Собаки и волки

3

Вечером в тесной столовой все, с трудом уместившись на кожаном диване, пили чай. Крепкий, горячий, один стакан за другим, с ломтиком лимона и сахаром вприкуску, до тех пор, пока Ада не засыпала прямо тут же, сидя на стуле. Дверь в кухню была все время открыта, оттуда тянуло дымом от плиты. Там копошилась Настасья, гремела посудой, ворошила дрова в печке, время от времени то напевая, то полупьяно ворча. Она была грузная и оплывшая, босая, голова повязана косынкой. От нее сильно пахло спиртным, зубы у нее все время болели и щека была обмотана старым полинявшим платком. Несмотря на все это, она слыла местной Мессалиной – редки были те ночи, когда перед грязной и драной занавеской, закрывавшей кровать, не стояла пара солдатских сапог – казарма была совсем рядом.

Дед Ады со стороны матери, красивый старик с длинной белой бородой, тонким носом и покатым высоким лбом тоже жил у своего зятя. Жизнь его была странной: еще совсем молодым он сбежал из гетто и путешествовал по России и по Европе. Им двигала не жажда богатства, а страстное желание учиться. Он вернулся таким же бедным, как и уехал, но с сундуком, полным книг. Его отец умер, ему надо было содержать мать и выдать замуж сестер. Он никогда никому не рассказывал ни о своих странствиях, ни о том, что ему пришлось пережить, ни о своих мечтах. Он принял дело отца – у того была ювелирная лавка; он продавал недорогое столовое серебро и украшенные уральскими самоцветами кольца и брошки, которые покупали новобрачные из нижнего города. Но если весь день он проводил за прилавком, то как только наставал вечер, он вешал на дверь замок на цепи и открывал сундук, доверху забитый книгами, доставал пачку бумаги и старое скрипучее перо и писал книгу, конца которой Ада так и не дождется и о которой она знала только совершенно непонятное для нее название: «Личность и оправдание Шейлока».

Лавка располагалась на первом этаже дома, где жили Зиннеры. После вечернего чая дедушка с рукописью подмышкой, с пером и чернильницей в руке спускался в магазин. На столе чадила керосиновая лампа, набитая дровами раскаленная докрасна печка гудела, испуская волны жара. Отец Ады уходил в город, а сама она, оставив Настасью в объятиях очередного солдата и потирая сонные глаза, спускалась вниз вслед за дедом. Она молча проскальзывала на стул, стоявший у стены. Дедушка читал или писал. Ледяной сквозняк с улицы задувал сквозь щель между дверью и косяком и трепал конец его длинной бороды. Эти тихие задумчивые зимние вечера были самыми приятными моментами в жизни Ады. И вот теперь, когда приедут тетя Раиса и ее дети, такого больше не будет.

Тетя Раиса была худой, сухопарой, языкатой и энергичной, с острым носом и подбородком; взгляд ее блестящих глаз был колючим, как игла. Она очень гордилась своей тонкой талией, которую по тогдашней моде потуже затягивала в высокий корсет, а сверху еще надевала пояс с пряжкой. Она была рыжая, контраст между пламенеющими волосами и невыразительным поблекшим лицом был странным и неприятным. Прическа у нее была в стиле Иветт Гильбер – тысячи завитков на лбу и висках; она держалась очень прямо, немного втянув худую грудь, чтобы казаться еще прямее. Тонкие губы были плотно сжаты; от пронизывающего, пугающего, всепроникающего взгляда из-под полуопущенных век ничто не могло ускользнуть. Когда она бывала в хорошем настроении, у нее бывала своеобразная манера слегка надувать шею и немного помахивать руками, что делало ее похожей на длинное и тонкое насекомое, шевелящее крыльями. Худобой, живостью и бодрой и деятельной злобой она была похожа на осу.

В молодости тетя Раиса разбила не одно сердце; по крайней мере, она намекала на это, легонько вздыхая. От нее веяло высокомерием – когда-то она вышла замуж за владельца типографии, но овдовев, почувствовала понижение статуса в обществе: знававшая многих интеллектуалов – говорила тетка с самодовольной и надменной улыбочкой – теперь она просто бедная родственница! Ее приняли из милости! Теперь ей приходится жить над убогой лавчонкой в еврейском квартале, какое падение!

– И все же, Изя, – говорила она деверю, – разве ты не обязан, ради имени, которое ты носишь, растить детей не в таком грязном и позорном месте? Ты, кажется, забыл об этом, но пока я жива, я буду помнить, что фамилия моего бедного мужа, а значит и твоя, – Зиннер.

Ада слушала, сидя на своем обычном месте, на старом диване между кузенами, Лилей и Беном. Скорее всего, эта сцена происходила сразу после приезда тети Раисы. Это было одно из первых воспоминаний Ады. Пили чай вечером. Дедушка, отец и тетя Раиса сидели за столом на плетеных стульях с черными спинками – Ада не понимала, почему они назывались венскими, хотя были куплены у старьевщика на рыночной площади. Дети расположились на обитом коричневой кожей диване с прямой высокой спинкой. Дом всегда казался Аде мрачным и негостеприимным, и так оно и было. Это был старый дом; четыре комнаты соединяли узкие, плохо освещенные коридоры, повсюду были глубокие шкафы; все комнаты были на разных уровнях, так что, чтобы пройти из одной комнаты в другую, надо было подниматься и спускаться по шатким ступенькам, проходить через какие-то клетушки без определенного назначения с ледяным кирпичным полом, куда по вечерам проникал бледный дрожащий свет уличного фонаря. Дом часто пугал Аду, но диван был ее убежищем: на нем она играла, ждала отца, засыпала по вечерам, когда вокруг нее разговаривали, забыв отправить ее в кровать. Она прятала за подушками старые картинки, сломанные игрушки – те, которыми больше всего дорожила, и цветные карандаши. Диван был старый, потертая кожа висела клочьями, пружины скрипели. Но она его любила. Теперь на нем будет спать Бен, и ей казалось, что ее обокрали, у нее отобрали то, что принадлежало ей по праву.

Она держала в обеих руках полную чашку с чаем и дула на поверхность так усердно, что ее маленькое личико, казалось, почти исчезло – было видно только густую темную челку.

Тетя посмотрела на нее и сказала, стараясь быть поласковее:

– Иди сюда, Адочка. Я подвяжу тебе волосы красивой ленточкой, дорогая.

Ада покорно встала, но места между ногами сидящих и столом не было, поэтому она медленно обошла вокруг. Когда она подошла к тетке, та уже о ней забыла. Ада проскользнула на колени к отцу и стала слушать взрослый разговор, пытаясь просунуть палец в колечки дыма от отцовской сигареты; они были голубоватые, невесомые, и исчезали, как только она протягивала к ним руку.

– Мы же Зиннеры, – спесиво заявила тетя Раиса. – А кто в этом городе самый богатый? Старый Соломон Зиннер. А в Европе?

Она повернулась к дедушке Ады:

– Иезекииль Львович, вы же путешествовали, вы видели фамильные дворцы в Лондоне и в Вене?

Отец Ады сконфуженно усмехнулся:

– Мы не такие уж близкие родственники.

– Да неужели? Не такие уж близкие? Почему, ну я тебя умоляю? Не была ли твоя собственная бабушка двоюродной сестрой старого Зиннера? Они оба бегали по грязи босиком. А потом она вышла замуж за твоего деда, который торговал одеждой и подержанной мебелью в Бердичеве.

– Это называется старьевщик, – встрял вдруг Бен.

– Помолчи, – строго сказала ему мать. – Ты не знаешь, о чем говоришь. Старьевщики таскают на спине поношенное тряпье и ходят по дворам из дома в дом, предлагая его купить. А у твоего деда был магазин и приказчик, даже два в удачные годы. В это время Соломон Зиннер работал и разбогател, а его сыновья процветали и разбогатели еще больше – настолько, что их состояние теперь сравнимо с тем, что есть у Ротшильдов.

Но тут по недоверчивому выражению их лиц она поняла, что зашла слишком далеко.

– Ну да, у них на несколько миллионов меньше, чем у Ротшильдов, на два или на три, не знаю, но они очень и очень богаты, а мы их родственники. Не следует забывать об этом. Если бы ты, мой бедный Изя, был более предприимчивым, и если ты не был похож на побитую собаку – это выражение было написано у тебя на лице с самого твоего рождения, как говорил твой брат, – ты мог бы стать кем-то в этом городе. Деньги есть деньги, но родня есть родня.

– Деньги… – мягко сказал отец.

Он вздохнул, слабо улыбнулся. Все замолчали. Он налил немного чая на блюдечко и выпил, покачав головой. Деньги нужны всем, но еврею они необходимы, как вода, как воздух. Как жить без денег? Как платить взятки? Как устроить детей в школу, если процентная норма превышена? Как получить разрешение на поездку туда или сюда, на продажу того или этого? Как уклониться от военной службы? Ах, боже мой, как жить без денег?

Дедушка слегка шевельнул губами и вспомнил наконец ускользавшую от него цитату из псалма, нужную ему для седьмого параграфа двенадцатой главы его книги. Семейная болтовня для него как будто не существовала. Внешний мир имел значение только для грубых натур, не способных к абстракции, бескорыстным размышлениям и чистой игре разума.

Тетя Раиса с плохо скрываемым отвращением оглядела бедную и неубранную комнату, полную дыма, который сквозняком тянуло с кухни. Темно-зеленые обои с серебряными пальмами были грязными и ободранными, единственное кресло – просиженным, а плюшевая обивка протерлась до дыр. С берега реки было слышно нечеловеческие крики пьяного, которого избивали полицейские. У нее больше не было сил, чтобы восстановить свое состояние. Когда-то давно она, однако, сделала все, что могла. В молодости она не хотела довольствоваться услугами свахи: она сама искала себе мужа среди городских студентов, серьезных и умных, от которых можно было ожидать, что они добьются успеха в жизни; она не сдавалась, но сколько раз приходилось начинать охоту заново… До тех пор, пока один из них не попался в ловушку, и сколько же мучений ей это стоило! Сколько раз она терпеливо перешивала шелковые нижние юбки, сколько раз в ночной тишине, закрывшись в спальне, переделывала шляпки! Как долги были прогулки по улицам родного города, где в вечерних сумерках фланировали молодые люди и девушки на выданье! Столько взглядов искоса, столько безмолвно проглоченных обид, столько уловок и упорных размышлений, как увести избранника от более богатых и красивых подруг! Какая долгая, жестокая борьба! Но что она могла сделать теперь, бедная беззащитная вдова? Она состарилась, а муж, которого она после стольких интриг и борьбы наконец завоевала, – хороший муж, владелец лучшей типографии города, внезапно умер и оставил ей двух детей – прелестную Лилю и шалопая Бена. Теперь ее единственной надеждой была Лиля.

Одетая в школьную форму Лиля с нежным и серьезным лицом и подхваченными на затылке черным атласным бантом темными волосами, и Бен с длинными черными кудрями и тонкой прозрачной шеей сидели рядом на диване, бросая вокруг боязливые и любопытные взгляды. Бен выглядел скорее насмешливым, нежели напуганным. Ему было шесть лет, и для своего возраста он был слишком маленьким, но казался старше из-за саркастического, горького и проницательного выражения лица, если такие чувства в этом возрасте вообще возможны. Временами он напоминал хилую и болезненную хитрую обезьянку. Лицо у него все время подергивалось, он говорил мало, но взгляды и улыбки были вполне красноречивыми, руки все время двигались, губы шевелились, он по очереди изображал то мать, то дядю, то деда – не столько в насмешку, сколько повинуясь бессознательному желанию им подражать. Его интересовало все: он поднял крышку сахарницы, чтобы посмотреть на муху, попавшую внутрь, моргнул, скорчил гримасу, наклонился, чтобы лучше уловить движение ее маленьких лапок, поймал ее и опустил в чашку Ады, потом схватил дядины часы, проворными пальцами открыл их и начал двигать стрелки. Время от времени он сползал со своего места и подходил к окну, прижимался к стеклу бледным точеным личиком, но стекла замерзли; он живо вертел головой то направо, то налево; его дыхание протаивало влажный и темный круг в морозных узорах; так он мог разглядеть улицу, где не было ни души, а во всех магазинах было темно; потом возвращался к Лиле.

На старом закопченном потолке, в тенях и пятнах, Ада искала тонкую белую фигуру, видимую только ей самой, которую она могла разглядеть, если наклонялась под определенным углом – фигура наклонялась к ней и делала таинственный знак. Ада улыбнулась, прижалась к плечу отца, закрыла глаза и заснула.