Сочинения

ЮГУРТИНСКАЯ ВОЙНА

1. (1) Несправедливо сетует на природу свою род людской — будто ею, слабой и недолговечной[320], правит скорее случай, чем доблесть. (2) Ведь, наоборот, во зрелом размышлении не найти ничего, ни более великого, ни более выдающегося, и [надо признать, что] природе нашей недостает скорее настойчивости, чем сил или времени. (3) Далее, жизнью людей руководит и правит дух[321]. Когда он к славе стремится, идя по пути доблести, он всесилен, всемогущ и блистателен и не нуждается в помощи Фортуны; ибо честности, настойчивости и других хороших качеств не придать никому и ни у кого не отнять. (4) Но если человек, охваченный дурными страстями, погряз в праздности и плотских наслаждениях, после того как некоторое время предавался губительному сладострастию, то он, как только у него, ввиду нестойкости его духа, не станет сил, времени и способностей, винит в этом немощь своей природы; погрешившие взводят вину, каждый свою, на обстоятельства[322]. (5) Ведь если бы у людей была такая же большая забота об истинной доблести, как велико их рвение, с каким они добиваются чуждого им, не сулящего им никакой пользы и во многом даже опасного <и губительного>, то не столько ими управляли бы события, сколько сами они ими управляли бы и достигали при этом такого величия, что их слава приносила бы им бессмертие.

2. (1) Ибо, как человек состоит из тела и из души, так все наши действия и наклонности следуют одни — природе тела, другие — природе души. (2) Ведь прекрасная внешность, большое богатство, как и сила тела и все прочее в этом роде, быстро разрушаются, но выдающиеся деяния ума, как и душа, бессмертны. (3) Словом, для благ, относящихся к телу и имуществу, существуют как начало, так и конец, и все возникшее уничтожается, а растут, ее стареет; дух же, нетленный, вечный правитель человеческого рода, движет всем и правит всем, а им не правит ничто. (4) Тем более следует удивляться порочности тех, кто, предавшись плотским удовольствиям, проводит свой век в роскоши и безделии, но уму своему, лучше и выше которого в человеческой природе нет ничего, позволяет коснеть в небрежении и вялости, особенно когда столь многочисленны и столь разнообразны занятия для духа, приносящие людям величайшую славу.

3. (1) Из них магистратуры и командование[323], словом, всякая забота о делах государственных, в наше время[324] совсем не кажутся мне желанными, так как, с одной стороны, не доблести воздается почет, с другой стороны, те, кому он достался путем обмана, не обретают ни безопасности, ни большего почета[325]. (2) Ибо посредством насилия править родиной или родными[326] ты, правда, можешь и при этом пресечешь злоупотребления, но это небезопасно — тем более что все перевороты предвещают резню, изгнание и другие враждебные действия, (3) Но стараться понапрасну и, затратив много сил, пожинать одну только ненависть — полное безумие; (4) разве только кем-нибудь случайно овладеет позорное и пагубное желание пожертвовать ради могущества кучки людей своей честью и свободой.

4. (1) Однако среди других умственных занятий наибольшую пользу приносит повествование о прошлом. (2) Так как о ценности этого повествования высказывались многие, то я нахожу нужным о ней умолчать — также и для того, чтобы никто не подумал, что я по заносчивости сам расхваливаю свое усердие. (3) Но, пожалуй, найдутся люди, которые — раз я решил жить вдали от дел государства — назовут такой большой и такой полезный труд плодом праздности, люди, которым, несомненно, кажется величайшей деятельностью приветствовать народ и угощениями добиваться его благосклонности[327]. (4) Если они задумаются над тем, в какие времена достиг магистратур я[328], какие мужи добиться этого же не смогли[329] и какие люди вошли в сенат впоследствии[330], то они, конечно, признают, что я скорее с полным основанием, а не из лености переменил свое решение и что государство получит от моего досуга[331] выгоду большую, чем от деятельности других. (5) Ведь я не раз слыхал, что Квинт Максим, Публий Сципион[332] и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изображения своих предков[333], загораются сильнейшим стремлением к доблести. (6) Разумеется, не этот воск и не этот облик оказывает на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков. (7) А найдется ли при нынешних нравах человек, который поспорил бы со своими предками честностью и настойчивостью, а не богатством и расточительностью? Даже новые люди, когда-то доблестью своей обыкновенно превосходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; (8) как будто претура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает[334]. (9) Я, однако, увлекся и зашел чересчур далеко, так как нравы сограждан вызывают во мне тоску и досаду; возвращаюсь теперь к своему повествованию.

5. (1) О войне писать я буду — той, что народу римскому пришлось вести с нумидийским царем Югуртой, — во-первых, потому что она была трудна и жестока и шла с переменным успехом; во-вторых, потому, что тогда впервые был дан отпор гордости знати[335]. (2) Борьба эта перемешала все божеское и человеческое и дошла до такого безумия, что гражданским распрям[336] положили конец только война и опустошение Италии. (3) Но прежде чем описывать эти события, возвращусь несколько назад, дабы все было более понятным и более очевидным.

(4) Во время второй Пунической войны, когда карфагенский полководец Ганнибал нанес Италии ущерб, беспримерный с тех пор, как Рим достиг могущества, нумидийский царь Масинисса[337], удостоенный нашей дружбы Публием Сципионом, который впоследствии за свою доблесть получил прозвище «Африканский»[338], совершил много, и притом замечательных, воинских подвигов. Ввиду этого после победы над карфагенянами и пленения Сифакса[339], стоявшего во главе обширной и могущественной державы в Африке, римский народ все города и земли, захваченные в войне, принес в дар царю. (5) Поэтому Масинисса оставался нашим добрым и верным другом. Но его смерть была и концом его державы.

(6) Затем сын его, Миципса, получил единоличную царскую власть, так как его братья Мастанабал и Гулусса умерли от болезни[340]. (7) У Миципсы были сыновья Адгербал и Гиемпсал, а сына Мастанабала Югурту, которого Масинисса, как прижитого от наложницы, оставил частным лицом[341], он держал у себя в доме, воспитывая его наравне с собственными сыновьями.

6. (1) Когда Югурта вырос, он в расцвете сил, красивый лицом и еще более выдающийся умом, не опустился до развращающих роскоши и праздности, он, по обычаю своего народа, скакал верхом, метал копье, состязался со сверстниками в беге, и, хотя он всех превосходил славой, все его любили. Кроме того, он проводил много времени на охоте, первым или одним из первых поражал льва или иного дикого зверя; больше всех делал, меньше всех говорил о себе. (2) Миципса вначале этому радовался, полагая, что доблесть Югурты прославит его царствование; однако, поняв, что при его преклонных летах и при молодости его сыновей юноша приобретает все большее влияние, он, весьма озабоченный этим, над многим стал задумываться. (3) Его страшила человеческая натура, жадная до власти и неудержимая в исполнении своих желаний; кроме того, возраст его и его сыновей, позволяющий даже скромному человеку в надежде на добычу встать на превратный путь; наконец, разгоревшаяся в нумидийцах преданность Югурте, которая, устрани он предательски такого мужа, могла бы, как он опасался, привести к мятежу или войне.

7. (1) Столкнувшись с этими затруднениями и понимая, что человека, столь угодного народу, ему не устранить ни силой, ни хитростью, поскольку Югурта был храбрым воином и стремился к воинском славе, Миципса решил подвергнуть его опасностям и так испытать судьбу. (2) И вот во время Нумантинской войны[342], посылая римскому народу вспомогательные войска — конницу и пехоту, Миципса, рассчитывая на то, что Югурта, либо кичась своей доблестью, либо из-за свирепости врагов, скорее всего погибнет, назначил его начальником нумидийцев, которых он посылал и Испанию. (3) Но все обернулось совсем не так, как он думал. (4) Ибо, как только Югурта, обладавший быстрым и острым умом, узнал характер Публия Сципиона, тогда командовавшего римлянами, и повадки врагов, он ценой многих трудов и многими стараниями, а кроме того, беспрекословно повинуясь Сципиону и часто подвергаясь опасностям, быстро стал настолько известен, что наши горячо полюбили его, нумантинцам же он внушал величайший ужас. (5) И в самом деле, — это необычайно трудно — он был в бою храбр и разумен в совете; второе обыкновенно делает предусмотрительного боязливым, первое — отважного опрометчивым[343]. (6) И вот командующий стал поручать Югурте чуть ли не все трудные дела, считать его одним из своих друзей, с каждым днем ценить его все больше и больше, так как и советы, и действия его всегда приносили удачу. (7) К этому присоединялись щедрость души и изощренность ума, и этим Югурта приобрел близкую дружбу многих римлян.

8. (1) В те времена в наших войсках было весьма много новых и знатных людей, предпочитавших богатство добру и чести, имевших поддержку в Риме, могущественных среди союзников и не столько почитаемых, сколько известных. Посулами своими они всячески разжигали честолюбие Югурты: умри царь Миципса, ему одному достанется Нумидийская держава — ведь он наделен необычайной доблестью, в Риме же все продажно. (2) Но когда после разрушения Нуманции Публий Сципион решил отпустить вспомогательные войска, а сам возвратиться на родину, он, наградив Югурту и высказав ему величайшую хвалу на солдатской сходке, увел его в свой шатер[344] и там доверительно посоветовал ему поддерживать дружбу с римским народом официально, а не частным путем и не быть щедрым к кому угодно: опасно-де покупать у нескольких человек то, что принадлежит многим; если он захочет оставаться верен своим правилам, то к нему сами собой придут и слава, и царская власть; если же он проявит чрезмерную торопливость, то его же деньги увлекут его в пропасть.

9. (1) Сказав это, Сципион отпустил Югурту, вручив ему письмо к Миципсе; оно было такого содержания: (2) «В Нумантинской войне твой Югурта проявил величайшую доблесть, что тебя, я уверен, обрадует. За его заслуги я полюбил его; к тому, чтобы сенат и римский народ отнеслись к нему так же, я приложу всяческие старания. Тебя же, помня о нашей дружбе, поздравляю. Этот муж достоин тебя и деда своего Масиниссы».

(3) И вот царь, которому письмо полководца подтвердило то, что он знал по слухам, встревоженный и доблестью, и влиянием Югурты, изменил свое отношение к нему и начал подкупать его милостями; он тотчас же усыновил его[345] и в завещании назначил своим наследником наравне с сыновьями. (4) Сам он через несколько лет, удрученный болезнями и старостью, понимая, что конец его близок, в присутствии друзей и родичей, а также сыновей своих Адгербала и Гиемпсала, как говорят, сказал Югурте приблизительно следующее:

10. (1) «Малым ребенком, потерявшим отца, лишенным средств и надежд на будущее, взял я тебя, Югурта, в царский дом, полагая, что за благодеяния свои стану тебе не менее дорог, чем был бы, породив тебя. И в этом я не ошибся. (2) Ибо, даже если не говорить о твоих других ценных и выдающихся качествах, ты, совсем недавно[346] возвратившись из-под Нуманции, прославил меня и мое царствование и доблестью своей сделал римлян, наших друзей, нашими величайшими друзьями. В Испании славе нашего рода придан новый блеск[347]. Словом, — и это самое трудное для людей — ты славой своей одолел зависть[348].

(3) Ныне, так как природа полагает предел моей жизни, то той вот правой рукой[349], честным словом царя прошу и заклинаю тебя: люби моих сыновей, по рождению твоих близких, а ввиду моей милости к тебе — братьев, и не приближай к себе сторонних людей, вместо того чтобы держать при себе кровно с тобой связанных. (4) Не войско и не сокровища — оплот царствования, но друзья, которых невозможно ни оружием заставить, ни золотом добыть: их приобретают исполнением долга и верностью. (5) Кто лучший друг, чем брат брату? Иными словами, кто из сторонних людей окажется верен тебе, если близким своим ты врагом будешь? (6) Я, со своей стороны, передаю вам царство крепким, если будете честными людьми; если же будете дурными, то — слабым. Ибо согласием малые государства укрепляются, от разногласия величайшие распадаются. (7) Но тебе, Югурта, старшему годами и мудростью, больше, чем им, подобает заботиться о том, чтобы все было благополучно. Ведь во всякой борьбе более могущественный, даже если он терпит обиду, все же, так как он сильнее, кажется обидчиком. (8) Вы же, Адгербал и Гиемпсал, чтите, уважайте этого достойного мужа, подражайте ему в доблести и старайтесь не создавать впечатление, будто я взял на руки[350] сына лучшего, чем те, которых я породил».

11. (1) Югурта, хотя и понимал, что царь говорил неискренне и таил в душе совсем другое, все-таки, сообразуясь с обстоятельствами, ответил на это благожелательно. (2) Через несколько дней Миципса умер. Молодые цари, с царским великолепием отдав ему последний долг, собрались обсудить сообща все дела. (3) И вот Гиемпсал, самый младший из них, жестокий от природы, уже и прежде презиравший Югурту за его незнатность, так как он не был равен им ввиду происхождения своей матери, сел справа от Адгербала, чтобы Югурта не оказался в середине, что считается у нумидийцев почетным. (4) Однако затем, уступив настояниям брата воздать должное летам, он с трудом согласился пересесть по другую сторону. (5) Когда они подробно обсуждали дела правления, Югурта среди прочего заметил, что следовало бы отменить все постановления и решения последнего пятилетия, ибо в течение этого срока Миципса, удрученный годами, был слаб рассудком. (6) На это Гиемпсал ответил, что и он такого мнения, ибо сам Югурта в течение последних трех лет приобщился к царствованию через усыновление[351]. (7) Эти слова запали Югурте в сердце глубже, чем можно было подумать. (8) И с этого времени он, охваченный гневом и опасениями, замышлял, подготовлял и таил в душе лишь одно — как бы ему хитростью захватить Гиемпсала. (9) Когда исполнение этого замысла затянулось, а его неукротимая злоба не смягчалась, он решил добиться своего любым способом.

12. (1) Во время первой встречи царей, о которой я говорил выше, из-за разногласий было решено разделить сокровища[352] и для каждого установить границы владений. (2) И вот назначается время для всех этих действий, но прежде всего для раздела имущества. В ожидании этого цари разъехались, каждый в свою сторону, близко от места, где хранились сокровища. (3) Гиемпсал в городе Фирмиде случайно попал в дом человека, который, как ближайший ликтор[353] Югурты, всегда пользовался его расположением и доверием. Югурта не скупится на обещания этому неожиданно подвернувшемуся ему пособнику и поручает ему отправиться к себе в дом якобы для его осмотра и подобрать вторые ключи к входным дверям; ибо первые ключи [каждый вечер] вручались Гиемпсалу; впрочем, сам он в нужное время прибудет с большим отрядом. (4) Нумидиец быстро исполняет поручение и, как его научили, ночью приводит солдат Югурты. Они, ворвавшись в дом, в разных местах стали искать царя, убивать одних людей сонных, других — попадавшихся им навстречу, обыскивать потаенные места, взламывать запоры, все заполнять шумом и вызывать смятение; тем временем находят Гиемпсала, спрятавшегося в каморке рабыни, где он, испугавшись и не зная дома, вначале нашел убежище. (6) Нумидийцы, как им приказали, доставляют Югурте его голову.

13. (1) Весть о таком ужасном злодеянии быстро разносится по всей Африке[354]. Адгербала и всех бывших подданных Миципсы охватывает страх. Нумидийцы разделяются на две части: большинство становится на сторону Адгербала, на сторону другого[355] — более искушенные в войне. (2) Югурта снаряжает многочисленные войска, одни города присоединяет силой, другие — с их согласия; он готовится править всей Нумидией. (3) Адгербал, хотя и отправил в Рим посланцев сообщить сенату об убийстве брата и о собственном печальном положении, все же, надеясь на свое многочисленное войско, готовился бороться с оружием в руках. (4) Но когда дело дошло до сражения, то он, будучи побежден, бежал с поля боя в Провинцию, а затем поспешил в Рим. (5) Югурта же, осуществив свои замыслы и захватив всю Нумидию, на досуге обдумывая содеянное, стал бояться римского народа и надеялся противопоставить его гневу только алчность знати и собственные деньги. (6) Поэтому он через несколько дней отправил в Рим послов с большим запасом золота и серебра и велел им прежде всего одарить его старых друзей[356], затем приобрести новых — словом, не мешкая, щедростью своей подготовить все, что только будет возможно. (7) Как только послы прибыли в Рим и, следуя наказу царя, передали богатые подарки его гостеприимцам и другим людям, имевшим тогда сильное влияние в сенате, произошла столь разительная перемена, что величайшая ненависть знати к Югурте сменилась ее расположением и благоволением к нему. (8) Одни в надежде [на награду], другие, будучи подкуплены, обходя сенаторов одного за другим, уговаривали их не выносить чересчур сурового решения насчет Югурты. (9) Когда послы уверились в успехе, сенат в назначенный день принял обе стороны. Тогда, как нам известно, Адгербал сказал следующее:

14. (1) «Отцы сенаторы, отец мой Миципса, умирая, велел мне помнить, что только управление Нумидийским царством поручено мне, законная же верховная власть над ним — в ваших руках; в то же время [я должен] стараться и в мирное время, и во время войны быть возможно более полезным римскому народу и видеть в вас своих родных, своих близких: если я буду так поступать, то ваша дружба будет для меня войском, богатствами, опорой царствования. (2) Пока я следовал наставлениям своего родителя, Югурта, величайший из всех преступников, каких земля выносит[357], презрев вашу державу, меня, внука Масиниссы и прирожденного союзника и друга римского народа[358], лишил царской власти и всего имущества.

(3) Однако сам я, так как мне, отцы сенаторы, пришлось испытать столь тяжкие злоключения, хотел бы просить вас о помощи не столько за услуги своих предков, сколько за мои личные, а более всего я желал бы, чтобы римский народ оказывал мне милости, в каких я бы не испытывал нужды, а уж если бы они понадобились, то чтобы римляне оказывали их мне как мои должники. (4) Но так как честность сама по себе нуждается в защите и не от меня зависело, каков будет Югурта, то у вас ищу я прибежища, отцы сенаторы, для которых — и это величайшее несчастье для меня — я вынужден быть бременем, прежде чем начать приносить вам пользу. (5) Другие цари либо, побежденные в войне, были вами удостоены дружбы, либо, оказавшись в трудном положении, становились вашими союзниками; наш дом установил дружеские отношения с римским народом во времена Карфагенской войны, когда мог рассчитывать скорее на его верность своему слову, чем на его счастливую судьбу[359]. (6) Не допускайте, отцы сенаторы, чтобы я, потомок нумидийских царей, внук Масиниссы, тщетно просил вас о помощи!

(7) Не будь у меня никаких других оснований для получения помощи от вас, кроме моей жалкой судьбы, — того, что я, еще недавно царь, могущественный своим происхождением, добрым именем, богатствами, теперь, угнетенный бедствиями и беспомощный, ожидаю помощи со стороны — все же величию римского народа[360] подобало бы пресечь противозаконно и не допускать, чтобы чье бы то ни было царство расширялось посредством преступления. (8) Но я сам был изгнан из тех пределов, какие римский народ предоставил моим предкам, — из тех, откуда мой отец и дед вытеснили Сифакса и карфагенян[361]. Ваших милостей лишили меня, отцы сенаторы, вас презрели, совершив беззаконие по отношению ко мне!

(9) Увы, горе мне! Вот к чему, отец Миципса, привели твои милости: тот, кого ты сделал равным твоим сыновьям и участником в управлении царством, стал губителем твоего рода! Никогда, значит, семья наша не будет знать покоя? Всегда будет она страдать от кровопролития, от меча, от изгнания? (10) Пока карфагеняне были в силе, мы неизбежно терпели всяческие жестокости: враги были под боком, вы, друзья наши, — вдалеке; вся надежда наша была на оружие. После того как Африка была избавлена от этой чумы, мы с радостью наслаждались миром; ибо врагов у нас не было, разве только тот, на которого так смотреть нам при казали бы вы[362]. (11) И вот Югурта, кичась своей нестерпимой наглостью, преступностью и гордостью, неожиданно убив моего брата и притом своего родственника, сперва завладел его царством, как добычей, затем, не в силах столь же коварно захватить меня, под защитой вашей державы менее всего ожидавшего насилия и войны, он добился того, что я, как видите, лишенный отчего дома, средств и подавленный несчастьями, в любом месте чувствую себя в большей безопасности, чем в собственном царстве.

(12) Сам я, отцы сенаторы, разделял мнение, которое при мне высказывал мой отец: те, кто строго соблюдает дружбу с вами, выполняют нелегкие обязанности, но зато находятся в большей безопасности, чем кто-либо другой. (13) Насколько это зависело от нашей семьи, она старалась поддерживать вас во всех войнах; наша безопасность во времена мира — в вашей власти, отцы сенаторы! (14) Отец оставил нас, двух братьев; третьего, Югурту, думал он, милости его соединят с нами. Один из братьев убит; я с трудом спасся от нечестивых рук другого брата. (15) Что делать мне? Вернее, куда мне, несчастному, обратиться? Всякая защита со стороны моего рода исчезла: отец, как это было неизбежно, склонился перед законом природы; брата преступно лишил жизни родственник, которому это подобало менее всего; близкие, друзья, другие родные погибли — одни от одного несчастья, другие от другого: схваченные Югуртой, одни были распяты на кресте, другие брошены диким зверям; немногие, которым сохранили жизнь, во мраке темниц влачат в горе и слезах существование более тяжкое, чем смерть.

(16) Если бы все то, что я утратил, или те отношения, которые из близких стали враждебными, оставались неизменными, все-таки, случись со мною какое-нибудь непредвиденное несчастье, вас стал бы я умолять, отцы сенаторы, в чьем ведении сообразно с величием вашей державы и законность, и всяческие противозакония. (17) Но теперь, изгнанный из отчего дома, одинокий и лишенный всех почестей, куда могу я обратиться, к кому воззвать?[363] К народам ли, или к царям, которые все, из-за нашей дружбы к вам, враждебны нашей семье? Да найдется ли такое место, где бы не оказалось многочисленных напоминаний о враждебных действиях моих предков? Или, вернее, может ли ко мне почувствовать сострадание человек, когда-то бывший вашим врагом? (18) Наконец, Масинисса внушил нам, отцы сенаторы, что мы должны почитать один только римский народ и не заключать ни новых союзов, ни новых договоров, что крепчайшим оплотом для нас будет дружба с вами; если счастье изменит вашей державе, то погибать нам вместе. Доблестью своей и благоволением богов вы велики и могущественны; все удается и повинуется вам; тем легче вам карать за обиды по отношению к вашим союзникам.

(20) Одного боюсь я — как бы личная дружба с Югуртой не увлекла кого-нибудь из тех, кто мало его знает, на ложный путь. Как я слыхал, люди эти усиленно стараются, обходят вас одного за другим, докучают каждому из вас просьбами не решать ничего заочно, не расследовав дела; по их словам, я прибегаю к вымыслу и притворяюсь изгнанным, тогда как мог оставаться в своем царстве. (21) О, если бы тот, чьи нечестивые действия ввергли меня в эти несчастья, притворялся точно так же, и когда-нибудь вы или бессмертные боги наконец позаботились о делах человеческих! Тогда тот, кто ныне преступлениями своими не только горд, но даже прославлен, понесет, отягощенный всяческими видами зол, тяжкую кару за свою неблагодарность нашему отцу, за убийство моего брата и за мои бедствия.

(22) Вот теперь, мой горячо любимый брат, хотя ты и лишился жизни безвременно и от руки того, кому это менее всего подобало, все же твоей участи, думаю я, следует скорее радоваться, чем скорбеть о ней. (23) Ведь ты не царскую власть утратил, но одновременно со смертью избавился от необходимости бежать от изгнания, нищеты и от всех бедствий, обрушившихся на меня. Я же, несчастный, с отцовского престола ввергнутый в столь тяжкие беды, являю собой зрелище превратностей человеческой судьбы, не зная, что мне делать — мстить ли за злодейство по отношению к тебе, когда сам нуждаюсь в помощи, или заботиться о своем царстве, когда моя жизнь и смерть зависят от помощи сторонних людей[364]. (24) О, если бы смерть достойно увенчала мою злую судьбу и меня по справедливости не стали презирать, если бы я под тяжестью бед склонился перед противозаконием![365] Но теперь мне и не хочется жить, и нельзя умереть без позора. (25) Отцы сенаторы, ради вас самих, ради ваших детей и родителей, во имя величия римского народа помогите мне в моем несчастье, пресеките беззаконие, не допускайте, чтобы Нумидийское царство, принадлежащее вам, погибало из-за преступлений и кровопролития в нашей семье!»

15. (1) Когда царь закончил речь, послы Югурты, полагаясь больше на подкуп, чем на правоту своего дела, коротко ответили: Гиемпсал убит нумидийцами за его жестокость, Адгербал, по собственному почину ведущий войну, жалуется, побежденный, на то, что сам не смог совершить преступление; Югурта просит сенат считать его тем же, каким он проявил себя под Нуманцией, и не придавать словам недруга большего значения, чем его собственным поступкам. (2) Затем обе стороны покидают курию. Сенат тотчас же обсуждает дело. Покровители Югурты и большинство сенаторов, поддавшиеся их влиянию, стали презрительно отзываться о речи Адгербала, восхвалять доблесть Югурты; своим личным влиянием, речами, короче говоря, всяческими способами брали они под защиту чужое злодеяние, точно это касалось их собственной славы. (3) Напротив, немногие, кому честность и справедливость были дороже богатства, предлагали помочь Адгербалу, а за смерть Гиемпсала сурово покарать; (4) из них — более всего Эмилий Скавр, человек знатный, деятельный, властолюбивый, жаждущий могущества, магистратур, богатств, но умевший хитро скрывать свои пороки[366]. (5) Убедившись в том, что царь прибегает к позорному и беззастенчивому подкупу, он, побоявшись, как бы мерзкое своеволие, как это бывает в подобных случаях, не разожгло ненависти, обуздал свою обычную алчность.

16. (1) Однако в сенате победила та сторона, которая истине предпочитала деньги, вернее, влияние. (2) Выносится постановление, чтобы десять легатов разделили некогда принадлежавшее Миципсе царство между Югуртой и Адгербалом. Главой этого посольства был Луций Опимий[367], человек известный и в ту пору могущественный в сенате, так как он, будучи консулом, после убийства Гая Гракха и Марка Фульвия Флакка с величайшей жестокостью использовал победу знати над плебсом. (3) Хотя Югурта и относил Опимия к числу своих недругов в Риме, он все же крайне радушно принял его и подарками и многочисленными обещаниями достиг того, что тот начал ставить выгоду царя выше своего доброго имени, честного слова, наконец, всех своих интересов. (4) Подойдя к другим послам таким же образом, Югурта пленяет[368] большинство из них; лишь немногим их честное слово оказалось дороже денег. (5) При разделе часть Нумидии, граничащую с Мавританией, более богатую и более населенную, передают Югурте; другая, более привлекательная внешне, более богатая гаванями и строениями, стала владением Адгербала[369].

17. (1) Ход моего повествования, думается мне, требует, чтобы я дал краткое описание Африки и рассказал о племенах, с которыми мы вели войну или были в дружбе. (2) Что касается местностей и народов, которых ввиду тамошней жары, трудных условий жизни и наличия пустынь посещают меньше, то я едва ли смог бы сообщить о них достоверные сведения. Прочее же рассмотрю возможно короче.

(3) Разделяя земной круг, большинство ученых признало Африку его третьей частью; некоторые указывали, что существуют только Азия и Европа, и относили Африку к Европе[370]. (4) Она ограничена с запада проливом между нашим морем и Океаном[371], с востока — покатой равниной; население называет это место Катабатмом[372]. (5) Море бурное, без гаваней. Земля для хлебных злаков плодородна, пригодна для скотоводства, для деревьев неблагоприятна. Небо и земля бедны водой. (6) Люди отличаются здоровьем, быстры, выносливы. Большинство из них умирает от старости, кроме тех, кто погибает на войне или от диких зверей, ибо болезнь редко уносит человека. Прибавлю, что там водится много ядовитых животных.

(7) Но о том, какие люди жили в Африке вначале, какие переселились туда впоследствии и как они смешались между собой, я (хотя сведения эти и не совпадают с общепринятым мнением) все-таки расскажу в немногих словах — как это перевели для меня из пунийских книг, называвшихся книгами царя Гиемпсала[373], и как это представляют себе сами жители этой страны. Впрочем, за достоверность пусть отвечают сообщившие это.

18. (1) Африку вначале населяли гетулы и ливийцы[374], суровые и дикие люди; они питались мясом зверей и растениями, подобно скоту. (2) Они не подчинялись ни обычаям, ни закону, ни какой-либо власти. Ведя бродячую жизнь, они, скитаясь, устраивали привал там, где их заставала ночь. (3) Но когда Геркулес умер в Испании[375] (так, во всяком случае, думают африканцы), его войско, составленное из разных племен, потеряв предводителя, вскоре распалось, потому что многие добивались власти каждый для себя. (4) Из его состава мидяне, персы и армяне, переплыв на судах в Африку, заняли местности, ближайшие к нашему морю; (5) но персы держались ближе к берегу Океана; они пользовались килевыми днищами перевернутых кораблей как шалашами, потому что в стране не было ни древесины, ни возможности купить ее или выменять у испанцев: (6) бескрайнее море и незнание языка препятствовали торговле. (7) Мало-помалу они путем браков смешались с гетулами; так как они, знакомясь со страной, часто направлялись в одни, затем в другие места, то они сами назвали себя номадами[376]. (8) Впрочем, до сего времени постройки нумидийских крестьян, которые они называют мапалиями[377], продолговатые дома с изогнутыми боками, напоминают собою килевые днища кораблей. (9) К мидянам и армянам присоединились ливийцы (ведь они жили ближе к Африканскому морю[378], гетулы — более к югу, невдалеке от жаркой области), и вскоре у них появились укрепленные города; ибо, отделенные от Испании только проливом, они завязали с ней меновую торговлю. (10) Ливийцы постепенно исказили наименование «мидяне» и называли их на своем варварском языке маврами. (11) Могущество персов на короткое время возросло, и впоследствии они под именем нумидийцев, ввиду своей многочисленности покинув родное племя, завладели ближайшими к Карфагену областями, которые именуются Нумидией. (12) Затем и те и другие при взаимной поддержке оружием или страхом подчинили себе соседние племена, возвеличили свое имя и умножили славу, особенно те, которые распространились до берегов нашего моря, так как ливийцы были менее воинственны, чем гетулы. В конце концов нижней частью Африки почти целиком завладели нумидийцы; побежденные слились с победителями и приняли их имя.

19. (1) Впоследствии финикияне[379], одни — чтобы уменьшить численность населения на родине, другие — стремясь к господству, побудив простой народ и других людей, жадных до переворотов, основали на морском побережье Гиппон[380], Гадрумет[381], Лепту[382] и другие города, и те, вскоре значительно усилившись, стали для своих городов-основателей одни оплотом, другие украшением. (2) Впрочем, о Карфагене я предпочитаю умолчать, чем говорить мало, так как пора скорей перейти к другому. (3) Итак, в сторону Катабатма, отделяющего Египет от Африки[383], вдоль моря первая — Кирена, колония фереян[384], далее — две Сирты, между ними Лепта; далее — Алтари Филенов[385]; эти места рассматривались карфагенянами как границы их державы с Египтом; затем следуют другие пунийские города. (4) Остальные области вплоть до Мавретании населены нумидийцами; ближайшие к Испании — мавры. (5) Южнее от Нумидии, как я узнал, обитают гетулы, одни оседло, другие, как кочевники, ведут более дикий образ жизни; (6) за ними обитают эфиопы; далее лежат области, выжженные солнцем.

(7) Так вот, во время Югуртинской войны большей частью пунийских городов и областей, которыми карфагеняне владели в последнее время, правил римский народ через своих наместников; значительная часть области гетулов и Нумидии, до самой реки Мулукки[386], была подвластна Югурте; всеми маврами повелевал царь Бокх, знавший только имя римского народа и ранее неизвестный нам ни в мирное, ни в военное время. (8) Об Африке и ее жителях сказано достаточно.

20. (1) Когда послы, разделив царство, покинули Африку и Югурта увидел, что, несмотря на испытанный им страх, он получил награду за свое преступление, он, убедившись в правильности того, что друзья говорили ему под Нуманцией — что в Риме все продажно[387], и одновременно загоревшись от посулов тех, кого он недавно осыпал подарками, устремил свои помыслы к царству Адгербала; (2) сам он деятельный, воинственный человек, а тот, на кого он идет, — мирный, невоенный, мягкий от природы, уступающий противозаконию, скорее склонный к боязни, чем внушающий ее. (3) И вот Югурта внезапно вторгается[388] с большим отрядом в его владения, захватывает много пленных, скот и другую добычу, предает огню дома, как враг занимает своей конницей большую часть страны. (4) Затем вместе со всем войском он возвращается к себе, полагая, что Адгербал, вне себя от обиды, будет с оружием в руках мстить ему за причиненные ему обиды и что это явится поводом к войне. (5) Но тот, не считая себя равным ему в военном отношении и полагаясь на дружбу римского народа больше, чем на нумидийцев, направил к Югурте послов с жалобами на обиды. Хотя они принесли оскорбительный ответ, он все-таки решил стерпеть все, но не начинать войны, так как предыдущая его попытка оказалась неудачной. (6) Но это не уменьшало жадности Югурты, она возросла еще больше — в мыслях он уже захватил все царство Адгербала. (7) Поэтому он и начал войну — но уже во главе не отряда грабителей, как раньше, а хорошо снаряженного войска и открыто стал добиваться власти над всей Нумидией. (8) И всюду, где бы он ни проходил, он разорял города и деревни, собирал разную добычу, укреплял в своих солдатах мужество, во врагах усиливал страх.

21. (1) Как только Адгербал понял, что должен либо покинуть свое царство, либо защищать его оружием, он волей-неволей снаряжает войска и выступает навстречу Югурте. (2) И вот оба войска укрепились невдалеке от моря, у города Цирты[389], и так как день был на исходе, то сражения не начинали. Но к концу ночи, еще в полумраке, солдаты Югурты по поданному им знаку врываются во вражеский лагерь и обращают в бегство солдат Адгербала, одних полусонных, других хватавшихся за оружие. Адгербал с несколькими всадниками бежит в Цирту, и не будь там множества людей, носивших тогу[390], которые отбросили преследователей от городских стен, то война между двумя царями началась бы и завершилась в один и тот же день. (3) Затем Югурта окружил город[391]и приступил к его осаде с помощью крытых щитов, башен и разных машин[392], торопясь все закончить еще до возвращения послов, которых, как он слыхал, Адгербал отправил в Рим еще до сражения.

(4) Сенат, узнав о войне между ними, направляет в Африку троих молодых людей[393], дабы они сообщили обоим царям, что сенат и римский народ велят и постановляют, чтобы цари прекратили военные действия и [решали свои споры на основе права, а не путем войны]: это подобает сенату и римскому народу, как и царям.

22. (1) Послы поспешно приезжают в Африку, тем более что в Риме, пока они готовились к отъезду, пошли разговоры о происшедшем сражении и об осаде Цирты; но слухи эти были неопределенными. (2) Выслушав послов, Югурта ответил, что для него дороже и важнее всего повиноваться воле сената; он-де с молодых лет всячески старался заслужить одобрение всех честнейших людей; доблестью, а не дурными качествами приобрел он расположение Публия Сципиона, выдающегося мужа; за эти же качества, а не из-за отсутствия сыновей Миципса усыновил его как члена царской семьи. (3) Однако чем больше честности и рвения проявил он в делах, тем меньше склонен он терпеть несправедливость. (4) Адгербал коварно покушался на его жизнь; узнав об этом, он тотчас же пресек это преступление; римский народ будет несправедлив и не прав, если помешает ему воспользоваться правом народов[394]; наконец, он в ближайшее время направит в Рим послов с подробным сообщением. (5) На этом обе стороны расстались. Обратиться к Адгербалу у послов возможности не было[395].

23. (1) Югурта, убедившись в отъезде послов из Африки и не будучи в состоянии взять Цирту приступом, окружил ее стены валом и рвом[396], построил башни и разместил в них бойцов[397]. Днем и ночью он действовал силой и хитростью; то соблазнял защитников стен наградами, то запугивал их; своих солдат он уговаривал проявить мужество — словом, готовился изо всех сил. (2) Как только Адгербал понял, что он в отчаянном положении, что враг неумолим, на помощь надежды нет, что из-за недостатка всего необходимого затягивать войну невозможно, он выбрал из людей, бежавших вместе с ним в Цирту, двух храбрейших, всяческими обещаниями и просьбами отнестись с состраданием к его положению убедил их пройти ночью через вражеские укрепления к ближайшему берегу моря и отправиться в Рим.

24. (1) Нумидийцы в течение нескольких дней исполнили его приказание. В сенате было прочитано письмо Адгербала такого содержания:

(2) «Не по своей вине, отцы сенаторы, столь часто обращаюсь я к вам с мольбами; меня вынуждает насилие со стороны Югурты, которым овладело столь сильное желание уничтожить меня, что он уже не чтит ни вас, ни бессмертных богов и более всего хочет пролить мою кровь. (3) Вот уже пятый месяц меня, союзника и друга римского народа[398], держат в осаде; мне не помогают ни милости, оказанные Югурте отцом моим Миципсой, ни ваши постановления; от чего страдаю я сильнее — от меча или от голода, не знаю. (4) Продолжать писать о Югурте мне не велит моя участь; я уже давно убедился, что несчастным людям мало верят. (5) Впрочем, он, как я понимаю, имеет в виду завладеть чем-то большим, чем я сам, и не надеется одновременно сохранить вашу дружбу и мое царство; чему придает он большее значение, не тайна ни для кого. (6) Ведь сначала он убил брата моего Гиемпсала, затем из царства моего отца изгнал меня. Это были, конечно, бесчинства, касавшиеся нас одних и не относившиеся к вам. (7) Но теперь ваше царство захватил он оружием; меня, которого вы поставили властителем над нумидийцами, он держит в осаде; какое значение придал он словам послов, показывает мое опасное положение. (8) Что еще могло бы подействовать на него, если не сила вашего оружия? (9) Я сам хотел бы, чтобы и то, что я пишу, и мои прежние жалобы в сенате[399] оказались пустыми, а не чтобы мое жалкое положение подтверждало мои слова. (10) Но так как я родился, чтобы служить доказательством злодеяний Югурты, то молю вас избавить меня уже не от смерти и несчастий, а лишь от власти моего недруга и от пыток. Нумидийским царством, принадлежащим вам, располагайте, как найдете нужным, меня же вырвите из нечестивых рук. Заклинаю вас величием вашей державы, вашей верностью дружбе, если только сохранилось у вас хоть какое-то воспоминание о деде моем Масиниссе».

25. (1) После чтения этого письма кое-кто из сенаторов предложил отправить войско в Африку и как можно быстрее оказать помощь Адгербалу; что же касается Югурты, то тем временем обсудить дело, раз он не повиновался послам. (2) Но все те же доброжелатели царя всеми силами воспротивились такому постановлению. (3) Так общественные интересы, как это бывает в большинстве случаев, были полностью принесены в жертву частным. (4) Но все-таки в Африку посылают пожилых знатных людей, в прошлом занимавших высшие должности[400]. Среди них был Марк Скавр, о котором мы уже говорили, консуляр и тогда старейшина сената[401]. (5) Они, так как дело это вызывало всеобщее негодование и так как нумидийцы в то же время настоятельно просили их, на третий день взошли на корабль. Быстро прибыв в Утику[402], они шлют письмо Югурте: ему надлежит как можно скорее явиться в Провинцию, они присланы к нему сенатом.

(6) Югурта, узнав, что люди известные и, как он слышал, влиятельные в Риме прибыли, чтобы помешать его планам, сперва взволновался, раздираемый страхом и жадностью: (7) он боялся гнева сената, если не подчинится послам; однако ослеплявшее его честолюбие увлекло его к начатому преступлению. (8) В конце концов в его алчной душе взял верх дурной замысел. (9) Окружив Цирту, он старается ворваться в нее возможно большими силами, главным образом надеясь на то, что, заставив врагов разделиться, либо силой, либо коварством найдет путь к победе. (10) Когда это не удалось и Югурта не смог осуществить свое намерение, то есть захватить Адгербала до своей встречи с послами, он, не желая дальнейшими проволочками раздражать Скавра, которого боялся больше других, прибыл в Провинцию с несколькими всадниками. (11) И вот, хотя послы от имени сената угрожали Югурте тяжкой карой за отказ снять осаду, они, затратив много слов, все же отбыли ни с чем.

26. (1) Когда слух об этом дошел до Цирты, италийцы, доблестно защищавшие городские стены, уверенные в том, что если они сдадутся, то величие римского народа[403] обеспечит им неприкосновенность, стали советовать Адгербалу сдаться самому и сдать Югурте город, выговорив у него лишь собственную неприкосновенность; об остальном, по их словам, позаботится сенат. (2) Хотя Адгербал мог поверить чему угодно, но только не честному слову Югурты, он все же, так как в случае его несогласия италийцы смогли бы принудить его, по их совету сдался. (3) Югурта прежде всего казнил его, подвергнув пыткам, затем перебил всех взрослых нумидийцев и римских купцов, кто только ни попадался с оружием в руках.

27. (1) Когда в Риме узнали о случившемся и событие это стали обсуждать в сенате, то те же приспешники царя, затягивая обсуждение, часто пуская в ход личное влияние, а порой прибегая к перебранке, пытались смягчить впечатление от жестокости совершенного. (2) И если бы избранный плебейский трибун Гай Меммий[404], человек деятельный и враждебный знати, не разъяснил римскому народу, что речь идет о том, чтобы благодаря нескольким властолюбивым людям добиться снисхождения сената к злодеянию Югурты, то все негодование, конечно, утихло бы из-за проволочек при обсуждении — столь всесильны были влияние и деньги царя. (3) Но так как сенат, сознавая свою вину, боялся народа, то на основании Семпрониева закона[405] провинциями для будущих консулов назначил Нумидию и Италию; (4) консулами были избраны Публий Сципион Насика[406] и Луций Бестия Кальпурний[407]; Кальпурнию досталась Нумидия, Сципиону — Италия. (5) Затем набирают войско, чтобы перевести его в Африку, выносят постановление о жалованье и прочем, что может понадобиться для войны.

28. (1) Югурта, получив неожиданное известие об этом (ведь он был убежден в том, что в Риме все продается), отправляет к сенату сына и двух своих друзей и велит им — подобно тому, как велел тем, кого посылал после убийства Гиемпсала, — всем предлагать деньги. (2) Когда они уже подъезжали к Риму, Бестия запросил сенат[408], согласен ли он принять послов Югурты внутри городских стен; сенаторы постановили: если послы не намерены заявить о сдаче царства и самого царя, то им надлежит покинуть Италию в десятидневный срок. (3) На основании решения сената консул велит объявить это нумидийцам. Так они, ничего не добившись, уезжают на родину.

(4) Тем временем Кальпурний, когда войско было набрано, делает своими легатами влиятельных знатных людей, надеясь, что они авторитетом своим загладят проступки, какие он сможет допустить[409]. Одним из них был Скавр, о чьей натуре и повадках мы говорили выше[410]. (5) Дело в том, что наш консул отличался многими замечательными свойствами души и тела: был вынослив в трудах, обладал острым умом, был достаточно предусмотрителен, хорошо знал военное дело, очень твердо противостоял опасностям и козням, однако над всеми этими достоинствами брала верх алчность. (6) И вот легионы прошли по Италии в Регий[411], оттуда переправились в Сицилию, затем из Сицилии в Африку. (7) Обеспечив себя припасами, Кальпурний стремительно вторгся в Нумидию и в ходе боев захватил много пленных и несколько городов.

29. (1) Но как только Югурта через послов стал соблазнять его деньгами и указывать ему на все трудности войны, которую он ведет, то намерения его, болезненно-алчного, быстро переменились. (2) Сообщником и исполнителем всех своих замыслов он избирает Скавра; тот вначале, хотя большинство его единомышленников уже было подкуплено, ожесточенно вел войну с царем, но огромная сумма денег все-таки совлекла его с пути добра и чести. (3) Югурта сперва пытался купить себе лишь перемирие, рассчитывая, что он тем временем благодаря подкупу и влиянию друзей чего-нибудь добьется в Риме; но впоследствии, узнав о причастности Скавра к делу, он, преисполнившись величайшей надеждой на восстановление мира, решил сам вести с ними переговоры[412]обо всех условиях. (4) Тем временем консул в знак доверия посылает своего квестора Секстия в Вагу[413], город Югурты, под предлогом получения зерна, насчет которого консул в присутствии всех отдал приказания послам Югурты, поскольку в ожидании сдачи соблюдалось перемирие. (5) И вот царь, как он надумал, прибывает в лагерь и, кратко высказавшись перед военным советом о негодовании, которое вызвали его действия[414], и об условиях сдачи, об остальном ведет тайные переговоры с Бестией и Скавром; затем, на следующий день, после того как были рассмотрены все предложения, его капитуляцию принимают. (6) По требованию военного совета квестору передают тридцать слонов, много скота и лошадей вместе с небольшой суммой денег. (7) Кальпурний выезжает в Рим на выборы магистратов[415]. В Нумидии и в нашем войске воцаряется мир.

30. (1) Когда распространилась молва о событиях в Африке и о том, как все произошло, в Риме повсюду и во всех собраниях стали обсуждать действия консула. Простой народ возмущался, отцы сенаторы были встревожены. Одобрить ли им столь позорный поступок или же постановление консула отменить, они не знали. (2) Более всего мешало им оставаться верными долгу и чести могущество Скавра, так как именно его называли советчиком и сообщником Бестии. (3) Но Гай Меммий, о чьем независимом уме и ненависти к могущественной знати мы говорили выше[416], в то время как сенат колебался и медлил, убеждал на сходках народ покарать виновных, призывая его не изменять ни государству, ни делу своей свободы, указывал ему на многие высокомерные и жестокие поступки знати — словом, всячески разжигал гнев простого люда.

(4) Так как в те времена Меммий славился в Риме своим красноречием, то я и счел уместным записать одну из его многочисленных речей и приведу именно то, что он по возвращении Бестии сказал на сходке; содержание его речи таково:

31. (1) «По многим причинам я бы не выступал перед вами, квириты[417], не будь моя преданность государству превыше всего[418]: могущество знати, ваше долготерпение, полное отсутствие правосудия, а особенно то, что бескорыстие скорее навлекает опасность, чем приносит почет. (2) Мне не хочется говорить о том, каким посмешищем для гордыни кучки людей были вы последние пятнадцать лет[419], сколь бесславно погибли ваши защитники[420], оставшиеся не отмщенными, как от праздности и беспечности развратились вы сами, (3) которые даже теперь, когда недруги в ваших руках[421], не воспрянете духом и все еще боитесь тех, кому вам подобает внушать страх. (4) Но хотя это и так, я все-таки готов вступить в борьбу с могуществом знати. (5) Сам я, во всяком случае, свободой, завещанной мне моим отцом, воспользуюсь. Будет ли это тщетно или принесет пользу, зависит от вас, квириты!

(6) Впрочем, не склоняю вас к тому, к чему вас часто склоняли ваши предки, — к вооруженному выступлению против беззаконий. Ни в применении силы, ни в сецессии[422] нужды нет. Их собственный образ жизни погубит их. (7) После убийства Тиберия Гракха, стремившегося, по их словам, к царской власти[423], против римского народа были начаты судебные преследования; после убийства Гая Гракха и Марка Фульвия[424] многие люди из вашего сословия тоже были казнены в тюрьме, и всем этим бедствиям положил конец не закон, а их произвол[425]. (8) Но допустим, что возвращение народу его прав означало стремление к царской власти и все то, за что невозможно покарать без кровопролития, было совершенно законно. (9) В прежние годы вы молча негодовали, глядя, как государственная казна опустошается, как цари и свободные народы платят дань нескольким знатным людям[426], как одним и тем же людям достались и высшая слава, и огромные богатства. Но им мало было безнаказанно совершать такие преступления. И в конце концов законы, величие ваше, все божеские и человеческие установления были отданы на милость врагов. (10) И те, кто совершил это, не чувствуют ни стыда, ни раскаяния; нет, они у вас на глазах шествуют во всем своем блеске[427], хвалясь своими жречествами и консулатами, кое-кто и своими триумфами, словно все это свидетельство оказанного им почета, а не их добыча[428]. (11) Рабы, купленные за деньги, не переносят несправедливой власти своих господ[429]. А вы, квириты, рожденные повелевать? Станете ли вы равнодушно терпеть рабство?

(12) Но кто такие они — те, кто захватил власть в государстве? Злодеи, чьи руки в крови[430], люди неимоверной алчности, зловреднейшие и в то же время надменнейшие, которым данное ими слово, приличие, сознание долга, вообще честное и бесчестное — все служит для стяжания. (13) Одни из них видят для себя защиту в том, что убили плебейских трибунов, другие — в том, что возбудили противозаконные судебные дела, большинство — в том, что учинили резню среди вас. (14) Поэтому чем хуже поступил тот или иной человек, тем в большей он безопасности. Страх, какой они должны были бы испытывать за свои преступления, они внушили вам благодаря вашей трусости; всех их он и объединил, заставив одного и того же желать, одно и то же ненавидеть, одного и того же страшиться. (15) Но между честными людьми это дружба, между дурными — преступное сообщество. (16) И заботься вы о свободе в той же мере, в какой они загорелись стремлением к господству, государство, конечно, не подвергалось бы разорению, как это происходит теперь, и ваши милости[431] распространялись бы на наилучших, а не на наглейших людей. (17) Предки ваши ради получения прав и утверждения своего величия путем сецессии с оружием в руках дважды занимали Авентин[432]. А вы? Неужели вы, чтобы защитить полученную от них свободу, не приложите всех сил — и тем решительнее, что утратить достигнутое — позор больший, чем вообще ничего не достигнуть?

(18) Мне скажут: “Что же ты предлагаешь? Карать тех, кто предал государство врагу?”[433] — Но не оружием и не насилием, ибо вас, поступивших так, это было бы еще менее достойно, чем их, которые бы этому подверглись, а судебными преследованиями и на основании показаний самого Югурты. (19) Если он действительно готов сдаться, то, конечно, подчинится вашим приказам; если же он ими пренебрежет, то вы, очевидно, узнаете цену этому миру, вернее, сдаче, благодаря которой совершивший преступления Югурта останется безнаказанным, несколько могущественных людей получат величайшие богатства, государство же понесет ущерб и будет опозорено. (20) Разве только вы все еще не сыты их господством и вам больше по душе прежние времена, когда царства, провинции, законы, право, суд, война и мир — словом, все дела божеские и человеческие находились в руках немногих, а вы, римский народ, непобедимый для врагов, повелитель всех племен, были довольны и тем, что оставались живы; что же касается рабского состояния, то кто из вас осмеливался ему противиться?[434]

(21) И хотя сам я признаю величайшим позором для мужчины покорно сносить противозакония, не карая за него, все-таки, если бы вы простили преступнейших людей, поскольку они граждане, я примирился бы с этим, если бы мягкосердечие это не грозило вам гибелью. (22) Ибо им при всей их беззастенчивости мало будет своего безнаказанного злодеяния, если в будущем их не лишат свободы действий, и у вас навек сохранится беспокойство, когда вы поймете, что вам придется либо быть рабами, либо отстаивать свободу оружием. (23) И право, какая может быть надежда на их честное слово или на согласие с ними? Они хотят властвовать, вы — быть свободными; они — совершать противозаконные действия, вы — их пресекать; наконец, с союзниками нашими они обращаются как с врагами, с врагами — как с союзниками[435]. (24) Возможны ли при столь противоположных намерениях мир и дружба?

(25) Поэтому настоятельно советую вам не оставлять столь тяжкого преступления безнаказанным. Речь идет не о хищениях из государственной казны и не о насильственном изъятии денег у союзников; хотя это и тяжкие преступления, однако, поскольку к ним привыкли, им уже не придают значения; заклятому врагу выдан авторитет сената, выдана ваша держава[436] в Риме и на войне торгуют интересами государства. (26) Если это не будет расследовано, если виновные не понесут кары, то что останется нам, как не жить, покоряясь тем, кто все это совершил? Ведь безнаказанно делать все что угодно — это и значит быть царем[437].

(27) И я не убеждаю вас, квириты, видеть в своих согражданах скорее преступников, чем честных людей; но, прощая дурных, не губите честных[438]. (28) К тому же в делах государства забыть о благодеянии гораздо лучше, чем о злодеянии; честный человек, если его благодеяниями пренебрегут, становится лишь менее склонен к ним, дурной же делается подлее. (29) Вообще, если бы не нарушалась справедливость, мы бы редко нуждались в помощи трибуна».

32. (1) Часто ведя подобные речи, Меммий убедил народ отправить к Югурте Луция Кассия[439], бывшего тогда претором, чтобы он, от имени государства поручившись царю за его неприкосновенность, привез его в Рим, дабы легче на основании его показаний было раскрыть преступления Скавра и его соучастников, которых Меммий обвинял во взяточничестве. (2) Пока это происходило в Риме, военачальники, которых Бестия оставил в Нумидии, совершили по примеру своего командующего множество преступлений, притом позорнейших: (3) одни, соблазненные золотом, отдали Югурте слонов, другие продали ему перебежчиков, третьи собирали добычу среди усмиренного населения; (4) так сильна была алчность, охватившая их подобно недугу.

(5) И вот, когда Гай Меммий добился принятия своего предложения[440], чем привел к ужас всю знать, претор Кассий выезжает к Югурте и убеждает его, испытывавшего страх и неуверенность в себе, поскольку он сознавал свою вину, что раз он уже сдался римскому народу, то лучше испытать на себе его сострадание, нежели силу. Кроме того, как частное лицо Кассий от себя лично обещает неприкосновенность, чему царь придает не меньшее значение, чем ручательству от имени государства. Таково было в те времена доброе имя Кассия.

33. (1) И вот Югурта совсем не по-царски, в самой жалкой одежде[441], прибыл с Кассием в Рим (2) и, обладая большой душевной силой, поддержанный теми, чье могущество, а вернее, злодейство помогло ему ранее совершить все описанное нами выше, за немалые деньги склонил на свою сторону плебейского трибуна Гая Бебия, чтобы тот, бессовестный по натуре, ограждал его от правого и неправого суда. (3) Все же Гай Меммий, созвав сходку (хотя народ враждебно относился к царю и одни требовали, чтобы его отвели в тюрьму, другие — чтобы его, если он не назовет своих соучастников в преступлении, по обычаю предков казнили как врага)[442] и больше заботясь о своем авторитете, чем давая волю гневу, успокаивал страсти, смягчал раздражение и, наконец, подтвердил, что, насколько это зависит от него, слово, данное от имени государства, будет нерушимо. (4) Затем, когда наступила тишина, он, представив Югурту собравшимся[443], произносит речь, напоминает о его преступлениях в Риме и Нумидии, говорит о его злодеяниях по отношению к отцу и братьям: римский народ, хотя и знает, с чьей помощью и при чьем пособничестве он их совершил, все-таки хочет получить явные доказательства именно от него; если Югурта откроет правду, он может вполне рассчитывать на честное слово и милосердие римского народа, если же будет молчать, то сообщников своих не спасет, но погубит себя и его надежды рухнут.

34. (1) Когда Меммий закончил речь и предложил Югурте отвечать, плебейский трибун Гай Бебий, который, как мы уже говорили, был подкуплен, велел царю молчать[444], и, хотя присутствовавшая на сходке толпа, крайне раздраженная, угрожала ему криками, взглядами, напором и иными проявлениями гнева, все-таки победило бесстыдство. (2) Так народ и ушел со сходки осмеянным; Югурта, Бестия и другие, которых беспокоило это судебное расследование, приободрились.

35. (1) В Риме жил тогда нумидиец по имени Массива, сын Гулуссы, внук Масиниссы; как противник Югурты еще во времена раздоров между царями[445], он после падения Цирты и убийства Адгербала бежал из отечества. (2) Спурий Альбин, вместе с Квинтом Минуцием Руфом бывший консулом на следующий год после Бестии[446], посоветовал ему — так как он потомок Масиниссы, а Югурту за его преступления ненавидит и опасается — требовать, чтобы сенат предоставил ему царскую власть над Нумидией. (3) Консул, жаждавший войны, предпочитал все привести в движение, а не оставлять в покое. Ему в качестве провинции досталась Нумидия, Минуцию — Македония[447].

(4) Когда Массива начал действовать, то Югурта, у которого не было достаточной защиты в лице друзей, так как одних останавливали угрызения совести, других — дурная молва и страх, приказал Бомилькару, самому близкому и наиболее преданному человеку, за деньги (как он поступал не раз) нанять убийцу и устроить Массиве засаду, причем сделать это в величайшей тайне, а если же это не удастся — убить нумидийца любым способом. (5) Бомилькар быстро выполняет поручение царя и при помощи людей, мастеров такого дела, выясняет, какими путями ходит Массива, покидая дом, в каких местах бывает и в какое время. Затем в удобном месте он устраивает засаду. (6) И вот один из тех, кто был нанят для покушения, нападает на Массиву, но делает это несколько неосмотрительно; он, правда, убивает его, но, будучи схвачен, по настоянию многих, и прежде всего консула Альбина, дает показания. (7) К суду привлекают — не столько на основании права народов[448], сколько из чувства справедливости и чести — Бомилькара, спутника человека, приехавшего в Рим и получившего от государства ручательство в неприкосновенности. (8) Но Югурта, даже изобличенный в столь тяжком злодеянии, перестал отрицать явное преступление только тогда, когда понял, что негодование, вызванное его поступком, сильнее его влияния и денег. (9) И вот, хотя при первом слушании дела он и представил пятьдесят поручителей из числа своих друзей[449], он, заботясь о собственной царской власти больше, чем о поручителях, тайно отсылает Бомилькара в Нумидию, испугавшись, что остальные его подданные побоятся повиноваться ему, если Бомилькар будет казнен. Сам Югурта через несколько дней отправился туда же, получив от сената повеление покинуть Италию[450]. (10) Выехав из Рима, он, как говорят, несколько раз молча оглянувшись, наконец произнес: «Продажный город, обреченный на скорую гибель, — если только найдет себе покупателя!»

36. (1) Тем временем Альбин, поскольку война возобновилась, срочно перевозит в Африку припасы, жалованье и прочее, что могло понадобиться солдатам, и тотчас же выезжает туда сам, чтобы еще до комиций, время которых приближалось[451], закончить войну с помощью оружия, или благодаря сдаче противника, или иным образом. (2) Югурта, со своей стороны, тянул время и выдвигал то одни, то другие причины для задержки; то обещал сдаться, то притворялся напуганным, то отходил при нашем наступлении, а вскоре, дабы его сторонники не изверились в нем, наступал, — словом, медля и с военными действиями, и с заключением мира, он издевался над консулом. (3) Кое-кто тогда даже думал, что Альбин посвящен в планы царя, и предполагал, что после такой спешки подобная медлительность в ведении войны объясняется не столько нерадивостью, сколько злым умыслом. (4) Но спустя некоторое время, когда сроки созыва комиций приблизились, Альбин, оставив в лагере претором своего брата Авла[452], направился в Рим.

37. (1) В ту пору государство сотрясалось от распрей, вызванных трибунами. (2) Плебейские трибуны Публий Лукулл и Луций Анний, несмотря на противодействие коллег, старались продлить срок своих полномочий, и раздоры эти весь год препятствовали созыву комиций[453]. (3) Благодаря этой задержке Авл, который, как мы уже говорили выше, оставался в лагере в качестве пропретора, возымев надежду либо выиграть войну, либо получить от царя деньги, угрожая ему войском, в январе месяце[454] снял солдат с зимних квартир и большими переходами, несмотря на суровую зиму, дошел до города Сутула[455], где хранились сокровища царя. (4) Хотя из-за непогоды и неудобной местности не было возможности ни взять, ни осадить город (ибо глинистая равнина вокруг его стен во время зимних дождей превратилась в болото), Авл все-таки либо для вида, дабы внушить царю еще больший страх, либо ослепленный желанием взять город из-за его сокровищ, начал придвигать навесы, возводить насыпь и поспешно вести другие работы, которые могли бы оказаться полезными для его замысла.

38. (1) Югурта же, убедившись в тщеславии и неопытности легата, коварно подстрекал его безрассудство, каждый раз направлял к нему гонцов с просьбами о пощаде, а сам, будто избегая его, водил свое войско по лесистым местностям и тропам. (2) Наконец, подав Авлу надежду на соглашение, Югурта склонил его, сняв осаду Сутула, последовать за ним в отдаленные местности, сделав вид, словно отступает. (3) Тем временем Югурта с помощью лазутчиков денно и нощно пытался разложить римское войско, подкупая центурионов и начальников турм[456]: одних — чтобы они перешли на его сторону, других — чтобы по данному им знаку они покинули свои посты. (4) Сделав все, что задумал, он поздней ночью внезапно окружил лагерь Авла крупными силами нумидийцев. (5) Римские солдаты, потревоженные неожиданным нападением, одни хватались за оружие, другие прятались, третьи ободряли перепугавшихся; смятение царило повсюду. Врагов было множество, ночное небо заволокло тучами, опасность грозила с двух сторон[457]; что было безопаснее — бежать или оставаться на месте — не знал никто. (6) Из тех, кого мы назвали подкупленными[458], одна когорта ливийцев[459] с двумя турмами фракийцев и несколькими простыми солдатами перешла на сторону царя, а центурион-примипил[460] третьего легиона позволил врагам пройти через укрепления, которые должен был оборонять, и туда ворвалось множество нумидийцев. (7) Наши, ударившись в позорное бегство (большинство — бросив оружие), заняли ближайший холм. (8) Ночь и грабеж в лагере задержали врагов и помешали им воспользоваться победой. (9) На другой день Югурта объявляет Авлу во время переговоров: хотя он, отрезав Авла и его войско, угрожает им голодом и оружием, все же, памятуя о превратности судьбы, он, если Авл заключит с ним договор, никому не причинит вреда и лишь проведет всех под ярмом[461]; кроме того, Авл должен покинуть Нумидию в течение десяти дней. (10) Хотя эти условия были тяжелыми и унизительными, все же, раз уж приходилось выбирать между ними и смертью, мир был заключен, как того желал царь.

39. (1) Когда об этом узнали в Риме, граждан охватили страх и скорбь; одни печалились о славе Римской державы, другие, незнакомые с военным делом, боялись за свою свободу; Авлом возмущались все, а больше всего те, кто уже не раз прославился на войне, за то, что он, будучи при оружии, искал спасения в позоре, а не в бою. (2) Поэтому консул Альбин[462], опасаясь, что преступление брата навлечет на него ненависть, а затем и судебное преследование, доложил сенату о заключенном договоре, а тем временем все-таки набирал пополнение для войска, требовал вспомогательных отрядов от союзников и латинян[463] — словом, всячески торопился. (3) Сенат, как ему и надлежало, постановляет, что без повеления его и народа никакой договор не мог быть заключен[464]. (4) Консул, которому плебейские трибуны не дозволяли вывести с собой набранные им войска, через несколько дней отправляется в Африку, ибо все войско, на основании соглашения выведенное из Нумидии, зимовало в Провинции[465]. (5) Прибыв туда, Альбин горел желанием преследовать Югурту и успокоить негодование, вызванное действиями брата, но, обнаружив, в каком состоянии войско, которое вследствие падения дисциплины (о разгроме и уже и не говорю) разложилось из-за разврата и разгула, ввиду сложившихся обстоятельств не счел возможным что-либо предпринять.

40. (1) Тем временем в Риме плебейский трибун Гай Мамилий Лиметан[466] предложил народу начать судебное преследование тех, по чьему совету Югурта пренебрег постановлениями сената, и тех, кто, будучи легатами или военачальниками, взял у него деньги, кто ему отдал слонов и перебежчиков, а также и против тех, кто заключил соглашение с врагами насчет мира или войны. (2) Предложению этому чинили препятствия (но делали это тайно, через друзей, особенно через латинян и италийских союзников): одни — сознавая свою вину, другие — опасаясь суда из-за взаимной ненависти борющихся сторон, так как открыто выступать против предложения Лиметана они не могли — это означало бы, что они одобряют подобные действия. (3) Но трудно даже представить себе, насколько решителен был народ и с каким единодушием утвердил он предложение[467] — не столько из своей преданности государству, сколько из ненависти к знати, против которой этот удар и был направлен: так сильно было ожесточение обеих сторон. (4) И вот, когда все прочие были охвачены страхом, Марк Скавр, который, как мы уже говорили[468], был легатом Бестии, к радости народа и при растерянности среди своих единомышленников, когда гражданская община все еще оставалась в тревоге, добился, чтобы — поскольку по предложению Мамилия назначались три расследователя[469] — его самого избрали одним из них. (5) Следствие велось строго и придирчиво, в угоду городским толкам и пристрастию народа. Как это часто бывало со знатью, так теперь народ, добившись победы, проникся высокомерием.

41. (1) Впрочем, дурная склонность к раздорам между народом и знатью, а впоследствии ко всяческим порокам возникла в Риме несколькими годами ранее[470], во времена мира и изобилия всего того, чему люди придают наибольшую ценность[471]. (2) Ибо до разрушения Карфагена римский народ и сенат делили между собой государственные дела мирно, проявляя сдержанность, и граждане не оспаривали друг у друга ни славы, ни господства[472]: страх перед врагами заставлял гражданскую общину быть верной своим добрым правилам. (3) Но когда люди избавились от этого страха, разумеется, появилось то, чему благоприятствуют счастливые обстоятельства, — распущенность и гордость. (4) И спокойствие, к которому стремились во времена несчастий, теперь, когда его достигли, оказалось более тягостным и более суровым, чем сами эти несчастия. (5) Ибо знать начала произвольно пользоваться своим высоким положением, народ — своей свободой, каждый стал тянуть к себе, грабить, хватать. Так обе стороны растащили все; государство, находившееся между ними, оказалось растерзано. (6) Впрочем, знать была более могущественна своей сплоченностью, народ же, разъединенный и рассеянный ввиду его многочисленности, был слабее. (7) Во времена войны и мира дела вершились кучкой людей; в ее же руках были казна, провинции, магистратуры, пути к славе и триумфы[473]; народ страдал от военной службы и от бедности; военную добычу расхищали полководцы и их приближенные. (8) В то же время родителей и маленьких детей солдат, если их соседом являлся более могущественный человек, выгоняли из их жилищ. (9) Так вместе с могуществом распространялась безмерная и ненасытная алчность; она не знала ничего святого и оскверняла и опустошала все, пока сама себя не погубила. (10) Ибо, как только среди знатных нашлись люди, способные предпочесть истинную славу несправедливому могуществу[474], гражданская община стала волноваться, и среди граждан стали возникать раздоры, подобные землетрясению.

42. (1) И вот, когда Тиберий и Гай Гракхи, чьи предки во время Пунической и других войн возвеличили государство[475], начали требовать свободы для простого народа и раскрывать преступления кучки людей, то знать, чувствуя себя виновной и потому обеспокоенная, при посредстве союзников и латинян, а иногда римских всадников, которых надежда на союз с нею оторвала от народа, воспротивилась действиям Гракхов и убила сначала Тиберия, а затем через несколько лет и Гая[476], избравшего тот же путь (первый был трибуном, второй — триумвиром по выводу колоний), вместе с Марком Фульвием Флакком. (2) В своей жажде победы Гракхи, конечно, проявили недостаточную сдержанность. (3) Но для честного человека лучше быть побежденным, чем дурным путем одолеть несправедливость. (4) Использовав эту победу по своему произволу, знать истребила или изгнала многих людей, что в дальнейшем усилило не столько ее могущество, сколько ее неуверенность. В большинстве случаев это и приводит к падению великих государств, поскольку одни хотят любым способом побеждать других и беспощадно карать побежденных. (5) Но если бы я стал подробно и в соответствии с важностью предмета рассуждать о стремлениях сторон или о нравах всей гражданской общины, то мне скорее не хватило бы времени, чем материала. Поэтому возвращаюсь к начатому.

43. (1) После заключения договора Авлом и позорного поражения нашего войска избранные консулы Метелл и Силан[477] разделили между собой провинции, причем Нумидия досталась Метеллу, деятельному мужу и хоть и противнику популяров, но человеку, известному своей безукоризненной справедливостью. (2) Едва вступив в должность, он направил все свои помыслы на войну, которую ему предстояло вести, решив, что все остальные дела он будет вести сообща со своим коллегой. (3) И вот, не доверяя старому войску, он набирал солдат, отовсюду привлекал вспомогательные силы, запасал оборонительное и наступательное оружие и прочие средства, необходимые для похода, вдоволь припасов — словом, все то, что обычно нужно во время войны в разных условиях и при недостатке многого. (4) Впрочем, о предоставлении ему этого на основании решения сената[478] усерднейшим образом заботились союзники и латиняне, цари, по собственному почину присылавшие вспомогательные войска, и, наконец, вся гражданская община. (5) Когда все было подготовлено и собрано согласно его плану, Метелл отбывает в Нумидию, внушив согражданам большую надежду как своими высокими достоинствами, так более всего тем, что не склонялся перед богатством[479]; между тем до этого времени именно из-за алчности магистратов наши военные силы в Нумидии оказались разбиты, а вражеские окрепли.

44. (1) Но когда он прибыл в Африку, проконсул Спурий Альбин[480] передал ему войско бездействующее, утратившее воинский дух и выносливость в опасностях и лишениях, на словах более храброе, чем на деле, склонное грабить союзников и само страдавшее от грабежей, чинимых врагами, не знавшее ни дисциплины, ни порядка. (2) Поэтому у нового полководца было больше тревог из-за дурных нравов солдат, чем надежд, связанных с их многочисленностью. (3) Метелл все-таки решил (хотя отсрочка выборов[481] и сократила время летних походов и сам он полагал, что граждане с нетерпением ожидали исхода событий) приступить к военным действиям лишь после того, как восстановит в войске прежнюю дисциплину. (4) Ибо Альбин, павший духом после поражения брата и войска, решив не выходить за пределы Провинции, в течение всего времени летних походов, пока был облечен империем[482], держал солдат преимущественно в постоянных лагерях[483]; разве только смрад или недостаток корма для лошадей заставлял его переходить на другое место. (5) Но лагерей не укрепляли[484] и ночных часовых не выставляли[485], как того требовал воинский устав. Всякий покидал знамена по своему усмотрению; бродячие торговцы днем и ночью слонялись среди солдат и, бродя, опустошали поля, врывались в усадьбы, захватывали, споря между собой, добычу — скотину и рабов и выменивали на них у купцов привозное вино и другие товары; кроме того, солдаты продавали зерно, отпускавшееся им казной[486], и покупали себе хлеб на каждый день. Словом, это войско страдало всяческими пороками лености и разврата, какие только можно назвать или себе представить, а также и многими другими.

45. (1) В этом трудном положении Метелл, по моим сведениям, был не менее великим и мудрым мужем, чем в боевых действиях, с такой воздержностью находил он разумную середину между заискиванием и суровостью. (2) Своим приказом он устранил все, что способствовало праздности, запретив кому бы то ни было продавать в лагере хлеб и всякую вареную пищу, бродячим торговцам — следовать за войском, гастатам[487] и простым солдатам — иметь в лагере или в походе раба или вьючный скот; для всего прочего он установил разумную меру. Кроме того, он каждый день менял место лагеря, двигаясь в разных направлениях, ограждал лагерь валом и рвом, словно враг был близко, выставлял ночных часовых, одного близко от другого, и сам проверял их вместе с легатами; в походе находился то в передних, то в задних рядах, часто в середине, следя за тем, чтобы никто не выходил из строя, чтобы солдаты шли сомкнутыми рядами за знаменами и чтобы каждый нес пищу и оружие[488]. (9) Так, не столько наказывая солдат, сколько удерживая их от проступков, он быстро укрепил в них воинский дух.

46. (1) Тем временем Югурта, как только узнал от лазутчиков о действиях Метелла и одновременно получил известия из Рима о его неподкупности, усомнился в своем успехе и только тогда действительно попытался капитулировать. (2) Он отправляет к консулу послов с изъявлением покорности[489], чтобы они просили лишь сохранить жизнь ему и его сыновьям, а все остальное пусть будет во власти римского народа. (3) Но Метеллу из опыта его предшественников давно были известны вероломство нумидийцев, их непостоянство, склонность к мятежу. (4) Поэтому он ведет переговоры с каждым из послов отдельно и, после того как в ходе осторожных расспросов приходит к заключению, что они готовы служить ему, щедрыми обещаниями склоняет их доставить ему Югурту, лучше всего живым, а если не удастся — мертвым. Официально же он велит послам передать царю благоприятный для него ответ. (5) После этого он через несколько дней во главе боеспособного войска вступает в Нумидию, где в отличие от обычного положения во время войны в домах было множество людей, а скот и земледельцы находились в поле. Из городов и мапалий[490] навстречу войску выходили царские префекты[491], готовые снабжать его зерном, перевозить припасы — словом, делать все, что им прикажут. (6) Тем не менее Метелл, не ослабляя из-за этого своей бдительности, но ведя себя так, как если бы враг находился поблизости, двигался вперед в боевом строю, далеко разведывая все вокруг; он полагал, что упомянутые проявления покорности лишь видимость и что его заманивают в западню. (7) Поэтому он сам шел впереди с когортами легковооруженных и с отборным отрядом пращников и лучников; легат Гай Марий[492], возглавлявший всадников, командовал задними рядами; на обоих флангах он придал трибунам легионов[493] и префектам когорт[494] всадников вспомогательных войск, чтобы находящиеся среди них легковооруженные воины отбивали нападения вражеской конницы всюду, где бы она ни появилась. (8) Ибо Югурта был столь коварен и так хорошо знал местность и военное дело, что трудно было сказать, когда он более опасен — отсутствуя или присутствуя, в мирное или в военное время.

47. (1) Невдалеке от пути следования Метелла находился нумидийский город Вага, наиболее посещаемое в царстве торговое место, где обычно селились и вели дела многие люди из Италии. (2) Здесь консул разместил гарнизон — и чтобы испытать, как они отнесутся к этому, и ввиду выгод местоположения; кроме того, он приказал доставить ему зерно и прочее, что могло бы понадобиться для войны, решив (и в этом его убеждало общее положение дел), что присутствие многочисленных дельцов поможет снабжению войска и охране того, что уже собрано. (3) Между тем Югурта еще настойчивей направлял послов с просьбой о мире, обещая передать Метеллу все, за исключением жизни своей и своих сыновей. (4) Этих послов, как и первых[495], консул, склонив к предательству, отпускал домой; царю он и не отказывал в мире, которого тот просил, и не обещал его, выигрывая время и ожидая, когда послы исполнят свои обещания.

48. (1) Сопоставив слова Метелла с его действиями и увидев, что против него самого используют его же приемы (ведь ему говорили о мире, а в действительности вели против него жесточайшую войну, заняли его важнейший город, причем враги разведывали местность и пытались расположить население в свою пользу), Югурта волей-неволей решил взяться за оружие. (2) Выведав, куда следует неприятель, он, рассчитывая одержать победу благодаря преимуществам местности, собирает как можно больше воинов всех родов оружия и, двигаясь тайными тропами, опережает войско Метелла.

(3) В той части Нумидии, которая при разделе досталась Адгербалу, протекает река под названием Мутул, начинающаяся на юге. Приблизительно в двадцати милях от нее в таком же направлении тянется горная цепь, пустынная и безлюдная. От ее середины отходит тянущийся, сколько хватит глаз, холм, покрытый дикой оливой, миртом и другими видами деревьев, растущими на сухой и песчаной почве. (4) Равнина между рекой и горной цепью была пустынна из из-за нехватки воды, за исключением мест близ реки, поросших кустарником; здесь часто пасся скот и бывали земледельцы.

49. (1) Растянув свой строй, Югурта занял холм, который, как мы сказали, расположен поперечно. Командовать слонами и частью пехоты он приказал Бомилькару и объяснил, что ему делать; сам он расположил свои войска вместе со всей конницей и отборной пехотой ближе к горе. (2) Затем, обходя турмы и манипулы[496], он убеждал, вернее, заклинал солдат, помня о своей прежней доблести и победе, защищать его и его царства от алчности римлян: они будут сражаться с теми, кого они, победив, провели под ярмом; у врагов переменился начальник, но не дух; все то, что полководец должен был предусмотреть, он предусмотрел: прежде всего, более возвышенное место, и то, что они, будучи знакомы с местностью, будут сражаться с теми, кто ее не знает, и то, что они будут иметь численное превосходство, и то, что они не новички, а искушенные в ратном деле воины. (3) Итак, пусть они будут готовы по данному им знаку напасть на римлян — этот день либо увенчает все их труды и победы, либо станет началом величайших несчастий. (4) Кроме того, обращаясь к каждому в отдельности — ко всем, кого он за их воинские заслуги ранее награждал деньгами и отмечал почестями, он напоминал им о своих милостях и ставил их в пример другим; словом, в соответствии с характером каждого он своими обещаниями, угрозами, просьбами поднимал дух —тем или иным способом. И тут Метелл, не знавший о присутствии врагов, заметил их, когда с войском спускался с горы. (3) Сперва он не понял, что означает это необычное зрелище, ибо лошади и нумидийцы находились в кустарнике и не были целиком скрыты низкими зарослями, но при этом нельзя было понять, что же это такое, так как сами они и их знамена не были видны из-за особенностей местности и примененной ими хитрости. Быстро распознав западню, он остановил свое войско. (6) Изменив боевой порядок, он на правом фланге, ближайшем к врагу, установил в три линии воинов, включая резерв, между манипулами расставил пращников и лучников, всю конницу разместил на флангах и, не тратя времени, сказав лишь несколько слов, чтобы ободрить солдат, в том же порядке, какой он им придал, повернув влево передние ряды, повел их на равнину[497].

50. (1) Но, увидев, что нумидийцы сохраняют спокойствие и не спускаются с холма, Метелл, опасаясь, что его войско, из-за жаркого времени и недостатка воды, может пострадать от жажды, послал вперед к реке легата Рутилия[498] с когортой легковооруженных и частью конницы, чтобы заранее занять место для лагеря; он полагал, что враги частыми нападениями и ударами во фланг постараются замедлить его продвижение и, не веря в успех своего оружия, будут рассчитывать на усталость его солдат и на мучающую их жажду. (2) Затем, сообразуясь с условиями местности, он в том же боевом строю, в каком спускался с горы, стал постепенно продвигаться вперед; Мария он поставил позади первых рядов[499], сам находился вместе со всадниками левого фланга, оказавшимися во время перехода в первых рядах.

(3) Югурта, увидев, что последние ряды войска Метелла прошли мимо его первых рядов, отрядом пехоты численностью около двух тысяч занял гору, с которой ранее спустился Метелл, дабы она случайно не послужила отходящему противнику местом для отступления, а затем для постройки укрепления; потом он, подав знак, внезапно напал на врагов. (4) Одни нумидийцы разили наши последние ряды[500], другие нападали на левый и правый фланги[501], действовали ожесточенно и наседали, всюду нарушая боевой порядок римлян. Даже те из наших, кто более стойко давал отпор врагам, все же были беспомощны в этой беспорядочной битве, получая удары лишь издали и не имея возможности нанести ответный удар или сразиться врукопашную. (5) Заранее наученные Югуртой всадники всякий раз, когда на них нападала римская турма, отступали не сомкнутым строем и не в одно место, но по возможности в разные стороны. (6) Так они, превосходя противника численно, если и не могли отбить у врагов охоту преследовать их, нападали с тыла или с флангов на рассеявшихся солдат; но так как холм был для отступления удобнее равнины, то лошади нумидийцев, привычные к местности, именно по нему легко уходили через кустарник; наших же задерживала труднопроходимая и непривычная для них местность.

51. (1) Впрочем, общая картина сражения была пестрой, неопределенной, ужасной и даже жалкой. Одни, отделившись от своих, отступали, другие нападали на врагов; солдаты не следовали за знаменами и не соблюдали строя; где кто попадал в опасное положение, там он и отбивался; оружие оборонительное и наступательное, лошади и люди, враги и наши граждане — все смешалось; по плану и по приказу не делалось ничего, все зависело от случая. (2) День уже клонился к концу, а исход сражения все еще не был ясен. (3) Наконец, когда все уже изнемогали от лишений и зноя, Метелл, увидев, что натиск нумидийцев слабеет, постепенно собрал солдат воедино, восстановил боевой строй и поставил четыре когорты легионеров[502] против вражеской пехоты. Ее значительная часть, утомившись, занимала возвышенность. (4) Одновременно Метелл настоятельно убеждал солдат не падать духом и не допускать, чтобы уже готовый бежать враг победил; ведь у них нет ни лагеря, ни какого бы то ни было укрепления, куда бы они смогли отойти при отступлении; вся их надежда — на оружие. (5) Но не бездействовал и Югурта: обходил своих солдат, ободрял их, возобновлял сражение и сам во главе отборных сил нападал на всех участках, поддерживал своих, наседал на колебавшихся врагов, а тех, в чьей стойкости он убедился, старался остановить, поражая издали.

52. (1) Так сражались два выдающихся полководца, равные друг другу духом, но неравные силами. (2) Ибо на стороне Метелла была доблесть его солдат, против него — особенности местности; Югурте благоприятствовало все, кроме качества его солдат. (3) Наконец, римляне, поняв, что укрытия у них нет и что враг не принимает сражения (а день уже клонился к вечеру), отошли, как им было приказано, на находившийся против них холм. (4) Не удержав своей позиции, нумидийцы были отброшены и обращены в бегство; некоторые погибли, большинство спаслось благодаря своему проворству и тому, что противник не знал местности.

(5) Тем временем Бомилькар (его, как мы говорили выше[503], Югурта поставил во главе слонов и части пехоты), после того как Рутилий его опередил, постепенно стянул свои силы вниз на равнину и, пока легат быстро двигался к реке, куда его послали, без помех, как того требовали обстоятельства, установил боевой порядок, но не переставал следить за тем, что делает неприятель и где он. (6) Когда Бомилькар получил сведения, что Рутилий уже укрепился и ничего не предпринимает, и когда в то же время крики оттуда, где сражался Югурта, усиливались, он, опасаясь, что легат, узнав о происходящем, может оказать поддержку римлянам, находящимся в трудном положении; ряды свои, которые он сомкнул, не надеясь на храбрость солдат, теперь растянул шире, дабы помешать продвижению врагов, и в таком строю двинулся на лагерь Рутилия.

53. (1) Римляне вдруг заметили большое облако пыли; ибо кустарник, который рос на этих местах, закрывал обзор. Сперва они подумали, что это ветер гонит сухой песок, но затем, увидев, что пыль клубится равномерно и все более приближается по мере движения войска, они, поняв суть дела, поспешно взялись за оружие и, исполняя приказ, встали перед лагерем. (2) Когда нумидийцы приблизились, обе стороны бросились друг на друга с громкими криками. (3) Нумидийцы держались, пока надеялись на помощь слонов, но, увидев, что римляне обходят слонов, наткнувшихся на ветви деревьев и потому рассеявшихся, обратились в бегство, и большинство из них, бросив оружие, ушло невредимыми под прикрытием холма и под покровом уже наступавшей ночи. (4) Четыре слона были захвачены, все остальные, числом сорок, убиты. (5) Римляне, хотя и были утомлены переходом, постройкой лагеря и сражением, радовались своей победе; все же, так как Метелл медлил больше, чем они ожидали, они строем и осторожно выступили навстречу ему, (6) ибо коварство нумидийцев не допускало ни медлительности, ни беспечности. (7) Вначале ввиду ночной темноты, когда одни уже были невдалеке от других, вследствие шума, указывавшего на приближение врага, они вызывали взаимный страх и тревогу, и эта неизвестность могла бы привести к печальным последствиям, если бы всадники, посланные вперед обеими сторонами, не выяснили положения вещей. (8) И вот страх неожиданно сменяется радостью; солдаты весело окликают друг друга по имени, рассказывают о происшедшем и слушают рассказы, причем каждый превозносит до небес собственные подвиги. Таковы ведь дела человеческие: при победе даже трусам дозволено хвастать, несчастье же принижает даже храбрых.

54. (1) Метелл, проведя в этом лагере четыре дня, раненым оказал помощь, отличившихся в боях по воинскому обычаю наградил, всех вместе на сходке похвалил и поблагодарил. Он призывал их проявлять такое же мужество и впредь, в менее трудных делах; по его словам, ради победы они сражались достаточно, предстоящие труды будут уже ради добычи. (2) Тем временем он все же послал перебежчиков и других подходящих людей разузнать, где Югурта и что он делает, малый ли у него отряд или целое войско и как он, побежденный, себя ведет. (3) Но царь удалился в лесистые местности, служившие естественной защитой, и там набирал войско многочисленнее, чем прежнее, но слабое и нестойкое, которому земледелие и скотоводство были больше по душе, чем война. (4) Это происходило потому, что за бежавшим царем не последовал никто из нумидийцев, кроме царских всадников[504]; каждый ушел туда, куда считал нужным, и это не считается позором для воинов — таковы их нравы.

(5) Метелл, видя, что царь и теперь все еще непреклонен, что война возобновляется, причем такая, какая угодна только Югурте, борьба неравная, когда победа его войскам обойдется дороже, чем врагам поражение, решил продолжать войну не в сражениях и не в боевом строю, а иным способом. (6) Поэтому он вторгается в самые богатые области Нумидии, опустошает поля, захватывает и предает огню множество крепостей и городов, слабо укрепленных или не имеющих гарнизона; взрослых людей истребляет, все остальное велит отдавать солдатам на разграбление. Страх перед такими действиями привел к тому, что римлянам выдали многочисленных заложников, вдоволь предоставили зерно и прочее, что им могло бы понадобиться; везде, где требовалось, были поставлены гарнизоны.

(7) Эти действия пугали царя гораздо больше, чем проигранное сражение; (8) ибо его, возлагавшего все надежды на отступление, заставляли преследовать врага, его, который не смог защитить удобные для него позиции, вынуждали сражаться на неудобных. (9) Все же, исходя из общего положения дел, он принимает решение, казавшееся ему наилучшим: большей части войска приказывает оставаться в тех местах, а сам с отборными всадниками следует за Метеллом; двигаясь по ночам, крупными дорогами, он, оставшись незамеченным, нападает врасплох на рассеявшихся римлян. (10) Большинство из них, безоружные, погибают, многие попадают в плен, ни один не ускользает невредимым; затем нумидийцы, прежде чем из лагеря[505] могла бы прийти помощь, уходят к ближайшим холмам, как им было приказано.

55. (1) Между тем в Риме царила огромная радость, когда там узнали о действиях Метелла, о том, как он соблюдает сам и поддерживает в своем войске старинную дисциплину, как он даже в невыгодной позиции все же оказался победителем благодаря своей доблести и завладел вражеской землей, а Югурту, возгордившегося из-за трусости Альбина, заставил искать спасения в пустынях или в бегстве. (2) Поэтому в благодарность за счастливый исход событий сенат назначил молебствия бессмертным богам[506]; гражданская община, еще недавно встревоженная и обеспокоенная исходом войны, ликовала, Метелла же всячески прославляли. (3) И потому тем больше усилий прилагал он для победы, всячески старался ускорить ее, но все-таки принимал меры предосторожности, чтобы нигде не оказаться уязвимым для врага; он помнил, что вслед за славою идет зависть. (4) И чем сильнее его прославляли, тем он был более осторожен, и после коварного налета Югурты римское войско уже не охотилось за добычей, рассыпавшись по местности; когда возникала нужда в зерне или в корме для лошадей, когорты пехотинцев при поддержке всей конницы выставляли прикрытие. Часть войска Метелл вел сам, остальную — Марий. (5) Впрочем, страна опустошалась не столько грабежами, сколько огнем. (6) Лагерь разбивали в двух местах, расположенных неподалеку одно от другого: когда надо было применить силу, все были налицо; (7) в иных случаях, чтобы на широком пространстве обращать врага в бегство и внушать ему страх, они действовали порознь. (8) Тем временем Югурта следовал за римлянами по холмам, выбирал время и место для битвы там, куда, по его сведениям, должен был прийти противник; он отравлял корм для скота и воду в источниках, которых и так было недостаточно, появлялся то перед Метеллом, то перед Марием, нападал на замыкающие ряды колонны и тотчас же отступал к холмам, снова угрожал то одним, то другим, не вступал в сражение, но и не давал покоя, лишь препятствуя осуществлению планов противника.

56. (1) Римский командующий, увидев, что хитрости врага изматывают его силы и что царь избегает сражения, решил осадить большой город под названием Зама[507], оплот этой части царства, полагая, что Югурта вынужден будет прийти на помощь находящимся в беде подданным и тогда там произойдет бой. (2) Но царь, проведав об этом замысле от перебежчиков, совершив большие переходы, опередил Метелла. Он убеждает жителей оборонять городские стены, дав им в помощь перебежчиков, наиболее надежных людей в его армии, так как изменить ему они не могли; кроме того, он обещает, что в нужный момент сам подойдет с войском. (3) Отдав эти распоряжения, он удаляется в наиболее скрытую местность, но вскоре узнает, что Марий с несколькими когортами прямо с дороги послан за зерном в Сикку[508] — первый город, который отпал от царя после его поражения[509]. (4) Он отправляется туда ночью с отборной конницей и, когда римляне уже выходили из города, завязывает сражение у городских ворот; одновременно он громким криком призывает жителей Сикки напасть на когорты с тыла; по его словам, Фортуна дает им возможность совершить достославное деяние; если они свершат его, то впоследствии он будет царствовать, а они — жить свободно и безбоязненно. (5) И не поспеши Марий выйти из города и ударить по врагу, все или, во всяком случае, большинство жителей Сикки, конечно, перешли бы на сторону царя — так велико непостоянство нумидийцев! Но солдаты Югурты, поддержанные царем, некоторое время сопротивлялись, но все-таки, когда натиск усилился, понеся незначительные потери, разбежались.

57. (1) Марий подошел к Заме. Город этот, расположенный на равнине, был защищен не столько природой, сколько человеческим искусством, ни в чем не испытывал нужды и был богат оружием и людьми. (2) И вот Метелл, проведя подготовку в соответствии с требованиями места и времени, окружает городские стены войсками, указывает каждому из легатов его участок. (3) Затем по данному знаку солдаты со всех сторон поднимают громкий крик, но это не пугает нумидийцев; враждебно и решительно настроенные, они сохраняют спокойствие. Начинается битва. (4) Римляне сражаются каждый на свой манер: одни — на расстоянии, пулями из пращей[510] и камнями, другие подступают к городской стене — часть подкапывает ее, часть взбирается на нее по лестницам, чтобы вступить в рукопашную схватку. (5) Со своей стороны, горожане скатывают на ближайших врагов камни, швыряют столбы, колья, кроме того, льют на них горящий деготь, смешанный с серой и кусками смолистого дерева[511]. (6) Но даже и тем нашим солдатам, которые были далеко от городской стены, страх не давал надежной защиты: многих из них поражали дротики, пущенные из метательных орудий[512] или брошенные рукой, и как храбрые, так и трусы, хотя их слава неодинакова, подвергались одинаковой опасности.

58. (1) Пока шло сражение у Замы, Югурта с сильным отрядом внезапно напал на вражеский лагерь. Так как часовые были беспечны и ожидали всего, чего угодно, только не сражения, он ворвался в городские ворота. (2) Наши, пораженные страхом, стали действовать по-своему, думая лишь о себе: одни обратились в бегство, другие схватились за оружие; много было раненых и убитых. (3) Однако из всей массы солдат не более сорока человек, помнивших, что они римляне, сомкнув ряды, заняли более возвышенное место, и выбить их оттуда не удавалось никакими усилиями. Дротики, пущенные в них издалека, они даже метали обратно и, сражаясь горсткой против многочисленных врагов, не давали промаха. Если же нумидийцы подступали ближе, то они выказывали подлинное мужество и с величайшим ожесточением истребляли врагов, отбрасывали их и обращали в бегство. (4) Между тем Метелл в пылу битвы услышал крики врагов у себя в тылу, затем, повернув коня, увидел, что солдаты бегут в его сторону, и понял, что это свои. (5) Он тут же посылает к лагерю всю конницу, а затем, не медля, Гая Мария с когортами союзников и со слезами на глазах заклинает его их дружбой и благополучием государства не допустить, чтобы пятно позора легло на победоносное войско и чтобы враги ушли безнаказанно. (6) Марий быстро выполнил приказ. Югурта же, натолкнувшись на препятствие, которым стали укрепления нашего лагеря, когда одни его солдаты переваливались через вал, другие теснились в узких местах, в спешке мешая друг другу, отступил на укрепленные позиции, понеся большие потери. (7) Метелл, не завершив начатого дела[513], с наступлением ночи возвратился с войском в лагерь.

59. (1) На другой день, прежде чем вновь приступить к осаде, Метелл приказывает всей своей коннице расположиться перед лагерем с той стороны, где мог появиться царь; ворота[514] и ближайшие к ним участки он распределяет между трибунами, сам же направляется к городу и, как и накануне, штурмует городскую стену. (2) Тем временем Югурта из укрытия неожиданно нападает на наших. Передние, напуганные, на какое-то время приходят в смятение, но другие быстро приходят им на помощь. (3) Нумидийцы не смогли бы сопротивляться долго, если бы их пехота, действуя вперемежку с конницей[515], не причиняла нам большого ущерба. Всадники, поддержанные пехотой, не нападали, чтобы затем отступить, как принято в конном бою, но, атакуя на лошадях, вносили беспорядок в наши ряды; таким образом, когда вступала в действие легковооруженная пехота, противник был почти разгромлен.

60. (1) В это же самое время под Замой кипела битва. Отважнее всего сражались там, где командовали легаты и трибуны, причем каждый рассчитывал не столько на других, сколько на самого себя; также действовали и горожане: всюду нападали или отбивали нападения; обе стороны наносили одна другой удары с большим пылом, чем от них защищались. (2) Боевой клич вперемежку с ободрительными возгласами, радостными криками и стонами, как и звон оружия, поднимались к небесам; дротики летели с обеих сторон. (3) Защитники стен всякий раз, когда враги давали им хотя бы малую передышку, издали напряженно наблюдали за битвой конницы. (4) В зависимости от того, как шли дела у Югурты, на их лицах можно было заметить то радость, то испуг. И, словно их соотечественники могли их услышать или увидеть, одни из них давали советы, другие ободряли, или делали знаки рукой, или наклонялись вперед, или делали движения в разные стороны, как бы уклоняясь от дротиков или метая их. (5) Заметив это, Марий (а именно он командовал на этом участке) нарочно ослабил натиск и притворился, будто не уверен в успехе; он позволил нумидийцам без помех наблюдать за битвой, данной царем. (6) А когда они прониклись участием к своим, Марий неожиданно большими силами штурмует городскую стену, и наши солдаты, поднявшись по лестницам, уже почти захватывают ее гребень, когда сбегаются горожане и обрушивают на них камни, горящую смолу и другие предметы. (7) Наши сперва оказывали сопротивление, но затем, когда лестницы одна за другой подломились, те, кто стоял на них, свалились на землю, остальные отступили, кто как смог — большинство раненые и лишь немногие невредимые. (8) Наконец, ночь заставила соперников прекратить битву.

61. (1) Метелл, убедившись в тщетности своих усилий — и что города ему не взять, и что Югурта сражается только из засады или на выгодной для него позиции, а лето между тем уже прошло, — отступил от Замы и разместил гарнизоны в тех городах, которые перешли на его сторону и были достаточно защищены природой или укреплениями. (2) Остальное войско он отправил на зимние квартиры в ту часть Провинции, что граничила с Нумидией. (3) Но это время[516] он, в отличие от других, не отдал ни отдыху, ни удовольствиям; но, так как оружие не приносило ему успеха в войне, он решил раскинуть сети царю при помощи его же друзей и использовать их вероломство как оружие. (4) И вот Метелл обращается к Бомилькару, который когда-то вместе с Югуртой был в Риме и оттуда, хотя у него и были поручители, бежал от суда за убийство Массивы[517], и дает ему множество обещаний, так как у того при его величайшей дружбе с царем была и величайшая возможность его предать. (5) Прежде всего Метелл добивается того, что Бомилькар тайно посещает его для переговоров; затем, заверив его честным словом в том, что если он ему передаст Югурту живым или мертвым, то сенат обеспечит ему безнаказанность и передаст все имущество царя, Метелл легко получает согласие нумидийца, вероломного от природы и боявшегося, что его самого в случае заключения мира с римлянами по условиям договора могут выдать на расправу.

62. (1) При первой же возможности Бомилькар приходит к Югурте, исполненному тревогой и сокрушающемуся о своей судьбе. Он советует царю и слезно заклинает его, наконец, подумать о себе, о своих сыновьях и нумидийском народе, верно служившем ему: во всех сражениях они разгромлены, страна разорена, много людей взято в плен, убито, могущество царства сломлено, доблесть солдат и Фортуна уже достаточно часто подвергались испытаниям — пусть он остережется, как бы нумидийцы, пока он будет медлить, не позаботились о себе сами[518]. (2) Этими и прочими подобными доводами он убеждает царя сдаться. (3) К римскому военачальнику отправляют послов сообщить ему, что Югурта выполнит его требования, безоговорочно сдастся сам[519] и передаст ему свое царство под его честное слово. (4) Метелл немедленно приказывает вызвать с зимних квартир всех, кто принадлежит к сенаторскому сословию, и собирает совет, в котором участвуют они и другие люди, которых он считал подходящими. (5) По обычаю предков и на основании постановления сената он через послов требует от Югурты двести тысяч фунтов серебра[520], всех слонов, а также определенное количество лошадей и оружия. (6) Когда это требование было без промедления выполнено, он приказывает привести всех перебежчиков в оковах. (7) Большую часть их, как было приказано, к нему привели[521]; немногие, как только началась сдача, бежали в Мавретанию к царю Бокху. (8) Югурта же, едва у него отняли оружие, людей и деньги, а самого вызвали в Тисидий, где он должен был получить дальнейшие распоряжения, снова начал колебаться и, понимая свою вину, опасаться заслуженного возмездия. (9) Он пребывал в нерешительности много дней, с горечью вспоминая постигшие его несчастья, то отдавал предпочтение войне, то порой думал, каким тяжелым падением было бы для него, царя, рабство, и наконец, хоть он и потерял понапрасну много важных укрепленных мест, возобновил военные действия. (10) В Риме сенат, обсудивший положение в провинциях, назначил Нумидию Метеллу[522].

63. (1) В это же время[523] Гаю Марию, по какому-то поводу приносившему в Утике умилостивительную жертву богам, гаруспик предсказал великое и чудесное будущее: поэтому пусть он совершает то, что задумал, полагаясь на богов, пусть возможно чаще испытывает судьбу, и все окончится благополучно. (2) Между тем Мария уже давно мучила мечта стать консулом, для чего у него, за исключением древности происхождения, были в избытке все другие качества: настойчивость, честность, глубокое знание военного дела, величайшая храбрость на войне, скромность в мирное время, презрение к наслаждениям и богатствам, жадность к одной лишь славе.

(3) Родившись и проведя все детство в Арпине[524], он, едва возраст позволил ему носить оружие, проявил себя на военной службе[525], а не в занятиях греческим красноречием[526] и не в удовольствиях городской жизни. Так его ум, благодаря честным занятиям нетронутый, созрел в короткое время. (4) И вот, когда он впервые добивался от народа должности военного трибуна[527], то, хотя почти никто не знал его в лицо, все трибы за его подвиги отдали ему голоса. (5) Затем одну за другой он достиг и других магистратур[528] и, облеченный властью, всегда действовал так, что его признавали достойным более высокой должности, чем та, какую он исполнял. (6) Однако до той поры он, столь выдающийся муж — это впоследствии его погубило честолюбие, — <консулата> добиваться не осмеливался: хотя тогда простому народу были уже доступны другие магистратуры, консульскую должность знать пока сохраняла за собой, еще передавая ее из рук в руки. (7) Всякого нового человека, как бы он ни прославился, какие бы подвиги ни совершил, считали недостойным этой чести и как бы оскверняющим ее.

64. (1) Марий, увидя, что слова гаруспика совпадают с тем, к чему его влекут его тайные желания, просит у Метелла отпуск, чтобы выступить соискателем на выборах. Хотя Метелл и был щедро наделен доблестью, жаждой славы и другими качествами, желанными для честных людей, он все же отличался презрительным высокомерием, общим пороком знати. (2) Озадаченный необычной просьбой, он сперва удивился намерению Мария и как бы по дружбе стал предостерегать его от столь неразумной затеи и от стремления, не соответствующего его положению: не все-де должны желать всего и Марию надо быть довольным тем, чего он достиг, — словом, пусть он и не думает добиваться от римского народа того, в чем ему по справедливости можно отказать[529]. (3) Высказав Марию это и другое в таком же роде и не переубедив его, Метелл обещал удовлетворить его просьбу, как только позволят обстоятельства. (4) И впоследствии, когда Марий неоднократно обращался к нему с этой же просьбой, Метелл, говорят, советовал ему не спешить с отъездом: для него, дескать, будет не поздно добиваться консулата вместе с его сыном[530]. А тот в это время под началом отца там же проходил военную службу, и было ему лет двадцать. Этот ответ разжег в Марии и решимость добиться магистратуры, к какой он стремился, и раздражение против Метелла. (5) И он стал слушаться двух наихудших советчиков — честолюбия и гнева и не останавливался ни перед поступком, ни перед словом, лишь бы они способствовали его избранию: от солдат, которыми он командовал на зимних квартирах, он уже не требовал прежней строгой дисциплины; в присутствии торговцев, весьма многочисленных в Утике, он вел несдержанные и одновременно хвастливые речи о войне — дескать, если бы ему доверили половину войска, то Югурта уже через несколько дней оказался в его руках, закованный в цепи; командующий, по его словам, нарочно затягивает войну, так как он, человек тщеславный и по-царски высокомерный, чересчур упоен своей властью. (6) Все это казалось людям тем более убедительным, что продолжительная война их разоряла, а для человека, охваченного каким-либо желанием, все делается недостаточно быстро.

65. (1) В нашем войске к тому же находился один нумидиец по имени Гауда, сын Мастанабала, внук Масиниссы[531], в своем завещании Миципса назначил его вторым наследником[532], ибо он страдал от болезней и поэтому несколько повредился в уме. (2) Когда Гауда просил разрешения, по обычаю царей, поставить свое кресло рядом с креслом консула[533], а впоследствии дать ему для охраны турму римских всадников, Метелл отказал ему и в том и в другом — в почетном месте, так как оно подобает только тем, кого римский народ раньше провозгласил царем, и в охране, так как для римских всадников было бы оскорбительно, если бы их сделали телохранителями нумидийца. (3) Обращаясь к нему, еще опечаленному отказом, Марий советует ему наказать военачальника за оскорбление с его, Мария, помощью. На слабоумного человека его льстивая речь подействовала: ведь Гауда — царь, великий муж, внук Масиниссы; будь Югурта взят в плен или убит, он немедленно получил бы власть над Нумидией; это может произойти совсем скоро, если его, Мария, пошлют в качестве консула вести эту войну. (4) И вот Гауду, а также римских всадников, солдат и торговцев, одних — уговорами, других — надеждой на мир, в письмах, отправляемых друзьям в Рим, он побуждает осуждать Метелла и требовать назначения Мария военачальником. (5) Так многие люди своими лестными отзывами пролагали ему дорогу к консулату. Кроме того, в те времена народ, так как знать была ославлена Мамилиевым законом[534] возвышал новых людей. Так все благоприятствовало Марию.

66. (1) Между тем Югурта, отказавшись сдаться и возобновив военные действия, стал тщательно все готовить, торопиться, набирать войско, угрозами или обещанием наград привлекать на свою сторону отпавшие от него города, укреплять позиции, исправлять, покупать оборонительное и наступательное оружие и другие предметы, которые он отдал, надеясь на мир, приманивать римских рабов и даже подкупать людей из наших гарнизонов, — в общем, ничего не оставлял он без внимания и все приводил в движение. (2) И вот в Ваге, где Метелл вначале, когда Югурта вел переговоры о мире, разместил свой гарнизон, видные граждане, откликнувшиеся на просьбы царя да и раньше отвернувшиеся от него не по своей воле, устроили заговор, ибо, как бывает в большинстве случаев, чернь, особенно нумидийская, отличалась непостоянством, склонностью к мятежам и раздорам, жаждала переворотов, спокойствию и миру была враждебна. Затем, условившись обо всем, они выбирают третий день, поскольку этот день, праздничный и чтимый во всей Африке, сулил им игры и веселье и не вызывал опасений. (3) Итак, в назначенное время заговорщики приглашают каждый к себе в отдельности центурионов, военных трибунов и даже городского префекта Тита Турпилия Силана и всех их, кроме Турпилия, убивают во время трапезы. Затем они нападают на солдат, безоружных и беспорядочно ходивших по городу, что было естественно в такой день. (4) Так же поступает и простой народ — одни, подученные знатью, другие из любви к подобным делам, так как им, хотя они и не знали, что именно происходит и во имя чего, сами по себе беспорядки и перевороты были вполне по душе.

67. (1) Римские солдаты, захваченные врасплох, совершенно не знавшие, что им делать, растерялись. В городскую крепость, где хранились знамена и щиты, их не пускала вражеская стража, через ворота, заблаговременно запертые, бежать они не могли. Кроме того, женщины и дети беспрестанно сбрасывали на них с крыш домов камни и все, что попадало им под руку. (2) Так римляне не смогли уберечься от двойной опасности[535], и храбрейшие не смогли дать отпор слабейшим; погибали не отмщенными и хорошие и дурные солдаты, смелые и трусы. (3) При таких ужасных обстоятельствах, когда нумидийцы свирепствовали, а город был заперт со всех сторон, префект Турпилий единственный из всех италийцев бежал невредимым. Как это произошло — благодаря ли милосердию его гостеприимца, или по уговору, или, что вернее, случайно, мы так и не узнали; во всяком случае, раз он в столь тяжкой беде предпочел позорную жизнь доброй молве, его следует признать человеком подлым и опозоренным[536].

68. (1) Узнав о событиях в Ваге, Метелл, опечаленный, на короткое время уединился. Затем, когда к его огорчению присоединился гнев, он, приложив все усилия, поспешил выступить в поход, чтобы покарать за преступление. (2) На закате он выводит налегке легион, с которым стоял на зимних квартирах, а вместе с ним как можно больше нумидийских всадников[537] и на другой день в третьем часу[538] достигает равнины, окруженной небольшими холмами. (3) Здесь он объясняет солдатам, утомленным долгим переходом и уже ни на что не способным, что до города Ваги остается не больше мили и что их долг — стойко преодолеть последние трудности, чтобы отомстить за сограждан, храбрейших и в то же время несчастнейших людей; кроме того, он великодушно сулит им добычу. (4) Ободрив их таким образом, он приказывает всадникам, двигающимся в первом ряду, рассыпаться, а пехоте — идти возможно более сомкнутым строем и спрятать знамена.

69. (1) Жители Ваги, заметив, что на них движется войско и решив вначале, что это Метелл (как и было в действительности), заперли ворота; но затем, видя, что полей не опустошают и что впереди идут нумидийские всадники, они, наоборот, решили, что это Югурта, и с великой радостью вышли навстречу. (2) Внезапно по данному сигналу всадники и пехотинцы обрушиваются на людей, высыпавших из города, другие спешат к воротам, третьи захватывают башни; гнев и надежда на добычу оказались сильнее усталости. (3) Так жители Ваги только два дня наслаждались плодами своего вероломства; большой и богатый город весь целиком стал жертвой мести и грабежа. (4) Турпилия, который, как мы уже говорили, хотя и был префектом, единственный из всех бежал, Метелл предал суду; он не смог оправдаться, был осужден, высечен и казнен — ведь он был только гражданином из Лация[539].

70. (1) В это же время Бомилькар, который посоветовал Югурте сдаться (от этого он затем трусливо отказался), заподозренный царем и сам подозревавший его, стал замышлять переворот, строить козни против Югурты; днем и ночью он думал только об этом. (2) Перебрав все средства, он наконец находит союзника в лице Набдалсы, человека знатного, очень богатого, известного и любимого населением; по поручению царя он не раз командовал войском и обыкновенно ведал всеми делами, которые были не с руки Югурте, утомленному или отвлеченному чем-то более важным; отсюда — его слава и богатство. (3) И вот, договорившись, они назначают день для осуществления своего заговора, а остальное будет выполнено потом, в зависимости от обстоятельств. (4) Набдалса отправился к войску, которое ему приказали держать среди зимних квартир римлян, дабы враг не мог безнаказанно разорять страну. (5) Когда он, в ужасе перед тяжестью задуманного преступления, не явился в назначенное время и страх грозил сорвать его замысел, Бомилькар, стараясь довести до конца начатое, в то же время обеспокоенный робостью своего сообщника — как бы тот не отказался от прежнего замысла ради нового, — с верными людьми послал ему письмо, в котором упрекал его в нерешительности и трусости, приводил в свидетели богов, которыми тот поклялся, и советовал ему не допускать, чтобы посулы Метелла их погубили — ведь Югурта вот-вот падет, вопрос только в том, чья доблесть его погубит — их или Метелла, поэтому пусть Набдалса хорошо подумает, что ему выгоднее — награда или пытка.

71. (1) Случилось так, что, когда доставили это письмо, Набдалса, утомившись от упражнений, отдыхал на ложе. (2) Сначала доводы Бомилькара озаботили его, а потом, как бывает, когда человек взволнован, он заснул. (3) При нем состоял некий нумидиец, управлявший его делами, верный ему и снискавший его расположение, посвященный во все его замыслы, кроме последнего. (4) Узнав, что получено письмо, и, по обыкновению, подумав, что требуется его помощь или совет, он входит в шатер, берет письмо, которое Набдалса, засыпая, неосмотрительно положил на подушку у изголовья, и прочитывает его; узнав о заговоре, он тут же спешит к царю. (5) Проснувшийся вскоре Набдалса, не найдя письма и узнав, как все произошло, вначале пытался перехватить доносчика, а когда это ему не удалось, он является к Югурте, чтобы умилостивить его. Он говорит, что вероломный клиент опередил его намерения, со слезами на глазах заклинает царя своей дружбой и прежней верностью не подозревать его в таком преступлении.

72. (1) Царь ответил мягко, хотя на уме у него было другое. Казнив Бомилькара и многих других, замешанных, как он установил, в заговоре, он подавил в себе гнев, чтобы из-за этого события не вспыхнул мятеж. (2) Но теперь уже Югурта ни днем, ни ночью не знал покоя. Все вызывало его подозрение — и место, и люди, и время суток, сограждан и врагов он боялся одинаково, каждый раз проводил ночь в другом месте, часто совсем не подобающем для царя; иногда, внезапно проснувшись, он хватался за оружие и поднимал тревогу; так он и жил в страхе, близком к безумию.

73. (1) Метелл же, узнав от перебежчиков об участи Бомилькара и о раскрытии заговора, снова все спешно готовит, словно для новой войны. (2) Мария, постоянно просившего отпустить его, он отсылает в Рим[540], сочтя, что ему мало подходит человек, находящийся при нем против своей воли и в то же время раздраженный против него. (3) В Риме народ с удовольствием принял известия о Метелле и Марии[541], о которых сообщалось в письмах. (4) Для военачальника знатность, ранее служившая ему украшением, стала причиной ненависти; напротив, низкое происхождение Мария усиливало расположение к нему. Впрочем, отношение к каждому из них определялось больше пристрастием враждующих сторон, чем их достоинствами и недостатками. (5) Кроме того, мятежные магистраты[542] возбуждали чернь, на всех сходках обвиняли Метелла в уголовном преступлении, превозносили доблесть Мария. (6) В конце концов они так распалили народ, что все ремесленники и сельские жители, чье состояние создается трудом их рук, бросив работу, толпами сопровождали Мария и ставили его избрание выше своих собственных интересов. (7) Так после поражения знати спустя много лет консулат вверяют новому человеку. После этого плебейский трибун Тит Манлий Манцин[543] спросил, кому народ хочет поручить войну с Югуртой, и большинство повелело — Марию. Сенат незадолго до этого назначил Нумидию Метеллу, и его постановление оказалось теперь недействительным[544].

74. (1) Между тем Югурта, лишившись друзей[545] — большинство из них он сам казнил, а остальные в ужасе бежали (одни к римлянам, другие к царю Бокху[546]), — не в состоянии вести войну без помощников и опасаясь испытывать верность новых слуг после такого вероломства старых, пребывал в замешательстве. Его не удовлетворяло ни общее положение, ни чей-либо совет, ни люди: каждый день он менял свой путь и начальников[547], то устремлялся на врага, то в пустыню, часто возлагал все надежды на отступление, а спустя немного — на оружие, не знал, чему следует меньше верить — храбрости или верности подданных, — словом, куда бы он мысленно ни обращался, все было против него. (2) Так шло время, и вдруг с войском появился Метелл. Югурта, сообразуясь с обстоятельствами, снаряжает и выставляет против него нумидийцев, и начинается битва. (3) Там, где находился царь, его солдаты какое-то время сражались, остальные же при первом столкновении были отброшены и обращены в бегство. Римляне захватили несколько знамен и оружие, но мало пленных, ибо нумидийцев во всех битвах выручало не столько оружие, сколько ноги.

75. (1) Потерпев поражение, Югурта, еще сильнее изверившись в успехе своего дела, вместе с перебежчиками и частью конницы направился в пустыню, затем в Талу, крупный и богатый город, где находились большая часть его сокровищ и богатый двор его юных сыновей. (2) Когда Метеллу сообщили об этом, он, хотя и знал, что между Талой и ближайшей рекой — пятьдесят миль[548] бесплодных пустынь, все-таки, надеясь завершить войну захватом этого города, решил преодолеть все трудности и победить саму природу. (3) Он приказал снять со всех вьючных животных поклажу, кроме десятидневного запаса зерна, и взять с собой только кожаные мехи и другие сосуды, пригодные для воды. (4) Кроме того, он велел согнать с полей как можно больше домашнего скота и навьючить на него разные сосуды, большей частью деревянные, взятые из нумидийских хижин. (5) Он также приказал всем окрестным жителям, сдавшимся ему после поражения царя, доставить ему возможно больше воды, назначив день и место, где они должны были ждать его. (6) Сам он нагрузил вьючный скот сосудами с водой из реки, которая, как мы уже говорили, была для города ближайшим источником воды. Снарядившись таким образом, он выступил в поход на Талу. (7) Затем, когда войско прибыло к месту, назначенному нумидийцам, и был разбит лагерь, с неба, как говорят, неожиданно хлынуло столько воды, что ее одной с избытком хватило бы целому войску. (8) Кроме того, снабжение припасами превзошло все ожидания, потому что нумидийцы, как большей частью бывает после недавней сдачи, с лихвой выполнили свои обязанности. (9) Но солдаты из религиозных побуждений больше пользовались дождевой водой, и это придало им мужества, ибо они решили, что о них пекутся бессмертные боги. На другой день они, вопреки ожиданиям Югурты, достигли Талы. (10) Горожане, когда-то верившие в то, что их защищает труднопроходимая местность, хотя и были ошеломлены столь беспримерным фактом[549], все же стали усиленно готовиться к военным действиям; так же поступили и наши.

76. (1) Но царь, убедившись, что для Метелла уже нет ничего невозможного (ведь настойчивостью своей он уже победил все — силу оружия, оборонительного и наступательного, время и место, наконец, саму природу, подчиняющую людей), вместе с сыновьями и большей частью имущества ночью бежал из города. С той поры, не задерживаясь нигде дольше одного дня, вернее, одной ночи, он делал вид, будто спешит по своим делам, но в действительности боялся предательства, избежать которого он, по его мнению, мог только благодаря скорости передвижения, ибо подобные замыслы рождаются на досуге, в благоприятных условиях. (2) Метелл, со своей стороны, увидев, что горожане намерены сражаться и что город защищен и укреплениями, и естественным положением, окружил его стены валом и рвом. (3) Затем в двух самых удобных местах он начал строить навесы, возводить насыпь и с помощью башен, установленных на насыпи, защитил свои работы и работников[550]. (4) Горожане тоже торопливо готовились, так что ни одна из сторон ничего не упустила из виду. (5) Наконец, римляне, давно уже утомленные осадными работами и сражениями, через сорок дней после своего прибытия овладели городом — и только им одним, ибо всю добычу уничтожили перебежчики. (6) Увидев, что городскую стену разбивают таранами[551], и поняв, что спасения нет, они перенесли в царский дворец золото, серебро и другие самые ценные предметы. Там, напившись допьяна и наевшись до отвала, они предали огню и эти предметы, и дворец, сгорели сами и добровольно обрекли себя на казнь, какой они в случае поражения опасались со стороны врагов.

77. (1) Одновременно с падением Талы к Метеллу прибыли послы из города Лепты с просьбой прислать туда гарнизон и префекта. Некий Гамилькар, знатный и властолюбивый человек, говорили они, замышляет переворот, и против него бессильны и власть магистратов[552], и законы; если Метелл не поторопится, то жизни их, союзников Рима, грозит величайшая опасность. (2) Дело в том, что жители Лепты уже в самом начале Югуртинской войны отправляли послов к консулу Бестии, а затем и в Рим — просить о дружбе и союзе. (3) Добившись этого, они после этого всегда оставались честными и верными союзниками и ревностно исполняли все требования Бестии, Альбина и Метелла. (4) Поэтому они легко добились от военачальника того, о чем просили. Туда были посланы четыре когорты лигурийцев и Гай Анний в качестве префекта[553].

78. (1) Город Лепта был основан сидонянами[554], которые, как нам известно, бежали из-за гражданских смут и прибыли в эти края на кораблях; он расположен между двумя Сиртами, названными так в связи с особенностями местности. (2) Ибо почти на самом краю Африки[555] есть два залива неодинаковой величины, с одинаковыми природными условиями; их прибрежные воды очень глубоки, другие — в зависимости от обстоятельств: при одной погоде глубоки, при другой богаты отмелями. (3) Всякий раз, когда море вздувается и начинает бушевать под действием ветров, волны приносят глину, песок и огромные камни; так вместе с ветрами меняется и внешний вид этих мест; название «Сирты» они получили от слова «тащить»[556]. (4) Один лишь язык жителей этого города подвергся изменениям в результате браков с нумидийцами, законы же и обычаи здесь большей частью сидонские, и сохранить их было им тем легче, что жили лептинцы далеко от царской столицы[557]. (5) Между их городом и населенной частью Нумидии лежала бесплодная пустыня.

79. (1) Раз уж события в Лепте привели нас в эти края, мне кажется уместным рассказать об из ряда вон выходящем, изумительном поступке двух карфагенян. Об этом мне напомнили сами места. (2) В те времена, когда Карфаген владычествовал почти во всей Африке, Кирена тоже была могущественна и богата. (3) Между обоими городами лежала однообразная песчаная равнина; не было ни реки, ни горы, которые могли бы служить границей между ними. Это обстоятельство привело к тяжелой и долгой войне. (4) После того как не раз соперники разбивали вражеский флот и наносили огромный ущерб друг другу, они, опасаясь, как бы на усталых победителей и побежденных не напал кто-либо третий, заключив перемирие, договариваются о том, чтобы в назначенный день из обоих городов вышли послы, и там, где они встретятся, установится граница между обоими народами. (5) И вот отправленные из Карфагена два брата по имени Филены поспешили в дорогу; киреняне передвигались медленнее. (6) Произошло ли это по их лености или случайно, не знаю, но в этих местах непогода задерживает человека почти так же, как и на море, ибо всякий раз, как ветер на этой голой равнине поднимает с земли песок, тот, стремительно двигаясь, набивается в рот и глаза, застилая взор и задерживая путника. (7) Киреняне, увидев, насколько их опередили, и испугавшись наказания, ожидавшего их дома, обвинили карфагенян в том, что они вышли в путь раньше установленного срока; они спорили и готовы были на что угодно, только бы не уходить побежденными. (8) Но когда пунийцы предложили поставить другие условия, лишь бы они были справедливыми, греки предоставили карфагенянам на выбор: либо чтобы они в том месте, где желают провести границу своей страны, позволили зарыть себя в землю живыми, либо чтобы сами греки на тех же условиях отправились до того места, которое выберут. (9) Филены согласились и принесли себя и свою жизнь в жертву отечеству — они были заживо зарыты. (10) В этом месте карфагеняне посвятили алтари братьям Филенам[558], а на родине учредили для них и другие почести. Возвращаюсь теперь к своему повествованию.

80. (1) Потеряв Талу и поняв, что у него уже нет достаточно прочной опоры в борьбе против Метелла[559], Югурта, совершив с небольшим отрядом переход через обширные пустыни, достиг области гетулов[560], племени дикого и первобытного и в те времена не знавшего даже имени римлян. (2) Он собирает множество этих людей воедино и постепенно приучает их соблюдать строй, следовать за знаменами, слушаться приказаний — словом, исполнять все воинские обязанности. (3) Кроме того, щедрыми подарками и еще более щедрыми обещаниями он привлекает на свою сторону приближенных царя Бокха; обратившись с их помощью к царю, он склоняет его к войне против римлян. (4) Это было тем более легким и тем более осуществимым делом, что в начале этой войны с Югуртой Бокх отправлял послов в Рим с просьбой о союзе и дружбе; (5) этому делу, сулившему нам огромные преимущества в начатой войне, помешали несколько человек, ослепленных алчностью, для которых привычно было продавать все подряд — и честное и бесчестное, (6) Кроме того, Югурта еще раньше женился на дочери Бокха. Правда, у нумидийцев и мавров этим узам не придают большого значения, ибо каждый, насколько ему позволяют средства, старается иметь как можно больше жен: один — десять, другие — побольше, а цари — еще больше. (7) Таким образом, душевная привязанность ослабевает, ни одна из жен не становится близкой подругой, и ко всем относятся с одинаковым пренебрежением.

81. (1) Итак, войска сходятся в месте, выбранном обоими царями. Оба обмениваются клятвами, после чего Югурта произносит речь, которой ободряет Бокха. Он говорит, что римляне несправедливы, ненасытно алчны, они неизменные враги всех людей; для войны с Бокхом у них те же основания, что и для войны с ним самим и с другими народами, а именно страсть к господству, поэтому против них восстают все царства: сейчас он, несколько раньше карфагеняне и царь Персей, а впредь их врагом окажется каждый, кого они сочтут особенно богатым. (2) После таких и подобных речей они решают двинуться к Цирте, потому что Квинт Метелл собрал там свою добычу, пленных и обозы[561]. (3) Югурта рассчитывал либо захватить город и таким образом приобрести награду за труды, либо вступить в сражение, если римский полководец придет на помощь своим. (4) Будучи хитрым человеком, Югурта стремился лишь к одному — поскорей лишить Бокха надежды на мир, чтобы тот из-за промедления не отказался от войны.

82. (1) Узнав о союзе между царями, полководец[562] предусмотрительно не дает им возможности сразиться с ним, причем там, где придется, как он уже не раз поступал после частых побед над Югуртой. Вместо этого он поджидает царей в укрепленном лагере невдалеке от Цирты, решив, что для него будет лучше сначала познакомиться с маврами, новым для него врагом, и вступить с ними в битву в благоприятных для него условиях. (2) В это время из Рима приходит письмо, извещающее, что провинция Нумидия отдана Марию (о том, что Марий избран в консулы, он знал уже раньше). Потрясенный этим сильнее, чем допускали разум и достоинство, он не удержался от слез и наговорил лишнего; муж этот, выдающийся во многих отношениях, не справился со своим огорчением. (3) Одни приписывали это его гордости, другие — тому, что его чувство справедливости было оскорблено, многие — тому, что у него вырвали из рук уже достигнутую победу. Мне же совершенно ясно, что он мучился не столько из-за личной обиды, сколько из-за чести, оказанной Марию, и не огорчался бы так сильно, если бы отнятую у него провинцию отдали кому-нибудь еще, только не Марию.

83. (1) И вот, не в силах преодолеть эту душевную боль и не видя смысла радеть о чужом деле с риском для себя, Метелл шлет к Бокху послов с предложением не становиться без всяких оснований врагом римского народа — ведь царь теперь имеет прекрасную возможность заключить с ним союз и дружбу, которые предпочтительнее войны, и как бы царь ни был уверен в своих силах, ему не следует определенное менять на неопределенное: всякую войну развязать легко, но очень трудно прекратить, ее начало и завершение — не во власти одного и того же человека; начать ее способен любой, даже трус, но кончится она — когда на это будет воля победителей. Поэтому пусть он подумает о себе и собственном царстве и не связывает своего превосходного положения с безнадежным положением Югурты. (2) Царь отвечает на это вполне миролюбиво, сам он желает мира, но сочувствует Югурте, и если тому была бы предоставлена такая же возможность, обо всем можно было бы договориться. (3) Полководец снова шлет гонцов с возражениями — с одними тот соглашается, другие отклоняет. Таким образом, пока они обменивались гонцами, время уходило и, как и хотел Метелл, война тянулась, а боевые действия не начинались.

84. (1) Между тем Марий, как мы уже говорили[563], избранный в консулы при величайшем расположении народа, после того как получил в управление Нумидию, уже и ранее враждебный знати, теперь нападал на нее часто и ожесточенно; он хулил знатных людей то порознь, то всех сообща, твердил, что консулат достался ему как военная добыча после его победы над ними, позволял себе и другие высказывания, возвеличивавшие его самого и для них оскорбительные. (2) Однако особое значение он придавал подготовке к войне: он требовал пополнения для легионов, привлекал вспомогательные отряды, набранные у народов, царей и союзников; кроме того, он созывал из Лация всех храбрейших солдат, большинство которых он знал по походам, а некоторых — по их доброй славе; встречаясь с теми, кто отслужил свой срок[564], он уговаривал их выехать вместе с ним. (3) И сенат, хотя и был настроен против Мария, не решался отказать ему ни в чем, а пополнение предоставил даже с радостью, так как все считали, что народ не расположен к военной службе и что Марий лишится либо средств для ведения войны, либо расположения народа[565]. Но это были напрасные надежды, настолько сильным было желание большинства людей выступить вместе с ним. (4) Каждый надеялся разбогатеть благодаря добыче и вернуться домой победителем; были и другие соображения, которыми руководствовались люди; к тому же и Марий воодушевил их своей речью. (5) Когда после удовлетворения всех его требований Марий решил набирать солдат, то, чтобы убедить народ, а заодно, по обыкновению, обрушиться с нападками на знать, он созвал сходку. А затем произнес речь такого содержания:

85. (1) «Я прекрасно знаю, квириты, что многие, добиваясь от вас империя, выказывают одни качества, а достигнув и осуществляя его — другие: сперва они усердны, искательны, умеренны, а потом становятся праздными и заносчивыми. Я же считаю иначе: (2) насколько государственные дела в целом важнее, чем консулат или претура, настолько о первых следует заботиться больше, чем добиваться вторых. (3) И мне совершенно ясно, какую ответственность я беру на себя, принимая оказанную вами величайшую милость. Готовиться к войне и в то же время не истощать государственной казны, привлекать к военной службе людей, у которых не хочешь вызвать недовольства, иметь попечение обо всем внутри страны и за его рубежами и все это делать, когда тебя окружают зависть, помехи, козни, гораздо труднее, квириты, чем можно себе представить. (4) Кроме того, если оплошность допускали другие, то защитой им служили древнее происхождение, подвиги предков, влияние родичей и свойственников, многочисленные клиентелы. Все мои надежды — только на самого себя, и я должен оправдать их своей доблестью и неподкупностью, ибо прочие мои качества бессильны. (5) И еще одно понимаю я, квириты: взоры всех людей обращены на меня, справедливые и честные люди ко мне благоволят, так как мои услуги приносят пользу государству, знать же ищет случая напасть на меня. (6) Тем ревностнее должен я стараться, чтобы, с одной стороны, вы не были сбиты с толку, с другой — чтобы они потерпели неудачу. (7) С детства и до сего времени все труды и опасности я считал привычными для себя. (8) Получив награду, отказываться от того, что я прежде, до милости, оказанной мне вами[566], совершал безвозмездно, я не намерен, квириты! (9) Быть сдержанным, когда ты облечен властью, трудно тому, кто, добиваясь ее, притворялся добропорядочным; у меня же, доблестно прожившего весь свой век, привычка поступать честно стала второй натурой.

(10) Вы поручили мне вести войну с Югуртой, и знать этим была крайне раздражена. Подумайте, пожалуйста, сами, не лучше ли вам будет переменить решение: не возложить ли выполнение этой или другой подобной задачи на кого-нибудь из круга знати, на человека древнего происхождения, имеющего множество изображений предков и никогда не воевавшего, — чтобы человек, не сведущий в столь важном деле, забеспокоился, заторопился и привлек какого-нибудь советчика из народа? (11) Так чаще всего и бывает: тот, кому вы повелеваете быть полководцем, ищет для себя в качестве полководца[567] другого человека. (12) Я и сам знаю, квириты, таких, которые, став консулами, начинали читать постановления наших предков и воинские уставы греков. Странные люди — ведь если обязанности консула исполняют лишь после избрания, то обдумать свою задачу следует раньше, чем за нее браться. (13) С этими гордецами, квириты, сравните теперь меня, нового человека. То, о чем они обычно слышат или читают, я либо видел, либо совершил сам; чему они научились из книг, тому я — ведя войны. (14) Теперь сами решайте, что более ценно — действия или слова. Они презирают меня как нового человека, я их — как трусов; мне бросают в лицо мое происхождение, им — их подлости. (15) Впрочем, я полагаю, что все люди — одинакового происхождения, но все храбрейшие — они и самые благородные. (16) И если бы теперь можно было спросить у отцов Альбина или Бестии[568], меня или их предпочли бы они породить, то что, по-вашему, ответили бы они, как не то, что хотели бы иметь как можно больше храбрых сыновей? (17) Если знатные люди презирают меня по праву, то пусть они поступают так же и по отношению к своим предкам, у которых, как и у меня, знатность порождена доблестью. (18) Они завидуют моему почету, так пусть завидуют моим трудам, бескорыстию и испытанным мной опасностям, ведь я достиг ее именно через все это. (19) Однако люди, обуреваемые гордостью, живут так, словно пренебрегают почестями, оказываемыми вами; они добиваются их так, будто всегда жили достойно. (20) Право, они заблуждаются, если одновременно ожидают вещей столь различных — наслаждения от праздности и награды за доблесть. (21) Более того, когда они выступают перед вами или в сенате, они и в речах превозносят своих предков, думая, что упоминание об их подвигах возвеличивает их самих. (22) Совсем наоборот — чем славнее жизнь предков, тем позорнее нерадивость потомков. (23) Дело обстоит, конечно, так: слава предков как бы светоч для потомков; она не оставляет во тьме ни их достоинств, ни их пороков[569]. (24) Именно ее мне недостает, признаюсь вам, квириты! Однако — и это намного более славно — я могу говорить о собственных деяниях. (25) Теперь смотрите, как они несправедливы: того, на что они притязают, пользуясь чужой доблестью[570], они не дают мне на основании моей, очевидно, потому, что у меня нет изображений предков и знатность у меня новая, приобрести которую, во всяком случае, было лучше, чем опозорить полученную от других.

(26) Я отлично понимаю, что, если они захотят ответить мне, их речь будет красна и складна. Но так как они после вашей величайшей милости, оказанной мне, по любому поводу терзают меня и вас своим злоречием, то я решил не молчать, дабы никто не расценил мою сдержанность как признание своей вины. (27) Мне-то, по моему глубокому убеждению, никакая речь повредить не может, ибо правдивая меня непременно превознесет, лживую моя жизнь и нравы опровергают. (28) Но раз осуждают решения, принятые вами, оказавшими мне высшую честь и поручившими мне важнейшее дело, то подумайте хорошенько, надо ли вам раскаиваться в этом. (29) Я не могу, ради вящего доверия к себе, похвастать изображениями предков, их триумфами или консулатами, но, если потребуется, покажу копья, флажок, фалеры[571] и другие воинские награды[572] и, кроме того, шрамы на груди. (30) Вот мои изображения, вот моя знатность, не по наследству мне доставшаяся, как им, но приобретенная бесчисленными трудами и опасностями.

(31) Слова мои не надуманы: не придаю я значения этому. Доблесть достаточно говорит сама о себе; это им нужны искусные приемы, чтобы красноречием прикрывать позорные поступки. (32) Не знаю я греческой литературы, да и не нравилось мне изучать ее, ибо наставникам в ней она не помогла достичь доблести[573]. (33) Но тому, что гораздо важнее для государства, я обучен, а именно: поражать врага, нести сторожевую службу, ничего не бояться, кроме дурной славы, одинаково переносить холод и зной, спать на голой земле, переносить одновременно и голод и тяготы. (34) Так же я буду наставлять и своих солдат, но не обреку их на нужду, сам живя в довольстве, и не сделаю славу своим, а труды — их уделом. (35) Вот это — полезное, вот это — достойное гражданина командование. Ибо самому купаться в роскоши, а войско подвергать мучениям и значит быть властелином, а не полководцем.

(36) Такими и подобными действиями предки ваши прославились сами и прославили государство. (37) Кичась своими предками, знать, отличающаяся совсем иными нравами, нас, соперников своих, презирает, а от вас требует всех магистратур не по своим заслугам, а будто это ваш долг. (38) Но в своем высокомерии эти люди глубоко заблуждаются. Их предки оставили им все то, что только можно: богатства, изображения, славную память о себе, но доблести они им не оставляли да и не могли оставить — лишь ее одну нельзя ни принести в дар, ни принять. (39) По их словам, я неопрятен и груб, так как не умею изысканно устроить пирушку и у меня нет актера[574], да и повар обошелся мне не дороже, чем управитель усадьбой. Охотно признаю это, квириты! (40) Ведь от отца и других бескорыстных мужей я усвоил, что изящество подобает женщинам, мужчинам — труд, что всем честным людям надлежит стремиться к славе больше, чем к богатству, что человека украшает оружие, не утварь[575]. (41) Так пусть они всегда делают то, что им приятно, что им по сердцу: пусть предаются любви, пьянству[576], где провели молодость, там пусть проводят и старость — в пирушках, служа чревоугодию и постыднейшей похоти; пот, пыль и прочее пусть оставят нам, которым это приятнее пиршеств. (42) Но нет, эти негодяи, опозорив себя гнусностями, стараются лишить честных людей заслуженных ими наград. (43) И по великой несправедливости разврат и леность, эти наихудшие пороки, ничуть не вредят тем, кто им предавался, а государство, ни в чем не повинное, губят.

(44) Теперь, ответив им, насколько того требовали мои правила, а не их гнусные нравы, скажу коротко о делах государства. (45) Прежде всего, не тревожьтесь насчет Нумидии, квириты! То, что до сего времени спасало Югурту, вы полностью устранили: алчность, неопытность, высокомерие[577]. Далее, там находится войско, знакомое с местностью, но, клянусь Геркулесом, скорее стойкое, чем удачливое; (46) ибо из-за алчности и опрометчивости полководцев оно понесло большой урон. (47) Поэтому поддержите меня те, кто по возрасту годен к военной службе, и беритесь за дела государства[578], и пусть ни несчастье, постигшее других, ни гордыня полководцев[579] не вызывают страха ни у кого. Сам я в походе и в сражении буду вам и советчиком, и товарищем в опасности и при всех обстоятельствах буду рядом с вами. (48) И с помощью богов успех — победа, добыча, слава — поистине уже близок. Но будь он даже сомнителен или еще далек, все равно долг всех честных людей — прийти на помощь отечеству. (49) Право, трусость еще никого не сделала бессмертным, и ни один отец не желал, чтобы его сыновья жили вечно, но чтобы они прожили свой век честно и достойно. (50) Я продолжил бы свою речь, квириты, но робким слова не придадут мужества[580], а для смелых, думается мне, сказанного достаточно».

86. (1) После этой речи Марий, увидев, что народ воспрял духом, поспешно грузит на корабли припасы, деньги для уплаты жалованья, оружие и все необходимое и приказывает легату Авлу Манлию отправиться в путь. (2) Сам он тем временем набирает солдат, но не по обычаю предков и не по разрядам, а всякого, кто пожелает, большей частью лично внесенных в списки. (3) Одни объясняли это недостатком порядочных граждан[581], другие — честолюбием консула, ибо именно эти люди его прославили и возвысили, а для человека, стремящегося к господству, наиболее подходящие люди — самые нуждающиеся, которые не дорожат имуществом, поскольку у них ничего нет, и все, что им приносит доход, кажется им честным. (4) Итак, Марий, отправившись в Африку с подкреплением, намного более многочисленным, чем было определено, через несколько дней прибывает в Утику. (5) Войско ему передает легат Публий Рутилий[582], так как Метелл избегал встречи с Марием, чтобы не видеть того, о чем не мог даже слышать.

87. (1) И вот консул, пополнив легионы и вспомогательные когорты, вступает в плодородную и богатую добычей страну; все, захваченное там, он отдает солдатам, затем подступает к укреплениям и городам, слабо защищенным природой, имеющим небольшие гарнизоны, завязывает в разных местах частые, но легкие сражения. (2) Новобранцы без страха участвовали в этих битвах: они видели, что беглецов либо берут в плен, либо убивают, что самым храбрым угрожает наименьшая опасность, что оружие защищает свободу, родину, родителей и все прочее и приносит им славу и богатство. (3) Так в короткий срок новые солдаты объединились со старыми и все сравнялись в доблести. (4) Цари же, узнав о прибытии Мария, отступили, каждый порознь, в труднодоступные местности. Так счел нужным сделать Югурта, надеявшийся, что вскоре можно будет нападать на рассредоточившихся врагов, что римляне, как и большинство других, избавившись от страха, будут вести себя более беспечно и распущенно.

88. (1) Тем временем Метелл, приехав в Рим, встречает там неожиданно для себя самый радостный прием[583], ибо ненависть улеглась и народ оценил его так же, как отцы сенаторы.

(2) Марий, однако, с неустанным и пристальным вниманием наблюдал за всем, что происходило у римлян и у их врагов, изучал их сильные и слабые стороны, следил за передвижениями царей, предупреждал их замыслы и козни, не допускал, чтобы у него ослабевала дисциплина и чтобы враги чувствовали себя в безопасности. (3) Так он, часто нападая в пути на гетулов и на Югурту, когда те свозили добычу, захваченную у наших союзников[584], обращал их в бегство, а самого царя невдалеке от Цирты заставил бросить оружие[585]. (4) Однако, поняв, что это лишь приносит славу, но не ведет к окончанию войны, он решил захватить один за другим города, которые благодаря своим гарнизонам или местоположению могли быть использованы врагами и представляли для него опасность; тогда Югурта, по его мнению, либо лишится поддержки, если допустит это, либо даст сражение. (5) Бокх же не раз присылал к Марию гонцов, уверяя, что ищет дружбы римского народа и что Марию не надо бояться враждебных действий с его стороны, (6) Было ли это притворством, чтобы внезапный удар оказался для нас особенно тяжелым, или же царь, по природе своей непостоянный, готов был то искать мира, то возобновлять войну, трудно сказать.

89. (1) Следуя своему плану, консул подступал к городам и укрепленным селениям и отнимал их у врагов — либо силой, либо угрозами или обещаниями награды. (2) Вначале он ограничивался небольшими действиями, полагая, что Югурта, защищая своих подданных, вступит с ним в бой. (3) Но, узнав, что царь далеко и занят другими делами, он счел своевременным приступить к более важным и трудным делам.

(4) Среди бескрайних пустынь находился большой и могущественный город Капса[586], будто бы основанный Геркулесом Ливийским. Его жителей Югурта освободил от податей, управлял ими мягко, и они поэтому считались верными подданными царя; от врагов защищали их не только городские стены, оружие и гарнизон, но прежде всего непроходимая местность. (5) Ибо, если не считать ближайших городов, вся остальная страна была пустынна, безводна и особенно опасна из-за обилия змей, которые, как все дикие звери, становились особенно свирепыми от недостатка пищи. Кроме того, змея, по природе своей ядовитая, возбуждается от жажды[587]больше, чем от всего остального. (6) Марий испытывал жгучее желание захватить этот город — как из военных соображений, так и потому, что это казалось очень нелегким делом; ведь Метелл стяжал себе славу, взяв Талу, расположенную и укрепленную точно так же, разве что под Талой было несколько родников невдалеке от городских стен, а в распоряжении жителей Капсы — лишь один не иссякающий источник воды, да и тот — в самом городе, остальная вода, которой они пользовались, была дождевой. (7) Это обстоятельство и здесь, и в других местах Африки, удаленных от моря и невозделанных, жители переносили тем легче, что нумидийцы питались преимущественно молоком и дичью и не нуждались ни в соли, ни в других средствах, возбуждающих аппетит. (8) Пища служила им для утоления голода и жажды, а не для наслаждения и не как роскошь[588].

90. (1) Итак, консул, все разведав и, думается мне, положившись на богов (ибо при таких трудностях предусмотреть все даже его мудрость не могла; а ему грозила еще и нехватка зерна, так как нумидийцы занимаются скотоводством больше, чем земледелием, и весь свой урожай по приказу царя перевезли в укрепленные города, земля же была в это время суха и лишена растительности, поскольку был конец лета[589]), все-таки, насколько возможно, готовится весьма предусмотрительно. (2) Весь скот, захваченный им в последние дни, он велит гнать вперед всадникам вспомогательных войск; легату Авлу Манлию приказывает идти во главе когорт легковооруженных к городу Лары[590], где он оставил деньги для уплаты жалованья и продовольствие, и обещает ему, что сам через несколько дней прибудет туда же собирать добычу. (3) Скрыв таким образом свои намерения, он направляется к реке Танаис[591].

91. (1) Впрочем, в пути Марий ежедневно распределял скот поровну по центуриям и турмам и велел делать из шкур мехи; в то же время он восполнял нехватку зерна и тайно от всех запасался всем, что вскоре должно было понадобиться. Наконец, на шестой день, когда дошли до реки, было готово много мехов. (2) Здесь, разбив лагерь и слегка укрепив его, он приказывает солдатам поесть и быть готовыми к выступлению на закате солнца, снять с себя всю поклажу и взять с собой и нагрузить на вьючных животных одну лишь воду. (3) Когда, по его мнению, настало время, Марий выступает из лагеря и, совершив переход в течение всей ночи, устраивает привал; так же делает он и в следующую ночь; на третью ночь задолго до рассвета он приходит в холмистую местность, находящуюся от Капсы на расстоянии не более двух миль, и там, никак себя не обнаруживая, выжидает. (4) С наступлением дня, когда множество нумидийцев, ничего не подозревая, вышло из города, он внезапно приказывает всей своей коннице, а с ней и самым быстрым пехотинцам бегом броситься к Капсе и захватить городские ворота. Сам он, преисполненный решимости, поспешил следом и не позволил солдатам заниматься грабежом. (5) Когда горожане узнали об этом, то смятение, ужас, неожиданность беды и вдобавок то обстоятельство, что часть их сограждан оказалась за пределами городских стен и во власти врага, — все это заставило их сдаться. (6) Тем не менее город предали огню, взрослых нумидийцев перебили, всех остальных продали в рабство, а добычу поделили между солдатами. (7) Это нарушение законов войны было допущено не из-за алчности или жестокости консула, но потому, что местность эта была удобна для Югурты и труднодоступна для нас, население ненадежно, вероломно, и его не удавалось прежде удержать ни милостью, ни страхом[592].

92. (1) Завершив столь трудное дело, и притом без малейших потерь, Марий, уже и раньше великий и прославленный, приобрел еще большее величие и славу. (2) Все поступки его, даже не очень осмотрительные, приписывались его доблести. Солдаты, к которым он относился не слишком строго и которые разбогатели, превозносили его до небес, нумидийцы боялись его больше, чем боятся простого смертного, наконец, все, и союзники и враги, верили, что либо он наделен божественным умом, либо все его действия выражают волю богов[593]. (3) Добившись успеха, консул выступил против других городов. Некоторые из них, сломив сопротивление нумидийцев, он захватил, большинство же, покинутых населением вследствие несчастья, обрушившегося на жителей Капсы, предал огню; повсюду стоял плач и шла резня. (4) Наконец, овладев многими городами, причем в большинстве случаев без потерь, Марий приступает к другому предприятию, не связанному с такими препятствиями, как при взятии Капсы, но не менее трудному[594].

(5) Дело в том, что неподалеку от реки Мулукки, разделявшей царства Югурты и Бокха, посреди равнины была необычайно высокая скалистая гора, достаточно обширная для постройки небольшой крепости, к которой вел лишь один очень узкий проход; вся гора была настолько крутой, словно ее сделала не природа, а искусство и руки человека. (6) Там хранились сокровища царя, и Марий решил захватить это место любой ценой. Но помог ему не столько расчет, сколько случай; (7) ибо в крепости было достаточно людей и оружия, большой запас зерна и источник воды; для устройства насыпей, башен и других осадных сооружений местность была неудобна; тропа, которой пользовались защитники крепости, была очень узка, а склоны с обеих сторон отвесны. (8) Подводить по ней навесы было крайне опасно да и бесполезно: стоило их чуть выдвинуть вперед, как осажденные уничтожали их огнем или камнями. (9) Труднодоступное место не позволяло солдатам ни занять позицию перед осадными сооружениями, ни безопасно действовать под щитами; все самые храбрые были убиты или ранены, среди других усиливался страх.

93. (1) Марий, затратив много дней и труда, в тревоге размышлял, не отказаться ли ему от своего замысла, поскольку он оказался невыполнимым, или ждать счастливого случая, не раз уже выручавшего его. (2) И вот, пока он, взволнованный, много дней и ночей предавался раздумью, какой-то лигуриец, простой солдат из вспомогательных когорт, случайно выйдя из лагеря по воду, недалеко от крепости, со стороны, противоположной тому месту, где сражались, заметил улиток, ползавших между скал. Подобрав одну, другую, затем многих, он, увлекшись, постепенно поднялся почти на вершину горы. (3) Там, увидев, что вокруг никого нет, он, как это свойственно человеческому уму, склонному преодолевать трудности, стал думать о другом [еще более трудном]. (4) В этом месте между скал случайно вырос большой каменный дуб, сперва чуть наклонившийся книзу, затем изогнувшийся и потянувшийся вверх, что естественно для деревьев. Опираясь то на его ветви, то на выступавшие из земли камни, лигуриец достиг площадки, на которой стояла крепость, поскольку внимание всех нумидийцев было обращено на битву. (5) Разведав все, что, по его мнению, вскоре могло бы пригодиться, он спускается вниз тем путем, но уже не наудачу, как поднимался, а все обследуя и высматривая вокруг. (6) Потом он спешит к Марию, сообщает ему о своем приключении, советует ему напасть на крепость с той стороны, откуда он поднимался, и предлагает себя в проводники на этом опасном пути. (7) Чтобы проверить его сообщение, Марий послал вместе с лигурийцем нескольких человек из тех, кто присутствовал тогда; в соответствии со своим нравом одни сочли это дело трудным, другие — легким. Консул, однако, приободрился. (8) И вот из трубачей и горнистов он отбирает пятерых самых проворных, дает им для защиты четырех центурионов, приказывает, чтобы все они повиновались лигурийцу, и назначает выступление на следующий день[595].

94. (1) В назначенное время лигуриец, приготовив и собрав все необходимое, отправляется в путь. Те, кто должен был подняться по обрыву, заранее обученные проводником, переменили оружие и одежду: они были с непокрытой головой и босы, чтобы лучше осматривать местность и лазать по скалам; за спиной они несли мечи и щиты, притом нумидийские, из кож, более легкие и производящие меньше шума при ударе. (2) Идя впереди, лигуриец привязывал веревки к выступам скалы и к торчащим из земли старым корням, чтобы солдатам легче было подниматься на кручу; иногда он подавал руку тем, кого пугала непривычная дорога; там, где восхождение было особенно трудным, он пропускал людей одного за другим безоружных, а потом следовал за ними с их оружием. В местах, казавшихся опасными, он шел первым и по несколько раз поднимался и спускался туда и обратно, а затем, быстро отходя в сторону, вселял уверенность в других. (3) После долгого и утомительного подъема они наконец добираются до крепости, безлюдной с этой стороны, потому что все жители, как и в остальные дни, отбивали нападения противника. Марий весь день своими атаками держал нумидийцев в напряжении, но теперь, узнав от гонцов об успешных действиях лигурийца, ободрив солдат и выйдя из-под навеса, сам подступил к стене, приведя в движение «черепаху»[596], не переставая издали устрашать врагов стрельбой из метательных машин, действиями лучников и пращников. (4) Нумидийцы, однако, и раньше не раз уничтожавшие и поджигавшие осадные щиты римлян, не прятались за стенами крепости, но днем и ночью находились перед укреплениями, поносили римлян, Мария называли безрассудным, нашим солдатам грозили рабством у Югурты, в своей удаче были дерзки. (5) А пока и римляне, и их соперники были поглощены борьбой, когда обе стороны яростно боролись — одни за славу и господство, другие за свою жизнь, в тылу у нумидийцев прозвучал вдруг сигнал. Сперва ударились в бегство женщины и дети, вышедшие поглядеть на битву, затем те, кто ближе остальных находился у городской стены, и, наконец, все подряд, вооруженные и безоружные. (6) Когда это случилось, римляне стали еще решительнее наседать и наносить удары; большинство врагов они только ранили, затем по телам убитых, охваченные жаждой славы, наперебой старались взобраться на стену, причем ни один не задержался ради грабежа. (7) Так исправленная благодаря случаю опрометчивость Мария принесла ему славу, несмотря на его промах[597].

95. (1) Тем временем квестор Луций Сулла прибыл в лагерь с многочисленной конницей, набранной в Лации и среди союзников, для чего они был оставлен в Риме[598]. (2) А так как обстоятельства напомнили нам о таком человеке, то я считаю уместным коротко рассказать о его натуре и образе жизни, ибо в другом месте о деяниях Суллы я говорить не намерен, а Луций Сисенна, изучивший их лучше и тщательнее всех, кто описывал события того времени, по-моему, не был достаточно беспристрастен в своих суждениях[599].

(3) Итак, Сулла принадлежал к знатному патрицианскому роду[600], к его ветви, уже почти угасшей ввиду бездеятельности предков. В знании греческой и латинской литературы он не уступал ученейшим людям, отличался огромной выдержкой, был жаден до наслаждений, но еще более до славы. На досуге он любил предаваться роскоши, но плотские радости все же никогда не отвлекали его от дел; правда, в семейной жизни он мог бы вести себя более достойно[601]. Он был красноречив, хитер, легко вступал в дружеские связи, в делах умел необычайно тонко притворяться; был щедр на многое, а более всего на деньги. (4) И хотя до победы в гражданской войне он был счастливейшим из всех, все-таки его удача никогда не была большей, чем его настойчивость, и многие спрашивали себя, более ли он храбр или более счастлив[602]. Что касается его дальнейших действий, то я сам не знаю, стыдно или же тягостно будет мне о них говорить[603].

96. (1) И вот Сулла, как уже было сказано, прибыв с конницей в Африку, то есть в лагерь Мария, поначалу неопытный и несведущий в военном деле, в короткий срок стал очень искусен в нем. (2) Кроме того, он приветливо заговаривал с солдатами, многим по их просьбе, а иногда и по собственному почину оказывал услуги, сам же неохотно принимал их и воздавал за них быстрее, чем отдают долг; он ничего не требовал ни от кого и старался, чтобы больше людей было у него в долгу. То шутливо, то серьезно говорил он с людьми самого низкого звания; (3) в трудах[604], походе и караулах неизменно участвовал и при этом не задевал доброго имени консула или иного уважаемого человека, как бывает при дурном честолюбии[605]; он только не терпел, чтобы кто-нибудь превзошел его в советах или в делах, сам же очень многих оставлял позади. (4) Этими своими качествами и поведением он быстро приобрел величайшее расположение Мария и солдат.

97. (1) Югурта, однако, потеряв Капсу и другие укрепленные и важные для него места, а к тому же и немало имущества, послал к Бокху гонцов с предложением поскорей привести свои войска в Нумидию, ибо настало время дать бой. (2) Узнав, что тот медлит и, колеблясь, взвешивает доводы в пользу войны и в пользу мира, Югурта снова, по обыкновению, подкупил подарками его приближенных, а самому мавру обещал третью часть Нумидии, если римляне будут выдворены из Африки или если война будет закончена без ущерба для его царства. (3) Соблазнившись такой наградой, Бокх с многочисленным войском присоединяется к Югурте.

Объединив войска, они, когда оставалась едва десятая часть дня[606], нападают на Мария, уже направлявшегося на зимние квартиры[607]; они решили, что в случае поражения наступавшая ночь послужит им защитой, если же они победят, то не будет помехой, так как они знают местность; напротив, римлянам в обоих случаях темнота создаст большие затруднения. (4) Не успел консул[608] узнать от многих людей о приближении врагов, как они уже появились, и прежде чем войско успело построиться или хотя бы сложить поклажу в одно место, словом, прежде чем оно смогло услышать сигнал или слова приказа, всадники — гетулы и мавры — не строем и не в каком-либо боевом порядке, а группами, будто собравшимися по воле случая, налетают на наших. (5) А те, испытав страх от неожиданности, но все же помня о своей доблести, либо брались за оружие, либо защищали других солдат, бравшихся за оружие; некоторые вскакивали на лошадей, мчались навстречу врагам; битва стала больше напоминать схватку с разбойниками, чем сражение: без знамен, не соблюдая строя, всадники вперемешку с пехотинцами, одни отступали, другие погибали; на многих, бившихся отчаянно, нападали сзади; ни доблесть, ни оружие не защищали надежно наших солдат, так как неприятель имел численный перевес. Наконец, римляне, как ветераны [и потому опытные воины], так и новобранцы, если местность или случай им позволяли соединиться, стали смыкаться в кольцо и таким образом, будучи прикрыты со всех сторон и сохраняя построение, выдерживали натиск врага.

98. (1) Но и в этом столь сложном положении Марий не испугался, не пал духом, но во главе своей турмы[609], составленной не столько из самых ему близких людей, сколько из наиболее храбрых, появлялся всюду и то приходил на помощь дрогнувшим, то нападал на врагов там, где они отбивались сплоченной массой, помогал солдатам лично, потому что при таком беспорядке отдавать приказы он не мог. (2) Вот и окончился день[610], но варвары ничуть не ослабляли своего натиска и, как им велели их цари, сочтя ночь благоприятной для себя, нападали еще более яростно. (3) Тогда Марий, исходя из обстоятельств, принимает решение и, дабы его войско имело возможность отступить, занимает два расположенных рядом холма — один, недостаточно большой для устройства лагеря, но с источником, богатым водой, другой более удобный, так как, высокий и в значительной части обрывистый, не требовал значительных укреплений. (4) Марий приказывает Сулле со всадниками провести ночь у источника, а сам, поскольку враги пребывали в таком же беспорядке, постепенно собирает солдат, рассеявшихся по полю, и ускоренным шагом уводит их вверх на холм. (5) Трудность позиции вынуждает царей отказаться от сражения, но все же они не разрешают своим солдатам отходить; окружив оба холма крупными силами, они располагаются в большом беспорядке. (6) Разведя много костров, варвары большую часть ночи, по своему обыкновению, ликовали, орали, и их воинственные полководцы считали себя победителями, раз они не обратились в бегство. (7) Все это в потемках с высоты было хорошо видно римлянам и весьма ободряло их.

99. (1) Неопытность врагов придала Марию уверенность, и он приказал соблюдать полное молчание и даже, по обыкновению, не трубить смену ночной стражи[611]. На рассвете, когда уставшие враги заснули, он распорядился, чтобы часовые, как и трубачи когорт, турм и легионов[612], разом затрубили, а солдаты подняли крик и выскочили из ворот лагеря. (2) Мавры и гетулы, внезапно разбуженные незнакомыми им и страшными звуками, не смогли ни бежать, ни вообще что-либо сделать. (3) Шум, крики, отсутствие какой-либо помощи во время нашего нападения, суматоха и смятение привели их в ужас, почти лишив рассудка. В конце концов все они были рассеяны и обращены в бегство; было захвачено много оружия и воинских знамен, и погибло в этом сражении больше людей, чем во всех предыдущих, ибо сон и небывалый страх помешали бегству.

100. (1) Затем Марий продолжил переход на зимние квартиры: чтобы обеспечить лучшее снабжение войск, он решил провести зиму в приморских городах. Однако победа не сделала его ни беспечным, ни заносчивым, и двигался он в боевом порядке[613] — точно так же, как если бы находился на виду у врага. (2) Сулла с конницей шел справа, слева — Авл Манлий с пращниками и лучниками, а также когортами лигурийцев. Возглавляли и замыкали войско манипулы легкой пехоты под командой трибунов. (3) Перебежчики, которыми Марий дорожил меньше всего и которые лучше всех знали местность, следили за передвижением противника. В то же время консул, как будто у него не было помощников, сам наблюдал за всем, появлялся всюду, хвалил или укорял каждого, кто этого заслуживал. (4) Будучи при оружии и предельно внимательный сам, он того же требовал от солдат. С той же осмотрительностью, с какой он двигался, он укреплял лагерь, ставил когорты легионеров на страже у ворот, располагал вспомогательную конницу перед лагерем, кроме того, расставлял солдат в укреплениях на валу, сам обходил посты — не столько из недоверия к тому, как будут выполняться его приказания, сколько для того, чтобы солдаты охотнее переносили тяготы, которые с ними разделяет их полководец. (5) И действительно, Марий тогда, как и вообще в течение всей Югуртинской войны, поддерживал дисциплину в войске, не столько прибегая к наказаниям, сколько обращаясь к совести солдат. Многие объясняли это его стремлением к популярности, другие — тем, что суровая жизнь, к которой он привык с детства, и все то, что иные считают несчастьем, для него было удовольствием. Во всяком случае, дела государства он вершил честно и достойно — так же, как при самой строгой власти.

101. (1) На четвертый день недалеко от города Цирты одновременно отовсюду явились разведчики, и стало ясно, что враг близок. (2) Но так как они, возвратившись с разных сторон, сообщали все одно и то же, то консул, не зная, какой боевой порядок ему принять, остановился и выжидал, не изменив строя[614] и готовый отразить любое нападение. (3) Так что Югурта, разделивший свои силы на четыре части и рассчитывавший, что из всех его солдат хотя бы некоторые ударят по вражескому тылу, просчитался. (4) Тем временем Сулла, который первым вступил в соприкосновение с противником, ободрив своих всадников, построенных по турмам как можно теснее, сам вместе с другими напал на мавров; остальные не двигались с места, прикрывались от пущенных издалека дротиков и разили всех, кто вступал с ними в рукопашный бой. (5) Пока сражались конные, Бокх с пехотой, которую к нему привел сын его Волукс (задержавшись в пути, она не участвовала в первом сражении[615]), ударил в хвост римского войска. (6) Марий тогда находился в головных рядах, поскольку там были Югурта и его главные силы. Узнав о прибытии Бокха, нумидиец с небольшим отрядом незаметно поворачивает в сторону наших пехотинцев. Там он на латинском языке — ибо под Нуманцией он научился говорить на нем — закричал, что наши солдаты сражаются напрасно, ибо он только что собственной рукой убил Мария; одновременно показывал им окровавленный меч, которым он яростно разил наших пехотинцев. (7) Услышав и увидев это, наши солдаты испугались, не столько поверив этому известию, сколько в ужасе от самой этой возможности, а варвары воспряли духом и стали еще яростнее нападать на потрясенных римлян. (8) Последние уже были готовы обратиться в бегство, когда Сулла, разгромив тех, на кого он напал, возвратившись, ударил маврам во фланг. (9) Бокх тотчас же повернул войско. Югурта же, старавшийся поддержать своих и не упустить уже почти достигнутую победу, был окружен всадниками и, после того как справа и слева были убиты окружавшие его солдаты, в одиночку прорвался под градом вражеских копий и дротиков. (10) Тем временем Марий, рассеяв вражескую конницу, поспешил на помощь своим, которых, как он узнал, уже теснили. (11) Наконец враг был разгромлен повсюду. Равнина, открытая взору, представляла собой ужасное зрелище: преследование, бегство, убийство, плен, поверженные лошади и люди; множество раненых, которые не в силах ни бежать, ни оставаться в покое — они только приподнимаются на миг и тотчас же падают; в общем, насколько мог охватить глаз, земля была усеяна стрелами, оружием, мертвыми телами, а между ними — повсюду кровь.

102. (1) После этого консул, теперь уже безусловный победитель, прибыл в Цирту, куда он вначале и направлялся. (2) Туда через пять дней после второго поражения варваров явились послы от Бокха и от его имени предложили Марию направить к царю двух надежных людей, с которыми он хочет обсудить нечто важное для него самого и для римского народа. Марий тотчас же приказал ехать Луцию Сулле и Авлу Манлию. (3) Хотя их и пригласил царь, они все же решили говорить перед ним первыми, чтобы склонить его к миру, если он его противник, и еще более побудить к нему, если он его желает. (4) И вот Сулла, которому Манлий, хотя и был старше, уступал в красноречии, кратко высказался так:

(5) «Царь Бокх! Для нас большая радость, что тебе, столь достойному мужу, боги внушили желание предпочесть наконец мир войне и не марать себя, наилучшего из людей, союзом с наихудшим из всех — Югуртой, и в то же время избавить нас от тяжкой необходимости в равной мере карать тебя за твои заблуждения и его за его гнусные преступления. (6) Кроме того, римский народ, поначалу слабый, предпочел искать себе друзей, а не рабов и решил, что безопаснее править людьми, подчиняющимися добровольно, а не по принуждению. (7) Тебе же наша дружба выгоднее любой другой, во-первых, потому, что мы находимся далеко и потому обиды с нашей стороны невозможны, а услуги могут быть такими же, как если бы мы были близко; во-вторых, потому что подданных у нас множество, друзей же ни у нас, ни у кого другого никогда не было достаточно. (8) О, если бы твои решения были такими же с самого начала! Ты, конечно, получил бы от римского народа благ намного больше, чем испытал зла. (9) Но поскольку большинством дел человеческих правит Фортуна, которой, очевидно, было угодно, чтобы ты на себе испытал и силу, и милость нашу, то теперь, когда она дозволяет это, поторопись и продолжай начатое. (10) У тебя много подходящих возможностей с легкостью загладить свои заблуждения исполнением своего долга. (11) Словом, запомни хорошенько: еще никто никогда не превосходил римского народа своими благодеяниями. Его военную мощь ты знаешь сам».

(12) Бокх отвечает на это миролюбиво и дружелюбно, пытаясь оправдать свои действия: он взялся за оружие не из вражды, а для защиты своего царства; (13) ибо та часть Нумидии, откуда он вытеснил Югурту, стала ему принадлежать по праву войны[616], и он не мог допустить, чтобы Марий опустошал ее; кроме того, когда он раньше отправлял послов в Рим, ему было отказано в дружбе. (14) Но он не вспоминает о прошлом и теперь, если Марий позволит, готов направить послов к сенату. (15) Получив такую возможность, варвар, однако, снова изменил свои планы — по настоянию друзей, которых подкупил Югурта, узнав о поездке Суллы и Манлия и боясь того, что они готовили.

103. (1) Тем временем Марий, разместив войска на зимних квартирах, во главе вооруженных когорт и части конницы двинулся в пустыню, чтобы осадить царскую крепость, куда Югурта собрал всех перебежчиков, составив из них гарнизон. (2) Тогда Бокх снова передумал, то ли хорошенько поразмыслив над тем, что случилось с ним в двух сражениях, то ли послушавшись друзей, которых Югурте не удалось подкупить; из множества приближенных он выбрал пятерых — людей выдающегося ума и испытанной верности. (3) Он велит им ехать к Марию, а затем, если тот согласится, — в Рим, чтобы вести переговоры и на любых условиях заключить мир. (4) Они тотчас же выезжают на римские зимние квартиры, но по пути их захватывают и грабят разбойники-гетулы. Испуганные, лишенные знаков своего достоинства[617], они предстают перед Суллой, которого консул, отправляясь в поход, оставил в качестве пропретора[618]. (5) Сулла не обошелся с ними как с вероломными врагами, чего они заслуживали, но принял их с почетом и благожелательно, так что варвары пришли к выводу, что слухи об алчности римлян неверны и что Сулла, столь добрый к ним, их друг. (6) Ибо даже тогда подкуп многим не был известен, и щедрым считался только тот, кто в то же время был и благожелателен, всякий дар приписывали доброте. (7) Итак, они сообщают квестору о поручении Бокха, просят его быть их покровителем и советчиком и в то же время превозносят могущество, честность, величие своего царя и многое другое, что, по их мнению, либо полезно римлянам, либо может снискать их благоволение. После того как Сулла все обещал им и научил, как им говорить перед Марием и как перед сенатом, они около сорока дней провели в ожидании в римском лагере.

104. (1) Осуществив свой замысел и возвратившись в Цирту, Марий, узнав о прибытии послов, приказывает им приехать вместе с Суллой; он вызывает также претора Луция Беллиена[619] из Утики, а также всех находящихся в Африке представителей сенаторского сословия и обсуждает с ними предложения Бокха[620]. (2) Послам разрешают съездить в Рим. С их просьбой установить на это время перемирие Сулла и большинство присутствовавших согласились; кое-кто, правда, высказался более сурово, разумеется, в неведении дел человеческих, столь неверных, непостоянных и всегда превратных. (3) Итак, мавры добились своего, и трое из них выехали в Рим в сопровождении Гнея Октавия Русона[621], который, будучи квестором, доставил в Африку жалованье; двое же возвратились к царю. Бокх с радостью узнал от них обо всем, а особенно о доброте и расположении Суллы. (4) А в Риме послам царя, умолявшим сенат простить Бокха, впавшего, по их словам, в заблуждение и оказавшегося жертвой преступления Югурты, на их просьбу о дружбе и союзе был дан такой ответ:

(5) «Сенат и римский народ склонны помнить и оказанную им услугу, и нанесенное оскорбление. Но Бокха, раз он раскаивается в своем проступке, они прощают. Союза и дружбы он будет удостоен, когда заслужит их»[622].

105. (1) Узнав об этом, Бокх письмом попросил Мария прислать к нему Суллу, чтобы в соответствии с его полномочиями обсудить общие дела. (2) Сулла выехал под охраной всадников, пехотинцев и балеарских пращников; кроме того, с ним отправились лучники и пелигнская когорта с легким вооружением[623], допускавшим более быстрое передвижение и все-таки защищавшим от легкого наступательного оружия врагов не хуже, чем всякое другое. (3) На пятый день пути на открытой равнине неожиданно появляется Волукс, сын Бокха, с тысячью всадников, не более, которые скачут как попало, не соблюдая порядка, и у Суллы и всех его спутников создается впечатление, что их гораздо больше и намерения их враждебны. (4) И вот каждый готовится к бою, проверяет оборонительное и наступательное оружие, собирается с духом; надежда пересиливала страх, так как победители столкнулись с теми, кого уже не раз побеждали. (5) Тем временем всадники, посланные на разведку, доносят, что все спокойно, как и было на самом деле.

106. (1) Волукс, приблизившись, приветствует квестора и говорит, что послан отцом, то есть Бокхом, навстречу римлянам и для их охраны. Затем в течение этого и следующего дня они вместе совершают переход, без всяких опасений. (2) Потом, когда они разбили лагерь и уже вечерело, мавр вдруг прибежал к Сулле, встревоженный, изменившийся в лице, и сказал, что, по сведениям разведчиков, Югурта близко; тут же настоятельно советовал Сулле ночью тайно бежать вместе с ним. (3) Тот гордо отвечает, что не страшится нумидийца, столько раз терпевшего поражение от римлян; он полностью уверен в мужестве своих солдат, и даже если гибель неизбежна, он останется на месте, но не станет предавать тех, кем командует, и позорным бегством спасать свою ненадежную жизнь, которой он, быть может, вскоре лишится из-за болезни[624]. (4) Но совет Волукса выступить ночью он одобряет и тотчас же приказывает солдатам закончить обед, развести в лагере побольше костров, затем в первую ночную стражу выступить, сохраняя полное молчание. (5) Несмотря на всеобщую усталость после ночного перехода, Сулла с восходом солнца уже размечал место для лагеря, но тут всадники-мавры сообщили, что Югурта расположился впереди, на расстоянии около двух миль. (6) Когда наши узнали об этом, их охватил ужас — они подумали, что Волукс их предал и заманил в засаду. Кое-кто даже предлагал расправиться с ним и не оставлять безнаказанным столь тяжкое преступление.

107. (1) Но Сулла, хотя и сам держался того же мнения, все же ограждает мавра от насилия. Он убеждает своих сохранять мужество — ведь в прошлом горсть храбрецов не раз доблестно сражалась против полчищ врагов; чем меньше станут они щадить себя в битве, тем в большей безопасности будут, и никому из тех, кто взял оружие в руки, не подобает искать помощи у безоружных ног и, даже испытывая величайший страх, подставлять врагам незащищенное и незрячее тело[625]. (2) Затем, призвав Юпитера Величайшего в свидетели преступления и вероломства Бокха, Сулла приказал Волуксу, поступившему как враг, покинуть лагерь. (3) Тот со слезами на глазах умолял его не верить подозрениям: никакого злого умысла нет, скорее это хитрость Югурты, которому, очевидно, с помощью разведки стало известно передвижение Суллы; (4) впрочем, так как у Югурты нет крупных военных сил и в своих планах и средствах он зависит от его отца, то Волукс думает, что Югурта не решится напасть открыто, тем более что здесь есть свидетель — сам сын Бокха. (5) Поэтому он считает, что лучше на виду у всех пройти через лагерь Югурты, сам же он, либо послав мавров вперед, либо оставив их на месте, один пойдет вместе с Суллой[626]. (6) При столь трудных обстоятельствах совет этот был принят. Выступив немедленно, они появились столь неожиданно, что, пока Югурта испытывал сомнения и колебания, прошли невредимыми через его лагерь. (7) Через несколько дней они были у цели.

108. (1) При Бокхе в качестве ближайшего друга находился один нумидиец по имени Аспар, которого Югурта, узнав о приглашении, посланном Сулле, направил своим представителем[627] и для того, чтобы он незаметно разузнавал намерения Бокха; кроме того, там был Дамар, сын Массуграды, из рода Масиниссы, но по женской линии низкого происхождения (его отец родился от наложницы); мавр любил и высоко ценил его ум. (2) Не раз уже убедившись в его преданности римлянам, Бокх тотчас посылает его сообщить Сулле о своей готовности выполнить волю римского народа; что же касается переговоров, то пусть Сулла назначает день, место и время и не опасается посла Югурты[628]; в своих отношениях с Югуртой он, Бокх, нарочно все оставляет без перемен, чтобы легче было обсудить общие дела, иначе ему не уберечься от козней царя. (3) Сам-то я отлично знаю, что действия Бокха, надеждой на мир державшего одновременно в напряжении и римлянина и нумидийца и все время раздумывавшего, кого кому предать — Югурту ли римлянам или ему Суллу, определялись пунийской верностью[629], а не тем, в чем он заверял; пристрастие настраивало его против нас, опасения — в нашу пользу.

109. (1) Поэтому Сулла отвечает, что в присутствии Аспара он будет краток, а остальные переговоры будет вести тайно, один на один или в присутствии очень немногих. Тут же он объясняет, какой ответ хочет получить. (2) Когда все собрались, как он хотел, Сулла говорит, что прибыл от имени консула спросить Бокха, чего от него ждать — мира или войны. (3) Тогда царь, как ему было указано, просит Суллу снова приехать через десять дней, — по его словам, он еще ничего не решил, а тогда даст ответ. Затем оба они удалились, каждый в свой лагерь. (4) Но когда прошла большая часть ночи, Бокх тайно вызывает Суллу; каждого из них сопровождают лишь верные переводчики, да еще в качестве посредника — Дабар, человек безупречный и признанный ими обоими. Царь тотчас же начинает:

110. (1) «Никогда не думал, что мне, величайшему царю в этой стране и среди всех царей, каких я только знал, придется быть благодарным частному лицу[630]. (2) И, клянусь Геркулесом[631], до своей встречи с тобой, Сулла, я помогал многим — одним по их просьбе, другим по собственному почину, сам же не нуждался ни в чьей помощи. (3) Теперь, когда такой возможности нет (многих это обычно огорчает), я радуюсь. Пусть то, что я некогда нуждался в помощи[632], будет платой за твою дружбу, дороже которой для меня нет ничего. (4) Искренность мою легко проверить: мое оружие, людей, имущество — словом, все что угодно бери, пользуйся и, сколько бы ты ни прожил, никогда не думай, что я тебя до конца отблагодарил: чувство благодарности пребудет во мне всегда, и любое твое желание, которое станет мне известным, я выполню. (5) Ибо, как я полагаю, уступить в бою — для царя меньший позор, чем уступить в щедрости.

(6) Что же касается вашего государства, представителем которого ты прислан сюда, то послушай, что я тебе вкратце скажу. Сам я никогда не вел войны с римским народом и никогда не желал ее; я только поднял оружие для защиты своих границ[633]. (7) Отказываюсь от этого, раз таково ваше желание. Воюйте с Югуртой как хотите. (8) Сам я не перейду через реку Мулукку, которая была границей между мной и Миципсой, и не позволю Югурте переправиться через нее. Если ты попросишь меня еще о чем-нибудь, достойном меня и вас, ты не встретишь отказа».

111. (1) Насчет себя Сулла ответил кратко и сдержанно, о мире же и общих делах говорил подробно. Он объяснил царю, что сенат и римский народ, коль скоро они победили силой оружия, не сочтут, что его обещания заслуживают благодарности; он должен сделать что-нибудь такое, что явно будет на пользу им, а не ему. Именно это как раз и возможно — ведь Югурта в его руках. Если Бокх выдаст его римлянам, то они будут в величайшем долгу перед ним: они тогда даруют ему свою дружбу, союз и ту часть Нумидии, которой он теперь добивается.

(2) Царь сначала отказывался, ссылаясь на то, что ему мешают узы родства, свойства да и союзный договор; а кроме того, он опасается, что нарушение им честного слова оттолкнет от него его подданных, расположенных к Югурте и ненавидящих римлян. (3) Наконец, он уступает настояниям и обещает исполнить все, чего хочет Сулла. (4) Затем они сговариваются, как притвориться, будто они готовы заключить мир, в котором истощенный войной нумидиец крайне нуждался. Условившись таким образом, они расстаются.

112. (1) На следующий день царь вызывает к себе Аспара, посла Югурты, и говорит ему, что он через Дабара узнал от Суллы, что на определенных условиях[634] можно положить конец войне; поэтому пусть Аспар выяснит, каковы намерения царя. (2) Аспар с радостью выезжает в лагерь Югурты; затем, все выяснив у него, через восемь дней он спешит обратно к Бокху и сообщает ему, что Югурта готов исполнить все, что от него требуется, но не доверяет Марию, ибо раньше мир, который заключали римские полководцы, часто нарушался. (3) Но если Бокх думает об их общих интересах и установлении прочного мира, то пусть постарается, чтобы все собрались вместе будто бы для переговоров о мире, и там выдаст ему Суллу; когда в его власти окажется такой муж, вот тогда по постановлению сената или народа и будет заключен договор — ведь не оставят они в руках врага знатного человека, который стал жертвой не трусости, а своей преданности государству.

113. (1) После долгого размышления мавр в конце концов обещал сделать именно так, но колебался ли он для вида или искренне, мы так и не узнали — в большинстве случаев в своих желаниях цари столь же непостоянны, сколь и беспощадны, и часто противоречат сами себе. (2) Когда определили время и место встречи, Бокх вызывал к себе для переговоров о мире то Суллу, то посла Югурты, был приветлив с ними, обоим обещал одно и то же; они в равной мере радовались и были исполнены добрых надежд. (3) Но накануне дня, назначенного для переговоров, мавр собрал ночью друзей, но тут же отослал их, изменив первоначальное решение, и, говорят, долго размышлял в одиночестве, причем выражение его лица и глаз менялось вместе с настроением, что, разумеется, несмотря на его молчание, выдавало его тайные мысли. (4) Наконец, он все-таки велит позвать Суллу и, следуя своему плану, готовит засаду нумидийцу. (5) Когда наступил день и Бокху донесли, что Югурта неподалеку, он в сопровождении нескольких друзей и нашего квестора как бы в знак уважения выходит навстречу Югурте и поднимается на холм, превосходно видный всем, кто скрывался в засаде. (6) Нумидиец с большой свитой приближенных, как договорились — безоружных, поднимается туда же, и по данному знаку на него тотчас бросаются со всех сторон. (7) Спутников его перебили, Югурту в оковах выдали Сулле, и тот доставил его Марию[635].

114. (1) В это же время наши полководцы Квинт Цепион и Марк Манлий потерпели поражение от галлов[636]. (2) Вся Италия трепетала от страха. И тогда, и в наши дни римляне считали, что весь мир склоняется перед их доблестью, с галлами же они сражаются за свое существование, а не ради славы. Но вот приходит известие, что война в Нумидии закончена и что Югурту в оковах везут в Рим. Мария заочно избирают в консулы[637] и назначают ему провинцией Галлию; в январские календы он как консул с великой славой справил триумф. (4) И с этой поры все надежды на благополучие государства связывали с ним[638].