Собаки и волки

5

Настасья мыла окна раз в год, на Пасху. Все остальное время стекла были замызганные, снаружи на них были следы от дождя, а изнутри они были захватаны грязными детскими руками. Даже в самый солнечный день в комнатах было полутемно. Ада не замечала этого до того момента, когда они с Беном заболели одновременно и им пришлось провести почти месяц вместе в комнате Ады.

Пол в мансарде, служившей Аде спальней, был дощатый, выкрашенный желтой краской, а стены были оклеены обоями с нарисованными китайцами и китаянками. В часы лихорадки Ада и Бен считали и пересчитывали, каждый про себя, фигурки, которые им было видно со своих кроватей. Китайцы носили большие соломенные шляпы, они были босиком, и, опираясь на посохи, смотрели на китаянок, жеманившихся под зонтиками. Некоторые были синие, некоторые – красные, но так как водосточный желоб был совсем рядом, то темные пятна сырости размыли цвета и смешали их в лиловый, который плавно перетекал от сливового оттенка к малиновому.

Прямо над обеими кроватями нетерпеливые детские пальцы сорвали обои и кончиком карандаша выцарапывали лица и животных на белой штукатурке стен. В углу спальни с потолка свешивалась паутина, колыхавшаяся под вечным сквозняком из кухни в ожидании взмаха метлы накануне Пасхи. Дверь в глубине дома всегда была открыта, чтобы очередные Настасьины любовники могли приходить, когда им вздумается.

Когда Бен или Ада болели, тетя Раиса разогревала над пламенем свечи немного свиного жира, смешивала его со скипидаром и натирала своими худыми и сухими руками детям спину и грудь. Потом она заставляла их выпить горячего чаю, а если болезнь принимала достаточно серьезный оборот, то добавляла компресс на шею и давала ложку касторки. Чтобы перебить противный вкус лекарств, Лиля тайком приносила им пирожки с капустой и яйцами и липкие конфеты, больше недели провалявшиеся в карманах ее поклонников. Так что для Ады и Бена болеть было даже вполне приятным времяпрепровождением. Но в этот раз все слишком затянулось. Лихорадка, слабость, боль в горле и ушах все никак не проходили. В конце концов, нельзя же все время спать или вырезать целые горы бумажных кукол: детям было скучно. Только в конце третьей недели Бену пришла в голову блестящая мысль, которая должна была в корне переменить их тоскливое существование.

Поначалу они, как и все дети мира, играли в необитаемые острова; они делили между собой воображаемые земли, но этого им было недостаточно. Позже никто не мог вспомнить, кто из них первый придумал то, что они потом назовут «той игрой», забыв про все остальные. Она состояла в том, что все дети под предводительством Бена и Ады должны будут однажды утром собраться и уйти, найти себе страну, про которую никто не знает, и жить там одни, и чтобы ни один взрослый туда не допускался. У них будут свои законы, своя армия, свои министры. Дети каменщиков построят города, дети художников, конечно, смогут расписать стены. Место должно быть неприступным, окруженным высокими горами, и кроме того, никому в голову не придет их искать, ведь взрослые будут рады избавиться от детей, думали они. Разве они не слышали, как их родители все время стонут? Все так дорого! Одежда, еда, образование… А потом девочкам надо будет собирать приданое, а мальчиков – пристраивать! Столько забот! Конечно, взрослые были бы рады узнать, что их дети далеко, живы-здоровы и счастливы.

Ада с раскрасневшимися от жара щеками закрывала глаза и представляла себе, как они уйдут. Раннее утро. Или, еще лучше, темная ночь, без единого луча света; все спят, и из каждого дома выходят дети, босиком, чтобы не шуметь, и каждый прячет под пальто потайной фонарь (это было самое главное). Они собираются где-то за городом и отправляются в путь. Естественно, они идут гораздо быстрее, чем их родители, старые и неповоротливые. Даже если кто-то захочет их догнать, это будет невозможно. Перед глазами Ады стояли они все – дети из ее квартала, города, всей России, маленькие юркие тени, собравшиеся вместе, устроившие привал в темном лесу или на берегу реки. Они будут идти долго, неделями, месяцами, если потребуется, прежде чем доберутся до страны, которая их ждет. Ада не знала, где она, но ей казалось, что она ее видит. Там были дикие звери для охоты, враги для игры в войну и засушливая земля, чтобы наслаждаться трудом и завоеваниями.

– Как мы назовем ее, Бен?

Но по этому поводу они так и не смогут договориться.

– А если они пошлют за нами полицию?

– А зачем? Думаешь, нас кто-нибудь хватится?

– Но помнишь, когда в прошлом году умерла маленькая Роза, дочь портного, ее мать плакала?

– Но она была мертва, глупышка; мы будем очень даже живы!

– А что, если они рассердятся, что мы уехали без разрешения, и пошлют за нами полицию?

Глаза Бена сверкнули.

– Дети императора будут с нами. Полиция им подчинится, конечно!

– Ты думаешь, дети императора пойдут с нами?

– Ну конечно. Они такие же дети, как и мы. Разве им не хочется быть свободными, строить дома, торговаться и делать покупки в магазинах?

День за днем игра обрастала деталями, новыми приключениями. У детей будет форма, украшения, литература, улицы, законы.

– Но кто будет главным?

Они наблюдали друг за другом краем глаза: мальчик лежал на спине, простыня и серая шерстяная шаль, служившая ему одеялом, были натянуты до подбородка; маленькая девочка приподнялась на подушке, опираясь на локоть. От Бена было видно только кончик длинного, тонкого, дрожащего носа и черную прядь волос. Она нетерпеливо тряхнула каштановой челкой; от жара ее губы пересохли, а щеки горели. На ней была короткая дневная рубашка и старая Лилина кофта; сквозь слишком широкие рукава виднелись тонкие голые руки. Ночной рубашки у нее не было: вполне естественно тратить деньги на одежду, которую видно, но не на белье, которое не видно. Она решительно и быстро взмахнула рукой.

– Ни ты, ни я не будем главными, потому что мы можем быть только равными. Иначе у нас будет два правительства и начнется война.

– Ну и отлично! Почему бы и нет? – спросил Бен. – Ты можешь командовать девочками, а я – мальчиками.

– Ну ты и дурачина, нам же нужен кто-то совсем главный, чтобы решить, кто из нас победит!

– Когда мы вас побьем, нам не будет нужен главный, и так будет понятно, кто победил!

– Но во время войны, – возбужденно сказала Ада, – пока мы будем биться, кто же будет главным? Заботиться о…

Она сделала неопределенный жест рукой.

– О других… о тех, кто не захочет сражаться…

– Кого ты предлагаешь? – подозрительно спросил Бен.

Ада опустила глаза и тихо сказала:

– Гарри Зиннер.

Ее сердце замерло от того, что она всего лишь произнесла вслух его имя. Она долго хранила секрет: со дня их короткой встречи прошло уже шесть месяцев, и с тех пор она его больше не видела. Но она никогда его не забывала, и то, что она назвала его по имени, как будто вызвало его призрак здесь, в их с Беном убогой спальне.

Бен хихикнул:

– Это еще кто такой?

– Да он выше тебя! – крикнула она дрожащим от негодования голосом, с чисто женской интуицией безошибочно выбрав самое уязвимое для мужского самолюбия (для своих восьми лет Бен был маленьким).

– Он, по крайней мере, намного выше тебя, – сказала она, показав рукой рост Гарри. – И еще он сильнее тебя! Он умеет такое, что тебе и не видать! И еще он ездит верхом.

– Ты видела, как он ездит верхом?

Чтобы не врать на словах, она кивнула.

– Неправда!

– Нет, правда!

Некоторое время они орали во все горло, бросая друг другу «нет» и «да» в искаженные от ярости лица. Когда они, наконец, замолчали, охрипнув и устав от собственных криков, стало слышно, как на кухне томно напевает Настасья. Тетя Раиса ушла за покупками к Альшвангу, портному, который одевал городских буржуа; мужчины занимались своими делами, а Лиля была в школе.

– Поклянись! – наконец потребовал Бен.

Ада поклялась так, как это делала Настасья: быстро перекрестилась.

– Вот те крест святой, клянусь!

– Сесть на лошадь не так уж трудно, – сказал Бен, помолчав немного. – А вот купить лошадь гораздо труднее. Но он не умеет ни залезть на подножку трамвая, прицепившись к ней так, чтобы объехать на нем весь город и не попасться на глаза полицейским, ни повести шайку мальчишек с Еврейской улицы против рыночных, ни драться один на десятерых…

– Ты дрался один против десятерых? Когда?

– Больше раз, чем у тебя зубов, девочка моя, – обиженно огрызнулся Бен, повторив язвительную отповедь Настасьи одной торговке селедкой, ее сопернице, обвинившей ее в том, что до сих пор никто из ее любовников никогда не предлагал на ней жениться. Устав от криков и бурного спора, Ада и Бен замолчали. Уже наступили сумерки: зимой темнеет рано. По комнате, виляя и шевеля усами, неторопливо прогуливался таракан, его товарищи карабкались по стенам, радуясь исходившему от печки теплу. За ними не гонялись: это был признак достатка в доме. Сквозь замерзшее оконное стекло тускло поблескивала вывеска соседа-сапожника – позолоченный жестяной сапог со шпорой, припорошенный снегом и освещенный слабым светом уличного фонаря. Все было тихо, но этот покой был тоскливым и безрадостным. Ада уткнулась лбом в подушку и закрыла глаза. Сквозь веки ей виделась длинная дорога в ночи, но ночь эта была летней и теплой. Она шла вместе с Гарри. Гарри устал, и она поддерживала его; Гарри был голоден, и она кормила его. Потом ей стало страшно, холодно, плохо, и Гарри утешал ее, успокаивал, защищал. Игра стала похожа на сон, видение было явственным, но залитым особенным светом, серым и бледным, как в первое мгновение рассвета, а звуки – голоса детей, сбежавших вместе с ними, смех Гарри, их шаги по дороге – были слышны отчетливо, хотя и приглушены расстоянием. Гарри! Какое прекрасное имя… Как у принца… Этого было бы достаточно, чтобы заставить ее полюбить его. Даже если бы она никогда не видела ни его лица, ни его дома. Чтобы ее впустили, хотя бы на порог, чтобы она увидела комнату Гарри, его игрушки… Возможно, он разрешил бы ей прикоснуться к ним. Возможно, он скажет, положив в руки Ады книги, коробки с цветными карандашами и воздушные шарики:

– Возьми. Я хочу с тобой поделиться.

Она почти слышала, как он шепчет ей на ухо. Погрузившись в лихорадочную сонливость, она почувствовала щеку своего воображаемого спутника рядом со своей, свежую и нежную, как персик. Она взяла его за руку. Она заснула.