Сочинить детективчик

Глава тринадцатая. В МЕЖСЕЗОНЬЕ

«Введение в России суда присяжных поначалу было воспринято в правоохранительных органах не то чтобы совсем равнодушно, но и без особенного интереса. Ну, очередная показуха: цивилизуемся, вот и суд присяжных у нас теперь есть, все, как на демократическом Западе. Но когда вердиктом присяжных были оправданы несколько явных преступников, в прокурорских кругах забеспокоились. Между обвинителем и судьей всегда существовало взаимопонимание. Судья изначально был склонен встать на сторону прокурора, мог отклонить без объяснения ходатайства и доводы защиты. Обвинительный приговор был нормой, оправдательный воспринимался как серьезный прокол следствия. Как так, столько времени держали человека в СИЗО и не сумели получить убедительных доказательств его вины?

С появлением суда присяжных ситуация изменилась. Прокуратура уже не могла рассчитывать, что судья закроет глаза за мелкие ошибки следствия, не меняющие существа дела. Защита апеллировала не к судьям, а к присяжным, и всегда находила у них отклик. Опытный адвокат мог раздуть любую недоработку следователей и поставить под сомнение все обвинение.

Дело по обвинению Рогова в убийстве художника Егорычева подпадало под юрисдикцию суда присяжных, и это заставляло Авдеева и Мартынова быть внимательными ко всем мелочам. Само дело представлялось Мартынову достаточно ясным. Посмотрев пленку, Рогов явился к Егорычеву и после какого-то разговора (две наполненные, но не выпитые рюмки „Хеннесси“) застрелил его. „Находясь в состоянии аффекта“. Потом ужаснулся тому, что сделал, вложил пистолет в руку Егорычева и постарался придать случившемуся вид самоубийства. Но не в том он был состоянии, чтобы предусмотреть все детали, инсценировка получилась топорной, неубедительной.

На первом допросе в Таганской прокуратуре Рогов не отрицал, что в день смерти Егорычева приехал к нему в дом на Больших Каменщиках и потребовал, чтобы он оставил его жену в покое.

— Как вы узнали, где он живет? — спросил Мартынов.

— Узнал. Это было нетрудно.

— Следили за ней?

— Да, следил. Она стала часто уезжать из дома, возвращалась в странном состоянии. Мне это показалось подозрительным.

— Кому вы заказали видеосъемку?

— Меня вывели на этого человека. Он не назвался. Мы встретились на Манежной площади. Я передал ему аванс и адрес. Через месяц он позвонил и сказал, что заказ выполнен.

— Вы приехали к Егорычеву. Отсюда подробнее. Как он вас встретил?

— Он был в подавленном состоянии, но держался нагло, развязно. Предложил выпить. Я, разумеется, отказался.

Вмешался Авдеев:

— Отпечатки ваших пальцев оказались на золотой зажигалке, которая была обнаружена при обыске в квартире Егорычева. Как они там появились?

— Не понимаю, почему вас это интересует.

— И все-таки?

— Я заметил зажигалку на столе. Когда-то я подарил ее Ирине. Она сказала, что потеряла ее. Я повертел зажигалку в руках и спросил Егорычева, откуда у него эта вещь. Он ответил: подарила любовница. Я бросил зажигалку на стол и больше к ней не прикасался.

— Как отреагировал Егорычев на вашу просьбу оставить Ирину Александровну в покое?

— Как грязный подонок. Заявил, что он никогда никому не навязывается, но не в его правилах отказывать женщинам, тоскующим о любви. Не в его правилах! У нас, оказывается, есть правила!

— Чем закончился разговор?

— Ничем. Я понял, что еще немного — и задушу этого мерзавца собственными руками. Я молча встал и ушел.

— Вы захлопнули за собой дверь?

— Не помню. Это имеет значение?

— Имеет. Утром соседка увидела приоткрытую дверь в квартиру Егорычева, заглянула и обнаружила труп. Приоткрытая дверь может свидетельствовать и о другом, гораздо более важном. Почему хозяин не запер за гостем дверь? Потому что он не мог этого сделать. Потому что он уже был трупом.

Рогов долго молчал, потом устало сказал, безразлично пожав тяжелыми плечами:

— Не вижу смысла в продолжении разговора. Вы убеждены, что Егорычева убил я. Не знаю, чем поколебать вашу убежденность.

— Это не разговор, это допрос, — поправил Авдеев. — Вы имеете право не отвечать на наши вопросы. Но если отвечаете, хотелось бы, чтобы говорили правду.

— Я говорю правду.

— Бросьте, Рогов! Вы пришли к Егорычеву и потребовали, чтобы он оставил вашу жену в покое? Детский сад. Чего вы ожидали от него услышать кроме того, что услышали? Трудно это было заранее предположить? Вы угрожали ему?

— Нет.

— Предлагали деньги?

— Нет.

— А почему? Он мог клюнуть.

— Я об этом даже не думал. Как бы я после этого смотрел на жену?

— А как вы сейчас на нее смотрите?

— Я не желаю отвечать на этот вопрос.

— Не отвечайте. Значит, угрожать вы не угрожали, денег не предлагали. Зачем же вы к нему приходили? Вот зачем — пристрелить его. И вы это сделали. Скажу не для протокола. По-человечески ваш поступок понятен. Даже вызывает уважение. Не знаю, как бы мы с Мартыновым поступили на вашем месте. Может быть, хватило бы благоразумия. А может, и нет.

Виновным Рогов себя не признал. При дальнейших допросах в СИЗО „Матросская тишина“, которые проводил Мартынов, стоял на своем. Да, приходил к Егорычеву поговорить как мужчина с мужчиной. Да, уже тогда понимал, что разговор ни к чему не приведет, но чувствовал, что должен что-то сделать. Не мог бездействовать. Бездействие было бессилием — угнетающим, унизительным.

— Скажите, Рогов, как мы поняли, вы не сообщили Ирине Александровне о том, что знаете. Знаете все, — нашел Мартынов обтекаемую формулировку.

— Нет.

— Почему?

— Очень трудный вопрос.

— Если не хотите, можете не отвечать.

— Дело не в том, хочу я или не хочу. Не знаю, что ответить. Сказать ей то, что я знаю… что я знаю все — за этим должно последовать какое-то решение. У меня нет решения. В том, что произошло, есть и моя вина. Есть, есть, не спорьте, — повторил Рогов, хотя Мартынов и не собирался спорить. — Ее появление в моей жизни я воспринял как неожиданный подарок судьбы. И отнесся к ней как к подарку — которым можно любоваться, которому можно радоваться. Как к игрушке. А она не игрушка. Наверное, я был плохим мужем. Зарабатывать деньги, чтобы семья ни в чем не нуждалась — это я умел. И думал, что этого достаточно. Нет, мало. К сожалению, такие простые вещи начинаешь понимать слишком поздно. — Рогов невесело усмехнулся. — Ну вот, я попался на уловку о злом и добром следователе. Авдеев злой следователь, вы добрый. Невольно тянет на откровенность.

— Оставьте, нет добрых и злых следователей, — отмахнулся Мартынов. — У следователя только одна задача — установить правду. У Авдеева нет сомнений в том, что вы убили Егорычева. У меня еще есть. Не могу поверить, что такой организованный, со здоровой психикой человек мог так сорваться. Но в жизни бывает всякое.

— Вы как будто извиняетесь, что разговариваете со мной по-человечески. Не извиняйтесь, я это ценю. Мне совершенно не с кем поговорить. В камере меня уважают, считают крутым мужиком. Но я вдруг понял, что и на воле нет человека, к которому я мог бы прийти и выложить душу. А ведь были друзья, были. Куда они подевались? Остались на своих коммунальных кухнях, не вписались в рынок. Я вписался. И перестал принадлежать себе. Бизнес диктовал круг и содержание общения. Даже на загородные пикники приглашал не приятных мне людей, а тех, кто был так или иначе полезен делу. И вот — один. Что за странная логика жизни! Я иногда думаю, что мне полезно будет посидеть лет пять. Или сколько мне отвесят присяжные за убийство…

— Которого вы не совершали? — уточнил Мартынов.

— Да, которого не совершал. Но я не могу этого доказать. Может быть, лагерь поможет мне вернуть прежнее отношение к жизни, которую я не ценил и так бездарно растратил.

— Поговорим о другом, — сменил тему Мартынов. — Ирина Александровна осаждает следователя Авдеева просьбами разрешить ей свидание с вами. Законом это запрещено. До приговора суда свидания даже с ближайшими родственниками не допускаются. Но я могу это устроить. Скажем, под видом очной ставки. Это не будет нарушением закона.

— Нет, — сказал Рогов. — Нет, не нужно.

— Вы не хотите видеть жену?

— Не могу. Не представляю, как посмотрю ей в глаза. Я к этому не готов.

— Значит, нет? — повторил Мартынов.

— Нет.

— Как скажете…

Позже, вспоминая, что и почему он делал, Мартынов казался себе человеком, который забыл, куда идет, зачем идет, который в состоянии рассеянности смотрит на окружающее и решительно не понимает, что ему нужно. Выручала инерция дела, следственный конвейер. Положено отправить обвиняемого Рогова в Институт Сербского на психиатрическую экспертизу на предмет установить, находился ли он в момент совершения преступления во вменяемом или в невменяемом состоянии? Положено. Отправили, хотя Мартынов почти не сомневался, каким будет заключение экспертов. Положено вызвать на допрос в качестве свидетельницы жену

Рогова. Положено. А раз так, нечего и думать.

Он вызвал Ирину Рогову повесткой на 11 утра в свой кабинет на Петровке, который делил с двумя сослуживцами. В ожидании ее стоял у окна — рослый, в сером пиджаке букле и сером, под горло свитере, с сонным лицом. Рассеянно смотрел, как под свежим мартовским солнцем сверкающими лужами истекают сугробы, как чернеет на высоком мраморном пьедестале бюст Дзержинского, установленный во внутреннем дворе Петровки стараниями генерала, первого замначальника МУРа. Это было единственное заметное деяние генерала, никаких других изменений в Московском уголовном розыске не чувствовалось. МУР был слишком громоздкой, слишком инерционной системой, чтобы один человек, даже в больших чинах, мог в ней что-то изменить.

Ирина опаздывала. В 11 ее не было, в 11.15 не было. Мартынов хмурился. Опоздание нарушало его планы. Он договорился с сослуживцами, что они найдут себе на пару часов какие-нибудь другие дела и дадут ему возможность допросить свидетельницу наедине. От двух часов осталось полтора, когда в дверь постучали и всунулась Ирина:

— Можно?

Она была с непокрытой головой, волосы собраны на затылке в тяжелый золотой узел, лицо без косметики казалось совсем юным, девчоночьим. Потертый китайский пуховик и джинсы с кроссовками делали ее похожей на студентку.

— Извините, опоздала. Возила передачу Алексею. Жуткие очереди, в семь утра я была уже пятьдесят первой.

— Проходите, раздевайтесь. — Мартынов помог ей снять пуховик. Заметил: — По вашему виду не скажешь, что вы жена богатого человека.

— Не в песцах же туда идти! Когда первый раз пошла, не подумала, натерпелась позору. На меня смотрели как на шлюху. Столько горя у людей! И вы во всем этом варитесь. Не тяжело?

— Такая работа… Присаживайтесь. Объясняю ваши права…

— Вы уже объясняли. Ответственность за отказ от дачи показаний, за дачу ложных показаний. Не повторяйтесь.

— Нет. Вы можете отказаться от дачи показаний на мужа. Можете врать мне что угодно, и никакой ответственности не понесете.

— Чем вызвано такое изменение правил?

— Рогов был подозреваемым. Сейчас обвинение предъявлено.

— В чем его обвиняют?

— В том же, в чем и подозревали. В убийстве Егорычева.

— Он не убивал Егорычева!

— Помогите мне это доказать. Пока все свидетельствует против вашего мужа. Главное — пистолет. Если его не принес Рогов, как он мог оказаться у вашего любовника?

— Не знаю.

— Рогов утверждает, что хранил пистолет в загородном доме в ящике письменного стола. Егорычев бывал в вашем загородном доме?

— Ну вот еще! С какой стати?

— Бывал или не бывал?

— Нет, никогда.

— Нет так нет… Ирина Александровна, я сейчас покажу вам видеозапись, которая делалась в течение месяца в квартире Егорычева. Мне хочется знать, что вы об этом думаете.

Мартынов сунул кассету в видеодвойку, которую заранее принес из кабинета начальника отдела, пультом включил воспроизведение и отошел к окну, чтобы не смущать свидетельницу своим присутствием. Он видел пленку всего один раз на квартире Авдеева, но хорошо помнил, что происходит на экране.

— Остановите! — уже через минуту закричала Ирина. — Немедленно выключите! Я не могу на это смотреть!

„Смотреть ты не можешь, а участвовать можешь. Сука“, — с неожиданной злобой подумал Мартынов, пультом останавливая запись на паузе.

— Откуда у вас эта пленка?

— Видеокассета была изъята при обыске из сейфа вашего мужа в его офисе.

— Значит, он…

— Да, смотрел, если вы это хотите спросить. Возможно, не один раз.

— Я пропала.

И снова Мартынов ощутил злобное раздражение против этой куклы с пронзительными васильковыми глазами на юном бледном лице. Она пропала. Она, твою мать, пропала. А мужик, который из-за тебя оказался за решеткой, не пропал? Он в порядке?

— Речь не о вас, речь о судьбе вашего мужа, — сдерживаясь, поправил Мартынов. — Вам придется досмотреть пленку. Я потом объясню почему.

Мартынов пустил запись и уже не отходил от окна, пока пленка не кончилась.

— Эту кассету будут смотреть присяжные. Какой вердикт после этого они вынесут? Я скажу какой: виновен, но заслуживает снисхождения.

— Нет! Они судят по себе, по своим животным инстинктам! Алексей не такой! Он никогда не поддается эмоциям! Он ничего не делает, пока не обдумает!

— Вы лишаете Рогова снисхождения. Значит, он хладнокровный убийца? Надеюсь, присяжные вам не поверят.

— Чем я могу ему помочь?

— Не знаю. Может быть, ничем. Может быть, тем, что будете говорить правду. Вы были в связи с Егорычевым около пяти месяцев. Трудно предположить, что вы ни разу не привозили его в загородный дом. Привозили?

— Да. Один раз. Рогов уехал в командировку. Три дня мы были в доме одни. Я чуть с ума не сошла. От счастья. Наверное, надо сказать — от страсти.

— Заходил Егорычев в кабинет Рогова?

— Однажды зашел. Я застала его — сидел за письменным столом Алексея, положив ноги на стол. Сказал: у твоего мужа хороший вкус. Имея в виду мебель.

— В письменный стол заглядывал?

— Не видела. Может, заглядывал, но утверждать не могу. Или нужно сказать, что заглядывал? Даже что взял пистолет?

— Ирина Александровна, я призывал вас говорить правду. И только правду. Прокурор от вас живого места не оставит. Если вы видели, что Егорычев взял пистолет, почему не сказали об этом мужу?

— Я боялась. Он мог подумать… в общем, подумать.

— Почему вы сразу не сказали о пистолете следователю?

— Не знаю. Нужно было сказать?

— Вы не умеете врать. И строить из себя дурочку тоже не получается. Лучше поройтесь в памяти и припомните, не было чего-нибудь подозрительного.

— Было, — оживилась она. — Однажды я сказала Егорычеву, что нам нужно расстаться. Я устала от этой связи. Он сказал, что жизнь для него без меня теряет смысл. Ну, ля-ля-тополя. Я засмеялась. Тогда он достал откуда-то пистолет и что-то с ним сделал. Я испугалась, бросилась его отнимать. Мы стали бороться. Кончилось тем, что оказались в постели.

— Вы хорошо разглядели пистолет? Какой он был?

— Большой. Серебристый. Я ничего в них не понимаю.

Мартынов достал из сейфа целлофановый пакет с пистолетом „Таурус“, изъятым при обыске в квартире Егорычева.

— Смотрите внимательно. Такой?

— Похож. Но точно сказать не могу, я не очень его рассмотрела. Вы же просили говорить правду. Это правда.

— Негусто, — констатировал Мартынов. — На доказательство ваш рассказ не тянет. Что ж, поищем еще.

— Вы ищите доказательства невиновности Алексея?

— Сначала виновности, потом невиновности. С позиции защиты. Если ничего не находится, дело можно передавать в суд… Еще вопрос. Примерно за месяц до смерти Егорычева вы приходили к нему домой буквально на несколько минут. Зачем?

— Хотела поставить точку в нашем романе. Боялась, что он снова начнет звонить, трепать мне нервы разговорами о самоубийстве.

— В амбарной книге у консьержа осталась запись: пришла в 11.04, ушла в 11.12. Восемь минут — не маловато для объяснения?

— Мы не объяснялись. Не было необходимости. Мне открыла какая-то женщина в его халате. Этого было достаточно.

— Какая женщина?

— Лет двадцати двух, жгучая брюнетка. Короткая мальчишеская стрижка, длинная шея. Лебединая, если вы понимаете, что я хочу сказать. Красивая девочка. У него всегда был хороший вкус.

Мартынов сел к компьютеру, долго рылся в архивных файлах. Наконец нашел: „Самые прелестные девушки Москвы ждут встречи с Вами. Дорого“. „Анжела. 22 года, студентка. Рост 175., вес 65., бюст 90. Звоните прямо сейчас“. Скопировал снимок на отдельный файл, показал Ирине:

— Она?

— Да…»

Леонтьев отхлебнул давно остывшего кофе, закурил и кивнул на монитор:

— Мы совсем забыли о конкурсе.

— О каком конкурсе? — не понял Акимов.

— На застройку элитного поселка на Клязьминском водохранилище. Ты же сам об этом писал. Для Рогова это очень важно. Он даже в СИЗО об этом думает. Не может не думать. Ты когда-нибудь видел, как проходят такие конкурсы?

— Как-то пришлось. На застройку не поселка, а квартала в Ново-Переделкино. Очень серьезный проект, чуть ли не на пятьдесят миллионов долларов. Я окучивал одного деятеля из «Донстроя», по страховым делам. Так и оказался в мэрии. Интересное зрелище. Сначала отбирают проекты, штук шесть, более-менее равноценные. Потом самое интересное: вскрывают конверты. Кто покажет меньшую себестоимость, тот и получает подряд. Солидные люди, солидная атмосфера. Внешне никакой суеты. А внутри такие страсти, ой-ой! В ход идет все — взятки, подкуп, шантаж.

— Вот и сделай главу о конкурсе.

— Каким она к нам боком?

— Вот каким. Мартынов задается вопросом, кому выгодно вывести Рогова из игры накануне конкурса? Конкурентам. Версия хилая, но проверить не мешает.

— Не в характере Мартынова, — усомнился Акимов. — Скорее в характере Авдеева — он же всегда ищет второе дно. Вот и тут моча в голову ударила: а нет ли заговора против Рогова? Ринулся проверять.

— Согласен, пусть глава будет от Авдеева, — не стал спорить Леонтьев.

— Как он поймет, что никакого заговора нет?

— Очень просто. Конкурс выиграет «Дизайн-проект». Вовсе не обязательно Рогову лично присутствовать, достаточно доверенного лица.

— Сделать-то главу можно. Только не понимаю, зачем она нам нужна?

— Даже не знаю, как тебе объяснить… Что такое писатель? Это гончий пес, который идет по следу, но при этом все время поглядывает по сторонам. То, что он видит, и есть содержание его сочинений. Когда читатель читает книгу, он следит за сюжетом. Когда закончил читать, сюжет забывается почти мгновенно. Остаются люди, жизнь — такая, какой ее увидел писатель. Или не остается. Тогда книга ничего не стоит. Когда писатель умеет видеть жизнь, получается великая литература — «Мертвые души», «Преступление и наказание». Когда сочинение сводится к голому сюжету, выходит кроссворд, в лучшем случае Агата Кристи. Вот и весь секрет.

— Если вы все так хорошо знаете, почему то, что вы пишете, не великая, мягко говоря, литература?

— Кто тебе сказал, что не великая? — обиделся Леонтьев. — Очень даже великая. Для меня. Не видят другие? Их проблемы. Тупость человеческая безмерна. Безмерна, Паша, безмерна!.. Кстати, мы еще одно упустили из виду. Две картины, которые купили у нашего героя за три с половиной тысячи долларов. Егорычев сказал матери, что купил Гельман, а та рассказала Мартынову. Он должен это проверить?

— Но мы-то знаем, что Егорычев соврал.

— Мы знаем, Мартынов не знает. Он отправляется на Малую Полянку, в галерею Гельмана. Может получиться классная глава.

— Чем?

— А ты представляешь, как живет художественная тусовка? Идиотские перформансы, инсталляции. Художник Кулик выскакивает голый, с собачьим ошейником на шее, бросается на посетителей. Он же в каком-то музее в Европе предлагает всем понюхать говно. Про картины забыли, главное — привлечь к себе внимание, заставить о себе говорить. Последнее время Гельман немного остепенился, занялся политикой. Но в душе был и остался провокатором. Разве не интересно?

— С жиру бесятся. Чего тут интересного?

— Это жизнь, Паша. Какая есть. Ты можешь ее ненавидеть, презирать, но отменить не можешь. А как сделать эту главу, скажу. У Толстого есть пьеса «Плоды просвещения». Там мужики приходят к барину за деньгами, которые он им должен. Как бы их глазами показывается жизнь господ: спиритические сеансы, столоверчение — все, чем увлекалась интеллигенция в начале прошлого века. Вот так и Мартынов, как толстовские мужики, смотрит и не понимает, куда он попал: все эти педики, бородатые гении.

— Чем кончится глава?

— Мартынов находит искусствоведа, которого в свое время нанимала Ирина. Тот говорит: да что вы, картины Егорычева не стоят той краски, что на них потрачена.

— Валерий Николаевич, может, сами и напишете, а? — заныл Паша. — Вы так хорошо все видите. А мне вникать, ехать к Гельману…

— У нас кто ученик? Ты или я? Вот и учись. А у меня есть более сложное дело — Анжела-Ольга.

Мирную беседу соавторов нарушил телефонный звонок. Акимов взял трубку:

— Слушаю!.. Даю. Вас. Из «Парнаса».

Леонтьев нажал копку спикерфона.

— Валерий Николаевич? Михаил Семенович хочет с вами поговорить. Соединяю.

— Привет, Валери, — прозвучал по громкой связи хмурый голос Смоляницкого. — Ты что же это делаешь?

— Что я делаю?

— Не понимаешь? Ко мне прибежал Герман Арбузов, брызгал слюной: почему я тебе плачу за роман четыре тысячи, а ему тысячу восемьсот? Иванов звонил, другие звонили. Решил взбунтовать моих авторов?

— И в мыслях не было. Сказал в случайном разговоре — только и всего.

— А подумать о том, что сказал? Я заплатил тебе за хорошую работу, но это не значит, что ты можешь болтать об этом на всех углах. В договоре сказано: все сведения являются конфиденциальными и разглашению третьим лицам не подлежат. Ты грубейшим образом нарушил договор!

— Сбавь тон, Михаил Семенович, — посоветовал Леонтьев. — Никаких договоров у нас с тобой давно нет. Ты платишь наличкой, я беру и иду умытый.

— Это знак доверия! Ты хамски обманул мое довериеТак порядочные люди не поступают! Предупреждаю, Валери, играешь с огнем. Это может плохо кончиться!

— Ты все сказал? А теперь послушай меня. Плевать я хотел на твои предупреждения. Я на тебя работаю, но я у тебя не служу. Своим редакторам устраивай выволочки, а меня избавь. И если в другой раз захочешь поговорить со мной, сначала прими валерьянки!

— Да ты…

Леонтьев прервал связь.

— Он мне будет грозить! — злобно пробормотал он. — Он меня будет предупреждать!

— Валерий Николаевич, вы уверены, что избрали правильный тон? — осторожно спросил Акимов. — Он все-таки издатель, мы зависим от него.

— Паша, ты все перепутал. Мы без него проживем. Как — другой вопрос. Он без нас — нет. Не мы зависим от него, а он от нас. Издателей сейчас — пруд пруди. Писателей, которые чего-то могут, — поискать. Запомни это и никогда не забывай, поможет жить!..

«Как и предполагал Мартынов, заключение специалистов из Института Сербского о вменяемости Рогова звучало совершенно однозначно: вменяем. Психика устойчивая, консервативная. Припадкам раздражительности и агрессивности не подвержен, сохраняет самообладание в самых сложных ситуациях. И в этом роде на трех страницах.

Результат экспертизы был очень неудобен для обвинения. Обстоятельства убийства Егорычева (если это было убийство) были таковы, что ни о каком хладнокровии и устойчивой психике преступника не могло быть и речи. Контролирующий свои поступки человек не явится на место преступления со своим пистолетом и, уж тем более, не оставит оружия после убийства, зная, что по номеру его мгновенно найдут. Если же это было самоубийство и Рогов оказался в этот вечер в квартире Егорычева по чистой случайности (на чем будет настаивать защита), то какие причины могли подтолкнуть к роковому решению молодого человека в тот момент, когда в его жизни все начало чудесным образом складываться? Вот, даже купили две его картины. Пусть не знаменитая галерея Гельмана, тут он приврал, пусть какой-то неизвестный коллекционер, — но купил же, за очень хорошие деньги. И после этого пускать себе пулю в голову? Не сходится.

Если бы дело рассматривалось в обычном уголовном суде, его бы наверняка отправили на доследование. От суда присяжных можно было ожидать чего угодно: от „виновен, но заслуживает снисхождения“, до „невиновен“, так как обвинение не смогло предоставить убедительных доказательств вины. Для Мартынова оба решения были плохими. Второе потому, что это была явная служебная недоработка, которая не умилит ни начальство Авдеева, ни руководство МУРа. Первое потому, что в виновности Рогова Мартынов, в отличие от Авдеева, был не стопроцентно уверен. Были сомнения, были. Не тот человек, чтобы в припадке ревности хватать пистолет и бежать к сопернику. А если допустить, что в малоубедительном рассказе Ирины Роговой все-таки была доля правды, все события представали совсем в другом виде.

Что происходило с Егорычевым в последнее время? Чем он жил, как он жил, что его беспокоило, если вообще что-нибудь беспокоило? Только один человек мог на это ответить — Анжела, она же Ольга.

Мартынов хотел ей позвонить сразу после допроса Ирины Роговой, но навалилась текучка. Принято думать, что включение в оперативно-следственную группу автоматически освобождает опера от всех других дел. Если бы. Разве что в случаях, когда речь идет о резонансных преступлениях вроде недавнего убийства первого заместителя председателя Центробанка. Убийство никому не известного художника к таким преступлениям не относилось, Мартынова от других дел никто не освобождал, приходилось крутиться. Наконец он выкроил время и позвонил по телефону, который был указан в рекламе „Самые прелестные девушки Москвы ждут встречи с Вами“. Номер был длинный, „кривой“ — мобильника. Грамотно, машинально отметил Мартынов, с ходу бордель не вычислишь. Включился автоответчик:

„— Хай, дарлинг! — прожурчал в трубке нежный женский голос. — Как я рада, что ты позвонил. Но меня сейчас нет. Оставь свой телефон, я тебе обязательно перезвоню. Бай-бай, дарлинг!“

— Привет, Ольга, — проговорил он, дождавшись гудка. — Это Мартынов. Позвони мне, есть дело. Жду.

Она перезвонила в тот же день. На этот раз звонок был с домашнего телефона. На АОНе высветился номер, Мартынов записал его в настольном календаре.

— Здравствуйте, Георгий Владимирович. Вы звонили?

— Звонил. Надо бы встретиться.

— А в чем дело?

— Не по телефону.

— У меня жутко мало времени. Зачетная сессия. Завалю, не допустят к экзаменам. Страшно подумать — вылететь с четвертого курса!

— Это у меня мало времени, — перебил Мартынов. — Вызвать повесткой? Вызову. Не придешь, доставят с милицией. Хочешь так?

— Ладно, уговорили. Где, когда?..

Встретились вечером в „Кофе-хаус“ на Неглинке, где когда-то уже встречались. Расплачиваясь у бара за капучино, Мартынов отметил, что чашка кофе, которая три года назад стоила 90 рублей, нынче уже 130. Вот так бы зарплата росла, как цены.

Ольга бросила светлый плащ на спинку стула, сидела свободно, нога на ногу, не обращая внимания на восхищенные взгляды мужчин и ревнивые женщин. В скромном темном костюмчике, который казался на ней вызывающе скромным, с короткой стрижкой черных волос, открывающих тонкую („лебединую“, вспомнил Мартынов) шею, с огромными тревожными глазами, она была очень хороша собой, сознавала, что хороша, и несла свою эффектную красоту словно бы с неудовольствием, как утомительную ношу, от которой, к сожалению, нельзя избавиться.

— Сколько времени ты жила с Егорычевым? — сразу перешел Мартынов к делу.

— Месяц, чуть больше. Только вряд ли это можно назвать — жила. Приезжала, иногда оставалась на ночь. С ним было легко, можно ни о чем не думать. И он умел сделать женщину счастливой.

— Где ты с ним познакомилась?

— У кого-то в гостях. Или в клубе. Не помню.

— Он знал, чем ты занимаешься?

— Нет, для него я была женой французского дипломата. Ему это нравилось, паренек был довольно тщеславный. Даже с матерью меня познакомил — вот какие женщины меня любят… Я не похожа на жену французского дипломата? — оскорбленно отреагировала Ольга на ироническую усмешку Мартынова.

— Похожа, не возникай. Ты довольно плотно общалась с ним больше месяца. Не заметила чего-нибудь необычного в его поведении?

— Да нет, все было нормально. Вы про что?

— Может быть, жаловался на невезуху? Впадал в депрессию? Говорил, что не хочет жить?

— Нет, при мне нет.

— Никогда не видела у него пистолет? Может, случайно. Или хвастался.

— Никогда. У него был пистолет?

— Из чего-то же он застрелился. Если застрелился, — оговорился Мартынов и тут же обругал себя за оговорку. Но Ольга не обратила на нее внимания.

— Георгий Владимирович, не путайте меня в это дело, — попросила она. — Я не имею к нему никакого отношения. У меня своих проблем хватает.

— Как-то спокойно ты говоришь об Егорычеве. Помнится, в день похорон ты реагировала более нервно. Почему?

— Потому что в день похорон! Неужели непонятно?

— И все-таки, — гнул свое Мартынов. — Из-за чего мог застрелиться молодой человек в двадцать пять лет? Красавец, любимец красивых женщин. Да еще в тот момент, когда к нему наконец-то пришла удача. Ты знала, что у него купили две картины?

— Конечно, знала. Как я могла не знать?

— Помоги мне понять. Ты лучше знаешь современную молодежь. Ты и есть современная молодежь. В мое время в двадцать пять лет стрелялись из-за несчастной любви. Да и то очень редко. Сейчас, как просветил меня один следователь, чаще из-за наркотиков. Но Егорычев не кололся.

— Иногда кололся, — возразила Ольга. — Ловил кайф от винта.

— Насколько я знаю, от винта не бывает такой ломки, что впору хоть в петлю. И в крови Егорычева наркотиков не обнаружено.

— Георгий Владимирович, вы действительно ничего не понимаете в современной молодежи. Я вам скажу, почему может застрелиться человек в двадцать пять лет. И никакие удачи его не остановят.

— Ну-ну, почему?

— Если узнает, что у него СПИД!..»