Собаки и волки

7

В течение нескольких дней происходили некоторые волнения, начинавшиеся по вечерам и потом стихавшие сами собой, убытки от которых заключались в криках, оскорблениях и разбитых окнах. Днем было спокойно. Однако детей больше не выпускали гулять, и они часами сидели бок о бок на старом диване, продолжая придуманную ими игру, которая стала еще интереснее – настоящая эпопея с тысячами персонажей, с войнами, поражениями, осадами и победами. Из первоначальной идеи каждый вечер вырастали новые истории, как ветви на стволе старого дерева. От этой игры их охватывало лихорадочное возбуждение, дыхание перехватывало, во рту пересыхало, глаза слезились. Как только наступали сумерки, им не оставалось ничего другого, поскольку им запрещалось зажигать лампы. Весь нижний город едва дышал, скорчившись за двойными рамами, в маленьких, тесных, жарких и душных комнатах.

Но однажды, наконец, реальный мир оказался сильнее мира грез. Бен и Ада находились во власти иллюзий до такой степени, что перестали слышать друг друга. Оба говорили одновременно, глухо и монотонно, стуча ногами по деревянному каркасу дивана. И вдруг услышали не гул и не рокот, который их ухо уже перестало воспринимать, а дикие, нечеловеческие вопли, раздавшиеся так близко от них, что казалось, это кричит сам дом, его стены или старый пол. В тот же миг дверь распахнулась, и кто-то – черты лица были настолько искажены страхом, что они его не узнали – кто-то внезапно появился позади них, схватил их, подтолкнул и потащил прочь. Бен потерял ботинок и кричал, чтобы ему дали его подобрать, но его не слушали. Их провели через всю квартиру, вывели через кухонную дверь и, пихая, толкая, дергая за запястья, руки и ноги, в конце концов потащили по лестнице куда-то на чердак. Они упали наземь, нащупали в темноте угол сундука и старый подсвечник, валявшийся на полу, и поняли, что они в кладовке под крышей. Отец Ады – теперь они узнали его хриплое, торопливое дыхание за дверью, словно его грудь вот-вот разорвется от ужаса и безумной гонки – отец Ады прошептал в замочную скважину:

– Не шевелитесь. Не плачьте. Спрячьтесь.

Потом, еще тише:

– Не бойтесь…

– Но я не хочу тут сидеть! – закричала Ада.

– Замолчи, глупая! Не шевелись. Ни слова, ни звука!

– Но папа, мы не будем тут спать!

– Дядя, мы есть хотим!

Они изо всех сил заколотили кулаками в запертую дверь. Но отец торопливо сбежал вниз, и они услышали, как он убирает приставную лестницу. Как только они остались одни, Бен успокоился.

– Кричать бесполезно. Тут уж ничего не поделаешь. Он ушел.

Окно кладовки выходило во внутренний двор, высокий и узкий, как глубокий колодец, зажатый между толстыми стенами. Невыносимые вопли время от времени стихали, казалось, что толпа отступила и это морской прилив чудесным образом течет по улицам старого города, а волны бьются о стены домов. Порой солдаты, бродяги, профессиональные мародеры, исступленные евреи стекались к воротам гетто, и то, что происходило – Бен и Ада, конечно, не имели ни малейшего представления, что именно – подступало к самым дверям их дома, прямо к их порогу. Толпа ревела, как разъяренный зверь, и казалось, что она, словно таран, бьет в стены, обрушивается на них, отступает, вдруг возвращается, чтобы расшатать их получше, и снова тщетно наносит удары.

Дети сидели на краю сундука, прижавшись друг к другу, слишком потрясенные, чтобы плакать. Время от времени до них доносились какие-то звуки, выделявшиеся из монотонного гула тысячи голосов. Навострив уши, с дрожащими руками они жадно впитывали эти звуки, которые пугали их меньше, чем другие, потому что были им знакомы:

– Вот, это бьют стекла. Слышишь, как падают осколки? Это камни летят в стены и железные шторы магазина. А это смеется толпа. Вот женщина кричит, как будто ее режут. За что? А это поют солдаты. А это…

Они замолчали, пытаясь понять суть донесшейся до них глухой, ритмичной волны.

– Это молитвы, – сказал Бен.

Патриотические гимны, русские церковные молитвы, звон колоколов – слышать эти знакомые звуки было почти приятно. Шли часы. Дети уже не так боялись, но чувствовали себя все хуже: им было холодно, а сидеть на окованной крышке сундука с острыми краями было больно и неудобно. Оба хотели есть. Бену пришла в голову идея открыть сундук. Похоже, что там было полно бумаги и старых тряпок. Они порылись в нем на ощупь, сделали подстилку и улеглись, охая и толкаясь, каждый притягивал к себе тряпки помягче и оставляя газеты, которыми было застелено дно, другому. Пахло пылью и нафталином. Дети чихали, их трясло. Наконец они смогли улечься бок о бок. Теперь им стало получше, и так было теплее, но крышку закрывать они не стали – боялись, что она захлопнется и они задохнутся. Они смотрели на нее, широко раскрыв глаза в темноте, и мало-помалу смогли разглядеть поблескивающие металлические оковки.

Шабаш снаружи продолжался. Вдруг Ада вскочила и закричала не своим обычным голосом, но более резким и низким, как будто через нее взывал о помощи кто-то другой:

– Я больше не могу! Я умру, если это не закончится!

– Это не закончится, – зло сказал Бен. – Я тебе даже больше скажу: ты можешь сколько угодно орать, ныть, плакать и молиться хоть до завтра, тебе ни одной картофелины в клювик не упадет!

– Мне… все… равно, – заикаясь, всхлипнула Ада. – Пусть я больше никогда не буду есть, только бы они замолчали!

– Они и не думают затыкаться, – пробурчал Бен.

Это было настолько очевидно, что Ада вдруг успокоилась и постепенно даже повеселела.

– Тогда давай поиграем, – сказала она.

– Во что?

– Это корабль, – оживленно заговорила Ада. – Корабль в бурю. Слышишь? Вон как задувает ветер. Волны разыгрались.

– Да! Мы пираты! – закричал Бен, вскочив на ноги. Пол сундука трещал и стонал, как корпус тонущего корабля. – Спустить паруса! Тяни кливер, брамсель, поднять флаг! Земля! Земля! Земля!

Теперь они были счастливы; холодный сквозняк был подобен ледяному дыханию айсберга, с которым они столкнулись в темноте; звук трясущихся досок, старое тряпье, даже сам голод, который их терзал – все это было больше не наяву, а стало романом, приключением, сном. Крики снаружи, мольбы о помощи, гвалт и брань на старой улице – это был шум волн, рев бури, и они с восторгом прислушивались к мрачным звукам набата и обрывкам молитв, доносившимся до них словно с далекого берега.

Когда Бен нашел в кармане коробок спичек, огарок свечи, клубок толстой нитки, несколько сухарей, свисток и два забытых грецких ореха, стало совсем хорошо.

Они разделили орехи, оставшиеся с последней рождественской елки, золотистые снаружи, но сухие и горькие внутри. Потом они зажгли свечу и прикрепили ее к краю сундука; крошечное пламя, мерцающее в холодном воздухе чердака, усиливало фантастическое ощущение темного и беспокойного мира – то ли сон, то ли игра. Так прошла ночь. Наконец шум снаружи вроде бы утих. Дети, опьяневшие от криков, голода и странной обстановки, рухнули на дно сундука и заснули глубоким сном.