вот этим горбом с матерью заработали. Ноне цены не вчерашние, на ваши тряпки хватит! Андрюшке на капрон, Алексею на перлон, Лидке на нейлон, Мишке на аккордеон. Не хватает им, мать, видишь ли, своего жалованья, ну что ты поделаешь с бедными — не хватает. А! Говорить тошно!

А н д р е й. После того, что здесь произошло сейчас, отец, ты потерял всякое наше уважение.

Е г о р. А что мне от твоего уважения? Уважил сегодня…

М и х а и л. Ну что вы, папаня, в сам-то деле…

Е г о р (берет Михаила за грудки). А ты… сучий сын, в узком проулке не попадайся, не разминемся, как щенка придушу, одолею, врешь, не смотри, что седой, что из морщин хучь веревки вей.

Н а с т а с ь я. Опомнись, Егор, чего ты злобишься?

Е г о р (Настасье). Виноват один Слинков, он один подлецом оказался, а они, сыны наши, ушат помоев на всех патриотов вылили, Мефодьева не пожалели, мечту его убили. (Исступленно.) Прочь из моего дома!

Н а с т а с ь я. Егор, опомнись! Ополоумел ты, что ли? Родных детей гонишь. Завтра на селе узнают, по гроб смеяться станут.

Е г о р. Ноне пусть посмеются, кому смешно.

Н а с т а с ь я (плачет). Хоть бы меня пожалел…

Е г о р. А они тебя пожалели? Меня пожалели? Мы за них за всех вот этими руками… Сколь уж лет!.. Вскормили, выучили на свою голову… (Сыновьям.) Нынче вы не мне, не матери, вы всему колхозу жизнь испаскудили. Уходите, говорю, к чертовой матери, чтоб мои глаза вас не видали!..

Д е д А к и м. Егорий! Чего ты их тиранишь? От добра, что ль, оне из села сбегли? Али позабыл — сам их научивал, от голодухи спасение им делал, в город гнал. Я ишшо живой, помню, кому хошь скажу…

Е г о р. Да когда это было? Уж быльем поросло. Сколько раз с тех пор просил их обратно вернуться? В колхоз машины-то идут, механизаторов не хватает, рабочих рук не хватает, а вы в городе собак гоняете!

Д е д А к и м. Пошто ты их тиранишь? Вишь Буланый на ласку прибег, и они возвернутся.

Е г о р. Вас, тятяня, не спрашивают!

Д е д А к и м. Пошто ты их?..

Входят М е ф о д ь е в и Т е н ь г а е в.

М е ф о д ь е в. Добрый вечер. Что здесь, Егор Акимович, у вас происходит — шум на все село?

Н а с т а с ь я. Детей своих из дому выгнал… Кровь свою… Плоть свою… Уж лучше бы он всех нас убил…

М е ф о д ь е в. Выгнал, а все, вижу, дома. Патриоты где?

Г л а ш а. Ушли они, Кузьма Илларионович.

М е ф о д ь е в (не хочет верить). Как ушли?

П о л е н ь к а. Насовсем. Я видела… На попутный грузовик сели и уехали… (Робко.) Насовсем…

Мефодьев проходит, смотрит на оголенные кровати, поднимает с пола забытую Машей игрушку — резинового утенка.

Возникает негромкая музыка.

Т е н ь г а е в. Твои дети, Егор Акимович, патриотов выгнали, ты — своих детей. С кем же мы теперь пахать, боронить, сеять будем?

Е г о р. Не впервой такие задачки решать, товарищ секретарь. Сам на трактор сяду, Полинку и ту прицепщицей поставлю. Егор Васильцов колхоз не подводил и не подведет…

З а т е м н е н и е

Декорация первой картины. Ночь. На бревнах сидят М е ф о д ь е в и Т е н ь г а е в, курят.

М е ф о д ь е в. Самому себе иногда не верил так, как ему… Ведь организатор и работал хорошо… Как он меня! Как он меня! Помяни, Афанасий, мое слово: пройдет месяц-другой, и все, кто на меня и на городских комсомольцев кляузы писал, увидят, что вместе с ними из Сухого Лога ушло что-то такое хорошее, светлое…

Пауза.

Т е н ь г а е в. Скажи мне, Кузьма, что давеча на концерте в поле произошло? Какой-то неприятный осадок у меня остался. Вот уж полдня это меня мучает.

М е ф о д ь е в. Меня тоже.

Т е н ь г а е в. Я о себе.

М е ф о д ь е в. Понимаю. Правду хочешь?

Т е н ь г а е в. Давай.

М е ф о д ь е в. Когда ты грубо оборвал клоунаду, хотел назвать ее антисоветской… Ты вовремя спохватился, не назвал, но все поняли — хотел назвать. Поняли и не приняли тебя за это. Между тобой и колхозниками сразу встала стена. А это самое страшное для нашего брата.

Т е н ь г а е в. Значит, правда, значит, сердце меня не обмануло.

М е ф о д ь е в. Не обмануло.

Т е н ь г а е в. Ну и денек сегодня! И я ругал, и меня ругали! И я учил, и меня учили… Черт побери! Подумать только — один день, а сколько новых проблем поставил он перед нами. Эта проклятая текучка… Крутит тебя и крутит. План, задания, санатории для детей и — хлеб, хлеб… Это ж не район — целая держава по территории! Веришь ли — жену, детей неделями не вижу. И все равно всего охватить не могу. Вот и нынче живая жизнь мимо меня чуть не прошла.

Входят Ф и л и п п, В и к т о р, Л а р и с а, М а ш а.

М е ф о д ь е в (привстал). Ой, ребята!.. (Оседает.)

М а ш а (подбегает, за ней остальные). Кузьма Илларионович!

Л а р и с а. Не надо, что вы!..

В и к т о р. Погорячились, Кузьма Илларионович. Забыли, что посевная.

Ф и л и п п. Мы все ж таки рабочий класс, Кузьма Илларионович.

В и к т о р. С гусями тебе лететь!

По знаку Теньгаева ребята уходят.

Т е н ь г а е в. Счастливый ты, Кузьма!.. (Уходит следом за комсомольцами.)

Мефодьев по-хозяйски собирает оставленные ребятами рюкзаки, чемоданы. Входит К о р р е с п о н д е н т.

К о р р е с п о н д е н т. Кузьма Илларионович, я сегодня уезжаю. Вы мне обещали ответить на интересующие меня вопросы. Вопросов нет. Скажите несколько слов о людях вашего колхоза.

М е ф о д ь е в. Я люблю этих людей, хлебопашцев-тружеников, чей нрав, чей характер, чья судьба не раз и не два испытывалась вражьим огнем и мечом, и злыми недородами, и порой незаслуженными обидами. Я люблю этих людей за то, что в грозный час испытаний они проявили такую силу духа, такую любовь к Родине, что весь мир ахнул… Я люблю этих людей за то, что они кормят не только себя, а и всех нас…

Возникает заключительная часть песни:

З а н а в е с

1960—1967