Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

ПРЕДИСЛОВИЕ {*}

Благосклонный читатель!

Я за первое почитаю объявить, кто был книги сея автор. Французский переводчик представляет оную переводом с греческого оригиналу, но, спустя несколько времени, найдено, что он сам ее сочинитель и называется аббат Террасон, природный француз и Королевской академии член. Надлежит думать, что первая причина, которая привлекла его трудиться над сим сочинением, была не что иное, как доброе намерение о пользе общества.

В том нет нималого сомнения, чтоб книга сия не была роман. Предприятия, кои имеют желаемые окончания, и известные особы, которые, будучи совсем в отчаянии друг друга увидеть, являются вместе, а особливо множество речей, кои они между собою имели, показывают, что автор не всегда полагал справедливую историю, но поступал так, как велели собственные мысли.

Сие сочинение, разделенное на десять книг, в рассуждении исправления нравов есть весьма полезно. Египетский Сиф представлен здесь героем, почерпшим премудрость от нравоучения, чрез которое он, будучи еще в цветущей юности, в состоянии уже был делать другим наставления. Потом, пришед в совершенные лета и находясь, по случаю, в долговременном плене, употребил сие время в изыскании неизвестных стран, кои освободил от ужасных суеверий. При возвращении своем, побуждаем будучи геройскою добродетелию, избавил знатнейшую республику от неприятелей, приступивших уже к вратам градским. Но, пришед в отечество, сделался он благодетелем тех, коих имел причину почитать себе злодеями; наконец, посвятил геройство благополучию общества.

Впрочем, автор, представляя Сифа не иначе как идолопоклонника, содержит первее о исправлении одних только нравов к пользе человеческого рода. Потом старается наполнить книгу свою учеными примечаниями, надлежащими до египетского народа. Сверх того, собирает здесь известия древней географии, доказывая справедливость оных книгами славных историков.

Что же надлежит до моего перевода, то я главное имел старание не отступить по возможности от автора и изображать все его мысли, которыми он старается сделать полезное нравоучение. Впрочем, нижайше прошу, благосклонный читатель, простить мне все погрешности, которые найдешь в моем переводе.

ОПЫТ РОССИЙСКОГО СОСЛОВНИКА{*}

Старо то, что давно было ново: старинным называется то, что ведется издавна. Давно то, чему много времени прошло. В настоящем употреблении ветхим называем то, что от старости истлело или обвалилось. Древне то, что происходило в отдаленнейших веках. Заматерело то, что временем сильно окоренело и огрубело.

Старый человек обыкновенно любит вспоминать давные происшествия и рассказывать о старинных обычаях; а если он скуп, то в сундуках его найдешь много ветхого; нередко бывает он заматерел в своих привычках. Сих примеров столько ныне, сколько бывало и в древние времена.

Все сии слова значат ложь представлять истиною. Обманывают те, кои умышленно облекают ложь всею наружностию правды. Проманиватъ есть не делать обещаемого, питая тщетною надеждою; проводить значит брать притворно участие в чью-нибудь - пользу, действуя во вред.

Кто не любит истины, тот часто обманут бывает. Проманивать есть больших бояр искусство. Стряпчие обыкновенно проводят челобитчиков.

Чувства суть способности, коими животное приемлет впечатления внешних вещей; чувствованиями называются душевные движения и страсти; чувственность есть прилепление к удовольствиям чувств своих; чувствительность есть качество, коим тело или душа стремительно проницаются; ощущение есть то самое впечатление, которое душа от внешних вещей приемлет.

Счастлив, кто в старости сохраняет все свои чувства. Благороден, кто имеет великодушные чувствования. Благоразумный всего своего удовольствия в одной чувственности не полагает; честный человек принимает с особливою чувствительностию все, что честь его трогает; дурная музыка и всякое дурное действие производят в нас неприятное ощущение.

Робкий бежит назад, трусливый нейдет вперед; робкий не защищается, трусливый не нападает. Нельзя надеяться ни на сопротивление робкого, ни на помощь трусливого.

Основать значит положить чему-нибудь прочное начало; учредить значит привести вещи в такой порядок, чтоб каждая была на своей чреде; установить есть не что иное, как определить уставы или правила, по коим в деле следовать; устроить разумеется распорядить вещи так стройно, чтоб развращение до них не прикоснулось.

В России Екатерина II основала общество благородных девиц, учредила наместничества, установила совестный суд и устроила благочиние.

Понятие есть то опознание, которое разум имеет о какой-нибудь вещи или деле. Мысль есть действие существа разумного. Мнение есть следствие размышлений.

Нельзя иметь понятия о вещи, если не обратишь к ней мыслей своих; поняв же ее ясным образом, нельзя ошибиться в своем об ней мнении.

Сколько судей, которые, не имев о делах ясного понятия, подавали на своем роду весьма много мнений, в которых весьма мало мыслей.

Обида есть вред, приключаемый чести или имуществу. Притеснение есть недопущение пользоваться правом своим.

Не действуют законы тамо, где обиженный притесняется.

Сумасброд никогда не следует рассудку, с которого сбрел, а руководствуется во всех своих делах одним воображением. Шаль притворяется обыкновенно глупее, нежели он есть, для того что без сего притворства не стало бы природного ума его возбудить на себя внимания. Невежда называется человек без просвещения. Глупец тот, которого ум весьма ограничен. Дурак, который ума вовее не имеет.

Сумасброд весьма опасен, когда в силе. Шаль часто дурачеством досаждает. Невежда обыкновенно в своих мнениях упрям. Глупцы смешны в знати. Дураку закон не писан.

Все сии слова возвещают и знаменуют злоключения; но несчастие называется всякое злое происшествие; напасть же есть злоключение нечаянное. Беда также есть нечаянное зло, но грозящее еще лютейшими следствиями. Бедствие значит то же самое, но в обширнейшем смысле употребляется. Потерять друга есть несчастие; лишиться разбойниками всего имения есть напасть; беда ручаться за мотов; голод и язва суть народное бедствие.

Оба сии наречия принадлежат до количества, с тою разностию, что полно имеет большее отношение к тому количеству, которое иметь желаешь, а довольно к тому, которое употреблять хочешь.

Скупому сколько денег ни давай, никогда не скажет полно. Для мота не довольно миллионов. Если наливают в рюмку через край, то и пьяница скажет: полно, хотя ему и не довольно. Многие, имея посредственный доход, говорят: для нас его довольно, но редкий скажет: полно желать больше.

Проступок есть меньшая степень погрешения. Виною называется ненаблюдение предписанных должностию правил. Тяжкая вина, то ость важное нарушение закона, именуется преступлением. Злодеяния происходят от безмерного развращения сердца. Злодей обыкновенно бесчеловечен, вероломен и враг общия безопасности. Грех есть действие противу гласа совести.

Проступок свойствен слабости человеческой и легко бывает извиняем. Не всякая вина заслуживает наказания. Надлежит преступление исследовать весьма осторожно, прежде нежели осудить преступника к наказанию. Злодеяние достойно казни. Грехам судия бог.

Худо понять приказ начальника есть проступок. Забвением не исполнить повеления начальника — вина. Ослушание начальству — преступление. Умысел противу начальства — злодеяние. Пред начальством благодетельствующим грех быть неблагодарну.

Человек бывает низок состоянием, а подл душою. В низком состоянии можно иметь благороднейшую душу, равно как и весьма большой барин может быть весьма подлый человек. Слово низкость принадлежит к состоянию, а подлость к поведению, ибо нет состояния подлого, кроме бездельников. В низкое состояние приходит человек иногда поневоле, а подлым становится всегда добровольно. Презрение знатного подлеца к добрым людям низкого состояния есть зрелище, унижающее человечество.

В нужде помогают; в труде пособляют; в недостатке вспомоществуют; для обороны дают помочь.

Сострадание велит помогать бедным; великодушие влечет пособлять бессильным; щедрый человек своим излишком вспомоществует другим в недостатках. Человечестве заставляет подавать помочь беззащитным.

Часто без разбору говорится: он ведет жизнь беспорочную, добродетельную, честную; но чтоб узнать, все ли сии выражения единообразно употреблять можно, надлежит определить разум каждого.

Беспорочность поставляет себе правилом не делать того другому, чего бы не пожелал себе. Добродетель распространяет сие правило гораздо далее и велит делать то другим, чего бы пожелал себе. Беспорочность обыкновенно меньше заслуживает похвалы, нежели добродетель. Первая может происходить и от страха наказания, но последняя есть великодушное стремление человека жертвовать другому своим благосостоянием. Чем таковая жертва важнее, тем славнее добродетель.

Состояния людей так многообразны, что при различении добродетели от беспорочности необходимо надобно рассмотреть внимательно, какой человек, в какое время и в каких обстоятельствах сделал доброе дело.

Иногда беспорочность достойна похвалы гораздо больше, нежели самая добродетель. Богатый человек, не расстроивая нимало своего состояния, помог бедному некоторым подаянием. Угнетенный нищетою возвратил отданную ему на сохранение вещь, о которой никто не знал, что она у него в сохранении. Один изъявил добродетель, другой беспорочность; но которая должна большего почтения? Можно сказать, что беспорочность бедного есть уже добродетель, а добродетель богатого есть только что беспорочность.

Сверх сих качеств, долженствующих руководствовать нашими делами, есть третье, весьма достойное внимания: честь.

Беспорочный бывает таковым по воспитанию, для собственных выгод и повинуяся законам; добродетельный следует часто в делах своих рассуждению; но честный человек не закону повинуется, не рассуждению следует, не примерам подражает; в душе его есть нечто величавое, влекущее его мыслить и действовать благородно. Он кажется сам себе законодателем. В нем нет робости, подавляющей в слабых душах самую добродетель. Он никогда не бывает орудием порока. Он в своей добродетели сам на себя твердо полагается.

Ленивый бывает, кажется, таковым больше от расположения тела, а праздный больше от расположения души. Ленивый боится при деле труда, а праздный не терпит самого дела. Трудолюбивый становится иногда ленивым, но не праздным, ибо праздный отроду не бывал трудолюбивым. Ленивый, побеждая свой порок любочестием, может быть отечеству весьма полезен своею службою; праздный шатается обыкновенно или без дела у двора, или в непрестанных отпусках, или не служа в отставке, и исчезает с именем презрительного тунеядца.

Запамятовал тот, кто не может вспомнить. Забыл, кто совсем потерял память о какой-нибудь вещи или деле. Предать забвению есть никогда не вспоминать.

Можно запамятовать имя судьи, который грабит, но трудно забыть, что он грабитель, и само правосудие обязано преступление его не предавать забвению.

Власть может повелеть такое-то дело предать забвению, но нет на свете власти, которая могла бы повелеть то же самое дело не только забыть, ниже запамятовать.

Совершить есть доделать то, чего много уже сделано. Оканчивают начатое, продолжая работу. Прекращают те, кои недоконченное прерывают или вовсе уничтожают.

Чтоб написанная купчая имела свое действие, необходимо надобно оную совершить. Тяжбу начать легко, да окончить трудно. Совестный суд преклоняет судимых прекращать распри примирением.

Звание есть должность, в службе отправляемая, или место, в службе занимаемое. Чины суть степени чести, на которые государь достойных людей возводит. Сан есть верховное достоинство, сопряженное с важнейшим государственным служением. Звание, например, заседателя, председателя, предводителя. Чин прапорщика, майора, бригадира. Сан наместника, военачальника, градоначальника и проч.

Можно иметь звание без чину, но стыдно брать чины без звания. Кто в большом сане не имеет большой души, тот не возбудит никогда к себе внутреннего почтения.

В звание определяют, чином жалуют, саном облекают.

Не можно сказать: он пожалован заседателем, ибо в одном месте может заседать и поручик и генерал-поручик. Не можно сказать: он определен бригадиром, ибо, будучи пожалован в сей чин, может оставаться при том же звании, в которое определен был в прежнем своем чине. Саном обыкновенно облекаются больших чинов особы; но не всякий большой чин есть сан, ибо не всякий большой чин налагает важное государственное служение. Есть большие чины, в которых нет никакой нужды иметь больших достоинств, а достигают до них иногда одною знатностию породы, которая есть самое меньшее из всех человеческих достоинств.

Правота есть добродетель, влекущая нас отдавать каждому справедливость. Правосудие, кажется, определено награждать и наказывать сходственно с законом. Судья не властен внимать правоте своей, а повинен следовать правосудию, то есть закону. Правосудие есть главное достоинство судьи; но правота должна быть главная добродетель государя, ибо он своею правотою властен умягчать излишнюю строгость правосудия.

Суевер есть тот, которого вера противна рассудку и здравым понятиям о вышнем существе. Ханжа считает в душе своей угодить богу наблюдением всех мелочей, изобретенных суеверием. Пустосвят полагает святость в одной пустоте, то есть в действиях, не составляющих никакого истинного богу угождения. Святоша выдает себя всенародно за человека, прилепленного к единой святости. Притворно набожный называется лицемер.

Ханжа таскается вседневно по церквам, поет молебны не святым, но образам, ибо к одному образу святого имеет всю теплую веру, а к другому того же святого никакой. Пустосвят почти никогда к обедне не поспевает. Он бежит в церковь отнюдь не затем, чтоб с умилением сердечным богу помолиться, но чтоб перецеловать все иконы, которые губами достать может. Святоша бродит босиком, в волосяной рубашке, иногда и в веригах. Суевер есть несчастнейшее создание. Он всеминутно боится бога, не как судию праведного, но как судию грозного. Все кажется ему предвещанием божеского гнева. Он трепещет днем от примет, ночью от сновидений. Он считает себя всегда пред богом без вины виноватым. Подкреплять и распространять суеверие есть ремесло лицемеров.

Некоторые писатели почитают правилом в писать пред словом, начинающимся с гласной буквы, напр.: в опасности, в естестве, в Очакове; а во пред словом, начинающимся с согласной, напр.: во Франции, во славе, во гневе; но мне кажется, что обычай и слух делают такое множество исключений из сего правила, что оного и правилом назвать нельзя.

Смешно было бы говорить и писать: во Москве, во пороке, во глине. Напротив того, мы в самых важных сочинениях читаем: во услышание, во Апостолах, во Израили и проч.

Обычай иногда позволяет на употреблять вместо в и во; напр., вместо: живу в Москве, в Кубани, в Луговой, идем в рынок, в поле, — говорится: живу на Москве, на Кубани, на Луговой, идем на рынок, на поле и проч.

Все сии названия, изображающие качества души, не имеют никакого определенного знаменования. Всякий произносит оные, как сам понимает. Один умом называет дарование; другой чрез дарование разумеет понятие; иной смысл мешает с толком; иной толк именует разумением. Словом, надобно из содержания всей речи распознавать, в каком означении употреблено таковое название. Сие неудобство происходит не от недостатков нашего языка, но от человеческого о душе незнания, ибо как можно понимать ясно качества такого существа, которое само собою для нас непостижимо? Часто, как будто в доказательство превосходства французского языка пред нашим, спрашивают: как перевести по-русски esprit? Но прежде, нежели сие слово переводить, надлежит узнать, что чрез оное сами французы разумеют. Гельвеций, прославившийся сочинением своим по сей материи, начинает свою книгу точно сими словами: «On dispute tous les jours sur ce qu'on doit appeller esprit: chacun dit son mot; personne n'attache les memes idees a ce mot; et tout le monde parle sans s'entendre».[1] После сего можно ли требовать, чтоб сие слово на какой-нибудь язык переведено быть могло?

Читая наши духовные книги и лучших писателей, старался я приметить, в каком знаменовании в них сии названия приняты. Здесь сообщаю мои примечания.

Из всех изображенных качеств души ум кажется главнейшим, ибо содержит в себе все пространство понятия, всю силу воображения и всю действительность души. Апостол Павел, говоря о боге, вопрошает: кто разуме ум господень? Небесные духи названы в священном писании: небесные умы.

Разум, кажется, применить можно к зрению. Он есть душевное наше око. Об нем судить надобно как о телесном, то есть по его ясности, быстроте или объемлемому им пространству.

Некоторые думают, что разум превосходнее ума для того, что частица раз значит будто усугубление; но мне кажется сие мнение несправедливым, ибо частица раз иногда вместо усугубления значит уничтожение, напр.: расстроить не значит больше строить, но, напротив того, значит построенное разрушить. Впрочем, производимые от ума и разума глаголы, кажется, могут решить, которое из сих слов важнее. Кто умеет, тот всеконечно разумеет, но не всякий тот умеет, кто лишь только разумеет.

Разумением называется способность примечать бесчисленные отношения во всеобщей стройности вещей. Смысл есть первая и самая меньшая степень познания, или первое впечатление души, действием чувств производимое. Рассудок есть та естественная способность, коею люди одарены от бога для познания истины. Рассуждением называется действие души, судящее о пристойности и непристойности идей человеческих. Дарованием именуем отменную к чему-нибудь способность, естественную или приобретенную. Понятие есть душевная способность мыслить или получать идеи. Чрез воображение разумеем ту силу, которою всякое чувствительное существо имеет представлять в разуме своем вещи, чувствам подверженные. Толк есть способность вникать.

К объяснению сих названий, может быть, послужит история известного Глупона. С самого младенчества ничего он не обещал. Будучи трех лет, едва имел он смысл годового младенца. Учился грамоте так плохо, что не оставалось никакого сумнения о худом его понятии. Начали было учить его и рисовать, но бросили, увидя, что не имеет он ни малейшего разумения; а как многие Глупоны охотники писать стихи, то и наш напутал превеликую оду, и которой не было ниже искры воображения. Словом, во всю свою молодость за что не принимался, все доказывало, что природа не дала ему никакого дарования. Вышед из училища, сделался он господином своих поступок и повел себя так дурно, что ни одной своей страсти не хотел или, паче сказать, не умел подчинить рассудку. Вошед в службу, выпросил себе судейское место, но чрез несколько дней все приказные служители, даже до последнего подьячего, смеяться стали рассуждению своего начальника. В обществах с ним также странное случалось. Те слова, кои в устах людей острых казались наполненными разума, те же самые слова в устах Глупона казались величайшим дурачеством. Счастлив бы он был, если б остался в посредственном состоянии. Никому не было бы нужды обращать на него особливого внимания, но слепой случай сделал Глупона знатным господином, и он впутался в дела. Тут уже вся публика скоро усмотрела и единогласно заключила, что в нем толку мало, ума не бывало.

Всегда значит во всякое время, при всяких случаях, во всяком положении. Непрестанно значит без остановки, без прерывания. Не тот писатель хорош, кто пишет непрестанно, но тот, кто пишет всегда хорошо.

Писец называется тот, кто сочиняет свое или чужое переписывает. Писатель — кто сочиняет прозою. Сочинитель — кто пишет стихами и прозою. Творец — кто написал знаменитое сочинение стихами или прозою.

Говорится: писец исправный, писатель древний или новый, сочинитель знаменитый, творец славный.

У нас в древности писцов было мало; из них отличился Нестор, писатель российской истории. Между сочинителями нынешнего века славен Ломоносов, творец лучших од на российском языке.

Положенное на мере достижение какого-нибудь вида или цели называется намерение; когда оно взято и расположено, бывает предприятие; когда оно хитро, именуется замыслом; когда исполнение оного почитается преступлением, есть умысел. Намерение и предприятие так в своем знаменовании разнятся, что весьма правильно и нередко употребляем выражение: я предприял намерение.

Честный человек никогда не предприемлет бесчестного намерения, ибо для исполнения оного ум его ни к каким замыслам не обратится, и в душе его всякий умысел ужас производит.

Под сими именами разумеется всякая переписка между людьми разных состояний. Чрез письма сообщают мысли свои люди всякого звания: и государь к подданному, и подданный к государю посылают письма; но грамоты пишут одни государи. Письма древних называются посланиями.

Волтеровы письма наполнены остротою; грамота Филиппова к Аристотелю внимания достойна; послания святого Павла богодухновенны.

Стихотворные сочинения, под именем эпистол, недавно начали называть посланиями.

Тот влюблен, кто в сердце своем страсть любви ощущает; но любовник только тот, кто в своей страсти изъяснился. Часто случается видеть влюбленных, которые не смеют казаться любовниками; но не реже видим любовников, которые никогда влюблены не бывали. Слово любитель не принадлежит до любовной страсти. Так же смешно было бы сказать: он ее любитель, как: он любовник наук и художеств.

Все то создание, которое имеет душу живу, называется животное. Следственно, человек и скот под сие название подходят. Но если человек называется в добром смысле животным, то скотом иначе не именуется, как в дурном смысле, то есть когда рассудок управляет им не больше как скотом.

Люди и скоты, составляющие род животных, имеют между собою ту разницу, что скот никогда человеком сделаться не может, но человек иногда добровольно становится скотом. «Человек в чести сый, не разуме; приложися скотом несмысленным, и уподобися им».

Мил, кто любим; любезен, кто любви достоин. Любезный человек может быть не мил и милый не любезен. Впрочем, слово любезный относится к одним людям, а милый и к вещам неодушевленным. Говорится: ему не милы ни чины, ни деньги, но нельзя сказать: ему ни деньги, ни чины не любезны.

Ревность есть душевное страдание, происходящее от того, когда видим благо, желаемое для самих нас, в обладании у другого. Сие слово употребляется более всего, когда речь идет о любви. Ревнование есть род ревности, возбуждающее нас с кем-нибудь поравняться или кого превзойтить в чем ни есть похвалы достойном. Человек, которого сердце растерзано ревностию, не может в то ж самое время удобен быть к ревнованию в делах великих.

Дом есть здание для обитания. Двор есть место, окруженное стенами или зданиями, составляющее часть дома. Нередко случается, что у большого дома двор весьма малый. Двор также значит придворных господ и служителей, а дом — знаменитое поколение. В немецкой земле княжеские дома свои дворы имеют.

Все сии слова знаменуют состояние, никакому волнению не подверженное; но мир означает оное относительно ко внешним неприятелям; тишина — к будущему или прошедшему приключению; покой изображает сие состояние без всякого отношения.

Худой мир лучше доброй брани. Исцеля себя от ложного любочестия, пошел в отставку и живу в покое. Тишина часто бурю предвещает.

В церковных книгах нередко находим выражения: мир ти, евангелие мира, князь мира, успе в мире; следственно, берется за союз, согласие, добрую совесть, блаженство. Давид, раздробляя понятия свои о добром правлении, говорит, что в нем «милость и истина сретостася, правда и мир облобызастася».

ПРИМЕЧАНИЕ НА КРИТИКУ, НАПЕЧАТАННУЮ НА 113 и 114 СТРАНИЦАХ II ЧАСТИ «СОБЕСЕДНИКА», КАСАЮЩУЮСЯ ДО ОПЫТА РОССИЙСКОГО СОСЛОВНИКА{*}

126 стр. «Ветхий (vetus), древний и старый, — говорит г. критик, — одинакое имеют значение и в одинаком берутся смысле; наприм.: ветхий, древний и старый завет. Но только в том разнятся, что ветхий относится к тленной материи, древний ко времени, а старый к гниючему или разрушающемуся существу».

Не понимаю, что значит сие примечание и какую разность находит критик между тленною материею и гниючим или разрушающимся существом.

127 стр. «Проманивать по этимологическому разбору то же, что и проводить. Но к значению, какое дано первому, лучше подходит обольщать».

Г. критик не сказывает того только, по какому этимологическому разбору проманиватъ значит то же, что и проводить, и почему к значению, которое дано первому, лучше подходит обольщать.

128. «Учредить, установить, устроить в одинаком принимаются смысле; напр., можно сказать: учредить, установить, устроить порядок».

Не спорю, что в некоторых местах сии глаголы можно употреблять без разбору; но гораздо больше случаев, а особливо в важных и рассуждением наполненных сочинениях, где сии глаголы один вместо другого употреблены быть не могут. Господину критику думается, что буде надобно цвет зеленый, то всякий зеленый цвет хорош. Нет, часто бывает весьма нужно подобрать тени оного, чтоб удовольствовать глаза приятным видом; но разум, душевное наше око, может ли быть доволен, когда мысль изображена словами, не выражающими всю ее тонкость?

«Синонимы изобретены на тот конец, чтоб попеременно употреблять в пространных сочинениях одно и то же значащие слова, а не для превращения оных в другой смысл».

Сие рассуждение госп[одина] критика жалко слышать. Уже давно решено философами, что одно и то же значащих слов нет на свете. Как же быть им изобретенными на тот конец, чтоб в пространных сочинениях употреблять их попеременно? Если станем рассматривать, в чем состоит сходство синонимов, то найдем, что одно слово не объемлет никогда всего пространства и всей силы знаменования другого слова и что все сходство между ними состоит только в главной идее. Неужели многословие составляет изобилие языка? И какое было бы его дурацкое богатство, если б десять или больше слов изображали в нем одну только идею? Тут память бы лишь тщетно обременялась. Тут один бы слух чувствовал разность в звуке слов, но разум не вкушал бы никакого удовольствия, не ощущая ни силы, ни точности, ни пространства, ни тонкости, каковые могут иметь человеческие мысли. Судя по такой критике, я думаю, что если б г. критик был повар, то б, конечно, в большой обед поставил он с одним кушаньем блюд тридцать.

130. «Шаль может быть и весьма умный человек, но, по многокровному и пылкому сложению своему, трогаясь мелочью, выступает из границ благопристойности».

Шаль, конечно, не дурак, но не могу без добрых порук поверить критику, чтоб шаль мог быть весьма умный человек; напротив того, мне кажется, что весьма умный человек никогда не унизит себя быть шалью. Я также думаю, что кто, по многокровному и пылкому сложению своему, трогаясь мелочью, как напр, маленькими грамматическими ошибками, выступает из границ благопристойности, критикуя то, чего не понимает, тот отнюдь не может назваться шалью: надлежит приискать для него в синонимах другое имя.

«Глупец тот, который не соображает действий с последствиями, а не тот, которого ум ограничен».

Издатель Опыта российского сословника никогда не сказывал, чтоб глупец был тот, которого ум ограничен. Он сказал, что глупец тот, которого ум весьма ограничен. Слово весьма критик или не прочитал, или с намерением пропустил. В первом случае дурно критиковать, не выучась читать; в другом же умышленное пропущение такого слова, которое содержит в себе всю важность и смысл периода, не доказывало бы доброй его совести. От пропущения слова весьма вышло не только великое дурачество, но еще выведено критиком глупейшее заключение. «Потому и все мы, — говорит он, — должны назваться глупцами, имея от природы ограниченные умы».

Всего смешнее, что сие нелепое заключение выходит необходимо из объяснения, которое сам критик дает слову глупец. Он говорит, что глупец тот, который не соображает действий с последствиями, но как от сего точно несоображения все люди делают ошибки, то из мнения г. критика выходит необходимо, что и все люди должны назваться глупцами.

«Для исследования ж таких речений нужно знать философию».

Сие напоминание весьма забавно в устах такого критика, который не умел и прочитать того, что критикует.

Желательно, чтоб из сих примечаний почерпнул критик внутреннее себе убеждение, что для истинной критики не довольно поучиться в гимназии логике школьной, но надлежит иметь природную, без которой первая не стоит ничего.

НАЧЕРТАНИЕ ДЛЯ СОСТАВЛЕНИЯ ТОЛКОВОГО СЛОВАРЯ СЛАВЯНО-РОССИЙСКОГО ЯЗЫКА{*}

Толковый словарь славяно-российского языка должен содержать в себе по алфавиту, порядком этимологическим, все известные славяно-российского языка слова и речении, с истолкованием оных употребления и знаменования.

Из сего явствует, что в составлении Толкового словаря надлежит принять во уважение: 1-е, выбор слов и речений; 2-е, грамматическое оных употребление; 3-е, объяснение их знаменования; 4-е, порядок алфавитный. Здесь на каждую из сих четырех статей представляется особенное положение.

Судя по существу слов и речений, составляющих собственно язык славяно-российский, не должны иметь в словаре места:

1-е) Собственные имена людей, городов, морей и проч.

2-е) Все те названия технические наук, художеств и ремесл, кои, не находясь в собственном употреблении, мало известны и одним только ученым, художникам и ремесленникам сведомы.

3-е) Все неблагопристойные слова и речения.

4-е) Все те иностранные слова, кои не пошли еще в такое употребление, чтоб объяснение их в российском словаре необходимо было нужно.

5-е) Как московское наречие, не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты, прочим справедливо предпочитается,[1] то провинциальные неизвестные в столицах слова и речения не должны иметь в словаре места, ибо величина книги была бы безмерная и для большей части россиян бесплодна. Из сего правила исключаются те провинциальные слова и речения, кои силою и красотою могут служить к обогащению российского языка.

6-е) Все длинные пословицы и присловицы, ибо оные особливый словарь составить могут.

По учинении выбора слову надлежит поставить оное в словарь тем правописанием, каковым пишется в церковных книгах и у лучших наших писателей. Сохранение правописания весьма нужно для того, чтоб не закрылись совсем следы произведения и сложения слов; в прочем полезно и потому, что некоторые слова весьма различного знаменования произносятся одинаково и только по правописанию распознаются, например: слово мир, когда пишется чрез ми, значит тишину, когда пишется чрез мі, значит вселенную, когда пишется чрез мѵ, значит масть благоуханную.

По написании слова правильным образом надлежит поставить ударение над долгим его слогом. Сие служит к правильному произношению, тем наипаче, что ударения часто составляют разность в самом знаменовании слова: например: образа́, обра́за; по́лон, поло́н; му́ка, мука́. При й кратком надлежит ставить обыкновенную скобку, дабы мой не произносить, как мои.

Потом, при каждом слове надлежит означить, какую часть речи оно составляет.

При имени отметить существительное или прилагательное, также падеж родительный; при первых означить род и число, при вторых, равно как и при наречиях, буде сравнение неправильное, надлежит представить оное во всех степенях.

При местоимениях означать, какое то есть: личное или возносительное и проч.

Глаголы ставить во всех неопределенных наклонениях и означить залог, первое и второе лицо настоящего, изъявительного, прошедшее простое того же наклонения; например: бросать, бросить, брасыватъ; действительное: бросаю, ешь; прошедшее: бросил. Равным образом замечать и все роды глаголов, как-то: возвратительный, безличный и проч.; или каким глагол падежом управляет.

При наречии, предлоге или междометии надлежит означить, какой падеж принимают.

При союзе примечать, буде он после положительныя, увеличительным и уменьшительныя, яко производным, имеет место после своих коренных, и препровождается грамматическими примечаниями.

После сих частных наблюдений остается при каждом слове различить:

1-е) Славянское ли оно, например: вещати; или российское, например: говорить.

2-е) Буде слово чужестранное, то какое, например: аминь еврейское, филозофия греческое, карандаш татарское и проч.

3-е) Буде оно сложное и упущением одной или нескольких букв первообразное его так скрытно, что не всякий добраться может, то надлежит сказать, из чего оно сложено; например: полтора сложено из пол и вторый; надлежало б выговаривать полвтора, но буква в опущена для удобности выговора.

4-е) Все грамматические примечания должны препровождаемы быть примерами, нарочно сочиненными или взятыми из церковных и лучших наших писателей.

По совершении над словом всех грамматических примечаний, предписанных второю статьею, надлежит приступить к объяснению его знаменования.

Удобнейший к сему способ составляют сослова (sinonim). Надлежит к каждому слову приписать столько сослов, сколько найти можно; но при сем примечается, что сослова не заключают в себе с точностию одинакого смысла и что не всегда одно за другое употребляться может. После сослов следует объяснение (definito); но как сии объяснения состоят в истолковании одного слова чрез другое, то и следует, что [объяснение] должно быть необходимо таким словом, которого никогда объяснять не надлежит, ибо иначе объяснения составили бы круг, в котором одно слово было бы толкуемо другим, коему оно само равным же образом служило бы толкованием. Но какие же те слова, кои не могут и не должны быть объясняемы? На сие правило делать невозможно, ибо от иных те слова почитаются могущими быть объясняемы, но таковыми от других не почитаются; например: душа, расстояние и проч. Со всем тем, много слов есть таких, коим, по общему всех согласию, не надлежит делать объяснения. Такие слова по большей части бывают те, кои означают всеобщие существ собственности, например: бытие, пространство, время и проч.

Итак, буде рассуждено будет придать слову объяснение, то надлежит сделать оное внятно, точно и сколь возможно кратко, ибо тут краткость помогает ясности. Когда необходимость велит изъяснить идею посредством других сторонних, то стараться надобно, чтоб число сих последних было как можно меньше. Не краткость темноту производит, но худой выбор в идеях и худой в оных порядок. Тот кратко и внятно изъясняется, кто сказывает что одним словом и таким образом, каким сказать должно. Хорошие математические объяснения неоспоримо свидетельствуют, что краткость не только ясности не уменьшает, но весьма ей способствует. Надлежит принять за правило, чтоб объяснение слова упадало, во-первых, на точный его смысл, а не на смысл распространенный. Слово скорбь, например, относится в нашем языке к болезненному телочувству и к душевному страданию, но точный смысл сего слова означает телесную болезнь, а отсюда распространен оный и до страдания души. Надобно, чтоб сие и объяснении весьма внятно изображено было.

Что сказано здесь о точном смысле, относительно до смысла распространенного, должно сказать и о смысле собственном. Относительно до смысла метафорического объяснения, должно упадать всегда на один собственный смысл, а метафорический присовокупляется, яко следствие и зависимость от первого. Надлежит великое приложить старание к объяснению сего метафорического смысла, составляющего главное обилие языков, которое без размножения слов достигнуто. Однако ж до изображения толь великого числа идеи можно приметить, а особливо в стихотворных и витийственных сочинениях, что весьма многие слова употребляются в них в метафорическом смысле и что собственный разум сих слов почти всегда означает нечто чувствительное. Есть еще слова, например: ослепление, кои в одном только метафорическом смысле употребляются; но хотя они и не поставляются нигде в собственном смысле, однако объяснение должно упадать всегда на смысл собственный, с примечанием притом, что обычай не позволяет употреблять сего слова иначе, как в смысле фигуральном. Впрочем, как метафорическое знаменование слова не всегда столько определено и ограничено, чтоб не могло оно получить некоторого распространения по мере ума и воображения сочинительства, то из сего следует, что на словарь строго взыскивать не можно. Всех знаменований и присвоений метафорических довольно, если в нем больше употребительных. По объяснении точного распространенного метафорического смысла надлежит различить слова, употребляемые в разговорах, от слов, в писании только употребляемых; слова, слышимые в благородных беседах, от тех, кои язык черни составляют; слова, начинающие стареться, от слов, вновь вводимых, и проч.

Краткие пословицы должны иметь в словаре слов и речений объяснения: но, с другой стороны, сей самый порядок неудобен для приискания, ибо кто не знает, что, например, слово отповедь, яко сложное из предлогов от и по и из глагола ведать, имеет место свое в букве в, под глаголом ведать; для такового этимологический словарь был бы бесполезен; ради отвращения сего неудобства надлежит непременно приобщить к словарю, по примеру Целляриева лексикона, таблицу аналогическую, т. е. список всех находящихся в словаре слов и речений по алфавиту, с означением листов, на которых в словаре каждое слово отыскать можно.

В порядке этимологическом следующее наблюдать надлежит:

1) Коренное слово имеет первое место и отличается большими буквами. За ним его производные с своими сложными. За ними сложные с своими производными, за коими следуют их сложные, и так далее, до тех поp, пока все от коренного происходящие и сложные слова помещены будут.

2) После каждого слова следует грамматическое место с истолкованием; например: рука руку моет, т. е. один другому пособляет взаимно.

3) Все различные употребительные выражения и присловицы должны быть так же истолкованы, например: ни дать ни взять, т. е. точно; любить красное словцо, то есть любить лгать. При именах, от глаголов и при глаголах от имен происходящих, для избежания повторения никаких сослов и объяснений прибавлять не надобно, разве смысл производимых бывает больше или меньше распространен, нежели смысл первообразного, или же и вовсе в различном с ним разуме употребляется.

Нужно также упомянуть, что в славяно-российском языке есть слова, совершенно между собою в знаменовании сходствующие, но в разных смыслах употребляются; например, чело, лоб; око, глаз; щека, ланита. При слове око, в лит[ере] о, надобно, приписав слово глаз, сказать, которое в каком смысле употребляется; но при слове глаз, в лит[ере] г, надлежит сделать примечания грамматические без всякого объяснения; а в таблице аналогической должно означить цифры обоих листов словаря, где найти слова глаз и око.

При словах иностранных стараться ставить равносильные нашему языку, доселе известные или вновь сделанные.

После объяснения обыкновенно следует пример или же несколько примеров для большей внятности.

Буде слово, посредством своих сослов и примеров, кажется довольно истолковано, то нет нужды прибавлять к нему объяснения; но буде при ином слове не токмо объяснение показалось бы нужно, или нашлось бы невозможным, да и сослов его отыскать не было б удобности, то в таком случае можно довольствоваться одним примером с означением книги и листа, откуда оный почерпнут.

В самом начале сего начертания сказано, что Толковый словарь славяно-российского языка должен быть составлен порядком этимологическим. Сей порядок весьма полезен для определения языка, ибо чрез оный открывается первообразность, происхождение и сложение [слов][1]. . . . . . . . . . . . . . .. . .. . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . .. . . . . . .. . . .. . . .. . . .. . .. ….. . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . .

примечания, за ними сословы, потом объяснения и, наконец, примеры.

После сего то же самое слово, буде нужно, повторяется в новой строке, и распространенный смысл объясняется и примерами препровождается.

4-е) После сего то же самое слово, буде нужно, паки повторяется в новой строке, и метафорический его смысл объясняется с прибавлением одного или нескольких примеров.

5-е) По сем следуют пословицы, присловицы и принятые выражения с объяснениями.

6-е) Буде то самое слово есть название техническое, то повторяется еще в новой строке, и прибавляется к сему объяснение.

7-е) Грамматические примечания должны быть написаны сокращенно; например: сущ. значить будет существительное, действ. — действительное. Истолкование сих сокращений может быть в начале словаря напечатано на особливом листе. Для прочих же отличений можно определить знаки, например: * будет значить, что слово происходит от греческого, а ** — от латинского, и так далее.

8-е) Для текста словаря четырех шрифтов довольно: один крупный, для коренных слов; другой мельче, для повторения слов в новых строках; третий еще мельче, для грамматических примечаний, для сослов и объяснений; четвертый курсив, для пословиц, присловиц, разных выражений и примеров.

СПОСОБ, КОИМ РАБОТА ТОЛКОВОГО СЛОВАРЯ СЛАВЯНО-РОССИЙСКОГО ЯЗЫКА СКОРЕЕ И УДОБНЕЕ ПРОИЗВОДИТЬСЯ МОЖЕТ

Главная работа в сочинении словаря должна быть поручена тем из господ членов, кои имеют знания и удобности к принятию на себя сего важного труда и которых число не должно быть менее пятнадцати; прочие же господа члены не оставят, по долгу знания своего, им способствовать и быть полезными их сотрудниками.

Во-первых, надлежит собрать все те печатные и рукописные книги, кои словарю материалами служить могут; печатные суть: Целляриев лексикон, Трехъязычный словарь Поликарпова, Симфония на Новый завет, Симфония на псалтырь, Словарь церковный.

Из рукописных, сколько известно, способствовать могут: труд покойного Тауберта и Кондратовича, также Симфония на Ветхий завет иеромонаха Иллариона.

Собрание сих материалов должно быть разделено поровну на 15 частей и отдано по одной части на каждого из помянутых пятнадцати особ для выписывания из сих материалов всех слов и речений по алфавиту, аналогическим порядком. Раздача должна быть разделена по буквам, размеряя труды так, что если у которого буква мала, то придать часть другой (перемена двух печатных листов большого труда не составляет), и если каждый из 15 членов возьмет на себя выписывать четыре тысячи слов, кои обыкновенно не более как на двух печатных листах помещаются, то в несколько дней будет иметь аналогическую таблицу шестидесяти тысяч слов коренных, производимых и сложных. Основание словарю весьма достаточное, но не составляющее, однако ж, и половинного числа слов и речений лексикона Французской академии.

По выписании сего количества слов и (речений по алфавиту надлежит прочитать сию аналогическую таблицу в Академии, по рассмотрении которой исключаются из таблицы все те слова и речения, коих предписано в первой статье начертания сей таблицы. Должно напечатать не менее ста экземпляров для вручении господам членам и некоторым из знающих российский язык особам, дабы каждый мог прибавить те слова и речения, кои в таблицах найдет опущенными. Сии дополнения доставляются господам секретарям Академии, и, дабы словарь был сколь возможно полнее, весьма было бы полезно, чтобы господа члены, желающие споспешествовать восприявшим главную работу пятнадцати особам, поделили между собой прочтение наших церковных книг и лучших писателей; из них заслуживают особливого примечания: Маргарит Ирмолог, Октоих, Триодь постная, Триодь цветная, Минея праздничная, книга Назианзина, Беседы Златоустовы на Новый завет; Несторов летописец, Летописцы Архангелогородский и Новогородский; сочинения: господ Ломоносова и Сумарокова, древняя Вивлиофика, «Трудолюбивая пчела», «Труды Вольного российского собрания», «Собеседник любителей российского слова».

Если б при чтении был принят труд выписывать с означением книжной страницы все те слова и речения, коих нет в таблице и кои достойны иметь в словаре место, то словарь содержал бы в себе действительно истинные сокровища нашего языка.

Между тем как сие способствование производится, помянутые 15 особ разделят между собою аналогическую таблицу, дабы из оной составить порядок этимологический, наблюдая все то, что предписано первым пунктом четвертой статьи начертания. Сия работа многого времени не востребует, тем наипаче, что число сотрудников может быть умножено и отсутствующими членами, ибо всякий, кто хочет, может, получа аналогическую печатную таблицу, взять букву и привести ее в порядок этимологически; в разделении букв наблюдать должно то только, чтоб двое не взяли одинаковой буквы, ибо здесь двойная работа была бы совершенно бесполезна.

Как скоро приведение всех слов и речений в этимологический порядок совершится, то помянутые пятнадцать особ разделяют между собою обработывание каждого слова и речения на три части следующим образом: пять человек отделяются для исполнения по второй статье начертания, и сей отдел называться будет Грамматикальным; пять человек, исполняющие предписанное третьего статьею начертания, будут составлять Отдел объясняющий; наконец, пять человек, исполняющие четвертую статью начертания, составят Отдел издателей.

Как работа отделов первого и второго независимо одна от другой производиться может, то по обработывании каждой буквы и тот и другой отдел доставляют свои работы к издателям, кои, приведя все слова и речения в порядок, предписанный четвертою статьею начертания, приносят всю трех отделов работу на рассмотрение в общее собрание Академии, после чего возвращается она к издателям для печатания.

Остается сделать положение относительно до технических названий. Довольно, если в Российском словаре будет оных столько, сколько, например, в лексиконе Французской академии. Но как наша Академия никаких материалов к составлению технических названий, сколько известно, не имеет и оным аналогической таблицы сделать не из чего, то наилучший способ к собранию их состоит, кажется, в том, чтоб поручить двум или трем из господ членов выписывание таковых названий из лексикона Французской академии на особенных листах, то есть: богословские особливо, математические особливо и проч. Потом каждый член Академии, по мере знания своего в науках и художествах, по охоте своей к ремеслам и по удобности своего времени, берет выписанные на особенном листу слова и речения той науки или художества, в чем более имеет знания, и, переведя оные на российский язык, придаст к ним довольное объяснение; труды же свои отсылает к господам секретарям для доставления к издателям, кои объясненное техническое название вносят в надлежащее в словаре место и представляют потом Академии на рассмотрение.

Сверх тех названий технических, кои находятся в лексиконе Французской академии, необходимо должны иметь в словаре место и те, кои употребляемы были в древнем российском законодательстве и в разных грамотах. Объяснение таковых слов для разбирательства разных случаев и дел, получивших основание свое и право в древности, весьма может быть полезно в рассуждении провинциальных слов, употребляемых в промыслах, рукоделиях и проч. Отсутствующие члены не оставят в местах своего пребывания таковые слова собирать и сообщать Академии. Для других же мест, где она своих членов не имеет, может просить тамошних господ начальников, чтоб препоручили они знающим людям сделать собрание техническим словам по представлению Академии. Сим образом, кажется, работа Толкового славяно-российского словаря пройдет с успехом, и всякий член, по мере знания и удобностей своих, может способствовать тем своим сочленам, кои главный труд на себя принять благоволят. Польза своих сограждан и чувство их признательности за труды, бескорыстно для них подъемлемые, есть достойная награда всем подвигам граждан благомыслящих.

[В ЗАЩИТУ «НАЧЕРТАНИЯ»]{*}

Москва, 1784 года.

Мучительная головная боль целые две недели меня не покидала и препятствовала мне отвечать на дружеское письмо ваше от 7-го сего месяца. Позвольте вас искренно поздравить как с табакеркою, так и со всеобщею похвалою вашему переводу, которого экземпляр, получив от вас, читал я с большим удовольствием.

Теперь лежат у меня перед глазами примечания Ивана Никитича Болтина на «Начертание» нашего словаря. Я в сие дело не мешаюсь, потому что Академия представления его почти все уже приняла, «Начертание» переменено, и, следственно, все дело кончено. Почитаю решение Академии; но чтоб иметь удовольствие с вами более побеседовать, хочу сообщить здесь мнение мое о сих переменах. Посвящаю вам целое утро. Боюсь только, чтоб материя моя не завела меня далеко и чтоб письмо мое не сделалось тетрадью. В таком случае прошу вас дружески его не дочитывать: я лучше хочу не быть читан, нежели быть скучен. А всего более прошу вас не делать из сего письма никакого употребления, в чем на скромность вашу совершенно полагаюсь.

Как примечания, так и резоны, для которых Академия решилась их принять и апробованное «Начертание» переменить, не произвели во мне, признаюсь вам, никакого убеждения. Чтоб меня удобнее понять, пожалуйте, прочтите наперед те примечания и письмо, при котором г. секретарь Академии препроводил оные к Ивану Ивановичу Мелиссино, а потом уже продолжайте, если вам угодно, читать то, что теперь писать стану.

Собственные имена отнюдь не составляют существа языка, а уменьшительные их еще меньше, и если Ивану нет места в лексиконе, тем менее Ваньке такая претензия прилична. Что ж касается до увеличивательных, будто духовными особами употребляемых, то я отроду не слыхивал, чтоб собственные имена имели когда-нибудь увеличивательные. Знаю, что бывают они полные и сокращенные, наприм.: Иоанн, Иван; но не думаю, чтоб какой-нибудь архиерей назвал себя когда-нибудь смиренный Иоаннище. Буде имя Иоанн для того увеличивательное, что содержит больше слогов и букв, нежели Иван, то по сему правилу Василиса было б увеличивательнее Пассы. Я не стану говорить об Акулине, которая титло имени увеличивательного никогда не согласится из доброй воли уступить Акилине, имея с нею равное число букв и слогов.

Если б полагать, что уменьшительные имен собственных принадлежат к нашему словарю, то, без сомнения, принадлежат к нему и происходящие от собственных прилагательные, напр.: от Петра — Петров, от Никиты — Никитин; равным образом и отчества, напр.: Кузьмин, Матвеич, Кузъминишна, Матвеевна. Рассудите, не грешно ли терять время на такие бесплодные упражнения?

Академия положила принять в словарь из собственных имен только самые употребительные; но как можно определить, которое имя есть самое употребительное и которое нет? — Всякий за свое имя вступится. В вашем доме Осип, в моем Денис весьма употребительны, и мне кажется, что всякое имя нарекается христианину при святом крещении точно для того, чтоб оно было употребительно. Верьте мне, что буде в лексиконе нашем поместятся и одни те, кои признаны будут самыми употребительными, то они с своими уменьшительными, приветственными, уничижительными и проч. составят в словаре нашем одних Петрушек, Ванюшек, Анюток, Марфуток по крайней мере не меньше тридцати тысяч душ. Тридцать тысяч душ иметь хорошо, но не в лексиконе!

Что некоторые собственные имена употребляются в пословицах, то не составляет причины к помещению их в словарь нашей Академии. Все такие пословицы, где есть Сенюшки и Фили, весьма низки и умом и выражением; желательно, чтоб они вовсе были забыты. И в самой лучшей пословице, которая в примечаниях написана и которая начинается: как у Сенюшки есть денежки, сказано бедному Семену не меньше как...

Между резонами для принятия в словарь имен собственных Академия уважила, что «в древних наших челобитных и производствах просители употребляли имена уменьшительные». Но, уважив сей резон, приняла совсем, коли смею сказать, противоречащее ему правило: внесть в словарь собственные имена только самые употребительные. Неужели в нашей древности мог подавать челобитье тот только, кто назывался, напр., Иваном или Петром? Я уверен, что Гурий и Варсонофий равное с ними имели право; а по сему резону, если собственные имена в словарь принимать, то принимать все: в каковом случае бесплодное приращение словаря, простираясь еще на несколько фолиантов, отдалило бы благополучное оного окончание на бесконечные веки.

Имена: Филя, Федора, конечно, в словарь наш внесены быть должны, но не как имена собственные, а как имена, употребляющиеся в метафорическом смысле. Я желал бы еще, чтоб помещены были все содержащие метафорический смысл собственные имена особ, прославившихся в истории как добродетелями, так и пороками. Я желал бы, например, чтоб в словаре нашем было истолковано, что имя Нерон заключает в себе идею лютого тирана, Тит — государя милосердого, Сарданапал — тирана сладострастного; что Зоилом именуется злобный и презрительный критик; что имя Катилина сделалось титлом высокомерного врага отечеству. Сим образом потомство судит деяния своих предков. Таковой суд есть достойное возмездие порока, достойная награда добродетели. Сие нечувствительно обращает мысль мою на счастие нашего времени, ибо нет сомнения, что, когда отдаленнейшие потомки станут читать новые грядущих времен издания нашего Толкового словаря, уже найдут они в нем имя Екатерины в разуме слова, знаменующего премудрую монархиню.

Г. сочинитель примечаний в одном месте говорит, что «нынешний лексикон Французской академии признается от всех вообще лучшим словарем». Я сам того же мнения и весьма согласен держаться всего, что в нем наблюдаемо. Тогда бы в нашем словаре не было ничего лишнего; в нем не найдете вы ни Anne, ни Annette, ни Pierre, ни Pierrot.

Вследствие примечаний Академия определила внесть в словарь названия государств, столиц и знатнейших российских городов. Если б я случился тогда с вами, то взял бы смелость поспорить. Теперь в словарь наш войдет, например, Франция. Сделаем ей дефиницию кратчайшую: «Франция есть большое европейское государство, окруженное Нидерландами, Германиею, Швейцариею, Савойскою Землею, Средиземным морем, Пиринейскими горами и океаном. Оно находится между 13 и 26 градусами долготы и между 42 и 51 градусами широты». Пожалуйте, скажите, положение Франции, счет градусов долготы и широты ее составляет ли существо славяно-российского языка? Мне кажется, что, нашед в нашем словаре сию дефиницию, я так же бы удивился, как если б в словаре географическом нашел, что «Франция есть имя собственное, число единственное, рода женского». Г. сочинитель примечаний говорит, что знание положения земель весьма полезно. Без сомнения; но я уверен, что он также признает полезным и знание грамматики: следует ли же из того, чтоб в географию заехала грамматика, а в грамматику география? Мне кажется, всякая вещь должна быть в своем месте. Всего бы лучше держаться и в сем случае лексикона Французской академии. В нем не найдете вы ни France, ни Francais, ни Anglais. Найдете Juif, но с следующим примечанием: Juif, subst. masc. On ne met pas ici ce mot comme le nom d'une nation, mais parce qu'il s'emploit figurement en quelques phrases de la langue. Ainsi on appelle Juif un homme qui prete a usure etc.[1]

Я весьма согласен дать в сем разуме жиду место и в нашем словаре, но не пускать в него иудеянина.

В рассуждении технических терминов, г. сочинитель примечаний, кажется, весьма недоволен нашим «Начертанием». Он «воображает себе россиянина, который, ухватясь за наш словарь, ищет в нем слов: аберрация, перигей, эпакта, архитрава; представляем себе досаду его, когда он, рывшись по всему, не найдет в нем искомых слов; какое справедливое будет его негодование на сочинителей! Как они в вине своей останутся безмолвны!» Если б сия несчастная сцена при мне приключилась, я не дал бы ей долго продолжаться: раскрыл бы при нем наш словарь, указал бы ему в нем аберрацию, перигея и спросил бы его без чинов: «да за что же ты бранишься?» И действительно, ежели словарь делан будет по начертанию, то каждое из сих слов в своем месте найдется. В «Начертании» исключаются те только названия технические, кои одним ученым известны; но как многим неастрономам известны аберрация и перигей, многим нехронологам знакома эпакта, многие неархитекторы знают, что архитрава, то в силу «Начертания» все сии слова должны непременно иметь место в нашем словаре. Буде же кто захочет искать в нем названий, напр., каждой корабельной веревочки, и, не нашед их, изволит рассердиться, — пусть его гневается! Мы не виноваты, если кто в словаре нашем не найдет того, чего искать в нем не должно.

Je reviens toujours a mes moutons.[1] Станем держаться лексикона Французской академии; в нем есть aberration, perigee, epacte, architrave; но со всем тем сочинители наблюдали строго правило: de n'admettre dans leur dictionnaire que les termes elementaires des sciences, des arts et meme ceux des metiers, qu'un homme de lettres est dans le cas de trouver dans des ouvrages, ou l'on ne traite pas expressement des matieres aux quelles ces termes appartiennent.[2]

Далее в примечаниях нашел я следующее, совсем излишнее рассуждение: «Провинциальные слова, неизвестные или не употребляемые в столицах, напрасно изгонять из словаря, ибо некоторые из них послужат к обогащению языка, каковы суть: луда, тундра и проч.». Правда, что если б в «Начертании» таковое изгнание предписано было, может быть, в словаре нашем не было б ни луды, ни тундры. Воля господня! И тут беда была б невелика; но как именно сказано в «Начертании», что «должны иметь в словаре место все те провинциальные слова, кои служат к обогащению нашего языка», то буде луда и тундра очень хороши, найдут и они место в нашем словаре.

Академия ныне решилась «ставить глаголы, как то и должно было, в первом лицо настоящего времени, ибо многие разное знаменование имеющие глаголы одинаково пишутся в неопределенном, напр., жну, жать и жму, жать». Не понимаю, почему глаголы так ставить должно было; уверен я, напротив того, что в нашем языке весьма мало сыщется глаголов подобных жну, жать и жму, жать. Против каждого из них берусь выставить другой, который, имея разное знаменование, пишется в первом лице одинаково, напр., лазить, лажу и ладить, лажу; петь, пою и поить, пою. Есть хорошие лексиконы, где глаголы ставятся в первом лице; есть очень же хорошие, где они ставятся в неопределенном. В сей перемене не вижу никакой выгоды, но вижу замешательство, и весьма великое, ибо наша аналогическая таблица, которая уже и печатается, чаятельно вся содержит глаголы в неопределенном. Теперь надобно переводить их на новые квартиры: быть из литеры Б отправить в литеру Е — есмъ; слать из литеры С в литеру Ш — шлю и проч.

Г. сочинитель примечаний делает в одном месте дефиницию Толкового словаря и, вмещая в него все то, что только может вместиться в пространнейшую энциклопедию, выводит заключение, «что словарь наш наименован толковым, а в «Начертании» не видит он намерения, чтоб таковым его делать». На сие скажу, что Российская академия поручила комитету сделать «Начертание» Толкового словаря не наук и художеств, но славяно-российского языка; а чтоб сие наименование не произвело о нем такого понятия, какое г-н сочинитель примечаний имеет о существе Толкового словаря, то комитет в самом начале «Начертания» сделал своему словарю точную дефиницию. Следственно, и остается судить теперь единственно о том, содержит ли в себе «Начертание» все то, чего требует сделанная комитетом дефиниция. Монтескье говорит: quand un ecrivain a defini un mot dans son ouvrage, quand il a donne, pour ainsi dire, son dictionnaire, il faut entendre ses paroles suivant la signification qu'il leur a donnee.[1]

В примечаниях раскритикован употребляемый мною термин сослово и преображен в сослав. Может быть, я и виноват. Но мне кажется, буде наш язык терпит такие составные слова, как сотоварищ, соучастник, соправитель, для чего ж бы не сказать и сослово? Г. критик говорит, что «оно, будучи похоже на сословие, приводит мысль в замешательство». Сей резон не весьма убедителен. Поэтому надобно тем наипаче исключить из языка нашего слово баба, ибо оно может приводить мысль в замешательство больше сослова. Оно напоминает женщину, птицу и ту бабу, которою сваи набивают. Впрочем, если Академия отвергнет мой термин, я повиноваться буду ее решению. Не стану употреблять сослово и, покинув перо, пишущее Сословник, охотно скажу: «конец, и богу слава!»

Главнейшее примечание осталось, как слышу, без решения, то есть: расположить словарь аналогическим ли порядком или этимологическим? Резоны против «Начертания» кажутся мне нимало не основательны. Таблица аналогическая отнюдь не есть второй словарь, но есть истинная и полезная table des matieres (оглавление) нашего Толкового словаря. Неужель состоящая в двух томах подобная таблица словаря энциклопедического есть вторая энциклопедия? Г. сочинитель примечаний говорит, что «в этимологическом лексиконе, нашед иногда указанную страницу, не прежде сыщешь в ней слово, как по прочтении ее с начала до конца». Сие иногда случается не реже и с лексиконом аналогическим; но и в том и в другом нет, конечно, нужды читать страницу с начала до конца, а надобно ее обозреть, потому что не в естестве вещей в один миг попадать глазами на искомое слово. Что же надлежит до первого издания лексикона Французской академии, который был этимологический, то, конечно, неудобности его были весьма велики, ибо не было при нем той таблицы, которая все неудобства отвращает и которая будет при нашем словаре. Впрочем, я то знаю, что из словаря этимологического шестьдесят подьячих в один год сделают словарь аналогический, а из словаря аналогического шестьдесят членов Российской академии ни в пять лет не сделают словаря этимологического.

Письмо мое несносно длинно. Чувствую, что нет в нем ни складу, ни ладу; но я пишу к другу.[1] Надеюсь от него такого снисхождения, с каким искренним почтением и преданностию пребываю...