Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

В Ливийской стороне правдивый слух промчался,

Что Лев, звериный царь, в большом лесу скончался.

Стекалися туда скоты со всех сторон

Свидетелями быть огромных похорон.

Лисица-Кознодей, при мрачном сем обряде,

С смиренной харею, в монашеском наряде,

Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет:

«О рок! лютейший рок! кого лишился свет!

Кончиной кроткого владыки пораженный,

Восплачь и возрыдай, зверей собор почтенным!

Се царь, премудрейший из всех лесных царей,

Достойный вечных слез, достойный алтарей,

Своим рабам отец, своим врагам ужасен,

Пред нами распростерт, бесчувствен и безгласен!

Чей ум постигнуть мог число его доброт?

Пучину благости, величия, щедрот?

В его правление невинность не страдала

И правда на суде бесстрашно председала;

Он скотолюбие в душе своей питал,

В нем трона своего подпору почитал;

Был в области своей порядка насадитель,

Художеств и наук был друг и покровитель».

«О лесть подлейшая! — шепнул Собаке Крот. —

Я знал Льва коротко: он был пресущий скот,

И зол, и бестолков, и силой вышней власти

Он только насыщал свои тирански страсти.

Трон кроткого царя, достойна алтарей,

Был сплочен из костей растерзанных зверей!

В его правление любимцы и вельможи

Сдирали без чинов с зверей невинных кожи;

И словом, так была юстиция строга,

Что кто кого смога, так тот того в рога.

Благоразумный Слон из леса в степь сокрылся,

Домостроитель Бобр от пошлин разорился,

И Пифик слабоум, списатель зверских лиц,

Служивший у двора честнее всех Лисиц,

Который, посвятя работе дни и ночи,

Искусной кистию прельщая зверски очи,

Портретов написал с царя зверей лесных

Пятнадцать в целый рост и двадцать поясных;

Да сверх того еще, по новому манеру,

Альфреско росписал монаршую пещеру, —

За то, что в жизнь свою трудился сколько мог,

С тоски и с голоду третьего дни издох.

Вот мудрого царя правление похвально!

Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально! »

Собака молвила: «Чему дивишься ты,

Что знатному скоту льстят подлые скоты?

Когда же то тебя так сильно изумляет,

Что низка тварь корысть всему предпочитает

И к счастию бредет презренными путьми, —

Так, видно, никогда ты не жил меж людьми».

Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?

И как мне в оном жить, подай ты мне совет.

Любезный дядька мой, наставник и учитель,

И денег, и белья, и дел моих рачитель!

Боишься бога ты, боишься сатаны,

Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?

На что сотворены медведь, сова, лягушка?

На что сотворены и Ванька и Петрушка?

На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне!

На то ли, чтоб свой век провел ты в крепком сне?

О таинство, от нас сокрытое судьбою!

Трясешь, Шумилов, ты седой своей главою;

«Не знаю, — говоришь, — не знаю я того,

Мы созданы на свет и кем и для чего.

Я знаю то, что нам быть должно век слугами

И век работать нам руками и ногами;

Что должен я смотреть за всей твоей казной,

И помню только то, что власть твоя со мной.

Я знаю, что я муж твоей любезной няньки;

На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки».

К тебе я обращу теперь мои слова,

Широкие плеча, большая голова,

Малейшего ума пространная столица!

Во области твоей кони и колесница,[1]

И стало наконец угодно небесам,

Чтоб слушался тебя извозчик мой и сам.

На светску суету вседневно ты взираешь

И, стоя назади, Петрополь[2] обтекаешь;

Готовься на вопрос премудрый дать ответ,

Вещай, великий муж, на что сей создан свет?

Как тучи ясный день внезапно помрачают,

Так Ванькин ясный взор слова мои смущают.

Сомнение его тревожить начало,

Наморщились его и харя и чело.

Вещает с гневом мне: «На все твои затеи

Не могут отвечать и сами грамотеи.

И мне ль о том судить, когда мои глаза

Не могут различить от ижицы аза!

С утра до вечера держася на карете,

Мне тряско рассуждать о боге и о свете;

Неловко помышлять о том и во дворце,

Где часто я стою смиренно на крыльце,

Откуда каждый час друзей моих гоняют

И палочьем гостей к каретам провожают;

Но если на вопрос мне должно дать ответ,

Так слушайте ж, каков мне кажется сей свет.

Москва и Петербург довольно мне знакомы,

Я знаю в них почти все улицы и домы.

Шатаясь по свету и вдоль и поперек,

Что мог увидеть я, того не простерег.

Видал и трусов я, видал я и нахалов,

Видал простых господ, видал и генералов;

А чтоб не завести напрасный с вами спор,

Так знайте, что весь свет считаю я за вздор.

Довольно на веку я свой живот помучил,

И ездить назади я истинно наскучил.

Извозчик, лошади, карета, хомуты

И все, мне кажется, на свете суеты.

Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;

Куда ни обернусь, везде я вижу глупость.

Да, сверх того, еще приметил я, что свет

Столь много времени неправдою живет,

Что нет уже таких кащеев на примете,

Которы б истину запомнили на свете.

Попы стараются обманывать народ,

Слуги — дворецкого, дворецкие — господ,

Друг друга — господа, а знатные бояря

Нередко обмануть хотят и государя;

И всякий, чтоб набить потуже свой карман,

За благо рассудил приняться за обман.

До денег лакомы посадские, дворяне,

Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне.

Смиренны пастыри душ наших и сердец

Изволят собирать оброк с своих овец.

Овечки женятся, плодятся, умирают,

А пастыри притом карманы набивают.

За деньги чистые прощают всякий грех,

За деньги множество в раю сулят утех.

Но если говорить на свете правду можно,

То мнение мое скажу я вам неложно:

За деньги самого всевышнего творца

Готовы обмануть и пастырь и овца!

Что дурен здешний свет, то всякий понимает.

Да для чего он есть, того никто не знает.

Довольно я молол, пора и помолчать;

Петрушка, может быть, вам станет отвечать».

«Я мысль мою скажу, — вещает мне Петрушка, —

Весь свет, мне кажется, ребятская игрушка;

Лишь только надобно потверже то узнать,

Как лучше, живучи, игрушкой той играть.

Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,

Лишь только б удалось получше жить до смерти!

На что молиться нам, чтоб дал бог видеть рай?

Жить весело и здесь, лишь ближними играй.

Играй, хоть от игры и плакать ближний будет,

Щечи его казну, — твоя казна прибудет;

А чтоб приятнее еще казался свет,

Бери, лови, хватай все, что ни попадет.

Всяк должен своему последовать рассудку:

Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку.

Не часто ль от того родится всем беда,

Чем тешиться хотят большие господа,

Которы нашими играют господами

Так точно, как они играть изволят нами?

Создатель твари всей, себе на похвалу,

По свету нас пустил, как кукол по столу.

Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут,

Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.

Вот как вертится свет! А для чего он так,

Не ведает того ни умный, ни дурак.

Однако, ежели какими чудесами

Изволили спознать вы ту причину сами,

Скажите нам ее...» Сим речь окончил он,

За речию его последовал поклон.

Шумилов с Ванькою, хваля догадку ону,

Отвесили за ним мне также по поклону;

И трое все они, возвыся громкий глас,

Вещали: «Не скрывай ты таинства от нас;

Яви ты нам свою в решениях удачу,

Реши ты нам свою премудрую задачу!»

А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:

«И сам не знаю я, на что сей создан свет!»

Натуры пасынок, проказ ее пример,

Пиита, философ и унтер-офицер!

Ограблен мачехой, обиженный судьбою,

Имеешь редкий дар — довольным быть собою.

Простри ко мне глагол, скажи мне свой секрет:

Как то нашлось в тебе, чего и в умных нет?

Доволен ты своей и прозой и стихами,

Доволен ты своим рассудком и делами,

И, цену чувствуя своих душевных сил,

Ты зависти к себе ни в ком не возбудил.

О чудо странное! Блаженна та утроба,

Котора некогда тобой была жерёба!

Как погреб начинен и пивом и вином,

И днем и нощию объятый крепким сном,

Набивший нос себе багровый, лучезарный,

Блажен родитель твой, советник титулярный!

Он, бывши умными очами близорук,

Не ищет проницать во глубину наук,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . .

Не ищет различать и весить колких слов.

Без грамоты пиит, без мыслей философ,

Он, не читав Руссо, с ним тотчас согласился,

Что чрез науки свет лишь только развратился,

И мнит, что . . . . . . . . . . . .

Блаженна, что от них такой родился плод,

Который в свете сем восстановит их род...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . .

О Клим! дела твои велики!

Но кто хвалил тебя? Родня и два заики.

К тебе, о разум мой, я слово обращаю;

И более тебя уже не защищаю.

Хоть в свете больше всех я сам себя люблю,

Но склонностей твоих я больше не терплю.

К чему ты глупости людские примечаешь?

Иль ты исправить их собой предпринимаешь?

Но льзя ль успеху быть в намеренье таком?

Останется дурак навеки дураком.

Скажи, какие ты к тому имеешь правы,

Чтоб прочих исправлять и разумы и нравы?

Все склонности твои прилежно разобрав,

Увидел ясно я, что ты и сам неправ.

Ты хочешь здешние обычаи исправить;

Ты хочешь дураков в России поубавить,

И хочешь убавлять ты их в такие дни,

Когда со всех сторон стекаются они,

Когда без твоего полезного совета

Возами их везут со всех пределов света.

Отвсюду сей товар без пошлины идет

И прибыли казне нималой не дает.

Когда бы с дураков здесь пошлина сходила,

Одна бы Франция казну обогатила.

Сколь много тысячей сбиралося бы в год!

Таможенный бы сбор был первый здесь доход!

Но, видно, мы за то с них пошлин не сбираем,

Что сами сей товар к французам отправляем.

Казалось бы, что сей взаимный договор

Французам доставлял такой же малый сбор;

Но нет: у нас о том совсем не помышляют,

Что подати там с нас другие собирают.

Во Франции тариф известен нам каков:

Чтоб быть французскими из русских дураков!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . .