Социализм. Некоторые вопросы теории

Л.А. Гриффен

СОЦИАЛИЗМ

НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ ТЕОРИИ

Киев 1998

Предлагаемое рассмотрение некоторых вопросов теории социализма выполнено автором с использованием материалов, изложенных в книге “Диалектика общественного развития (опыт современного марксизма)” — Киев: Наукова думка, 1994. — Изд.2-е, а также в статьях: “Судьба великой идеи” — “Политика и время”, 1991, №№ 14, 15, 16; “Развитие отношений собственности при социализме” — “Марксизм и современность”, 1995, № 1; “Классовый анализ в теории социализма” — “МиС”, 1995, № 3; “О характере производственных отношений социализма” — “МиС”, 1996, № 1-2; “Имеет ли марксизм “теорию социализма”?” — “МиС”, 1997, № 1-2, и некоторых других работах.

СОДЕРЖАНИЕ

1. Что такое социализм ……………………………………..….. 2

2. Марксизм и «теория социализма» ……………………..…… 5

3. Социализм как общественно-экономическая формация . 15

4. Классовый анализ в теории социализма …………………. 22

5. Социальная структура советского общества ……………. 33

6. «Реальный социализм»: критика «слева» ……………….. 41

7. Производственные отношения при социализме ………… 55

8. Становление и развитие социализма ……………………… 68

9. Нынешний кризис социализма ……………………………. 80

10. Будущие судьбы социализма ……………………………… 93

1. Что такое социализм

Неблагоприятные тенденции общественного развития, вызванные сепаратизмом и капитализацией, резко усилились, что, как и следовало ожидать, ведет к подъему коммунистического движения. Но, к сожалению, возрождается оно в виде разрозненных, нередко соперничающих между собой партий и групп, что сильно затрудняет достижение столь необходимого сейчас единства действий. Причина этого отнюдь не сводится к несомненно имеющим место амбициям их лидеров. Куда важнее отсутствие достаточно четких представлений о целях и задачах коммунистического движения в современных условиях. Еще раз подтверждается та ленинская мысль, что “крепкой социалистической партии не может быть, если нет революционной теории, которая объединяет всех социалистов”.1 Трудно достичь организационного единства, когда при наличии общности взглядов на то, против чего необходимо бороться, она зачастую отсутствует в определении положительных целей. Конечно, в коммунистическом движении существует согласие о необходимости социалистического пути развития, но сам этот путь представляют себе весьма по-разному.

Существовало и существует множество теоретических “моделей” социализма, по поводу которых ведется незатихающая дискуссия. Но в наше время вопрос о социализме не решить, не определив отношения к строю, существовавшему в нашей стране на протяжении последних десятилетий, тем более, что именно это отношение в значительной мере определяет и нынешние цели. А в данном отношении сторонники социалистического пути разбились на множество течений, которые, однако, если исключить второстепенные моменты, достаточно четко укладываются в три основные схемы.

Согласно первой из них у нас несомненно был социалистический строй. Он имел множество положительных черт, хотя не был лишен и определенных недостатков. С течением времени по ряду причин как внутреннего, так и внешнего порядка эти недостатки усилились, что и привело к кризису социализма. Следовательно, его необходимо восстановить, ничего принципиально не меняя, но, естественно, очистив наше общество от недостатков и развив положительные его стороны. Дальше нужно только совершенствовать этот строй, переходя, таким образом, от первой ступени коммунизма, которой является социализм, ко второй, к полному коммунизму (в том числе и в “отдельно взятой стране”).

Вторая схема также не отрицает наличия у нас социализма, однако как бы не настоящего, с “извращениями”. Сторонники этого взгляда считают, что у нас был не “истинный”, а некий “феодальный”, “казарменный”, “бюрократический” и какой там еще социализм. Поэтому о восстановлении такого социализма не может быть и речи. Наученные горьким опытом мы должны учесть ошибки и на этот раз построить “настоящий” социализм (“демократический”, “гуманный”, “с человеческим лицом” и т. п.).

И, наконец, согласно третьей схеме никакого социализма у нас вообще не было, ибо отсутствовали его самые необходимые признаки. Поэтому дело построения социализма необходимо начинать с самого начала (конечно, используя те положительные моменты, которые все же имели место). А потому сколь бы ни было желательно начать это строительство уже сегодня, необходимо разрешить еще ряд предшествующих задач, а уж потом, постепенно, создавать у нас социализм.

Казалось бы, точки зрения куда как различные, однако парадоксальным образом базируются они на общих основаниях – утопизме и антиисторизме. Действительно, определяя сущность господствовавшего у нас строя, во всех этих случаях пользуются некоторым (часто весьма различным) набором “характерных черт” социализма, заданных априори; сравнение их с действительностью (корректность которого часто оставляет желать лучшего) и позволяет сторонникам этих взглядов делать вывод как о наличии социализма, так и о его “качестве”. С другой стороны, сторонники всех трех точек зрения смотрят на социализм как на нечто раз и навсегда определенное (во всяком случае, в главных чертах), и допускающее разве что улучшение и совершенствование, но никак не качественные изменения.

Вот ведь что удивительно. Как-то легко допускают существеннейшие изменения других укладов во времени, например, то, что домонополистический капитализм, тем более капитализм эпохи первоначального накопления, в весьма существенных чертах отличаются от современного империализма. А вот для социализма ничего подоб­ного в расчет не принимается, хотя, казалось бы, для строя, осуществляющего коренное преобразование общества, различия его этапов должны быть еще более значительными. Так нет же, вынь да положь именно то, что считается “истинным социализмом”, а нет, так его и вообще не было, разве что какой-то искореженный.

Но что же это такое – социализм? Вряд ли стоит спорить о том, был ли у нас социа­лизм, и какой он был, равно как и рассуждать о будущих судьбах социализма, не определив достаточно четко того, что мы понимаем под этим термином. Как всегда в таких случаях, здесь возникают определенные методологические сложности: с одной стороны, прежде чем исследовать какой-либо предмет, следует определить, что же именно мы собираемся исследовать, выделить объект исследования из ряда других объектов; с другой стороны, удовлетворительное определение того или иного объекта может быть получено только в результате его исследования, когда выявлены его характерные черты, обуславливающие упомянутое его выделение. Указанное противоречие разрешается только в самом процессе изучения данного объекта. Однако термин “социализм” имеет уже достаточно длительную историю, и невозможно обойтись без того, чтобы определиться в отношении того содержания, которое в этот термин вкладывалось прежде и вкладывается теперь.

Прежде всего следует отметить, что слово “социализм” многозначно, и чтобы избежать путаницы, необходимо четко различать по крайней мере два основных его употребления: как наименование определенного состояния общества, и для обозначения определенного течения общественной мысли. Первоначально слово “социализм” использовалось для обозначения будущего общества, основывающегося на идеалах социальной справедливости. Разное понимание принципов социальной справедливости приводило к возникновению различных “моделей” предполагаемого общественного устройства, по названию романа Т.Мора получивших наименование “утопий”. Социалисты-утописты рассчитывали реализовать свои проекты идеального общества, убедив остальных в их преимуществах, полагая, что “истинный разум и истинная справедливость до сих пор не господствовали в мире только потому, что они не были еще надлежащим образом поняты”.2 Стремление идеологов различных социальных групп обосновать и внедрить в общественное сознание свои представления об “истинной справедливости” породили соответствующие течения общественной мысли, которые также получили название социализма. Когда Маркс и Энгельс в “Манифесте коммунисти­ческой партии” пишут о “феодальном социализме”, “мелкобуржуазном социализме”, “буржуазном социализме”, они, естественно, не допускают и мысли о возможности действительной реализации такого рода общественного строя, и говорят о них только как о соответствующем комплексе представлений той или иной социальной группы. Что касается развитого Марксом и Энгельсом научного социализма, то он, в отличие от других видов социализма, не рисует конструкцию “общества социальной справедливости”, а указывает “такие силы, которые могут – и по своему общественному положению должны – составить силу, способную смести старое и создать новое”.3 Именно это, а не “проект” нового общества, Ленин считал содержанием научного социализма. Более того, по его мнению вообще “никаких особенно перспектив будущего научный социализм не рисовал; он ограничивался тем, что давал анализ современного буржуазного режима, изучая тенденции развития капиталистической общественной организации – и только”.4 Разумеется, классики марксизма не могли не пытаться спрогнозировать результаты такого развития, но, как видим, такой прогноз имел факультативное значение и вовсе не входил в понятие научного социализма. Таким образом, в марксистской литературе было принято слово “социализм” использовать для обозначения определенного общественного устройства, а система взглядов, отражающая представления о законах развития капиталистического общества, результатом которого неизбежно явится его революционное преобразование, называлась “научным социализмом” (Маркс и Энгельс вопрос о разных видах социализма в “Манифесте…” даже рассматривают в разделе, посвященном социалистической и коммунистической литературе).

Что касается самого Маркса, то он для обозначения нового общества предпочитал не применять слово “социализм”, а называть его коммунизмом, особо выделяя в нем первую – переходную – ступень, для которой потом использовалось указанное понятие. Зато этим понятием широко пользовался Энгельс, чему имелись веские причины.5 Еще позже этот термин столь же широко применял Ленин. Именно так он называл тот общественный строй, который под его руководством строился у нас после Великой Октябрьской социалистической революции. Да, результат этого строительства во многом расходится с предположениями классиков марксизма. Но следует учитывать и то, что тот строй, при котором мы прожили столько десятилетий, исторически получил такое наименование. Вся наша история, все наши победы и поражения связаны с общественным строем, носившим такое название. Этот строй определял жизнь не одного поколения советских людей, он оказывал и продолжает оказывать огромное влияние на ход мировой истории. И вряд ли нам следует сейчас по каким бы то ни было соображениям отказываться от того наименования, которое он носил на протяжении многих лет. Единственная причина, по которой это можно было бы сделать – если бы было практически доказано, что реально возможен какой-то другой социализм. Но таких данных мы не имеем. Потому когда мы в данной работе говорим о социализме, рассматривая некоторые вопросы его теории, то имеется в виду именно такое значение данного слова. А вообще-то, говоря словами Ленина (относящимися, правда, к другому вопросу), “совершенно несерьезен тот спор о словах… Называйте, как хотите; это безразлично”.6 Дальше ведь речь пойдет не о предполагаемом, а о том реальном общественном строе, который существовал у нас на протяжении нескольких десятилетий: “Ныне о социализме можно говорить только по опыту”.7 И целью нашей будет не судить этот строй на основе неких априорных представлений о том, каким ему положено быть, а постараться понять сам этот строй как данность, его место в процессе развития общества, его сущностные характеристики, закономерности функционирования и развития, его нынешнее положение и будущие судьбы – независимо от того, совпадают ли они с чьими бы то ни было представлениями о том, какими они должны быть для “истинного” социализма – что бы под ним не понимали.

2. Марксизм и “теория социализма”

Но как же тогда быть с тем, что не только Маркс и Энгельс, но позже и Ленин неоднократно писали о будущем обществе? Принять за “истину в последней инстанции” и не отступать ни на йоту (независимо от того, насколько их предположения того времени соответствуют такой скучной материи как сегодняшняя реальность) – если марксизм воспринимать в качестве “божественного откровения”. Если же воспринимать его как науку об обществе, которой он и является на самом деле, то приходится рассматривать то, что было сказано классиками о будущем обществе (прежде всего о социализме) как гипотезу, высказанную в рамках данной науки. Но не как теорию: у них “теория претендует на объяснение одной капиталистической организации и никакой другой”.8 “Никакой другой”! – можно ли выразиться яснее? В самом деле, теория “есть снимок (все более и более точный) с объективной реальности”.9 Так о какой же теории социализма можно было говорить тогда, когда и самого-то социализма в объективной реальности не существовало? Настоящие марксисты (прежде всего сами основоположники этого учения) и не говорили – выше мы видели, что именно Ленин понимал под “научным социализмом”.

Казалось бы, ситуация здесь настолько ясна, что по вопросу о том, была ли класси­ками марксизма разработана теория социализма, сказанным вполне можно было бы и ограничиться. Но, оказывается, это не так. Опубликованная мною статья на данную тему10 вызвала весьма неоднозначную реакцию, причем особенно отчетливо – негативную, связанную прежде всего именно с утверждением, что совокупность высказываний Маркса и Энгельса о будущем обществе имеет характер не теории, а гипотезы.

В своей статье, отрицательно отвечающей на вопрос о наличии в настоящее время марксистской теории социализма, я фактически отстаиваю три основных тезиса:

1. Классики марксизма не могли создать теорию социализма как определенного состояния общества, ибо создать теорию (т.е. идеальное отражение реального объекта) того, чего в реальной действительности еще не существует, в принципе невозможно. В те времена это невозможно было и для социализма, поскольку для него, по выражению Ленина, еще не было создано даже кирпичей, из которых он будет построен. Речь могла идти только лишь о гипотезе.

2. Когда социализм возник и проделал путь развития, достаточный для появления возможности теоретических обобщений “экспериментальных данных”, позволяющих отразить хотя бы некоторые существенные его черты, номенклатура как господствующая социальная группа не хотела и не допускала объективного его исследования – как и всякая господствующая социальная группа, она не была заинтересована в объективном исследовании “своего” общества.

3. Чтобы сегодня, когда в этом существует крайняя нужда, успешно создавать теорию социализма, необходимо развивать дальше марксистскую теорию. Поскольку любое развитие, согласно Марксу, предполагает отрицание предшествующего этапа, то желательно в качестве обязательного предварительного условия определиться, какие именно моменты в “классическом марксизме” подлежат “отрицанию”.

Эти вопросы чрезвычайно важны и актуальны, а потому полемика по ним нам сегодня жизненно необходима. Но вот полемики-то как раз и не получилось. Вышло что-то вроде “теологической дискуссии” Остапа Бендера с ксендзами: “Эй вы, херувимы и серафимы! Бога нет!” – “Как же вы утверждаете что бога нет, когда все живое создано им!” Я утверждаю (не будучи оригиналом, ибо для науки это тривиально), что в принципе нельзя создать научной теории того, чего нет, что существует не актуально, а потенциально, – только гипотезу, которая неизбежно, по самой своей природе есть всего лишь первое, притом исключительно умозрительное, приближение к истине. А в ответ мне перечисляют высказывания (в том числе и до сих пор не утратившие своей актуальности) классиков марксизма о будущем (для них) обществе. Я про Фому – мне про Ерёму. Что может дать такая “дискуссия”? С научной точки зрения – ровным счетом ничего. А уж попытки в чем-то убедить моих оппонентов – дело и вовсе безнадежное: им же из работ классиков марксизма уже известна в общих чертах вся истина, и любое развитие науки об обществе они видят только в конкретизации этой истины по объекту и времени, но ни в коем случае не в появлении новых идей, в том числе и принципиально отличающихся от некоторых идей классиков марксизма. Мысль Гегеля и Маркса о том, что любое развитие осуществляется обязательно через отрицание (естественно, диалектиче­ское, с сохранением положительных моментов) предыдущей ступени, им глубоко чужда.

Вопрос, существовала ли теория социализма, или только гипотеза на основе марксистской теории общественного развития, имеет чрезвычайно важное значение. Но повторим: для каждого, кто имеет какое-то отношение к науке, разница между теорией и гипотезой настолько ясна, что здесь просто нет предмета для обсуждения. Однако, как оказалось, это вовсе не ясно “философам-марксистам”. Приходится ломиться в открытую дверь.

Итак: “Теория… – комплекс взглядов, представлений, идей, направленных на использование и объяснение какого-либо явления … целостное представление о закономерностях и существенных связях определенной области действительности”.11 “Теория – форма достоверного научного знания о некоторой совокупности объектов… содержащая методы объяснения и предсказания явления данной предметной области”.12 Можно было бы дальше приводить дефиниции выделенных нами понятий, показывая, что все они касаются исключительно реальной действительности и непосредственно связаны с проверкой общественной практикой: это два необходимейших условия любой теории. Стоит ли?

А гипотеза? “В современном словоупотреблении гипотеза – выраженное в форме суждения (суждений) предположение или предугадывание чего-либо … В этом смысле научная гипотеза по своей гносеологической роли является связующим звеном между “знанием” и “незнанием”.13 Ну, что тут не ясного? “Предугадывание” того, что пока еще не существует, – вообще, или же для нас (вследствие ограниченности имеющихся сведений), – по самой своей сути неизбежно содержащее как истину, так и заблуждение, преодолеваемое далее уже не умозрительно, но только в опыте. Давным-давно Энгельс писал: “Наблюдение открывает какой-либо новый факт, делающий невозможным прежний способ объяснения фактов, относящихся к той же группе. С этого момента возникает потребность в новых способах объяснения фактов и наблюдений. Дальнейший опытный (!) материал приводит к отрицанию этих гипотез, устраняет одни из них, исправляет другие, пока, наконец, не будет установлен в чистом виде закон”.14 Тем более это относится к обществоведению, где “мы можем познавать только при данных нашей эпохой условиях и лишь настолько, насколько эти условия позволяют” (выделено Энгельсом!).15 Вот слова истинного ученого! И о чем можно спорить, если мои оппоненты ухитрились не заметить появления даже за сто пятьдесят лет каких-либо фактов, “делающих невозможным прежний способ объяснения” (об “отрицании” боже сохрани даже заикаться!). Для обычного человека (не говоря уж об ученом) такая “слепота” попросту невозможна, здесь требуется особым образом деформированное сознание.

Но об это скажем ниже, а сейчас вернемся к классикам марксизма и их представле­ниям о различии между гипотезой и теорией. Энгельс в “Антидюринге” пишет, что “и Коперникова система мира также остается доныне не более, чем гипотезой”.16 Чего же не хватало этой гипотезе, чтобы стать полноправной научной теорией? Энгельс отвечает на этот вопрос совершенно определенно: опытной проверки. “Солнечная система Коперника в течение трехсот лет оставалась гипотезой, в высшей степени вероятной, но все-таки гипотезой. Когда же Леверье на основании данных этой системы не только доказал, что должна существовать еще одна, неизвестная до сих пор, планета, но и определил посредством вычисления место, занимаемое ею в небесном пространстве, и когда после этого Галле действительно нашел эту планету, система Коперника была доказана”.17 Правота Коперника была доказана, но значит ли это, что его гипотеза стала теорией в том виде, в котором она была им сформулирована? Нет, конечно. Она подтвердилась в принципе, но отнюдь не в деталях. Оказалось, что планеты движутся вовсе не по таким орбитам, какие, вслед за Птоломеем, предполагал для них Коперник (эпициклы и деференты). Другими учеными были определены законы взаимосвязи небесных тел, формы орбит, их расположение, скорости движения и т.п., о чем Коперник не имел (и не мог иметь) ни малейшего представления. Для этого понадобились работы Ньютона, Декарта, Кеплера, ряда других ученых, благодаря которым данная система действительно отразила реальное положение и из гипотезы превратилась в теорию. Но, главное, она оказалась отнюдь не “системой мира”, а всего лишь его небольшой составной части – планетарной системы. Итак, система Коперника в момент своего создания была всего лишь гипотезой, а не научной теорией строения Вселенной. Но разве же это хотя бы в малейшей степени снижает значение научного подвига Коперника?

Относясь к тому, что говорили классики марксизма о будущем обществе, как к научной гипотезе, мы не только вправе, но и обязаны поставить вопрос: подтвердила ли общественная практика, которая, как известно, и является критерием истины, – тогда, когда объект, к которому она относится, обретает реальное бытие, – их предположения, и если подтвердила, то в какой мере? И мы с полной уверенностью можем ответить: общий вывод, что развитие общества неизбежно приводит к новому строю, реализующему то, что классики считали основой программы коммунистов – “отрицание частной собственности” – подтвердился блестяще. Этот вывод твердо следует из несомненных исторических фактов, и опровергнуть его не может даже нынешний кризис социализма. Но столь же четко мы должны сказать, что в том, что касается конкретного характера этого перехода, как и характеристик данного нового общества, то они самым существенным образом отличаются от имевшихся представлений о социализме как первой фазе будущего коммунистического общества, содержащихся в рассматриваемой гипотезе. Это вполне естественно ставит вопрос о создании теории социализма, адекватной его реальному бытию. Но вместо того, чтобы эту теорию создавать, “философы-марксисты” продолжают твердить о ее наличии в трудах классиков марксизма. Почему?

Оставив пока в стороне вообще-то чрезвычайно важные моменты, связанные с тем, интересы каких социальных групп защищают те или иные течения в среде сторонников социализма (что, понятно, весьма существенно сказывается на их представлениях о данном общественном строе), рассмотрим психологические и гносеологические причины удивительной зашоренности, препятствующей созданию научной теории социализма. Главным препятствием в этом отношении является ряд догматизированных положений, основное из которых – представление о социализме как первой фазе коммунизма, коммунизма еще незрелого, не успевшего, еще только выйдя из классового общества, в достаточной мере развить свои основные характерные признаки, но уже их имеющего, т.е. уже относящегося к той же формации.

Указанная гипотеза возникла на фундаменте марксистской теории, которая в каче­стве методологической базы имеет диалектический материализм. В основе же последнего, кроме марксова материалистического понимания истории, лежит диалектика, основы которой заложены Гегелем. Маркс считал Гегеля своим учителем, что не мешало ему критически отнестись к тому, что тот процесс мышления, свою “абсолютную идею” превращает даже в “самостоятельный субъект”. Но, по мнению Маркса, “мистификация диалектики” у Гегеля не меняет того, что он дал “всеобъемлющее изображение всеобщих форм движения”.18 Дело стало, следовательно, только за тем, чтобы “поставить на ноги”, сделать материалистической стоящую у Гегеля “на голове” диалектику, что и было выполнено Марксом.

Но остался неучтенным один существенный момент гегелевской диалектики. Его “абсолютная идея” представляет собой не только отмеченный Марксом “самостоятельный субъект”, но и некий искусственно созданный объект развития. Такая “модель” не вызывала бы возражений, если бы не то обстоятельство, что данный объект у Гегеля был единственным и, следовательно, принципиально не предполагал каких-либо внешних взаимодействий с другими объектами. Не удивительно, что при этом самодвижение становится не просто основным, но и единственным фактором развития. Но реальные объекты столь же принципиально находятся во всеобщей взаимосвязи, и на характер их развития не может не влиять также наличие вещественного, энергетического и информационного взаимодействия как с другими объектами, так и вообще с окружающей средой. Более того, как отмечал Энгельс, оно является необходимейшим условием развития.19 Тем не менее, такого рода предпосылка не могла не сказаться на представле­ниях о характере общественного развития, а соответственно и на получаемых выводах. Когда дело касалось анализа реально протекающих общественных процессов (“мы в наших исследованиях имеем дело с уже сложившимся, движущимся на своей собственной основе буржуазным обществом”20), классики марксизма неизменно успешно преодолевали этот дефект методологии; положение менялось применительно к гипотезе относительно будущего хода развития, т.е. относительно процесса возникновения и основных характеристик грядущего общества – социализма, где влияние указанного дефекта уже не могло быть компенсировано изучением реального объекта по причине его отсутствия.

Если, для краткости изложения, сильно упростить взгляды классиков марксизма на общественное развитие, выделив в них основное, то можно сказать, что они представляли его себе как изменение некоторого объекта – общества – по диалектическим законам под действием внутренних противоречий, порождаемых развитием производительных сил, того главного, что определяет производство – способ существования общества во взаимодействии с природой. Развитие производительных сил по мере этого развития приводит к противоречию между новым достигнутым ими уровнем и наличными производственными отношениями, в которых совершается производство. В результате разрешения этого противоречия происходит скачок в общественном развитии и старая, отжившая общественно-экономическая формация заменяется новой, в которой опять достигается временное соответствие характера производственных отношений уровню производительных сил.

Как видим, здесь уже четко просматривается важное отличие данного объекта развития — общества в марксистском понимании — от гегелевского единичного (следовательно, заведомо изолированного) объекта, ибо ведущей стороной представляется как раз то, что связывает объект развития с внешней средой – производительные силы общества. Это и было тем важным моментом, который помогал преодолевать указанный дефект методологии. Но общество при этом все же фактически представлялось в виде единого объекта развития (конечно, с постоянной сменой его элементов – индивидов).

Понятно, что классики марксизма, изучая общественное развитие, учитывали наличие различных общественных образований и неравномерность для них этого процесса. (Здесь отметим в скобках, что они, дав замечательное общее определение общества как сущностного единства человека с природой, никогда не конкретизировали этого понятия применительно к определенной совокупности людей). Но, тем не менее, само это развитие представлялось в виде единого поступательного движения под воздействием внутренних противоречий, т.е. как самодвижение данного, хотя и неопределенного по составу, объекта. В результате, образно говоря, человечество (общество) оказывалось чем-то вроде команды велосипедистов, двигающихся вперед пусть и не с одинаковой скоростью, но совместно, в том числе и со сменой лидирующей группы в команде.

Но в том-то и дело, что общество как некоторая определенная (пусть и относительная) целостность – только потенциальный результат его развития, как раз и представляющего по своей сути процесс формирования этой целостности. Уже начиная с распада первобытнообщинного строя изменения не происходили вне взаимодействия различных общественных образований. В то же время в целом общественное развитие еще не представляло в полном смысле общечеловеческого процесса. Первый целостный объект, который конкретно можно было определить как общество, исчез с разложением первобытного племени, второй же – объединенное человечество – может возникнуть (на этапе коммунизма) только как результат всего предшествующего процесса общественного развития (“предыстории” человечества). А потому само это развитие на протяжении всей известной нам истории шло во взаимодействии различных общественных образований, принадлежащих и не принадлежащих к единому (существующему и не существующему) целому, находящихся на одинаковых или различных уровнях развития. И это взаимодействие становится одним из наиболее существенных факторов общественного развития, которое, следовательно, можно втиснуть в гегелевскую схему развития единичного (изолированного) объекта разве что в весьма ограниченных пределах (например, в какой-то мере при анализе данной конкретной общественно-экономической формации). И речь вовсе не о том, что гегелевская теория развития неверна; просто она представляет частный случай развития, а потому применительно к реальным процессам может “работать” только в первом приближении.

Следует также отметить определенный европоцентризм рассматриваемого представления, который имел основания не только в научных традициях того времени, но и фактические, поскольку в Европе как некотором целом в свое время обнаруживались и первобытнообщинный, и рабовладельческий строй, и феодализм, и капитализм; к тому же Западная Европа в то время существенно вырвалась вперед практически во всех областях общественного развития, как бы сосредоточивая в себе и общественные противоречия, и возможности их разрешения. Действительно, если скачок в общественном развитии – результат его определенного уровня (прежде всего, производительных сил) в данном общественном образовании, то и ожидать его следовало именно в том месте, где этот уровень наивысший, а следовательно, все в той же Западной Европе. При этом вследствие все усиливающихся интеграционных процессов произойти это должно было во всех промышленно развитых странах (или, по крайней мере, в большинстве их).

Дальше все должно было происходить в соответствии с логикой гегелевской диалектики. Отжившие производственные отношения, связанные с частной собственностью на средства производства, переставшие соответствовать достигнутому уровню производительных сил, в том числе и уровню фактического обобществления производства, в результате “экспроприации экспроприаторов” заменяются новыми производственными отношениями, базирующимися на общественной собственности на средства производства, характерной для коммунистического бесклассового общества. Однако новое, коммунистическое общество, как появляющееся из общества старого, капиталистического, еще носит на себе его “родимые пятна”, и требуется определенный (переходный) период их преодоления. Производительные силы, освобожденные от оков неадекватных производственных отношений, начинают бурно развиваться, создавая материальную основу для осуществления в конечном счете развитых коммунистических отношений, для окончательного перехода из “царства необходимости” в “царство свободы”. Этот период и представляет собой первую, еще несовершенную (вследствие наличия указанных “пятен”) ступень коммунизма – социализм.

Таким образом, представления о социализме как о первой ступени коммунизма, побеждающей одновременно во всех (или большинстве) передовых стран, достигших определенного уровня развития, представляет собой стройную и целостную логическую концепцию, опирающуюся на гегелевскую диалектику развития единичного объекта в результате самодвижения, которое, в свою очередь, имеет источником внутренние противоречия. Именно на эту концепцию опирались марксисты-революционеры, в том числе и те, кто совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Это уже задним числом была придумана для объяснения конкретного хода событий, не соответствовавшего предварительным соображениям, и только на эти конкретные события рассчитанная теория “слабого звена” (типичная теория ad hoc). Готовили же и совершали революционеры-ленинцы эту революцию только и исключительно как часть (свою часть – по Ленину “узконациональную”) революции всемирной.

Особенно хорошо это видно по работам самого Ленина. В канун революции, летом 1917 года с целью обеспечить теоретическую базу для предстоящих преобразований, он пишет работу “Государство и революция”. Нет, он не муссирует в ней без конца тезис о всемирном характере предстоящей революции – зачем было снова толковать о том, что ни у одного марксиста тогда и тени сомнения не вызывало. Но сегодня хоть сколько-нибудь вдумчивому читателю (уверовавшему в теорию “слабого звена”) не может не показаться странным, что в работе, посвященной функциям нового, созданного революцией государства, ни слова не говорится о его внешних функциях – и это в то время, когда в мире полыхает империалистическая война; известно, какое значение Ленин придавал аграрной политике партии, действующей в преимущественно крестьянской стране, – и он в этой своей работе практически не затрагивает вопрос о крестьянстве. Можно привести и другие примеры такого рода. Но все это не только перестает быть странным, а становится совершенно естественным, если вспомнить об ожидаемом мировом характере предстоящей социалистической революции (в которой революции в России предназначалось весьма важное, но отнюдь не первостепенное место). При мировой революции указанные вопросы автоматически теряли свою исключительную значимость для нее как целого, зато ее приобретали другие вопросы, которым вполне закономерно Ленин и отдавал предпочтение.

И эта надежда на всемирный характер была не только до революции, но оставалось еще длительное время и после ее свершения в нашей стране. Даже весной 1918 года Ленин считал российских революционеров всего лишь социалистическим отрядом, “отколовшимся в силу событий от рядов социалистической армии”, который вынужден “переждать, пока социалистическая революция в других странах прийдет на помощь”.21 И дело было здесь не только в том, что “окончательно победить можно только в мировом масштабе и только совместными усилиями рабочих всех стран”,22 но и в судьбе самой российской революции: нужно было “удержаться до тех пор, пока мы не встретим мощную поддержку со стороны восставших рабочих других стран”,23 ибо “абсолютная истина, что без немецкой революции мы погибли… во всяком случае при всех возможных мыслимых перипетиях, если немецкая революция не наступит, – мы погибнем”.24

Да, учитывая возрастающую неравномерность развития капитализма, Ленин еще до революции допускал, что она может начаться в одной стране, которая в этом развитии вырвалась вперед и раньше других созрела для преобразований, что “возможна победа социализма первоначально в немногих и даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране”,25 но что тут же потребуется борьба “социалистических республик с отсталыми (!) государствами”.26 Так что даже трудно определить, результатом недоразумения или сознательного искажения ленинских мыслей являются утверждения, что из “ленинского учения о неравномерном развитии при империализме” “следует, что революция может произойти только в некоторых относительно или средне или слабо развитых странах”27. На самом же деле, как мы видим, принцип у Ленина все тот же, и ни на какое “слабое звено” в то время и намека не было.

Что же касается положения о том, что новый общественно-экономический строй появляется именно там, где развитие предшествующего достигло наивысшего уровня, строго соответствующего гегелевской диалектике, то подтверждения в истории оно вообще никогда не находило. Безусловно, определенный уровень развития всегда был необходимым для социального скачка. Но столь же неизменно жизнеспособными оказывались исключительно “боковые побеги”.

Для иллюстрации достаточно вспомнить, например, что рабовладельческий строй в Западной Римской империи был заменен феодализмом первоначально вовсе не в высокоразвитой метрополии, где для этого, в соответствии с теорией саморазвития, давно созрели условия, а на ее отсталой окраине. Причем введение нового строя сопровождалось настолько существенным снижением уровня производительных сил, что для его восстановления понадобилось много сотен лет. Равно как и буржуазная революция (не первая, но фактически открывшая эпоху капитализма), произошла вовсе не в передовой стране классического феодализма – Франции, но в экономически и социально более отсталой Англии, где, что еще существеннее, предыдущий строй – феодализм – к тому же существовал в сравнительно неразвитой форме. Так что отнюдь не только в случае социалистической революции феномен “слабого звена” властно вмешивался в стройную гегелевскую систему саморазвития, и скачок в общественном развитии происходил в сравнительно отсталой стране с относительно менее развитым предшествующим общественно-экономическим строем, в том числе и с более низким уровнем развития производительных сил. Приходится думать, что это вовсе не исключения, а достаточно явственно просматривающаяся закономерность, и что, следовательно, сама методология анализа социального скачка, обеспечивавшая научность и адекватность этого анализа на определенном уровне развития социологической теории, в настоящее время нуждается в весьма существенных уточнениях и коррективах.

Почему же они до сих пор не были внесены? Тому существует немало причин, о некоторых нам еще предстоит говорить. Вот одна из них, отнюдь не самая главная. Мы видели, какую важную роль в науке об обществе играют вопросы методологии. Имея главным объектом исследования такой ультрасложный объект как общество, марксизм как наука обязан базироваться на наиболее общих законах развития, основывающихся на всей сумме знаний, накопленной человечеством. И любые существенные изменения в нем не могут не быть связанными с ними самым тесним образом. Здесь действует “принцип домино” – одна костяшка влияет на другую, а та – на следующую. И чтобы не допустить развала, исследователь сам должен разбираться хотя бы в общих чертах в квантовой механике и эволюционной биологии, теории информации и антропологии, экономике и современной технике. А наши “философы-марксисты” отнюдь не перегружены такого рода знаниями – тренировка “гибкости позвоночника”, позволяющей успешно приноравливаться к любым колебаниям “генеральной линии”, отнимала все силы. Тут поневоле будешь судорожно цепляться за некоторое, пусть созданное на давно существенно превзойденном общем уровне знаний, но зато добротно сработанное универсально образованными людьми и, главное, уже существующее и такое привычное целое, и просто из чувства самосохранения сделаешь все, чтобы не допустить такого святотатства – “отрицания” (хоть трижды диалектического) какой-либо из “костяшек”.

То, что гипотеза о социализме, в качестве первой ступени коммунистического общества побеждающем в передовых странах в мировом масштабе, практикой не подтвердилась, потребовало – с позиций беспристрастной науки – не штопать дыры, а отказаться от нее и заняться изучением реально возникшего строя, возникшего не в результате чьих бы то ни было произвольных действий, или по чьему-то “проекту”, а, как и любой другой общественный строй, в результате действия объективных законов общественного развития, по Марксу “осуществляющихся с железной необходимостью”.28 Но здесь действует куда более важная причина. Общественные науки – как пылающий уголь: светить-то он светит, но и руки жжет (тому, кто пытается его “держать в руках”). И с “теорией социализма” произошло то же, что, по словам Маркса, в свое время произошло с такой наукой как политэкономия. Помните? Как только “созрел капиталистический способ производства”, т.е. как только “возникли условия, при которых буржуазная политэкономия как наука оказалась возможной, как она уже снова сделалась невозможной”,29 ибо ее объективные выводы стали невыгодными господствующему классу.

Аналогично, как только социализм в нашей стране установился настолько, что появилась практическая возможность изучать его как реально существующий объект и разрабатывать его теорию, так эта теория оказалась крайне неудобной господствующей социальной группе – номенклатуре. И в этих условиях по отношению к данной науке все произошло опять же по Марксу: “При таких обстоятельствах ее представители разделились на два лагеря. Одни, благоразумные практики… сплотились вокруг… вульгарно-экономической апологетики… другие, профессорски гордые достоинством своей науки… последовали попытке примирить непримиримое”;30 имеющееся теоретическое наследие при этом “превратилось в их руках в собрание догм”.31 В ту пору один из лагерей персонифицировал И.В.Сталин, другой – Л.Д.Троцкий. Ниже мы более подробно рассмотрим их взгляды на некоторые проблемы социализма, здесь же отметим следующее.

Сталин был наиболее выдающимся и последовательным выразителем и защитником интересов господствующей на данном этапе социализма социальной группы – номенклатуры. Созданная под непосредственным влиянием Ленина с целью обеспечения развития социалистической экономики как единого целого, жизненно необходимая и прогрессивная в период становления социализма, эта группа обеспечивала эффективное выполнение данной и других задач, которые были не под силу никаким другим социальным группам. В значительной мере благодаря активности и самоотверженности этих людей, бывших в то время плотью от плоти пролетариата, социализм победил в неимоверно трудных условиях. И Сталин, сменивший Ленина в качестве лидера страны, именно как проводник интересов этой группы, к которой и сам органически принадлежал, совершил то, что навсегда останется в истории неоценимым вкладом в строительство социализма.

Но такова диалектика общественного развития, что неизменно то, что еще вчера было прогрессивным, по мере этого развития становится реакционным. С железной необходимостью это происходило и с номенклатурой – по мере завершения ею своей исторической миссии. Соответственно все более реакционной (точнее, охранительной) становится ее политика, опирающаяся в качестве “теоретического фундамента” на догматические положения сконструированного для ее нужд под руководством Сталина “марксизма-ленинизма”, в том числе и те, которые, будучи верными в свое время, перестали соответствовать изменившейся ситуации. И наряду с подтвердившимся общественной практикой положением о возможности победы социализма не только в отдельной, но и в отсталой стране, находящейся во враждебном капиталистическом окружении, по мере нарастания противоречий между номенклатурой и основной массой трудящихся делается уже неверный, но крайне необходимый номенклатуре для оправдания своих действий вывод о нарастании внутренней классовой борьбы (все те же “родимые пятна”) между буржуазией и пролетариатом (на самом деле уже давно исчезнувшими в нашей стране в качестве производственных классов) – со всеми вытекающими практическими последствиями для тех, кого объявляли “агентами буржуазии”. О каких объективных исследованиях социализма в этих условиях могла идти речь? Рассчитывать на что-нибудь иное, кроме “вульгарной апологетики” (и не только “экономической”), никак не приходилось.

Казалось бы, другие возможности открывались перед Троцким и его последователями, особенно тогда, когда многие из них очутились вне досягаемости (как потом оказалось, относительно) “железной руки” Сталина. Но не тут-то было. Перегруженный старыми, отмечавшимися еще Лениным, теоретическими ошибками, ослепленный жгучей обидой, Троцкий оказался неспособным воспользоваться этими возможностями. Но самое главное, что и он не смог “выпрыгнуть” за интересы той общественной группы, которую представлял в качестве идеолога, и которой являлась часть все той же номенклатуры, но проигравшая в междоусобной борьбе. Как известно, основой его теоретических представлений являлась так называемая “теория перманентной революции”. Ее теоретические корни растут все из того же представления об обязательности победы социалистической революции именно в передовых странах и только в мировом масштабе, которое пытались приспособить к имевшимся фактам (“примирить непримиримое”). Реального же хода событий Троцкий так и не принял. Если действительность не соответствует теории – тем хуже для действительности. Раз новое общество возникло “не по правилам”, в одной, да еще отсталой стране, находящейся на периферии капиталистического мира – значит, это никакой и не социализм. А значит – даешь мировую революцию любой ценой! Тем более, что найти для себя место упомянутая часть номенклатуры могла только в условиях этой самой “перманентной революции”. Что касается “реального социализма”, то на что еще, кроме жалкого лепета все о том же “обуржуазивании”, да еще “обюрокрачивании”, был способен Троцкий, если он и сам душой и телом принадлежал все к той же номенклатуре, хотя и был исторгнут ею – этакий номенклатурный “падший ангел”.

3. Социализм как общественно-экономическая формация

Относительность истины как нельзя более ярко проявила себя в представлении о социализме как первой фазе коммунизма. В момент своего возникновения оно имело конструктивный характер, позволяя, опять же в первом приближении, представить себе контуры будущего общества, но в качестве “теории” стало настоящими путами для теоретической мысли тогда, когда возникла необходимость анализа конкретного процесса его построения. Только его “отрицание”, отказ от определения социализма как “пятнистого” коммунизма, представление его тем, чем он на самом деле и является, а именно, совершенно особой общественно-экономической формацией, отличающейся по своим основным общественно-экономическим характеристикам от коммунизма никак не меньше, чем от капитализма, причем не столько количественно, сколько качественно, открывает сегодня возможность действительно научного анализа данного строя, его становления и развития. Так что сейчас, когда нужда в научных представлениях об этом общественном строе необычайно усилилась, хочешь – не хочешь, а создавать теорию социализма придется нынешним марксистам. И создавать, обязательно опираясь на имеющееся теоретическое наследие, но принимая принципиально новые решения, смирившись с тем, что обнаружить их в трудах классиков марксизма не удастся.

На социализм, как определенный общественный строй, имеется три достаточно существенно различающиеся точки зрения. Имея генетическую связь с представлениями о социализме социалистов-утопистов, они, тем не менее, формировались по мере того, как убеждение последних в том, что социализм может быть создан в соответствии с определенным проектом, заменялись представлениями о развитии общества в соответствии с объективно существующими законами.

Первая такая точка зрения принадлежит социал-демократам. Они считают, что в настоящее время достигнута добротная основа для общественного устройства, когда в принципе человек как суверенная личность может удовлетворить свое стремление к достижению собственных целей в условиях уважения выгоды других, вследствие наличия реальных недостатков нуждающаяся, однако, в совершенствовании. При обеспечении совершенной кооперации и имел бы место социализм, но поскольку, вследствие индивидуалистической природы человека, такая цель недостижима, то к ней нужно только постоянно стремиться, в чем и заключается глобальный смысл социал-демократического движения — при всех частных различиях между его отдельными течениями. Другими словами, здесь социализм представляется результатом прогрессивного развития нынешнего (буржуазного) состояния общества, и стало быть, не имеющим каких-либо собственных законов развития.

В доказательство справедливости такой точки зрения приводят достаточно высокий уровень жизни и социальной защищенности в так называемых “цивилизованных странах”. При этом не только не рассматривается вопрос, что же делать гораздо более многочисленным “нецивилизованным” странам, которым даже в силу нынешней ограниченности природных ресурсов планеты “цивилизованный” путь западных стран заказан, но, что гораздо важнее, в рассуждениях о таком “социализме” стыдливо обходится то обстоятельство, что “социализация” западных стран своим экономическим основанием имеет прошлую и нынешнюю эксплуатацию остального мира и грабеж его природных ресурсов. Так когда-то в Древней Греции высокое развитие демократии ограничивалось свободными гражданами, а гораздо более многочисленные рабы, за счет эксплуатации которых существовало все общество, в расчет попросту не принимались. То же сейчас с “социализацией” на буржуазный манер. В свое время национал-социалистам не удалось построить свой “социализм” за чужой счет на национальной основе; “цивилизованные страны” сегодня гораздо более успешно добиваются той же цели на основе региональной (“цивилизационной”). Ясно, что такой весьма удобный (для “всадника”, но не для “лошади”) “социализм за чужой счет” будущего не имеет – не вечно же эксплуатируемое большинство будет покорно его терпеть.

Коммунисты, базирующиеся на теоретической основе марксизма, представляют себе социализм как вполне реальное и достижимое посредством собственных усилий состояние общества. Однако в том, что касается его сущности вообще, и тех законов развития, которым он подчиняется, в частности, здесь также имеются весьма существенные различия.

Вторую точку зрения представляют те, кто ранние, доопытные гипотезы классиков марксизма возвел в ранг непогрешимого догмата веры. Для них социализм — первая фаза коммунистического общества, в качестве таковой уже имеющая его сущностные характеристики, но еще несущая на себе последствия своего происхождения из общества капиталистического. Другими словами, для них это “ранний”, еще “незрелый” коммунизм, чье развитие детерминировано конечной целью — полным коммунизмом, которым последний должен стать после созревания. Таким образом, и здесь социализм управляется не собственными законами развития, а законами развития другого общества. А поскольку это будущее общество, то здесь мы имеем достаточно явственный случай телеологического подхода, к науке отношения не имеющего.

Вообще понятие (а точнее, категория) “зрелости”, которое сейчас все чаще используется для характеристики социализма в нашей стране (как, впрочем, и в других социалистических странах), применительно к общеметодологическим моментам имеет явно выраженный телеологический характер. Этимологически данное понятие восходит к определению относительно устойчивой взрослой формы биологического организма по сравнению с ее “ранними”, еще “незрелыми”, изменяющимися в сторону достижения “зрелости” формами. В этом случае конечная цель — взрослая форма — действительно как бы “из будущего” определяет в значительной степени (но не полностью, поскольку и “незрелый” организм находится в окружающей среде и вынужден взаимодействовать с ней как некоторое отдельное образование независимо от конечных результатов его развития) путь развития “ранней”, т.е. как бы обратным воздействием влияет на формы незрелые, превращая их таким образом в ступени достижения зрелой формы. В этом случае такая возможность существует в связи с онтогенетически циклическим развитием биологических организмов. Но в филогенезе это как бы детерминирующее “будущее” на самом деле является “прошлым” — результатом борьбы за существование, эволюции, и ничего общего с мистическим влиянием конечного результата на процесс не имеет. А когда речь идет о действительном становлении того или иного объекта, входящего в определенный ряд развития (например, о том или ином общественном устройстве), рассуждения о его “зрелости” или “незрелости” уже впрямую приобретают мистическую форму телеологической заданности процесса развития конечным результатом. На самом деле характер реально существующего объекта на каждом этапе его развития определяется не мистическим стремлением к “зрелости”, а исходными условиями и действующими законами. Моментом же развития некоего “зрелого” объекта каждый этап становится только после его “созревания”, но не в момент существования — в этом случае он имеет самодостаточный характер, не привязанный к конечному результату, как тот выявится впоследствии (и который, кстати, мог бы оказаться и другим, если бы в процессе развития условия существования, редко остающиеся неизменными, изменились иным образом). Только “в искаженно-спекулятивном представлении делу придается такой вид, будто последующая история является целью для предшествующей… Таким способом бесконечно легко придать истории “единственные” обороты: для этого достаточно изображать каждый раз самый новейший ее результат в виде “задачи”, которую “она искони ставила перед собой”… Можно, например, утверждать, что подлинная “задача”, которую “искони ставил себе” институт земельной собственности, заключалась в вытеснении людей овцами — последствие, обнаружившееся недавно в Шотландии”.32 Пользуясь такой методологией, “излагают историю только с той целью, чтобы изобразить рассматриваемую эпоху как несовершенную, предварительную (“незрелую” — Л.Г.) ступень, как еще ограниченную предшественницу истинно исторической (“зрелой” — Л.Г.) эпохи”.33

И, наконец, все явственнее начинает проявляться третья точка зрения на социализм, согласно которой социализм представляет собой особую общественно-экономическую формацию со своими собственными законами функционирования и развития, существенным образом отличающимися от законов как капиталистического, так и коммунистического общества. В этом случае социализм сам по себе (а не только как продолжение капитализма или преддверие коммунизма) становится объектом изучения. Это уже строго научный подход, не имеющий ничего общего ни с метафизической консервацией “старых” законов общественного развития, ни с телеологическим управлением “из будущего”, а представляющий этот общественный строй как самостоятельный качественно отличный этап в ряду других этапов общественного развития, хотя и отличающийся определенным своеобразием.

Поясним эту мысль на примере, столь любимом нашими философами для демонстрации качественного скачка, — переходе воды из жидкого в газообразное состояние и обратно. Они знают, что при подводе (или отводе) тепла агрегатное состояние воды скачкообразно изменяется и она приобретает ряд новых, существенно отличных от прежних, свойств. Но большинство из них даже не подозревает, что между этими двумя крайними состояниями (жидким и газообразным) существует целая область так называемого влажного пара. И это вовсе не простая смесь жидкости и пара, влажный пар имеет ряд особенностей, не присущих ни той, ни другому. Это можно представить наглядно, если изобразить соответствующий переход, например, на так называемой PV-диаграмме. На ней ясно видно, что речь идет далеко не о “постепенной замене старого новым”, а о довольно сложном и специфическом процессе, имеющем свою внутреннюю структуру с “переходами второго порядка”, на той же диаграмме фиксируемыми в виде особых линий, именуемых спинодалями.

Конечно, если рассуждать о переходе жидкости в пар “вообще”, все это можно считать не столь уж существенным, и физики в свое время имели полное право так поступать. Но это только до тех пор, пока не доходит дело до решения практических задач. А вот если бы инженер-теплотехник при конструировании или эксплуатации соответствующих устройств решил считать влажный пар “еще жидкостью” или “уже паром” (пусть даже с “родимыми пятнами” того агрегатного состояния, из которого он произошел), ничего, кроме конфуза, не получилось бы. Ибо в практическом отношении это и не жидкость, и не пар, а совершенно специфическое состояние воды, причем отнюдь не неизменное на протяжении всего перехода. И важнейшее его отличие от других состояний заключается в том, что его существование и характеристики кроме внутренних процессов в весьма существенной степени определяются внешними влияниями, прежде всего тем, что данный объект существует в поле земного тяготения.

Может быть, этот пример яснее покажет, почему вопрос о том, является ли социализм первой фазой коммунизма или особым состоянием общества, столь тесно связан с тем, имеет ли социалистическая революция всемирный характер и одновременно происходит в большинстве наиболее развитых стран, или первоначально локальный в одной относительно отсталой стране: в первом случае внешние влияния несущественны, во втором же они играют важнейшую роль. Если бы верным оказался первый вариант, то действительно речь шла бы только о простом переходе из одного “агрегатного состояния” в другое путем выведения “родимых пятен”, и действительно социализм представлял бы собой первую фазу коммунизма. Но в действительности верным оказался второй, всемирная революция “задержалась” на неопределенное время, а значит “смесь” должна существовать достаточно долго. Ее реальное существование показало, что она имеет собственные весьма специфические характеристики, отличные как от одного, так и от другого крайних состояний. И это действительное состояние общества нужно изучать, выявляя присущие ему закономерности, а не навязывать ему априори заданные определения.

Тот скачок в общественном развитии, который происходит при переходе от классового к бесклассовому обществу, является диалектическим переходом более высокого порядка, чем происходившие ранее переходы в пределах классового общества между различными его этапами. Однако, признавая фундаментальный характер соединяющих данные этапы скачков в общественном развитии, некоторые “диалектики” совсем недиалектически переходный период между этими этапами представляют себе как период “вытеснения” старого новым. Но ведь именно фундаментальность перехода (в отличие, скажем, от переходов между этапами развития внутри классового общества) имеет следствием не только его протяженность во времени, но и необходимость внутри данного периода ряда качественных скачков низшего порядка, своеобразных “ступенек”. В частности, что касается перехода между классовым и бесклассовым обществом, то при этом из отдельных “атомов”-индивидов, характерных для классового общества, не может быть непосредственно сформирован монолитный “кристалл” общества коммунистического, общества “ассоциированных индивидов”, просто путем их постепенной агрегации. Такой “переходный период” недиалектичен теоретически и невозможен практически.

И теоретически, и реально он возможен только как период, качественно отличный как от предыдущего, так и от последующего периодов, как такой период, когда внутреннее строение общества не является ни “атомизированным”, ни “ассоциированным”, и, главное, не составляет “смеси” одного и другого. Это период формирования из “атомов” неких “молекул”, на базе которых только и сможет в будущем сформироваться “кристалл”. Потому этот период — социализм — и представляет собой состояние общества, качественно отличное как от капитализма, так и от коммунизма, что он является уже не обществом разрозненных индивидов, но еще и не единым обществом-человечеством. Это общество тех самых “молекул” — коллективов. Это не “государственный капитализм” и не “незрелый” коммунизм, а совершенно особенное общественно-экономическое образование. А ведь, казалось бы, уж кому-кому, а философам, зубы съевшим на диалектике единичного, особенного и всеобщего, совершенно излишне объяснять, что особенное — это именно особенное, а не “недозрелое” всеобщее или “перезрелое” единичное.

О грядущем обществе Маркс говорил, что оно будет обществом, “основанном на началах коллективизма”.34 Положение о коллективистском характере нашего общества имело у нас широкое распространение, но главным образом для его обобщенной характеристики. А вот “само понятие коллективизма в большинстве случаев анализировалось нашими учеными в качестве момента, сопутствующего анализу других понятий”,35 в то время, как именно коллективизм является наиболее важным моментом для понимания сущности социализма, отличающим его от всех других формаций, в том числе как от предыдущей (капитализма), так и последующей (коммунизма).

Ввиду столь важной роли коллективизма для характеристики социализма как общественно-экономической формации, необходимо достаточно точно определить, какое содержание мы здесь вкладываем в понятие коллектива. Дело в том, что группа, в которую объединяются индивиды для достижения своих целей, недостижимых порознь, обеспечивающая синергетический эффект их действий, в подразумеваемом здесь смысле коллективом еще не является, — как некоторое количество даже органически соединенных между собой клеток еще не являются организмом. Коллектив возникает тогда, когда вследствие качественного скачка данное объединение выходит за рамки узко утилитарных целей.

С социально-психологической точки зрения классовое общество (тем более в его высшей стадии общества буржуазного) является конгломератом “атомизированных” индивидов. По словам Маркса, “в “гражданском обществе” различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности как средство для ее частных целей, как внешняя необходимость”.36 Живя в антагонистическом обществе, эти индивиды, ввиду общественной сущности человека, не могут не включаться в различные структурные образования, но, тем не менее, остаются все же “атомами”, не вступающими в “химическую реакцию” с образованием нового качества, и, стало быть, не создают таких социальных структурных образований, которые можно было бы назвать коллективами. В противоположность этому коммунизм есть, по Марксу, обществом “ассоциированных индивидов”. Здесь общество представляет собой целостный организм, каждый член которого включается в отдельные структурные образования только с конкретными “технологическими” целями, а в общем уже сам по себе выполняет роль органического элемента целого, не нуждаясь в промежуточных формах объединения — коллективах — как неких социальных структурных образованиях.

Переход от одного к другому, представляя собой качественный скачок высшего порядка, неосуществимый эволюционным путем постепенного нарастания всеобщей агрегации упомянутых “атомов”, может и должен произойти (и прежде всего — в области материального производства) через этап локальной организации, первичной агрегации с формированием из “атомов” тех “молекул”, которыми, в частности, являются производственные коллективы. Но настоящий производственный коллектив появляется не тогда, когда какое-то количество людей внешней силой или по собственному почину объединяются для более успешного выполнения определенных функций (это необходимая подготовительная стадия, которую в массовом порядке осуществляет капитализм посредством укрупнения производства), а когда данное объединение приобретает функциональное единство, базирующееся на этих функциях, но не сводящееся к ним, когда связанная производственным процессом группа людей приобретает существенные признаки целостности как социальный “квазиорганизм”. Вот тогда-то из собранных вместе в едином производственном цикле работников возникает производственный коллектив. Это происходит при социализме.

Образование коллектива требует определенных общественных условий, и они-то как раз и появляются со становлением социалистического строя. С другой стороны, будучи коллективистским по своей сути, социализм, в свою очередь, создает саму возможность образования коллективов, те условия их образования, которых до социализма просто не могло быть (именно в этом причина отмечавшегося Лениным отличия социалистической революции от буржуазной, уже застающей готовыми буржуазные отношения). Образование коллективов предполагает определенный характер взаимосвязей в цепочке “индивид-коллектив-общество”, т.е. такое положение в производственных отношениях, когда эта группа — не самостоятельное объединение индивидов, а элемент, впаянный в целостную общественную систему, через которую индивид в своих главных социальных функциях включается в общество.

Таким образом, чтобы производственная группа превратилась в коллектив, т.е. составила не простой конгломерат, а некоторое (относительное) целое, требуется по крайней мере наличие двух моментов, отражающих необходимые внутренние и внешние связи этого образования. Нужно иметь в виду, что:

1. Люди всегда объединяются ради совместного достижения некоторой цели, для удовлетворения какой-то потребности. Но в определенных условиях это объединение позволяет эффективно удовлетворять также другие потребности, кроме тех, ради которых оно было создано, в том числе, что еще более существенно, и просто посредством самого вхождения в данную группу. В последнем случае коллектив для человека из средства превращается также и в цель, что и является характерной особенностью его как коллектива.

2. Коллектив есть именно относительное целое, не замкнутое само на себя (как, к примеру, кооперативное предприятие в капиталистическом окружении), но представляющее органическую часть действительного целого — общества. Другими словами, это не самостоятельный организм в некоторой социальной среде, но орган общественного организма (“клеткой” которого является отдельный индивид), без него и вне его теряющий свою качественную определенность (в невозможности соблюдения этого условия — причина неудачи “идеальной промышленной общины” Оуэна, как и других подобных образований). Человек может входить во многие коллективы, хотя наиболее важным и существенным из них является коллектив производственный.

Первый момент создает условия для трансформации характера удовлетворения основных общественных потребностей человека, освобождая его от порой антиобщественной формы, которую он имеет в классовом обществе. Второй включает коллектив в общество и способствует постепенному расширению границ коллектива до границ всего общества в целом. Только совместное осуществление этих двух функций обеспечивает формирование человека коммунистического общества, т.е. выполнение основной социально-психологической задачи социализма.

Таким образом, в обществе, которое при социализме еще не охватывает в качестве единого организма все человечество (что является непременным условием коммунистического общества – ни о каком коммунизме “в отдельно взятой стране” или группе стран и речи быть не может) и имеет внутреннюю социальную дифференциацию, между индивидом и обществом располагается особая социальная группа с непосредственными технологическими, экономическими и социальными связями — коллектив. Непонимание данного фундаментального момента — коллективистского характера социализма, отличающего его как от всех до сих пор имевших место, так и от будущей общественно-экономических формаций, — делает абсолютно безнадежными попытки понять характер современного общественного развития.

Важнейший момент нового строя — коллективизм —связан с весьма существенным изменением социальной психологии. Человек-коллективист ощущает себя хотя еще и не органической частью всего человечества, но уже и не изолированным индивидом, интересы которого в принципе противостоят интересам всех остальных людей. Он ощущает себя частью определенного общественного образования, в которое входит как составной элемент, интересы которого отражают его интересы, а в некотором смысле имеют для него даже более высокий уровень приоритета, чем личные. Такое изменение представлений составляет настоящий психологический перелом – равный (но обратный по знаку) тому перелому, который происходил при разрушении первобытной общественной целостности, последним (и частичным) воплощением которой являлась община. Потому такой психологический перелом значительно облегчен для тех общественных образований, которые сохранили остатки общинных отношений. Конечно, именно вследствие своего различного положения в процессе общественного развития, община и коллектив достаточно существенно различаются в социально-экономическом отношении, однако важно то, что они оба характеризуются частичной агрегацией индивидов. Вытравить из сознания людей общинные начала не так-то просто, на Западе для такой “перестройки” понадобились века борьбы “всех против всех”, тяжелейшие процессы Реформации, одной из главных целей которой объективно и было внедрение социальных и психологических установок индивидуализма. Наши предки не прошли такой “обработки”, а в результате это очень способствовало социалистическим преобразованиям (ниже мы еще коснемся этого вопроса). И сейчас, несмотря на трагические события, которыми в свое время сопровождалась коллективизация крестьянства, именно на селе старания “демократов” по разрушению коллективистских стереотипов меньше всего позволили им достичь своих целей.

Когда рассматривается проблема социализма как соответствующего состояния общества, невольно возникает вопрос: а не имеет ли место здесь чисто терминологический спор? В конце концов, не все ли равно, называть социализм первой фазой коммунизма (тоже ведь представляющей собой своеобразный “переходный период”) или особой общественно-экономической формацией, переходной между классовым и бесклассовым обществом? Может, это и было бы все равно, если бы речь шла о неких абстрактных определениях. Но нам знания о социализме прежде всего нужны для конкретной оценки происходящих процессов и определения программы действий. И если социализм считать первой фазой коммунизма, то для его понимания следует руководствоваться механизмами последнего, т.е. исходить из общественной собственности на средства производства, непосредственно-общественного характера труда и т.п. В этом случае при всех их особенностях, связанных с “незрелостью” этой фазы коммунизма, они уже представляют собой высший тип общественной организации. Следовательно, в его анализе отпадает необходимость в том, что составляет основу марксистского материалистического анализа процесса общественного развития — в исследовании противоречия между революционными производительными силами и относительно консервативными производственными отношениями. В результате у нас все дело сводили к устранению “родимых пятен” капитализма и расчистке дороги уже имеющимся закономерностям коммунизма. Да еще и антагонистические классы отсутствуют, одни “дружественные”, соответственно нет и объективной базы для социальных потрясений. А они, эти потрясения, вдруг произошли, да еще какие! Но как же их объяснить в русле марксистской социологии, если фактически отказались от ее основного инструмента для анализа общественных процессов? Значит, либо искать причины вовне, либо ставить во главу угла субъективные факторы: кто-то заблуждался и чего-то не понял, не учел, не сделал, или, наоборот, извратил, сделал не так, а кто-то отступил от “генеральной линии” и заветов, допустил то, чего допускать не следовало, а то и вообще предал идеалы… Или же искать ответ в какой-то абстрактной “незрелости” социализма? Фактический переход от материализма к идеализму в анализе общественных процессов — вот цена ошибок в решении казалось бы сугубо терминологических проблем. Только возвращение к марксистской методологии социального анализа может обеспечить возможность решения основных вопросов теории социализма. Одним из важнейших ее элементов является классовый анализ.

4. Классовый анализ в теории социализма

Объективные законы развития общества в любой общественно-экономической формации реализуются в действиях людей, стремящихся к достижению своих целей. Однако марксизмом “действия “живых личностей” в пределах каждой такой общественно-экономической формации, действия, бесконечно разнообразные и, казалось бы, не поддающиеся никакой систематизации, были обобщены и сведены … к действиям классов”.37 Только классовый анализ дает научные основания для “сведения индивидуального к социальному”,38 составляя таким образом основу марксистского социального анализа.

Возможность существования общества, как известно, связана с воспроизводством как самой жизни, так и ее материальных условий. Учитывая двойственный характер задачи, человек должен быть поставлен в положение некоторой двуединой целостности, способной данную задачу выполнить. В первобытном обществе как целостном общественном организме задача решалась его дуальной организацией — разделением племени на две равноправные фратрии. При разложении первобытнообщинного строя исчезло и общество как конкретная целостность, как конкретный общественный организм. Его место на протяжении известной нам истории занял комплекс различных общественных объединений, и прежде всего некий “квазиорганизм” — государство, в пределах которого в основном и решалась указанная двуединая задача.

Но структура этих общественных объединений уже не обеспечивала прежнего равенства, а тем более идентичности структурных составляющих. Более того, например, само государство и возникает как аппарат господства одной социальной группы над другой в процессе решения одной из этих задач — обеспечения материальных средств существования, причем одной группы за счет другой. Возникают классы как социальные единицы, организующие определенным образом взаимоотношения между людьми в процессе производства. Объединение всех этих групп в едином образовании, которое как некоторое социальнокультурное сообщество и обеспечивает воспроизводство общественного человека, в результате длительного и противоречивого процесса приводит к образовании нации.

Таким образом, в государстве на протяжении всей истории параллельно идут два процесса — этнический, связанный с воспроизводством общественной жизни, и классовый, связанный с производством материальных условий жизни. Соответственно процессы, приведшие к образованию современных наций и современных классов, — две стороны одной медали, две составляющие единого процесса общественного развития.

По мере этого развития характер взаимодействия классового и этнического существенно менялся. Первоначально, на ранних стадиях рабовладельческого общества, классовое и этническое практически совпадали, и в пределах государства имело место единство в противоречии двух различных как по происхождению, так и по социальному положению групп. Затем интеграционные процессы постепенно приводят к формированию единого этнического целого с внутренним расслоением, происходит смешение разнородных этносов и формирование отдельных сословий. Другими словами, сам интеграционный процесс диалектически противоречив, так как происходит объединение по одному критерию и разъединение по другому. Но характер разъединения меняется, снижается его уровень. На стадии феодализма достаточно далеко заходит этническая консолидация, но каждый человек уже с самого рождения входит в класс-сословие. В буржуазном обществе эти процессы продвинулись еще дальше. С одной стороны, преодолевая былую феодальную раздробленность и разобщенность, завершается формирование нового этнического целого — нации. С другой — теперь классовые перегородки лишаются прежнего жесткого характера и былой непреложности для конкретного человека.

Рассматривая вопросы изменения классовой организации, Ленин писал: “Известно, что в рабском и феодальном обществе различие классов фиксировалось в сословном делении населения, сопровождалось установлением особого юридического места в государстве для каждого класса. … Напротив, в капиталистическом, буржуазном обществе юридически все граждане равноправны, сословные деления уничтожены”.39 Однако сословность рабовладельческого общества имеет относительный характер, в значительной мере совпадая с этническим делением, чего нет уже в обществе феодальном, сословном в точном смысле этого слова.

Таким образом, изменение классовых отношений происходит в сторону снижения общего уровня противостояния. И происходит оно соответственно изменению той базы, на которой основывается господство одного класса над другим — отношений собственности. Если в рабовладельческом обществе собственность господствующего класса распространялась и на источник труда, т.е. на самого производителя, а в феодальном — на результат его труда, то в обществе буржуазном — уже только на условия труда (средства производства). И во времени, по наследству уже передается не само строго фиксируемое место в обществе, а только определяющее его впоследствии отношение к средствам производства (собственность). По мере изменений отношений собственности глобальность противостояния классов снижается, границы классов размываются, и вообще весь процесс в своей тенденции носит затухающий (но не плавно, а скачкообразно) характер (что касается этнического процесса, то он имеет явно выраженную тенденцию к расширению, к стиранию национальных граней, что в будущем приведет к формированию единого человечества). Завершится этот процесс полным исчезновением классового деления с полным же обобществлением средств производства. Важным этапом этого процесса, этапом завершающим, являются классовые преобразования в социалистическом обществе.

Рассмотрение вопроса о классах в социалистическом обществе начнем с ленинского анализа. Каковы же его основные положения?

Прежде всего, совершенно определенно предполагается, что это общество — классовое, ибо “мы не можем уничтожить различия классов до полного введения коммунизма”.40 Именно при социализме и происходит процесс ликвидации этого различия — Ленин говорит (и повторяет): “социализм есть уничтожение классов”.41 Заметим: не состояние, а именно процесс, не бесклассовое общество (как коммунизм), и не общество со стабильными, более или менее устоявшимися классами (как капитализм), а процесс, результатом которого явится исчезновение классового деления общества.

Заметим также, что Ленин специально подчеркивал специфичность классов для каждого общественного строя, то, что каждый класс характерен только для данного конкретного строя — и ни для какого другого. Достаточно вспомнить его пояснения по поводу того, является ли классом крестьянство. Тем, кто не понимает диалектики изменения классов, кто склонен мыслить застывшими категориями, вливая новое вино в старые мехи, Ленин поясняет, что в буржуазном обществе “крестьянство не представляет из себя особого класса” — это при феодализме оно действительно “выступает как класс, но только как класс крепостнического общества” в противопоставлении феодалам-крепостникам, а с развитием капитализма “внутри его самого складываются классы буржуазии и пролетариата”.42

А что же при социализме? Неужели такие существенные преобразования общественного строя, которые происходят уже при “экспроприации экспроприаторов”, не приводят к изменению классового состава? Ленин и на этот вопрос отвечает совершенно четко в том смысле, что на первом этапе у нас “классы сохранились, но каждый видоизменился”.43 Основные классы буржуазного общества — буржуазия и пролетариат. Значит, остались они. А как видоизменились после революции? “Пролетариат стал, свергнув буржуазию …, господствующим классом”,44 и осуществляет по отношению к ней диктатуру. Ясно же, что при этом самым существенным образом меняются социально-экономические роли классов, их взаимоотношения, психологические установки и т.п., т.е. даже на этом этапе классы уже не те — они “видоизменились”.

Второй вопрос касался многочисленного крестьянства. Здесь, учитывая, что, по Ленину, крестьянин, с одной стороны, труженик, а с другой — мелкий собственник, задача диалектически заключалась в поддержке труженика и подавлении собственника. Предполагалось, что под влиянием рабочего крестьянин также будет меняться. И если по мере приобретения рабочими опыта управления промышленностью буржуазия исчезнет как класс, то изменения не только крестьянина, но и рабочего приведет при этом к тому, что классовые различия между этими двумя социальными группами тружеников полностью сотрутся. И Ленин пишет: ”Чтобы уничтожить классы, надо … уничтожить разницу между рабочим и крестьянином, сделать всех — работниками”.45

Не правда ли, как это далеко от столь привычной нам теории “двух дружественных классов и одной прослойки”? Сколько сил потратили наши теоретики, чтобы обосновать такое, с позволения сказать, классовое деление, “забывая” при этом основные положения марксизма. Ведь еще когда классики (на примере буржуазного общества) показали, что классы — это “две стороны одного и того же отношения”.46 Одного и того же целостного и неделимого, единого в этих двух сторонах производственного отношения! А тут, изволите ли видеть, сразу целых две “основных” формы собственности — “государственная” и “кооперативно-колхозная”. В свое время К.Каутский справедливо писал, что вообще «понятие класса является понятием коррелятивным. Нельзя представить себе класса für sich (т.е. класса «для себя» – Л.Г.), это понятие всегда нуждается в другом противоположном (!) понятии».47 А здесь отношения какие-то ущербные, односторонние, т.е. при отсутствии класса, воплощающего другую сторону диалектически противоречивого единства производственных отношений. Как могла возникнуть столь явная (для любого марксиста) нелепость? Но в том-то и дело, что о нелепостях говорить не приходится, когда в игру вступают групповые, классовые интересы.

В реальной действительности не только сопротивление буржуазии и того собственника, что сидел в крестьянине, создавали помехи строительству социализма. Оказалось, что и сами рабочие пока еще в своей массе не были готовы к социализму, поскольку существовали “старые предрассудки, приковывающие рабочего к старому миру”,48 а поэтому “перевоспитывать надо в длительной борьбе, на почве диктатуры пролетариата, и самих пролетариев”.49 Кто же должен их “перевоспитывать”, если в первоначальном понимании диктатура пролетариата — это “простая организация рабочих масс”, причем “без особого аппарата”50?

Но так марксисты думали о диктатуре пролетариата до начала социалистических преобразований. В действительном же их ходе постановка вопроса кардинально меняется: уже не весь пролетариат как “самоорганизующаяся масса”, как это предполагалось ранее, а только лишь “авангард пролетариата взял в свои руки строительство власти”, начала устанавливаться “диктатура революционных элементов класса”.51 Другими словами, дружной и всеобщей трансформации рабочего в работника не получилось. Как всегда при смене общественного строя началась социальная дифференциация прежних социальных групп. В данном случае социальная дифференциация началась внутри рабочего класса (как, впрочем, и других социальных групп), в результате которой происходило “выделение революционной и только революционной части пролетариата в партию и такой же части партии в руководящие центры ее”.52 Место диктатуры пролетариата как “самоорганизующейся массы” занимает диктатура той сравнительно узкой группы людей, которые “выделились” в упомянутые “руководящие центры”, организованные в иерархическую структуру, т.е. партийной, хозяйственной и административной номенклатуры. Сформировались две, хотя и весьма специфические, производственные социальные группы (которые вполне можно было бы, с учетом упомянутой специфики, определить как классы), характерные для данного этапа развития социализма, в полном соответствии с марксистской теорией образующие диалектическое единство его производственных отношений.

Как и любые другие классы, эти социальные группы были поставлены в различное отношение к средствам производства всего общества. Специфичность его связана прежде всего с тем, что господствующая социальная группа (“номенклатурный класс”) уже не осуществляет всех функций собственника средств производства, а только распоряжения ими (более подробно этот вопрос будет рассмотрен ниже при анализе свойственных социализму отношений собственности). Поэтому для “парной” социальной группы (состоящей из рабочих, крестьян, технической интеллигенции, различающихся между собой не социальным статусом, а только конкретным характером труда, членов которой мы привыкли называть “трудящимися”), оставалась только одна производственная функция — функция класса-исполнителя.

Таким образом, реальная диалектика классового процесса оказалась такой, что выявилась невозможность непосредственной ликвидации классов как тех классов, которые существовали в буржуазном обществе. Потребовался переход к этому через этап специфических для данного этапа социализма социальных групп, занимающих свое необходимое место в длительном ряду классовых превращений с очередным — но особо существенным — снижением “уровня классовости”, “неполных” (т.е. только в связи с распоряжением средствами производства, но не владением и не пользованием ими) в качестве последней ступени ликвидации разделения общества на противоположные классы. С ликвидацией этого (последнего!) проявления социальной дифференциации она окончательно исчезнет — но не за счет постепенного сближения противоположных социальных групп (по Марксу, “уравнение классов — бессмыслица, на деле неосуществимая”53), а путем ликвидации одной из них (“номенклатурного класса”), и трансформации при этом второго (“класса” трудящихся) в свободный “класс-производитель”, — тех самых “работников”, о которых говорил Ленин. И именно потому, что вопрос касается качественных изменений, этот процесс, объективно составляющий содержание нынешних преобразований, идет так сложно, медленно, непоследовательно и болезненно.

Но вернемся, однако, в двадцатые годы, в тот период нашей истории, когда “классы”, определяющие все ее дальнейшее течение, еще только формировались. Их характер и формирование в значительной степени определились особенностями социалистической революции. Одним из важных отличий социалистической революции от буржуазной явилось то, что последняя давала простор развитию буржуазных отношений, уже достаточно проявившихся в недрах предыдущего строя, в то время как социалистические общественные отношения еще только предстояло сформировать после победы социалистической революции.54 Как мы видели, пролетариат, рабочий класс еще не был готов к решению этой задачи. В таких условиях именно диктатура “революционного авангарда”, опираясь на теоретически разработанную социалистическую идеологию и новую форму собственности, могла обеспечить преодоление потенциального барьера “старых предрассудков” большинства и вывести общество в ту точку социально-экономического развития, начиная с которой социалистическое сознание в массах вырабатывается автоматически, ибо опирается на реально существующие социалистические общественно-экономические отношения.

“Номенклатурный класс”, заняв важнейшее место в обществе, начал преобразовывать его соответственно своим интересам, в том числе превращая все остальные социальные группы, связанные с производством, в единый “класс-исполнитель”. Рабочие, ввиду своего прежнего социального положения, сравнительно легко вошли в эту социальную роль. Намного сложнее обстояло дело с другим отрядом тружеников — крестьянами, сильно зараженными мелкобуржуазной идеологией. Здесь только чрезвычайное давление могло преодолеть частный экономический интерес мелкого производителя. На селе началась ожесточенная классовая борьба со всеми присущими ей эксцессами и потерями — не только с кулаками, но с крестьянством как мелкобуржуазным классом, оставшимся от старого общества. Победил “номенклатурный класс” как исторически прогрессивный и лучше организованный. Через создание колхозов крестьяне также стали, как и рабочие, частью того же “класса-исполнителя” — “парной” номенклатуре в новых общественных условиях социальной группы, образуя вместе с рабочими и технической интеллигенцией единый социалистический класс трудящихся.

Таким образом, на данном этапе развития социализма соответствующие преобразования осуществлялись господствующим “номенклатурным классом” и отражали его собственные классовые интересы. Но это не отменяло их прогрессивного значения и для всего общества в целом. Сначала эти интересы объективно совпадали с коренными интересами большинства советских людей и соответственно получали их широкую поддержку. Бурное экономическое развитие нашей страны стало одним из важнейших результатов такого совпадения интересов. Всеобщий трудовой энтузиазм того времени — не миф. Благодаря проведенным преобразованиям, равно как и их массовой поддержке, за какие-нибудь двадцать лет страна из полуколонии превратилась в могучую индустриальную державу. Быстрыми темпами развивалась культура, охватывая все более широкие слои населения. Повышался жизненный уровень трудящихся. Формировалась новая социальная общность – советский народ. И все эти преимущества социализма реализовались под непосредственным руководством номенклатуры.

Однако выведением страны на путь развития социализма на собственной основе “номенклатурный класс” выполнил полностью свою историческую миссию, исчерпал свою прогрессивную социальную роль. Настал черед выполнения главной задачи социализма (уже частично выполненной за счет существенного снижения уровня противостояния между номенклатурой и трудящимися по сравнению с буржуазией и пролетариатом) — ликвидации классов. Но ни один господствующий класс никогда добровольно не сходил с исторической арены. “Номенклатурный класс”, который держал в своих руках все рычаги власти, в том числе и репрессивный аппарат, всеми доступными ему методами воспротивился исполнению приговора истории. Однако никакой репрессивный аппарат не способен обеспечить прочное положение господствующей социальной группы без соответствующего идеологического обеспечения. И оно, естественно, появилось. Его “теоретической базой” стал “официальный марксизм”.

В отличие от марксизма научного, “официальный марксизм” был предназначен не для анализа и прогноза процессов в реальной действительности, но исключительно для последующего оправдания принимаемых (в интересах все той же номенклатуры) решений, с чем он успешно справлялся. Да, не зря Ленин говорил, что “ни единому профессору политической экономии, способному дать самые ценные работы в области фактических, специальных исследований, нельзя верить ни в одном слове, раз речь заходит об общей теории политической экономии”.55 То же относится и к другим отраслям общественных наук. Приятно было бы думать, что сказанное касается только буржуазных ученых, но, собственно, почему? Во все времена музыку заказывал тот, кто платил (деньгами ли, академическими званиями ли, другими благами), во все времена люди интеллектуального труда в массе своей вынуждены были обслуживать интересы господствующего класса. И идеологическая обслуга “номенклатурного класса”, понятно, не могла составлять исключения, она добросовестно развивала и углубляла “официальный марксизм”.

Как отмечал Ленин, люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся разыскивать за любыми социальными фразами, заявлениями, обещаниями интересы тех или иных классов. Чтобы по возможности скрыть интересы господствующего класса, особенно когда они со временем начинают все больше расходиться с интересами общества как целого, его идеологи стараются “стереть само понятие “класса”, устранить самую идею классовой борьбы”.56 Но еще удобнее дурачить публику, подменяя реальное классовое деление иллюзорным, основанным на неких удобных для господствующего класса формальных признаках. Именно с этой целью буржуазные идеологи придумали понятие “среднего класса”. Ни сама номенклатура, ни те, кто осуществлял ее идеологическое обеспечение, не могли допустить, чтобы действительное классовое деление нашего общества стало явно видным, и стремились его закамуфлировать (иное дело, что “спрятать уши” господствующего класса не так-то легко, и как мы убедимся ниже, они оказываются торчащими в самых неожиданных местах). Важным средством, изобретенным с этой целью “официальным марксизмом”, и стала та самая теория “двух дружественных классов”.

Будучи одним из ключевых моментов упомянутого идеологического обеспечения, эта теория разрабатывалась массированно и детально. Но вряд ли есть смысл анализировать все ее хитроумные извивы. Основные ее моменты полностью выявляются в двух “руководящих” публикациях: статьях в Большой Советской и Философской энциклопедиях. Их разбором и ограничимся. Вот цитаты из этих статей, дающие характеристику общественных групп и отношений собственности в нашей стране с точки зрения “официального марксизма”: “… и на ступени социализма сохраняются известные классовые различия между рабочим классом и крестьянством. Эти различия связаны с наличием двух форм социалистической собственности: государственной общенародной и кооперативно-колхозной, существование которых обуславливается, в свою очередь, неодинаковой степенью обобществления, развития производительных сил в промышленности и сельском хозяйстве”;57 “…различия между рабочими и крестьянами уже не являются коренными. Но своеобразие путей этих классов к социализму оставило свой отпечаток в виде различия двух форм социалистической собственности — всенародной, государственной и кооперативно-колхозной. С этим связаны и различия между рабочим классом и крестьянством по их отношению к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, по формам получения дохода. Существование классовых различий между рабочими и крестьянами … обусловлено остатками старых форм общественного разделения труда”.58 Рассмотрим вкратце приведенные соображения.

Неодинаковая степень обобществления производства и развития производительных сил носит количественный характер и вряд ли может служить классообразующим признаком (даже при отсутствии “коренных различий” между классами). Однако к “степени обобществления”, как и к “роли в общественной организации труда” мы еще вернемся. А вот что касается развития производительных сил, то здесь нестыковки видны невооруженным глазом. Когда марксизм рассматривает соответствие между уровнем развития производительных сил и характером производственных отношений, то считается само собой разумеющимся, что и то, и другое относится к обществу как к некоторому целостному объекту. Здесь же хитрым маневром указанная взаимозависимость переносится с целого на часть — на развитие производительных сил (а фактически технических средств) отраслей народного хозяйства (промышленного и сельскохозяйственного производства), что не только методологически недопустимо, но и попросту неверно. В лучшем случае это вульгаризация марксизма, в худшем — обычная подтасовка.

То же самое можно сказать и о намеках относительно “старых форм разделения труда”. Неужели людям, считающим себя марксистами, нужно разъяснять разницу между разделением труда технологическим — по конкретному характеру производства и производимому продукту (т.е. между отраслями народного хозяйства, где, в частности, определенное различие между промышленным и сельскохозяйственным тружеником по характеру труда существует даже независимо от формы собственности), и социальным — по роли различных общественных групп в единых производственных отношениях данного общества, их отношению к средствам производства как единому целому (что, если верить теории о двух раздельных для них формах собственности на разные — или одни и те же? — средства производства применительно к рабочему и крестьянину вообще не имеет смысла). Хорошо все же говорил Владимир Ильич: “Какая замечательная глубина анализа! Различие между профессиями смешать с различным положением классов во всем строе (!) общественного производства, — как это наглядно иллюстрирует научную беспринципность”.59

Что же касается различия “форм получения дохода”, то и здесь лучше всего просто процитировать Ленина: “Искать основного отличительного признака классов общества в источнике дохода — значит выдвигать на первое место отношения распределения, которые на самом деле суть результат отношений производства. Ошибку эту давно указал Маркс, назвавших не видящих ее людей вульгарными социалистами”.60 Вернемся поэтому к отношениям производства.

А реальные производственные отношения на анализируемом этапе развития социализма складывались в соответствии с объективными законами этого развития и знать не желали ни о каких теоретических упражнениях. Теоретики дискутировали об особенностях “двух форм собственности”, а райком не мудрствуя лукаво безо всяких там теорий совершенно одинаково командовал что фабрикой, что совхозом, что колхозом, ибо, в отличие от упомянутых теоретиков, в полном соответствии с действительным положением вещей считал не конкретный коллектив или абстрактное государство, а именно себя распорядителем (хотя и не владельцем!) и “государственных общенародных”, и “кооперативно-колхозных” средств производства (существовавшие формальные различия без малейших затруднений преодолевались практически). Именно он (как и другие уровни и участки номенклатуры — каждый в соответствии со своей компетенцией) фактически назначал и снимал руководителей заводов и колхозов, определял направление деятельности этих предприятий, их степень развития, производственные связи, систему и уровень оплаты и все остальные вопросы упоминавшейся выше “общественной организации труда” (иногда вплоть до вопросов технологии), полностью таким образом нивелируя любые возможные различия в “уровне обобществления”.

Таковы были методы идеологической “подмены” тех реальных классовых отношений, которые достаточно полно сложились в нашей стране уже к середине тридцатых годов. Однако господствующая социальная группа (номенклатура) слишком сильно выделялась на общем социальном фоне, чтобы можно было в анализе социальной структуры общества вот так просто ограничиться “двумя дружественными классами и прослойкой”. Нужно было как-то объяснять это социальное явление. И тогда был изобретен еще один прием — представление номенклатуры (а точнее, особо одиозной ее части, на которой и стремились сфокусировать основное внимание, превратив ее в мишень для критических стрел) в качестве некоторого “внесистемного” (т.е. не входившего “законным” элементом в официально признанную социальную структуру) образования — бюрократии. Прием оказался настолько удачным, что последствия его применения сказываются до сих пор, разве что в качестве упомянутой “бюрократии” и в обыденном представлении, и в теоретических рассуждениях выступает теперь уже вся номенклатура, которой и приписывается вина за все наши действительные и мнимые беды. При этом соответствующие общественные отношения выводятся за пределы основных производственных отношений (прежде всего отношений собственности), вопрос переводят в плоскость политическую (и даже нравственную), уводя от анализа реально существующего положения в некий фантастический мир. Несмотря на мистификацию ими реальных общественных отношений, представления о демонической роли “бюрократии” настолько распространены, что оставить в стороне этот вопрос сегодня просто невозможно. Посмотрим же, как обычно представляют себе сущность и роль этого социального пугала.

Обоснования особой социальной роли “бюрократии” при социализме обычно не отличаются особым разнообразием, поэтому рассмотреть их можно на любом примере такого “анализа”. Вот, например, определяя сущность бюрократии, иногда утверждают, что “бюрократия — это аппарат управления, который работает сам на себя, то есть аппарат управления, который превратился в самоцель”.61 Такой абсолютно неверный вывод может быть сделан разве что из столь же ошибочной посылки, что “административный аппарат выражает, защищает общие интересы” (даже если последние представляют некую непонятную “псевдообщность” — философы любят разные такие слова: придумал название, и вроде бы все объяснил). Из указанной посылки делается заключение, что “при разрыве между общими интересами, с одной стороны, и единичными и особыми интересами, с другой, аппарат управления неизбежно в той или иной степени оторван от управляемых, а следовательно, работает на самого себя, превращается в самоцель”. Но без “разрыва” между общими и единичными интересами “аппарат управления” в таком (“силовом”) виде, в каком он пока известен в истории, вообще был бы не нужен, ибо в таком случае его деятельность свелась бы к чисто технической функции координации, когда “распределение общих функций приобретает деловой характер и не влечет за собой никакого господства”.62 И в социалистическом обществе, все еще имеющем социальную дифференциацию, это пока невозможно. А главное: “административный аппарат” в обществе с социальной дифференциацией (т.е. классовом) всегда имел классовый характер и никогда не защищал некие “общие интересы”, всегда и без исключения он защищал интересы господствующего класса (которые, по обыкновению, с “общими и интересами” в достаточной мере совпадают только в период прогрессивного развития общества). Другое дело, что этот “аппарат управления” не всегда представлял собой отдельное социальное образование.

Так, феодализм эпохи раздробленности не знал бюрократии как особого “сословия” — каждый феодал сам был главным администратором, судьей, военачальником. Бюрократия как особый социальный слой возникает в эпоху абсолютизма, когда она “была создана, чтобы управлять мелкими буржуа и крестьянами”.63 Однако так продолжалось только до тех пор, пока власть принадлежала “одной только неограниченной монархии с ее бюрократами”.64 А “с того момента, как управление государством и законодательство переходят под контроль буржуазии, … гонители буржуазии превращаются в ее покорных слуг”,65 выполняющих как целое роль ее органа управления государством. Как целое, поскольку “что касается отдельного бюрократа, то государственная цель превращается в его личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры”.66 Поэтому в некоторых особых случаях, при нарушении “нормального” функционирования государственной власти, государственная машина может проявлять определенную самостоятельность — но только кратковременно, смиренно возвращаясь затем опять в лоно господствующего класса, поскольку в конечном счете всегда и неизменно “бюрократия при всем своем стремлении к самовластию была орудием господствующего класса”.67

В не меньшей степени это касается и социализма как общества классового (сколь бы ни был своеобразен характер его классов). Естественно, и здесь никакой “работы аппарата управления самого на себя” никогда не было и быть не могло (как не может работать “сама на себя”, скажем, интеллигенция или какое-либо другое надстроечное социальное образование, хотя оно, обладая относительной самостоятельностью, неизменно будет пытаться это делать; в противоположных представлениях мы имеем дело с застарелым рецидивом идеализма в обществоведении). И вовсе не потому, что “аппарат управления” “оторван от управляемых”, а потому, что он также выполняет волю господствующего класса. Другое дело, что на прошедшем этапе развития социализма, как и при феодализме (почему это так — вопрос особый), “аппарат управления” в значительной мере совпадал с господствующим классом, которым являлась госпартхозноменклатура, в своей целостности распоряжавшаяся средствами производства, т.е. как и подобает классу занимавшая особое место в отношениях собственности и, стало быть, входящая в базис. Представление же ее в виде некоей “бюрократии”, т.е. “аппарата управления”, лучше или хуже, но все же выражающего “общие интересы” в качестве “слуг народа”, было особенно желательно для нее самой именно как для господствующего класса, заинтересованного в камуфлировании не только своего господства, но и самого факта существования в качестве особой социальной группы. Этим камуфляжем занималась ее идеологическая обслуга, да так успешно, что запущенная “деза” “работает” до сих пор.

5. Социальная структура советского общества

При классовом анализе социализма существенное значение имеет то, как его социальная структура отражалось в представлениях наиболее выдающихся его представителей в то время, когда соответствующая ступень развития социализма была выражена в наиболее явном виде. В этом отношении особо большой интерес представляют работы И.В.Сталина второй половины тридцатых годов, собранные в четырнадцатом томе только что вышедших последних томов его Собрания сочинений1 (ссылки на страницы этого тома далее даны в тексте в скобках). Посмотрим же, как в сталинских работах того периода отражаются его (и не только его) представления о классовом составе советского общества.

Том открывается работами, относящимися к марту 1934 года, т.е. к тому моменту, когда основные преобразования в стране завершились не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Завершение коллективизации на селе явилось также завершением в целом тех процессов в Советском Союзе, в результате которых стало возможным говорить о построении в нем социалистического общества. Соответственно коренным изменениям в способе производства столь же коренным образом изменялась социальная структура общества. Госпартхозноменклатура, не только осуществлявшая в качестве аппарата управления политическую власть, но и как целое распоряжавшаяся через свою иерархическую систему всеми основными средствами производства как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, прочно заняла господствующие социальные позиции, превратив всех трудящихся города и деревни в еще далеко не однородную, но одинаково лишенную возможности распоряжаться основными средствами производства, социальную группу. Параллельно этому новому, характерному для данного этапа социализма, классовому (т.е. затрагивающему отношения собственности на средства производства в связи с характером распоряжения ими) расслоению шла работа по его идеологическому обеспечению, по формированию выгодного номенклатуре как господствующему классу представления о классовой структуре нашего общества. Это был не менее сложный процесс, и он, естественно, отражался также в работах того, кто в силу как своего особого положения, так и выдающихся личных качеств оказывал на данный процесс исключительно сильное влияние — И.В. Сталина. Попытаемся же всмотреться в это отражение.

В работах Сталина, относящихся к началу рассматриваемого периода, еще нет упоминаний о сколько-нибудь четком классовом делении советского общества. Из них при желании вполне можно сделать вывод, что автор представляет себе его в социальном отношении достаточно однородным. Вы не найдете здесь характерных для дальнейшего систематических упоминаний о рабочем классе или колхозном крестьянстве как о неких социальных группах, которым мог бы быть присвоен статус класса. Как правило, даже такие понятия не употребляются. Вот посмотрите: школьникам сельской школы Сталин желает стать “энергичными, дисциплинированными работниками, какие необходимы для нашей страны” (с. 17); в замечаниях по поводу конспекта учебника по истории СССР он пишет об освобожденных от капитализма “рабочих и крестьянах” (а в замечаниях по поводу учебника новой истории даже об освобождении “народа”) (с. 41, 43); позже говорится о “власти рабочих и крестьян Советского Союза” (с. 51); о “трудящихся всех национальностей нашей необъятной Родины” (с. 51) и “простых трудовых людях” (с. 72) он говорит в выступлениях перед колхозниками; в выступлении перед металлургами вообще о “людях” (с. 48); о службе бойцов и командиров “рабочему классу” упоминается мимоходом (и неизвестно, действительно ли эти слова принадлежат Сталину), и тут же — о службе “делу трудового народа” (с. 57). Даже в речи на совещании стахановцев хотя смутно и упоминается о “работе на свой класс”, речь снова главным образом идет о “трудовом человеке”, а не рабочем классе. В одном и том же абзаце говорится об “улучшении материального положения рабочих” у нас, где нет безработицы — и с другой стороны о безработице как “биче рабочего класса” при капитализме (с. 85).

Конечно, всегда можно сказать, что это все — копание в мелочах. И действительно, несмотря на всю красноречивость приведенных примеров, вряд ли на их основании можно делать далеко идущие выводы. В конце концов, применение того или иного выражения в значительной степени зависит от обстоятельств. Но вот беседа Сталина с Уэллсом, где обстоятельства складываются именно таким образом, что прямо требуют соответствующих дефиниций, причем разговор касается положения как в капиталистическом, так и в социалистическом мире. И что же? Везде, где вопрос касается капитализма, Сталин многократно, неизменно и последовательно говорит о рабочем классе, как и о других классах, характерных для данного строя. Применительно же к социализму он ни разу не упоминает ни о “рабочем классе”, ни о классах вообще. Здесь он просто повторяет: “мы, советские люди” (с 30) — и все. Классов в советском обществе для него явно не существует.