III
ДИМИТРИЙ ДОНСКОЙ
И НАЧАЛО ОСВОБОЖДЕНИЯ
Смуты в Орде и вокняжение Димитрия Ивановича. — Михаил Александрович Тверской. — Борьба Димитрия с Михаилом Тверским, Ольгердом Литовским и Олегом Рязанским. — Кончина Алексея митрополита. — Сергий Радонежский и основание Троицкой Лавры. — Митяй, Киприан и другие соискатели митрополичьего престола. — Союз Северо-Восточных князей. — Поражение на Пьяне и победа на Воже. — Действия Мамая. — Решимость Димитрия и благословение его Сергием. — Поход Московского ополчения к Дону. — Военный совет. — Волынский Боброк и Владимир Храбрый. — Куликовская битва и ее значение. — Поведение князей Рязанского и Суздальского. — Тохтамышево нашествие и вероломное разорение Москвы. — Примирение с Олегом Рязанским и поход Новгородский. — Завещание и кончина Димитрия. — Его бояре.
Почти в одно время с кончиною Ивана II Московского произошла перемена в Золотой Орде. Свирепый отцеубийца Бердибек, в свою очередь, пал от руки заговорщиков вместе с своим любимцем темником Товлубием (собственно Тоглубегом). Это убийство было началом «великой замятии» (по выражению наших летописей), т. е. целого ряда кровавых переворотов: ханы, один за другим, вступают на престол через трупы своих предшественников. В это время могущество Золотой Орды, конечно, пошатнулось и стало клониться к упадку. После Бердибека ордынские князья посадили на престол хана Кулпу; но, спустя шесть месяцев, он уже был свержен и убит новым ханом Небрусом. Некоторые Русские князья, по своей обязанности являться на поклон каждому новому хану и за новыми ярлыками, успели прибыть в Орду при Кулпе и были свидетелями его свержения. Другие припыли уже при Неврусе. Этому хану и пришлось решать вопрос о том, кому должно достаться великое княжение Владимирское. В Орде съехались князья Тверские, Рязанские, Ростовские, Ярославские, Суздальские и пр. Димитрий Иванович Московский, по своему малолетству, не явился, а прислал своих бояр просить хана о ярлыке на великое княжение.
Как по смерти Симеона Гордого соперником его брату Ивану явился суздальский князь Константин, так теперь соперником Димитрию Московскому выступил сын Суздальского князя Димитрий Константинович. После Константина его княжение разделилось между сыновьями: старший Андрей взял Нижний Новгород, второй Димитрий получил Суздаль, а третьему Борису достался Городец. Но не старший брат Андрей Константинович явился соискателем великого княжения, а второй — Димитрий. Если верить некоторым нашим летописцам, хан, недовольный отсутствием Димитрия Московского, предложил это княжение Андрею Константиновичу. Но тот по своему смирному характеру, не желал ссориться с сильной Москвой, отказался и ограничился ярлыком на собственное княжение. Тогда честолюбивый брат его Димитрий Нижегородский начал сильно хлопотать в свою пользу, раздавая дары ханше и ордынским князьям. В этом случае ему помогли Новгородцы, уже с опасением смотревшие на возвышение Москвы. Хан склонился на его просьбу и дал ему великое княжение. Димитрий Константинович прибыл во Владимир, сопровождаемый ханским послом, и сел на великом столе «не по отчине и не по дедине», как выражается летопись. Отсюда он послал своих наместников в Новгород (1360). Но торжество его было непродолжительно.
В том же 1360 году на Волжскую или Саранскую Орду пришел хан Синей или Заяицкой Орды Хидырь-бег; Неврус, преданный своими мурзами, был побежден и убит. Пришлось Русским князьям опять ехать в Орду на поклон хану Хидырю; в числе их на этот раз был и Димитрий Московский. Он успел благополучно выбраться в обратный путь; но другие князья Северо-Восточной Руси были застигнуты в Орде новым кровавым переворотом: Хидырь-хана сверг с престола и убил собственный его сын Темирхоза (1361). Прошел еще с небольшим месяц, и новый отцеубийца был уже низвержен. Начальник Донской орды темник Мамай выставил хана Абдула. Но у последнего явилось несколько соперников; главным из них был брат Хидырь-бега Амурат, которого признали Сарайские мурзы и Волжская Орда. Русские князья также склонились на сторону этого последнего. К нему обратились оба Димитрия, Суздальский и Московский, за ярлыками на великое княжение Владимирское. Амурат решил дело в пользу Москвы. Димитрий Иванович собрал войско, выгнал Димитрия Константиновича из Переяславля и Владимира и торжественно, т. е. с обычными обрядами, сел на великом Владимирском столе (1362). Когда же к нему в Москву приехал посол из Мамаевой Орды от хана Абдула и также привез ему ярлык на великое княжение, князь принял посла с почетом и одарил. Узнав о том, Амурат сильно разгневался и послал ярлык Димитрию Константиновичу. Суздальский князь снова поспешил занять Владимирский стол. На этот раз он пробыл во Владимире только одну неделю. Явился Димитрий Московский с большим войском и не только изгнал соперника из Владимира, но последовал за ним и осадил сам Суздаль. Димитрий Константинович просил мира и получил его, отказавшись навсегда от своих притязаний на великое княжение (1363). После того и другие князья Суздальской Руси снова признали верховенство Москвы (в том числе Константин Ростовский). А мелких удельных князей, Галицкого Димитрия и Стародубского Ивана, великий князь за что-то выгнал из их уделов, и те удалились в Нижний Новгород к Андрею Константиновичу.
В следующем 1364 году с нижней Волги и Каспийского прибрежья Волжским судовым путем занесена была в Ростовско-Суздальский край сильная моровая язва. Она выражалась у одних кровохарканием, у других поражением каких-либо желез на теле, после чего на другой или на третий день человек умирал. Язва сначала появилась в Нижнем Новгороде, а отсюда проникла в земли Рязанскую, Московскую и Тверскую; повторилось почти такое же опустошение, какое, десять лет назад, причинила Черная смерть. Много князей умерло во время этого поветрия. В числе их находились младший брат Димитрия Московского Иван и Нижегородский князь Андрей. Удел Ивана достался великому князю Димитрию; а Нижний Новгород сделался предметом распри между Димитрием Константиновичем Суздальским и младшим его братом Борисом Городецким. Честолюбивый Борис, женатый на дочери Ольгерда Литовского, успел было захватить Нижний и выхлопотать ярлык из Орды. Но там продолжалась быстрая смена ханов, и подобные ярлыки потеряли свою решающую силу. Димитрий Константинович, тоже доставший себе ярлык, обратился к бывшему своему сопернику Димитрию Московскому, уже как к великому князю, и просил его помощи. Великий князь потребовал от Бориса, чтобы он уступил Нижний старшему брату. Борис упорствовал. Димитрий, руководимый митрополитом Алексеем, прибегал к оружию духовному: из Троицкого монастыря был вызван знаменитый игумен Сергий и отправлен звать Бориса в Москву для того, чтобы великий князь рассудил его спор с братом. Но Борис продолжал упорствовать. Тогда игумен Сергий, имея полномочие от митрополита, затворил церкви в Нижнем Новгороде и прекратил богослужение. Между тем, митрополит заранее отчислил Нижний Новгород и Городец от епархии суздальского владыки Алексея, который по-видимому держал сторону младшего брата. Наконец, Димитрий Московский двинул свою рать на помощь Димитрию Константиновичу. Борис смирился, уступил Нижний брату и удалился в свой Городец.
В следующем 1366 году союз Московского князя с Суздальским был скреплен браком пятнадцатилетнего Димитрия Ивановича с младшею дочерью Димитрия Константиновича Евдокией; свадьба была сыграна в январе месяце в городе Коломне. А старшая ее сестра Мария была выдана за Николая Васильевича Вельяминова, одного из сыновей Московского тысяцкого. Воротясь в Москву, великий князь занялся возобновлением своей столицы.
Около того времени страшный пожар опустошил Москву. Пожары случались в ней довольно часто; но «Всесвятский» пожар, происшедший летом 1365 года, был самый ужасный. Он назван так потому, что начался около церкви Всех Святых. Стояла очень сухая, знойная погода; вдруг поднялась буря с сильным вихрем и разметала головни по всему городу; в одном месте гасили, а в десяти загоралось, так что не успевали ничего спасти из имущества; погибло много людей. В два часа времени выгорел весь город, т. е. все три его части: Кремль, Посад и Заречье. При возобновлении Москвы, Димитрий и его двоюродный брат Владимир Андреевич решили вместо прежних дубовых стен Кремля построить каменные; для чего в течение зимы заготовлен был камень, а весной начали ставить стены и башни. Вскоре этим каменным стенам пришлось сослужить свою службу.
Неустройства в Орде и междоусобия за ханский престол продолжались. Пользуясь ими, некоторые татарские вельможи и царевичи начали отделяться от Золотой Орды и основывать свои владения. Так, мурза Тагай основал особое татарское владение в Мордовской земле и сделал своей столицей город Наровчат. Он производил нападения и грабежи в соседних пределах Рязанских; в 1365 г. с Татарами и Мордвой напал на сам Переяславль Рязанский, взял его, сжег и разграбил; но на обратном пути потерпел поражение от князя Олега Рязанского и Владимира Пронского. В стране Камских Болгар утвердился ордынский князь Булат Темир, который начал грабить соседние пределы Суздальской земли; но (в 1367 г.) потерпел поражение отсоединенных сил Димитрия Константиновича и брата его Бориса на берегах реки Пьяны и бежал в Золотую Орду, где был умерщвлен по приказу хана Азиса (преемника Амуратова). На место Булат Темира в стране Болгар утвердился было новый хан Гасан; но Суздальские князья, в сопровождении посла Азисова, ходили на Гасана; свергли его и поставили князем той страны другого татарского царевича (1370). Таким образом, благодаря Ордынским междоусобиям, Русские начали мало-помалу безнаказанно бить самих Татар, вмешиваться в их взаимные отношения и подготовлять способы к свержению ига{25}.
Но прежде нежели дошла очередь до открытой борьбы с Ордой, Москве вновь пришлось возобновить упорную борьбу со своей старой соперницей Тверью, а отчасти и с другой соседкой, с Рязанью.
В Тверской земле около того времени выступил замечательный князь в лице Михаила Александровича, одного из сыновей казненного в Орде Александра Михайловича. Этот Михаил Александрович родился в ту пору, когда отец его проживал изгнанником в Пскове, и его восприемником от купели был новгородский архиепископ Василий, приезжавший тогда в Псков по своим делам. В детском возрасте Михаил осиротел; мать отправила на воспитание в Новгород к крестному отцу, владыке Василию, под руководством которого мальчик выучился грамоте, полюбил чтение книг и благочестие. Пребывание в Новгороде, по всей вероятности, имело и другое влияние на юного княжича: близкое знакомство с бытом и складом бойкой гражданской жизни вольнолюбивого города подействовало на его впечатлительную, даровитую природу и способствовало развитию его политического смысла. Недаром впоследствии он явился достойным соперником Димитрия Донского и сумел приобрести такую привязанность своих Тверитян.
Михаил Александрович получил в удел город Микулин и, пока жив был его старший брат Всеволод Холмский, конечно, действовал с ним заодно против их дяди Василия Кашинского, владевшего великим столом Тверским. Помянутая выше моровая язва 1364 года произвела большое опустошение и в среде Тверского княжеского дома. Кроме матери Михаила, вдовой великой княгини Настасьи, от нее умерли три его родные брата, в том числе Всеволод Холмский, и еще двоюродный Семен Константинович. Важно то, что этот Семен Константинович, помимо родного брата Еремея, отказал свой Дорогобужский удел двоюродному брату Михаилу Александровичу Микулинскому; ему же «приказал» и свою княгиню (т. е. поручил его попечению). Еремей изъявил притязания на Дорогобужский удел; его сторону принял и старший в семье дядя Василий, великий князь Тверской (прежде Кашинский). За решением спора обратились в Москву к третейскому суду митрополита Алексея. «По митрополичью благословению» дело разбирал тверской владыка Василий и решил его в пользу Михаила. Еремей и дядя Василий обратились в Москву с жалобой на неправильное решение и просили помощи против усилившегося Микулинского князя, который имел опору в своем шурине Ольгерде Литовском. Любопытно, что жители самой Твери приняли сторону Михаила и, по-видимому, хотели посадить его у себя вместо Василия Кашинского. Москва воспользовалась случаем деятельно вмешаться в дела Тверского княжения, чтобы решительно подчинить его своему влиянию.
Великий князь юный Димитрий и митрополит Алексей позвали Михаила Александровича в Москву на третейский суд с его двоюродным братом Еремеем. Михаил приехал. Но здесь, когда он не хотел отступать от спорного удела, его схватили и заключили под стражу вместе с его боярами. Хотя, спустя немного времени, по случаю приезда Ордынских послов, Михаила отпустили из Москвы, но причиненное насилие, очевидно, зажгло в нем сильную к ней вражду. Вскоре потом, по смерти дяди Василия (1368), Михаил наследовал великий стол Тверской, и отсюда началась его упорная борьба с Димитрием Московским. Даже соединив в своих руках большую часть Тверской земли, Михаил не был в состоянии бороться с Москвой без посторонней помощи. Он обратился за ней к своему шурину Ольгерду Литовскому. Склоненный сестрой его, а своей супругой Ульяной, тот не отказал ему, и отсюда произошло первое военное столкновение между двумя собирательницами Руси.
Ольгерд, сообща с Михаилом, предпринимал три похода на Москву. По своему обычаю, он старался действовать быстротой и неожиданностью. В первый свой поход Литовский великий князь, явясь внезапно в Московских пределах, разбил сторожевой полк на реке Тростне (Рузского уезда), и затем двинулся на саму Москву. Димитрий затворился в Кремле и предварительно велел сжечь посад, чтобы в нем не укрепился неприятель. Незадолго выстроенные каменные стены Кремля оказали надежную защиту, и Ольгерд, постояв дня три под Москвой, ушел назад, ограничившись грабежом и разорением окрестных сел и монастырей. Это было первое неприятельское нашествие вглубь Московской земли со времени вокняжения Ивана Калиты; уже более сорока лет Москва пользовалась отдыхом от подобных разорений.
Московский князь после того отступился было от вмешательства в споры между Михаилом и некоторыми Тверскими удельными князьями; но не надолго. Спустя года два, Димитрий напал на Тверское княжество и отплатил ему разорением некоторых городов. Михаил ушел опять в Литву, и опять при содействии сестры упросил Ольгерда о помощи. С Лиговским князем, как и в первый раз, кроме Тверичей пошла и Смоленская рать. Опять союзники осадили Москву, но не могли взять города, а только пожгли посады и опустошили окрестности. Услыхав, что двоюродный брат Димитрия Владимир Андреевич стоит в Перемышле и собирает рать, осторожный Ольгерд поспешно заключил перемирие и ушел домой (1370). В следующем году это перемирие было скреплено браком Владимира Андреевича с дочерью Ольгерда I'леной.
Ободренный успехом, Михаил Тверской отправился в Орду Мамаеву и там испросил себе ярлык на великое княжение Владимирское; таким образом он возобновил старые притязания Твери на старшинство. Но в Москве уже не обращали большого внимания на ханские ярлыки; когда Михаил с ордынским послом Сарыхожею прибыл к Владимиру, граждане не впустили его в город, и он со стыдом должен был удалиться в Тверь. А Сарыхожу Димитрий пригласил в Москву и дарами склонил его на свою сторону. Затем Димитрий сам отправился в Орду, где не щадил денег, и Мамай, довольный его покорностью, снова утвердил за ним великое княжение Владимирское. Хотя хлопоты в Орде дорого обошлись Димитрию и он вошел в большие долги, однако, ясно было, что Москва богаче Твери и легче могла покупать нужные ярлыки. Мало того, Димитрий при этом выкупил сына Михаила Ивана, который задолжал в Орде 10000 рублей, отстаивая перед ханом старшинство своего отца. Московский князь взял с собой Ивана Михайловича в Москву и держал под стражей, пока отец не заплатил долга. В происшедшей затем новой войне Михаила с Димитрием деятельное участие приняли Новгородцы: они начали теперь опасаться вновь возраставшего усиления Тверского князя, который хотел посадить в Новгороде своих наместников и возобновил притязания на некоторые соседние Новгородские земли. На стороне Москвы оказался и удельный князь Кашинский. Но на помощь Михаилу в третий раз явился Ольгерд. Они соединились и опять пошли на Москву. На этот раз им не удалось застать Димитрия врасплох. Молодой Московский князь, очевидно, уже приобрел опытность и начал обнаруживать свои военные способности. Димитрий Иванович вышел им навстречу и разбил сторожевой литовский полк. Ольгерд поспешно отступил и остановился за одним крутым оврагом. Тут несколько дней противники стояли в виду друг друга; потом снова помирились и разошлись (1372).
Борьба Михаила с Димитрием однако не кончилась. Московский князь снова вмешался в Тверские дела по поводу распри Михаила с его двоюродным племянником князем Кашинским. Вражду подожгли, кроме того, два московских перебежчика. В сентябре 1374 года скончался в Москве последний тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов; перед смертью он постригся и погребен в монастыре Богоявления. Великий князь не назначил ему преемника, конечно, находя этот древний сан, возбуждавший зависть и интриги бояр, более не нужным и неудобным для своей столицы. Один из сыновей покойного, Иван Васильевич, вероятно, обманувшийся в своей надежде наследовать дедовский и отцовский сан, отъехал в Тверь, за ним последовал некто Некомат Сурожанин, т. е. один из купцов, торговавших южными товарами, приходившими из Черноморья. Эти переметчики взялись выхлопотать Михаилу в Орде новый ярлык на великое княжение Владимирское, и Некомат летом 1375 года действительно привез ярлык от Мамая с обещанием прислать на помощь татарское войско. В надежде на Татар и Литву, Михаил опять объявил войну Димитрию и двинул свою рать на Углич. Понимая опасность, Димитрий стал действовать с замечательной быстротой. Он собрал подручных себе князей, числом более двадцати, и, не теряя времени на осаду других городов, прямо пошел на Тверь, которую обложил на обоих берегах Волги, построив через нее два моста. На помощь ему приспели и Новгородцы, озлобленные на Тверского князя за жестокое разорение Торжка в предшествующую войну. Начались усердные приступы. Но тут Михаил Александрович также обнаружил замечательную энергию: он отбил все приступы и делал удачные вылазки. Преданные ему Тверитяне мужественно отстаивали своего князя и собственную самобытность от своей соперницы Москвы. Целый месяц Тверь уже находилась в жестокой осаде, а помощь не являлась ни от Орды, ни от Литвы; городу грозил неизбежный голод. Михаил смирился и ударил челом Димитрию о мире, который и получил. По заключенной между ними договорной грамоте, Тверской князь признал себя младшим братом Московского, равным удельному князю Владимиру Андреевичу; обязался давать военную помощь Димитрию и отказался от всяких притязаний на великое княжение Владимирское и Новгород Великий. Кашинский князь по этой грамоте признан независимым от Тверского. Последний отказывался также от союза с Литвой. В случае какого порубежного спора между Тверским и Московским князем, обе стороны признавали своим третейским судьей великого князя Олега Ивановича.
Так окончилась достопамятная борьба Михаила Тверского с Димитрием Московским победою последнего. Тем не менее, Михаил сумел отстоять целость и самостоятельность своего княжения; вскоре он снова воротил под свою руку и Кашинский удел{26}.
Другим достойным соперником Димитрию Московскому явился Олег Рязанский, который своими талантами, энергией и умением привязать к себе население не уступал Михаилу Тверскому. Он также выступил усердным бойцом за самобытность своего родового княжества, т. е. за независимость его от сильной Москвы. Но в первые годы княжения Димитрия мы видим Олега в числе его союзников. Так, в 1379 году, во время второго нашествия Ольгерда на Москву, Рязанские и Пронские полки отправлены были ей на помощь; впрочем, они не пошли далее своих границ и действительной помощи не оказали. Вслед за тем (а может быть, и вследствие того) союзники рассорились, и Димитрий Московский послал на Олега войско под начальством боярина Димитрия Михайловича Волынского. Олег бодро выступил навстречу.
Рязанцы уже успели позабыть неудачи прежних войн с Москвитянами; первые двадцать лет Олегова княжения пробудили в них сознание собственных сил и они заранее обнаружили уверенность в победе. По словам неприязненного им северного летописца, «Рязанцы, свирепые и гордые люди, до того вознеслись умом, что в безумии своем начали говорить друг другу: не берите с собою доспехи и оружия, а возьмите только ремни и веревки, чем было бы вязать робких и слабых Москвичей. Последние, напротив, шли со смирением и воздыханием, призывая Бога на помощь. И Господь, видя их смирение, Москвичей вознес, а гордость Рязанцев унизил». Решительная битва произошла недалеко от Переяславля-Рязанского, на месте, называвшемся Скорнищево (1371 г.). «Тщетно махали Рязанцы веревочными и ременными петлями, — продолжает тот же летописец; — они падали как снопы и были убиваемы как свиньи». Москвичи одолели, и Олег Иванович едва убежал с малой дружиной. Ременные и веревочные петли, о которых здесь упоминается, вероятно, были не что иное, как арканы, употребляемые Рязанцами по примеру их степных соседей. Они-то, конечно, и подали летописцу повод говорить о легкомыслии Рязанцев, будто бы не хотевших брать с собой оружия и собиравшихся прямо вязать Москвитян веревками.
После того Москвичи посадили на Рязанский стол двоюродного брата Олега Владимира Дмитриевича, удельного князя Пронского. Очевидно, Москва воспользовалась старыми неладами между Рязанью и Пронском, и Пронский князь занял Рязанский стол как подручник великого князя Московского. Но Олег вскоре изгнал Владимира из Переяславля-Рязанского и воротил себе старший стол. Внимание Димитрия в то время было занято возобновившейся борьбою с Михаилом Тверским и Ольгердом Литовским. Притом и Ордынские отношения близились к развязке. Димитрий нуждался в союзниках; поэтому он примирился с Олегом, и даже вошел с ним в дружеские связи. Выше мы видели, что договорная грамота 1375 года признает великого князя Рязанского Олега третейским судьей в спорных делах между Москвой и Тверью{27}.
Спустя около двух лет по замирении Москвы с Тверью, сошел в могилу князь Литовский и Западнорусский Ольгерд (1377); его смерть повлекла за собой важные перемены и события. Великим княжением Литовским завладел средний его сын Ягелло. Обиженный последним, старший сын Андрей, княживший дотоле в Полоцке, ушел в Псков, жители которого и посадили его на своем столе; при чем Андрей признал себя подручником Димитрия Ивановича. Московский князь спешил воспользоваться наступившими в Литве смутами, чтобы отнять у нее некоторые волости в Северской земле. Московское войско, предводимое Владимиром Андреевичем Серпуховским, Димитрием Михайловичем Волынским и тем же Андреем Ольгердовичем, завоевало города Трубчевск и Стародуб (1379); причем другой сын Ольгерда, Димитрий Трубчевский, не только не оказал сопротивления, но, по примеру брата Андрея, со своим семейством и дружиной вступил в службу великого князя Димитрия и получил от него в наместничество Переяславль-Залесский.
На следующий год после Ольгерда скончался знаменитый митрополит и великий подвижник русский Алексей. Его руководство Московской политикой при великом князе Иване Красном и в малолетство Димитрия Ивановича, его усердная патриотическая деятельность в пользу объединения Северо-Восточной Руси под верховенством Москвы сообщают ему в Русской истории значение подобное тому, какое имеет во Французской знаменитый кардинал Ришелье. Во-первых, он строго наблюдал за сохранением мира и согласия в самом княжеском семействе; так, мы видим несколько договорных грамот, заключенных при его посредстве между Димитрием Ивановичем и двоюродным братом последнего Владимиром Андреевичем. Этими грамотами улаживались возникавшие вопросы о волостях и скреплялись новыми клятвами дружба и согласие князей; причем Владимир постоянно обязывается повиновением великому князю, которого имеет себе «в отца место». Во-вторых, при столкновениях Московского князя с другими русскими князьями Алексей не только решительно принимал сторону первого, но иногда против его соперников употреблял церковное оружие и всю силу своей духовной власти. Мы видели, что во время спора двух братьев Константиновичей он посылал игумена Сергия в Нижний Новгород с полномочием затворить там церкви и прекратить богослужение, а из ведения епископа Суздальского отписал при этом Нижегородскую область за то, что он держал сторону, противную Москве. Мы видели, как усердие свое к этой последней св. Алексей простер до того, что допустил взятие под стражу тверского князя Михаила, положившегося на третейский суд митрополита и лично прибывшего в Москву. А когда вслед затем (в 1368 г.) возникла война с Ольгердом и смоленский князь Святослав явился в ней соратником Литовского князя, вопреки предшествовавшему клятвенному договору своему с Димитрием, то митрополит предал Святослава церковному отлучению. Так же поступил он и с некоторыми другими князьями, изменившими подобному договору.
Понятно, что противники Москвы, в свою очередь, возненавидели Алексея, особенно Ольгерд Литовский и Михаил Тверской. Они неоднократно обращаются с жалобами на него в Константинополь к патриарху. «Доныне не было такого митрополита, каков этот митрополит: благословляет Москвитян на пролитие крови! — писал Ольгерд патриарху Филофею в 1371 г. — И ни к нам не приходит, ни в Киев не отправляется. А кто целовал крест ко мне и убежит к нему, митрополит снимает с него крестное целование. Бывало ли такое дело на свете, чтобы снимать крестное целование?.. Подобало митрополиту благословлять Москвитян, чтобы нам помогали, так как мы ратуем за них с Немцами. А мы зовем митрополита к себе, и он нейдет к нам». В силу такого поведения Алексея, Ольгерд просит патриарха назначить отдельного митрополита для Русских областей, подвластных Литве, так же и для тех, где сидели шурин его (Михаил Тверской) и его зятья (Борис Суздальский и Иван Новосильский).
Еще прежде Ольгерда польский король Казимир, завладевший Галичем, требовал у того же патриарха назначить особого митрополита для Малой России, грозя, в противном случае, обратить подвластную себе Русь в латинство. В виду такой угрозы, патриарх действительно поставил некоего епископа Антония особым митрополитом в Галич с подчинением ему епархии Холмской, Туровской, Перемышльской и Владимиро-Волынской. Этот пример, конечно, поощрял и Ольгерда в его стремлении получить особого митрополита. Но Византийские власти, светская и духовная, медлили исполнить его просьбу: хотя писали в Москву о его жалобах, но, очевидно, старались поддержать единство Русской церкви и не желали оскорбить митрополита Алексея и великого князя Димитрия, от которых приходили в Царьград посольства с ответными грамотами и богатыми дарами. Наконец (в 1373 г.), патриарх Филофей отправил в Россию своим послом инока Киприана, родом Серба, чтобы он, разобрав взаимные жалобы Ольгерда и митрополита Алексея, постарался их примирить. Но хитрый, честолюбивый Киприан воспользовался этим посольством, чтобы себе самому проложить дорогу к Русскому митрополичьему престолу. Он сумел сначала войти в доверие к Алексею и успокоить его разными обещаниями, а потом отправился в Литву и подольстился к Ольгерду. Киприан воротился в Царьград с грамотами (неизвестно, подлинными или подложными), в которых Литовские князья настоятельно просили поставить его митрополитом. Патриарх на этот раз уступил и рукоположил Киприана в митрополита Киевского и Литовского с правом распространить свою власть и на Восточную Россию по смерти Алексея. Киприан поселился в Киеве, и тут выжидал кончины Московского святителя. Таким образом, в Русской церкви оказалось тогда три митрополита в одно время.
Святитель Алексей, достигши глубокой старости, в виду приближавшейся кончины, желал иметь своим преемником подобного себе русского подвижника и патриота, игумена Сергия Радонежского. Но пора нам рассказать, хотя вкратце, происхождение и жизнь этого игумена. Если политическую деятельность митрополита Алексея мы сравнили с Ришелье, то патриотические заслуги Сергия Радонежского дают ему значение русского аббата Сугерия.
Жил в Ростовской области некто боярин Кирилл со своей супругой Марией. Прежде они были знатны и богаты, а потом обеднели вследствие татарских разорений и тяжких даней в Орду, а также неурожаев и других несчастий. Когда же Ростовская область подверглась притеснениям от воевод, присланных Иваном Калитой, Кирилл и Мария покинули прежнее местожительство и переселились в городок Радонеж, лежавший в Московской области в уделе младшего сына Калиты Андрея. Вместе с ними сюда переселились и некоторые другие ростовские семьи, привлекаемые разными льготами и добрым управлением наместника Терентия Ртища. У Кирилла и Марии было три сына: Стефан, Варфоломей и Петр. Средний из них, Варфоломей (будущий игумен Сергий), родился около 1320 года; в детстве своем он не отличался большими способностями и, когда настало время учиться грамоте, отставал от своих братьев. Но потом терпением и трудом (а по словам жития, молитвой одного старца-инока) развил свой смысл и полюбил чтение священных книг. Вместе с благочестием у него возрастала охота к иноческой жизни. Братья его женились: Варфоломей же просил родителей отпустить его в монастырь. Не получая на то согласия, он только после их кончины исполнил свое заветное желание. Между тем, старший брат Стефан, овдовев, сделался монахом Хотькова Покровского монастыря. Варфоломей передал младшему брату Петру все оставшееся после родителей имение, и ушел к брату Стефану в Хотьков монастырь, лежавший неподалеку от Радонежа. В этом монастыре были погребены их родители Кирилл и Мария, перед смертью принявшие иноческий чин.
Варфоломей, жаждавший молитвенного уединения, упросил брата Стефана поискать с ним такое место, где можно было бы основать пустынножительство. После разных поисков в соседних лесах, они нашли удобное место неподалеку от Хотькова, верстах в 10 или 12 от Радонежа, на овражистых берегах речки Кончуры, посреди глухого бора. Здесь они срубили келью и маленькую церковь, которая, с соизволения митрополита Феогноста, и была освящена во имя Живоначальной Троицы. Это происходило в начале княжения Симеона Гордого. В таком глухом, уединенном месте братья терпели крайний недостаток в пропитании и прочих предметах жизни. Старший, Стефан, недолго оставался тут и отправился в Москву, где и поступил в Богоявленский монастырь, что на Большом посаде (в Китай-городе). Тут он сдружился с иноком Алексеем, впоследствии знаменитым митрополитом, вместе с ним приобрел благоволение Феогноста и был потом поставлен игуменом Богоявленского монастыря. Великий князь Симеон Иванович сделал Стефана своим духовником; а примеру великого князя последовали его ближние бояре Василий Протасьевич Вельяминов с братом Федором и другие. Это придворное значение Стефана, конечно, не осталось без влияния на судьбу основанной им с братом отдаленной Троицкой обители и на будущие дружеские отношения Алексея митрополита с Сергием Радонежским.
Варфоломей оставался непоколебим в своем лесном уединении. Он принял иноческое пострижение с именем Сергия; изнурял свою плоть постом и непрерывными трудами, с терпением переносил все лишения и опасности от хищных зверей, ибо в том же лесу обитали многие волки и медведи. Одного медведя подвижник даже приручил к себе, разделяя с ним свою скудную пищу; для него он ежедневно отлагал хлеб на известном пне. Когда был недостаток в пище, святой сам терпел голод, но кормил медведя, который за то показывал ему привязанность. Прошло года два или три в таком уединении. Слух о пустынном подвижнике стал распространяться. К нему начали приходить иноки и проситься в сожительство. Волей-неволей он должен быд^огласиться на их просьбу. Собравшаяся братия построила себе кельи и начала отправлять ежедневную службу в церкви, но не литургию, так как не было священника. Наконец, по усиленной просьбе братии, Сергий согласился принять на себя сан священника и игумена. Для посвящения он отправился в Переяславль к епископу Афанасию Волынскому, который в то время управлял церковными делами за отсутствием митрополита Алексея, ездившего в Царьград. Епископ совершил посвящение Сергия. Как настоятель обители Сергий сильно напоминал св. Феодосия Печерского, которого житие, без сомнения, было ему известно и послужило для него образцом. Он, в свою очередь, также служил братии примером строго воздержания и неутомимого труда; также исполнял сам все монастырские работы, т. е. рубил дрова, носил воду, молол жито, сеял муку, пек просфоры, варил кутью; носил бедную одежду, покрытую заплатами; также строго наблюдал в обители благочестие, для чего ночью обходил кельи, и, если слышал веселые разговоры и смех, то наутро призывал к себе провинившихся и увещевал их, но обыкновенно без гнева и суровости, а тихими, кроткими словами. Хоть Сергий не отвергал никого из приходивших к нему, но всегда медлил пострижением, давая послушнику время испытать себя и привыкнуть к монастырскому житию.
Между тем, начались приношения и вклады от разных христолюбцев; некоторые приходящие иноки отдавали в монастырь свое имущество. Обитель украсилась новым, более просторным, храмом и разными постройками. В окрестностях ее стали селиться многие крестьяне и обрабатывали землю. Из Москвы богомольцами, торговыми и служилыми людьми проложен был в Троицкую обитель торный путь, который отсюда направился и далее в старые северные города, Переяславль и Ростов. Слух о св. подвижнике и его монастыре достиг Царьграда, и патриарх Филофей прислал Сергию крест и схиму с грамотой, в которой советовал ему устроить в своей обители общежитие. Игумен, с благословения митрополита Алексея, исполнил желание патриарха. Все монастырское имущество составляло собственность братии; никто не мог иметь своего отдельного достояния. Учреждены были$должности келаря, подкеларника, уставщика; распределены обязанности трапезников, поваров, хлебников, служителей больным. Кроме того, Сергий устроил при монастыре странноприимство, где получали пристанище нищие и убогие богомольцы. В это время, т. е. в княжение Димитрия Ивановича, св. игумен уже пользовался большим уважением при великом княжеском дворе и особым расположением митрополита Алексея. Они совокупно заботились о распространении и процветании в России монашеского чина, и Троицкая обитель сделалась тогда митрополией или рассадником значительного числа севернорусских монастырей.
Упомянем только важнейшие из них.
Старший брат Сергия, Стефан, оставил свое игуменство в столичном Богоявленском монастыре и удалился в Троицкую обитель к меньшому брату. Но, кажется, Стефан не отличался кротостью и смирением и неохотно подчинялся настоятельству меньшого брата в монастыре, которому основание они положили вместе. По крайней мере, однажды за вечерней, стоя на клиросе, Стефан по какому-то поводу спросил канонарха (уставщика): «Кто тебе велел взять эту книгу?» — «Игумен Сергий», отвечал монах. — «Кто тут игумен? Не я ли первый сел на это место и церковь воздвиг?» — возразил Стефан и прибавил к тому еще несколько запальчивых слов. Преподобный Сергий в то время священнодействовал в алтаре и слышал эти слова. После вечерни, когда братия собралась в трапезу на ужин, он, не сказав никому ни олова, ушел из монастыря. Обходив разные пустыни, Сергий остановился на реке Киржач и там, с помощью своих почитателей, основал новую обитель во имя Благовещения. Но потом, уступая просьбам Троицкой братии и убеждениям митрополита Алексея, воротился в свой монастырь, а управление Киржачским поручил одному из своих учеников.
В числе учеников Сергия находился его родной племянник Феодор, сын того же старшего брата Стефана. Этот Феодор с юных лет пристрастился к иноческому житию и, воспитанный под руководством дяди, подобно ему, пожелал основать собственный общежительный монастырь. Сергий не противился такому желанию и отпустил племянника с несколькими из своей братии. Они выбрали в окрестностях столицы красивое место на возвышенном берегу реки Москвы, называемое Симоново, с благословения Сергия, построили здесь церковь во имя Рождества Богородицы, и при ней учредили монастырь, настоятелем которого сделался Феодор (около 1370 г.). Потому он приобрел такое уважение, что, подобно отцу своему, бывшему когда-то духовником великого князя Симеона, назначен в духовники великому князю Димитрию Ивановичу. Посланный однажды великим князем по церковным делам в Царьград, он так понравился патриарху, что был им возведен в сан архимандрита, а его монастырь объявлен патриаршей ставропигией (т. е. изъят из ведения епархиального архиерея). Впоследствии он был поставлен епископом на Ростовскую кафедру.
Далее, по просьбе князя Владимира Андреевича, св. Сергий ходил в его удельный город Серпухов, в окрестностях которого и основал (в 1374 г.) Зачатейский монастырь, прозванный по своему местоположению Высотским. Настоятелем его он поставил также одного из своих учеников. Вновь основанные монастыри Сергий обыкновенно посещал лично, благословлял и наставлял иноков, и все подобные путешествия совершал пешком; по замечанию его жития, он до глубокой старости никогда не ездил на коне. Сам митрополит Алексей обратился к пособию преподобного, когда устраивал новую обитель в исполнение своего обета. Однажды, во время плавания з Царьград, святитель испытал на море страшную бурю. В виду крайней опасности, он дал основать церковь и монастырь во имя того праздника, в который достигнет пристани. Корабль пристал к берегу 16 августа, т. е. в праздник нерукотворенного Спасова образа. По просьбе святителя, Сергий дал ему достойнейшего из своих учеников Андроника, и этот последний сделан был настоятелем основанного митрополитом на берегу Яузы монастыря, который стал известен под именем Спасо-Андроникова. Но наибольшими попечениями митрополита Алексея пользовался другой основанный им общежительный монастырь, Чудов, построенный в самом Кремле близ Успенского собора (в 1365). Название свое он получил от каменного храма в честь чуда Михаила Архангела. В число первоначальной его братии также переведены были некоторые старцы из Троицкой Лавры. Святитель возвел этот монастырь в достоинство архимандрии и щедро наделил его селами и разными угодьями{28}.
Тщетно престарелый святитель предлагал Троицкому игумну быть ему преемником на Русской митрополии, для чего хотел предварительно возвести его в сан епископа. Преподобный Сергий решительно отказался от этой великой чести, главным образом по своему смирению и любви к пустынному житию, а отчасти, вероятно, и потому, что хорошо знал о желании великого князя возвести на митрополичью кафедру своего любимца Митяя. Этот Митяй родом был с Рязанского прибрежья Оки из города Тешилова, сын священника, и некоторое время служил священником в городе Коломне. Тут он имел случай обратить на себя внимание великого князя Димитрия. Митяй отличался высоким ростом, окладистой бородой и вообще сановитой, красивой наружностью. Будучи наделен от природы прекрасным голосом, даром слова и обладая начитанностью в Священном писании, он умел пленить великого князя как приятностью своего церковного служения, так и сладкой, поучительной беседой. Димитрий взял его к себе духовником и печатником, т. е. поручил ему хранить и прикладывать к грамотам великокняжескую печать. Многие бояре, по обычаю, подражали государю и также поступили в число духовных детей попа Митяя. Он все более входил в честь и славу; вместе с тем, росли его властолюбие и надменность; он стал щеголять дорогими светлыми одеждами и многочисленной прислугой. Когда умер Иван Непеица, архимандрит придворного Спасского монастыря, великий князь велел поставить на его место своего любимца. Чудовский архимандрит Елисей, прозванный Чечетка, совершил пострижение Митяя, нарекши его Михаилом (1476). «Еще до обедни был мирской поп, а после обедни архимандрит», — говорили современники о гаком быстром возвышении. Но Спасская архимандрия служила только ступенью к самому высшему духовному сану, который назначал ему великий князь. Митрополит Алексей приближался к своей кончине, и Димитрий неоднократно просил его благословить в свои преемники архимандрита Михаила. Алексей ссылался на то, что Митяй еще новичок в монашестве и что ему прежде нужно искуситься в подвигах иноческих. То лично, то через брата Владимира Андреевича или ближних бояр Димитрий повторял свою просьбу о благословении. Алексей, наконец, согласился преподать Митяю благословение, сказав при этом: «если будет на то воля Господня и Пречистой Богородицы, преосвященного патриарха и вселенского собора, то и я благословлю его».
Вскоре потом восьмидесятилетний Святитель отошел в вечность, и, согласно с его желанием, был погребен не в Успенском соборе, а в своем любимом Чудовом монастыре. Митяй немедленно переселился на митрополичий двор и принял в свое ведение дела церковные. В это время цареградский патриарх Макарий, желая угодить сильному русскому князю, прислал Митяю грамоты, в которых признавал его преемником Алексея и звал в Константинополь для рукоположения. Вследствие того, Митяй счел себя вправе, еще не будучи поставлен, возлагать на себя белый клобук и митрополичью мантию, восседать во время богослужения в алтаре на митрополичьем месте, вообще окружить себя всем блеском этого сана; ему служили и сопровождали его при выходах многочисленные митрополичьи бояре и отроки. Он чинил церковные суды и собирал в свою казну митрополичьи доходы. С духовенством обходился гордо и строго, а провинившихся и непокорных сурово наказывал, причем многих сажал в темницу и смирял железными веригами. Его гордость и суровость не замедлили возбудить против него великое неудовольствие в русском духовенстве.
Во главе недовольных стояли епископ Суздальский Дионисий и два известных игумена, преподобный Сергий Троицкий со своим племянником Феодором Симоновским; они вошли в сношение с помянутым выше сербом Киприаном, который проживал в Киеве и управлял церковными делами Западной Руси. Он с большою свитой отправился в Москву, чтобы предъявить свои права на митрополичий престол всея Руси. Великий князь видел в нем не только соперника своему любимцу, но также избранника и сторонника враждебной Литвы. А потому, едва Киприан явился в Москву, как его схватили и заключили под стражу; у его свиты отняли коней и все имущество; а на другой день выпроводили его с бесчестьем из Москвы. В этом случае Московский князь поступил с Киприаном точно так же, как однажды Ольгерд обошелся с митрополитом Алексеем, когда тот посетил свою паству в Юго-Западной Руси. Киприан прислал с дороги скорбное послание к игумену Сергию и Феодору, где описал причиненное ему оскорбление. Он отправился со своими жалобами в Византию. Между тем, Митяй вздумал было избавить себя от путешествия в Царьград, где сторонник его патриарх Макарий был свержен духовным собором. Он склонил великого князя созвать собор русских епископов, который поставил бы его, Митяя, в митрополиты, следуя некоторым прежним примерам на Руси (митрополитов Илариона и Климента). Но против такого поставления, не согласного с установившимся преданием, восстал Дионисий Суздальский, который притом не хотел явиться к Митяю с поклоном и за благословлением, как то сделали другие, собравшиеся в Москву, епископы. На укор Митяя по сему поводу Дионисий отвечал: «Тебе следовало придти ко мне за благословением; ибо я епископ, а ты поп». По просьбе Митяя, великий князь велел задержать Дионисия, когда тот собрался было ехатьв Константинополь. Дионисий дал слово не ездить туда без воли великого князя, в чем представил поручителем за себя Сергия Радонежского. Но, получив свободу, нарушил слово и из Нижнего Новгорода Волгой поехал в Грецию. Раздраженный Митяй обратил свой гнев на преподобного Сергия, грозил разорить его монастырь и разогнать иноков. Он уже давно питал неудовольствие на Троицкого игумена, считая его виновником тому, что святитель Алексей не хотел благословить его, Митяя, своим преемником.
В виду возникших несогласий, Митяй, по желанию великого князя, отправился наконец в Царьград на поставление, в сопровождении большой свиты, в состав которой входили три архимандрита, несколько игумнов, протоиереев и почти весь клир соборной Владимирской церкви. Кроме митрополичьих бояр, при этой свите находился великокняжеский посол, большой московский боярин Василий Кочевин-Олешинский. Сам великий князь с детьми и боярами провожал своего любимца несколько переходов от столицы. Он не только снабдил его денежною казною, но еще дал ему несколько чистых грамот за своею печатью (бланки), чтобы, в случае надобности, он мог в Царьграде занимать деньги под великокняжескую кабалу (вексель). Митяй отправился через Рязанскую землю и Донские степи; в последних он был задержан Татарами Мамаевой Орды, но вскоре с честью отпущен самим Мамаем. В генуэзском городе Кафе (Феодосии) он сел на корабль и поплыл в Константинополь. Но на море Митяй разболелся и умер в виду самого Царьграда. Его погребли в константинопольском предместье Галате.
Это путешествие разрешилось еще более неожиданным образом, когда спутники Митяя самовольно вздумали, вместо умершего, выбрать нового митрополита из своей среды. При этом голоса разделились: одни желали Ивана, архимандрита московского Петровского монастыря, а другие Пимена, архимандрита Переяславского. После многих споров одержала верх сторона последнего, к которому пристали великокняжеский посол и бояре. Завладев казной Митяя, Пимен воспользовался чистыми грамотами за княжескими печатями и на одной из них написал от имени Димитрия послание к императору Иоанну Палеологу и патриарху Нилу с просьбой поставить его, Пимена, Русским митрополитом. Когда же встретились препятствия и сомнения со стороны Цареградского духовного собора, перед которыми хлопотал о своих правах Киприан, Пимен и его пособники воспользовались другими чистыми грамотами, и на имя великого князя заняли большие суммы под высокие проценты у итальянских и других купцов. С помощью богатых даров и посулов, их старания увенчались успехом: в июле 1380 года состоялось соборное постановление, в силу которого Киприан поставлен митрополитом Литвы и Малой России, а Пимен рукоположен в митрополита Киева и Великой России. Но когда последний прибыл в Северную Русь и приближался к Москве, великий князь Димитрий велел его схватить, снять с него белый клобук и послать на заточение в Чухлому. В Москве приняли на митрополию Киприана{29}.
Прежде нежели решился этот спор между Киприаном и Пименом, в Северо-Восточной Руси совершились великие политические события: началась освободительная борьба Москвы с Золотою Ордой.
Неурядицы, продолжавшиеся в Орде, и ее раздробление между несколькими ханами-соперниками служили очевидным поощрением в попытках Русских князей к свержению ненавистного ига. Мы видим, что северовосточные князья в это время начинают довольно сильно действовать против Татар в явном союзе друг с другом. Душою этого, естественным путем слагавшегося, союза конечно является Москва, т. е. великий князь Димитрий Иванович и его умные бояре. К Московскому князю непосредственно примыкают его ближайшие подручники или младшие удельные князья Суздальской земли, каковы Ростовские, Ярославские, Белозерские и пр. Затем в тесном союзе с Москвой мы видим старшего Суздальско-Нижегородского князя и тестя великого Димитрия Константиновича с братом Борисом Городецким. Только тверской князь Михаил Александрович выделялся из союза Суздальских и Великорусских владетелей, и продолжал упорствовать в своей вражде с Москвой. Но зато великий князь умел привлечь в союз против Татар старую соперницу Москвы с юго-восточной стороны, т. е. Рязань, в лице ее главного князя Олега Ивановича, не говоря уже о послушных Москве князьях Муромских и Пронских. Союз с Рязанью был особенно важен, потому что она загораживала собой Московское княжение от татарских нашествий, а в противном случае открывала Татарам путь в самое сердце Великой Руси. Наконец, к Москве, как мы знаем, тянули удельные князья земли Вятичей (потомки св. Михаила Черниговского), каковы Карочевские, Козельские, Новосильские, Тарусские и др., теснимые с одной стороны Литвой, с другой — разоряемые Татарами. При Димитрии Ивановиче они являются усердными его союзниками. Огражденная от непосредственного соседства с Татарами широким полукругом союзных земель Нижегородской, Муромо-Рязанской и Северской, Москва могла постепенно и своевременно развивать и подготовлять свои силы для решительной борьбы с Ордой. 11 з своего средоточия она могла направлять помощь в ту или другую сторону для отпора кочевым варварам. К сожалению, помощь эта не всегда поспевала вовремя, чтобы предупредить разрушительный набег степных наездников на союзную область, и это обстоятельство значительно ослабляло крепость самого союза. Так, в 1373 году, по свидетельству летописи, Татары из Мамаевой Орды напали на рязанского князя Олега Ивановича, разорили и пожгли его города и увели в плен много народу; великий князь Димитрий с братом Владимиром Андреевичем пришел на помощь слишком поздно; он ограничился тем, что стал на берегу Оки и не пустил Татар перейти на северную сторону. Почти в то же время видим смелое действие против Татар в Нижнем Новгороде. Граждане подняли мятеж против Мамаевых послов и их грабительной дружины; причем избили до тысячи Татар, а остальную их дружину, вместе с главным послом Сарайкой, заперли под стражу. В следующем 1375 году, когда князь Димитрий Константинович велел развести пленную татарскую дружину по разным городам, Сарайко убежал на владычен двор, поджег его и стал там защищаться. Одна татарская стрела при этом едва не попала в епископа Дионисия и коснулась его мантии. Рассвирепевший народ избил всех Татар вместе с Сарайкой. И это избиение, подобное Тверскому 1327 года, на первое время осталось безнаказанным для жителей Нижнего. Присланное Мамаем вслед войско ограничилось опустошением Запьянья, т. е. области за рекой Пьяной или восточного пограничья Нижегородского княжения.
В это-то время закончилась упорная борьба Димитрия Московского с Михаилом Тверским. Мирный договор 1375 года развязал руки Димитрию для более решительных действий на юго-востоке. И уже в следующем году мы видим зимний поход единенного Московско-Суздальского войска в Камскую Болгарию на местных татарских владетелей. Князья, конечно пользовались тем, что эти владетели, как и некоторые другие, старались отделиться от Золотой Орды и основать независимое ханство. В этом походе Суздальской ратью начальствовали сыновья Димитрия Константиновича Василий и Иван, а Московской — служилый князь Димитрий Михайлович Волынский-Боброк. 16 марта, в понедельник, на шестой неделе великого поста соединенная рать подступила к городу Казани (впервые тут упоминающейся), где основал свою резиденцию болгаро-татарский хан Асан. Туземцы вышли навстречу Русским и начали осыпать их стрелами из луков и самострелов; в то же время с городских стен на них «пускали» какой-то гром, чтобы напугать воинов; а некоторые выехали на верблюдах, стараясь всполошить их коней. Но Русь бодро ударила на неприятеля и вогнала их обратно в город. Затем она принялась опустошать окрестную сторону, забирала пленников, пожгла их суда на Оке, села и зимовники. Казанский хан Асан и царевич (салтан) Махмет ударили челом о мире и получили его, заплатив окупу три тысячи рублей на воевод и войско, да по тысяче рублей великому князю и его тестю Димитрию Константиновичу. Кроме того, Русь посадила в Казани своего дорогу с таможенными сборщиками. Следовательно, туземные владетели признали себя в зависимости от Русского великого князя. Ободряемые подобными успехами, Русские князья и в других областях начинают отважно выступать на борьбу с Татарами. Так, на Северской украйне в это время отличился своими воинскими подвигами один из карачевских князей Федор Андреянович Звенигородский, по словам летописи, богатырь ростом и силой.
Неустройства Золотой Орды, жестокий мор и другие соседи отвлекли внимание Татар от Руси. Однако, темник Мамай, распоряжавшийся в Орде именем послушных ему ханов, замыслил рядом решительных ударов одного за другим смирить непокорных Русских князей. В то время к нему перешел из Заяицкой или Синей Орды царевич Арапша (Араб-шах), малый телом, но искусный и свирепый воитель. Мамай дал ему войско и послал на Суздальско-Нижегородское княжество весной 1377 года. Извещенный о том своим тестем, Димитрий Московский сам пришел к нему на помощь с сильной ратью. Побыв некоторое время в Нижнем и не получая вестей об Арапше, великий князь воротился в Москву, оставив своему тестю значительную часть рати. Соединясь с Суздальским ополчением, эта рать пошла отыскивать Татар и перешла за реку Пьяну (приток Суры) в Мордовский край. Главное начальство было вручено сыну Димитрия Константиновича Ивану. Тут получилась ложная весть, что Арапша остановился где-то далеко на Волчьих водах и что он страшится встречи с Русью.
Полагаясь на подобные вести, воеводы предались беспечности. Стояла жаркая июльская погода. Воины сложили на телеги свои брони, щиты и шлемы и расхаживали в охабнях и сарафанах; всадники, расстегнув петли, ездили нараспашку и даже спускали с плеч кафтаны. Рогатины, сулицы и копья сложены были в кучи, а иные даже не были еще насажены. Захватив где-нибудь у жителей пиво и мед, напивались допьяна, и в таком виде предавались безмерному хвастовству; каждый хвалился один выйти на сто татаринов; «кто может против нас стати?» — восклицали ратники. Бояре и воеводы сами подавали пример распущенности, и, забыв о мерах воинской предосторожности, потешались охотой на зверей, как будто находились у себя дома посреди глубокого мира. Очевидно, несколько успешных действий против Татар до такой степени ободрили Русских, что они быстро перешли к пренебрежению относительно своих поработителей. Наказание за такое легкомыслие не замедлило. Арапша был недалеко и знал., что делается в Русском стане. Мстительные Мордовские старшины подвели его скрытыми дорогами. Царевич разделил свое войско на пять полков, которые 2 августа внезапно, с разных сторон, ударили на Русскую рать. Застигнутая ими рать, бросившаяся бежать обратно за Пьяну, потонула в этой реке. Много бояр и воевод погибло в тот день; в числе погибших был и главный начальник ополчения, молодой князь Иван Димитриевич, который вслед за другими хотел на коне переплыть реку, но утонул. Арапша после этой победы поспешил к Нижнему Новгороду. При его приближении князь Димитрий Константинович, лишившись своего войска, не думал более о сопротивлении и ускакал в Суздаль; а часть граждан бросилась на суда и спаслась Волгой в Городец. Татары ворвались в беззащитный Нижний Новгород, захватили оставшихся людей, разграбили город, церкви, монастыри, и, зажегши их, ушли с огромным полоном и всякого рода добычей. Примеру Татар последовала и Мордва; она собралась, внезапно ударила на область Нижегородскую и разграбила то, что осталось от погрома Арапши. Когда Димитрий Константинович успел восстановить некоторый порядок в своем княжении и собрал новую рать, то первым делом Русских князей была месть коварной Мордве. Суздальская рать, под начальством Бориса Константиновича Городецкого и Семена, одного из сыновей Димитрия Константиновича, соединилась с московским воеводой Федором Андреевичем Свиблом, и следующей зимой жестоко повоевала Мордовские волости; причем ограбила и пожгла их села и зимницы, и увела в плен большое количество женщин и детей. Многие Мордвины, приведенные живыми в Нижний, были подвергнуты разным казням; между прочим их влачили по льду на Волге и травили псами. (Утонувший в Пьяне княжич Иван был вынут из воды и погребен в Нижегородском Спасском соборе еще в августе, т. е. вскоре по уходу Арапши.)
Мамай спешил воспользоваться ударом, нанесенным главному союзнику Московского князя, и готовил такой же удар как ему самому, так и другому его союзнику Олегу Рязанскому. Уже Арапша после похода в Суздальскую землю, той же осенью, изгоном (набегом) ходил на Рязанскую землю и часть ее попленил и пограбил. Захваченный врасплох, Олег Иванович попался было в плен, но вырвался и убежал, весь израненный татарскими стрелами. Летом следующего 1378 года Мамай отправил на Рязань и Москву большое войско под начальством мурзы Бегича. Димитрий Иванович понял грозившую опасность и на этот раз не опоздал своею помощью; он лично приспел со своей ратью на южную сторону Оки и встретил Татар на берегах ее правого притока Вожи, верстах в 15 от Переяслава-Рязанского. Несколько дней оба войска стояли друг против друга на разных берегах. 11 августа Татары первые перешли речку и вступили в бой. Но Димитрий уже изготовил свою рать. Одним ее крылом начальствовал Даниил Пронский, другим — московский окольничий Тимофей Вельяминов. Сам великий князь ударил на врагов с главным полком. Татары недолго выдерживали бой и побежали обратно за Вожу. При этом много их было побито и перетонуло в реке. В числе павших находился сам Бегич и некоторые знатнейшие мурзы, как-то: Хазибей, Коверга, Карулук, Кастрок. Наступившая ночь помешала преследованию со стороны Русских. На следующее утро был густой туман. Только когда он рассеялся, Димитрий перешел через реку и погнался за Татарами. Нагнать их было уже невозможно; но зато Русь собрала большую добычу, потому что враги в поспешном бегстве побросали свои шатры и телеги, наполненные разным добром. (Памятником Вожинской битвы служат высокие курганы, под которыми погребены павшие воины.)
Доселе Димитрий сохранял еще даннические отношения к Орде, хотя платил дани гораздо уменьшенные в сравнении со своими предшественниками. На Воже была одержана первая большая победа Руси над своими поработителями. Это уже было открытое и решительное восстание великого Московского князя против Золотой Орды. Можно представить себе ярость Мамая и золотоордынских мурз, когда беглецы принесли им весть о своем поражении. Прежде всего он спешил выместить свою досаду на Рязанской области. Собрав остатки разбитой рати, он бросился на Рязань. Не ожидая такого скорого возвращения Татар после их поражения, Олег Рязанский оказался неготовым к обороне и удалился на левую лесную сторону Оки. Татары пожгли его стольный Переяславль и некоторые другие города, разорили множество сел и увели большое количество пленников. Это внезапное нападение должно было послужить предвестием более страшной бури, т. е. опустошения самого Московского княжения. Но, испытав его могущество, Мамай решил приготовить прежде большие силы, чтобы напомнить Руси Батыево нашествие. Приготовления его совершались тем успешнее, что Мамаю удалось восстановить единовластие в Золотой Орде. Он велел убить молодого хана Могамеда и самому себе присвоил ханский титул, хотя и не принадлежал к царскому роду Джучидов.
Во время описанных событий в Орде проживал помянутый выше московский крамольник, сын тысяцкого Иван Васильевич Вельяминов. На Воже после поражения Татар Русские захватили в их стане одного попа с мешком каких-то трав и зелий. В нем заподозрили лазутчика или злоумышленника, подосланного Вельяминовым; подвергли его пытке, а потом сослали на озеро Лаче («идеже бе Данило Заточенник», — прибавляет летопись).
А в следующем 1379 году сам Иван Вельяминов, отважившийся явиться на Руси, с помощью какой-то хитрости был схвачен в Серпухове и привезен в Москву. Семья Вельяминовых была тогда еще в силе. Тимофей Васильевич, дядя Ивана, состоял окольничим и большим боярином; а Николай Васильевич, брат Ивана, находился в свойстве с великим князем (имея женой его свояченицу). Однако, не помогли Ивану ни известная боярская вольность, ни знатная родня: Димитрий изрек над ним смертный приговор. Утром, 20 августа, за стенами столицы, на Кучкове поле, в присутствии многочисленной толпы, Вельяминову мечом отрубили голову. Эта публичная казнь знатного боярина, судя по словам летописи, у многих вызывала слезы и вообще произвела на народ сильное впечатление. Очевидно, молодой Димитрий Московский, мужественно справляясь с внешними врагами, и дома у себя держал власть твердой рукой. Сообщник Ивана Вельяминова, сурожанин Некомат, спустя несколько лет, также был казнен в Москве{30}.
Не успел великий князь Димитрий Иванович со своими боярами и дружиной отдохнуть от недавних походов против Татар и Литвы, как летом 1380 года в Москву пришла грозная весть: Мамай поднялся со всей своей ордой и идет на Русь. Не довольствуясь тем, что собрал всю свою силу Татарскую и Половецкую, старый хан нанял еще в свою службу отряды Бесермен (закаспийских мусульман), Алан, Черкес и крымских Фрягов (Генуэзцев). Мало того, он заключил союз с недругом Москвы великим литовским князем Ягеллом Ольгердовичем, который обещал соединиться с ним, чтобы вместе разгромить Московскую землю. Вести добавляли, что Мамай исполнился великой ярости против Русских князей за поражение татарского войска на реке Воже, что он хочет их совершенно истребить, а вместо них посадить на Руси своих баскаков; грозит даже искоренить саму православную веру и взамен ее ввести свою бусурманскую (т. е. мусульманскую). В подтверждение этих вестей прискакал гонец от великого князя рязанского Олега Ивановича. Этот последний, бывший перед тем временем в единении и приязни с Московским князем, извещал, что Мамай уже перешел на правую сторону Дона и прикочевал к устью реки Воронежа или к пределам Рязанской земли.
Опечалился Димитрий Иванович при виде такой черной тучи, надвигавшейся на Русь, и прежде всего, по обычаю благочестивых Русских князей, прибег к молитве и покаянию. А затем, ободрясь духом и не теряя времени, послал гонцов во все концы своей земли с повелением, чтобы наместники его и воеводы спешили с ратными людьми в Москву. Разослал также грамоты к подручным себе и соседним князьям Русским, убедительно просил их как можно скорее идти к нему на помощь со своими дружинами; прежде же всего послал за своим двоюродным братом и другом Владимиром Андреевичем Серпуховским. Последний не замедлил явиться на этот призыв. Вскоре со всех сторон стали собираться в Москву ратные люди. Начали прибывать и подручные князья.
Между тем приехали послы от самого Мамая и потребовали у великого князя того же выхода (дани), который Русь платила Орде при хане Узбеке, и той же покорности, какая была при старых ханах. Димитрий собрал своих бояр и подручных князей. На совете присутствовали и духовные лица. Духовенство говорило, что подобает утолить ярость Мамаеву великой данью и дарами, чтобы не пролилась кровь христианская и не были разрушены святые храмы от неверных. Эти советы уважены. Великий князь одарил татарское посольство и отпустил его назад; а вместе с тем отправил к хану со многими дарами и с мирными предложениями собственного посла Захария Тютчева, которому даны были два толмача, умеющие говорить по-татарски. Плохая однако была надежда умилостивить дарами злого Татарина, и военные приготовления деятельно продолжались. По мере того как увеличивалось собиравшееся в Москву Русское ополчение, росло в Русских людях воинственное воодушевление, росла охота помериться силами с Татарской Ордою в открытом поле и уничтожить вконец ненавистное иго. Недавняя победа на Воже была у всех в свежей памяти. Воспрянула древняя отвага в русском сердце, воскресал дух русской удали и молодечества, на время придавленный тяжелой судьбой. Вновь росло сознание Русского народного единства и Русской силы.
Бодрость духа сказывалась также в обычных пирах и попойках, которыми сопровождались сборы на войну. Великий князь и его бояре усердно угощали областных князей и воевод, прибывающих со своими дружинами.
Был пир у боярина Николая Васильевича Вельяминова, который держал Коломенскую тысячу (был Коломенским воеводой). На пиру в числе других князей присутствовал и Димитрий Иванович с братом своим Владимиром Андреевичем. Вдруг прискакал гонец от Захария Тютчева с новыми недобрыми вестями. Тютчев, достигнув Рязанских пределов, узнал, что Мамай неотложно идет на Московскую землю и что к нему пристал не только Ягелло Литовский, но и Олег Рязанский. Последний изменил Димитрию и теперь сносится грамотами с ханом и с Ягайлом. Олег приглашает Ягайла поделить между собой Московские волости; он уже уверяет Мамая, что Димитрий не отважится выйти против Татар и убежит на север в самые дальние места.
Хан условился с Ягайлом и Олегом сойтись на берегах Оки на Семенов день, т. е. первого сентября, чтобы отсюда всем вступить в Московскую землю.
Весть об измене Олега Рязанского наполнила еще большей скорбью сердце великого князя. Однако, она нисколько не поколебала его решимости и бодрости. На общем совете положили ускорить приготовления к войне, идти навстречу Мамаю в самые степи, не дожидаясь его прихода в Московскую землю, и, если можно, предупредить его соединение с Ягайлом и Олегом. Тем князьям и воеводам, которые не успели еще придти в Москву или которым не по дороге было заходить в нее, Димитрий послал гонцов с грамотами, чтобы шли прямо к Коломне: этот город назначен сборным местом всех Русских ополчений. А, между тем, великий князь снарядил крепкую сторожу, т. е. конный разведочный отряд, под начальством трех надежных дружинников: Родиона Ржевского, Андрея Волосатого и Василия Тупика. Они должны были ехать в придонскую степь на Быструю Сосну под самую Орду Мамаеву, чтобы «добыть языка», т. е. захватить пленников, от которых можно было бы в точности узнать о положении дел и намерении неприятеля.
С нетерпением ожидал князь вестей от этих разведчиков. Не дождавшись их, он снарядил вторую сторожу под начальством Климента Поленика, Ивана Свяслова и Григория Судока и приказал им возвращаться как можно скорее. Дорогой эта вторая сторожа повстречала Василия Тупика, который отряжен был от первой сторожи наперед с добытым языком или с вестями. Разведчики приехали в Москву и донесли князю, что Мамай, несомненно, идет на Русь со всей Ордой, что великие князья Литовский и Рязанский действительно с ним в союзе, но что хан не спешит: с одной стороны, он поджидает на помощь Ягайло с Литвой, а с другой — ждет осени, когда на Руси поля будут убраны и Орда может воспользоваться готовыми запасами. Молва прибавляла, что, уже собираясь на Русь, хан разослал по своим улусам такой наказ: «не пашите землю и не заботьтесь о хлебе; будьте готовы на русские хлебы».
Димитрий Иванович повелел областным полкам спешить под Коломну к 15 августа, т. е. к Успеньеву дню. Но прежде нежели выступить в дальний поход, благочестивый вождь поехал взять благословение у святого мужа в обитель Живоначальной Троицы. Она в те времена еще не отличалась ни каменными величественными строениями, ни позлащенными главами богатых храмов, ни многочисленной братией; но уже была знаменита подвигами своего основателя и игумена Сергия Радонежского. Слава его суровой аскетической жизни и духовной прозорливости была уже так велика, что князья и бояре нередко просили его молитв и благословения; сами епископы и митрополиты (напр. Алексей и Киприан) обращались к нему за советами и помощью.
В эту достославную обитель 15 августа, в день св. Фрола и Лавра, приехал Димитрий Иванович Московский, в сопровождении некоторых князей, бояр и многих своих отроков или дворян, дабы, по выражению летописи, «Живоначальной Троице помолиться и у игумена Сергия благословиться». Надеялся он, конечно, услышать от святого мужа и какое-либо пророческое слово. Отстояв обедню в Троицком храме и приняв игуменское благословение, великий князь хотел ехать в обратный путь, ибо время было дорого. Но Преподобный упросил его остаться еще немного и вместе со своими спутниками разделить скромную монастырскую трапезу.
После трапезы игумен сказал великому князю:
«Почти дарами и воздай честь нечестивому Мамаю; да видев твое смирение, Господь Бог вознесет тебя, а его неукротимую ярость и гордость низложит».
«Я уже сие сотворил, отче, — отвечал Димитрий. — Но он наипаче с великою гордостию возносится».
«Если так, — молвил Преподобный, — то его ждет конечно погубление и запустение; а тебе от Господа Бога и Пре-чистыя Богородицы и святых его будет помощь, и милость, и слава».
Из числа монастырской братии выдавались два инока своим высоким ростом, крепким сложением и мужественным лицом. Их звали Пересвет и Ослябя; до поступления в монастырь они слыли богатырями, умели строить полки к битве и отличались ратными подвигами. Пересвет, в миру носивший имя Александра, был знатного рода: он происходил из Брянских бояр.
«Дай мне сих двух воинов от твоего полку чернеченского», — сказал великий князь Сергию.
Преподобный ничего не возразил и велел обоим братьям, не медля, изготовиться к ратному делу. Послушные иноки с охотой исполнили повеление игумена и тотчас облеклись в оружие, Сергий дал еще каждому из них схиму с нашитым на нее крестом для того, чтобы возлагать поверх шлемов.
«Мир вам, братия моя, возлюбленная о Христе, Пересвете и Ослябя, постраждите яко доблии воины Христовы; понеже пришло ваше время». — И, обратясь к Димитрию, прибавил: «Воттебе, княже, мои оружники, а твои извольники».
Отпуская гостей, игумен осенил крестом великого князя и сто спутников, окропил освященной водою и вновь сказал пророческим голосом:
«Господь Бог будет тебе помощник и заступник; Он победит и низложит твоих супостатов и прославит тебя».
Преподобный Сергий, хотя и строгий, отрекшийся от мира подвижник, был, однако, пламенный русский патриот. Он горячо любил родину и никому не уступал в ревности к ее освобождению от постыдного ига. Вещие слова преподобного наполнили радостью и надеждой сердце великого князя. Возвратясь в Москву, он не медлил долее своим выступлением.
Если мы вернемся с небольшим за полтораста лет назад и припомним сборы южнорусских князей в поход против Татар, тогда еще неведомых врагов, только что появившихся на пределах Руси, то увидим великую разницу. В то время наши князья, Мстислав Удалой Галицкий, Мстислав Киевский и другие, гордые своими славными предками и своими храбрыми дружинами, привыкшие к победам Руси над степными варварами, отправлялись в степи шумно и весело; соперничали друг с другом и спорили о том, кто старше; а некоторые думали, как бы напасть на врага прежде других, что-бы не разделять с ними победы и добычи. Гордость и строптивость их была наказана жестоким поражением на берегах речки Калки. Теперь не то. Наученные горьким опытом и смиренные тяжким игом, севернорусские князья, собравшиеся вокруг Димитрия Московского, покорно и единодушно идут за своим вождем; они понимают, что в их единении заключается главная сила Русской земли. Сам великий князь приготовляется к делу обдуманно и осторожно; призывает часто на совет князей и бояр, неоднократно посылает разведывать о силах и намерениях неприятеля; а главное, предпринимает все не иначе как с молитвой и с благословением церкви.
20 августа, ясным утром Московская рать выступала в поход. Димитрий Иванович с князьями и воеводами сначала горячо молился в соборном Успенском храме; припадал здесь ко гробу св. Петра митрополита и просил его о помощи против врагов. Заступавший митрополита епископ служил напутственный молебен; осенил крестом великого князя и его спутников и окропил их освященной водой. Из Успенского собора Димитрий перешел в ближний храм архангела Михаила и там поклонился гробам своего отца и деда. Затем он простился с супругой и детьми (Василием и Юрием), сел на своего любимого коня и выехал из Кремля к войску. Оно запрудило все улицы и площади, прилегавшие к Кремлю. Отборная часть его выстроилась на главной (Красной) площади тылом к Большому посаду (ныне Китай-город), а лицом к трем кремлевским воротам, именно: Никольским, Фроловским (ныне Спасским) и Константино-Еленским (ближние к Москве-реке). Посланные из Кремля священники и диаконы с хоругвями, иноками и освященной водой обходили площадь, осеняли крестами и кропили ратников.
Полки представляли величественное зрелище. Воины и кони их имели бодрый вид; доспехи и оружие ярко блистало на утреннем солнце. Кольчатые железные брони или стальные калантыри (панцирь из блях), шлемы с остроконечными верхушками (яловицами), продолговатые щиты, окрашенные в любимый красный цвет, тугие луки и колчаны со стрелами, острые копья, частью кривые булатные сабли, частью прямые мечи — вот в чем состояли доспехи и оружие русских воинов того времени. Над войском во множестве развевались знамена на высоких древках или так называемые «стяги»; а поднятые вверх копья имели подобие целого леса. Наиболее нарядными, большей частью позолоченными доспехами и также яркими, сверху наброшенными плащами или приволоками отличались предводители русской рати, т. е. князья и воеводы. Из среды их особенно выдавался сам Димитрий Иванович как своим великокняжеским облачением, так и мужественной, сановитой наружностью. Это был высокий, плотный мужчина, темноволосый, с окладистой бородой и большими, умными глазами. Он находился еще в полном цвете сил и здоровья; ему было не более тридцати лет отроду. Рядом с ним выехал из Кремля его любимый двоюродный брат Владимир Андреевич, который был еще моложе Димитрия. Вокруг них ехала свита из собравшихся в Москву подручных князей, каковы: Белозерские Федор Романович и Семен Михайлович, Андрей Кемский, Глеб Каргопольский и Кубенский, удельные князья Ростовские, Ярославские, Устюжские, Андрей и Роман Прозоровские, Лев Курбский, Андрей Муромский, Юрий Мещерский, Федор Елецкий и другие.
Все Московское население высыпало на проводы ополчения. Женщины голосили, расставаясь со своими мужьями, братьями и родственниками. Великая княгиня Евдокия Дмитриевна с супругой Владимира Андреевича Еленой Ольгердовной и другими княгинями и с боярынями московскими у Кремлевских ворот делали последние проводы отъезжающим. В слезах Евдокия не могла и слова вымолвить. Великий князь, смотря на нее, сам едва не заплакал; однако удержался, чтобы не подать пример слабости для воинов, и только кроткими словами утешал супругу.
Остановясь перед ратью, он сказал громко окружающим его:
«Братия моя милая, не пощадим живота своего за веру христианскую, за святые церкви и за землю Русскую!»
«Готовы сложить свои головы за веру Христову и за тебя, Государь великий князь!» — отвечали голоса из толпы.
Затем ударили в бубны, затрубили в трубы, и войско двинулось в поход. Во избежание тесноты, рать разделилась и пошла на Коломну тремя дорогами: одну ее часть с Владимиром Андреевичем великий князь отпустил на Брашево (Бронницы), другую с Белозерскими князьями послал Болванской дорогой, а третью сам повел на Котел. Евдокия, княгини и боярыни взошли на высокий великокняжеский терем и, сидя в «набережных сенях», долго еще сквозь слезы смотрели в южные окна через Москву-реку и Замоскворечье на удаляющееся ополчение, которое бесконечной змеей растянулось по дорогам. За войском следовал длинный обоз с съестными запасами и всякой походной рухлядью. Кроме того, воины, по обычаю русских походов, сложили на телеги более тяжелые части своего вооружения, т. е. брони, щиты и т. п. А князья и бояре имели при себе особые обозы и многочисленных слуг.
Семейство свое и город Москву великий князь на время отсутствия поручил воеводе Федору Андреевичу Кобылину (сын упомянутого выше Андрея Кобылы). Он взял с собой в поход из Москвы десять гостей — сурожан, т. е. русских купцов, ездивших по торговым делам в Кафу, Сурож (Судак) и другие крымские города, а также посещавших и саму Золотую Орду. Эти бывалые люди хорошо знали южные пути, пограничные города и селения, степные зимовники и кочевья Татар; они могли служить войску как надежными проводниками, так и опытными людьми для закупки и отыскания продовольствия и всяких других потребных вещей (род провиантской артели). Надобно полагать, что эти русские люди оправдали доверие великого князя и хорошо служили войску, так как летописи сохранили нам все их имена: Василий Капица, Сидор Ельферьев, Константин Волков, Козьма Коверя, Семен Кортонос, Михайло Самарев, Тимофей Весяков, Димитрий Черный, Дементий Сараев, Иван Ших.
24 августа великий князь достиг города Коломны. Не доезжая нескольких верст до города, на речке Сиверке, припое впадении в Москву-реку, встретили великого князя воеводы уже собравшихся здесь полков. В городских воротах Димитрия ожидали коломенский епископ Герасим и священники с крестами и иконами. На другой день после заутрени происходил великокняжеский смотр всему войску под Коломной на широком лугу или так называемом Девичьем поле, причем собственно Московская дружина с великокняжеским знаменем стояла в каком-то саду Памфилове. При звуке воинских труб и бубнов Димитрий с Владимиром Храбрым объезжал ряды войск, и сердце его радовалось, смотря на эту многочисленную, бодрую рать. Тут он разделил все ополчение на обычные четыре походные полка и каждому назначил предводителей. Главный или великий полк он оставил подлинным своим начальством; в свой полк поместил и удалых князей Белозерских. Кроме собственной Московской дружины, в этом главном полку находились местные воеводы, начальствовавшие следующими дружинами: Коломенскою — тысяцкий Николай Васильевич Вельяминов, Владимирскою — князь Роман Прозоровский, Юрьевскою — боярин Тимофей Валуевич, Костромскою — Иван Родионович Квашня, Переяславскою — Андрей Серкизович. Полк правой руки великий князь поручил двоюродному брату Владимиру Андреевичу Серпуховскому и придал ему князей Ярославских; под Владимиром воеводами были: бояре Данило Белоус и Константин Кононович, князь Федор Елецкий, Юрий Мещерский и Андрей Муромский. Левая рука вверена князю Глебу Брянскому, а передовой полк двум князьям, Димитрию и Владимиру Всеволодовичам (Друцким?).
Надобно полагать, что здесь великий князь окончательно убедился в измене Олега Рязанского, который до этой минуты хитрил и продолжал дружески сноситься с Димитрием. Вероятно, это обстоятельство и побудило этого последнего, вместо того, чтобы перейти Оку под Коломной и вступить во внутренние пределы Рязанской земли, уклониться несколько к западу, чтобы их миновать. Может быть, принимая это направление, он также давал время присоединиться к нему тем московским отрядам, которые еще не успели собраться.
На следующее утро упомянутого смотра князья и бояре отстояли обедню в соборном Коломенском храме, благословились у владыки Герасима и выступили в дальнейший поход левым прибрежьем Оки. Достигнув устьев реки Лопасны, войско остановилось. Тут присоединился к нему воевода Тимофей Васильевич Вельяминов; он привел тех ратников, которые собрались в Москве уже после выступления великого князя. Димитрий выслушал новые вести о положении своих неприятелей и повелел войску в этом месте перевозиться за Оку. Когда окончилась переправа, он вновь сделал смотр всему ополчению, и вновь велел его сосчитать. Летописцы наши, очевидно, преувеличивают число русского войска, говоря, что насчитали более 200 000 ратников. Мы будем ближе к истине, если по некоторым соображениям предположим, что их было слишком сто тысяч. Во всяком случае летописцы совершенно верно замечают, что такой великой рати еще никогда не выставляла Русская земля. А, между тем, эта рать собрана была далеко не со всей Русской земли, но только во владениях Московского великого князя и подручных ему мелких удельных князей Северо-Восточной Руси.
Ни один из областных князей того времени не принял участия в столь славном предприятии, хотя Димитрий всюду посылал гонцов с грамотами. Князья эти или боялись Татар, или завидовали Москве и не желали помогать усилению своего соперника. Не говоря уже об Олеге Рязанском, великий князь тверской Михаил Александрович также не пришел на помощь Москвитянам. Даже собственный тесть Московского князя Димитрий Константинович Нижегородский не только сам не явился, но и совсем не прислал своих дружин зятю. Не явились также Смоляне и Новгородцы. А Черниговцы, Киевляне и Волынцы в то время находились под властью Литовской. Димитрий Иванович однако не смущался безучастием других областей. Он только жалел, что у него мало пешей рати, которая при скором походе не могла всегда поспевать за конницей. Поэтому он оставил у Лопасны помянутого воеводу Тимофея Васильевича Вельяминова, чтобы тот собрал все отставшие или рассыпавшиеся отряды и в порядке привел бы их в главную рать. По всем признакам, воевода успешно исполнил это поручение.
От Лопасны войско двинулось прямо к верхнему Дону, направляясь вдоль западных рязанских пределов или собственно по древней земле Вятичей. Великий князь строго наказал, чтобы ратники на походе не обижали жителей, не грабили и не убивали их. Он, очевидно, избегал всякого повода раздражать против себя Рязанцев, чтобы они не вздумали враждебно действовать у него в тылу. И действительно, благодаря разумным распоряжениям вождей, весь этот переход совершился довольно скоро и благополучно. Притом и сама погода благоприятствовала походу: хотя осень уже начиналась, но стояли ясные, теплые дни, и почва была сухая.
Во время этого похода Димитрий Иванович получил еще помощь. К нему приспели со своими дружинами два Ольгердовича, Андрей Полоцкий, княживший тогда во Пскове, и Димитрий Корибут Брянский. Этот последний (особый от упомянутого выше Димитрия Трубчевского) подобно брату Андрею, поссорившись с Ягеллом, временно вступил в число подручников великого князя Московского. Димитрий Иванович обрадовался приходу двух Ольгердовичей в особенности потому, что они славились своей воинской опытностью, а также могли быть полезными на случай войны с их братом Ягеллом.
Следуя на всем этом походе правилам осторожности и предусмотрительности, великий князь постоянно собирал вести о положении, силах и намерениях своих неприятелей. Между прочим, он отрядил вперед расторопного боярина Семена Мелика с отборной конницей; в ее числе находились московские дворяне Кренин, Тынин, Горский, Чириков, Карп Александрович и другие, известные своим удальством и смелостью. Им дано поручение ехать под самую татарскую сторожу, наблюдать за неприятелем и сообщать о нем верные сведения. Очевидно, разведочная часть (то, что мы называем рекогносцировкой) — это необходимое условие успеха на войне — составляла особую заботу главного предводителя Русской рати и его умных советников.
Приблизясь к Дону, Димитрий Иванович остановил полки и расположился на месте, называвшемся Березой, где и подождал отставшую пешую рать. Тут явились к нему дворяне Петр Горский и Карп Александрович, присланные боярином Меликом с добытым языком, т. е. с захваченным в плен татарином, который оказался из свиты самого Мамая. Под угрозой жестокой пытки начали допрашивать его и узнали следующее: Мамай стоит уже на Кузьминской гати; подвигается вперед медленно, ибо все ожидает Олега Рязанского и Ягелла Литовского; о близости Димитрия Московского он пока не ведает, полагаясь на грамоты Олега, который уверял его, что Московский князь не отважится выйти навстречу. Однако можно было думать, что дня через три Мамай перейдет на левую сторону Дона. В то же время пришли вести и с другой стороны: Ягелло, выступивший на соединение с Мамаем, стоял уже на берегах Упы у Одоева.
Димитрий Иванович начал совещаться с князьями и воеводами.
«Где давать битву? — спрашивал он. — Дожидаться ли Татар на этой стороне или перевозиться на ту сторону?»
Мнения разделились. Некоторые голоса склонялись к тому, чтобы не переходить реку и не оставлять у себя в тылу Литву и Рязанцев; в случае неудачи легче будет отступить и уйти в свою землю. Но другие были противного мнения, в том числе и братья Ольгердовичи, которые с особой убедительностью настаивали на немедленной переправе за Дон.
«Если останемся здесь, — рассуждали они, — то дадим место малодушию. А если перевеземся на ту сторону Дона, то крепкий дух будет в воинстве твоем. Зная, что отступить и бежать некуда, что остается только победить или лечь костьми, воины будут сражаться мужественно. А что языки (вести) страшат нас несметной татарской силой, то не в силе Бог, но в правде». Приводили также Димитрию известные по летописям примеры его славных предков: так, Ярослав, переправясь за Днепр, победил окаянного Святополока; Александр Невский, перейдя реку, поразил Шведов. Напоминали и необходимость предупредить соединение Ягайла с Мамаем.
Великий князь решительно принял мнение Ольгердовичей и поощрял более осторожных воевод такими словами:
«Любезные друзья и братья! Ведайте, что я пришел сюда не затем, чтобы на Олега смотреть или реку Дон стеречь, но дабы Русскую землю от пленения и разорения избавить или голову свою за всех положить; честная смерть лучше плохого живота. Лучше было бы мне нейти против безбожных Татар, нежели, пришед и ничтоже сотворив, воротиться вспять. Ныне же пойдем за Дон и там или победим и все от гибели сохраним, или сложим свои головы за святые церкви, за православную веру и за братью наших христиан».
На решимость Димитрия немало подействовала и полученная перед тем грамота от игумена Сергия. Посылаемые от великого князя на Москву гонцы извещали его супругу, духовенство и оставшихся бояр о походе Русской рати. Преподобный игумен справлялся о ней с горячим участием и прислал великому князю грамоту, в которой вновь благословил его на подвиг, побуждал биться с Татарами и обещал победу. «Чтобы еси, господине, таки пошел, — писал он. — А поможетти Бог и Пречистая Богородица». С грамотой Сергий прислал Димитрию и освященный хлебец или просфору.
7 сентября, в пятницу, накануне праздника Рождества Богородицы, Русское войско придвинулось к самому Дону. Великий князь велел нарубить деревьев и хворосту в соседних дубравах и наводить мосты для пехоты, а для конницы искать бродов; что не представляло больших трудностей, так как Дон в тех местах еще близок к своим верховьям и не отличается ни шириной, ни глубиной своего течения.
Распоряжения эти оказались вполне благоразумны, и более нельзя было терять ни одной минуты. К великому князю прискакал со еврей сторожей Семен Мелик и доложил, что он уже бился с передовыми татарскими наездниками и что гнались за ним до большой Русской рати; что сам Мамай уже на Гусином броду; он теперь знает о приходе Димитрия и спешит к Дону, чтобы загородить Русским переправу до прибытия Ягайла. О последнем также получилось известие, что он уже двинулся от Одоева навстречу Мамаю.
К ночи Русская рать успела переправиться за Дон и расположилась на лесистых холмах при впадении в него реки Непрядвы. За этими холмами лежало широкое десятиверстное поле, называвшееся Куликовым; посреди его протекала речка Смолка, к верховьям которой с обоих сторон шли отлогие спуски. За этой-то речкой, на противоположных возвышениях разбила свой стан орда Мамая, который пришел сюда в то же время, но уж к ночи, и таким образом не успел помешать русской переправе. На самом возвышенном месте поля, на так называемом Красном холме, поставлен был шатер самого хана, а около него располагались ставки его ближних воевод или темников. Окрестности Куликова поля представляли пересеченную овражистую местность, были покрыты кустарником и рощами, а отчасти дебрями, т. е. лесными зарослями на влажных местах.
В числе главных воевод у Димитрия Ивановича находился Димитрий Михайлович Боброк, Волынский боярин. В те времена Москва, как мы знаем, привлекала к себе большое количество выходцев из других русских земель. Особенно приходили многие бояре и дворяне из Северной и Черниговской Земли, а также из земли Волынской. Это были люди большей частью предприимчивые, опытные и усердные. К таким-то выходцам принадлежали один из безудельных князей Волынских, Димитрий Михайлович, прозванный Боброк. Он вступил в службу Московского князя и даже породнился с ним, получив руку его сестры Анны. Боброк уже успел отличиться несколькими победами, предводительствуя полками великого князя Московского в его войнах с соседями. Вообще он слыл человеком очень искусным в ратном деле, даже знахарем. Он умел гадать по разным знамениям, и вызвался показать великому князю приметы, по которым можно узнать судьбу предстоявшего сражения.
Летописное сказание передает таким образом это гадание. Ночь была теплая и тихая. Великий князь и Димитрий Боброк сели на коней, выехали на Куликово поле, стали между обеих ратей и, обратясь лицом к Татарам, начали прислушиваться. До них доносились великий клич и стук, как будто происходило шумное торжище или город строили и в трубы звучали. Позади татарского стана слышались завывания волков; на левой стороне, носясь в воздухе, клектали орлы и граяли вороны; а на правой стороне, над рекой Непрядвой, вились стаи гусей, лебедей и уток и трепетно плескали крыльями, как бы перед страшной бурей.
«Что слышал еси, господине княже?» — спросил Волынец.
«Слышал, брате, страх и грозу велию», — отвечал Димитрий.
«Обратись, княже, на полки русские».
Димитрий повернул коня. На русской стороне была тишина великая.
«Что, господине, слышишь?» — переспросил Боброк.
«Ничего не слышу, — заметил великий князь, — только видел я будто зарево, исходящее от многих огней».
«Господине княже, благодари Бога, Пречистую Богородицу, великого чудотворца Петра и всех святых, — молвил Боброк, — огни суть доброе знамение. Призывай Господа Бога на помощь и не оскудевай верою».
«Есть у меня еще примета», — сказал он, сошел с коня и припал к земле правым ухом. Долго прислушивался, потом встал и понурил голову.
«Что же, брате, поведай мне, какова примета?» — спросил Димитрий.
Воевода не отвечал ни слова и был печален, даже заплакал. Слезы эти смутили великого князя, и он усиленно просил рассказать примету. Боброк наконец заговорил:
«Господине княже, скажу тебе единому; ты же никому не поведай. То две приметы: одна тебе на велию радость, а другая на велию скорбь. Слышал я землю горько и страшно плачущую надвое: на одной стороне будто женщина кричит татарским голосом о чадах своих и бьется, проливая токи слез; а на другой стороне будто девица плачет и вопит свирепым голосом в великой скорби и печали. Много я тех примет испытал и во многих битвах бывал. Уповай на милость Божию: ты одолеешь поганых Татар; но воинства твоего христианского падет многое множество».
Димитрий, в свою очередь, прослезился при этих словах и сказал: «Да будет воля Господня». Он обещал никому не говорить о знамениях, чтобы не смутить сердца воинов.
Действительно, в эту ночь, если верить сказанию, волки страшно выли, и было их такое множество, как будто сбежались со всей вселенной. Всю ночь также слышались граяния воронов и клектанье орлов. Хищные звери и птицы как бы чуяли близкое кровопролитие и запах многочисленных трупов.
Утро 8 сентября было очень туманно: густая мгла мешала видеть движение полков; только на обеих сторонах поля раздавались звуки воинских труб. Но часу в 9-м туман начал рассеиваться, и солнце осветило русские полки, строившиеся в боевой порядок. Полки эти уже выдвинулись вперед и заняли такое положение, что правым боком они упирались в овраги и дебри речки Нижнего Дубика, впадающей в Непрядву, а левым в крутоярье Смолки, там, где она делает северный заворот. На правом крыле Димитрий поставил братьев Ольгердовичей, а князей Белозерских поместил на левом. Пехота большей частью была выставлена в передовой полк. Этим полком по-прежнему начальствовали братья Всеволодовичи; к нему же присоединились боярин Николай Васильевич Вельяминов с Коломенцами и Семен Мелик со своим сторожевым отрядом. В большом или среднем полку под самим великим князем воеводствовали Глеб Брянский и великий московский боярин Тимофей Васильевич Вельяминов. Кроме того, Димитрий отрядил еще запасный или засадный полк (что теперь называется «главный резерв»), который поручил брату Владимиру Андреевичу и упомянутому Волынскому боярину Димитрию Михайловичу Боброку. Этот конный полк стал в засаду за левым крылом в густой дубраве над рекой Смолкой, так что он был совершенно скрыт от взоров неприятеля. Выбор этого места обнаруживал весьма проницательный воинский взгляд. Полк был помещен таким образом, что мог легко подкрепить сражающихся, а кроме того прикрывал обозы и сообщение с мостами, наведенными на Дону, т. е. единственный путь отступления в случае неудачи.
Устроив полки, великий князь на своем борзом коне объезжал ряды воинов и говорил им: «Возлюбленные отцы и братия, Господа ради и Пречистой Богородицы и своего ради спасения подвизайтеся за православную веру и за братию нашу». Бодрость и мужество светились на лицах русских ратников; воинственные клики слышались в ответ на этот призыв.
На челе великого или главного полку стояла собственная дружина великого князя и развевалось его большое черное знамя с вышитым на нем ликом Спасителя. Димитрий сошел с богато убранного коня, снял с себя златотканый плащ или великокняжую приволоку; возложил ее на любимца своего боярина Михаила Андреевича Бренка, посадил его на своего коня и велел носить перед ним большое черное знамя. А сам покрылся сверх брони простым плащом и пересел на другого коня. Он вынул из-за пазухи крест с заключенной в нем частицей Животворящего древа, приложился к нему, вкусил освященную просфору игумена Сергия и, творя молитву, поехал в сторожевом полке, чтобы впереди его собственноручно ударить на врагов.
Тщетно князья и воеводы удерживали его. «Тебе подобает стоять особо от битвы, — говорили они, — и смотреть на сражающихся, а потом честить и жаловать оставшихся в живых и творить память по убиенным. Если же тебя, Государя, лишимся, то уподобимся стаду овец без пастыря; придут волки и распугают нас».
«Братия моя милая, — отвечал Димитрий, — добрыя ваши речи и похвалы достойныя. Но если я вам глава, то впереди вас хочу и битву начать. Умру или жив буду — вместе с вами».
Часов в одиннадцать утра с противоположных холмов двинулась татарская рать, откуда брала свое начало речка Смолка, т. е. к середине Куликова поля. Страшно было смотреть на эти две грозные силы, шедшие друг на друга. Вид их был неодинаков. Русское воинство отличалось червлеными щитами и светлыми доспехами, сиявшими на солнце; а татарское от своих темных щитов и серых кафтанов издали походило на черную тучу. Передний татарский полк в средней своей части, так же как и русский, состоял из пехоты (может быть, наемные генуэзские кондотьеры). Она двигалась густой колонной, причем задние ряды клали свои копья на плечи передних; у последних они были короче, а у задних длиннее. В некотором расстоянии друг от друга рати вдруг остановились. Тут с татарской стороны выехал воин огромного роста, подобный древнему Голиафу, чтобы по обычаю тех времен начать битву единоборством и своим примером поощрить войско. Он был из знатных людей и назывался Чели-бей (по другим Темир-мурза).
Увидел его инок Пересвет, вместе с Ослябем шедший также в передовом полку, и сказал воеводам: «Сей человек себе подобного ищет; я хочу с ним видеться». «Отцы и братия, — воскликнул он, — простите меня грешного; брате Ослябе, моли за меня Бога! Преподобный отец игумен Сергий, помоги мне молитвою своею». И затем с копьем в руке поскакал на врага, имея на шлеме Сергиеву схиму с крестом. Завидев его, Татарин понесся ему навстречу. Противники ударили друг на друга с такой силой, что кони их упали на колени, а сами они мертвыми поверглись на землю.
Тогда обе рати двинулись в битве: Русские, призывая на помощь Господа и Богородицу, а Татары — Аллаха и Магомета. Димитрий показал пример мужества и воинской отваги. Он переменил несколько коней, сражаясь в передовом полку; когда же обе передовые рати смешались, отъехал к великому полку. Но дошел черед до этого последнего, и он опять принял личное участие в битве. А противник его хан Мамай со своими ближними темниками и телохранителями наблюдал сражение с вершины Красного холма.
Скоро место, где сошлись обе рати, сделалось до того тесным, что ратники задыхались в густой свалке. Расступиться в сторону было некуда; с обоих боков препятствовало тому свойство местности. Такой страшной битвы никто из Русских и не помнил. По выражению наших летописей, «копья ломались как солома, стрелы падали дождем, пыль закрывала солнечные лучи, мечи сверкали молниями, а люди падали как трава под косой, кровь лилась как вода и текла ручьями». Битва была по преимуществу рукопашная, следовательно самая кровопролитная. В тесноте воины схватывали противника левой рукой, а правой рубили его или кололи. Многие умирали под конскими копытами. Но и кони едва могли двигаться от множества трупов, которым в самое короткое время покрылось поле битвы. Полки смешались друг с другом: в одном месте одолевали Татары, в другом Русские. Ржание и топот коней, клики сражавшихся, треск оружия и стоны раненых производили такой шум, что воеводы передней рати тщетно пытались водворить порядок; никто их не слышал; да и сами они большей частью скоро пали геройской смертью.
Пешая русская рать уже полегла костьми. Пользуясь своим превосходством в числе и смертью многих русских вождей, Татары расстроили наши передние полки и стали теперь напирать на главную рать, т. е. на полки Московский, Владимирский и Суздальский. Тут некоторые молодые, неопытные Москвичи подались назад и произвели замешательство, так что толпа Татар прорвалась к большому знамени, подрубила у него древко и убила боярина Бренка, приняв его за великого князя. Но Глеб Брянский, Тимофей Васильевич и другие воеводы успели восстановить порядок и опять сомкнуть большой полк. Между тем на правой руке Андрей Ольгердович одолевал Татар; но он не дерзал гнаться за неприятелем, чтобы не отдаляться от большого полку, который не подвигался вперед. На последний навалило сильное Татарское полчище и пыталось его прорвать, но тщетно; хотя и тут многие воеводы, старавшиеся служить примером для воинов, уже были убиты.
Мы видели, что Димитрий и его опытные помощники, знакомые с татарской тактикой и очевидно хорошо осведомленные о местности, поставили полки таким образом, что Татары не могли их охватить ни с какой стороны. Следовательно, им оставалось только одно: где-либо прорвать русский строй и тогда уже ударить ему в тыл. Видя неудачу в центре, они с особой яростью устремились на левое наше крыло, куда их начальники и направили свои подкрепления. Здесь некоторое время кипел самый ожесточенный бой. Наконец, когда начальствовавшие левым полком князья Белозерские все пали смертью героев, этот полк замешался и стал все более и более подаваться назад под напором врагов. Теперь большому полку угрожала опасность быть обойденным с боку и с тыла; все Русское войско таким образом было бы отрезано от Донского пути, приперто к Непрядве и подверглось бы истреблению. Недаром Татары устремили главные свои усилия на левое наше крыло, а не на правое. Их воеводы, конечно, знали, в какой стороне находилось самое чувствительное место Русского войска. Уже раздавались неистовое гиканье и победные клики Татар. Но тут-то и сказалась замечательная предусмотрительность в приготовлении и расположении нашего засадного полка.
Уже давно князь Владимир Андреевич и воевода Димитрий Волынец из своей засады с напряженным вниманием следили за битвой (с помощью нескольких воинов, взобравшихся на деревья). Сердце горело у молодого князя, и он рвался в бой, особенно когда видел, что Татары в каком-то месте начинали одолевать Русских. Нетерпение его разделяли и многие другие пылкие юноши. Но опытный воевода сдерживал их пылкость.
«Какая польза от нашего стояния? Кому мы будем помогать после, когда уже будет поздно?» — наконец стали ворчать более нетерпеливые, особенно при известии, что Татары начали теснить наше левое крыло.
«Подождите еще немного, несносные вы Русские дети, — бранил их Боброк. — Будет еще вам кем тешиться, пить и веселиться».
Жестокая битва длилась уже часа два, и действительно требовалось большое терпение смотреть на нее и оставаться в бездействии, не лететь на помощь своим. Доселе Татарам помогало еще то обстоятельство, что солнечный свет ударял Русским прямо в очи, и ветер дул им в лицо. Но вот мало-помалу солнце зашло с боку, а ветер вдруг потянул в другую сторону. В то же время уходившее в беспорядке левое крыло и гнавшая его татарская рать поравнялись с той самой дубравой, где стоял засадный полк.
«Теперь и наш час приспел! — воскликнул Волынец Боброк. — Дерзайте братия и други. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!»
«Как соколы на журавлиное стадо», так устремилась русская засадная дружина на Татар, и ударила им в бок и в тыл. Это неожиданное нападение свежего войска сильно смутило врагов, утомленных долгой битвой и потерявших свой воинский строй. Они скоро были совершенно разбиты и рассеяны.
Между тем, Димитрий Ольгердович, предусмотрительно помещенный со своим отрядом за большим полком (т. е. в резерве), поспешил закрыть его бок, открывшийся с отступлением левого крыла, и таким образом главная татарская сила, продолжавшая напирать на большой русский полк, не успела его расстроить. Теперь же, когда значительная часть неприятельского войска была рассеяна и засадная дружина подоспела на помощь главной рати, последняя двинулась вперед. Русская стойкость и здесь взяла верх. Татары, горячо нападавшие в начале боя, успели уже утомиться; а поражение их правого крыла и появление свежего русского полка окончательно лишили их бодрости. Главная их рать дрогнула и стала отходить назад. На спуске Красного холма, подкрепленные последними ханскими силами, Татары около своих таборов приостановились и вновь вступили в бой. Но не надолго. Русские неудержимо ломили вперед и охватывали врагов со всех сторон. Все татарское полчище обратилось наконец в дикое бегство. Сам Мамай и его ближние мурзы на свежих, быстрых конях поскакали в степь, оставив свой стан со множеством всякого добра в добычу победителям. Русские конные отряды, посланные в погоню за Татарами, гнали их и били до самой реки Мечи, следовательно, на расстоянии приблизительно сорока верст; причем захватили множество верблюдов, навьюченных разным имуществом, а также целые стада рогатого и мелкого скота; в этих стадах, как известно, заключалось главное богатство кочевого Татарского народа.
«Но где же великий князь? Где первоначальник нашей славы?» — спрашивали друг друга оставшиеся в живых князья и воеводы.
Особенно беспокоился брат и друг Димитрия, Владимир Андреевич. Он «стал на костях», т. е. на поле битвы, под большим черным знаменем, и велел трубить сбор. Когда воинство сошлось около него, Владимир начал расспрашивать, кто последний видел великого князя. Некоторые говорили, что видели его сильно раненого и что, вероятно, он лежит где-нибудь между трупами; кто-то сообщил, что встретил его крепко оборонявшегося от четырех Татар и уходившего от них. Князь Стефан Новосильский рассказывал, как видел Димитрия пешего и от ран его едва идущего с побоища, но не мог помочь ему, потому что сам в это время отбивался от грех Татар. Все эти рассказы не объясняли главного: куда же девался великий князь? Тогда Владимир Андреевич во все стороны разослал дружинников искать его и обещал большую награду тому, кто найдет его живым.
Воины рассыпались по Куликову полю и начали прилежно осматривать лежавшие повсюду кучи трупов. Некоторые увидали на убитом великокняжескую приволоку и думали, что нашли Димитрия; но это оказался боярин Бренк; другие за великого князя приняли было Федора Семеновича Белозерского, который был похож на него; третьи нашли павшего коня и несколько слуг Димитрия; но самого его не было видно. Наконец, два Костромича, по имени Федор Сабур и Григорий Хлопищев, уклонясь несколько на правую сторону поля, в какой-то дубраве усмотрели великого князя, лежащего под ветвями вновь срубленного дерева; они соскочили с коней, подошли к нему и убедились, что он жив. Хлопищев остался при кем, а Сабуров поскакал с радостной вестью к Владимиру Андреевичу. Все князья и бояре поспешили на указанное место, сошли с коней и поклонились до земли великому князю.
«Брат мой милый, великий княже Димитрий Иванович, слава господу Богу нашему Иисусу Христу и Пречистой Его Матери! Молитвами и помощью угодников божих мы победили своих супостатов!»
«Кто глаголет сия?» — проговорил Димитрий, открывая глаза.
«Это я, брат твой Владимир; возвещаю тебе, что Бог явил тебе милость, даровав победу над врагами».
Обрадованный Димитрий с трудом встал на ноги, и то при помощи других. Шлем и латы его были иссечены; когда их сняли, то не нашли у великого князя никакой смертельной раны, ибо крепкие доспехи защитили его от острия мечей и копий. Но тело его было покрыто язвами и ушибами. Имея в виду значительную тучность Димитрия, мы поймем, до какой степени он был утружден продолжительной битвой и как был оглушен ударами, большая часть которых пришлась по голове, плечам и животу, особенно когда он лишился коня и пеший отбивался от врагов. Надобно еще удивляться тому, что он, будучи отрезан от своих, имел довольно силы добраться до срубленного дерева, прежде нежели упал без чувств под его ветвями. Отвага Димитрия Ивановича и желание его лично начать битву с врагами, подобно удалым древнерусским князьям, которые обыкновенно бились на челе своих дружин, — эта отвага едва не стоила ему жизни и едва не обратила радость от победы в скорбь и печаль. А если отсутствие великого князя в последние критические минуты боя не помешало нашей победе, то этим Русь была обязана, во-первых, тому же Димитрию Ивановичу, который своими умными мерами и распоряжениями, особенно устройством засадного полка, приготовил торжество русского оружия. Во-вторых, победа досталась нам потому, что большая часть русских воинов, от князей и бояр до простых ратников, свято исполнила свой долг и не только поддержала древнюю славу русского имени, но и грядущим поколениям оставила высокий пример доблести и любви к родине.
Наступала уже ночь. Димитрия Ивановича посадили на коня и отвезли в его шатер. Владимир Андреевич приказал весело трубить в трубы, чтобы все воинство узнало и возрадовалось о сохранении великого князя.
Следующий день был воскресный. Димитрий прежде всего помолился Богу и возблагодарил Его за победу; потом выехал к воинству, хвалил его подвиги и обещал каждого наградить по заслугам. Затем с князьями и боярами он начал объезжать Куликово поле и осматривать побоище. Печально и ужасно было зрелище поля, покрытого кучами трупов и лужами запекшейся крови. Христиане и Татары лежали, смешавшись друг с другом, Димитрий без слез не мог смотреть на павших своих воинов. Особенно плакал он, когда наезжал на трупы княжеские и боярские. Князья Белозерские Федор Романович, сын его Иван и племянник Семен Михайлович лежали вкупе с некоторыми своими родичами и многими дружинниками; видно было, как крепко стояли они друг за друга и как все пали героями. Считая с Белозерскими, вообще пало до пятнадцати русских князей и княжат, в том числе два брата Тарусские и Димитрий Монастырев.
Проливал слезы великий князь над трупами своего любимца Михаила Андреевича Бренка и большого боярина Николая Васильевича Вельяминова. В числе убитых находились также: Семен Мелик, Валуй Окатьевич, Иван и Михаил Акинфовичи, Андрей Серкизов, Андрей Шуба, Иван Александрович, Лев Морозов, Тарас Шатнев, Димитрий Минин и многие другие бояре и дворяне великого князя.
Проезжая мимо тела Пересвета и его противника татарского богатыря, великий князь сказал окружающим:
«Видите, братие, начальника битвы; он победил подобного себе, от которого многим пришлось бы пить чашу смертную».
Инок Ослябя также был в числе павших.
Смотря на великое множество убитых христиан и еще большее количество Татар, Димитрий Иванович обратился к Волынцу Боброку со словами:
«Брате Димитрий, воистину разумлив еси, и не ложна примета твоя! Подобает тебе всегда быть воеводою».
Великий князь велел воинам отделять по возможности христианские тела от Татарских и первых предавать земле священникам с обычными молитвами. Восемь дней оставался он еще близ места битвы, давая время войску погребсти своих братий, отдохнуть и придти в порядок. Между прочим, он приказал сосчитать число оставшейся рати. Сосчитали, и нашли налицо только сорок тысяч человек; следовательно гораздо более половины выступившей в поход рати пришлось на долю убитых, раненых, пропавших без вести и малодушных, покинувших свои знамена.
Меж тем, Ягайло Литовский 8 сентября только на один день пути находился от места битвы. Когда же до него достигла весть о победе Димитрия Ивановича Московского, то он пошел назад так поспешно, как будто за ним кто-нибудь гнался, хотя Димитрий и не думал его преследовать. Тут только Ягайло догадался, что позволил себя обмануть своему мнимому другу Олегу Рязанскому, который сообщал ему неверные сведения о Димитрии Московском. «Никогда Литва не была учима от Рязани, — говорил Ягайло, — зачем же я ныне впал в такое безумие?»
Наконец, войско изготовилось к походу. Над великими братскими могилами православных воинов священники отслужили панихиду и провозгласили им вечную память. Русская рать переправилась на левый берег Дона и выступила в обратный поход. Обоз ее увеличился множеством захваченных у Татар кибиток, нагруженных одеждами, оружием и всяким добром; за войском гнали отбитые табуны и стада коней, верблюдов, буйволов, баранов. Кроме того, Русские везли на родину многих тяжко раненых воинов в колодах, которые состояли из распиленного вдоль отрубка с выдолбленной серединой. В числе этих воинов находились иноки Пересвет и Ослябя. Проходя опять вдоль западных Рязанских пределов, великий князь вновь запретил войску обижать и грабить жителей. Но, кажется, на этот раз дело не обошлось без некоторых враждебных столкновений с Рязанцами со стороны отдельных московских отрядов. Когда Димитрий, оставив позади главное войско, с легкой конницей прибыл в Коломну (21 сентября), то у городских ворот его встретил тот же епископ Герасим, в сопровождении духовенства с крестами и иконами; проводил в соборную церковь и совершил литургию с благодарственным молебном. Побыв в Коломне дня четыре и не успев еще отдохнуть от сильного утомления, великий князь поспешил в свой стольный город.
Гонцы, отправленные тотчас после Куликовой битвы в главные города Московского княжения, уже давно известили жителей о славной победе, и настало народное ликование. 28 сентября Димитрий с братом Владимиром торжественно вступил в Москву. Его встречали радостная супруга с детьми, множество народа, духовенство с крестами и со всем освященным собором. Литургия и благодарственный молебен были совершены в соборном Успенском храме. Такие же молебны пели по всему городу; молились о здравии великого князя, всех князей и всего христолюбивого воинства. Затем Димитрий раздавал многие милости по церквам и монастырям, оделял убогих и нищих, а в особенности вдов и сирот, оставшихся после убиенных воинов. Ратники, собранные из областей и уцелевшие от побоища, не доходя до Москвы, уже были распущены по своим домам.
Из Москвы великий князь с боярами вскоре отправился в монастырь Троицы, чтобы и там возблагодарить Бога и принять благословение у игумена Сергия.
«Отче, твоими святыми молитвами я победил неверных, — говорил Димитрий, — твой послушник инок Пересвет убил богатыря татарского. Но Божьим попущением, за многие грехи наши, избито великое множество воинства христианского; отслужи, отче, обедню и пой панихиду по всем избиенным».
После панихиды великий князь щедро одарил монастырь и братию. Он переночевал у Троицы и на другой день воротился в Москву.
Тела иноков Пересвета и Осляби были погребены под Москвой в Рождественской церкви Симонова монастыря, основателем и первым игуменом которого, как известно, был родной племянник и пострижник Сергия Радонежского, Федор, в то время духовник великого князя Димитрия. Тогда же были основаны многие храмы в честь Рождества Богородицы, так как победа совершилась в день этого праздника. Кроме того, Русская церковь установила ежегодно праздновать память по убиенным на Куликовом поле в так называемую субботу Дмитровскую, ибо 8 сентября 1380 года пришлось в субботу.
Московский народ радовался великой победе и прославлял Димитрия с братом его Владимиром, дав первому прозвание Донского, а второму Храброго. Русские надеялись, что Орда повержена во правах и ярмо татарское сброшено навсегда. Но этой надежде не было суждено сбыться так скоро.
При известной набожности Димитрия Ивановича Московского и горячем участии в его предприятии против Мамая со стороны таких пастырей Русской церкви, как Сергий Радонежский, естественно, сказания о Куликовской победе тогда же были украшены разными благочестивыми легендами о видениях и чудесах. Вообще это было в обычае древнего русского благочестия: знаменитые победы своего оружия приписывать явной небесной помощи. Но ни одна русская победа не украсилась столькими знамениями и видениями, как Куликовская.
Чем ближе знакомимся мы с описанным подвигом, тем более убеждаемся в его величии и в том, что он действительно должен составлять нашу национальную гордость во всех отношениях. Главный виновник его, великий князь Московский Димитрий является перед нами и замечательным политиком, и превосходным стратегом, и, наконец, доблестным воином. В настоящее время, при нашем могуществе и неизмеримой территории, нам нелегко представить себе, каких трудов и усилий стоило пятьсот лет назад Московскому великому князю (которого владения обнимали каких-нибудь три, четыре настоящих губернии) собрать, вооружить и вывести в поле полтораста тысяч человек! И не только собрать их, но и сплотить довольно разнообразные части этого ополчения в одно целое воинство, воодушевленное одним духом, одной идеей. Слава Куликовской победы ярко озарила Московских собирателей Руси и усилила народное к ним сочувствие, а следовательно, в свою очередь немало способствовала делу государственного объединения{31}.
Мы видели, что союз самых крупных восточнорусских княжений, с Москвой во главе, оказался непрочен и распался в тот самый момент, когда он более всего был нужен. Татарские погромы, предшествовавшие Куликовской битве, сделали свое дело, т. е. разъединили союзников, и Димитрию пришлось принять решительную борьбу только с силами собственного княжения и ближайших или мелких своих подручников. Не говоря уже о Новгородцах и Тверичах, которые не желали помогать усилению Москвы, собственный тесть Московского князя Димитрий Константинович Суздальский не пришел к нему на помощь: он еще не опомнился после поражения на Пьяне и погрома, произведенного в его области царевичем Арапшей. Другой союзник Димитрия Ивановича Московского, Олег Рязанский, также не соединился с ним в решительную минуту и по тем же причинам. Севернорусские летописи, умалчивая о поведении Нижегородского князя, с особой силой нападали на князя Рязанского и беспощадно очернили его как гнусного изменника. А между тем поведение Олега если не вполне оправдывается; го объясняется его трудным положением между Татарской грозой с одной стороны и усиливающимся Московским княжением — с другой. Подобно Твери, Рязань, как отдельное самостоятельное княжение, не могла сочувствовать возраставшему усилению Москвы, которое явно грозило их самостоятельности. В то же время близкое соседство со степью подвергало Рязанцев неминуемому разорению, в случае ханского гнева. Восемь лет Олег был верным союзником Димитрия, и в это время его земля испытала четыре татарских нашествия. Собственными силами Рязанцы не могли защитить себя от подобных нашествий, всегда более или менее неожиданных; а Москвитяне подавали помощь слишком поздно, борьба Москвы с Ордой во всяком случае была невыгодна для Рязанцев, потому что на их полях происходили кровавые встречи соперников; сама победа союзника влекла за собой только новые бедствия, как например Вожинская битва, за которую поплатилась все та же Рязанская земля; между тем как жители Московских волостей спокойно предавались своим мирным занятиям, защищенные Окой, которую обыкновенно в подобных случаях спешили прикрыть московские сторожевые отряды.
Устрашенный слухами о великих вооружениях Мамая и (то союзе с Литвой, Олег, в сущности, хотел остаться нейтральным и по возможности удалить театр войны от внутренних областей своего княжества. Для этого он вступил в сношения с Мамаем и Ягайлом и обещал соединиться с ними против Димитрия. Переговоры эти производились посредством одного из рязанских бояр, Епифана Караева, довольно скрытно от Москвитян; по наружности рязанский князь продолжал дружить с Димитрием и послал предостеречь его об опасности. В действительности Олег не только не соединился с Татарами и Литвой, а напротив, как надо полагать, ложными вестями о Москвитянах и хитрыми переговорами задержал движение союзников в свою землю. Иначе, с какой же стати Мамай так долго медлил в Придонских степях, а Ягайло потерял время у Одоева? Почему они не спешили к берегам Оки, где по условию должны были соединиться с Олегом 1 сентября? Следовательно, в данном случае коварная политика Рязанского князя была направлена исключительно в интересах его княжения, и эта политика, по-видимому, удалась: грозные силы Мамая уничтожены. Рязанская область спасалась от нашествия трех больших ратей, собственная дружина осталась цела; а, между тем, могущественный сосед, несмотря на победу, был настолько ослаблен, что сделался менее опасным чем прежде.
Как бы то ни было, Димитрий Иванович обнаружил сильное неудовольствие на Олега за его отступление от союза и двусмысленное поведение в эпоху Куликовской битвы. Однако, на этот раз до войны не дошло; новым договором с Москвой (1381 г.) Олег уступил ей некоторые пограничные места и обязался иметь с Димитрием общих врагов и друзей; следовательно, принужден был признавать себя в некоторой от него зависимости. Но подобные условия в те времена редко исполнялись добросовестно{32}.
Меж тем, в Орде совершались события и перемены, имевшие важные следствия для Руси.
Несмотря на страшное поражение, Мамай успел собрать новые силы и, злобствуя на великого князя Московского, намерен был отомстить ему внезапным набегом на его землю. Но соперником ему явился хан Заяицкой или Синей Орды, по имени Тохтамыш. Этот последний в юности, спасаясь от преследования своего родственника (Урус-хана), нашел убежище у властителя Джагатайских Татар, знаменитого Тамерлана, и впоследствии с его помощью сел на престол Синей Орды! Так же как и ханы Кипчакской или Золотой Орды, Тохтамыш происходил из рода Джучидов, именно от старшего Батыева брата. Естественно, он не хотел признавать Сарайским ханом Мамая, завладевшего престолом не по праву, и воспользовался его поражением на Дону, чтобы самому сесть в Сарае. Собранные против Дмитрия силы Мамай должен был обратить на Тохтамыша. Счастье и тут ему изменило: у Азовского моря на берегах Калки, когда-то видевшей первое поражение Русских от Татар, Мамай был разбит соперником. Царевичи и темники Золотоордынские покинули побежденного хана и передались Тохтамышу. Спасаясь от погони, Мамай с немногими людьми укрылся в таврический город Кафу или Феодосию, к своим прежним союзникам Генуэзцам; но жители Кафы вероломно его убили, чтобы воспользоваться оставшимися у него сокровищами.
Восстановив единство и могущество Джучиева улуса, соединив под своей властью обе Орды, Золотую и Синюю или Волжскую и Заяицкую, энергичный Тохтамыш естественно хотел получать дани со всех тех земель, которые повиновались Батыю и Узбеку, и немедленно известил Русских князей о своем воцарении в Сарае. Князья с честью приняли и проводили его послов, а вслед за ними отправили своих бояр с подарками к хану, его женам и вельможам. Тохтамыш, конечно, понял, что великий князь Московский после Куликовской победы считает себя как бы независимым от Татар и намерен ограничиться одними посольскими отношениями и подарками. Хан попробовал по прежнему обычаю отправить на Русь большого посла, по имени Акхозю, с отрядом Татар. Он дошел до Нижнего; но в Москву ехать не решился; послал туда несколько человек из своей свиты, и те не осмелились войти в самый город. Очевидно, после Куликовской битвы Русские, особенно Москвичи, враждебно и самоуверенно стали относиться к самим Золотоордынским Татарам; а последние, наоборот, сделались боязливы. Тогда Тохтамыш задумал нанести внезапный и сильный удар, чтобы восстановить прежние отношения. Но и сам он, вероятно, находился под общим впечатлением Куликова поля и потому употребил все меры, чтобы не дать Димитрию времени собрать полки, а захватить Русских гостей, особенно в Болгарах, и товары их пограбить; гостей захватили главным образом с той целью, чтобы они не дали знать в Москву о приготовлениях хана к походу. Потом Тохтамыш переправил свою рать на правую сторону Волги и быстро пошел на Русь. В Нижнем, однако, узнали о походе; тесть Димитрия Донского, Димитрий Константинович, на этот раз так же изменил зятю и общерусскому делу, как и во время Куликовской битвы. Он отправил двух сыновей своих, Василия и Семена, с изъявлением покорности. Хан шел так скоро, что Суздальские князья едва нагнали его уже близ Рязанских пределов. Подобно Димитрию Суздальскому, Олег Рязанский, несмотря на недавний договор с Москвой, думал только о спасении собственной области от нового разорения; встретил с дарами Тохтамыша, упросил его не воевать Рязанской земли, и, обведя около ее пределов, указал ему броды на Оке и дал проводников. А в Москву на этот раз он не послал и вестей о татарском нашествии.
Однако, у Московского великого князя в ордынских пределах были устроены «доброхоты», как выражается летопись, т. е. между самими Татарами находились люди, получавшие от князя подарки и за это извещавшие его о том, что делалось в Орде. От них, а также из Нижнего Новгорода, Димитрий успел получить вести; он начал собирать войско и вместе с братом Владимиром уже двинулся было к Коломне навстречу Татарам, разослав гонцов к подручным князьям, чтобы спешили к нему на помощь. Но тут сказались последствия того страшного напряжения, которое Северная Русь сделала в эпоху Куликовской битвы. После испытанных в ней огромных потерь, Русь, по выражению летописи, «оскудела» ратными людьми. Требовался довольно продолжительный отдых для восстановления сил и для нового возбуждения воинственных инстинктов в народе. Удельные князья, также истощенные потерями и, может быть, не совсем довольные усилившеюся Московской зависимостью, на этот раз не обнаружили ревности к борьбе с Татарами. Никто не спешил на помощь Димитрию.
В среде его собственных воевод по-видимому возникло разномыслие. Напрасно кто-то из тысяцких предлагал идти к Оке, стать на переправах и оттуда послать к хану посольство с дарами и с мольбой укротить свою ярость; если же просьбы и дары не подействуют, то, отступая, всеми средствами задерживать Татар на их пути и тем дать время для сбора рати. Донской герой не принял этого совета и не решился ждать Татар с теми малыми силами, какие у него были под рукой. Он отступил к Переяславлю, а оттуда мимо Ростова прошел в Кострому; брата Владимира Андреевича отрядил к Волоку (Дамскому), чтобы там он ожидал помощи от новгородцев и от Тверского князя, к которым отправлены были гонцы. В Москву Димитрий послал приказ готовиться к обороне; княгине же своей велел с детьми спешить к себе в Кострому.
Тохтамыш беспрепятственно перешел Оку; взял и сжег Серпухов, и затем двинулся прямо на Москву, пленя и разоряя все на своем пути.
В покинутой великим князем столице весть о приближении Татар произвела большое смятение. По выражению летописца народ в эту минуту походил на овец без пастыря. С одной стороны из окрестностей многие жители со своей рухлядью спешили укрыться в Москву; с другой — богатые граждане спешили с имуществом и семьями выехать из города, чтобы бежать в дальние места; но чернь подняла мятеж, и если отпускала их, то предварительно ограбивши. Мятежники звонили в колокола и собирались на шумные веча; решено было занять все ворота стражей и не выпускать никого из города. Бояр перестали слушаться. Высшим лицом в городе оставался митрополит Киприан, которого в предыдущем году великий князь призвал в Москву и торжественно принял в митрополию. Но он первый потерял голову; думал только о своей личной безопасности, и решил уехать вместе с великой княгиней Евдокией и ее детьми. Чернь едва согласилась выпустить их из города. В это время в Москву прибыл, вероятно, назначенный от великого князя воеводой, один из православных Литовских княжичей, внук Ольгерда, прозванием Остей (может быть, сын Андрея Ольгердовича Полоцкого). Он принял начальство, восстановил некоторый порядок в городе и приготовил его к осаде. Выстроенные Димитрием каменные стены представляли надежную защиту; жители вооружились, в том числе сурожане, суконники и другие купцы, и вместе со множеством граждан и крестьян, сбежавшихся из ближних городов и волостей, составили значительную рать. Скоро от страха и смятений они перешли к противоположной крайности, т. е. к излишней самоуверенности и пренебрежению неприятелем.
23 августа 1381 года передовые татарские отряды появились под Москвой. Стража с городских ворот, увидав их, затрубила в трубы. Татары остановились за два или за три перестрела от города. Толпа неприятелей подъехала к стенам и спрашивала о великом князе. Им отвечали, что он отсутствует. Татары начали ездить вокруг города, осматривая его рвы, забрала, ворота, башни. Кругом все было чисто: так как граждане пожгли все посады и даже загородные монастыри; не оставили ни одного тына или бревна, из опасения примета к городу. Между тем как добрые люди молились, постились и причащались в ожидании горькой смерти, буйная часть граждан предавалась пьянству и грабежу тех домов, хозяева которых бежали из города; особенно опустошались запасы меда и вина, находимые в их погребах; причем много было пограблено кубков серебряных и стеклянных. Разгулявшиеся буяны, шатаясь, ходили по городу и хвастались своей будущею победой над врагами; некоторые влезали на стены, оттуда сквернословили, плевали на Татар и вообще делали против них разные бесстыдные выходки. В ответ на это Татары грозили обнаженными саблями и знаками показывали, как они будут рубить головы. Граждане ошиблись, думая, что перед ними вся татарская рать; на следующее утро пришел сам Тохтамыш с главными силами, и темные тучи варваров облегли город со всех сторон. Осажденные первые начали бросать стрелы в неприятеля; в ответ на это Татары открыли частую и меткую стрельбу; стрелы их сыпались как сильный дождь и омрачали воздух; многие граждане падали мертвыми на забралах. Были у Татар и такие искусные люди, которые стреляли без промаха с коней на всем скаку, направо и налево, вперед и назад. Во время этой перестрелки часть варваров приставила лестницы и полезла на стены. Москвичи обливали их кипящей в котлах водою и отразили приступ. Он возобновлялся три дня сряду, но безуспешно: башни и забрала были снабжены самострелами и камнеметательными орудиями, каковы: пороки, тюфяки и даже пушки, тут впервые упоминаемые. Были и в числе Москвичей искусные стрелки; так некий суконник, по имени Адам, с башни над Фроловскими воротами поразил из самострела прямо в сердце одного из первых ордынских князей, чем причинил большую печаль самому хану.
Видя, что город нельзя взять открытой силой, и опасаясь пришествия великокняжеской рати, варвар употребил коварство.
На четвертый день к стенам по опасу (парламентерами) подъехали знатные татарские вельможи с такими речами: «Царь вас своих людей и своего улуса хочет жаловать; вы не виноваты; не на вас он гневается, а на великого князя Димитрия. От вас же он ничего другого не требует, а только то, чтобы вышли к нему с честью и дарами купно с вашим воеводою; царь хочет только видеть ваш город и побывать в нем». Такое предложение, конечно, было сделано слишком неискусно и подозрительно, чтобы ввести в заблуждение сколько-нибудь осторожных людей. Но в числе ханских посланцев находились два Суздальские князя, помянутые Василий и Семен Дмитриевич. Застращенные Тохтамышем или сами поверившие его лживой клятве, они на кресте присягнули, что хан говорит искренно и что он не сделает никакого зла гражданам, если те послушаются его. Их присяга показалась многим Москвичам достаточным основанием для того, чтобы поверить хану и смириться перед ним. Напрасно князь Остей и некоторые воеводы пытались убеждать граждан, чтобы они повременили еще немного, пока Димитрий и Владимир Андреевич соберутся с силами и придут на помощь. Толпа зашумела и настояла на своем. Отворились Кремлевские ворота, и Остей в сопровождении бояр вынес дары хану; за ним следовали архимандриты, игумены и священники с крестами; потом шли черные люди. Тут, по данному знаку, одни Татары бросились на эту процессию и произвели избиение; другие устремились в отворенные ворота и ворвались в город; третьи влезли на стены по приставленным лестницам. Начались страшные сцены убийств и грабежа; граждане, застигнутые врасплох, метались во все стороны, и более не думали о сопротивлении. Избиение прекратилось тогда, когда руки Татар утомились и сабли их притупились. Многие искали спасения в каменных церквах; но Татары разбивали их двери, и, посекши христиан, расхищали церковную утварь, или обдирали дорогие украшения с икон и книг. Кроме храмов, варвары разграбили богатства, десятилетиями накопленные в боярских дворах, и склады товаров в домах сурожан, суконников и других купцов. Насытившись грабежом, убийством и захватив огромный полон, состоявший преимущественно из здоровых мужчин, молодых женщин и девиц, варвары зажгли город и тем произвели его окончательное разорение. «Дотоле, — говорит летописец, — город Москва был велик и люден; он кипел многолюдством; славою и честию превзошел все грады Русской земли; в нем обитали князья и святители. А в сие время отошла слава его, и вся честь в единый час изменилась, когда он был взят и пожжен». Это бедствие случилось 26 августа 1381 года. В особенности невозратима была потеря сгоревшего в соборных храмах великого множества книг; кроме собственных рукописей, в них снесены были на хранение книги из всех окрестных монастырей и посадских церквей. Нет сомнения, что в этом пожаре погибли и многие памятники отечественного бытописания. Не одна Москва пострадала в это нашествие. Когда была взята столица, Тохтамыш разослал отряды опустошать волости и другие города Московского княжения. Татары разграбили тогда и пожгли Владимир, Звенигород, Можайск, Юрьев, Дмитров, Боровск, Рузу и Переяславль-Залесский. В этом последнем многие граждане спасались тем, что сели на суда и отплыли на середину озера.
Во время этого разорения один татарский загон, подошедши к Волоку, наткнулся на стоящего там Владимира Андреевича; последний ударил на Татар и поразил их. Беглецы принесли о том весть Тохтамышу. Этой небольшой победы было достаточно, чтобы напугать хана: таково было впечатление Куликовской битвы. Опасаясь прибытия великокняжеской рати, боясь потерять добычу и бесчисленный полон, хан стянул свои загоны и стал поспешно уходить. На обратном пути однако Татары успели взять Коломну, а потом пограбить и попленить землю Рязанскую. Таким образом и Олег Иванович был достойно наказан за свое малодушие и близорукую, эгоистичную политику. По некоторым известиям, и в этом случае поведение двух Суздальских князей, сопровождавших хана, было позорное: по своим личным расчетам и неприязни к Олегу, они не удерживали, а еще натравливали Татар на разорение Рязанской земли. В награду за то, хан послал в Нижний к Димитрию Константиновичу своего шурина Шихомата и князя Семена Димитриевича с ярлыком на великое княжение Владимирское; а другого Димитриева сына, Василия, взял с собой в Орду в качестве заложника.
Когда Димитрий Иванович с братом Владимиром и боярами воротился в столицу, то проливал горькие слезы, смотря на московское пепелище. Везде лежали кучи трупов и стояли обгорелые развалины. Он немедленно принялся созывать из лесов разбежавшихся жителей, возобновлять город и очищать его от трупов; причем велел давать по рублю за восемьдесят тел людям, занимавшимся погребением их. Роздано было 300 рублей; следовательно, число погребенных простиралось до 24 000; да, кроме того, много народу сгорело во время пожара или потонуло в реке, куда бросались от страха перед варварами. А если определим число уведенных в неволю Москвитян хотя бы в двадцать или двадцать пять тысяч, то город Москва и ее окрестности лишились в это нашествие по меньшей мере от 50 до 60 тысяч своего населения.
Конечно, нам легко было бы теперь обвинять Димитрия в том бедствии, осуждать его за нерешительность и оставление Москвы на жертву варварам. Но мы не должны забывать о том, каких усилий и сколько времени требовалось тогда, чтобы собрать и вооружить ополчение в несколько десятков тысяч человек; особенно после Куликовских потерь. Нет сомнения, что в народе уверенность в освобождение от ига сменилась на время горьким разочарованием, когда он увидал свежие полчища варваров, разорявших его землю, и это разочарование отразилось в нерешительном образе действия самих вождей. Затем, если мы у самого Димитрия не находим той бодрости, предусмотрительности и воинского пыла, которые он обнаружил в эпоху Вожи и Куликова поля, то имеем основание предполагать, что его здоровье и энергия были надломлены чрезмерным напряжением сил в достопамятный день 8 сентября 1380 года. Принимая в расчет все эти обстоятельства, не можем однако освободить его от упрека в недостатке распорядительности и заботливости о своей столице в эпоху Тохтамышева нашествия. Если бы она была вовремя поручена надежным воеводам и не была так предоставлена на волю случая и мятежной толпы, то могла бы продержаться столько времени, сколько было нужно для помощи. Может быть, великий князь слишком понадеялся на присутствие митрополита Киприана для поддержания порядка в столице. Этот ученый серб не мог заменить такого патриотичного пастыря, как св. Алексей, и в минуту бедствия думал только о своей личной безопасности. По крайней мере известно, что Димитрий гневался на Киприана за то, что он покинул Москву и удалился именно к старому сопернику Московского князя, Михаилу Тверскому, который отправил к Тохтамышу посла с дарами и с мольбой не воевать Тверского княжения и получил от хана милостивый ярлык. Вскоре по возвращении Киприана в столицу, Димитрий изгнал его из Москвы, и тот снова воротился в Киев. А на Владимирскую или Восточнорусскую митрополию великий князь вызвал из заточения опального Пимена.
После Тохтамышева нашествия Московскому князю волею-неволею приходилось снова признавать себя данником Золотой Орды. С одной стороны, надобно было предупредить дальнейшие нашествия, а с другой — к тому же побуждала измена общерусскому делу и соперничество с Москвой больших соседних княжений, т. е. Рязанского, Суздальско-Нижегородского и Тверского. Тотчас после нашествия в Орду на поклон к Тохтамышу отправились сын Димитрия Константиновича Семен, брат Борис Городецкий и Михаил Александрович Тверской с сыном. Тверской князь не замедлил воспользоваться бедствием Москвы и возобновил свои домогательства о ярлыке на великое княжение Владимирское. Надобно было помешать его домогательствам. Димитрий однако сам не поехал, а отправил в Орду своего старшего сына Василия (1383 год). Хан остался доволен изъявлением покорности со стороны сильного Московского князя и оставил за ним великий Владимирский стол; однако, молодого Василия удержал при себе, требуя за него 8000 руб. окупа. Если тесть великого князя Димитрий Константинович Нижегородский не спешил лично явиться перед ханом, тому препятствовало его болезненное состояние; в том же 1383 году он скончался. Этот князь омрачил конец своей жизни изменой собственному зятю и раболепием перед Татарами. Но, судя по местным свидетельствам и преданиям, он пользовался уважением своих Нижегородцев. Димитрий Константинович памятен еще в Русской истории тем, что при нем монах одного нижегородского монастыря Лаврентий переписал летопись или составил летописный свод (так называемый Лаврентьевский). Сыновья и брат Димитрия Константиновича, бывшие в Орде, немедленно подняли распрю о Нижегородском столе, как старшем в их семье. Хан решил спор в пользу дяди, т. е. Бориса Константиновича.
Первое время после Тохтамышева нашествия было очень трудно для Московского княжения: пришлось заплатить большую дань, потому что хан, вероятно, потребовал платежа и за предыдущие годы. На это собирались деньги со всякой деревни по полтине (а деревней назывались тогда небольшие поселки в несколько дворов); «тогда же и золотом давали в Орду», прибавляет летописец. А во Владимире, по его словам, пребывал в то время лютый или хищный ханский посол, по имени Адаш. Но это тяжелое время продолжалось недолго. Спустя два года, молодому князю Василию Димитриевичу удалось убежать из Орды в Подолию, откуда он ушел в землю Волошскую к воеводе Петру, а потом пробрался в Германию. Во владениях Прусского Ордена он встретился с Витовтом Литовским. Витовт, по возвращении на родину, помолвил за него свою дочь Софью и с честью отпустил его в Москву в сопровождении Польских и Литовских бояр. В этих странствиях Василий провел около двух лет, пока наконец воротился к отцу. Не видно, чтобы его бегство из Орды навлекло на Москву какое-либо наказание от хана. Вообще в последние годы своего княжения Димитрий Иванович снова перестал унижаться перед Татарами и, кажется, ограничивался только легкой данью. Куликовская победа все-таки оказала свое действие на отношения Руси к Орде. А такие внезапные, и потому удачные, набеги на Москву, как Тохтамышев 1381 года, не всегда могли повторяться{33}.
В эти последние годы удалось Димитрию покончить возникшую из-за Татар вражду с Олегом Рязанским.
В первое время после Тохтамышева нашествия великий князь, очевидно, был сильно возмущен тем пособничеством, которое вероломный Олег оказал хану против Москвы, несмотря на их недавний договор. Пользуясь силами, собранными против Татар, Димитрий посылал на Рязанскую землю свои полки, которые и наделали ей зла более Тохтамыша. Олег затаил желание мести и три года не обнаруживал никаких признаков вражды, собираясь с силами и дожидаясь удобного случая. В 1385 году он вдруг появился под Коломной; 25 марта, в день Благовещения, город был взят и разграблен; а коломенский наместник Александр Андреевич Остей вместе со многими боярами и лучшими людьми отведен в плен. Возникшая отсюда новая война не была удачна для Москвы, хотя Димитрий послал на Рязань многочисленную рать под начальством Владимира Храброго. В решительной битве Москвитяне потеряли многих бояр, в том числе Ольгердова внука Михаила Андреевича, и должны были отступить. Димитрий предложил мир; Олег потребовал слишком больших уступок. Несколько раз посылал к нему своих бояр великий князь, но Олег оставался непреклонен.
В сентябре 1386 года Димитрий Иванович вновь посетил Троицкий монастырь и его знаменитого основателя. Набожный князь велел отслужить молебен, накормил братию, роздал милостыню, а потом обратился к Сергию с просьбой, чтобы он принял на себя посольство в Рязани и уговорил бы Олега к вечному миру. Лучшего посредника невозможно было выбрать. Роль миротворца в те времена княжеских междоусобий была одной из главных заслуг духовенства. И кто же мог сильнее всех подействовать на упрямого Рязанца своими увещаниями, как не Сергий, о святости которого уже давно разглашала народная молва? Той же осенью он отправился в путь, сопровождаемый несколькими старшими боярами великого князя. Прибыв в Переяславль Рязанский и вступив в княжий терем, по словам летописи, чудный старец долго беседовал с князем о пользе душевной, о мире и о любви. Его тихие и кроткие речи произвели такое впечатление на суровое сердце Олега, что он умилился душой, забыл свою вражду и заключил с Димитрием вечный мир и любовь в род и род. С великой честью и славой после того воротился в Москву преподобный Сергий. В следующем году политический союз был скреплен родственными отношениями: сын Олега Федор женился на Софье, дочери Донского. Мир 1386 года в действительности оправдал свое название «вечного»; с того времени не было ни одной войны не только между Олегом и Димитрием, но и между их потомками.
В то же самое время удалось Московскому князю смирить строптивых Новгородцев.
Причиной ссоры с ними были разбои новгородской вольницы, которая на своих ушкуях ходила по Волге и Каме и грабила их прибрежные волости, а иногда нападала на значительные города, как русские, так и болгарские, например, Ярославль, Кострому, Нижний, Жукотин, Великие Болгары и проч. Разграбление последних городов, принадлежащих тогда Татарам, навлекало гнев Золотоордынских ханов. Димитрий не раз грозил Новгородцам и требовал, чтобы они уняли свою вольницу; но тщетно. Постоянно отвлекаемый более важными делами с Тверью, Литвой, Рязанью и Татарами, он принужден был долгое время оставлять новгородские разбои безнаказанными. Между тем, дерзость их возрастала: в 1375 году, во время последней войны Димитрия с Михаилом Тверским, новгородские ушкуйники, в числе 1500 человек, явились под Костромой. Местный воевода Плещеев (как говорят, брат Алексея митрополита) вышел против них с 5000-й ратью. Одна часть Новгородцев встретила Плещеева, а другая спряталась в лесу, в засаде, и, выждав минуту, ударила в тыл Костромичам. Последние были разбиты; после того разбойники взяли город и грабили его целую неделю. Забрав с собой более ценное имущество и множество плененных жителей, они поплыли далее; разграбили и сожгли Нижний. Потом разбойничали на Каме; в Болгарах продали пленных жен и девиц мусульманам, а сами отправились вниз по Волге, грабя гостей христианских и бесерменских. Таким образом, разбойники достигли Астрахани; но здесь получили себе достойное возмездие: князь Астраханский захватил их обманом и велел избить всех до единого; награбленная ими добыча вся досталась бесерманам.
Такой погром Костромы и Нижнего сильно разгневал великого князя; но он все еще не находил удобного времени наказать Новгородцев. Наконец, к разбоям присоединилась еще распря Новгорода с Москвой в 1385 году, по поводу так называемого «черного сбора», т. е. подати, которую собирали бояре великого князя с новгородских волостей. Эта распря ускорила разрыв. В следующем году, помирившись с Олегом Рязанским, Димитрий Иванович лично отправился против Новгорода с братом Владимиром Андреевичем и со всеми подручными князьями. Новгородские послы встретили его на пути с челобитьем о мире. Димитрий не дал мира и продолжал поход. Он остановился в 15 верстах от Новгорода. Сюда явился послом сам новгородский владыка Алексей с той же мольбой о мире и с предложением внести князю 8000 рублей за виновных граждан. Но Димитрий был так разгневан на Новгород, что владыку отпустил без мира. В виду близкой опасности, Новгородцы проявили решительность и энергию: они вооружились, укрепили город новым острогом, пожгли и все строения вне городского рва и решили обороняться до последней крайности. Эта решимость, вероятно, подействовала на великого князя, который не желал довести дело до большого кровопролития, и, когда к нему явилось третье посольство, состоявшее из одного архимандрита, семи священников и пяти житьих людей, от каждого конца по человеку, Димитрий смягчился и согласился на мир. Новгородцы взяли 3000 рублей у св. Софьи с полатей, т. е. из своей общественной казны, и внесли немедленно великому князю; остальные 5000 рублей решено было доправить с Заволочья, так как и Заволочане участвовали в волжских разбоях. Великий князь воротился в Москву, послав в Новгород своих наместников и черноборцев.
Любопытно, что как ни велики были дружба и согласие Димитрия Ивановича с его двоюродным братом Владимиром Андреевичем, однако и между ними под конец княжения не обошлось дело без маленькой ссоры. Виновниками ее, по-видимому, были бояре младшего брата, чем-то недовольные. Не знаем, из-за чего собственно возникло неудовольствие; вероятно, из-за каких-либо сели деревень; известно только, что в 1388 году великий князь велел взять под стражу некоторых бояр Владимира и заточить их по разным городам. Владимир, со своей стороны, захватил несколько деревень великого князя. Однако, ссора быстро кончилась, и примирение было скреплено новой договорной грамотой, которая определяла взаимные отношения братьев. Эта грамота ясно свидетельствует о постепенном возрастании великокняжеской власти в отношении к младшим родственникам. Димитрий здесь уже называет себя «отцом» Владимира; а сын Димитрия Василий именуется «старшим братом» своего дяди. Владимир обязывается держать «честно и грозно» великое княжение под Димитрием и его сыном Василием и служить великому князю «без ослушанья». Димитрий только подтверждает за Владимиром его наследственный третной удел и треть московских доходов. Любопытно следующее выражение грамоты: «А оже ны Бог избавит, ослабонит от Орды, ино мне два жеребья, а тебе треть». В этих словах ясно видно сознание Димитрия, что окончательное свержение ига есть только дело времени, что, может быть, оно очень близко. Тут же определена приблизительно и сама ордынская дань в пять тысяч рублей, из которых на долю Владимира приходилось триста двадцать рублей. В этой грамоте видно вообще старание великого князя определить и обеспечить присягой подчиненные отношения своего двоюродного брата к своему сыну и преемнику Василию. Димитрий как бы предчувствует собственную близкую кончину{34}.
От природы своей Димитрий Иванович, по всем данным, отличался крепким телосложением и цветущим здоровьем. Летописцы особенно хвалят его умеренность в образе жизни, его целомудрие до брака и после брака. Казалось бы, его ожидала долгая жизнь и глубокая старость. Но судьба решила наоборот. Мы имеем полное право предположить, что чрезвычайное напряжение и сильные ушибы, понесенные им в походе 1380 года и в самой Куликовской битве, надломили его здоровье. Дотоле деятельный и всегда готовый сесть на коня, чтобы лично встретить неприятеля, после того он как бы уклоняется от личного участия в войне, и мы видим его только один раз во главе ополчения, именно в походе 1386 г. на Новгород — в походе, окончившемся без битвы.
Весной 1389 года великий князь опасно занемог. Первой его заботой было составить новое духовное завещание; ибо после составления первого (в 1370 годах) некоторые обстоятельства уже изменились и прибавилось число сыновей: теперь их было пятеро, да его супруга Евдокия находилась в последнем периоде беременности. В завещании своем Димитрий разделил города Московского княжения между четырьмя сыновьями: Василию дал Коломну, Юрию Звенигород, Андрею Можайск, Петру Дмитров (пятому, хилому Ивану, вскоре потом умершему, назначил несколько сел). Свои две трети города Москвы он разделил таким образом: половину дал старшему сыну Василию, а другую половину трем остальным сыновьям. Но главное, чем он обеспечил решительное преобладание старшего над его братьями, это — передача ему великого княжения Владимирского: «а се благословляю сына своего князя Василия своею отчиною великим княжением». Димитрий это княжение называет уже своей отчиной и не допускает мысли о переходе его в какой-либо другой княжеский род. Он не только не рассчитывает в этом отношении на будущие ханские ярлыки, но вновь выражает надежду на полное избавление от ига; очевидно, сознание, что Куликовская победа не пропала даром, не покидало великого князя и на смертном одре. «А переменит Бог Орду, дети мои не имут давати выхода, и который сын мой возьмет дань на своем уделе, то тому и есть», — говорится в духовной по поводу распределения между братьями 1000 рублей дани, назначавшейся с волостей собственно Московского княжения. Василий получил также удел Переяславский и Кострому, которые причислялись к великому княжению Владимирскому. А «куплю» своего деда Ивана Калиты, города Галич, Белоозеро и Углече-Поле, Димитрий разделил между тремя другими сыновьями. Он наделил также свою супругу многими селами и доходами; поручил сыновьям во всем слушать свою мать, и особенно подчиняться ее решению при разделе волостей (в случае смерти кого-либо из братьев). Свидетелями при составлении духовной записаны два игумена, Севастьян и знаменитый Сергий, десять знатнейших бояр.
На некоторое время великому князю сделалось легче, и семья его возрадовалась. Великая княгиня разрешилась сыном (Константином). Но вдруг болезнь приняла острый оборот. Димитрий призвал к своей постели еще слабую супругу, сыновей и бояр своих и простился с ними. Сыновьям он вновь и настоятельно приказывал иметь любовь между собой и во всем слушаться своей матери. Конечно, зная по опыту, как русские княжеские семьи страдали от распрей и междоусобий, он надеялся, что власть матери поддержит мир и согласие между его детьми. Затем умирающий обратился к боярам, напомнил их верную службу, как он родился перед ними, воевал врагов, и землю Русскую держал вместе с ними, любил их самих и детей их, с ними веселился и скорбел. «Вы же не нарекостеся у меня бояре, но князи земли моей», — говорил он, и увещевал их также верно служить его княгине и сыновьям. 19 мая Димитрий скончался, имея 39 лет от роду, следовательно еще в полном цвете лет. А на другой день, по обычаю того времени, его уже погребли в Архангельском соборе рядом с отцом и дедом. Митрополит Пимен в ту пору отсутствовал в Москве и пребывал в Царьграде; печальный обряд совершил гостивший в Москве трапезунтский митрополит Феогност с некоторыми русскими епископами и игуменами, в том числе преподобным Сергием.
Неизвестный автор «жития и кончины» Димитрия, прославляя его качества, упоминает, между прочим, что он «книгам неучен бяше добре, но духовные книги в сердце своем имяше». Мы знаем, что, оставшись малолетним после отца посреди трудных обстоятельств, окруженный враждебными соседями и соперниками, Димитрий не мог посвятить много времени книжному учению и очень рано выступил на поприще действий. Его ум и природное дарование развивались под непосредственным влиянием людей и обстоятельств. И то, что он успел совершить в течение своей недолгой жизни, вполне упрочило за ним благодарную память России до самого отдаленного потомства. Новейшие историки говорят, что он собственно воспользовался теми силами, которые его предшественники собирали кропотливо, без шуму, и что гром его битв затмил скромные деяния первых собирателей Руси. Это верно, но в то же время и совершенно естественно. Было бы грехом с его стороны не воспользоваться этими силами для свержения постыдного ига. Решительная, открытая борьба за народную независимость и самобытность всегда будет высоко цениться, пока есть на земле мужество и любовь к родине.
Если спросят, к кому, к каким боярам Димитрий обращался перед своей кончиной, кому он поручал великое княжение и своего юного преемника, то прежде всего укажем на те десять боярских имен, которые записаны в конце его духовной грамоты. Тут на первом месте мы видим Димитрия Михайловича Боброка-Волынского, зятя и главного воеводу великокняжеского, славного походами на Рязань, Казань, Литву и особенно отличившегося на Куликовом поле. За ним следует старый окольничий и воевода Тимофей Васильевич, брат последнего тысяцкого и едва ли не последний известный нам представитель знатной семьи Вельяминовых, после того как старший сын тысяцкого сложил голову на плахе, а младший, Николай, пал на Куликовом поле. Но еще была жива их мать вдова тысяцкого Марья; по свидетельству летописи, она вместе со старшим сыном великого князя Василием крестила последнего его сына Константина, который родился за три или четыре дня до отцовской кончины. Далее идут: Иван Родионович, прозванный Квашня (сын Родиона Нестеровича, который выехал из Киева в Москву при Калите), Александр Андреевич Остей (внук Ольгерда), старый боярин Федор Андреевич, прозванный Кошка (сын Андрея Кобылы и предок Романовых), сын его Иван Федорович, Федор Андреевич, прозванием Свибл (потомок известного боярина Акинфа) и проч. Некоторые другие бояре и воеводы московские времени Димитрия названы нами выше в числе героев Куликова поля{35}.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги