Сократ и Мы

"…Алик из Аликов"

Приговор?.. Полагаю, что обычный, как издавна повелось… Одиночество.

И. Бергман

Мужчина не может жить для любви.

Но жить для другого человека может.

Э. М. Ремарк

Подруга Зилова по мимолетной интрижке, Вера женским чутьем угадала источник зиловского цинизма и эгоизма и нашла ему определение поначалу не совсем ясное по смыслу, озадачивающее окружающих, но потом постепенно проясняющееся. Образованное из имени собственного (уменьшительно-ласкательного от Олега, Алексея, Александра или какого-либо другого), слово "алик" в данном случае – имя не собственное, а нарицательное, нечто вроде прозвища, и пишется с маленькой, незаглавной буквы. Когда это слово Вера произносит впервые, приветствуя Зилова и его приятелей, они еще не знают, что скоро оно станет паролем их компании.

Вера. Привет, алики! Давно я вас не видела…

Официант. (Вере). Привет, малютка.

Вера. Здравствуй, алик…

Саяпин. …Все у тебя алики. Это как понимать? Алкоголики, что ли?

Зилов. Да она сама не знает.

Саяпин. Может, это твоя первая любовь – Алик?

Вера. Угадал. Первая – алик. И вторая – алик. И третья. Все алики.

Зилов (Саяпину). Понял что-нибудь?

Не понимают Зилов с Саяпиным, что Вера иронизирует, насмехается над ними, или, чувствуя скрытый подвох, притворяются, делают вид, что не понимают, – сказать трудно. Специально Вера и не расшифровывает смысл этого понятия, но, взятое в контексте некоторых ее оценок и высказываний, оно приоткрывается в своем значении характеристики не конкретного человека, а неких свойств, признаков определенного круга явлений, в данном случае – мужчин. Прощаясь с Виктором после вечера-новоселья, где она впервые увидела его в домашней обстановке и познакомилась с его женой, Вера говорит ему: "Ты из аликов…" Подарив на новоселье Зилову плюшевого кота (явно с намеком), Вера предлагает и кота именовать "аликом"; быстро разгадав, кто и что скрывается за декларациями Кушака, она и его стала именовать так.

Очень скоро, не вникнув в то, что сие означает, все члены компании станут называть друг друга "аликами".

Для раскрытия феномена "зиловщины" тема "аликов" имеет существенное значение, и потому на ней стоит остановиться подробнее. Дело, разумеется, не в имени, как таковом, которое каждый получает не по своей охоте. А в славе, известности и достоинстве, что с этим именем срастаются при жизни, создают ему ту или иную репутацию. Обидно, конечно, если прекрасное русское имя Иван (или Егор, Василий и др.) кажется кому-то недостаточно благозвучным, слишком простым, ординарным и появляется мода на имена, звучащие "по-иностранному". Вспомнив в ряду замечательных творений русского народа и "милого Ваньку-дурачка из сказки", В. М. Шукшин с горечью отметил: "…Ванька-то, пожалуй, забывается, и даже имя его – все реже и реже. Все больше – Эдуарды, Владики, Рустики". Однако же не имя отвечает за человека, а человек – за имя. Вот Зилова, к примеру, назвали родители добротным именем Виктор, а он возьми да попади в "алики". Правда, не в простые, не в ординарные, – стал "аликом из аликов", то есть наиболее заметным, по-своему выдающимся, представителем некоего клана, "неформального" сообщества. Какого?

Попробуем обрисовать контуры, общие портретные черты явления, замеченного и выписанного столь рельефно впервые именно А. В. Вампиловым.

"Алики" – это определенный тип мужчины, а именно: без стержня, без прочного основания, без индивидуальности, которая предполагает развитое чувство собственного достоинства.

Внешне они мало чем отличаются от других, "полноценных", представителей своего пола.

Кажется, все у них есть, все на месте, но это все не объединено характером, личностным принципом, и потому даже лица их, на первый взгляд разные, примелькавшись, становятся как бы размытыми – все они "на одно лицо".

И не только лица, но и стиль поведения, манера общения, образ действий и мышления их настолько стереотипны, что легко угадать, как они живут, безошибочно предположить, как они поступят в той или иной ситуации.

Житейские модификации, варианты этого стереотипа весьма разнообразны: праведный Кузаков не похож на живущего и действующего "тихой сапой" Саяпина, а оба они бледнеют, тускнеют перед более способным и удачливым из них, прирожденным лидером, Виктором Зиловым. Но суть их, если приглядеться повнимательнее, одна. У всех "аликов" отсутствует то, что характеризует мужчину именно как мужчину в широком социально-психологическом смысле этого понятия. Слово "алики" – символ для обозначения потребительского (специфически мужского) существования, немужественного, то есть расслабленного, размагниченного поведения, когда в качестве "демона" последнего выступает безответственность и неспособность принимать решения.

Критическое отношение к этому общественному явлению не должно закрывать его проблемного характера. В проблемном плане "алики" – это мужчины, не реализовавшие себя, или, скажем иначе, загнанные и загнавшие себя сами в положение, в котором они не могут быть настоящими мужчинами. Вернее, сначала не могут, а потом, привыкнув, уже и не хотят. Явление по-своему поразительное: ладно, пусть они не имеют будущего и не возлагают на него никаких надежд, разве что связанных с улучшением бытовых условий; но нет ведь и прошлого, того, что можно и хотелось бы вспомнить, пережить заново, "повторить" хотя бы в сознании. Есть только настоящее, состоящее из сиюминутного, без корней в прошлом (а ведь прошлое не просто "вчерашнее") и без сколько-нибудь ощутимой перспективы. Каждый из "аликов", если покопаться в нем, песет в себе нечто загубленное, по каким-то причинам несостоявшееся. Став "аликом", мужчина как будто теряет почву под ногами. Женщине на него нельзя положиться, опереться, ибо он сам нуждается в опоре и поддержке. И находит эту опору и поддержку – в родителях, без которых не может обойтись чуть ли не до собственной пенсии, в жене, в "подругах жизни", берущих на себя помимо заботы о его благополучии выполнение многих функций и обязанностей, испокон веков закрепленных за мужчинами, при этом ничего или мало что получая взамен. Персонажи "аликовского" типа отличаются редкой способностью находиться постоянно в состоянии "бегства" от обязанностей, охотно и беззастенчиво перелагаемых ими на других.

Пытаясь объяснить данное явление, говорят о феминизации мужчин, о невротизации жизни, о том, что якобы современное общество не дает "сильному полу" возможности в полной мере реализовать себя, договариваются даже до того, что "нужно беречь мужчин". Думается, в разговорах и спорах на эту тему упускаются из виду некоторые очевидности принципиального значения.

Явление это не ново, истории знакомо, и всякий раз, когда оно возникало, перед общественностью вставал вопрос – какова его природа? Нечто схожее в других условиях увидел и художественно запечатлел И. С. Тургенев в герое своей повести "Ася", а Н. Г. Чернышевский сделал последнюю предметом социально-эстетического анализа в статье "Русский человек на rendez-vous". Хотя анонимному Н. Н., или "нашему Ромео", как иронически именует тургеневского героя знаменитый критик, нет еще и тридцати лет, он достаточно повидал и испытал в жизни, чтобы обрести самостоятельность, почувствовать себя ответственным за свои поступки. Его неспособность ответить на глубокое чувство юной Аси, оказавшейся на голову выше своего избранника в нравственном, духовном отношении, свидетельствует, однако, об обратном. Там, где требуется проявить решимость, благородный риск, его охватывает робость, пассивность и вялость. Подобно другому тургеневскому герою, Рудину, он тоже ничего, кроме "боже мой, боже мой…", не может ответить в решительный момент любимой женщине. И это не случайно, мелочно-робкий эгоизм и трусость были следствием ничтожности и мелочности дел, которыми он жил до сих пор. Критический разбор жизненной позиции и морального облика тогдашнего "алика" Чернышевский сопровождает следующим восклицанием-суждением:

"Боже мой! За что мы так сурово анализируем нашего героя? Чем он хуже других? Чем он хуже нас всех? Когда мы входим в общество, мы видим вокруг себя людей в форменных и неформенных сюртуках и фраках; эти люди имеют пять с половиной или шесть, а иные и больше футов роста; они отращивают или бреют волосы на щеках, верхней губе и бороде; и мы воображаем, что мы видим перед собой мужчин.

Это – совершенное заблуждение, оптический обман, галлюцинация – не больше. Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера…" Прервем это рассуждение, чтобы отметить своеобразие предложенного здесь подхода к оценке облика и поведения человека.

Н. Г. Чернышевский исходит из того, что человек, будучи существом социальным, обладает также природной сущностью: в частности, является мужчиной или женщиной, и это различие не снимается никакими социальными изменениями и преобразованиями. На заре человечества разделение труда ("естественное") между мужчиной и женщиной было даже организующим принципом ведения общего хозяйства. С появлением и развитием общественного разделения труда значение этого различия падало и впоследствии перестало играть сколько-нибудь существенную роль в общественном производстве. Но оно никогда по исчезало (да и но может исчезнуть!) по той простой и неустранимой причине, что мужчина при любом общественном строе и в любую эпоху остается все таки мужчиной, а женщина – женщиной. Бесспорно, природное начало человека социально формируется, трансформируется, проходит школу общественного развития, в результате чего существо мужского пола становится настоящим мужчиной (на этом и фиксирует внимание Чернышевский). Но и в самой природно-человеческой сущности, натуре мужчины и женщины предзаложены некие качества, признаки – скажем мужественность или сила мужчины, женственность или слабость женщины, – которые могут быть прижизненно либо развиты, выявлены и усилены, либо заглушены и даже деформированы. Наверное, К. Маркс не шутил, напротив, был убежден в справедливости мнения (об этом можно судить по его известному ответу на анкету дочерей), что главным признаком, достоинством мужчины является сила, а женщины – слабость. Создав мужчину и женщину, природа предписала, говорил еще Лукиан, чтобы они оставались верными своему естеству, то есть чтобы "ни женщины не вели себя, вопреки природе, как мужчины, ни мужчины непристойно не изнеживались" [Лукиан. Избранное. М., 1902, с. 379.].

Но что значит быть настоящим мужчиной, вести себя по-мужски? Вот и Виктор Зилов говорит Кушаку "будьте мужчиной!", вкладывая в это требование смысл, как следует из его объяснения, весьма далекий от истины. Вспоминаются слова английского писателя Ф. Д. Честерфилда, обращенные к сыну: "Как мужчина" стало сейчас очень модным выражением; "действовать как мужчина", "говорить как мужчина" означает теперь всего-навсего поступать грубо и говорить несдержанно" [Честерфилд. Письма к сыну. Максимы. Характеры.М., 1978, с. 228.].

Можно добавить: отождествление мужского характера с физической силой как таковой, или напором энергии, житейской хваткой, умением "делать карьеру" или быть "мастером на все руки" совсем не безусловно, хотя и принято относить вышеназванные качества к привилегиям "сильного пола" и они многим импонируют. Специфически мужская личность, однако, характеризуется и обозначается все-таки не этими признаками, равно как и не растительным покровом на лице, ростом, шириной плеч или рельефом мускулатуры. Внешне некрасивым был Сократ; Лермонтов и Пушкин не отличались атлетическим сложением; Байрон был хромым, а Бальзак тучным. Но кто усомнится в их мужском достоинстве и силе? И судим мы об этом не по тому только, что Сократ бесстрашно повел себя на суде и мужественно встретил смерть, что Байрон храбро дрался за свободу "чужой" Греции, а Пушкин, не колеблясь, вызвал на дуэль оскорбителя его чести. Мужчина – это сплав природных и социальных характеристик, фиксирующий совершенно определенную душевную организацию и строй поведения. С учетом всех поправок, вносимых в этот сплав временем и эпохой, он отличается завидной устойчивостью и в основных чертах отчетливо выступает при сопоставлении с женщиной.

Мужчина – это прежде всего постоянная готовность принимать решения, добровольно и сознательно беря на себя бремя ответственности за разрешение наиболее сложных и трудных задач. Женщина тоже обладает этим правом, но именно как правом, которым она вынуждена пользоваться в силу обстоятельств. Этим отнюдь не ставится под сомнение социально-политическое равноправие женщины, ибо при любой степени достигнутого равноправия женщина продолжает оставаться существом "слабого пола", нуждающимся в защите и опеке, и должна пользоваться соответствующими правами и привилегиями. Мужчина же призван самой своей природой всегда быть дееспособным в делах общественных и личных. Он не может ни при каких обстоятельствах отказаться (разве только ценою отказа от своей природы, натуры) от призвания, обязанности уважать и защищать права и интересы более слабого (женщины, ребенка, престарелого), возложенных природой на более сильного. Хотя мужчина нравится женщине уже потому только, что обладает физической силой, мужеством и способен ее защитить, полное соответствие мужской природе требует от него постоянных и неустанных проявлений благородства, великодушия, рыцарства. В то же время, тонко замечает Кант, "право требовать к себе уважения, даже не имея никаких заслуг, – эту гордость и это право женщина отстаивает, исходя уже из одного лишь законного права своего пола".

Наконец, для женщины основной сферой обнаружения ее природной сущности является любовь, а для мужчины – дело, которому он служит (в развитии культуры, согласно Канту, два характера превосходят друг друга по-разному: мужчина женщину – своей физической силой и своим мужеством, а женщина мужчину – своим природным даром овладевать склонностью к ней мужчины2). Признавая за женщиной ничем не ограниченное право на реализацию своих способностей и творческих сил не только на семейном поприще, надо в то же время подчеркнуть, что с точки зрения ее природной сущности никакое самое интересное дело и никакая мера удовлетворенности им не могут ей заменить счастья любви, разделенного чувства и материнства. Напротив, мужчина, превративший любовную страсть в смысл своей жизни, не знающий иной высшей цели и наслаждения, кроме удовлетворения чувственного влечения, – такой мужчина жалок и несчастен, ибо находится в глубочайшем (буквально противоестественном) разладе с основным характером своего пола. Ремарк выразил эту мысль весьма точно: мужчина не может жить для любви, но жить ради другого человека может.

Таков принцип развития мужского характера.

Из чего, однако, не вытекает, что любовь для мужчины – нечто несущественное, второстепенное. Во имя любви совершали и совершают подвиги, мужественные поступки, идут на благородный риск, самопожертвование. Любовь способна пробудить в мужчине лучшие свойства его души, преобразить всю его жизнь. Вспомним чудо, происшедшее с князем Андреем Болконским, когда он встретил и полюбил "страннотоненькую, черноглазую" Наташу Ростову.

Встреча с ней, по его словам, разделила весь мир для него на две половинки: одна – она, Наташа, и там все счастье, надежда, свет; другая половина – все, где ее нет, там все уныние и темнота. Это не преувеличение. Зная, какую роль в жизни и творчестве Ф. Н. Тютчева, А. А. Блока, В. В. Маяковского сыграло чувство любви к женщине (а у каждого из них была своя "Прекрасная Дама"), трудно переоценить чудодейственную мощь, заключенную в этом особом сплаве-союзе телесного и духовного.

М. Горький вспоминает, что на вопрос "Что такое талантливый человек?" Лев Толстой ответил: "Это прежде всего человек, который любит.

Вот, посмотрите, все влюбленные – талантливы, когда влюблены" [Горький М. Полн. собр. соч. В 30-ти т., т. 24, с. 133.].

Следует особо сказать о взаимоотношении двух характеров, где развитие и судьба каждого зависит от другого, а оба вместе – от способа жизнедеятельности, присущего данному обществу. Так, на примере конкретной истории с английским безработным, оказавшимся на положении иждивенца своей работающей жены, Ф. Энгельс писал о нелепости, бессмысленности ситуации, в которой мужчина перестает быть мужчиной, а женщина лишается своей женственности, но которая не может придать ни мужчине настоящей женственности, ни женщине настоящей мужественности, и что самым позорным образом унижает оба пола, а в каждом из них – человеческое достоинство [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 370.].

В данном случае, как и в случае, рассмотренном Н. Г. Чернышевским при анализе повести "Ася", виновата та ложная основа, на которой формируются и развиваются отношения мужчины и женщины в условиях эксплуататорского общества. С ликвидацией этой основы и сопровождающих ее факторов безработицы, классового неравенства, бесправия женщин – создается принципиально иная общественная ситуация для развития мужского и женского характеров, их взаимоотношений. Но это не значит, что при социализме данная проблема решается сразу же и как бы автоматически. Дело обстоит далеко не так, хотя бы потому, что длительное время сохраняются остатки социального (особенно в быту) неравенства мужчины и женщины. На их взаимоотношениях сказываются диспропорции в развитии общей культуры общества, в нравственном и духовном росте личности, а также различного рода деформации и наслоения, сопровождающие реализацию требования женского равноправия. Об этом свидетельствуют и беспокоящие общественность тенденции феминизации мужчин и маскулинизации женщин, порождающие нравственные отклонения, "вывихи" в облике и поведении двух характеров; и обсуждение лозунга "берегите мужчин!", опередившее обсуждение еще более актуальной проблемы правомерности использования женщин на тяжелых работах (вождение тракторов, ремонт железнодорожных и шоссейных дорог и т. п.); наконец, факт появления "аликов" – племени "беспозвоночных" мужчин.

Говорят, настоящих мужчин ровно столько, сколько настоящих женщин. По-видимому, имеется в виду, что именно женщина в силу природой отпущенной ей женственности выполняет культурную миссию по облагораживанию общества, делая их мягче, утонченнее, вызывает в мужчине возвышенные чувства, поддерживает его мужество, готовность к самоотверженному поступку. Действительно, женщина представляет собой весьма могущественный фактор культурного развития общества. По отношению мужчины к женщине можно, писал К. Маркс, "судить о ступени общей культуры человека", то есть о том, насколько человечен, гуманен сам мужской характер. И потому возвышение женщины не романтический каприз или причуда рыцарства, а социальная потребность нормально развивающегося общества.

Но, видимо, облагораживающей силой обладает отнюдь не каждая женщина. Может ли, скажем, вызвать высокие чувства и устремления в своем муже, в любом другом мужчине такая женщина, как Валерия Саяпина, подавляющая почти каждого своей резкостью, постоянным стремлением командовать? Способна ли пробудить и развить специфически мужские качества в своем избраннике женщина, всячески выпячивающая, что она и "получает больше" и продвинулась по служебной лестнице выше мужа? Не рискует ли мужчина, находясь рядом с такой женщиной, превратиться в ничто, стать этакой "простоквашей", "киселем на дороге", что и произошло с тем же Саяпиным? Так и хочется иногда спросить словами Ф. Шиллера: "Так кто ж она? Погибла для любви, для власти не годна, мужчиной не назвать и не причислить к бабам…" 2 Что может принести с собой современная женщина современному мужчине, вступая с ним в семейный союз? – вопрос не менее острый и злободневный, нежели вопрос о лжемужчинах.

В стихотворении Шиллера "Достоинство мужчины" есть строки:

Ведь я – мужчина, и клянусь – Немало это значит!

Способен и вправе ли заявить нечто подобное мужчина-"алик"? Помимо силы духа, стойкой воли и умения здраво мыслить в самых сложных ситуациях, истинно мужской характер занимает активную жизненную позицию. Последняя может проявиться в разной форме (например, необязательно в облике внешнего "активизма"), но всегда должна быть определенной и целеустремленной.

Тут-то и обнаруживается коренной изъян характера современного "алика". Его жизненное кредо заключено в эгоистическом удалении в частную жизнь, в комфорт, в тень и тишь быта, в стремлении жить, оберегая себя от соприкосновения с любым "раздражителем", особенно общественным. Он ревниво оберегает суверенность своей частной жизни, резко отграничивая ее от работы – "службы". Но руководствуется при этом не потребностью сохранения индивидуальности и не чувством собственного достоинства, что, может быть, могло бы его хоть в какой-то степени оправдать. Им движет более прозаический мотив – равнодушие к общественной жизни как таковой, нежелание отдать свои силы какой-либо социально значимой цели. Вся энергия, воля и рассудок направлены на то, чтобы поднакопить и сохранить для себя (для "своей" семейной или холостяцкой жизни) так называемое личное "довольство".

У "аликов" благонравного образа жизни, не поддавшихся бесу алкоголизма или алчного накопительства, довольство, комфорт, как правило, не выходят за рамки минимума, вроде современной бытовой аппаратуры, модных образцов одежды, украшений, всякого рода "игрушек" для взрослых (машина, собственная дача с сауной, беспрепятственный доступ к дефицитным товарам и услугам – это верх мечтаний).

Укорять за внимание к этой стороне бытия вроде бы нет оснований. Действительно, что плохого в желании человека окружить себя в быту красивыми вещами ("модерновыми" или старинными), вообще в стремлении жить удобно, даже с "шиком"? У кого поднимется рука и голос осудить такое желание, назвать его мещанством или потребительством? Для чего же работаем и зарабатываем, славим честно заработанный рубль? Что бы там ни говорили, а живем, действительно, один раз. И какая, в сущности, связь между состоянием довольства, ощущением комфорта и эгоизмом, цинизмом, равнодушием?

О, современный "алик" образован, порой даже учен, и защитить себя конечно же сумеет.

(Заметим, на все упреки и доводы всегда находятся оправдания, им несть числа, но у "аликов" всегда на одно больше. Это и препятствия внешние семья, школа, двор, плохой коллектив и т. д.; и внутренние – мол, нет способностей, таланта, пробивной силы; или – возрастные: я еще молод, я уже стар и пр., и пр.) Но что-то мешает принять за истину, или на веру, эту внешне убедительную цепочку рассуждений. Невольно начинаешь сравнивать…

Чем, скажем, отличаются современные скептики и циники от их далеких античных предшественников – киников? Последние усматривали смысл бытия в абсолютной свободе от влияния повседневности и быта, презирали не только нормы культурности, но и ценности материального благополучия, в отказе от которого нередко испытывали своеобразное наслаждение. Отсюда крайности их образа жизни, где зачастую присутствовали элементы аскетизма. Это безразличие к вещной, материально-телесной стороне бытия было относительным и диктовалось потребностью преодолеть препятствия на пути к идеалу мудрой жизни, соединяющей в себе добродетель и независимость. Нынешний циник – "алик" – бежит от добродетели и вполне удовлетворен, если удается достичь независимости своей частной жизни. Он очень любит порассуждать насчет удовлетворения своих "насущных", с его точки зрения, совершенно разумных, потребностей, считая этот вопрос самым главным вопросом человечности самого бытия. А разговоры по поводу того, что под флагом "разумности" потребностей, общественно, духовно, нравственно не развитых, не воспитанных, могут получить выход и безудержно устремиться наружу низшие инстинкты человеческой природы, он назовет демагогией, обратив в свою пользу и очевидный факт недостатка самих "благ жизни". Вопрос, во имя чего, с какой целью – будь то работа, или блага жизни современный "алик" считает вообще излишним. Поэтому право на свободное пользование благами (преимущественно материальными) у него органически соединено с недоверием, иногда откровенным презрением, к высшим ценностям – общественным идеалам, духовным интересам. И конечно же он совершенно не нуждается в контроле, "цензуре", со стороны таких сдерживающих факторов, как культура, общественное сознание, совесть и т. п.

Для точности надо сказать, что начинаются "алики" не с интереса к быту и преувеличенного внимания к своим потребностям. При правильной направленности последние никакой угрозы в себе не несут. Начинаются "алики" с равнодушия к общественной жизни, с нежелания вмешиваться в нее, с сознательно разделяемого амплуа маленьких, шаблонных людей с частными, "домашними", запросами и интересами (мы, дескать, люди маленькие; от нас мало что зависит – охотно умаляют они свою роль в общественном процессе, требуя, в качестве платы за самоуничижение, только одного – оставить их в покое). Вмешательство в общественную жизнь всегда было делом хлопотным, нервным и небезопасным, поскольку при этом задеваются интересы других людей, а то и целых учреждений. Вот почему "алики" хорошо знают свое место, что всегда с краю общества, семьи, дружбы, отцовского или сыновнего долга.

Задевают ли персонажей "Утиной охоты" интересы и проблемы общества, волнения и тревоги, которыми живет современный мир? Об этом спрашивать излишне, настолько привычна и характерна для них, скажем словами Ф. М. Достоевского, "какая-то чрезмерная узость жизни". В компании Зилова пи о чем другом, кроме как о бытовых нуждах, забавах и интрижках, не говорят, а если о работе – то иронически, не всерьез. Вы попадаете как бы в состояние "социального детства", допотопного безразличия к общим вопросам и духовным интересам.

Здесь в основном пустословят, сплетничают, купаясь в "стихии беспозвоночного слова" (по остроумному выражению М. А. Лифшица).

Послушать со стороны, жизнь покажется чем-то вроде универсама "тысячи мелочей".

Как говорили древние, "они вдаются в мелочи, значит, они нищие" 1. Нищие духом, члены компании говорят и рассуждают так, как будто в мире ничего существенного не происходит, как будто они напрочь выключены из общественной жизни. А если и связаны с нею, то внешне и случайно, так что и говорить ни о чем общественно значимом не могут, потому что не живут этим.

Вообще-то "алики" стремятся к общению, и, как правило, это общительные люди. Далеко не все они алкоголики, но алкоголю принадлежит важная роль в их жизни. Он символизирует жизнелюбие, отождествляемое со способностью праздно проводить время, кутить с друзьями, вести себя раскованно, не стесняя себя в "свободном" выражении чувств и мыслей. Алкоголь как бы санкционирует, "разрешает" деформацию мужского характера, граничащую с неизлечимой болезнью, с добровольным, растянутым во времени, самоубийством. Порок одновременно страшный и примитивный. Страшный – по силе разрушения тела и духа, а примитивный – по доступности и легкости, с какою можно иллюзорно избавиться от ощущения внутренней пустоты. Здесь животное, чисто телесное начало торжествует свою победу над свободным духом, сила которого концентрируется в воле. "Среди других прегрешений, писал М. Монтень, – пьянство представляется мне пороком особенно грубым и низменным. В других пороках больше участвует ум; существуют даже пороки, в которых имеется оттенок благородства, если можно так выразиться. Есть пороки, связанные со знанием, с усердием, с храбростью, с проницательностью, с ловкостью и хитростью; но что касается пьянства, то это порок насквозь телесный и материальный".

Оцепенение органов чувств и мозга, вызываемое опьянением, с одной стороны, как бы "развязывает язык" и создает иллюзию свободы самочувствия, самовыражения, а с другой – освобождает от беспокойства и ответственности за содержание публично проявляемых чувств и поступков (чего, мол, не наговорит и не сотворит человек во хмелю). Эту функцию всепрощенчества, закрепленную за алкоголем, зиловская компания усвоила хорошо, и потому никто из его приятелей не собирается обижаться на учиненное им накануне. И всем им, кроме Зилова (да и тому только теперь, после скандала в кафе), даже в голову не приходит задуматься, какую, собственно, жизнь они ведут и проживают и насколько они состоявшиеся люди.

Вопрос этот, заметим, имеет самое прямое отношение к проблеме алкоголизма, которая тесно связана, можно сказать, стыкуется с проблемой качества жизни людей, с тем, насколько глубоко, неформально включены те или иные из них в общественную жизнедеятельность.

С таким явлением, как пьянство, справиться, конечно, непросто. Бесспорно, нужны строгие законодательные, административные и воспитательные усилия, чтобы оградить общество, наш образ жизни и здоровье людей от губительной, разрушительной силы этого "веселящего" наркотика. Но очевидно, что искоренение этого несовместимого с социалистическим образом жизни порока помимо других важных мер предполагает преодоление явления, которое кто-то точно обозначил термином "социальная скука", предполагает расширение социального пространства и времени для развития человеческой индивидуальности.

Действительно, если сопоставить структуру потребностей тех, кто находится в плену у "зеленого змия", и трезвенников, то окажется, что многие непьющие слишком увлечены другими сторонами и сферами жизни, чтобы "отвлекаться" на пьянство. Они не хотят потерять (не получить) в своей каждодневной жизнедеятельности того, что существенно для духовно полноценной личности, не хотят лишить себя возможности удовлетворения важных человеческих потребностей – в творчестве, в познании, в искусстве, где "спьяну" ничего путного не сделаешь и сколько-нибудь ощутимого удовлетворения не получишь. Оказывается, трезвенникам интересно жить, трудиться, общаться друг с другом и без допинга, искусственного "взбадривания". Они воспринимают труд не только как средство заработка. Они живут полноценной, как говорят, богатой общественной жизнью (не скудной, не бедной именно в своем человеческом, общественном содержании), наполненной разнообразной деятельностью и активным отношением к окружающему миру. Для них общественная жизнь не сводится к формальному выполнению поручений, они реально и заинтересованно участвуют в решении разнообразных, больших и малых, общественных вопросов.

Здесь уместно вернуться к прерванному выше полемическому рассуждению Н. Г. Чернышевского: "Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них. Если из круга моих наблюдений, из сферы действий, в которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие предметом общую пользу, то есть исключены гражданские мотивы, что останется наблюдать мне? в чем остается участвовать мне? Остается хлопотливая сумятица отдельных личностей с личными узенькими заботами о своем кармане, о своем брюшке или о своих забавах". Социальность не случайно издавна считается первым признаком принадлежности индивида к человеческому роду. Попытки обойти этот закон человеческой жизни, освободиться от связи с обществом либо отделаться формальным участием в его делах для личности добром не кончаются.

В том числе и в сфере, именуемой личной жизнью.

Вне активной, заинтересованной гражданственности – сопричастности, подтверждаемой на деле и делом, естественная сама по себе забота человека о личном благополучии, домашнем покое и достатке, не приносит желанного удовлетворения, счастья и радости. И здесь, вдали от житейских бурь и треволнений, социальное равнодушие и духовная скудость обязательно дадут о себе знать, наказав человека разочарованием, пресыщением, чувством пустоты. Так произошло с героем повести Н. Г. Помяловского "Мещанское счастье", который, добившись наконец достатка и покоя, вдруг осознает, что "счастье" не более чем тоска и скука. Ведь интимный характер любви или семейных отношений вовсе не означает, что они замкнуты в себе и абсолютно изолированы от внешнего мира.

Раньше или позже, прямо или рикошетом, по все, чем живут люди, – круг их интересов, запросов, потребностей – отразится и на любви, семейных отношениях. Да и сама любовь между мужчиной и женщиной немыслима без какого-либо общего положительного идеала – отнюдь не "дополнения" только к телесной близости и единству имущественных интересов. Иначе любовь была бы неотличима от мимолетной (или затянувшейся) связи, интрижки, сожительства.

Мировая литература и искусство убедительно раскрывают это в художественном исследовании отношений мужчины и женщины, где их отношения предстают ареной проявления общественных противоречий и проблем.

Видимо, не случайно персонажам "Утиной охоты" так не везет в любви. По принципу "стерпится – слюбится" живет чета Саяшшых, где жена помыкает мужем, а муж втихомолку завидует свободе Зилов а от семейных обязанностей. Не любя, переходит от Зилова к Кузакову Вера. Судя по всему, деловит и рационалистичен в отношениях с женщинами официант Дима, которого любовью по проймешь. Уходит от Зилова обманутая в своем первом серьезном чувстве Ирина, уходит, точнее – бежит, и жена его Галина, не желая более терпеть его эгоизм и равнодушие. Покинутый любившими его женщинами, Виктор остается в новой квартире "один, совсем один".

Духовное банкротство Зилова, ощутившего себя чужим и ненужным даже в собственном доме, воспринимается им самим трагически, потому что теперь ничего, кроме утиной охоты, у него вообще не остается; к тому же задето мужское самолюбие. Такой удачливый в отношениях с женщинами, уверенный в силе своего мужского обаяния, и здесь "алик из аликов", от теряет мужское достоинство в глазах женщин, каждая из которых его по-своему любила и была готова понять. Подобное всеобщее "отлучение" от любви, конечно, не может не причинить боль. Однако драма Зилова не в том, что его не любят; гораздо тяжелее сознание того, что он сам не способен любить.

А. В. Вампилов знает цену любви, понимает ее роль в жизни человека и потому любовью называет по любые "самые близкие" отношения между мужчиной и женщиной. Не всякий достоин, чтобы его посетило это великое, преображающее и просветляющее всю жизнь человека чувство. Поистине, любви все возрасты покорны, по любить истинно может лишь созревшая душа. Как выяснилось, именно этого и недоставало Виктору Зилову, чтобы любящие его женщины остались верны своему чувству к нему.

В пьесе есть поразительная и пронзительная по лирической наполненности сцена, в которой Виктор пытается искренне, чтобы не сказать вдохновенно, вернуть счастливое прошлое, ассоциирующееся в его памяти с тем "вечером-праздником", когда они с Галей стали мужем и женой… Возвратившись под утро домой со свидания, Виктор неуклюже пытается оправдаться перед Галей: неизобретательно лжет, а уличенный во лжи, изворачивается, пытается играть на лучших чувствах жены. Спекулируя на ее мечте о возврате когда-то счастливых дней, он просит, умоляет вспомнить вечер их встречи, уверяет, что для него "тот вечер – святая вещь. Праздник. И мы его вернем, ты увидишь…". Но за шесть лет совместной жизни подобных разговоров и обещаний было так много, что они убили в ней всякую надежду на возможность возврата того, "как было раньше".

"Мало ли что было когда-то…" – только и может она сказать в ответ.

Зилов. А разве что-нибудь изменилось?

Галя. Изменилось? Ну что ты. Просто все прошло…

Эти убийственные слова пробуждают у Виктора потребность хотя бы мысленно, в воображении, повторить "тот вечер" во всех подробностях. И уже не только для Гали, но для себя.

На смешении (в подтексте – и столкновении) того, что "было и прошло", с тем, что "есть и осталось", желание смягчить недоверие, отчужденность жены и в то же время утвердиться в своем человеческом и мужском достоинстве – на этой психологической основе происходит реконструкция события шестилетней давности.

Поначалу Виктор явно играет, "представляет", но затем искренне заражается игрой воображения, захватывает ею и Галю, в глубине души все еще надеющуюся на "чудо". Да и кому, как не ей, почувствовать и разделить встречное желание зажить иначе, лучше. На минуту она поверила Зилову, по лишь на минуту. Потому что, как выяснилось, Виктор забыл самое главное в том вечере: забыл, что сказал и сделал в ответ на ее тогдашнюю просьбу: "Докажи, что ты меня любишь", забыл, может быть, свой по-настоящему мужской поступок, который любящие женщины запоминают на всю жизнь. Деталь убийственная: мужчина, превратившийся в "алика", не нуждается в том, что перестало быть его сутью, – потому и не помнит.

Ушла любовь, распалась семья, сохранилась лишь ее видимость. Совместная жизнь стала обманом, а для Зилова – не более чем удобством, к которому привык. Будучи, как и Вера и Ирина, жертвой эгоистического своеволия и лжелюбви Зилова, Галя все-таки не сломлена им и уходит от него. Уход жены не безразличен Зилову, хотя он и находит временное утешение в чувстве юной Ирины, на которое, однако, тоже не может ответить.

"Если ты любишь, не вызывая взаимности, т. е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она – несчастье". Справедливость и беспощадную точность этой "формулы любви" испытали на себе все три женщины, любившие, каждая по-своему, Виктора Зилова.

Но несчастье неразделенной или обманутой любви не идет ни в какое сравнение с неспособностью любить. Духовная недостаточность, а вернее, неполноценность проявится в самой реакции Зилова на кризисную ситуацию, в которой он очутился по собственной воле. Верно, что отношения в семье или между любящими строятся на доверии, по честность в любви – ото мера внутреннего откровения, на какое только способен человек любящий. В Зилове оно проснулось лишь в момент болезненно переживаемого состояния полного одиночества, то есть утраты себя в другом человеке и той среды воздействия друг на друга, без чего любви нет.

Любовь держится на доверии, по давно уже по верят ему и не верит никому он сам.

Как и почему это происходит? Куда уходит, пропадает любовь? На этот вопрос невозможно ответить с абсолютной убедительностью по причине глубочайшей индивидуальности (неповторимости) самого чувства любви, не говоря уже о ее бесконечности, "вселенской" сущности.

Однако кое-что об этом удалось сказать искусству. Сошлемся лишь на один пример – роман Л. Н. Толстого "Семейное счастье".

Любовь и брак юной Маши с Сергеем Михайловичем, несмотря на разницу лот, были по-настоящему счастливыми. Глазами и устами Маши писатель буквально стенографирует рождение и эволюцию чувства любви и оттенки отношений своих героев, тонко передавая переживания человека одновременно любящего и любимого, сладость и мудрость обмана, заключенного в этом чувстве: "Я знала, что он любит меня, – как ребенка, или как женщину, я еще не спрашивала себя; я дорожила этою любовью, и, чувствуя, что он считает меня самою лучшею девушкою в мире, я не могла не желать, чтоб этот обман оставался в нем. И я невольно обманывала его. Но, обманывая его, и сама становилась лучше. Я чувствовала, как лучше и достойнее мне было выказывать перед ним лучшие стороны своей души, чем тела". Ведь любовь это не она с ее чувством к нему, и не он с его чувством к ней, это то, что между любящими возникает и происходит. Удивительный чудодейственный сплав телесного и духовного начала, любовь порождает нечто "третье", более высокое, чем она сама, и обладает ни с чем не сравнимой магией преображения, одухотворения. Любящие в чем-то выдумывают друг друга. И это "сочинительство", пока оно действует, производит в человеке изменение, которое часто не под силу целым педагогическим коллективам, воспитательным учреждениям.

Настоящая любовь – школа высокой человечности, ибо создает особую духовную атмосферу, в которой жить для другого становится потребностью и наслаждением. Любовь всегда выход за пределы собственного Я. Говоря иначе, она настолько любовь, насколько в нее входит представление о духовной жизни другого человека и этот другой становится неотделимой частью твоего Я. Счастье быть вместе, неутоляемая радость от присутствия любимого, когда все, что ты делаешь и о чем думаешь, вся полнота жизни происходит от того, что другой человек существует, – это, наверное, и есть чувство любви. Пожалуй, единственное "себялюбивое чувство" (слова Маши), от которого все окружающие только выигрывают.

Трудно удержаться, чтобы не привести здесь следующее признание в любви: "Моя любовь к тебе, – писал К. Маркс жене, – стоит тебе оказаться вдали от меня, предстает такой, какова она на самом деле – в виде великана; в ней сосредоточиваются вся моя духовная энергия и вся сила моих чувств. Я вновь ощущаю себя человеком в полном смысле слова, ибо испытываю огромную страсть. Ведь та разносторонность, которая навязывается нам современным образованием и воспитанием, и тот скептицизм, который заставляет нас подвергать сомнению все субъективные и объективные впечатления, только и существуют для того, чтобы сделать всех нас молочными, слабыми, брюзжащими и нерешительными… Любовь к любимой, именно к тебе, делает человека снова человеком в полном смысле этого слова".

Но любовь хрупка, очень ранима и уязвима и потому часто оказывается беззащитной, становится жертвой самолюбия, мелкого соперничества, глупой гордыни или тщеславия, не говоря уже о препятствиях внешних, могущих заглушить и погубить самое искреннее чувство.

Внешних причин, поводов и препон на пути любви много, но главная битва развертывается все-таки внутри человека. Кант говорил: "…истина открывается только в браке", ссылаясь на слова Лукреция Кара "личина срывается, суть остается". Это верно. Брак представляет собой испытание, всестороннее и долговременное, прочности связывающего мужа и жену чувства. Однако истина рано или поздно открывается: до какого-то момента каждый день был завоеванием внимания, интереса, просто любопытства человека, которому хочешь понравиться, представ в его глазах в наилучшем свете, но со временем эта потребность и стремление "вдруг" исчезают. Сохраняя за любовью все лирические и возвышенные слова-определения, надо сказать, что это еще и работа, неустанная и не прекращаемая ни на день, ибо завоеванное вчера сегодня уже не в счет и надо начинать все сначала. Чувство живо движением духа, а самоуспокоенность и самодовольство гибельны.

Прекращение такой душевной работы – начало конца любви. Кажется, все друг другу известно и понятно, нет нужды в признаниях и уверениях, не надо доказывать, что ты любишь. Но так ли это?

Прошло два-три месяца со дня свадьбы, и Маша заметила, что все в их тихой семейной жизни как бы повторяется: нет ни в ней, ни в нем ничего нового, напротив, они как будто то и дело возвращаются к старому. "Я любила его не меньше, чем прежде, и не меньше, чем прежде, была счастлива его любовью; но любовь моя остановилась и не росла больше, а кроме любви, какое-то новое беспокойное чувство начинало закрадываться в мою душу. Мне мало было любить после того, как я испытала счастье полюбить его. Мне хотелось движения, а не спокойного течения жизни. Мне хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства" [Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14-ти т., т. 3, с. 113.]. Рождались дети, появлялись новые заботы, каждый старался угодить другому, исполняя его желания, и внешне казалось, что все по-прежнему. На самом деле все изменилось.

"Прежние наши отношения, когда, бывало, всякая непереданная ему мысль, впечатление, как преступление, тяготили меня, когда всякий его поступок, слово казались мне образцом совершенства, когда нам от радости смеяться чему-то хотелось, глядя друг на друга, – эти отношения так незаметно перешли в другие, что мы и не хватились, как их не стало. У каждого из нас явились свои отдельные интересы, заботы, которые мы уже не пытались сделать общими.

Нас даже перестало смущать то, что у каждого есть свой отдельный, чуждый для другого мир.

Мы привыкли к этой мысли…" [Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14-ти т., т. 3, с. 128.] Итог романа печальный (хотя по нашим сегодняшним представлениям его можно определить как оптимистический). Сохранилась семья, где растут дети, есть хороший, добрый отец и добрая, хорошая мать, но ушла любовь. Или иначе, скажем словами Сергея Михайловича: "Осталась любовь, по не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность, но…" [Там же, с. 145.] В этом "но" героя толстовского романа заключен вопрос о счастье. Фокусирующий в себе человеческий, гуманистический смысл так называемой личной жизни, вопрос о счастье не может, не должен восприниматься как самоцельный, чисто "личный". Не случайно персонажи романа Л. Н. Толстого, сосредоточенные на сугубо личных переживаниях, не отвечают на него. Любовь, скажет философ, "для своей полноты нуждается в чем-то более высоком, чем рассмотрение ее самой по себе, ради нее самой" [Гегель. Работы разных лет. В 2-х т., т. 2, с. 323.], а Толстой убедительно подтвердит эту мысль в "Воскресении" художественным исследованием отношений Катюши Масловой и Нехлюдова.

При таком подходе к "вечной" теме любви и счастья становится понятно, почему Зилов терпит полный крах в личной жизни и почему именно в отношениях с женой проясняется до конца духовный смысл его драмы. Этот вконец изолгавшийся, непрерывно аффектирующий и разыгрывающий чувства, всегда взвинчено веселый и остроумный в общении человек многим еще может показаться правдивым, искренним в своих побуждениях, даже привлекательным или заслуживающим снисхождения, когда недостатки и изъяны его поведения нельзя не заметить и скрыть. Многим, но только не ей, Галине, жене. Она-то знает, точнее – чувствует, кто такой и что собой представляет в действительности Виктор Зилов. Ставшее образом жизни духовное иждивенчество и потребительство, отсутствие характера, размененного в ежедневной гонке за мелкими удовольствиями, – вот что такое Зилов и "зиловщина".

И когда он, впервые за многие годы, обнажает перед нею свою душу и искренне признается в своем крахе, уже поздно – она его не услышит. Слова раскаяния произносятся, как говорится, вдогонку уходящему поезду.

Но понятием "зиловщина" Зилов полностью не охватывается и не исчерпывается (как "хлестаковщиной" Хлестаков, "обломовщиной" – Обломов), ибо есть в нем нечто, что делает его человеком живым, с не убитым нравственным нервом в душе, способным посмотреть истине в лицо. Помимо "вины" у такого рода людей есть еще "беда", с которой они собственными усилиями вряд ли справятся. Велики возможности морали, нравственного воспитания и самовоспитания. Но они не беспредельны. Тем более, как убеждает практика, моральные проблемы всегда упираются в проблемы социальные.

Итак, можно ли помочь Виктору Зилову и таким, как он?