Сочинения

[МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН] ИНВЕКТИВА ПРОТИВ ГАЯ САЛЛЮСТИЯ КРИСПА

1. (1) Это действительно большое наслаждения, Гай Саллюстий, жить вполне сообразно со своими высказываниями и не говорить ничего столь непристойного, что ему не соответствовал бы твой образ жизни, — так, чтобы каждое твое слово было созвучно твоим нравам. Ведь тот, кто живет так, как ты, не может говорить иначе, чем ты, а жизнь того, чья речь столь нечиста, не бывает более нравственной.

К кому мне прежде всего обратиться, отцы сенаторы, с чего начать? Ведь на меня как на оратора возлагается тем более тяжкое бремя, чем более известен каждый из нас, так как, если я, отвечая этому хулителю, расскажу о своей жизни и действиях, то зависть опорочит мою славу; если же я покажу во всей наготе его поступки, нравы, всю его жизнь, то я впаду в тот же порок бесстыдства, в каком упрекаю его. Если это, быть может, задевает вас, то более справедливо, чтобы вы негодовали не на меня а на него, начавшего эту распрю. (2) Сам я приложу старания к тому, и чтобы мой ответ в мою защиту менее всего наскучил вам, и чтобы не показалось, что я его оболгал. Знаю, отцы сенаторы, что я, отвечая ему, не могу особенно надеяться на ваше внимание, так как вы знаете, что не услышите ни одного нового для вас обвинения против Саллюстия, но снова узнаете обо всех старых, которыми прожужжали уши и мне, и теперь вам, и ему самому. Но тем сильнее должны вы ненавидеть человека, который, даже начиная совершать поступки, не занимался пустяками, но встал на этот путь так, чтобы не уступать никому и самому не превзойти себя на протяжении всей остающейся ему жизни. (3) Поэтому он и стремится лишь к тому, чтобы, как свинья, кататься в грязи, с кем ему придется. Но он глубоко заблуждается. Ведь грязь жизни не смывают бесстыдством языка, но существует так сказать осуждение, какое каждый из нас слушаясь собственной совести, вынашивает против того, кто бросает честным людям ложные обвинения. И если окажется, что вы забыли, как он жил, то вы, отцы сенаторы, должны будете оценить его жизнь на основании не его слов, а его нравов. Я же постараюсь описать вам их как можно короче. И этот обмен репликами между нами не будет бесполезен для нас, отцы сенаторы! Ведь в большинстве случаев государство извлекает пользу из вражды между частными людьми, когда ни один гражданин не может скрыть, что он за человек.

2. (4) Так вот, прежде всего, раз Гай Саллюстий, следуя общепринятому правилу, спрашивает о предках каждого из нас, то я и попрошу его ответить мне: разве те, кого он поставил нам в пример — Сципионы и Метеллы, пользовались добрым именем и славой до того, как их деяния и безупречнейше прожитая жизнь возвеличили их в наших глазах? Если это положило началу их доброму имени и высокому положению, то почему не судить таким же образом обо мне, чьи деяния были славны, а жизнь прожита самым бескорыстным образом? Право, можно подумать, что ты, Саллюстий, произошел от тех людей. Будь это так, многие чувствовали бы теперь отвращение к твоей подлости. (5) Я же доблестью своей освещал путь своим предкам, так что они, если и не были известны ранее, памятью о себе обязаны мне; ты же своей жизнью, проведенной позорно, предков своих окутал густым мраком[821], так что они, если и были выдающимися гражданами, несомненно оказались забыты. Поэтому не попрекай меня тем, что у меня нет знаменитых предков; ведь для меня лучше быть славным собственными деяниями, чем зависеть от доброго имени предков и жить так, чтобы я сам был для своих потомков началом знатности и примером доблести. И мне не к лицу, отцы сенаторы, чтобы меня сравнивали с теми, кто уже ушел от нас и недосягаем для ненависти и неприязни; пусть меня сравнивают с теми, кто вместе со мной занимался одними и теми же делами государства. (6) Но допустим, что я, стремясь к почестям, был чересчур честолюбив (речь идет не о том, чтобы добиваться расположения народа — здесь я признаю себя первым, — но о том пагубном противозаконном домогательстве, в котором Саллюстий шел впереди других), или при исполнении должностей, наказывая преступников, так суров, или защищая государство так бдителен. Защиту эту ты и называешь проскрипцией, конечно, потому, что не один из подобных тебе не жил в безопасности в Городе; но насколько лучше было бы для государства, если бы ты плоть от плоти преступных граждан, был к ним причислен! (7) Или я тогда неправильно написал: «Меч, перед тогой склонись!» — я, который в тогу облаченный, уничтожил взявшихся за оружие, а миром — войну? Или я солгал, написав: «О, счастливый Рим, моим консулатом творимый!» — я, который пресек столь страшную междоусобную войну и потушил пожар в стенах города?[822]

3. И тебе, ничтожнейший человек, самому не стыдно ставить мне в вину то, что ты в своей «Истории» считаешь для меня славным?[823]

Что постыднее — лгать в своих писаниях или в речах перед этим собранием? Что касается твоей клеветы на мою раннюю молодость, то я, по моему мнению, столь же далек от бесстыдства, сколь ты от стыдливости. (8) Но зачем продолжать мне свои жалобы на тебя? Какую ложь считаешь позорной ты, который осмелился — словно это порок — красноречием моим попрекнуть меня, в чьей судебной защите ты, преступник, всегда нуждался? Или, по твоему мнению, кто-нибудь может стать выдающимся гражданином, не овладев этим искусством и этой наукой? Или, по-твоему, существуют какие-то иные первоосновы, иная колыбель для доблести, питающие умы людей в их жажде славы? Но совсем не приходиться удивляться, отцы сенаторы, если человек, который — сама праздность и развращенность — удивляется этим занятиям, как чему-то новому и беспримерному.

(9) Что же касается твоего беспримерного бешенства, с каким ты столь нагло напал на мою жену и дочь, которые как женщины, обходились без мужчин легче, чем ты как мужчина — без мужчин, то ты поступил как достаточно ученый и искушенный человек. Ведь ты надеялся на то, что я не воздам тебе тем же и не стану, в свою очередь оскорблять твоих родных: ты один даешь мне для этого достаточно пищи, и у тебя в доме нет ничего такого, что было бы гнуснее тебя самого. Но ты глубоко заблуждаешься, решив, что навлечешь на меня ненависть из-за моего имущества, которого у меня много меньше, чем я достоин иметь. О, если бы у меня не было даже такого, какое есть! И было бы лучше, если бы мои друзья остались в живых, вместо того, чтобы я разбогател благодаря их завещаниям![824]

(10) Это я — беглец, Гай Саллюстий? Перед яростью плебейского трибуна отступил я: предпочел принять удар судьбы на себя, но не быть для всего римского народа причиной гражданских раздоров. Но после того, как год вакханалий[825] в государстве закончился и все то, что он привел в волнение, благодаря миру и тишине, то, когда наше сословие меня призывало и само государство собственноручно возвращало меня из изгнания, я вернулся. Этот день, если сравнить его со всей моей остальной жизнью, во всяком случае для меня наиболее важен, когда вы все и римский народ, собравшийся толпами приветствовали меня при моем прибытии. Столь высоко оценили они меня, беглеца, наемного защитника в суде!

4. (11) И неудивительно, клянусь Геркулесом, если я всегда считал справедливым всеобщее дружеское отношение ко мне. Ибо не прислуживал я одному человеку частным образом и не поступал к нему [в кабалу[826]], но насколько каждый радел о благополучии государства, настолько он был мне либо другом, либо противником. Сам я ничего так не хотел, как торжество мира[827]. Многие поддержали наглые выступления частных людей, я же боялся одних только законов; многие хотели, чтобы их оружие внушало страх, я же всегда хотел обладать властью только для вашей защиты; многие, положившись на свою власть, полученную ими от вас, злоупотребили против вас своими силами. Поэтому и неудивительно, если я поддерживал дружеские отношения только с теми, кто неизменно был другом государству. (12) И я не раскаиваюсь ни в том, что я по просьбе Ватиния, привлеченного к суду, обещал ему свою защиту, ни в том, что обсуждал заносчивость Сестия, ни в том, что осудил долготерпение Бибула, ни в том, что благожелательно отнесся к доблестным действиям Цезаря. Ведь это были похвалы выдающемуся гражданину, и притом высказанные один раз. Если ты ставишь их мне в вину, то твою опрометчивость осудят, но меня в проступках не обвинят. Я сказал бы больше, если бы мне понадобилось выступить с разъяснениями пред другими людьми, а не перед вами, отцы сенаторы, которые были советчиками во всех моих действиях. Но нужны ли слова, когда свидетельствуют сами действия?

5. (13) Теперь чтобы вернуться к тебе, Саллюстий! — не стану я говорить о твоем отце, который, если даже и никогда в жизни и не совершил проступков, все-таки, породив такого сына, как ты не смог бы нанести государству большего ущерба. И если сам ты совершил в детстве какой-то проступок, то я не стану рассуждать о нем — дабы не показалось, что я обвиняю твоего отца, который в те времена обладал высшей властью над тобой[828], — но рассмотрю, как ты провел свою раннюю молодость; из описания ее легко будет понять, как своевольное дитя с возрастом превратилось в бесстыдного и наглого юношу. После того, как бездонную не могли уже насытить доходы от торговли бесстыднейшим телом и ты уже был не в таких летах, чтобы терпеть все, чего захотелось бы другому[829], ты стал предаваться безудержным страстям, чтобы то, чего ты был лишен сам, испробовать на других. (14) Таким образом, отцы сенаторы, нелегко подсчитать, больше ли он приобрел или потерял, используя части тела, которых, по чести говоря, не назовешь. Свой отчий дом он еще при жизни отца, к своему великому позору, назначил к продаже. Может ли кто-нибудь усомниться в этом, что он довел до смерти того, чьим имуществом он уже ведал как наследник еще до его смерти? И ему не стыдно спрашивать меня кто живет в доме Публия Красса, когда сам он не может ответить, кто живет в его отчем доме! «Но он — клянусь Геркулесом! — впал в ошибку по неопытности, свойственной молодости; впоследствии он исправился». Это не так. Он вступил в нечестивое сообщество Нигидия[830]. Дважды оказавшись на скамье подсудимых, он был в безнадежном положении, но выпутался из него; однако при этом каждый признал, что судьи преступили клятву, а не то, что он был невиновен. (15) Достигнув первой почетной должности — он отнесся с презрением к этому вот месту и к нашему сословию, доступ в которое открылся также и для него, тяжко опозорившегося человека. И вот, боясь, что его поступки останутся для вас тайной, он, хотя его и поносили все отцы семейств, признался вам в совершенном им прелюбодействе[831] и не покраснел, глядя вам в глаза.

6. Живи, как тебе угодно, Саллюстий; делай, что́ захочешь; достаточно и того, что ты один сознаешь свои преступления. Не попрекай нас нашей властью и непомерной сонливостью; мы тщательно оберегаем целомудрие своих жен, но не настолько бдительны, чтобы уберечься от тебя: твоя наглость сильнее наших стараний. (16) Могло ли бы какое-нибудь позорное деяние или высказывание, отцы сенаторы, остановить этого вот человека, не постыдившегося сознаться перед вами в своем прелюбодействе? И если бы я не захотел отвечать тебе насчет тебя и, на основании закона, публично прочитал замечание цензоров Аппия Клавдия и Луция Писона[832], неподкупнейших мужей, то разве я не навеки заклеймил бы тебя позором, смыть который не смогла бы вся остающаяся тебе жизнь? Впрочем, после памятного нам составления списка сенаторов[833] мы не видели тебя ни разу, разве только тогда, когда ты устремился в тот лагерь, куда уже стекались все подонки государства[834]. (17) Но того же Саллюстия, который в мирное время не был даже сенатором, после того как государство было сокрушено оружием, победитель, вернувший изгнанников, возвратил в сенат, предоставив ему квестуру[835]. Должность эту он исполнял, продавая все, что только находило покупателя; он считал справедливым и правильным все, что ему хотелось совершить, и мучил людей так, как должен бы делать человек, получивший эту должность как добычу. (18) По окончании квестуры он, дав большие деньги людям, которые вели такой же образ жизни, уже стал одним из членов этой шайки. Ведь Саллюстий был на той стороне, где, словно в пучине, собрались все порочные люди. Сколько бы ни было бесстыдных людей, развратников, паррицид, святотатцев, несостоятельных должников в Городе, муниципиях, колониях, во всей Италии, они там оседали, словно в морских заливах. Это были и те, кто утратил свое имя, и известнейшие люди, ни к чему не годные в лагере, славящиеся разве только разнузданностью своих пороков и жаждой переворота.

7. (19) «Но ведь он, став претором, проявил умеренность и воздержанность». — Не разорил ли он, управляя Нижней Африкой, свою провинцию так, что испытания, каким наши союзники подверглись во времена мира, превзошли все то, что они претерпели и чего ожидали во время войны? Откуда выкачал он столько, сколько смог либо перевести путем кредитных операций, либо втиснуть в трюмы кораблей? Столько, повторяю, он выкачал, сколько захотел. Чтобы не отвечать перед судом, он сговаривается с Цезарем за 1200000 сестерциев[836]. Если какое-нибудь из этих обвинений ложно, опровергни его перед этими вот людьми: на какие средства ты, который еще недавно не смог выкупить даже дом отца, вдруг, разбогатев словно во сне, приобрел сады, стоившие огромных денег[837], усадьбу Гая Цезаря в Тибуре и другие владения? (20) И ты не поколебался спросить, почему я купил дом Публия Красса, когда сам ты — давнишний собственник усадьбы, недавно принадлежавшей Цезарю! Повторяю, не проев, а сожрав отцовское имущество, какими же путями недавно достиг ты такого изобилия и такого богатства? И право, кто назначил бы своим наследником тебя, которого никто не считает даже своим достаточно уважаемым другом, разве только это человек, подобный тебе?

8. Но ты, клянусь Геркулесом, скажешь, что выдающиеся деяния твоих предков тебя возвышают. Независимо от того, им ли ты подобен или они тебе, к вашей общей преступности прибавить нечего. (21) Но, если не ошибаюсь, твои почетные должности делают тебя заносчивым. Ты, Гай Саллюстий, думаешь, что дважды быть сенатором и сделаться претором то же самое, что дважды быть консуляром и дважды справить триумф?[838] Быть чистым от всяких пороков должен тот, кто собирается обвинять другого. Только тот говорит дурно, кто не может выслушать правду. Ты же, прихлебатель за всеми столами, в ранней молодости наложник во всех спальнях и там же впоследствии прелюбодей, — пятно позора для любого сословия и напоминание о гражданской войне. (22) И право, что может быть тяжелее для нас, чем видеть тебя невредимым в этом собрании? Перестань же наглейшим образом преследовать честных людей перестань быть во власти недуга бесстыдства, перестань по себе судить о каждом из нас. При нравах своих ты приобрести друга не можешь; ты, видимо, хочешь иметь недруга. Я заканчиваю, отцы сенаторы! Я часто видел, что те, кто открыто сказал о низких поступках других людей, слушателей своих оскорбляли сильнее, чем их оскорбляли те, кто их совершил. Мне же стоит принимать во внимание не то, что Саллюстий по всей справедливости должен выслушать, но то, что я по чести могу высказать.