Сокровища

Глава 1 Тоскана. 1938 год

Драгоценности сверкали на атласных подушечках на ее кровати. Ожерелья, браслеты, тиары, кольца. Множество драгоценностей. И булавки, созданные специально для нее. Она впервые за многие годы смотрела на всю коллекцию целиком. До сегодняшнего дня ей не надо было этого делать. Выкладывая украшения одно за другим, она составляла опись. Даже сейчас в этом не было необходимости. Она знала их все наизусть, хотя их было более ста.

Именно наизусть. Потому что каждая вещь — это дар любви, доказательство мужской преданности.

Погрузив наугад руку в море блеска, она подняла длинное ожерелье из крупных изумрудов в окружении бриллиантов, надела вокруг шеи и пошла к зеркалу — одному из многих, находившихся в богато украшенной спальне, потому что ей никогда не приходилось бояться зеркал. Даже сейчас, когда ей шел седьмой десяток, в зеркале отражался облик женщины необыкновенной красоты, которая выглядела на двадцать лет моложе. Сохранив молодость, как говорили многие, очень простым волшебством — волшебством быть любимой, получая страстное внимание столь многих поклонников за столь много лет…

Ах, изумруды! Видя их сейчас на себе, оттеняемые кожей цвета слоновой кости, она так же легко перенеслась в прошлое, как камни преломляли падающий свет. Они были подарены ей принцем во время их свидания накануне его свадьбы с герцогиней из другой страны. «Нечто зеленое, сказал он тогда, — чтобы служить дополнением к ее сапфировым глазам и отражать черноту волос».

Но это было давным-давно… во времена принцев. В этом новом веке власть находилась в руках жестоких мужчин без всякого воспитания, мужчин, чья мечта о завоевании заключалась не просто в обладании женщиной, а оскорблении наций, их искусства, культуры…

Мысль поспешила вернуть ее обратно к кровати, и она начала собирать драгоценности и укладывать их обратно в отдельные футляры, где они хранились долгие годы. Она вновь спрятала их в потайном месте за панелями комнаты, а потом села у туалетного столика.

В центре столика лежала шкатулка из нефрита размером около шести квадратных дюймов — уже сама по себе ценная вещь, но ничто в сравнении с единственным предметом, который находился в ней и который она не включила в опись.

Открыв шкатулку, она подняла с толстого розового шелка, устилающего дно, величайшее из своих сокровищ, уникальный предмет в ее коллекции, тем более что его нельзя было носить. На первый взгляд это была просто фигурка украшенной драгоценностями женщины около пяти дюймов, исполненная так же замысловато, как и пасхальные яйца Фаберже. Головка была сделана из золота, покрытого эмалью, с сапфировыми глазами, плечи — жемчужина неправильной формы. Корсаж платья был из рубина в виде сердечка, а юбка усыпана бриллиантами и изумрудами в виде вихреобразных линий, которые создавали впечатление, что фигурка женщины кружится в танце. Из-под каймы юбки выглядывали туфельки из мерцающих черных жемчужин.

Мгновение она любовалась фигуркой, вновь перенесясь в прошлое, к человеку, который подарил ее ей. Она вспомнила, что это произошло в то время, когда над миром нависла угроза страшной войны, — она боялась, что сейчас все повторяется вновь. Возможно, фигурку стоит передать в другие руки, коль обстоятельства столь похожи.

Хотя и не совсем. Взяв верхнюю часть фигурки одной рукой, а нижнюю другой, она осторожно повернула ее, и фигурка разделилась на две половинки. Воздух внезапно наполнился остатками аромата давно высохших духов, исходившего из маленького золотого флакончика внутри фигурки.

Она сидела с двумя половинками в каждой руке, сопоставляя их, обдумывая решение, к которому она пришла сегодня. Ей вспомнилась история царя Соломона, который должен был рассудить двух женщин, заявляющих права на одного и того же ребенка. «Что ж, — произнес наконец правитель, — ребенок будет разделен на две половинки, каждой достанется своя». Когда одна из женщин запричитала, протестуя, он вручил ей ребенка, зная, что это его истинная мать.

Но не было никого, кто бы попросил ее не делить эту вещь — просто флакон — на две части. Она подумала, что это означает для нее конец, своего рода смерть. Конечно, были секреты, которые ей придется открыть.

Но есть ли выбор? Глядя на две части флакона, она поняла, что они вмещают все ее чувства. Потому что флакон для духов был ее миниатюрной копией — и она сама разрывалась на две части между тем, чем стал мир, и выбором, который она вынуждена будет сделать.

Глава 2 Милан. 1938 год

Дуче в Милане!

Когда пошел дождь, чернила наскоро отпечатанного плаката потекли, как черные слезы, но текст и лицо были все еще различимы при вечернем свете. Газеты и листовки, оставшиеся после дневного митинга, засорили Пиаззу дель Дуомо, прилипнув от дождя к тротуару.

Стефано Д’Анджели стоял у окна своей конторы, глядя вниз на вековые камни соборной площади, сейчас пустой, кроме только нескольких торопящихся черных зонтов с ногами, выглядывающими из-под них. Статуи из розового мрамора, горгульи[3] и шпили величественного Дуомо были мокры от дождя. Он мог даже различить маленькую позолоченную мадонну на самом высоком шпиле, влажно блестящую, словно плачущую от того, что она увидела несколько часов назад.

Все время после обеда раздавался рев толпы. «Да здравствует дуче!» — отражалось от камней. Мелодия фашистского гимна звучала в воздухе, проникая в юридическую контору, где стажировался Стефано, и не давая ему возможности сосредоточиться на работе. Но тяжелее всего было то, что где-то в этом сборище дураков находился его брат.

Стефано вернулся к столу, провел рукой по густым черным волосам и взял письменное изложение дела, которое он тщетно пытался закончить целый день. Сегодня его отвлекало скандирование и ликование толпы на площади, но работа сама по себе наводила на него скуку даже в лучшие дни. Неужели в двадцать четыре года его жизнь уже была определена как бесконечная вереница дней в конторах и залах суда? Он предпочел бы сидеть под деревом у реки, сочиняя стихи или читая Данте, либо где-нибудь в кафе на Виа Верде спорить с друзьями об искусстве и литературе.

— Тебе уже пора идти, — сказал, входя в комнату, Карло Бранкузи.

— Я еще не закончил.

— Это может подождать. Тебе предстоит долгая поездка, да еще дождь…

Стефано взглянул на Бранкузи, старшего адвоката фирмы. У него было властное лицо, лицо римского императора, выгравированное на старинной монете. Большой и длинный нос патриция, несомненно, господствовал над остальными чертами. Каштановые волосы с оттенком красного дерева лишь на висках тронула седина, темные брови повелительно возвышались над глубоко посаженными карими глазами. Лицо, которое внушало доверие.

— Витторио действительно нужно ехать со мной? — спросил Стефано. — После сегодняшнего… вы ведь знаете, какой он фанатик. Вероятно, наорался до хрипоты впереди толпы, а мне придется всю ночь в машине слушать его любовные песни дуче. Иногда мне приходит в голову мысль, а не поменяли ли одного из нас при рождении с другим ребенком? Непонятно, как мы на самом деле можем быть братьями.

Синьор Бранкузи улыбнулся и положил на плечо молодого человека руку.

— Стефано, сейчас наступили времена, которые требуют терпения. Терпения, даже по отношению к собственному брату. Не может быть никаких отклонений от указаний, данных мне этой клиенткой. Оба, ты и Витторио, отправитесь к ней, она ожидает вашего приезда не позднее полуночи.

— Не уверен, что смогу пережить эти несколько часов в его обществе. — Стефано засмеялся, поднимаясь. — Да еще он за рулем. Но ради вас, Карло, я рискну.

— Ради моей клиентки. Она необыкновенная женщина. Ты не пожалеешь, что познакомился с ней.

— Хорошо, Карло, пусть будет ради нее. — Они вместе пошли к двери, и Бранкузи помог Стефано надеть пальто. На прощанье они обнялись, как отец и сын, потому что так оно и было, если не по крови, то по сердечной привязанности. Бранкузи был не только шефом Стефано, для обоих братьев он с детских лет стал опекуном. Их родители, друзья Бранкузи, были убиты бомбой, подложенной анархистом, — тот вид насилия, которое дуче пообещал уничтожить, что помогло ему и его чернорубашечникам прийти к власти.

Темнело и холод пробирал до костей, когда Стефано вышел на площадь. Он поднял воротник и, опустив руки в карманы, съежился в своем пальто. Шагая через площадь, он не мог обойти вороха агиток, оставшихся после фашистского сборища. Они прилипали к туфлям, манжетам брюк. Они были повсюду.

Рябое от дождя, агрессивное лицо Муссолини смотрело на него. «Завоеватель Эфиопии», «Спаситель Италии» — кричали листовки. «Смешно», — подумал про себя Стефано, отбрасывая ногой отвратительную пропаганду. Он не видел никакого освободителя в хмуром тяжелом лице. Перед ним была только жестокость.

Как мог его брат пойти за этим человеком, поверить, как выразился Витторио в последнем споре, что это «новый Цезарь»? Для Стефано толстый Бенито был не чем иным, как негодяем, который знал, как манипулировать любовью своих соотечественников к хорошему театру. Дай им отменное зрелище, хорошо накорми, и они перестанут задумываться об издержках своего кармана или своей совести. Цезари в старину тоже знали этот рецепт, размышлял Стефано, — хлеба и зрелищ. Сейчас, похоже, дуче собирается объединиться силами с фюрером. Что за цирк получится! Что за пара клоунов! Объединиться в обоюдной ярости против Европы — предмета их убийственных шуток. Стефано был убежден, что они надругаются над континентом в своем страстном стремлении к власти и новым территориям. Не пощадят даже прекрасную Италию.

И Витторио с радостью поможет. Он уже прокладывал себе путь в партийной иерархии, извергая ее лозунги… Он говорил о естественном объединении двух вождей, чтобы очистить Европу от «декадентских элементов». Он включал сюда поэзию и культуру, воображение, ту замечательную врожденную итальянскую «дольче вита»[4] — короче, все то, ради чего жил Стефано.

Когда он подошел к зданиям со сводчатыми галереями на северной стороне площади, чей-то голос тихо окликнул его:

— Caro. Vieni qui, caro[5].

Он улыбнулся проститутке и добродушно ответил: «Ciao, bella», — проходя мимо. В Милане их было много, но это, по крайней мере, честные проститутки, вынужденные заниматься своим ремеслом, чтобы прокормить и одеть себя, чтобы выжить. Витторио гораздо хуже этой женщины с площади. Он с готовностью продает себя на службе у фашистов просто для того, чтобы стать богаче и значительнее.

Стефано прошел под триумфальной аркой, которая обозначала вход в знаменитую миланскую торговую галерею. Внутри серый вечерний свет, проникавший через высокую стеклянную куполообразную крышу, смешивался с более теплым светом от раскаленных шаров цвета слоновой кости, окутывая все жемчужной дымкой. Раз или два Стефано кивнул головой, приветствуя знакомого, когда проходил сквозь толпу, его каблуки щелкали по мозаичному полу. Миланцы называли галерею il sallott, гостиная. Друзья приветствовали друзей. Покупатели бродили от магазина к магазину. Две матроны по дороге к Савини, где обедали Верди и Пуччини, спорили о достоинствах модного тенора в «Ла скала». В окне Биффи двое влюбленных смотрели друг на друга через стол, покрытый камчатной скатертью, их аперитив стоял нетронутый. Стефано с улыбкой шел по галерее. Как он любил Милан! Но вынесет ли он дуче?

Недалеко от конца длинной галереи Стефано завернул в дверь магазина своего брата, одного из самых элегантных магазинов по продаже изделий из кожи и писчебумажных товаров в Милане. До недавнего времени он принадлежал состоятельному еврейскому купцу — его семья владела магазином уже три поколения. Сейчас еврей исчез, он был вынужден иммигрировать в Южную Америку, захватив с собой лишь семью и свою жизнь. Благодаря своим партийным связям Витторио получил возможность приобрести магазин со всем его содержимым за чисто символическую плату.

Витторио Д’Анджели стоял за прилавком, проверяя бухгалтерскую книгу. Он и его брат были как день и ночь не только в политике. Стройный Стефано двигался с природной грацией. Большой и дородный Витторио перемещался так, что, казалось, совсем выпадал из ритма окружавшего его мира. В отличие от Стефано Витторио был светлым шатеном, но недостаточно светлым, чтобы считаться блондином. Его карие глаза также трудно поддавались описанию. Форма носа и рта такие же, как у брата, но они были по-другому сбалансированы на его широком лице, что делало Витторио не таким привлекательным.

Как только Стефано вошел, он сразу же оторвал взгляд от гроссбуха.

— Я ждал тебя в шесть, — грубо произнес он, вынимая золотые карманные часы. — Ты опоздал, как всегда.

Стефано направился к прилавку.

— Прости меня, брат, — ответил он, его умоляющий тон был насмешливо преувеличен. — Я, может быть, остановился на минуту, чтобы почувствовать запах дождя или улыбнуться хорошенькой девушке.

Витторио с шумом захлопнул книгу и стал расхаживать по магазину, проверяя, закрыты ли витрины с красивыми бумажниками и портфелями, готовы ли к следующему дню полки, полные аккуратно разложенных товаров из мраморной бумаги.

— Может быть, ты бездельничал в кафе, царапая ту чушь, которую называешь поэзией? Нет ничего, что нравилось бы тебе больше, чем предаваться мечтам. Если б я не знал тебя так хорошо, я подумал бы, что ты родился ленивым римлянином. Но это Милан. В Милане мы работаем. Мы делаем дело. Все время.

— Что ж, в один прекрасный день ваш замечательный Бенито может найти способ заставить людей жить строго по расписанию, как это он проделал с поездами. Но пока этого не произошло, я собираюсь наслаждаться жизнью.

Витторио пристально посмотрел на него, и Стефано стал ждать, что незамедлительно последует защита имени дуче. Но вместо этого Витторио выбрал другой способ — нападение.

— Боже мой, как я могу отправиться куда-нибудь с тобой, чтобы меня увидели в твоем обществе. Волосы не подстрижены, свисают на глаза, галстук перевернут, туфли не чищены. Ты выглядишь как цыган.

Витторио, разумеется, и в этом был полной противоположностью брату. Старше всего на четыре года, он производил гораздо более внушительное впечатление. Поднявшись по общественной лестнице, он стал одеваться солидно и дорого, как банкир в два раза его старше. Белые сорочки, сшитые у Труззи, отполированные, как зеркало, черные туфли от Баллини. Серый шерстяной пиджак, изысканно исполненный портным, шейный платок из бордового шелка безупречно завязан.

— Но даже, если б я ничего не имел против, чтобы меня увидели в обществе цыгана, — продолжил Витторио, выключая свет, — не могу понять, почему я должен быть замешан в твоем деле.

— Это не мое дело. Это ради Карло.

— Все равно, почему я должен глухой ночью ехать через пол-Италии, чтобы посетить одного из его безумных клиентов? Ты его ученик, а не я.

— И мы оба перед ним в долгу. Без него мы…

— Да, да, нас бы отдали в приют. Неужели я должен в очередной раз слушать эту душераздирающую историю? Сейчас я сам о себе забочусь. Мне нужна более веская причина, чтобы что-то сделать для Бранкузи, а не просто потому, что я обязан с благодарностью целовать ему руки каждый день всю свою жизнь. — В магазине свет горел только у двери. Витторио пошел за пальто. — Меня сегодня вечером пригласили в «Ла скала» вместе с районным секретарем партии. Для моего отказа должна быть более убедительная причина.

Стефано с удивлением смотрел на брата. Как может он быть начисто лишен чувств? Или именно это сделало его прекрасным партийным функционером? Ответ Стефано прозвучал резко:

— Если тебе нужна истинная причина, брат, то, во-первых, у тебя есть машина, а у меня нет. А во-вторых, клиент просил, чтобы приехали мы оба.

Витторио помедлил.

— Да? Это уже интересно. Кто он?

— Это женщина. Она сказала Карло, что у нее есть ценности, которые надо перевезти.

Глаза Витторио засверкали от любопытства, как и предполагал Стефано.

— Ага, понятно. Вероятно, какая-нибудь графиня? Принцесса? Что ж, тогда ясно, почему она попросила кого-нибудь надежного для этого поручения. Вряд ли она захочет вручить свои ценности такому бродяге, как ты. — Он разгладил кожаные перчатки на больших руках, смахнул невидимую пылинку со шляпы, надел ее на гладко зачесанные назад волосы и взял с полки зонт. — Ну, пошли. Из-за тебя мы и так задержались. — Витторио открыл дверь, жестом выпроводил Стефано наружу и запер замок.

Когда они шли по галерее, несколько пар женских глаз провожали их. Но не Витторио в своем сшитом на заказ костюме и отполированных до блеска туфлях привлекал внимание Роз, Джин и Франческ, сидящих в кафе. Это был Стефано, со своими шелковыми волосами, глазами синими, как океан, и грацией танцора. Неважно, во что он был одет, он отличался природной элегантностью, осанка говорила о чувствительности, а улыбка предполагала веселый нрав.

Когда они ступили на площадь, Витторио концом зонта указал на противоположную сторону, где была припаркована его машина. Потом он раскрыл зонт, чтобы укрыться от непрекращавшейся измороси, теперь смешавшейся с густым туманом, который так часто окутывает Милан.

— Тебе стоило побывать на митинге, — сказал он. — Тысячи… десятки тысяч верных граждан пришли поприветствовать дуче.

— Я их слышал. И вижу, какую грязь они оставили после себя. Кому-то придется все это убирать. — Он поддал ногой мокрый портрет кумира своего брата. — Хотелось бы знать, кто будет наводить порядок после его большого хаоса.

— Поосторожней бросайся словами, Стефано. Тебе пора бы уразуметь, что будущее каждого человека в Италии будет определяться тем, какое место он занимает по отношению к партии.

— Ты знаешь, какое место мне хочется занимать, — ответил Стефано. — Прямо позади его светлости, чтобы я мог пнуть его в толстый зад.

Витторио остановился, тревога и ярость исказили его черты.

— Стефано! — произнес он вполголоса, озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что, никто не слышал. — Не злоупотребляй моей добротой. Я не желаю больше слышать такие речи, и поостерегись разглагольствовать подобным образом перед кем-нибудь еще. Это правда, что у меня есть определенное влияние, и, если все пойдет, как я ожидаю, оно будет еще большее. Но есть предел тому, насколько я могу защитить тебя.

— Мне не нужна твоя чертова защита. — Стефано устремился вперед, Витторио поспешил за ним.

— Думаю, когда заработают моторы наших танков, ты просто скажешь: «Не беспокойте меня, я читаю сонет». — Витторио насмешливо фыркнул. — Полагаю, ты считаешь, что я обязан защищать тебя, поскольку ты мой родственник.

Стефано криво усмехнулся. Родственник, не брат. Казалось, Витторио уже увеличивает дистанцию между ними, готовясь к тому дню, когда будет вообще аполитично признавать знакомство с ним.

— Не волнуйся, брат, — сказал Стефано, наслаждаясь ударением, которое он сделал на последнем слове. — Я не рассчитываю, что ты станешь защищать меня. Если начнется война, то ты будешь слишком занят собственной безопасностью.

Витторио схватил Стефано за рукав, словно желая притянуть его поближе, но Стефано продолжал шагать вперед.

— Послушай меня, Стефано, они уже составляют списки. Списки тех, кому нельзя доверять, людей, чьи сомнения и цинизм могут отравить нашу мечту о новой империи. Я не хочу, чтобы твое имя было внесено в них.

— Ради меня? Или ради себя?

— Не поздоровится ни одному из нас, — ответил Витторио.

— Я буду иметь это в виду, — сказал Стефано.

Они подошли к маленькому «фиату» Витторио и сели в него. Через несколько минут машина выехала из центра, спеша на юг по дороге, ведущей во Флоренцию.

Всю дорогу они молчали. Стефано не хотелось спорить с Витторио. В последнее время, казалось, это было единственным, чем они могли заниматься, находясь в обществе друг друга. Лучше ничего не говорить. Дождь пошел сильнее, и звук скользящих по ветровому стеклу «дворников» гипнотизировал. Стефано дремал, когда они ехали по Ломбардии, но проснулся, как только добрались до холмов Тосканы.

Ребенком он летом жил на вилле Карло в Тоскане. Он всегда чувствовал себя как дома среди темных холмов, словно был родом отсюда. Сейчас, в темноте ночи и при барабанящем по ветровому стеклу дожде, он не мог разглядеть кипарисов и оливковых рощ, виноградников, разбросанных по склонам холмов, но он ощущал их. Тоскана, сладкая, как бродящий виноград, пикантная, как только что отжатые оливки, истекающие густым чистым маслом. Эта земля породила Данте и Петрарку, Леонардо и Микеланджело, а до них этрусков. Возможно, поэтому земля говорила с ним.

Когда они проехали дорожный знак, указывающий, что до Флоренции осталось десять километров, Стефано полез в пальто и достал конверт, который дал ему Бранкузи с указаниями и от руки нарисованной картой, присланной клиенткой. Разворачивая бумагу, Стефано включил свет и стал изучать ее.

Он указывал Витторио дорогу: здесь — налево, там — направо, ведущую к поместью среди холмов за Фиезолой. Дождь начал утихать, и через двадцать минут они подъехали к длинной кипарисовой аллее, охраняемой мраморными постаментами, на которых было высечено название поместья. Когда они повернули, свет фар выхватил из темноты вырезанные буквы: Ла Тана. Приятное имя, подумал про себя Стефано: «Гнездо».

Внезапно Витторио резко нажал ногой на тормоз, машину занесло на мокром гравии. Стефано пришлось упереться в приборный щиток, чтобы не удариться головой о ветровое стекло.

— Какого черта? — взорвался он, глядя на Витторио.

— Ты мне не сказал, что мы едем в Ла Тану, — недовольно ответил Витторио.

— Ну и что из того?

— И ты можешь быть таким наивным, Стефано? Неужели не знаешь, кто здесь живет?

— Карло сказал, что она интересная женщина, что мы будем рады с ней познакомиться.

— Рады, в самом деле! Если она решит сделать для нас то, что делала для половины богатых мужчин в Европе…

Стефано удивленно посмотрел на брата.

— Значит… Карло ничего не рассказал тебе об этой женщине, хозяйке Да Таны?

— Нет.

— Ты никогда не слышал о Коломбе?

Глаза Стефано засверкали. Голубка. Да, конечно, он где-то слышал о Коломбе или читал о ней. Легендарная женщина, возможно, самая знаменитая куртизанка своего времени. Женщина, которая сделала любовную карьеру, никогда не выходя замуж, однако находясь в связи с кем-нибудь из величайших людей своего времени. Среди них были аристократы, художники, политики, известные оперные певцы — считали, что даже сам король Виктор-Эммануил любил ее в молодости. Говорили, что Коломба была им всем верна — но только по году или по два — и благодаря ее многочисленным связям и подаркам, которыми любовники осыпали ее, она стала очень богатой женщиной.

Витторио отпустил тормоз и подал машину назад.

— Ты что делаешь?! — взорвался Стефано.

— Ты серьезно думаешь, что я собираюсь нанести визит старой европейской распутнице, пользующейся самой дурной славой? Возможно, у тебя нет причин беспокоиться о своей репутации, Стефано, но я не желаю испортить свою. Не сейчас.

Стефано положил свою руку на руку Витторио и выключил передачу.

— Не будь идиотом. Она богатая, умная женщина. Я слышал, к тому же красивая. Куртизанка, возможно, часть умирающей традиции; но не женщина, которой надо стыдиться. Хорошо известно, что у нее много влиятельных друзей.

Из горла Витторио вырвался насмешливый звук, прежде чем он произнес:

— Не надолго. Именно эту разновидность декадентства дуче вырвет с корнем и полностью уничтожит в Италии. Проститутка, пользующаяся благосклонным вниманием министров и королей! Непростительно! — Он пристально посмотрел сквозь окно и, понизив голос, добавил: — Не удивлюсь, если за этим местом уже следят.

— Я не уеду, — объявил Стефано. — Я должен выполнить поручение Карло.

— Да, — пробормотал Витторио, — довериться Бранкузи в выборе такого клиента.

Стефано был уже готов выйти из машины со словами, что он и сам справится, а Витторио может ехать… как вдруг из туч показалась луна. Впереди, на пологом холме, возвышавшемся над кипарисами, они увидели огромную виллу, купающуюся в серебристом свете. «Волшебный вид», — подумал Стефано. Бросив взгляд на Витторио, он заметил, что и брат тоже был поражен увиденным.

— Она удачно выбрала название для дома, — сказал Витторио. — Ла Тана — лисья нора, куда самка заманивает свои жертвы.

— Ла Тана означает еще и гнездо, — заметил Стефано. — Подходит для дома голубки.

Они еще мгновение смотрели на виллу, пока тучи снова не закрыли луну. Но даже краткий взгляд на виллу раздразнил их воображение. Сразу, без понуканий со стороны Стефано, Витторио медленно повел машину через ворота по кипарисовой аллее.

Через несколько минут они остановились перед виллой, построенной из розового и белого мрамора в палладианском стиле[6]. Ее фасад украшала галерея с колоннами, от которых по обе стороны располагались два длинных крыла. Большая, окованная железом, дубовая дверь под галереей распахнулась, не успел Стефано даже протянуть руку к звонку.

— Добро пожаловать, господа, — произнесла женщина в дверях. — Добро пожаловать в мой дом.

Стефано ожидал увидеть слугу — дюжину слуг, — но это была сама Коломба — женщина, которая очаровывала Европу почти четверть века. Он смотрел на нее, не в силах оторвать взгляд. Никогда в жизни ему не встречалась женщина, в которой в единое целое соединились бы такая красота и элегантность. Блестящие черные волосы были высоко уложены на голове, подчеркивая изящество ее лица. Шелковое платье пыльно-розового цвета, расшитое жемчугом, облегало ее еще стройную фигуру и мягкими складками ниспадало на пол. Лицо было сияющим, что еще больше подчеркивалось блеском бриллиантов на шее. Клеопатра, Елена Троянская, Жозефина… Сама Ева… ни одна женщина в истории не могла быть более изысканной и обольстительной, чем Коломба.

Стефано огорчился, когда она сначала повернулась к брату.

— Вы, должно быть, Витторио, — произнесла она, протягивая ему руку.

Стефано затаил дыхание, боясь, что Витторио может дать выход своему неодобрению в виде потока оскорблений. Но, поколебавшись, он взял руку и быстро пожал ее.

Она слегка улыбнулась ему и повернулась к Стефано.

— А вы Стефано…

Поддавшись импульсу, с которым он не мог совладать, Стефано взял ее руку и наклонился, чтобы поцеловать ее. Губы коснулись кожи мягкой и гладкой, как перо. Когда он вновь взглянул на нее, ее сапфировые глаза задержали его, и она улыбнулась улыбкой, которая осветила ее лицо. Теперь он понимал, как она могла зажечь сердца стольких мужчин.

— Входите, пожалуйста. Я ждала вас обоих очень долго.

Витторио помедлил в нерешительности. Стефано заметил, что у брата было обеспокоенное, подозрительное выражение, когда он переступал порог.

Что же до него, он уже знал, что сделает все для этой женщины. Абсолютно все.

Глава 3

Когда Стефано вступил в мир Коломбы, он почувствовал, словно перенесся назад во времени. Единственными звуками были нежное шуршание ее платья, когда она вела их по коридору, и резонирующее тиканье часов с фарфоровым циферблатом. Даже дождь за плотно зашторенными окнами уже больше не был слышен. Везде горели свечи — наверху в люстрах, в настенных канделябрах, в серебряных подсвечниках; их пламя мерцало на полированных поверхностях бесчисленных и бесценных предметов, наполнявших Ла Тану: фарфоре, золоченых бронзовых статуэтках, булях, серебряных шкатулках, на картинах в позолоченных рамах.

В конце коридора засиял более яркий свет, и она повела их в ту сторону. Она двигалась с грацией девушки в три раза моложе ее, подумал Стефано, и с уверенностью женщины, которую чествовали на трех континентах.

Когда они вошли в гостиную, у него перехватило дух. Это была восхитительная комната с отделкой золотом по розовому, бледно-фиолетовому и розовато-лиловому. Херувимы резвились на нарисованном на потолке небе; под ногами на ковре цвели цветы.

Стены были увешаны картинами. Одна из них, обнаженная одалиска с ниткой светящегося жемчуга, привлекла к себе внимание Стефано.

— Тициан? — почтительно спросил он.

— Да. — Она улыбнулась, очевидно довольная, что он узнал ее. — Это одна из моих любимых.

— А это, — сказал он о другом большом полотне, где голова пышной ню покоилась на белой груди лебедя, — Рубенс. Красавица.

— Упадничество, — шепотом произнес Витторио. Он прекрасно понимал ценность картин и, как только вошел в дом, начал подсчитывать стоимость каждого предмета.

Какой бы развращенной она ни была, но, ей-богу, эта женщина стоит целое состояние.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — предложила она им и указала на бархатные кресла и диван перед камином. Когда она сделала жест рукой, бриллианты на запястье поглотили свет пляшущих языков пламени и прочертили в воздухе светящуюся дугу. Перед диваном стоял столик с лакированным подносом, на котором были расставлены полупрозрачные фарфоровые кофейные чашечки, золотой кофейник и камчатные салфетки.

Витторио чопорно сел в одно из кресел, но Стефано сразу же направился к дивану, чтобы сесть рядом с Коломбой. Очарованный ею, он стремился стать частью той ауры, которая окружала ее. Еще ни одна женщина не оказывала на него такого сильного действия. Ее запах околдовал его; голос успокаивал, и, хотя он был в ее обществе всего несколько минут, у него возникло ощущение, что он знал ее всю свою жизнь.

Когда она взяла кофейник, чтобы налить кофе, кольца на пальцах вспыхнули в свете от камина. Она носила их на всех пальцах, кроме одного, заметил Стефано. Только палец для традиционного кольца невесты был свободен.

— Надеюсь, вы простите, что я сама обслуживаю вас, — проговорила она. — Я попросила слуг оставить нас одних. Для обсуждения нашего дела так будет лучше. — Она налила кофе в первую чашку и протянула Витторио. — Думаю, вы, Витторио, пьете черный…

На мгновение его рука застыла, и он чуть было не отдернул ее назад, словно опасаясь, что кофе отравлен. Но поскольку Коломба продолжала предлагать чашку твердой, как скала, рукой, Витторио взял ее. Однако подозрительность из его глаз не исчезла.

— А вы, Стефано, предпочитаете с каплей молока, не так ли?

— Откуда вы знаете, синьора? — тихо спросил Стефано, беря чашку.

— От синьора Бранкузи.

Витторио подался вперед.

— А почему он решил, что вас заинтересуют такие вещи?

Ее глаза засверкали.

— Он знает, что я стараюсь быть гостеприимной хозяйкой, кто бы ни были мои гости.

Витторио нахмурился, явно неудовлетворенный ответом, но его отвлек вопрос Коломбы.

— А что вы знаете обо мне?

Оба брата ответили одновременно.

— Вполне достаточно, синьора, — сказал Витторио.

— Недостаточно, синьора, — произнес Стефано.

Она откинула голову назад и рассмеялась чистым, словно колокольчик, смехом, который Стефано легко представил звенящим в бальном зеркальном зале или поднимающимся вверх к шелковому пологу постели любовника.

Но ее смех, казалось, привел Витторио в еще большее раздражение. Одним глотком осушив чашку, он поставил ее в сторону и быстро произнес:

— Синьора, мы проехали длинный путь под дождем посреди ночи, чтобы удовлетворить ваш каприз. Какое бы дело ни было у вас к нам, пожалуйста, приступайте к нему, чтобы мы могли отправиться в обратный путь.

Стефано был обижен не только тоном Витторио, но его огорчила сама мысль сократить их визит. Он было собрался возразить брату, но Коломба заговорила первой.

— Вы совсем не одобряете меня, не так ли, Витторио? — спросила она тоном, на удивление мягким и сочувствующим.

— А что одобрять, мадам? Все знают, кто вы…

— Все? Как лестно. А вы, Стефано, что думаете обо мне?

Он думал, надеялся, он видел что-то иное в ее лице, когда она посмотрела на него, как будто искренне надеялась услышать от него что-то хорошее.

— Ваша жизнь — приключение, — ответил Стефано. — Я ничего не вижу в этом плохого.

Витторио завращал глазами.

— Вы добры, — произнесла она, обращаясь к Стефано, и посмотрела на него с любящей нежностью, но потом ее взор омрачился, и она перевела взгляд в затемненный угол комнаты. — К несчастью, мои приключения принесли мне не только друзей, но и врагов. И хотя я живу здесь тихо, желая только одного, чтобы меня оставили в покое наедине с моими садами и книгами, моими фермами и этим домом, который я люблю, находятся глупцы, считающие меня опасной женщиной. — Она вновь перевела взгляд на братьев. — И поэтому теперь я должна передать нечто огромной ценности, потому что не могу больше оставлять это у себя. — Витторио выпрямился в своем кресле. — Но вам не надо отвозить это к Карло Бранкузи.

— Нет… — начал Витторио.

— Это мой дар вам, вам обоим.

Стефано обменялся с братом озадаченными взглядами.

— Почему вы делаете нам подарок? — поинтересовался он, хотя в глубине души эта поразительная возможность начала обретать форму.

Коломба взяла с подноса золотой кофейник.

— Кто-нибудь из вас хочет еще кофе? — спросила она. — Чтобы объяснить все как следует, я расскажу вам кое-что из своей жизни…

— Синьора, пожалуйста, — запротестовал Витторио. — Не сомневаюсь, история вашей жизни весьма занимательна, весьма… красочна. Но уже поздно, и мне нужно утром быть в Милане.

Она повернулась к нему, ее глаза сверкали.

— О да, я знаю, вы, Витторио, занятой человек. Пунктуальность — это нечто вроде Бога у вас, верно? Вы всегда входите в свой магазин ровно в восемь двадцать девять, до прихода ваших служащих, отпираете дверь ключами, которые держите висящими на талии на золотой цепи. В восемь тридцать мальчик из кафе приносит вам кофе, а ровно в девять вы открываете магазин для покупателей. Вы никогда не опаздываете.

Он уставился на нее.

— Откуда вы?..

Но она не дала ему говорить, хотя ее голос несколько смягчился.

— Вы, Стефано, боюсь, не столь рациональны. По утрам вы любите слишком долго валяться в постели — очень часто в постели хорошенькой юной синьорины, — пока не накинете на себя одежду и опрометью не броситесь в контору. Одежда ваша редко видит утюг, а волосы обычно выглядят так, словно вы расчесывали их граблями. Обеденное время проводите в библиотеке за чтением Пиранделло и Данте, а потом вынуждены бежать в контору, чтобы не опоздать. Синьор Бранкузи поругивает вас, но он начинает понимать, что вы не созданы для юриспруденции…

Стефано посмотрел на нее, чувствуя себя раздетым донага. У него кружилась голова от смущения и очарования.

Витторио тоже смотрел, но со злобой в глазах.

— Вы шпионили за нами! Знаете ли вы, что за одно это я могу вас арестовать? Я могу прямо сейчас пойти к телефону и…

— Я знаю, что вы можете, — вмешалась она. — И я знаю, что вы этого не сделаете.

— Да? — Витторио пробежал пальцами вниз по складкам брюк, будто готовясь нанести визит какому-нибудь партийному начальнику. — Почему вы так уверены?

Раскат грома проник сквозь толстые стены дома в комнату. Оконные стекла задребезжали от нового потока дождя, который с силой обрушился на них. Не обращая внимания на вопрос Витторио, Коломба подошла к окну, отдернула тяжелые драпировки и мгновение всматривалась в темноту.

— Думаю, я не позволю вам возвращаться в Милан в такую погоду, — произнесла она.

— Не позволите нам? — с жаром повторил Витторио. — Вы считаете, что можете командовать?

Коломба спокойно заметила:

— Я имела в виду, что вы можете остаться здесь на ночь.

— Невозможно! Если только станет известно, что я провел ночь в этом доме, доме…

— Витторио! — прорычал Стефано. — Не смей говорить с ней подобным образом. Я этого не допущу.

— Не беспокойся, Стефано, — нежно произнесла Коломба. — Я слышала гораздо худшее, и меня это давно не волнует. Я прошу прощения, Витторио, что поставила тебя в такое неловкое положение. Понимаю, что твои друзья по партии не одобрили бы этого, но никто не знает, что ты здесь. И не узнает. Почему же не дать мне возможность сделать ваше пребывание у меня приятным. Мы можем уладить наше дело не спеша, и вы сможете вернуться в Милан утром.

— Мы сочтем за честь остаться, — сказал Стефано.

Витторио так легко не сдавался.

— Синьора, у меня нет времени на…

— Вы должны найти время. Уверяю вас, сделать это в ваших интересах. — Впервые она возвысила голос, и в нем зазвучала такая решимость и авторитетность, что Витторио мгновенно опустился в свое кресло, неохотно покоряясь. Разумеется, он не забыл о ее обещании вознаградить его за потерю времени.

— Хорошо, — произнесла она и налила еще кофе. — А теперь у вас впереди вся ночь, чтобы выслушать мой рассказ.

Громкий раскат грома раздался над головой, как удар богов, означающий конец любому спору.

В течение следующего часа братья Д’Анджели слушали. Это на самом деле оказалась удивительная история. Стефано был загипнотизирован ее голосом и словами. Витторио, несмотря ни на что, был также увлечен.

— Вы, вероятно, знаете меня как Коломбу, — начала она, — но меня зовут Пьетра Манзи, и я родилась в квартале Спакка в Неаполе. — Ее голос по-прежнему был спокоен, когда она подробно рассказывала историю гибели всей своей семьи за десять лет до конца девятнадцатого века. — Холера. Умерли десятки тысяч. Сначала она забрала моих сестер, трех маленьких девочек, потом мать. А через неделю отца.

Она остановилась, минуту глубоко дыша.

— Потом Агостино Депретис, итальянский премьер в те ужасные дни, заявил: «Неаполь должен быть выпотрошен». Понимаете, чтобы избежать еще одного бедствия, он решил стереть с лица земли лачуги. Совершенно не думая о другом несчастье, выбрасывая людей на улицу, которым некуда было пойти. Спакка была уничтожена. Ничего не осталось, ни стены, ни окна. Мне было тринадцать.

Она рассказала, как жила с теткой, овдовевшей после болезни мужа, пока ее не взял к себе лавочник бесплатной прислугой.

— Остальное — очень старая история, сказка, которую вы слышали сотню раз. Маленькая Золушка, извлеченная из золы прекрасным принцем, — хоть он и не был принцем и я не вышла за него замуж.

Витторио грубо рассмеялся.

— Неудивительно.

Она не обратила на него внимания.

— Видите, моя жизнь вовсе не была сказкой. В ней не было никакого волшебства. Что я имею, я заработала. Мои желания исполнились, я достигла всего, чего хочет любая женщина — богатства, любви, положения, власти.

— Вы называете это властью? — спросил Витторио. — Погрязнуть в похоти, переходить от одного к другому, продавая себя более щедрому покупателю.

Глядя на брата, Стефано со сжатыми кулаками наполовину приподнялся со своего места.

— Я приношу извинения, синьора, за грубость моего брата.

— В этом нет необходимости. Я знаю, что он из себя представляет. Я знаю, каковы вы оба. — Она закрыла глаза и впервые показалась старой, словно своей жизненной силой не подпускала к себе годы. — Когда мне было за тридцать, я приняла решение. Самое обыкновенное решение, которое должны принимать миллионы женщин. Я решила завести ребенка. — Легкий смех смягчил ее голос, а когда она открыла глаза, в них, казалось, мелькали озорные огоньки. — Мне говорили, что это самое сильное переживание, которое доступно женщине, а я никогда не пропускала ни одного нового впечатления.

Сейчас она полностью овладела их вниманием. Они не пропускали ни одного ее слова.

— В то время у меня не было любовника. Не фыркай, Витторио. Это случалось часто. Я была очень разборчива и всегда верна человеку, с которым находилась в связи. Но в тот момент не было никого. Разумеется, для моего плана мужчина был необходим. Поэтому я с нетерпением ждала момента, когда он появится.

Она нашла его в господине, который подошел к ней однажды вечером в опере.

— Внушительная фигура, как физически, так и в смысле общественного положения, во многих отношениях впечатляющий человек. Он был довольно хорошо известен, но его отличала дерзкая надменность и он не боялся поступать по-своему и бывать на публике вместе со мной. Я приняла его предложение пообедать и решила, что он прекрасно подойдет.

Как и во всем остальном, план Коломбы почти сразу же осуществился, хотя она призналась, что беременность принесла ей хлопоты и роды оказались трудными.

— Отнюдь не то восхитительное ощущение, которое я ожидала пережить, — сухо заметила она. Но ребенок, желанный крошечный мальчик с крепкими ножками, стал радостью в ее жизни.

— Через четыре года я вновь забеременела — на этот раз не по плану. Отцом был другой любовник, человек, который по-настоящему овладел моим сердцем. Он тоже был важной персоной — и женат на бесплодной женщине, которую церковь запретила ему покинуть. Тем не менее мы оба были счастливы, когда я забеременела, и уверены, что у нас будет великолепный ребенок. Так оно и вышло…

В этом месте своего рассказа Коломба откинулась назад в кресле, маска боли исказила лицо, когда воспоминания охватили ее.

— Я любила своих сыновей почти что безрассудно, зная, что мне придется отказаться от них. Мой мир не годился для их воспитания. Я понимала, что клеймо будет и на них. У них будет возможность вести приличную, достойную жизнь. Расстаться с ними — все равно что отрезать себе руку, но я знала, что так будет лучше.

Вскоре после рождения второго сына Коломба отослала детей.

— У меня был очень близкий друг, адвокат в Милане. Я договорилась с ним, что он возьмет моих сыновей к себе и воспитает их. Мы решили, что разумнее будет дать им другую фамилию, — продолжала она. — Моя слишком хорошо известна. Я всегда думала, что мои дети были драгоценным даром ангелов. Поэтому назвала их Д’Анджели — Витторио и Стефано Д’Анджели.

Только тогда она посмотрела прямо на них, на каждого по очереди, с вызовом и мольбой одновременно.

Оба сидели пораженные, но по разным причинам. У Стефано было чувство, словно он получил ключи от рая. У него есть мать, живая, прекрасная, как он всегда представлял — даже лучше женщины его грез, поскольку у нее были смелость, душа и волшебство.

Витторио был подавлен.

— Ложь! — закричал он, вскакивая с кресла. — Мои родители были убиты…

— Бомбой анархиста? — спросила она. — Эту историю придумали мы с Карло, чтобы избавить его и вас от стыда.

Однако он отказывался сдаваться.

— Нет! Вы моя мать? Это чудовищно, — продолжал он, приняв бойцовую позу. — Вы превратили меня в незаконнорожденного, незаконнорожденного сына шлюхи. — Он двинулся вперед, его пальцы были в движении, словно собирались дотянуться до нее и задушить.

Стефано вскочил, чтобы встать между Витторио и… их матерью.

— Предупреждаю тебя, Витторио, никогда не говори с ней таким тоном!

— Сядьте оба. — Она не прикрикнула на них, но ее голос пресек их гнев — голос матери, уверенной в повиновении своих детей. — Я не позволю вам ругаться в моем доме.

Они медленно опустились в кресла, хотя Стефано не спускал с брата обеспокоенного взгляда. Нет. Своего единоутробного брата, дошло до него. Это многое объясняет.

Витторио, опустив плечи, смотрел в пол.

— Ты очень похож на своего отца, — обратилась к нему Коломба. — Он тоже не был бы доволен, расскажи я ему о тебе.

Витторио резко взглянул на нее.

— Он не знает…

Коломба не дала ему возможности докопаться до сути и повернулась к Стефано.

— Ты тоже очень похож на отца. Он был выдающимся человеком, возможно, гением. Ты бы гордился им. — Они обменялись улыбками.

— А я гордился бы? — потребовал Витторио.

— О да, ты бы гордился своим отцом, Витторио, а он тобой. — В ее голосе прозвучала ирония, но он, казалось, не заметил ее.

Стефано смотрел на прекрасную женщину с добрыми глазами, сверкающую в свете свечей. Час назад — возможно ли это? Только час назад Коломба была для него легендой. Теперь…

Он мысленно произносил слово «мама», пытаясь осмыслить его. Он подумал, кем бы он стал, если б у него была возможность вырасти рядом с ней.

— Если это откроется, — пробормотал почти про себя Витторио, медленно покачав головой. — Я обещал посвятить себя новой Италии, где таким, как вы, нет места.

— И вам это почти удалось, — закончила она. — Вот поэтому ваше присутствие здесь сегодня необходимо.

— Я сделаю все, чтобы помочь вам, синьора, — начал Стефано, потом умолк и с мольбой в глазах посмотрел на нее. — А можно я буду называть вас мамой?

— Мне бы хотелось, чтобы ты знал, как давно я мечтаю услышать это слово от тебя, от вас обоих. Я никогда не думала, что такое случится. Видите ли, я не собиралась рассказывать вам о себе. Ни сейчас, никогда вообще. Но твои друзья в черных рубашках, Витторио, вынудили меня пойти на это, — продолжала она с горечью в голосе. — Как ты сказал, я идеальный образец «декадентства», которому нет места в современном фашистском государстве. Недавно я узнала, что меня могут в скором времени арестовать за сотрудничество с антифашистами. Один из моих близких друзей отдал свое огромное состояние на борьбу с Муссолини. К тому же он еврей. А у тебя, Витторио, особый повод знать о все возрастающем суровом антисемитизме нашего Бенито. — Она печально улыбнулась, глядя на свои руки. — Дуче готов вальсировать с немецким фюрером.

Стефанио пытался перехватить ее взгляд, предупредить ее не говорить так открыто в присутствии Витторио, но она продолжала:

— Ла Тана со всем своим содержимым может быть конфискована в любой момент.

— Нет! — воскликнул Стефано.

— Ты не можешь обвинять государство, которое желает конфисковать такие нечестно нажитые богатства, — сказал Витторио, хотя в его тоне странным образом отсутствовала убежденность.

— Полагаю, нет ничего нечестного в том, чтобы отобрать твой магазин у еврея, — резко парировала она.

Витторио замер в хвастливой позе, не в состоянии защищаться. Браво, подумал про себя Стефано, с каждым мгновением все больше восхищаясь матерью.

— Сейчас чернорубашечники лезут все выше. Никто не может запретить им делать то, что они пожелают, как бы плохо это ни было. Но будь я проклята, если я буду стоять и наблюдать, как все, чем я владею, все, что я заработала, исчезнет в их карманах.

— Чем мы можем помочь? — спросил Стефано.

— Поосторожней, Стефано, — предостерег Витторио. — Она признает, что она враг государства. Если мы поможем ей…

Коломба бросила на него спокойный взгляд.

— Конечно, мой сын, я не хочу, чтобы ты нарушал свои принципы. Но прежде чем отвергнуть меня, может быть, ты пожелаешь увидеть то, что я предлагаю? — Она направилась к дверям и, улыбнувшись, протянула руку. — Идемте, я покажу вам.

Стефано сразу же последовал за ней. Но Витторио медлил, все еще опасаясь быть скомпрометированным. Из того, что она сообщила, дом и в самом деле мог быть под наблюдением. Предположим, что его видели входящим в дом. Предположим, известно, что женщина утверждает, что она его мать, поскольку он все еще считал это всего лишь утверждением. Витторио был не в состоянии принять это как установленный факт. Правда это или нет, но его посещение Ла Таны может навредить ему, разрушить его планы…

Однако упоминание о даре компенсировало этот риск. Что может дать женщина с таким состоянием? В следующий момент Витторио посмотрел вокруг себя на шедевры живописи, мебель и ковры, золоченые поверхности, на которых отражалось пламя камина. И он последовал за ней.

Она повела их вверх по лестнице красного дерева. Повсюду были сокровища, но они все вместе скорее создавали атмосферу богатого комфорта, чем неподвижную роскошь музея. У Коломбы не было вещи, которую она не любила бы — или не любила бы человека, подарившего ей ее.

Поднявшись по лестнице, она повернула и направилась к двери с золотой ручкой в виде русалки. Внутри комната была вся убрана шелком цвета слоновой кости и позолотой. Тяжелый атлас драпировал окна и покрывал мебель. Потолок украшали позолоченные розочки и ангелы, сделанные из алебастра. Высокие зеркала в стиле рококо тянулись вдоль обшитых резными панелями стен. Это была женская комната, самое сердце Ла Таны.

Здесь горело больше свечей, явно зажженных за несколько минут до их прихода, хотя присутствия слуг не чувствовалось.

— Моя гардеробная, хотя я называю ее своей сокровищницей. — Когда она говорила, то провела рукой по дубовой панели. С тихим шорохом панель сдвинулась, открыв глубокий тайник в стене. Коломба протянула руку и выдвинула столик с мраморной поверхностью на хорошо смазанных колесиках.

На его испещренной золотыми прожилками поверхности стояло более дюжины коробочек — покрытых бархатом, кожаных, позолоченных, с эмалью и инкрустированных. Открыв одну, она вынула ожерелье из изумрудов и сапфиров. Оно скользило сквозь ее пальцы, как змея из моря, его водянистые цвета чувственно переливались на ее руке.

— Восхитительно, — произнес Стефано, когда она протянула ему ожерелье. Волнистое «С», выложенное бриллиантами, украшало застежку.

Затем она достала сережки из идеально подобранных рубинов цвета голубиной крови, называемых так потому, что они точно такого же цвета, как две первые капли из ноздрей только что убитого голубя. Их она дала Витторио. Его пальцы гладили холодную поверхность рубинов так же нежно, как если бы они ласкали теплую плоть желанной женщины.

Она показала им брошь в виде пучка пшеницы с бриллиантовыми зернами, укрепленными на золотой проволочке так искусно, что колосья дрожали словно от летнего ветра при малейшем движении хозяйки. Другая брошь была выполнена как веточка малины, каждое сочное зерно — отдельный рубин. Вынимались и другие драгоценности. Браслет из тяжелого золота, украшенный камеями, кольцо с искусной эмалью на золоте. Комплект из изумрудов и бриллиантов, состоящий из тиары, ожерелья, серег и браслета.

— Он принадлежал императрице Евгении, — сказала она с оттенком высокомерия.

Стефано следил, прикованный к месту, как она извлекала одно украшение за другим, обращаясь с каждым с уважением, даже с почтением. Когда они сверкали в ее руках, он знал, что никогда больше не увидит подобного зрелища. Ни одна королева не могла иметь более прекрасной коллекции сокровищ, чем Коломба.

— Это одна из моих любимых, — сказала она, доставая брошь в виде феникса — птицы, возрождающейся из собственного пепла; большой, в форме сердца, розовый бриллиант, редчайшего среди бриллиантов цвета, окруженный золотом и бриллиантами, был грудью птицы; глаза сделаны из сапфиров, а изумрудные крылья широко расправлены, как у птицы, поднимающейся от рубиновых языков пламени.

— Моя личная гордость, — сказала она. — Он кажется подходящим символом моего волшебного возрождения из пепла неаполитанских трущоб.

Она изучала лица своих сыновей. Лицо Стефано выражало благоговение, не жадность. Ей было приятно видеть, как он прикоснулся к нитке безупречно подобранного жемчуга. У Витторио выражение было совсем иным, когда он слегка пробегал кончиками пальцев по водопаду бриллиантов в специально для них изготовленном и выложенном бархатом футляре. Стефано поднял глаза и встретился с ней взглядом. Он покачал головой.

— Так много, так прекрасно! Как, должно быть, вы сверкали, когда носили их!

Она рассмеялась и положила на грудь руку.

— Они заставляли меня сверкать здесь, даже когда я не носила их. Без них… — Она взяла маленькую шкатулку, открыла ее, и взорам предстал неоправленный бриллиант с совершенной огранкой в виде розы. — Я всегда считала, что они сделали меня тем, что я есть.

Стефано заметил в ее глазах воспоминания и ожидал продолжения рассказа. Но спустя мгновение она закрыла шкатулку с бриллиантом.

— История для другого раза, — спокойно заметила она.

— В самом деле, — начал Витторио, перебирая пальцами короткое бриллиантовое колье. — Вы сказали, что у нас есть дело, связанное с коллекцией.

— Значит, мои украшения для тебя не декадентские? — весело заметила она. Потом добавила: — Это хорошо. Потому что часть их принадлежит тебе. Они — ваше наследство.

Чтобы дать им время свыкнуться с мыслью, что они наследники огромного состояния, она зажгла сигарету, подошла к окну и погрузилась в созерцание дождя. Когда наконец она заговорила, то это была уже деловая женщина.

— Драгоценности должны быть сразу же вывезены из Ла Таны в безопасное место. Витторию, ты доставишь их в Швейцарию.

Стефано с тревогой посмотрел на нее. После всего, что она видела и сказала, неужели она доверяет Витторио?

Возможно, она перехватила его взгляд, хотя открыто и не признала этого, потому что последовало объяснение причины ее выбора.

— Благодаря своим партийным связям, Витторио, у тебя есть определенные привилегии, которых нет у Стефано. Ты можешь получить разрешение на поездку и пересечешь границу без серьезного таможенно о досмотра. Ты доставишь драгоценности в Женеву, где я договорилась об их хранении в банке при определенных условиях. Будучи положенной в банк, вся коллекция может быть взята только при предъявлении двух особых опознавательных предметов.

Она грациозно направилась к туалетному столику, возвратившись с маленькой резной шкатулкой из нефрита.

— Здесь ключ к моей жизни и вашему богатству.

Она открыла крышку на петлях. Внутри на бархате лежал драгоценный флакон для духов. Жемчужные плечи, бриллиантовая юбка и рубиновый корсаж вспыхнули, заблестели и засверкали в янтарном свете. Но красота самой фигурки превосходила драгоценные камни — она была волшебная, не от мира сего.

Витторио с трудом выдохнул:

— Шедевр. Никогда не видел ничего подобного. Челлини? — спросил он, приписывая работу величайшему ювелиру эпохи Возрождения.

— У тебя хороший глаз, — заметила она. — Это в его стиле. Но это не Челлини. Фигурка сделана несколько лет назад в Амстердаме. Моя копия. Когда-то мои глаза были такими же синими, как эти сапфиры, — почти шепотом произнесла она, поглаживая пальцем с длинным ногтем темно-синие камни. — Мы очень сильно любили друг друга.

«Человек, сделавший для нее эту фигурку, мог быть моим отцом», — подумал Стефано.

Он, вероятно, спросил бы, но она его остановила. Повернув фигурку, она разделила ее на две части и протянула их сыновьям, в каждой руке по фрагменту. Верхнюю часть она дала Стефано, нижнюю — Витторио.

— Это те опознавательные предметы, которые надо предъявить, чтобы забрать драгоценности из банка. Без них обоих коллекцию получить нельзя. Когда вы отправитесь за ней, вы должны ехать вместе.

Витторио повертел свою часть в руке.

— Зачем рисковать, вывозя их из страны? Почему просто не спрятать?

— Приближается война, кто не видит этого — слепец. Когда она придет, Италия будет разрушена.

Витторио вновь ощетинился.

— Италия победит!

Она пожала плечами.

— Верь в то, во что ты должен верить. В любом случае Европа вскоре погрузится в хаос. Однако я верю, что в Швейцарии драгоценности будут в безопасности.

— Если они благополучно будут доставлены туда, — заметил Витторио с вызовом.

Стефано взвился.

— Если ты сомневаешься, что можешь переправить их, тогда это сделаю я.

— Не надо беспокоиться, — уверенным тоном сказала Коломба. — Ты можешь быть фашистом, Витторио, но при этом ты еще практичный человек. Мы оба знаем, что не в твоих интересах, если дружки прознают о твоем происхождении или твоем богатстве. Уверена, что ты выполнишь мои указания до мельчайших подробностей.

— Какие указания?

— Драгоценности должны быть доставлены господину Линднеру в Гельветия Кредитансталт в Женеве. Как только он получит коллекцию и убедится, что она вся целиком, мне немедленно сообщат. Если я не получу от него известий в течение трех дней, я вынуждена буду заявить о краже некоторым членам правительства. И я, не колеблясь, сообщу им, что доверила драгоценности тебе. Моему сыну.

— Три дня мало, — запротестовал Витторио.

— На дорогу уйдет меньше одного дня. Два дня останется, чтобы получить необходимые разрешения. У тебя, с твоими связями, не будет проблем пройти сквозь столько бюрократических препон, которые как раз фашисты и смогли создать.

Витторио не смог сдержать улыбки.

— Вы поистине хитрая женщина.

— Когда вынуждают обстоятельства, — согласилась она. — Никогда мне не была нужна хитрость так, как сейчас. — Она посмотрела на них. — Я надеюсь обеспечить сохранность не только драгоценностей, но и вашу.

— Нашу? — переспросил Стефано. — Как можете вы защитить нас?

— Вы ничего не знаете о войне, ни один из вас. Я знаю больше, чем бы мне хотелось. Война не только поднимает одну нацию против другой. Она может повернуть брата против брата. И вот сейчас я стараюсь не допустить этого. Когда кончится война и настанет время заявить права на драгоценности, вам придется объединиться. Я гарантирую, что вы будете делать все возможное, чтобы защитить друг друга и выжить. И у вас будет состояние, чтобы начать новую жизнь, когда окончится хаос. Но друг без друга ни у одного из вас ничего не будет.

Она поднялась, лицо было опустошенное и уставшее.

— А теперь, думаю, нам пора спать. Буря за ночь утихнет. Утром вы сможете пуститься в обратный путь. Я уложу драгоценности в твою машину, Витторио. — Она взяла Стефано под руку и сделала жест другому сыну. — Пойдемте, я покажу вам ваши комнаты.

К утру ливень стих. К тому времени, когда Стефано распахнул ставни своей роскошной спальни, солнце уже осветило вершины холмов и как растопленное масло полилось на рыжевато-коричневые поля и серебристо-зеленые оливковые рощи. Мир выглядел обновленным. Дальние холмы окутывала голубоватая дымка. Воздух был свеж и нежен, как молодое белое вино.

Началась осенняя пахота, и Стефано наблюдал, как неподалеку по охровому полю брела пара быков. Песня жаворонка взметнулась ввысь, приветствуя его. Никогда прежде ему не было так спокойно, и никогда прежде он не ощущал такой полноты жизни. Сознание, что у него есть мать — женщина такой красоты и глубины, — усилило его понимание своей участи, участи тонко чувствующего человека. Поэта.

Снизу доносились голоса. Он посмотрел вниз, как раз в тот момент, когда Коломба появилась из-за угла дома. Он удивился, что она так рано проснулась. Из того, что он знал о своей матери, казалось, она ведет ночную жизнь. Ее утренний вид был отступлением от того образа великолепия, в котором она предстала прошлой ночью, — летящая юбка и блузка под шерстяной, плотно облегающей шалью, защищающей от утреннего ветра. Волосы небрежно заколоты назад.

Она оживленно разговаривала с человеком в рабочей одежде.

— Я поговорю об этом с плотником, — услышал Стефано ее слова. Все, что ему удалось разобрать из слов крестьянина, было почтительное «Донна Пьетра», прежде чем он удалился.

Когда крестьянин ушел, она посмотрела вверх, словно чувствуя присутствие сына у окна.

— Доброе утро, — окликнула она его с радостной улыбкой. — Надеюсь, тебе хорошо спалось.

— Очень хорошо, — отозвался он.

— Спускайся ко мне завтракать. Внизу лестницы поверни направо.

Через пять минут он вошел в солнечную комнату с французскими дверями, открывавшимися в сад за домом. На длинном столике стоял кофейник, тарелки с сырами и мясом, которые по виду были домашнего приготовления, корзинка со свежеиспеченными булочками, горшочки с джемом и маслом. Утренний воздух наполнял комнату через широко распахнутые двери.

Прямо за дверями за столиком сидела Коломба, глядя на сад, его клумбы и фонтан, журчащий в центре. Стефано положил себе в тарелку еду, налил кофе и присоединился к ней.

— Ты знаешь, — сказала она, не отводя взгляда от кипарисов на вершине холма, похожих на мечи, вонзенные в землю, — мне, кажется, была уготована участь сельской девочки.

— Вам? — Он не смог сдержать смешок, вырвавшийся из горла. Женщина, которую весь мир знал как Коломбу, самая известная куртизанка в Европе, женщина, всего несколько часов назад сверкавшая драгоценностями, которая свободно чувствовала себя в обществе принцев и великих князей, сельская девочка?

— Не смейся, — сказала она, тоже усмехнувшись. — Это правда. Да, мне нравятся Париж и Рим, дворцы и шампанское. Однажды я даже дала совет махарадже. Но нигде я не чувствую себя так легко, как в Ла Тане, — трудясь в саду, наблюдая, как оливки загружают в пресс, обсуждая урожай. Это так… так успокаивает.

Он потягивал кофе и изучал ее профиль, изящный и чистый и, несмотря на годы, все еще молодой. Его взгляд привлекли ее руки. Длинные пальцы обхватывали чашку, и до него внезапно дошло, что на ней не было ни единого украшения. Но руки от этого не стали менее прекрасны.

— Вы необыкновенная женщина. Мне бы хотелось лучше узнать вас.

Она поставила чашку и нахмурилась.

— У нас, возможно, не будет на это времени.

Порыв гнева охватил его, застилая солнечный свет и гася радость, с которой он проснулся.

— У нас могло быть время! Целых двадцать четыре года!

Она отпрянула назад, словно от пощечины.

— Ты считаешь, я обманула тебя?

— Разве не так? Вы лишили меня матери. Все эти годы я думал, что вы умерли. В то время, когда я гадал, какая вы были, чем интересовались, мы могли бы быть вместе, знать друг друга. Разве вам не хотелось узнать меня? Неужели вам было безразлично?

— Ах, Стефано, — со вздохом сказала она, и он едва не потерял самообладание, услышав, с какой любовью она произнесла его имя. — Мне хотелось, так сильно хотелось, что временами, казалось, я умру от этого. Разве ты не понимаешь? Я удалила тебя, беспокоясь о твоей судьбе. Но ты всегда был в моем сердце и часто в поле зрения.

— В поле зрения?

— Я наблюдала, как ты, вихляя, ездил на первом велосипеде по площади. Я видела, как в двенадцать лет выиграл медаль по плаванью. Как разрывалось мое сердце, что я не могла обнять тебя в тот момент. — Она посмотрела ему в глаза, так похожие на ее, и подняла руку, чтобы убрать с его лба черный завиток. — Можешь ли ты себе представить, как я мечтала о таком простом поступке, как этот?

Он схватил ее руку и закрыл глаза, чтобы сдержать чувства, кипящие в нем.

— Ты помнишь стихотворение, которое написал, когда тебе было пятнадцать, то, что напечатали в газете? Как я гордилась! Но как ты смущался, когда у тебя брали интервью. Ты волновался, что-то бормотал и был таким застенчивым, что не мог посмотреть журналистке в глаза.

— Откуда вам это известно?.. — Его внезапно осенило. — Вы? Та журналистка с белыми лайковыми перчатками и французской вуалью? И изумрудами… Я думаю, на ней были изумруды.

Она улыбнулась.

— О, Боже, — вздохнул Стефано, — если б я только знал!

— Может быть, нам повезет. Может, у нас еще будет время.

— Я… — Он остановился, чувствуя, как слезы подступили к глазам, чего не случалось с ним с самого детства. — Мама. — Он прижал ее руку к щеке.

В таком положении их застал Витторио. На самом деле он уже несколько минут наблюдал за ними. Чувства, которые всколыхнула в нем эта сцена, были ему не только незнакомы, они были нежеланны. Витторио не нравилось чувство зависти. Когда он заговорил, тон его был более резким, чем обычно.

— Нам нужно ехать, Стефано.

Коломба повернулась к нему и улыбнулась.

— Доброе утро, Витторио.

— У нас долгая дорога, синьора.

— Тебе надо научиться терпению, Витторио. В прошлом году ты был очень нетерпелив с покупательницей, довольно суетливой немкой, которой были нужны канцелярские принадлежности. Своими просьбами она чуть не свела тебя с ума.

Он смотрел на нее с удивлением, пока еле заметная улыбка не выдала его восхищения.

— Вы?

Она утвердительно кивнула и так кокетливо ему улыбнулась, что он не удержался от смеха.

— Кофе, Витторио, — предложила она, когда смех затих.

— Благодарю, синьора. Если драгоценности должны за три дня оказаться в Швейцарии, я должен незамедлительно заняться этим.

— Думаю, ты прав. — Она поднялась и, войдя в комнату, направилась к столику с едой. Она положила в корзинку несколько булочек и пирожных и принесла Витторио. — Возьми по крайней мере это на случай, если проголодаешься в дороге.

— Не слишком ли поздно проявлять материнскую заботу о нас? — спросил Витторио, но в голосе его не было резкости.

— Это, может быть, мой единственный шанс.

Витторио взял корзинку, и она провела их через весь дом и парадную дверь. Витторио сразу же открыл багажник, чтобы удостовериться, что драгоценности упакованы. Они были там, уложенные в простых картонных коробках и прикрытые сверху холщовым мешком.

— Я беспокоюсь о вас, — сказал Стефано, когда Витторио проверял их груз. — Вы говорили, что вам угрожает опасность.

Она улыбнулась.

— Я сказала, что есть люди, которые считают меня опасной женщиной. Но я вставала на ноги чаще, чем ты, Стефано, падал. — Она взяла его руку. — Я увертлива, как старый угорь. И к тому же я предусмотрительно припрятала пару небольших драгоценностей, а также несколько неограненных камней. Они будут соблазнительными аргументами, если мне придется покупать избавление от трудностей. Не волнуйся за меня.

Витторио захлопнул багажник и подошел к ним. Он протянул руку Коломбе.

Вместо того чтобы взять ее, она наклонилась и быстро поцеловала его в обе щеки.

— До свидания, Витторио. Хотя я ненавижу твои политические убеждения, я желаю тебе всего хорошего.

Он неуверенно улыбнулся и, помолчав, сказал:

— И я желаю вам того же. — Потом еще помедлил и добавил: — Мама.

Она повернулась к Стефано, и они долго смотрели в глаза друг другу.

— До свидания, Стефанино, — произнесла она, стискивая руками его щеки. — До свидания, мой сын.

— До свидания, мама, — ответил он и поцеловал ее в щеку. — Я скоро вновь вернусь и увижу тебя, я должен.

— Будем надеяться. А теперь иди!

Он сбежал по ступенькам и сел в машину. Витторио уже нетерпеливо газовал. Когда они повернули на кипарисовую аллею и стали удаляться от дома, Стефано оглянулся и посмотрел в заднее окно. Она все еще стояла на пороге, уменьшающаяся фигурка, одетая в простую юбку и блузку, выглядевшая, однако, как королева. Он не отрывал глаз, пока она не скрылась за поворотом.

Его глаза наполнились слезами, когда он вновь оглянулся, и порыв чувств, неведомых дотоле, охватил его. Он еще увидит ее. Он должен. Ему так много надо узнать у нее. Как она из самых низов смогла подняться так высоко? А когда-нибудь она расскажет ему об отце, хотя он не был уверен, имело ли это значение, кто был его отец. Не наследство дало ему надежду, что он может осуществить свои мечты и посвятить свою жизнь поэзии и приключению. А мать, которая дала ему наследие великой души.

Глава 4 Неаполь. 1886 год

Как обычно в последний год, четырнадцатилетняя Пьетра Манзи проснулась утром все еще во власти ночных кошмаров и кошмара предстоящего дня. «Святая Мария, богородица, — молилась она перед тем, как откинуть одеяло, — избавь меня от этого ада».

Год назад Пьетра думала, что у нее уже больше ничего нельзя отобрать. Все уже ушло — мать, отец, сестры, все умерли от холеры, дом стерт с лица земли, чтобы не дать распространиться болезни, друзья и соседи рассеялись, как простая зола. Ничего не осталось. Когда все ушло, терять нечего, припомнила она слова одного из взрослых, который сказал это, чтобы подбодрить себя после своих собственных потерь.

Но Пьетра узнала, что взрослые были не правы. У нее оставался ее дух, сердце, душа, …а Лена Сакко, казалось, решила взять даже это.

Этим утром, как обычно, Лена сразу же набросилась на нее. Едва только Пьетра поднялась со своего тюфяка около плиты и умылась ледяной водой, которую она принесла из колодца накануне вечером, как занавеска, отделяющая кухню от лавки, была внезапно отдернута.

— Маленькая ленивая девчонка. Ты даже не начала готовить завтрак и еще не почистила печь.

Насупленные брови Лены образовали глубокие складки между ее темных глаз. Ей не было еще и сорока, но злоба, въевшаяся в ее заостренное лицо, делала ее лет на десять старше.

— Извините, синьора, — проговорила Пьетра единственный приемлемый ответ. Любым другим она заработала бы звонкую оплеуху Лениной рукой, на которой красовалось коралловое кольцо, способное порезать. На Пьетре были только ветхие штанишки — единственное, в чем она вынуждена была спать, — и девочка потянулась за платьем. Она ненавидела, когда Лена таращила глаза на ее обнаженное тело, от этого Пьетра чувствовала себя вывалянной в грязи.

Лена схватила ее прежде, чем девочка смогла прикрыться. Она так сильно сжала ей руку, что синяк был обеспечен. Затем она улыбнулась волчьей улыбкой, словно кто-то взял острый резец и раздвинул ей губы, обнажив гнилые зубы.

— Маленькая сучка созревает, — прошипела она, скользя глазами по телу Пьетры. Она прекрасно знала, что мужчины сходят с ума по такому откровенно сексуальному телу, со всеми его изгибами, которых сама Лена никогда не имела. Она протянула руку и провела по свежей коже бедра, гладкой, как алебастр, потом стиснула одну из грудей девочки; они начали наливаться и округляться за последние несколько месяцев. — Как слива, готовая упасть с дерева, а? — произнесла Лена. Она ущипнула сосок, вертя его своими стальными пальцами, и рассмеялась, издав отвратительный звук. Пьетра изо всех сил старалась не проронить ни звука. Любое проявление боли, казалось, только подбадривало ее мучительницу.

Лена отшвырнула девочку прочь.

— Оденься. Скоро мой муж будет готов к завтраку. Я не хочу, чтобы ты выставляла себя перед ним напоказ.

Наконец она ушла. Пьетра быстро надела коричневое хлопчатобумажное платье, завязала сзади тяжелые черные волосы куском пряжи и скатала тюфяк. Потом выгребла золу из плиты, положила свежий уголь и разожгла огонь. Покончив с первым заданием, Пьетра умоляюще посмотрела на Мадонну, спокойно улыбавшуюся в нише кухонной стены. Она протянула руку, чтобы коснуться четок из слоновой кости, висящих на ногах Мадонны.

— Пресвятая Мария, богородица… — тихо произнесла она. Пьетра не переставала молиться, хотя ее молитвы еще не принесли ей облегчения.

Итак, новый день начался. Со вздохом она помешала кашу из кукурузы, сняла со стены круг колбасы и тонко нарезала полдюжины кусочков Джованни на завтрак.

После того как холера сделала Пьетру сиротой, ее тетка Джемма взяла девочку ненадолго к себе. Но семь человек в темной лачуге, похожей на пещеру, обычную в трущобах Неаполя, — это было невыносимо. Овдовевшая после той же холеры, Джемма едва зарабатывала на пропитание детей, стирая на городскую знать. Она старалась как могла, чтобы оставшаяся в живых дочь ее покойной сестры имела кров и была сыта. В захудалом портовом районе, где она жила, было много маленьких лавчонок, и Джемма отыскала место для племянницы у ремесленника по имени Джованни Сакко. За помощь в лавке Сакко обещал позаботиться о девочке.

Основной доход Джованни получал, вырезая из кораллов вещички, столь популярные у неаполитанцев. Сам он был приличный человек, чего нельзя сказать о его жене.

После того как она всю неделю страдала от оскорблений Лены, Пьетра убежала к тетке и умоляла ее разрешить ей вернуться. Хотя сердце у Джеммы разрывалось от жалости, она сказала девочке, что выбора нет.

— Я знаю, что Лена Сакко женщина злая. Семнадцать лет замужем, а детей все нет, не было даже намека. Она чувствует себя проклятой и вымещает на всех свою злость. Но ты, Пьетра, можешь защитить себя от злобы, вот от голода защиты нет, а я не могу накормить тебя. Оставайся с Сакко и его женой — либо кончишь на улице.

Пьетра видела беспризорных детей, которых продавали, как овец, на улицах Неаполя, для любого удовольствия, которое пожелает мужчина или женщина. Джемма считала судьбу юных проституток хуже смерти.

Но иногда Пьетра думала, что их участь лучше ее жизни у Лены Сакко.

Пьетра знала, что Лена делает все возможное, чтобы забеременеть. Целая стена в ее спальне была местом поклонения деве Марии. Талисманы плодовитости висели над кроватью рядом с беременными женскими фигурками. Произносились молитвы, цветы лежали у ног святых, покровителей плодородия.

Молясь за себя, Пьетра также молилась и за Лену. Если б только женщина смогла родить, тогда, возможно, она научилась бы быть доброй, и жизнь с Сакко стала бы более сносной. Сама работа в лавке не доставляла хлопот. Это была одна из дюжины лавок в портовом районе Санта Лючия, торгующих небольшими изделиями из кораллов, кости и черепахового панциря. Некоторые из более крупных магазинов продавали красивые табакерки, искусно вырезанные из рога или слоновой кости четки, украшения, предназначенные для богатых покупателей, которые спускались из вилл, расположенных на окрестных холмах.

Клиентуру Сакко составляли в основном рыбаки и строители лодок, мусорщики и окрестные прачки, мужчины с тощими кошельками и большими предрассудками. Он делал для них амулеты в виде рога, дорогие сердцам неаполитанцев, полных благоговейного страха, талисманы, чтобы оградить от черного глаза. Многое он вырезал сам. Самые замысловатые изделия покупал у других мастеров.

Пьетре нравился Джованни Сакко. Внешне он ничего из себя не представлял. Невысокого роста, толстый, отяжелевший от обильного употребления макарон, с кожей темной, как зрелая оливка, и часто блестевшей от маслянистого пота. Но он хорошо к ней относился, скорее как добрый дядюшка.

— Поставь свою метлу, малышка, — сказал он этим утром, после того как Пьетра немного подмела пол. — Сегодня жаркий день, да и пол довольно чистый. — Он укладывал гребни, с которых смахнул пыль, обратно на поднос. — Пойди на кухню и возьми попить чего-нибудь холодного.

Она благодарно улыбнулась.

— И стакан вина для вас?

— Конечно, — отозвался он с усмешкой, которая приподняла концы его свисающих усов. Потом он подмигнул и добавил: — Но не говори Лене.

Она вернулась с вином для Джованни и стаканом холодной воды для себя и уселась на высокий табурет за прилавок, чтобы отсортировать роговые пуговицы. Это было любимое время для Пьетры. В этот час покупателей мало, а Лены, как всегда, нет дома. Она, коленопреклоненная, на утренней мессе вымаливает у святых даровать ей ребенка.

— Пьетра, — обратился к ней Сакко спустя некоторое время, — есть ли в моей лавочке вещь, которую ты хотела бы иметь?

Она посмотрела на него и заморгала от удивления глазами. Любую? Не было почти что ни одной вещи, которая не нравилась бы ей, ну, может быть, за исключением некоторых амулетов — черепаховые и коралловые гребни, или зеркальца в резных рамках, или маленькие броши.

Читая по ее лицу, он улыбнулся.

— Твоя тетя сказала мне, что послезавтра день твоего рождения. Это памятный день для Неаполя по другой причине, но твой день рождения — веский повод, чтобы сделать тебе подарок.

Пьетра почти забыла о своем дне рождения. А запомнить его было так легко, потому что она родилась в тот день, когда город сотрясло одно из извержений Везувия. Оно было небольшое, но совпадение с днем ее рождения считалось в семье хорошим предзнаменованием. Хотя ее назвали в честь Сан Пьетро, ее имя имело еще и другое значение: Пьетра, камень, как те, выброшенные из глубины вулкана в день ее рождения. Как старший ребенок, она была опорой семьи. Когда она выходила из себя, что часто случалось до гибели семьи, когда печаль подавила гнев — ее отец, бывало, подшучивал над ней и называл «Пьетрина», маленький кремень, из-за искр, которые метали ее рассерженные синие глаза.

— Подумай денек, какой подарок ты хотела бы получить, — сказал Сакко. — Разумеется, не из числа лучших вещей, которые я мог бы продать проходящему благородному господину. Но любую другую, пожалуйста…

— О, синьор Сакко, — с благодарностью воскликнула Пьетра. Она уже было собралась соскочить с табурета и обнять его, но, к счастью, не сделала этого, потому что в тот момент появилась Лена, и Пьетра мгновенно почувствовала, что она была в особо угрожающем настроении.

— Мне нужен еще один фаллос, — объявила она, появляясь в дверях. Взглянув на Пьетру, добавила: — С тех пор, как она появилась в доме, одного недостаточно. Она иссушила мои месячные.

Джованни послушно направился к застекленному шкафу и вынул коробку, которую протянул жене. Она начала рыться среди резных амулетов, наваленных в коробке.

— Среди них нет такого же большого, как тот, который ты уже держишь под матрацем, — заметил Джованни.

Она не обратила на него внимания и выбрала самый большой и самый красный из всех миниатюрных фаллосов, вырезанных из коралла со всеми реалистическими подробностями.

— А как насчет трав и масла, которое я втер тебе в живот прошлой ночью? — поинтересовался он.

— От тех трав мой рот стал сухой, как пустыня, а масло не помогло. — Она схватила маленький амулет обеими руками и прижала к груди. — Я сделала все, Джованни. Ты знаешь, как я шла на коленях к деве Марии, пока не стерла их в кровь, как я постилась, сколько сожгла свечей. — Она умоляла, словно он был в состоянии дать ей ребенка, если только она сумеет убедить его. — Я не пропускала ни одной мессы, с тех пор, как мы поженились.

— Я знаю, дорогая, — сказал он, слабо похлопывая ее по плечу. — Но ты должна быть терпеливой.

Лена взглянула на Пьетру, которая занялась раскладыванием коралловых амулетов, думая лишь о том, как бы ей исчезнуть.

— Это она, — продолжила Лена злобным голосом, — она сглазила меня.

Джованни подошел к Пьетре.

— Синьора Гризелли хотела получить сегодня свою коробку для пуговиц. Отнеси ее сейчас, Пьетра, — спокойно сказал он.

Благодарная за возможность скрыться от Лены, Пьетра схватила сверток, взяла с гвоздя шаль и бросилась к двери. Но Лену так просто нельзя было удовлетворить.

— Да, очень хорошо, если ты уйдешь, — пронзительно закричала она. — Но будет лучше, если ты не вернешься.

Пьетра окаменела в дверях, внезапно перепугавшись, что, сделав шаг за порог, она навсегда будет изгнана на улицу.

— Лена! — закричал Сакко, что случалось с ним редко, особенно когда он говорил с женой. — Нам нужна Пьетра. Она… хорошая работница.

— Да, хорошая, навлекая на меня проклятье.

— Сжалься. Она ребенок, в ней нет злобы. Будь с ней добра, и, возможно, святые вознаградят тебя за это. Послезавтра у нее день рождения…

— Ее день рождения? — повторила Лена, глаза ее округлились и стали безумными, когда она повернулась к Пьетре. Держа все еще одной рукой красный коралловый фаллос, она ритмично водила им вверх и вниз между грудями, наступая на девочку. — Вторник — день твоего рождения?

— Да, — тихо произнесла Пьетра, бочком отходя от нее.

— Двадцать шестое апреля? И тебе будет пятнадцать?

Пьетра робко кивнула, уже предчувствуя приближение чего-то ужасного.

— Аааа! — внезапно завопила Лена, безумно схватившись за волосы. — Все правильно! Это проклятье! Двадцать шестое апреля 1871 года. Она родилась в день извержения Везувия. День смерти и разрушения! — Она колола воздух красным фаллосом. Пьетра отпрянула еще дальше назад. — Рожденная, когда пепел сделал землю бесплодной. Точно, как и меня превратила в бесплодную.

— Лена, — убедительно произнес Джованни, стараясь успокоить ее. — Девочка ничего тебе не сделала.

Ее голос перешел в визг:

— Я хочу, чтобы она убралась вон! Я никогда не рожу, пока она здесь!

Джованни посмотрел на Пьетру темными, печальными, извиняющимися глазами. Боясь услышать, что он может сказать, она повернулась и убежала.

Ей вслед раздавался затихающий звук торжествующего гогота Лены.

На углу Пьетра остановилась и перевела дух. Проклятья Лены все еще звенели в ее ушах. Она побрела по порту, не обращая внимания на улюлюканье моряков, шагая по гниющим отбросам рынка, не замечая их.

«Я превращусь в камень, — повторяла она про себя вновь и вновь в литании, которая стала ее личной молитвой. — Камень вынослив. Он тверд, он не сломается. — Она натянула на плечи шаль и плотно обхватила себя руками. — Я Пьетра; я камень». Подобно камню, ее можно отшвырнуть, но она найдет пристанище еще где-нибудь.

Внезапно она вспомнила, что все еще держит в руках сверток, который дал ей Джованни для доставки. Отнести ли ей его назад или выполнить поручение? Конечно, если она послушно выполнит то, о чем ее просили, Джованни оставит ее. И она отправилась доставить пакет по назначению.

Пьетра могла с закрытыми глазами пройти сквозь сутолоку проходов и дворов, узких извилистых улочек, мрачных и сырых, которые составляли беднейшие кварталы Неаполя. Когда ей везло, она, выполняя поручения, проходила мимо больших площадей — наследия того времени, когда Неаполь был столицей королевства двух Сицилий, домом испанских вице-королей и Бурбонов, которые оставили после себя великолепные дворцы.

Однажды вечером она проходила мимо Театро Сан Карло в тот момент, когда поклонники оперы съезжались на спектакль. Она стояла в тени, загипнотизированная видом дам в изысканных туалетах и драгоценностях, мужчин в черном со сдержанными штрихами золота. Как должны ощущать себя люди в такой одежде, такие красивые, настолько богатые, что весь мир только и ждет их приказаний?

Сегодня поручение привело ее в портовый район, пульсирующий энергией, цветом и особенно шумом, сильным шумом и гамом, без которых невозможно представить жизнь в Неаполе. В доме Сакко она всегда чувствовала себя одинокой, изолированной от мира. Но на улицах города Пьетра могла вновь ощутить себя членом счастливой громкоголосой семьи.

Веревки с бельем свисали с каждого балкона, за каждым окном, через каждую улицу, украшая город, словно яркими флагами, весело хлопающими от легкого морского ветерка. Молодая мать выглянула из окна верхнего этажа, чтобы собрать пеленки. Они отражали солнечные лучи вниз, на улицу, куда солнце не проникало, яркая вспышка света быстро исчезла. Снимая белье, женщина переговаривалась с соседкой.

На рыбном рынке Пьетра вдыхала запах рыбы и соли. Скользкие угри, лобан с яркими глазами, осьминог, сверкающий на солнце опаловым отливом, просили обратить на себя внимание.

— Эй, красотка, — позвал ее торговец рыбой. — Не хочет ли молодая красивая девушка красивую рыбу? Мы можем сделать обмен. Моя рыба… за твою девственность. — Он протянул к ней рыбу, но она отмахнулась и поспешила дальше, мимо ослика, нагруженного мешками с каменной солью, и рыбака, чинящего сеть.

Вскоре она очутилась у двери синьоры Гризелли. Женщина поблагодарила ее за сверток, потом пристально посмотрела девочке в лицо и нахмурилась.

— Тебе следует быть осторожной, мое дитя, — таинственно сказала она. — Здешние матросы, не задумываясь, затащат тебя в кусты… — Женщина перекрестилась и закрыла дверь.

Пьетра подумала о замечании синьоры Гризелли, когда возвращалась в лавку. Но вдруг ее мысли прервал голос.

— Эй, красотка, — закричал один из матросов, стоящий в дверях кафе. Когда она повернулась, чтобы взглянуть на него, он схватился за сердце. — Красавица! — завопил он. Она, возможно, была бы польщена похвалой ее красоте, но он испортил впечатление, схватив руками место между ног и непристойно засмеявшись.

Даже в четырнадцать лет Пьетру Манзи, несомненно, уже окружала аура, присутствие которой наполняло собой сам воздух вокруг нее, ореол, излучающий тепло и запах, которые привлекали к ней внимание, Она уже пережила однажды оскорбление, когда шумные уличные неаполитанские мальчишки преследовали ее всю дорогу до дома, как собаки по следу.

Когда несколько месяцев назад у нее пошла кровь, она прибежала к Джемме, опасаясь, что это может быть какой-нибудь запоздалый признак болезни, убившей ее семью. Успокоив ее страхи, Джемма добавила:

— Теперь ты женщина, Пьетра, больше уже не просто девочка. Храни сокровище, которое Господь дал тебе.

— Сокровище? У меня нет…

— У тебя есть твоя чистота — твоя невинность. Тебя не коснулся ни один мужчина, а это и есть сокровище. Девственницей ты желанна мужчине, который разделит с тобой все, что имеет, взамен этой драгоценности. Но если ты слишком быстро отдашь ее человеку, который оставит тебя, тогда ты станешь не лучше самой обыкновенной проститутки среди подонков общества. Поэтому храни свое сокровище, как если бы ты хранила бриллиант, и никому не отдавай его, кроме мужа. — Пьетра поклялась своей тетке, что будет беречь свою «драгоценность», и была полна решимости сдержать клятву.

Дойдя до лавки, она тайком вошла внутрь. Все было тихо. Лена, должно быть, опять ушла на рынок в поисках еды на ужин.

Пьетра заглянула в крошечную мастерскую за прилавком, где Джованни занимался резьбой. Он поднял глаза.

— Не надо так бояться, дитя, — сказал он. — Она успокоилась. Ты можешь остаться.

Перспектива остаться пугала почти так же, как и быть выброшенной на улицу, но Пьетра кивнула. Потом пошла в лавку, как велел Джованни, чтобы обслужить покупателя, который мог зайти так рано.

— Позови меня, если будет кто-то важный, — добавил он.

Пьетра стояла в лавке, обегая глазами полки — черепаховые гребни, рамки для зеркал и фотографий, изящные резные вещицы из коралла. Неужели она все еще осмеливается выбирать подарок? Лучше забыть о своем дне рождения.

Зазвенел колокольчик у двери, и Пьетра, вздрогнув, повернулась к входу. Женщина, стоящая в дверях, была видением, невозмутимо изысканная, в закрытом летнем платье из тончайшего батиста, с узором из зеленых лепестков цветущих фиалок. Темно-пурпурные бархатные ленты украшали корсаж платья и закреплялись сзади в виде небольшого кокетливого турнюра. С зонтика свисали оборки в тон платью. Она была похожа на рисунок из книжки с картинками, даже пахла фиалками.

— Добрый день, синьора, — приветствовала ее Пьетра, присев в почтительном реверансе. Ей стало стыдно, когда она посмотрела на свое грязно-коричневое ситцевое платье. Когда она вновь подняла глаза, то заметила мужчину, вошедшего следом за женщиной. Одетый так же прекрасно, как и его спутница, в сизо-серый костюм, с вычищенной шляпой и тростью с золотым набалдашником, он тоже показался Пьетре самым изумительным мужчиной, которого она когда-либо видела. Густые серебристо-седые волосы были зачесаны назад, глаза цвета зимнего неба, полные губы, а кожа такая светлая, что, казалось, ее никогда не касались солнечные лучи.

Пьетра почти забыла о присутствии дамы, когда мужчина вышел вперед.

— Я герцог Ди Монфалко, — объявил он и тростью указал на набор пряжек из слоновой кости, лежавший на полке. — Мне хотелось бы посмотреть те… — Он говорил скорее по-итальянски, чем по-неаполитански, и Пьетра подумала, что она слышит самый мелодичный звук в своей жизни. В нем все было удивительно. Герцог! Никто с таким высоким титулом раньше не посещал их магазин.

Наконец к ней вернулся дар речи.

— Я позову хозяина. — И она направилась в заднюю комнату.

— Нет, останься, — строго сказал мужчина. — Я хочу, чтобы ты обслуживала меня. — Пьетра обернулась и увидела, что он смотрел на нее. Мгновение она не отводила взгляда — не могла. Его глаза, словно магниты, притягивали ее. Потом она вспомнила о пряжках и направилась к полке, чтобы спять их.

— Как она тебе? — услышала Пьетра, как герцог спрашивал свою спутницу.

Когда Пьетра вернулась с пряжками, красивая дама взяла ее за руку и поставила перед собой, изучая с головы до ног.

— Très belle, très charmante[7], — произнесла она наконец. — Забавный антракт, — добавила она с гортанным смешком. Откинула назад голову, и изумруды на шее вспыхнули зеленым огнем, она подняла руку в лайковой перчатке к подбородку Пьетры и повертела ей голову и так и сяк. — Да, très delicieuse[8].

Пьетра не могла понять, хотя знала, что дама говорит по-французски. Она слышала этот язык в порту, когда причаливал корабль из Марселя. Но никогда он не звучал так восхитительно, как из уст красивой дамы.

— Я их беру, — сказал герцог, все еще глядя на Пьетру. Он ни разу не взглянул на коробку с пряжками.

Звук голосов поднял Джованни, и он поспешил из мастерской в лавку. Мгновенно узнав герцога, он неуклюже поклонился.

— Я сделал у вас покупку, — быстро сообщил герцог Джованни. — Доставьте ее завтра. В шесть.

— Конечно, ваша светлость, — ответил Джованни, нетерпеливый, как щенок. — Я сам принесу ее вам.

— Нет. Пусть принесет девочка. — Он повернулся и вышел, женщина следом за ним, сдавленно смеясь.

— Ну вот, посмотри, как судьба вознаградила тебя, дитя мое. У тебя есть шанс увидеть палаццо Монфалко. Говорят, оно великолепно.

— Это была герцогиня?

Он рассмеялся.

— Конечно, нет. Он никогда не привел бы жену в подобное место — к тому же она, насколько я слышал, в основном живет за городом. Это его любовница, Мария Бланко, известная оперная певица.

— Она очень красивая. Я думаю, я ей понравилась…

Он улыбнулся ее юной восторженности.

— А почему бы нет? Возможно, она будет во дворце, когда ты принесешь пряжки.

— Дворец, — повторила Пьетра, глядя через открытую дверь на экипаж, увозимый парой белых лошадей. — Дворец, — еще раз произнесла она. Слово осело у нее на языке, как вкус странного, экзотического фрукта.

Пьетра остолбенела, впервые увидев палаццо Монфалко. Воздвигнутое на скале в горах Посиллипо и обращенное к Неаполитанскому заливу, оно было сложено из розового камня и оттенено красным кирпичом и красной черепичной крышей. Башни подчеркивали каждый угол. Она не упустила ни одной детали — деревья, подрезанные в форме животных внизу террасы, обнаженные статуи на верху стены, кусты бугенвиллеи, усыпанные розовыми и пурпурными цветами.

Наконец она заставила себя тронуться с места. Джованни предупредил ее, чтобы она не входила во дворец через парадную дверь, а обошла бы кругом и отыскала вход для прислуги. Ей потребовалось время, чтобы найти его. Она поднималась и опускалась по мраморным ступеням вокруг огромного здания.

— А, девочка из коралловой лавки, — произнесла женщина плотного сложения. Пьетра была поражена заурядностью ее неаполитанского выговора. Она ожидала чего-то более экзотического, словно очутилась в другой стране. Женщина оглядела девочку сверху вниз. — Герцог ждет тебя в музыкальном салоне, — неодобрительно сказала она. — Гидо! — Появился юноша, немного старше Пьетры, и велел следовать за ним. Они прошли через большую кухню, затем по коридору сквозь такое количество дверей, что и не сосчитать, и вошли в зал с высоким сводчатым потолком и такой тяжелой и большой хрустальной люстрой, что ей было страшно проходить под ней. На стенах висели портреты в золоченых рамах.

Она услышала музыку, которая зазвучала громче, когда Гидо открыл пару двойных дверей и они вступили в сверкающую белую комнату: стены, потолок, мебель — все было белым, кроме золотой отделки и золотой арфы, стоящей в углу.

Самое большое зеркало, которое она видела в своей жизни, висело над камином и отражало всю комнату вместе с ней.

Возле окна, выходящего на море, за белым роялем сидел герцог и играл восхитительную мелодию. Глаза его были закрыты.

Пьетра услышала звук закрывающейся двери и, обернувшись, обнаружила, что юноша исчез. На мгновение ее охватила паника, но музыка успокоила ее, и она подошла поближе к роялю, чтобы посмотреть, как длинные тонкие пальцы герцога двигались по клавишам из слоновой кости. Музыка стала быстрее и громче, голова герцога качалась в такт музыке так, что его шелковые волосы падали на лицо. Пьетре было интересно, сколько ему лет. Он казался молодым и старым одновременно.

Герцог ударил по клавишам в последний раз, и зазвучала долгая низкая нота, потом глаза его открылись и посмотрели прямо на Пьетру. Он, казалось, не был удивлен, увидя ее.

— Ты играешь, синьорина? — Она покачала головой. — Нет, конечно, не играешь, но, возможно, однажды тебе захочется научиться?

Сидеть за таким замечательным инструментом в такой комнате и играть красивую музыку… Да, ей хотелось бы научиться. Но она только сделала реверанс и быстро передала ему коробку.

— Пряжки, ваша светлость.

Он взял коробку и отложил ее в сторону, а Пьетра спрятала руки за спину. Хотя она терла их бесконечно долго, ногти оставались черными от постоянной чистки плиты. Отмыть было невозможно, и она не могла перенести, что он их увидит.

Поднявшись со стула, герцог направился к столику под зеркалом, где стояли графин и несколько кубков.

— Как тебя зовут, дитя? — спросил он, наполняя бокалы из графина вином цвета жидкого золота.

— Пьетра.

— Ах, да, — сказал он, словно слышал прежде, но просто забыл. — Не хочешь ли бокал вина, Пьетра?

— Нет, ваша светлость. Я должна вернуться в магазин.

— Пожалуйста… — Он протянул ей бокал. — Зачем тебе торопиться? Твой хозяин знает, что ты у меня, и я уверен, он рад иметь такого покупателя. Если ты побудешь со мной, я могу вернуться в магазин и купить что-нибудь еще…

Пьетра в замешательстве заморгала глазами. Почему такой важный господин, как герцог, хочет задержать ее еще на несколько минут? Поручение она выполнила, ей нужно уйти.

Но он все еще протягивал бокал.

— Ты пила прежде вино? — спросил он.

Она кивнула. Каждый неаполитанский ребенок, даже самый бедный, с детства имел представление о вине.

— Конечно, ты пробовала. Но это — особенное. Оно называется «Слезы Христа». Я подумал, что тебе оно может особенно понравиться, потому что виноград, из которого его делают, растет на склонах Везувия.

Ее смущение все усиливалось. Неужели он делает намек, что знает о ее дне рождения, о значении этой даты? Такая возможность одновременно и пугала, и волновала ее. Рука, независимо от нее самой, потянулась и взяла бокал.

Она подождала, пока он пригубит из своего бокала, затем сделала то же самое, осторожно подняв бокал к губам, боясь, что он может в любую минуту разбиться. Вино было прохладное и восхитительное, ничего общего не имеющее с той невыдержанной едкой бурдой, которую ей регулярно давали за столом. Она на мгновение закрыла глаза, чтобы лучше почувствовать его на языке. Когда вновь открыла их, герцог, улыбаясь, смотрел на нее.

— Я вижу, ты знаешь, как почувствовать вкус, Пьетра. Ты знаешь, как наслаждаться своими чувствами.

— Я… я должна идти, — запинаясь, вымолвила она. Пьетра внезапно ощутила, что в его обществе она будто задыхается. Она вспомнила рыбу, которую вытаскивали из лодок, все еще живую и бьющуюся на причале. Она не могла больше здесь находиться, как и рыба жить без воды. Она здесь чужая.

Но герцог продолжал улыбаться.

— Неужели здесь так ужасно, Пьетра, что ты не можешь дождаться момента, чтобы уйти?

— О нет, — быстро ответила она. — Здесь красиво.

— А ты видела только малую часть. Если ты останешься со мной, гораздо больше увидишь… испробуешь… узнаешь.

Мгновение она молчала, размышляя. Потом необъяснимо, как и выброс из жерла Везувия, вырвался вопрос:

— Почему? Почему вас интересует, что я увижу, попробую, узнаю?

Пьетра закрыла рот рукой, поразившись своей смелости, но герцог одобрительно кивнул.

— Посмотри вокруг себя, Пьетра. Ты говоришь, что здесь красиво. Всю жизнь я хотел окружать себя красивыми вещами. Но без мастерства и заботы немногое может быть красивым. Зеркало… стекло когда-то было песком на берегу; золото его рамы было затеряно в груде темной земли… пока они не превратились в произведение искусства. Мне нравится выявлять красоту. Мне бы хотелось показать и твою.

— Зачем? — не смогла она удержаться от вопроса.

— Потому что мне нечего больше делать.

Она помедлила, а потом пошла к двери. По-прежнему рыба без воды, думала она.

Но он быстро настиг ее, схватил за руку и привлек к себе.

— Я знаю, ты считаешь, что из тебя не может получиться ничего другого, чем то, что ты есть сейчас… — Он резко толкнул ее к зеркалу и заставил взглянуть на себя. — Ты можешь видеть, что видят другие? Или твоя красота скрыта от твоих глаз туманом нищеты, невежества и безнадежности? Ты прелестна, дитя. Чудо. В тот миг, как только я увидел тебя, я понял, что могу создать из тебя шедевр.

Пьетра неопределенно покачала головой. В зеркале она увидела только грязное лицо, взлохмаченные волосы. Ногти на руках по-прежнему черные, как смола.

— Ваша светлость, пожалуйста, пожалейте меня. Не вбивайте в мою голову мечты, которые никогда не сбудутся.

— Но я имел в виду все то, что сказал. Взгляни…

Опустив руку в карман, он вытащил тусклый серый камень величиной с голубиное яйцо и протянул ей, как раньше вино. Всего лишь камень. На этот раз она взяла его, не задавая вопроса, позволив ему положить его ей на ладонь.

— Все, что ты можешь сейчас видеть, — сказал он тихим, мягким, как шелк, голосом, — это простой и непримечательный камень. Но в нем спрятано чудо, ожидающее художника с необходимыми инструментами и знаниями, чтобы выявить его. Однажды человек изучит камень. Сделает точные измерения, применит знания физики, математики и феномен света. У него должны быть храбрость и терпение. Но когда у него все будет сделано, когда он проявит все свое искусство на камне, результат… Что ж, позволь мне показать тебе результат.

Быстро двигаясь, словно, как показалось Пьетре, танцуя, он направился к шкафчику, стоящему между двух окон, украшенных роскошными занавесями, и взял из ящика бархатный мешочек. С быстротой волшебника он смахнул необработанный камень и перевернул мешочек вверх дном на пустую ладонь. Из него выпал ослепительный алмаз, бриллиантовой огранки, вспыхнувший на солнце, которое лилось сквозь окна, превращая его лучи в радугу на ее лице.

Взгляд широко раскрытых глаз Пьетры замер на камне. Он увлек ее в свои чарующие глубины, опутал паутиной своего света. Она чувствовала, что своим блеском он может опалить ей кожу.

— У бриллианта лишь одна цель, — продолжил герцог ласковым голосом, — быть красивым, доставлять удовольствие. Тебе это нравится?

— О, да, — как молитву, тихо произнесла она. — Да.

— Ты похожа на необработанный алмаз, Пьетра. Я вижу в тебе такое совершенство. Ему нужен только подходящий художник, чтобы выявить красоту и заставить сиять. Я могу это сделать.

Ошеломленная, она перевела взгляд от сверкающего алмаза на его сверкающие глаза.

— Как?

— Обучая тебя красоте и наслаждению. Наслаждению, которое женщина может дать мужчине — и получить в ответ от него. Это форма искусства, возможно, величайшая из всех. Ты создана для любви, Пьетра. Я вижу это, если ты еще не в состоянии понять. Я могу превратить тебя в величайшего художника любви всего Неаполя, всей Италии. — Он наблюдал за ней по мере того, как она впитывала слова, как ее взгляд метался между ним и бриллиантом. Наконец он добавил: — Если ты отдашь себя в мои руки, станешь моей ученицей и позволишь научить тебя любить и быть любимой, бриллиант будет принадлежать тебе.

Она мысленно вспоминала, что говорила ей тетя Джемма. У нее есть свое собственное сокровище. Стоит ли менять его на то, которое предлагает герцог?

Выражение его лица, его напряженность напугали ее. Рука медленно потянулась, пока не оказалась над его рукой, потом она уронила бриллиант обратно в его ладонь. Без этого блеска ее руке стало холодно. Когда пальцы герцога сомкнулись, день словно погас.

— Уже очень поздно, — пробормотала она. — Я должна идти.

— Да, малышка, иди. А когда надумаешь, возвращайся. — Он опустил бриллиант в карман. Она повернулась и пошла к дверям. — И еще, Пьетра, когда ты вернешься ко мне, ты можешь войти через парадную дверь дворца.

Говорят, что Неаполь — город дворцов и церквей. Покинув первый, Пьетра побежала во второй, Джезу Нуово в Спакке, церковь своего детства. Внутри было сумрачно, прохладно и тихо. Служба недавно закончилась, в воздухе все еще чувствовался сильный запах ладана. Она направилась прямо к статуе девы Марии, зажгла свечу и упала на колени.

— Пресвятая дева Мария… — начала она, потом остановилась, неуверенная в молитве. Что она хочет? Ищет ли она смелость, чтобы отвергнуть соблазны герцога, или смелость, чтобы принять их? — Пошли мне знак, — молила она.

Ей послышался голос, но не богородицы. Эхом отозвались слова Джеммы. «Невинность — это драгоценность… более дорогая». Она пыталась представить свою невинность как сверкающую звезду. Она смотрела в пламя свечи и воображала, что это свет сокровища, предназначенного только для мужа.

Но единственное, что она могла разглядеть мысленным взором, был бриллиант, сверкающий ярче, чем невинность, более острый, чем боль, и вечный, как солнце. Каким пустым и безжизненным казалось ей свое собственное сокровище. Ей хотелось поверить, что герцог сможет отыскать подобную красоту в ней, как и те люди, которые находят бриллиант в невзрачном камне.

Но даже если ему это удастся, стоит ли терять ради этого свою душу?

Стена рядом со статуей девы Марии была покрыта маленькими серебряными ручками, ножками, сердцами в благодарность за исцеление от болезней. «За услышанные молитвы», — было начертано на ней.

— Почему ты никогда не слышишь мои молитвы? — плакала Пьетра, колотя кулаком по деревянной ограде.

Голова упала на руки. Новая мысль медленно проникала в сознание. Может быть, предложение герцога и есть ответ на ее молитвы? Стать чем-то большим, учиться, жить среди красоты, а не в нищете и отчаянии. Может, это и есть путь обретения своей души?

Свеча мерцала, пламя уменьшилось, почти исчезло. В танцующих тенях губы девы Марии, казалось, зашевелились. «У тебя есть одна вещь, более драгоценная, чем бриллиант. Не расставайся с ней так просто».

Она вздохнула.

— Пусть будет так, — прошептала Пьетра и с трудом подняла одеревеневшее тело; колени ее болели. Она приняла решение. Она послушается совета девы Марии и Джеммы. Она не вернется в палаццо.

Но когда Пьетра покинула церковь, ноги едва слушались ее. У нее было чувство, будто кто-то заставил ее закрыть ставни в солнечный день.

В лавке было пусто, но сверху, через обшивку хозяйской комнаты раздавались голоса Лены и Джованни, они яростно спорили.

— Торговка девочками! — кричал кроткий Джованни, который редко поднимал голос. Пьетра ужаснулась, услышав его крик. — Ты хуже любой проститутки, если занимаешься подобными делами с таким человеком, как Хамак.

Хамак? Конечно, Пьетра слышала о Руджиеро Хамаке. Кто не знал турка? Без него не обходилось ни одно грязное дело в портовом районе.

— Я хочу избавиться от нее! — визжала Лена. — Лучше избавить нас от проклятья и получить за это деньги.

Святая Мария! Они говорят о ней, дошло до Пьетры.

— Мне не нужны такие деньги!

— Но ты ведь взял золото герцога за пряжки! Что плохого, если он заплатит за девчонку Хамаку, а Хамак мне? Пусть герцог заберет ее, Джованни. Она ведьма!

— Ты бесплодная старая карга, — завопил он. — Ты ненавидишь ее только потому, что я ее люблю. Неудивительно, что ты не можешь родить. Ребенок был бы проклят с такой матерью.

Крик Лены, пронзительный и острый, как нож, огласил дом сверху донизу. Послышались шаги, направляющиеся к лестнице. Пьетра спряталась за прилавок от безумной женщины.

Лена ворвалась в комнату, ее лицо от ярости было покрыто пурпурными пятнами. За ней Джованни, размахивая руками. В одной из них он держал мешок с монетами.

— Завтра! — кричал он. — Завтра ты вернешь своднику его монеты. Пьетра не продается ни за какие деньги.

Лена увидела Пьетру, и ее ярость прорвалась с силой Везувия. Она устремилась в кухню и мгновенно вернулась, держа в поднятой руке большой нож для резьбы.

— Аа! — издала она один из своих воплей и кинулась на девочку. Пьетра стояла как вкопанная, застыв от ужаса.

— Нет! — закричал Джованни и бросился перехватить жену. Но он опоздал; ее нельзя было остановить, нож уже очертил свою нисходящую дугу. Она вонзила его в сердце собственного мужа.

Он привалился к Пьетре, глаза смотрели с удивлением. Его тело дернулось, как марионетка, и соскользнуло на пол. Из горла вырвался булькающий звук; из груди хлынула кровь.

Пьетра упала на колени рядом с ним.

— Нет, — простонала она. — Синьор Сакко… поднимитесь. — Она положила руки на бьющую струей рану, пытаясь остановить кровотечение, но кровь просачивалась сквозь пальцы. Через мгновение она вся была перепачкана кровью.

— Убийца! — кричала Лена. Пьетра подняла смущенные глаза и встретилась со взглядом, полным Ненависти. — Ты убила его, ты убила моего Джованни. — Пьетра поднялась, пятясь в ужасе. Лена подняла мертвого мужа и стала качать его на руках. — Убийца! Убийца! Она убила его!

Пьетра выскочила на улицу, а ей вдогонку, пронзая ночь, неслись крики Лены.

Спустя час после убийства Джованни она прокралась по улицам к лавке, прячась за углами. Собралась толпа, и у всех на устах было ее имя. Скоро карабинеры начнут искать ее.

У нее не было друзей, к которым она могла бы обратиться за помощью. Несколько месяцев назад тетя Джемма вместе с детьми подалась на север Италии в поисках работы. Пьетра не могла пойти даже в церковь; она вся была перемазана кровью Джованни. Идти было некуда.

Три дня она скрывалась в лабиринте аллей вокруг приморского района, парализованная страхом и онемевшая от горя. Она спала в самых темных углах, питалась отбросами на рынке, когда там никого уже не было. Ей приходилось сражаться с крысами за каждый кусок.

На смену первым страхам пришла печаль. Джованни Сакко был единственным человеком во всем Неаполе, который заботился о ней. Теперь у нее никого не осталось. И некуда идти. «Я Пьетра, я камень», — повторяла она вновь и вновь, но литания больше не помогала. Ей было так больно.

В те дни, темные дни, и еще более темные ночи один образ преследовал Пьетру. Одно сохранило ей рассудок — бриллиант, такой сверкающий, крепче всех камней, чистый и совершенный, как звезда в мире, который без нее казался бы злым и безжалостным. Бриллиант был единственное, во что она могла верить.

После мрака третьего дня, слабая от усталости, с головокружением от голода, она пустилась в длинный путь к Посиллипо.

Она едва подняла тяжелое дверное кольцо. Слуга открыл парадную дверь и провел ее прямо в комнату, где возле горящего камина сидел в шелковом халате герцог. При виде ее он широко раскрыл руки.

— Ты пришла, — сказал он, когда она упала перед ним на колени.

Глава 5

Она проснулась с обычной молитвой на устах, бормоча, прежде чем открыть глаза.

— Пресвятая богородица, пошли мне…

И ее молитва была услышана. Она с удивлением обнаружила себя смотрящей широко раскрытыми глазами на небесно-голубой шелковый балдахин необъятной мягкой кровати. Она лежала в чистой ночной сорочке на мягких полотняных простынях.

И она вспомнила, где она.

— Доброе утро, синьорина.

Пьетра села на постели, когда крепкая девушка с широким румяным лицом торопливо вошла в комнату с подносом, на котором лежали фрукты, сыр, булочки, яйцо в фарфоровой подставке. Она устроила поднос у Пьетры на коленях.

— Меня зовут Антония, я ваша служанка. Вы хорошо поспали, время за полдень. — Она налила из серебряного кофейника шоколад. Его густой аромат наполнил комнату, и Пьетра с жадностью выпила его. — Герцог сказал, что встретится с вами вечером. Он отправился в город. Когда вы закончите завтрак, я помогу вам одеться в новые вещи.

— Новые вещи? — неуверенно проговорила Пьетра.

Девушка захихикала, направляясь к огромному шкафу, и распахнула резные двери. Внутри он был набит платьями — нежными шелковыми, полотняными, светящимися бархатными, платьями из парчи и кружева и мягкой шерстяной «шалли». Туфли всех цветов радуги и полки с кружевным нижним бельем.

— Когда-нибудь вы все это будете носить, — сказала Антония, вынимая муслиновое платье в крапинку цвета молодых листьев. Шелковая роза украшала корсаж и длинную юбку, задрапированную сзади. Это было самое красивое платье, которое Пьетре доводилось видеть или вообразить себе.

Она не могла себя в нем представить. Надеть его — это словно поменять кожу. Она не создана для такого наряда.

— Я не могу это носить, — пробормотала она.

— Тогда вам нечего надеть, — ответила Антония, — потому что герцог приказал мне сжечь те старые лохмотья, в которых вы прибыли. Ну, идите же, они дожидаются вас уже неделю.

— Неделю? Но как?

А потом ей припомнился спор, который привел к смерти Джованни — разговор о сделке Лены с Хамаком, которая использовала турка в качестве посредника для связи с герцогом. Даже в этом случае Пьетре было интересно, каким образом герцог мог знать наверняка, что она придет к нему? Или он настолько богат, что может купить горы одежды просто в надежде, что его прихоти будут удовлетворены? Что ж, поскольку он…

Следующие несколько часов она провела, примеряя одно платье за другим. Пьетра не могла поверить, что нужно носить так много нижнего белья — корсет и лифчик, украшенные петельками штанишки, турнюр из конского волоса, тонкие вышитые чулки, прикрытые сверху полдюжиной нижних юбок. Без помощи Антонии ей было не справиться. Неудивительно, что у женщин, которые носят такие платья, есть служанки.

Когда Антония расчесала ей волосы, уложила их наверху в узел и подтолкнула ее к зеркалу, Пьетра с трудом узнала себя.

— Его светлость будет доволен, — сказала Антония, прежде чем уйти заниматься другими домашними делами.

Оставшись одна, Пьетра то стояла перед зеркалом, то иногда со смехом пробегала мимо него, чтобы убедиться, что ее отражение не отстает от нее, то натянуто сидела в кресле, стараясь не двигаться, чтобы платье не морщило. Ей очень хотелось, чтобы его светлость был доволен.

Но он еще не вернулся, когда солнце стало опускаться в залив, и Антония вошла в комнату, неся на подносе большую миску тушеной рыбы, немного хлеба и бокал вина. Пьетра быстро проглотила ужин, сидя за маленьким столиком, пока Антония стоя наблюдала за ней.

Когда Пьетра снимала с коленей салфетку, она внезапно издала вопль и расплакалась.

— Что случилось? — спросила Антония.

Задыхаясь от рыданий, Пьетра могла лишь показать на пятна от брызг, которые она посадила на платье, когда торопливо поглощала еду.

Антония рассмеялась.

— Не волнуйтесь, дорогая. Вам все равно надо переодеть платье. Пора приготовиться к встрече с герцогом.

Пьетра удивилась. Разве она уже не готова? В какую странную жизнь она попала — где такие прекрасные платья надевают лишь для того, чтобы посидеть в одиночестве в своей комнате.

Она без всяких возражений подчинилась Антонии, когда та помогла ей снять платье и забраться в оцинкованную ванну, которую поставили перед пылающим камином и наполнили горячей водой. Антония болтала о жизни во дворце, намыливая спину Пьетре фиалковым мылом и моя ей волосы. Потом служанка вытерла ее и напудрила, расчесала волосы, втерла в кожу лосьон и надушила тело.

Во время всего ритуала Пьетра не сказала почти ни единого слова.

Нет, она продолжала думать, ее молитва еще не услышана. Это был только сон, и она наверняка проснется в холодной аллее, ее выследят и осудят за убийство, которого она не совершала.

Однако сон продолжался.

Антония расчесывала ей волосы, пока они не упали волнами по спине, сверкая как полированное черное дерево в свете камина. Потом она принесла пеньюар из китайского шелка, красный, как спелый помидор, и расшитый цветами.

— Он хочет, чтобы вы надели это, — сказала служанка. — Ничего больше. — Она задернула занавески, зажгла свечи и ушла.

Спустя несколько минут вошел герцог.

Зная, что он хочет, Пьетра легла на кровать в ожидании. Он подошел, посмотрел на нее, потом добродушно рассмеялся.

— Ах, моя дорогая, как ты выглядишь — растянулась, словно доска! Ты полагаешь, что я хочу просто вбить гвоздь?

Она поднялась, недоумевающе огорченная и встревоженная. Сон может продолжаться… но только, если она угодит ему.

Его смех стих, и он протянул руку:

— Пошли.

Он пошел к креслу у камина и усадил ее к себе на колени. Потом, нежно держа ее в своих объятьях и поглаживая волосы, он шептал ей ласковые слова, пока она не начала расслабляться. Через несколько минут ее руки поползли вверх и она обняла его за шею.

— Ты похожа на драгоценную шкатулку, моя любимая. Прекрасная снаружи, но еще более удивительная внутри. — Она согревалась от его слов. Ей было тепло и спокойно в его объятьях. Она чувствовала, что он так же бережен с ней, как с сокровищем.

Его рука проскользнула под пеньюар, лаская шелковистую кожу. Она напряглась.

— Не бойся, дорогая, — успокаивал он. — Твое тело дано тебе Богом. Он, должно быть, так сильно любил тебя, что сделал его столь прекрасным. Гордись своей красотой, Пьетрина.

Никто не называл ее этим именем с самой смерти отца. Она едва не заплакала, но вдруг его рука скользнула ниже и коснулась соска, и Пьетра от изумления открыла рот. Ощущение пронзило ее, вызвав трепет в животе и пронесясь до кончиков пальцев.

Он усмехнулся:

— Да, — нежно произнес он. — Почувствуй это. Насладись им.

Она не могла не ощущать его. Оно было везде — жар, внутренний трепет. Может ли это быть на самом деле даром Божьим? Разве можно испытывать такое прекрасное чувство, если оно не от Бога?

Наконец он поднялся, все еще держа ее на руках, и понес к большой резной кровати. Когда он снял с нее пеньюар, она попыталась непроизвольно закрыть себя руками.

— Не надо, Пьетра, — сказал он, убирая руки. — Никогда не стыдись своей красоты. — Он отступил назад и пробормотал: — Более совершенная, чем я мог себе вообразить. — Он взял в руку ее грудь и слегка провел ногтем по соску.

И вновь то же ощущение пронеслось в ней, сосредоточившись теперь в паху, нечто вроде боли, но ей не хотелось, чтобы оно проходило.

— Пьетра, — произнес он почти шепотом. — Вели мне оставить тебя сейчас, и я это сделаю. Я хочу, чтобы ты доверяла мне… хотела меня.

Она посмотрела в его глаза, черные как ночь в тусклом свете комнаты, и ей вспомнился холодный мир, ожидающий ее, если она огорчит его, платья в шкафу, приятная помощь Антонии и ее общество… и она подумала о его нежности и вспышке восхитительного чувства, которое она уже испытала.

— Не уходите, — прошептала она, словно страшась услышать собственные слова.

— Тогда пора путешествовать, — произнес он и поднял два пальца. — Это мои путешественники, дорогая. — Он приложил их к ее губам. — Они отправляются в путешествие по Италии. Здесь, — они опустились к ее грудям, — прекрасные Альпы с их великолепными вершинами, — его пальцы скользнули между ними, — а у их подножия долина Даоста. — Глаза ее закрылись, когда она отдалась во власть чувств.

— Здесь, — его рука скользнула еще ниже, — плодородная земля Ломбардии, а здесь Тоскана. — Он ласкал ее живот, посмеиваясь, когда кожа подпрыгивала под его пальцами. — Вот здесь растет виноград, сладкий и восхитительный, лопающийся от сока, который струится вниз, вниз к дельте, вот сюда, чтобы в вине заставить человека забыть о своих заботах. — Он погладил изнутри бедро, слегка похлопывая по телу. Она начала извиваться, мышцы помимо ее воли пришли в движение. Тепло солнца, которое делает зрелым виноград, казалось, разливалось по ее телу.

Его пальцы направились к треугольнику блестящих черных волос.

— А здесь, — почтительно произнес он, — мы подошли к священному городу Риму. Пилигрим ищет вход в священную гробницу. — Он лизнул палец и глубоко погрузил в нее.

Она громко задышала и выгнула спину дугой. Глаза открылись.

— Шшшш, — успокаивал он. — Шшшш, восхитительная Пьетрина. — Он нежно вводил в нее палец. Она почувствовала, как ее мышцы вокруг него напряглись. Она сжала бедра, взяв в плен его руку, желая удержать внутри это чувство.

— Подожди, — сказал он и убрал руку. Поднявшись, он быстро скинул парчовый халат. Раздвинув ей ноги, он устроился между ними. Глаза у нее округлились при виде его пениса, поднявшегося, как маяк, красного и нетерпеливого. — Дотронься до негр, — сказал он и направил ее руку.

Он пульсировал под ее пальцами. Герцог застонал, а Пьетра подумала, не причинила ли она ему боль, но его рука обхватила ее, сжимая толстое «копье» и направляя его вниз.

— Пилигрим, — повторил он, — кающийся грешник, ищущий прощения, нуждающийся в священном крещении.

Огромный пенис играл с губами ее священного места, гладя их, разжигая в ней огонь и одновременно вселяя страх. Он такой большой, что никогда не войдет в нее. Она попыталась его оттолкнуть, страх был слишком велик, но он крепко прижал ей одно плечо свободной рукой. Потом быстрым рывком вошел в нее, пронзив препятствие; маленькая плотина прорвалась.

Было больно, но не сильно. Он спокойно полежал, и боль отступила. Затем он начал медленно двигаться вперед-назад в ритме, старом как мир. Она открыла глаза, не обращая внимания на слезы, а ее длинные ноги обхватили его, словно они были его частью.

Его темп ускорился. Трение все еще было болезненным, но она больше не сопротивлялась. Лицо его потемнело, дыхание стало тяжелым. Пот выступил на лбу и верхней губе. Потом он внезапно напрягся, каждый мускул натянулся, лицо исказила гримаса, вены на шее стали похожими на веревки. Он застонал сквозь стиснутые зубы. Глубоко внутри она почувствовала его биение. Он рухнул на нее.

Отдышавшись, он медленно сполз. Одной рукой он гладил ей волосы, шепча при этом:

— Моя радость. Мое сокровище.

Она была теплая и влажная. Она посмотрела вниз. Кровь сочилась на прекрасные простыни, и она перепугалась, что он рассердится.

Но он нежно улыбнулся ей.

— Кровь девственницы священна, — ласково сказал он, поднялся на колени и опустил голову, чтобы слизнуть последнюю каплю крови. — Благодарю тебя, дорогая. Ты одарила меня величайшим блаженством.

Кровотечение быстро прошло, но герцог продолжал лизать то место, где была кровь. Вся боль исчезла, но теперь Пьетра почувствовала, что происходит что-то еще — ощущение тепла, зарождавшегося внутри ее. Она начала отталкивать его, застенчивая и испуганная. Но одновременно трепещущая. И он снова остановил ее.

Он жадно лизал ее, водя языком, пока ее голова не откинулась на подушки. Его руки устремились вверх к ее грудям, нашли соски, твердые, как маленькие бриллианты. Ее бедра поднялись сами собой навстречу его рту, языку. Когда он сжал ее соски, внутри ее вновь прорвалась плотина, но на этот раз иная; горячая, вздымающаяся вверх удивительная волна разливалась из глубин ее существа и заполняла ее всю. Тело ее дернулось, она вскрикнула и задрожала, когда он стал пить из нее, слизывая соки, пока она плыла на волне истинного наслаждения, постепенно вновь погружаясь в покой.

Он взял ее на руки, пока она плакала, баюкая, как ребенка, когда все ее тело сотрясали счастливые рыдания.

Потом, когда она снова осознала его и себя, когда смогла услышать биение его сердца у себя под ухом, стыд отступил. Она чувствовала себя умиротворенной и любимой. Печаль ушла, а с ней и немота, которая не покидала ее после смерти Джованни.

Она чувствовала — нет, знала — что рубеж перейден и пути назад нет. По одну сторону была ее история, по другую — жизнь.

Она проснулась одна, но это было совершенно новое пробуждение, чем прежде. Когда появилась Антония с завтраком, на подносе стояла ваза с розой. В центре ее, как капля росы, сверкал бриллиант, который герцог показывал ей в первое ее посещение.

Она выхватила его, отерла о салфетку, выпрыгнула из кровати и побежала к окну, чтобы посмотреть через него на солнце. Радуга вспыхнула на ее лице, на мгновение ослепив ее. Она покатала его между ладонями, ощущая каждую грань, потом провела по нему языком. Она хотела испробовать его. Ее бриллиант. Ясный, как солнечный свет.

От восторга она закружилась в танце и заметила его, стоящего у двери. Свидетель всего представления, герцог смеялся.

Она подбежала к нему.

— Он действительно мой, правда?

— Разве я не обещал?

Она прижала камень к сердцу.

— Это самая красивая вещь в моей жизни. Я такая счастливая.

Герцог опять рассмеялся и взял ее на руки.

— Не счастливее меня, у которого есть ты, моя маленькая голубка, — сказал он.

В первый раз ее назвали «коломба».

Она стала наложницей герцога. Хотя, конечно, не единственная, Пьетра была самая дорогая для него. Он поселил ее в одной из своих небольших вилл на Коста Амалфитана над морем, к югу от Неаполя, драгоценность на воде. Он не мог оставить ее в палаццо Монфалко. Герцогиня Монфалко должна была вскоре вернуться из их сицилийских поместий.

Он навещал ее так часто, как только мог. И всегда привозил какую-нибудь красивую вещь и учил определять ее ценность — как отличить шелк от хлопка и золото от позолоты, как подбирать вина к еде, как определить, где Тициан, а где Тьеполо. Иногда он привозил с собой Марию Бланку. Она и Пьетра стали друзьями. «Она многому может тебя научить, Коломбина», — сказал герцог.

Дом был красив, блики света, отражаемые водой, наполняли комнаты. Пьетра никогда не уставала смотреть на море, чудо меняющихся красок, спокойной красоты… и мира. Постоянный шум Неаполя, который с детства проникал ей в уши, был далеко от нее. Даже пронзительный голос Лены Сакко стерся в памяти. Теперь звуками ее дня были тихие голоса слуг, стук ее каблучков по мраморным полам, мурлыканье собственного голоса и, когда открывалось окно, гул и шум волн, бившихся внизу о скалы.

Покой наконец проник в ее душу и выполнил свою целительную работу. Ее перестали беспокоить видения карабинеров у порога дома, явившихся, чтобы отправить ее за решетку. Однажды поздним жарким вечером, когда она и герцог лежали, утомленные любовью, Пьетра призналась, что боялась быть арестованной за убийство, которого не совершала.

— Тебе нечего бояться, сказал ей герцог. — Ты под моей защитой. — Потом добавил, что дело уже прояснилось. Известно, что Лена убила своего мужа. Ее поместили в сумасшедший дом.

Пьетра весело захлопала в ладоши, но герцог схватил ее за запястья.

— Не надо, Коломбина, не надо. Никогда не радуйся несчастью других. Колесо идет по кругу.

Она слушала, что бы он ни говорил. Иногда она сразу не понимала, что он хотел сказать, но она знала, что в конце концов поймет. Он так многому ее научил.

Почти сразу же, с первого дня ее появления во дворце, появилась вереница наставников — молодых выпускников знаменитого университета в Неаполе, где преподавал Томас Акинас в 1272 году (первое, что она узнала от учителя истории). Они все были очарованы ею. Она чувствовала их восхищение по тому, как они смотрели на нее, эти юноши с вьющимися волосами и смехом в темных глазах. Но у нее никогда не появлялось искушения принять приглашение, даже если б кто-то оказался достаточно глупым, чтобы сделать его. Она принадлежала герцогу, она знала это, и они тоже.

Хотя ей иногда было весьма удобно шлифовать на них свое растущее мастерство флирта. Что действительно волновало ее в этих юношах, так это их знания, которые она впитывала, как губка. Сначала они учили ее читать, основе всего остального. Она быстро справилась с этим и перешла к другим наукам. Литература, история и философия, математика и музыка, астрономия и французский — ей нравились все предметы. Пьетра цеплялась за знания, как краб за скалу.

Даже когда наставники просили ее о передышке, она продолжала терзать их вопросами.

— Я горжусь тобой, — сказал ей герцог как-то прохладным осенним вечером, когда они обедали на террасе над морем. — Ты всего полгода у меня, а учителя в восторге от твоих успехов. Ты превзошла мои ожидания.

— Я хотела научиться говорить с тобой так, чтобы не наскучить тебе, — сказала она, изящно отрывая лист артишока, а когда масло капнуло ей на подбородок, он наклонился, слизнул его и промурлыкал:

— Восхитительно.

Спустя час он лизал те части ее тела, которых не касалось масло, давая еще один урок в науке, которую он никому не доверял, — искусстве чувственного наслаждения.

Эти уроки продолжались часами. Вечера, озаренные светом камина, или долгие послеполуденные часы, проводимые в ее постели, как в беседке, задрапированной шелком цвета морской волны с вышитыми на нем цветами. Прикосновение и запах, музыка нежных слов, прелюдия и финал — все это было частью ее уроков. Она училась, когда раздразнить, а когда полностью отдать себя, когда сдержаться, а когда раскрыться подобно цветку в весенний дождь. Пользуясь необычными текстами, которые дошли до нас от египтян, персов и японцев, герцог обучал ее каждому нюансу в искусстве любви.

Пьетра не упускала ни одной детали. Ей отчаянно хотелось угодить ему, человеку, который избавил ее от отчаяния и так много дал. Доставляя удовольствие ему, она находила все большее и большее удовольствие и для себя. Скоро она смеялась над глупой девчонкой, которая плакала перед девой Марией, боясь потерять душу, если она отдаст себя герцогу. Теперь она считала, что нет ничего плохого в том, чтобы испытывать такие приятные чувства.

Она прожила на своей вилле около двух лет, когда однажды во время вечерней прогулки в саду герцог объявил:

— Скоро твой день рождения, Коломбина. Я хочу его отпраздновать особо.

Она совсем забыла о своем дне рождения — с радостью забыла, потому что Лена сказала ей, что тот день был проклят. Но сейчас она удивленно повернулась к герцогу. С ним не было никаких проклятий. Все, каждый момент казался благословенным.

— Эдуардо, ты так добр, — сказала она.

Он улыбнулся, довольный не только ее скромностью, но и манерами, которым она так хорошо научилась у наставников.

— Через две недели, моя дорогая, Театро Сан Карло дает спектакль…

Пьетра закружилась от счастья, как волчок. Опера! Перед глазами возникло видение того вечера, когда она стояла в холодных сумерках, наблюдая за женщинами в красивых туалетах, направляющихся в сопровождении мужчин в сверкающее здание оперы. Ей страстно хотелось присоединиться к ним, но она никогда не мечтала, что такое будет возможно. Она даже никогда не смела заикнуться об этом герцогу. И вот теперь он берет ее в оперу. Он знал самые сокровенные желания ее души, даже не спрашивая о них. Она смотрела на него с обожанием.

— Мария будет петь в «Риголетто» с Ланкона. Спектакль обещает быть превосходным. Многие считают Этторе Ланкона величайшим тенором всех времен, и Мария, конечно, несравненна. Альберто, твой учитель музыки, заранее пройдет с тобой партитуру. Ты получишь, таким образом, большее удовольствие от оперы. Тебе, конечно, нужно новое платье. Завтра я пришлю портниху.

Она схватила его за руки и затанцевала по дорожке сада, развеселив его.

— Это будет самый лучший день рождения, — сказала она. — Самый лучший. — Потом остановилась, охваченная порывом выразить ему свою благодарность. — Поднимемся сейчас со мной наверх, Эдуардо. Позволь мне тоже сделать тебе подарок.

В ее спальне он сразу же потянулся к ней.

— Нет, — мягко сказала она. — Ты был моим учителем с самого начала. Сегодня я буду учить тебя… — Она нежно опустила его в кресло около камина с бокалом вина, потом села перед туалетным столиком и начала представление, созданное ею из ее разговоров с Марией, из книг о великих женщинах и из растущего понимания женской обольстительности на некоторых картинах великих мастеров. Однако из всех источников, из которых она черпала знания, самым большим был се инстинкт, освобожденный наконец от всех запретов.

Она медленно вынула черепаховые шпильки, и роскошные черные волосы заструились по спине. Случайно она посмотрела в зеркало на герцога полуприкрытыми глазами, словно погруженная в собственные мысли. Она развлекалась.

Напевая какую-то мелодию, она расстегивала на шее кружева, потом корсаж, юбку и нижние юбки, пока все это не упало на пол и она не вышла из вороха одежды. Не спеша она развязала атласные ленты лифчика.

Тогда она украдкой бросила на него взгляд. Голова его была откинута назад, прищуренными глазами он следил за каждым движением этого интимного зрелища, потягивая из бокала вино. Опустив взгляд ниже, она, к своей радости, заметила, что ее представление возымело желаемый эффект.

Повернувшись к нему спиной, она приказала:

— Расшнуруй меня.

Он стоял позади нее, снимая последний предмет туалета, пока на ней не остался только кулон, подаренный им на прошлой неделе, изумруд на золотой цепи.

Когда его руки начали блуждать по ее упругому шелковому телу, она расстегнула его рубашку, погрузив пальцы в вьющиеся волосы на его груди. Потом притянула его к себе поближе, расстегнула брюки и нежно вынула ту часть, которая так явно хотела ее. Некоторое время она посасывала его, словно пробуя восхитительный фрукт. Потом осторожно повела к креслу, а когда он сел в него, раздвинула ему ноги и медленно опустилась на него. Мгновение она была неподвижна, заставляя и его не шевелиться.

Наконец она начала двигаться, грациозно, как в танце. Впервые ритм в любви задавала она; Пьетра видела, что это доставляет ему большее наслаждение, чем обычно.

Она инстинктивно чувствовала, когда наступал подходящий момент для него и для нее тоже. Она наблюдала за его лицом, видя, что он наблюдает за ней, подлаживалась под его дыхание, даже, как ей казалось, под ритм сердца. Жар в них нарастал до тех пор, пока точно в один и тот же миг он не прорвался, сотрясая кресло.

Позже, когда он держал ее и биение сердца возвращалось в нормальный ритм, он сказал:

— Ты совершенна, маленькая голубка, более совершенна, чем я когда-нибудь смел надеяться. И если я больше ни в чем не преуспел в своей жизни, мне удалось создать один шедевр — тебя, совершенную женщину.

— Но только для тебя, Эдуардо, — сказала она. — Ты сделал меня, я твоя. Я всегда буду служить тебе и любить тебя.

Он помолчал минуту, словно смакуя ее слова, прежде чем ответить:

— Нет, Коломбина.

Удивленная его отказом и грустью, прозвучавшей в его голосе, она подняла к нему лицо. Он улыбнулся ей, улыбку тоже переполняла печаль.

— Ты еще очень молода, Пьетрина. Я знаю о мире больше, чем ты… Однажды ты покинешь меня, я знаю.

— Нет, Эдуардо. Никогда!

— Шшшш. — Он откинул волосы, упавшие ей на глаза, кончиками пальцев слегка лаская щеки. — Ты оставишь меня, моя любовь, потому что так нужно, ты должна. Разве смею я, создав шедевр, хранить его только для себя? Когда наступит день — а он придет, я знаю, — и ты захочешь последовать за большим, к более молодому любовнику, я не встану на твоем пути.

Она вновь попыталась возразить, но он приложил палец к ее губам и продолжил:

— Кто-то когда-нибудь предложит тебе более блестящее будущее, чем я, и ты обеими руками ухватишься за него, потому что я учил тебя жить полной жизнью. Ты одарила меня, Пьетра, бесценным даром. Твоя свобода — мой дар тебе.

Его слова напугали ее. Она не могла больше вообразить себе жизнь без него, без этого человека, который стал центром ее мира. Она еще ближе прижалась к нему.

— Не говори больше о будущем, — попросила она. — Есть только сегодня. Займись со мной любовью еще… и еще.

— С большим удовольствием, синьорина, — ответил он и заключил ее в свои объятия.

За эти две недели до спектакля она почти свела с ума портниху своими идеями, фантазиями, меняющимися желаниями. После того как было сделано около дюжины набросков воздушных платьев, она наконец решила, что должна изменить свой облик, отказавшись от невинных закрытых платьев нежных тонов, которым отдавал предпочтение герцог. Для такого события ей захотелось выглядеть старше своих 17 лет, казаться умудреннее. Она хотела походить на тех утонченных светских дам, которых она видела давным-давно, стоя у театра.

Пьетра остановилась наконец на простом платье без рукавов с глубоким вырезом впереди, из фиолетово-голубого переливчатого шелка. Серебристые кружева окаймляли вырез платья и украшали корсаж, а темно-синий муаровый шелк, драпировавшийся вокруг юбки, падал вниз шлейфом. Она четыре часа училась ходить в нем, пока не убедилась, что не наступит на длинную юбку на театральной лестнице и не упадет на нее лицом вниз.

В день спектакля герцог заехал за ней в своем большом экипаже, запряженном парой белых жеребцов. Она спустилась по широкой резной лестнице вестибюля, чтобы встретить его; поверх платья была накидка из русских соболей, руки затянуты в длинные шелковые перчатки сизо-черного цвета, на ногах атласные туфельки в тон платью. Антония убрала ее вьющиеся волосы наверх и украсила их венчиком из цветов апельсиновых деревьев, из которого, словно из фонтана, ниспадали длинные локоны. В ушах сверкали бриллиантовые капли, также его подарок. Она держала шелковый раскрашенный веер, которым ее учила пользоваться Мария, и сияла от счастья. Когда накидка распахнулась, то взору открылся бриллиантовый кулон, висящий на цепочке в ложбинке между грудей, поддразнивая и маня.

Герцог с восхищением смотрел на нее.

— Изумительно, — прошептал он. Затем достал из кармана своего парадного черного пальто затейливо обернутый сверток, перевязанный серебристыми лентами. — Чтобы отметить событие, — произнес он.

Нетерпеливые пальчики развязали ленты, развернули оберточную бумагу и открыли бархатную коробочку. У нее захватило дух, когда она увидела ее содержимое, драгоценную булавку в виде птицы. Грудь была исполнена из редкого розового бриллианта, языки пламени, лижущего ее ноги, сделаны из дюжины рубинов. Более ста драгоценных камней украшали булавку.

— Тебе знакома история феникса, Пьетра?

Она узнала ее на своих занятиях по греческой истории.

— Мифическая птица, возродившаяся из собственного пепла.

— Сегодня ты завершаешь свой собственный полет, поднимаясь из пепла того ада, в котором родилась, чтобы высоко парить над другими. Пусть это будет твоим символом. Ты всегда поднимешься… и будешь подниматься. — И он приколол булавку к ее накидке.

— Я люблю тебя, Эдуардо, проговорила она.

— Я всегда буду это помнить, — ответил он и повел ее к экипажу.

Она заставила себя не разглядывать внутреннее убранство Театро Сан Карло. Самое чудесное здание оперного театра во всей Европе, более знаменитое, чем «Ла скала» или «Ла Фенис» в Венеции, сверкало огнями и тысячами драгоценных камней; слышались утонченные разговоры и нежный смех.

Оно напоминало Пьетре драгоценную шкатулку из слоновой кости и золота, с шестью ярусами лож, обтянутыми малиновым шелком. Потолок украшала фреска «Аполлон и музы». Королевская ложа, предназначенная для неаполитанской ветви Бурбонов, была роскошно украшена золотистыми занавесями, позолоченными ангелами и старинными зеркалами.

— Весь интерьер — это дерево и штукатурка, — пояснил герцог. — Даже мраморный декор — просто искусно покрашенное дерево. Поэтому в театре такая прекрасная акустика.

Когда они появились в своей ложе, море серебряных лорнетов и перламутровых театральных биноклей было наведено на них. Герцог с царственным видом кивнул одному или двум приятелям, абсолютно не обращая внимания на любопытные взгляды. Известный своим состоянием, вкусом, а особенно красивыми любовницами, он привык быть в центре внимания. Но он заметил, что сегодня во взглядах публики, которые он привлекал к себе, было больше волнения и любопытства, чем обычно.

Пьетра старалась выглядеть такой же пресыщенной, как герцог, но это было почти невозможно. Шепот поднимался вокруг нее.

— Кто она? — раздавалось с разных сторон.

— Вы думаете, испанка?

— Взгляните на эти волосы, эту изящную талию, — сказала дама в соседней ложе. — Она, должно быть, в родстве с королевой Елизаветой.

Когда герцог взял ее накидку, улыбка, полная обожания, которой она одарила его, в тот же миг разбила дюжину мужских сердец в разных уголках Театро Сан Карло.

— Очень хочу послушать пение Ланкона, — сказал герцог, когда они сели, забыв о волнении, которое продолжали вызывать среди публики. — Говорят, он уникален, тенор и не тучный. Думаю, у него есть какие-то новые методы, как издавать звук без большого напряжения.

Внезапно свет потускнел, из оркестровой ямы полилась музыка, и поднялся занавес. Глаза Пьетры были сразу же прикованы к сцене. Она никогда не видела и не могла даже себе представить такого очарования.

Мир исчез для нее, когда она отдалась во власть музыки, тихонько подпевая те арии, которые изучил с ней Альберто. Когда на сцене появился Этторе Ланкона и начал свою арию, Пьетра была покорена высоким красивым герцогом Мантуа, очаровательным проказником, соблазнителем, чьим единственным удовольствием было завоевывать женские сердца.

«La donna è mobile, Qual piuma al vento…»

«Женщина — непостоянна, как перышко на ветру», — пел он. Когда мелодия поднималась ей навстречу, у Пьетры было ощущение, будто душа ее, уносимая музыкой и его присутствием, расстается с телом. Она стала Джильдой, юной героиней, дочерью горбатого Риголетто. Когда тенор посмотрел на ложи первого яруса и взгляд его золотистых глаз, казалось, остановился на ней, ей представилось, что Ланкона поет для нее: «ill sol dell’ anima», — любовь — солнечный свет души; «la vita è amore», — любовь — это сама жизнь. Музыка была столь прекрасна и голос Ланконы так чист, такой же совершенный, как бриллиант, покоящийся у нее на груди.

Во время антракта Пьетра отказалась покинуть ложу, чтобы не нарушить волшебных чар. Когда угасла последняя нота и занавес опустился под гром аплодисментов, она продолжала тихо сидеть, слишком потрясенная, чтобы хлопать и даже пошевелиться.

Голос герцога вернул ее из грез.

— Мы должны пойти за кулисы и поздравить Марию с успехом. Может быть, нам удастся уговорить ее представить нас великому Ланкона.

Хотя Пьетра невозмутимо кивнула, возможность знакомства с певцом необычайно взволновала ее. Во время последних актов он все больше смотрел в ее сторону, и ей показалось, что его взгляды предназначались ей.

За кулисами Мария была окружена обычной толпой поклонников, но они расступились, как волны, пропуская герцога Монфалко и Пьетру.

— Эдуардо! — воскликнула дива. — Скажи мне, как я пела сегодня. Ты всегда мой самый лучший критик.

Герцог наклонился поцеловать воздух над ее затянутой в перчатку рукой.

— Всегда, — ответил герцог, — потому что ты всегда чаруешь меня своим голосом, который всегда превосходен.

Мария рассмеялась.

— А ты, как всегда, милый лжец. Хотя знаю, сегодня я была недурна, потому что мой голос неизменно звучит ангельски, когда я пою с Этторе. Он умеет раскрыть все лучшее у своих партнеров. — Она повернулась к Пьетре. — Вы только посмотрите на нее! Кто помог тебе выбрать это платье? Оно божественно. — Она поцеловала девушку в обе щеки и отступила назад для более тщательной оценки. Маленькая морщинка пересекла ее лоб. — Я знала, что у тебя все сойдет благополучно, Пьетра, и ради Эдуардо была готова помочь, но я и представить не могла, что ты станешь такой красавицей и так быстро. Думаю, что-то надо обязательно сделать и прямо сейчас.

Пьетра засмеялась, но не успела ответить, так как их прервал сам великий Ланкона.

— Мария, — сказал он, глядя на Пьетру, — представь меня немедленно.

— Разумеется, — с усмешкой сказала Мария. Когда она представляла тенора юной девушке, их глаза соединились, словно притянутые магнитом. Пьетра не могла оторвать от него взгляд. У него были карие глаза, золото подсолнухов под небом позднего лета. Высокий, хотя не такой, как герцог. Густые черные волосы были зачесаны назад, придавая его лицу демонический вид. Широкоплечий, с тонкой талией, стройными бедрами. Именно такой, как сказал герцог. В нем не было ничего от классического тучного тенора. Он обладал гладким телом хорошо тренированной кошки.

Между ними пробежали электрические токи. Пьетра чувствовала, как они несутся по ее телу, когда она изучала его. Словно по чьей-то воле ее рука поднялась к его рту, и он склонился поцеловать ее, не морща губы в воздухе, как было принято, а прижавшись ими к перчатке, пока она не почувствовала слабое жжение сквозь тонкий шелк.

— Эдуардо, — раздался поблизости голос, — посмотри, кто здесь, граф Бреначиа. Он спрашивает тебя. — Мария и герцог как-то потускнели.

— Маэстро, — тихо проговорила Пьетра, — это честь.

Ланкона продолжал настойчиво смотреть на нее.

— Вы принадлежите ему? — спросил он, близко наклонившись к ней.

— Он мой покровитель.

— Почему? — с жаром спросил тенор.

Пьетра не знала, что ответить и стоит ли вообще что-то говорить. Она понимала, что вступила на опасную тропу, и чувствовала, как все прочное и надежное прошедших двух лет ускользает из-под ее ног. Однако она и не пыталась вернуться в безопасное место. Не могла ничего поделать.

— Скажите мне, — настаивал Ланкона, — как мог герцог завоевать такую награду, как вы?

Когда ее рука потянулась к бриллианту на груди, он уловил движение и улыбнулся.

— А! И это все? Я дам вам сотню бриллиантов, тысячу.

— Он дал мне гораздо большее, чем бриллианты.

— Я дам вам больше, все, что захотите, все. Пойдемте со мной.

— Это нехорошо, — проговорила она наконец, опустив глаза.

Он взял ее за подбородок и приподнял лицо, чтобы она снова посмотрела на него.

— Синьорита Манзи, мы не дети, чтобы нами управляли условности, и не рабы ограниченной морали. Мне предначертано парить с орлами, и я до сегодняшнего вечера не встретил никого, с кем бы я смог разделить свой полет.

Она вспомнила о последнем даре герцога, булавке в виде феникса — великой птицы, поднимающейся из рубиновых языков пламени в свободный полет. Однако безумные импульсы ее сердца по-прежнему враждовали с уроками в ее сознании.

— Я слишком многим ему обязана, — сказала она. — Я не могу его оставить.

— Вы верите в силу судьбы? Когда судьба говорит нам, куда должны пойти наши жизни, мы больше не можем выбирать наш путь. — Он наклонился ближе. — Первый раз, как только я увидел вас сегодня, я знал, что вы моя судьба, а я ваша. — Он еще ниже наклонился и тихо, чтобы только она могла услышать, пропел строку, от которой все у нее внутри сжалось, когда она сидела в ложе: — «Так будем же любить, небесное созданье». — Он выпрямился. — Утром я пришлю за вами мой экипаж.

Она взглянула на него, сразу не поверив, но целиком подчиняясь. Если экипаж действительно приедет, она сядет в него, подумала Пьетра, потеряв контроль над собой.

Потом она почувствовала руку герцога у себя на локте.

— Пьетра, у нас долгая дорога. Синьор Ланкона, рад был познакомиться с вами. Ваше пение доставило мне наслаждение. — С легкой настойчивостью он увел Пьетру.

Большую часть пути герцог хранил молчание, но когда они стали приближаться к вилле, он отвернулся от окна и взял ее руку.

— Не беспокойся обо мне, Коломбина. Даже если ты уйдешь, часть тебя навсегда останется со мной.

— О чем ты говоришь, Эдуардо?

— Пожалуйста, моя дорогая. — Он похлопал ее по руке, словно ребенка. — Разве я не говорил, что этот день придет? Не думал только, что это случится так скоро, но с’ est la vie. С самого начала я знал, что не смогу удержать тебя долго. Ты мой шедевр, Пьетрина, и теперь мир знает это. Ты должна идти с ним.

Она посмотрела ему в глаза и увидела, что именно это он и подразумевал. Она обняла его за шею.

— Ох, Эдуардо, мой дорогой, дорогой друг. У меня сердце разрывается от одной мысли, что я покину тебя…

— Но оно скоро залечит свою рану, закалившись жаром большей страсти, чем ты знала прежде. — Экипаж остановился у лестницы ее виллы. Когда он вновь заговорил, его голос был холоден и спокоен: — Теперь вытри глаза, малышка, и поднимайся. Антония поможет тебе собраться. Мне знаком взгляд Ланкона: Бог свидетель, у меня самого он бывал довольно часто. Он не захочет, чтобы его заставляли ждать.

Они вышли из экипажа. Он взял ее за плечи и повернул к себе лицом.

— Но передай ему: если он когда-нибудь осмелится обидеть тебя, я убью его.

Она мрачно кивнула, затем быстро поцеловала его, подобрала тяжелые юбки и побежала по лестнице. Герцог опять сел в экипаж, и он покатил прочь, а она уже была в доме, зовя Антонию.

Мир Пьетры, неофициальной жены известного оперного певца, расширился необыкновенно.

Прежде всего она открыла для себя любовь, а с ней и романтическую страсть, о существовании которой она догадывалась. Она искренне любила герцога и с ним узнала, что такое физическое наслаждение, но с обостренным чувством исступленной любви к Этторе она парила, поднимаясь к пику истинного блаженства, выкрикивая его имя, когда он вздымал ее над вершиной, и она скользила в пространстве, кружась от ярких красок, красоты и музыки, в мире, заполненном только им, ее и их любовью.

Ланкона обожал ее; она боготворила его. Где бы он ни пел — в «Ла скала», «Ла Фенис», в Риме или Флоренции, — она сопровождала его. Он осыпал ее цветами, вниманием и любовью. Помня бриллиант герцога, он также осыпал ее драгоценностями, как и обещал. Не только изумруды, сапфиры и рубины, но гранаты из Вены, миланские хризобериллы с мерцающим тигровым глазом, чтобы уберечь ее от беды, жемчуг из Парижа, опалы из Мадрида. И бриллианты, их всегда было больше. Она хранила их в шкатулке из чеканного золота, купленной им на Понте Веккио, когда он пел во Флоренции.

Она очень любила свои драгоценности за их свет, цвет, их совершенство, но еще больше она дорожила ими как символом верности Этторе. Но чем больше он дарил ей их, тем меньше они значили для нее, поскольку Пьетра считала, что в любви она нашла что-то более значительное, во что могла верить, нечто такое же прочное, как любой камень.

Лишь одна тень омрачала их счастье. Этторе был женат на дочери богатого купца. Это была простая молодая женщина, равнодушная к опере и не желавшая покидать дом и следовать за мужем. Этторе считал ее скучной и обыденной, его истинными избранницами были музы. Когда он начал понимать, каким волшебным голосом он обладает, и мечтать о карьере оперного певца, Этторе знал, что его состоятельный тесть снабдит его деньгами, чтобы платить за уроки мастерства великим педагогам, которые жили в Риме, Милане, городах, далеко расположенных от его деревни.

Теперь Этторе добился успеха — он величайший тенор в Европе; он нарасхват, сам Верди написал специально для него оперу. Осталось неосуществленным лишь одно желание. Он отчаянно хочет жениться на Пьетре. Но он и его жена католики, развод невозможен. Этторе обращался к папе расторгнуть брак — пустая надежда после стольких лет брака, но это его последняя надежда.

Прошение было отклонено.

Когда он начинал горевать, что у него нет возможности стать ее законным мужем, Пьетра уверяла его, что это не имеет никакого значения. «Мы вместе. Нет более прочных уз, чем узы сердца и души». Если вдруг когда-либо возникало сомнение в прочности их союза, это рассеивалось каждый раз, когда они, слившись в единую плоть, возносились вместе к вершине истинного наслаждения, а потом также вместе погружались в покой полного удовлетворения.

Их идиллия, возможно, продолжалась бы и дальше, несмотря на условности света, если б однажды жена Этторе не предприняла одно из редких путешествий, чтобы посмотреть на мужа в «Ла скала». Конечно, ей было известно, что муж флиртует на стороне; она также знала, что по закону он будет принадлежать ей вечно и что ни одна из его амурных историй не продолжалась более нескольких месяцев.

Но, когда она неожиданно появилась на спектакле, то была потрясена взором мужа, устремленным со сцены на прекрасно одетую, украшенную драгоценностями молодую женщину, сидящую в боковой ложе. Еще синьора Ланкона заметила, что дама в ложе была очень молода и захватывающе красива. Это уже не простой флирт, поняла она; теперь синьора Ланкона сомневалась, что проведет остаток дней рядом с Этторе. И что бы ни говорил закон и Бог, Этторе в сердце своем был женат на этой женщине. Она решила, что Бог и закон будут последней инстанцией.

С этого времени, в каком бы городе ни пел Ланкона, в зрительном зале неожиданно появлялась синьора в поношенном черном платье, ее несчастные, красные от слез глаза неотступно следили за мужем на сцене, а грубые руки теребили носовой платок — картина брошенной жены…

И каждый вечер синьора Манзи, красиво одетая и осыпанная драгоценностями, сидела в ложе, одна в своем великолепии — признанная любовница.

Сначала на спектаклях Этторе раздавалось несколько свистков, ничего серьезного, едва заслуживающего внимания. Но синьора неустанно продолжала свою кампанию, и скоро свист стал заглушать арии. Сопрано начали отказываться петь с ним.

Наконец случилось худшее. Накануне важного спектакля «Ла скала» отменила его выступление. Вскоре и другие оперные театры последовали этому примеру, его появление на сцене стало нежелательным.

— Я оставлю тебя, — объявила Пьетра, когда пришла последняя телеграмма из Рима. — Они попросят тебя вернуться, если я уйду из твоей жизни.

— Нет! — воскликнул он, бушуя в их гостиничном номере в Венеции. — Что они ждут от меня? Конечно, у меня есть любовница. Это Италия! Чтобы женатый мужчина навсегда остался верен жене — смешно, даже недостойно. Взгляни на своего герцога. Никто не осуждал его за тебя или других его любовниц.

— Его жена никогда не возражала. Твоя хочет тебя вернуть.

Он прильнул к ней.

— Я не брошу тебя.

— Ты должен, Этторе. Я знаю, что они говорят обо мне. Они смеются и называют меня твоей игрушкой. Но теперь они знают, что наша любовь вечна. Вот этого они и не могут допустить. Нашего возвышенного счастья.

— Тогда пусть смеются! Пусть смеется моя драгоценная супруга! Нам не нужна Италия и ее ограниченность. Мы отправимся туда, где ценят красоту и музыку, где ценят любовь.

— Куда, Этторе? — поинтересовалась она. Пьетра до смерти боялась потерять его. — Куда мы можем поехать?

— Во Францию. Мы будем жить в Париже.

Любовники обожали Париж, и он обожал их. Они нашли квартиру на Иль Сан Луи с видом на башни Нотр-Дам. Они подружились с художниками Монпарнаса и чувствовали себя одинаково уютно под хрустальными люстрами в «Ле Прокоп» и потягивая шампанское у «Максима». Они забирались на последнее чудо света, Эйфелеву башню, и гуляли, держась за руки, по берегам Сены.

Этторе оказался прав. Любителей оперы в Париже совсем не интересовал их супружеский статус. Им нравился его голос, его прелестная Пьетра, его живость. Все места распродавались, когда он пел в парижской опере. Аристократы платили громадные деньги за то, чтобы он пропел всего одну арию на их частных вечерах, часто ставя условие, что он привезет с собой изысканную мадемуазель Манзи. Скоро он разбогател больше прежнего и покупал Пьетре новые бриллианты, рубины и сапфиры под цвет ее глаз.

Синьора Ланкона приняла поражение вместе с чеком на весьма крупную сумму и вернулась к себе в деревню.

«Ланкона открывает оперный сезон партией Паглиаччи», — сообщал заголовок в «Фигаро» за апрель 1892 года. Партия была большим испытанием для тенора. Ланкона репетировал неделями. Каждая газета строила предположения, какую самую высокую ноту он возьмет.

И Этторе и Пьетра — оба светились от счастья и волнения по мере того, как приближалось 26 апреля — вечер его высочайшего триумфа и ее двадцать первой годовщины.

— Надень сегодня свое белое атласное платье, — сказал он днем, уверенный в успехе спектакля.

— Конечно, — ответила Пьетра, зная, что это было его любимое.

В тот вечер в своей гардеробной Этторе вытащил из кармана футляр от Картье.

— Подарок тебе ко дню рождения, — сказал он, когда она с детским восторгом открывала его.

Внутри лежал восхитительный гарнитур — ожерелье из сапфиров, окруженных бриллиантами, в тон серьгам в виде капелек. Пара браслетов. И кольцо, первое, которое он ей подарил. Это был единственный звездчатый сапфир цвета ночного неба.

Когда он застегивал на ее шее ожерелье, раздался стук в дверь, телеграмма. Он разорвал тонкий конверт, пробежал глазами текст и завопил как индеец.

— «Метрополитен-опера»! Они приглашают меня в Нью-Йорк на следующий сезон! — схватив ее за талию, он закружился с ней по комнате.

— Этторе! Я не в балете. Поставь меня!

— Америка! Ты знаешь, что это значит, дорогая? Это значит, мы сможем пожениться. У нас будут дети, много детей. Bambini americani!

— Подожди. — Она тоже смеялась, стараясь перевести дух. — Америка — ведь это тоже на земле, верно, а ты по-прежнему женат.

— Да. Нет. Не имеет значения. — Он захлопал в воздухе своими выразительными руками. — Они там совсем другие. Нам не надо идти в церковь, чтобы пожениться. Я как-нибудь получу развод. Они, американцы, и в этом очень цивилизованы. Когда-нибудь, мое сердце, ты станешь синьорой Ланкона. А сегодня я спою Паглиаччи, что заплачут даже ангелы, — для тебя и наших bambini americani. Он рассмеялся и ласково похлопал ее по животу, где в свое время будут расти его bambini. — А теперь надевай свой остальной подарок. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты была в нем. — Этторе надел сапфировое кольцо на третий палец ее левой руки, где она никогда раньше не носила колец. — Носи его и знай, моя прелестная Пьетра, что я никогда не оставлю тебя.

Спектакль был грандиозным. Она никогда не слышала, чтоб Этторе так пел. Он постоянно обращал взор на ее ложу, справа от сцены, и каждый взгляд, казалось, придавал голосу больше силы, краски и глубины.

Она закрыла глаза, наслаждаясь богатством звука, вспоминая вечер четыре года назад, когда она впервые услышала его великолепное пение, увидела карие глаза, которые пленили ее душу. Как безрассудно она любила этого человека!

Высокая нота лилась чисто и ясно, как вдруг ее оборвал краткий задыхающийся звук. Она открыла глаза. Этторе шатался по сцене, как слепой или пьяный. Его ноги подкосились.

Она не помнила, как закричала, как бросилась по лабиринту коридоров, спотыкаясь о шлейф атласного платья, протискиваясь сквозь толпу, окружившую его.

Она помнила только его лицо, когда наконец добралась до сцены и поняла, что глаза его больше никогда не посмотрят на нее, посылая электрические заряды, волшебство и любовь. Разрыв сосуда головного мозга унес его от нее, забрав все ее будущее.

Последние слова, которые он сказал ей, были его клятвой никогда не оставлять ее. И она не могла последовать за ним.

В тот день, когда Этторе был похоронен на кладбище Пер-Лашез, она вернулась в их квартиру на Иль Сан Луи, сняла сапфировое кольцо и никогда больше не надевала его. Месяц одна в своей квартире она оплакивала его, отказываясь принимать посетителей.

Наконец слезы высохли. Она всегда будет скорбеть, но пора продолжать жизнь. Она знала, что Этторе одобрил бы ее.

Она оделась в черное — в нем она выглядела даже прекраснее, если такое было возможно — и приколола единственное украшение, булавку в виде феникса, подаренную ей герцогом. Провела пальцами по язычкам пламени, дотронулась до изумрудного глаза.

— Пора вновь подниматься, — тихо проговорила она. Потом дала указание служанке принимать посетителей.

Прошло немного времени. Барон Ален де Валери, пылкий покровитель оперы, горел нетерпением разделить горе мадемуазель Манзи и взять на себя с ее круглых, очень белых, очень гладких молодых плеч некоторые жизненные тяготы. Он упомянул, между прочим, о своем дворце в долине Луары.

— Драгоценность на воде, — добавил он. — Вы знаток драгоценностей, надеюсь?

Она улыбнулась, ее позабавила эта игра.

— У меня небольшая коллекция.

— Верю, что ненадолго, мадемуазель. Надеюсь, вы окажете мне честь посмотреть мою коллекцию… и выбрать из нее что-нибудь.

— Может быть, месье барон.

— Май — это поэма в Луаре.

— Не сомневаюсь. Но, как вы видите, я все еще в трауре. Черное не подходящий цвет для весны.

— Лето в той местности тоже прекрасно. Везде зелень. Вы могли бы носить изумрудное ожерелье в тон…

Его сверкающие глаза манили.

Она аккуратно сложила руки на коленях, зная, что черный шелк делает ее кожу еще бледнее, а глаза более синими.

— Конечно, придет конец моей скорби. Будьте уверены, месье барон, когда я перестану носить траур, мне придется решать, как жить дальше… и с кем. И даже, — она озорно посмотрела на него, — какие драгоценности носить. Вы знали Этторе Ланкона; возможно, вам также известно кое-что о герцоге Монфалко. — Он кивнул. — Тогда вы понимаете, к каким мужчинам я привыкла — умным, состоятельным, щедрым и чрезвычайно… сильным. На меньшее я не согласна.

Он улыбнулся, восхищенный ее откровенностью и красотой.

— Думаю, что вы не будете разочарованы, — ответил он.

— Все зависит от мужчины, — сказала она, не желая легко сдаваться. Она протянула руку, давая знак, что разговор окончен, и он склонился над ней.

К лету 1892 года она уютно устроилась во дворце в долине Луары — в то время, как баронесса де Валери отправилась в Рим. Пьетра Манзи стала превращаться в величайшую куртизанку Европы, чье общество сначала искали ради ее искусства в постели и салоне и, наконец, начали ради совета и мнения о государственных делах.

Она не была больше игрушкой у герцога, вдохновением оперного певца. Она выросла в Коломбу, чье влияние спустя годы будет так страшить диктатора ее страны, что ей придется обратиться к сыновьям для спасения сокровищ, заработанных любовью.

Глава 6 Апеннины. Октябрь 1943-го

Кроме легкого ветерка, шевелящего листву, и слабого случайного позвякивания колокольчика овцы, доносимого сверху ночным воздухом, все было тихо. Под бледным голубоватым светом луны Стефано и его отряд партизан казались неясными пятнами за скалами и кустами.

Стефано опять взял бинокль и внимательно осмотрел гряду гор. Он мог различить линию дороги, вьющейся по гребню ближайшей горы. Гряда была отрогом Апеннин к югу от реки По. Дальше, внизу, лежал отгороженный забором новый армейский склад, а справа от него шла главная дорога через долину.

Сегодня вечером, если данные разведки верны, первый груз военного снаряжения для склада провезут по этой дороге. Стефано знал, что, если его пропустить, у немцев будут силы начать наступление, которое может выбить партизан из их горного укрытия.

Нацистские ублюдки. Их надеждам одержать верх над партизанами придет сегодня ночью конец, их проклятое снаряжение взлетит на воздух, а с ним заодно и порядочное число немцев.

Но где конвой? Скоро уже рассвет, а немцы всегда планируют перевозку военного груза в темноте, когда у них есть какая-то защита от бомбардировщиков союзников. Грузовики должны были пройти здесь уже давно.

Боже, как холодно. Стефано подул на кончики пальцев, торчащие из перчаток с полуобрезанными пальцами, потом полез за пачкой «Милитс». Отвратительные сигареты, грубые и черные, однако лучшее, что у них было. Итальянская армия выпускала их для солдат, те дезертировали и приносили их партизанам. Он низко согнулся за скалой, телом загородил свет от спички и закурил. Едкий дым заполнил легкие, и он старался сдержать кашель. Потом угрожающе заурчал живот, мяукающий альтовый звук, который опускался до баритональной жалости. Он не ел весь день. Он изменил позу, все мышцы болели от многочасового наблюдения. Острые камни врезались в колени, когда он лежал в твердом углублении в скале. Кончики пальцев на ногах почти окоченели.

— Если мы еще подождем, нам потребуются солнечные очки, — раздался слева хриплый шепот. Стефано улыбнулся. Миммо всегда скрасит самые тяжелые моменты. Он был самым старшим в его отряде. С лохматыми седыми волосами, заросший седой щетиной, лицо такое же грубое, как горный склон.

— Терпение, старина, — прошептал Стефано. — Кто ждет, тот добивается своего.

— Подожди еще, и твои яйца превратятся в ледышки, — послышался ответ.

— Твои-то уже давно каменные, — поддразнил Стефано. — Потише, старый болтун. — Он опять взялся за бинокль, но ничего не увидел. И ничего не было слышно. Чувствовался только холод и боль в мышцах.

«Подумай о чем-нибудь другом, — сказал он себе. — Подумай о жарком огне и теплой постели».

Подумай о Марице.

Черноволосая и черноглазая Марица. Марица с кожей цвета оливок и мягкой, как шелк, которая пахла корицей и свежим хлебом из пекарни своего отца. Марица, смотрящая на него своими черными глазами с такой любовью, что ему казалось, он тает под ее взглядом.

Воспоминание предыдущего утра охватило его, унося ощущение холода. Запах свежего сена, когда они лежали вместе на чердаке, янтарные глаза кошки, наблюдающей за ними, теплое влажное ощущение ее крепко прижавшегося тела, когда его любовь струилась в нее.

С первой минуты, когда Стефано увидел ее, он понял, что они предназначены друг для друга. Ему был дан приказ отправиться на север и возглавить отряд партизан, проводящих операции недалеко от ее деревни. Когда он прибыл, Марица стояла в дверях пекарни отца на главной площади, ее рыжевато-коричневая кожа была отполирована потом у печей, роскошные черные волосы рассыпались по плечам, соблазнительная улыбка играла на полных губах. Желание, которое он ощутил в тот момент, только усилилось после того, как они встретились в партизанском штабе и он узнал о ее храбрости. Месяцами она прятала беженцев — партизан; сбежавших из плена союзников; итальянских парней, которые отказались сражаться за немцев. Она прятала их в чуланах, под полом, в лесных пещерах. Она кормила их, добывала им одежду и лечила раны.

Звук урчащих моторов далеко в низу долины вырвал Стефано из его воспоминаний. Он навел бинокль на дорогу, все его чувства сейчас обострились. Сквозь темноту ночи прошла волна ожидания, передаваясь от человека к человеку. Металлическое щелканье затворов пронеслось по цепи, когда они готовили к бою свое оружие.

— Тихо, — твердил Стефано. — Тихо.

Не время обнаруживать себя перед каким-то нацистским отрядом, посланным вперед, чтобы очистить склоны гор. Терпение… тише… они одержат победу.

И у Стефано будет свой собственный триумф, особый. Поскольку каждая проведенная операция, каждая выпущенная пуля и каждый убитый немец был так же ударом в его битве против Витторио, этого жадного предателя-лизоблюда.

Некоторое время в начале войны братья еще поддерживали родственные отношения. Витторио был вынужден закрыть свой магазин; во время войны спрос на изделия из прекрасной бумаги упал и не было кожи для изысканных переплетов, чемоданов и бумажников. Но, учитывая то, что итальянцы сражались как часть «оси» вместе с немцами, он быстро поднимался по нацистской иерархической лестнице. Стефано продолжал работать в юридической конторе Бранкузи, одновременно нелегально печатая и распространяя памфлеты против фашистов.

Коломбу не арестовали, но Стефано ее больше так и не смог увидеть. Он получил от нее несколько писем, в которых она уверяла его, что с ней все в порядке, и интересовалась его делами. Сознание того, что у него есть мать, которая беспокоится о его благополучии, вдохновило его на клятву встретиться с ней вновь. Он будет оберегать ее в этой войне или умрет, защищая. И если надо оставаться в хороших отношениях со своим единоутробным братом, он пойдет и на это.

Но однажды ноябрьским вечером 1942 года, вернувшись домой с собрания только что сформированной группы Сопротивления, Стефано обнаружил, что его комнату обыскивали. Книги сброшены с полок, ящики выдвинуты, их содержимое разбросано, матрас и подушки кресел выпотрошены.

Рассвирепев до умопомрачения, Стефано рванулся прямо в кабинет Витторио в фашистской штаб-квартире.

— Тебе не найти ее, — сказал он, едва сдерживая себя, наклонившись к брату через широкий дубовый стол. — Тебе никогда не найти ее, поэтому отзови своих головорезов.

Витторио поднялся, являя собой внушительную картину, поскольку упорно набирал вес, прекрасно питаясь во время войны, когда другие голодали.

— И у тебя хватает наглости обвинять меня здесь в этом!

Веря, что Витторио не причинит ему вреда, тем более не получив недостающую часть фигурки, необходимую для изъятия драгоценностей, Стефано бросился вокруг стола.

— Я просто хочу убедиться, что ты понял, мой дорогой братец. — Он улыбнулся, глядя, как от его громогласного заявления Витторио содрогнулся и кинулся закрывать дверь кабинета.

— Ради Бога, Стефано. Не доводи меня до крайности, иначе у меня не будет выбора.

— У тебя есть выбор, очень простой. Оставить меня в покое… и поверить, что моя часть флакона спрятана там, где ты ее никогда не найдешь. — Он отступил назад. — И еще одно. Ты наконец дослужился до такого положения, что можешь обеспечить настоящую защиту. Я услышал от друзей, что женщина, о чьем благосостоянии мы печемся, все еще на свободе и в безопасности, но это может продлиться недолго.

— Я делаю для нее что могу, — тихо ответил Витторио. — Я смог уберечь ее от ареста за ее мятежные взгляды.

— Что ж, смотри, чтоб продолжал в том же духе, но если что-то с ней случится, Витторио, — хоть что-то, — я отыщу тебя и заставлю заплатить за это. Verstehen?

Витторио вернулся к столу, схватил Стефано за локоть и повел к двери.

— Я постараюсь, чтобы с ней ничего не произошло. А теперь иди и не приходи сюда больше!

— С радостью! — ответил Стефано, сбросил с локтя руку брата. — Просто запомни, что я сказал, а я с удовольствием буду держаться подальше от этого зловонного места.

Но спустя всего восемь месяцев был арестован Карло Бранкузи.

В тот же самый вечер Стефано подстерег Витторио, когда тот выходил из оперного театра, великолепный, в безупречном вечернем костюме, мощную шею украшал белый шелковый галстук. С ним была молодая блондинка. Когда Стефано преградил им дорогу, она вылила на него несколько взволнованных слов, в ее итальянском подозрительно слышались гортанные звуки немецкого акцента.

— Будь ты проклят, Витторио, — заявил Стефано. — Ты позволил им взять Карло.

— Он сам виноват, — ответил Витторио, после того как попросил свою Liebchen подождать в сторонке.

— Неужели ты не мог помешать этому? Боже милостивый, он был тебе как отец!

— Я не разделяю его политических взглядов. Он печатал памфлеты прямо в своей конторе! Если б я пытался защитить его, то сам бы оказался вместе с ним в тюрьме. А теперь убирайся. Если у этой девушки возникнут подозрения в отношении тебя, я тебе также не смогу помочь.

Дав понять, что спорить с ним бесполезно, Витторио повернулся и пошел прочь. Но от Стефано он так просто не отделался. Устремившись за братом, он дал ему сильный пинок под зад, что тот растянулся в своем безукоризненно чистом костюме в миланской канаве.

В ту же ночь Стефано покинул Милан и отправился в горы к партизанам.

Через некоторое время ему стало известно, что белокурую Fraulein, которую он видел с братом, зовут Гретхен Коппвельдт и она его невеста. Новость пришла в партизанский штаб в секретном донесении, в котором была и вторая важная информация: отец Гретхен, Рудольф Коппвельдт, командир южного гарнизона, был назначен командующим нацистскими силами в северных Апеннинах и ему присвоено звание полковника.

Звук усилился, и скоро тренированный слух Стефано мог различить его отдельные составляющие — неровное урчанье моторов, работающих на плохо очищенном бензине, прерывистое фырканье мотоциклов с коляской, специфический вой немецких вездеходов, грохочущих по твердой дороге.

Несмотря на долгие часы ожидания, Стефано и его люди были наготове, как охотничьи собаки, рвущиеся взять след. Все курки были взведены, дополнительные гранаты приготовлены, и не жалкие «красные дьяволы» итальянской армии, с очень малой убойной силой, если они вообще срабатывали. Это были американские «ананасы», сброшенные им союзниками две недели назад.

Пальцы осторожно лежали на чеке, готовые в любую минуту выдернуть ее и швырнуть гранату.

Рука на взрывателе, который взорвет динамит под дорогой, была неподвижна.

Из-за поворота, приблизительно в ста метрах от них, показался первый грузовик. Конвой так задержался, что бледно-лилового света неба было достаточно, чтобы разглядеть силуэты и сосчитать их — пятнадцать грузовиков с оружием и боеприпасами, в трех других было полно людей. Впереди колонны ехала бронемашина, другая замыкала ее. Когда они приблизились, глазам Стефано предстал вид, от которого он широко ухмыльнулся, показав ряд белых зубов на перемазанном древесным углем лице. В начале колонны в открытом «мерседесе» он увидел двух офицеров, на отворотах кожаного пальто одного из них были красные петлицы генерала. Неожиданный подарок судьбы. Стефано решил, что им он займется персонально.

Стефано почти подпустил конвой к месту, где располагался его маленький отряд, затем дал сигнал, тихий крик совы. Когда звук замер в предрассветном воздухе, земля взорвалась. Грохот, вспышки ослепительного света, еще более оглушительный грохот, отдавшийся болью в теле.

Стефано прижался к краю скалы, прячась от свистящих кругом осколков. Гранаты, брошенные партизанами в грузовики, сделали свое дело. В грузовиках стали рваться бомбы, как сумасшедший праздничный фейерверк, поражая одну машину за другой. Огромные огненные шары взлетали в небо, вздымая перед собой черный дым.

Даже сквозь звук взрывов были слышны крики умирающих людей. Выглянув из-за края скалы, Стефано увидел лежащие кругом истекающие кровью тела и полуискалеченных солдат, все еще пытающихся атаковать гору, прокладывая себе путь автоматными очередями.

— Огонь! — закричал Стефано. Его люди открыли огонь, укладывая немцев, как только они появлялись. Вглядываясь в дым, он искал глазами «мерседес» с генералом. Удивительно, но он был цел и пытался объехать перевернутый мотоцикл и преграду из тел на дороге, ища место, куда бы мог побыстрее убраться.

О нет, ты, свинья, выругался про себя Стефано. И, бросившись бегом по склону, он зубами вырвал чеку гранаты, прицелился и бросил ее со всей силой. Коричневый овальный предмет пролетел в небе, перевернувшись, словно в замедленной съемке, и упал на открытый участок дороги как раз в тот миг, когда машина проезжала по нему. «Мерседес» взлетел в воздух, пролетел несколько футов и упал на бок. Около него лежал человек с красными петлицами на лацканах пальто. Он был неподвижен.

Стефано испустил победный клич. Пуля пролетела возле его уха, и он снова нырнул в укрытие.

Стрельба и взрывы продолжались еще минут пять, осыпая дьявольским дождем раскаленного металла. Потом все кончилось. Ни одного немца не осталось в живых; ни одного целого грузовика.

Тишина окутала место боя. Мрачный и оглушенный, Стефано не слышал даже собственного голоса, когда поднялся из-за скалы и позвал своих людей.

С кровоточащими ранами и царапинами от шрапнели, но радостно крича, как школьники, хлопая друг друга по спине, они окружили его. Миммо пришел последним, везя единственный уцелевший предмет, мотоцикл, который он надеялся завести.

Они не могли взять его в деревню; его присутствие там уличит их всех. Поэтому они, прихватив его с собой, отвезли на некоторое расстояние от места боя и спрятали в густых кустах, а потом пустились в долгий путь через горы в деревню.

Когда они добрались до нее, был уже полдень.

Партизаны остановились в полумиле от деревни, опасаясь, что немцы уже выследили их. Пока остальные ждали, Стефано, Миммо и Тонио, крепкий, как колючая проволока, семнадцатилетний юноша, перелезли через забор вдоль поля и прошли через кладбище. Они осторожно продвигались по узкой улочке мимо домов с закрытыми от полуденного солнца ставнями. Наконец осторожно завернули за угол на площадь.

Все казалось спокойным. Около статуи Гарибальди двое мальчишек гоняли футбольный мяч. Старый синьор Претти и синьор Рикелли играли в шашки в кафе на улице, на столике стоял графин с красным вином, и они так ударяли деревянными шашками по доске, словно это было их оружие. Голуби на колокольне махали крыльями, потом взлетели, когда колокол начал бить двенадцать раз.

А вот и Марица. Она склонилась над котелком, установленным на грубой печи перед пекарней, готовя похлебку из остатков жира, картофельных очисток и соды. Ее цветная блузка была полурасстегнута от жары, и она хмурила лоб, помешивая в котелке.

У Стефано пропал голод, перестало болеть тело, стерлись перед глазами ужасные видения смерти и разрушения, когда он взглянул на нее. Она была сама жизнь и возрождение.

Когда девушка распрямилась, чтобы убрать с лица тяжелые волосы, она увидела его и бросилась к нему, раскинув руки.

Он сгреб ее в свои объятия и крепко прижал к себе. Она так хорошо, по-домашнему пахла, полная жизни, не запачканная смертью. Ему хотелось зарыться в нее и забыть обо всем, что он видел, делал, с тех пор, как покинул ее.

— Пойдем, — сказала она и повела его в дом. — Я приготовлю тебе ванну.

Тонио отправился сообщить остальным, что все в порядке.

Пока Стефано отмокал в воде, она принесла ему свежий хлеб, только что из печи, и желудевый кофе. Когда он вылез из ванны, где-то вверху, прямо над головой, раздался монотонный рев американских бомбардировщиков «харрикейн», летевших бомбить Милан, Турин, Флоренцию.

Этот звук вызвал у Стефано прилив ярости против Муссолини. Его любимая страна была зажата в тисках двух держав, одна из которых хотела оккупировать ее, а другая, предполагалось, освободить. А в промежутке между ними они, похоже, решили все уничтожить.

— Посмотри, что ты сделал с ней, ублюдок! — закричал он.

— Шшшш, — успокаивала его Марица, втирая масло ему в плечи. Простыни были чистые и прохладные, матрас мягкий. Ее руки теплые и любящие. Он заснул.

Когда проснулся, было темно. Марица лежала обнаженная рядом с ним, с открытыми глазами, наблюдая, как он спит. Он притянул ее к себе и жадно поцеловал, словно пил из ее души.

— Ты, наверное, голоден, — сказала она, когда он отпустил ее. — Ты ничего не ел со вчерашнего дня.

— Умираю от голода, но другого, — согласился он и провел рукой по изгибу ее бедра, задержался на плотной талии, пробежал по животу, а потом снова вверх к груди. Он взял их по очереди в рот, лаская языком.

Во рту остался солоноватый вкус, соль здорового тела после жаркого трудового дня и пот страстного томления, которое не оставляло ее всю долгую ночь. Он сглотнул ее соленый привкус, и все тело его напряглось, переполняемое желанием. Он хотел прямо сразу же погрузиться в нее, но заставил себя подождать, сдержаться, дать ей возможность подготовиться к путешествию, в которое они часто пускались вместе. Склонившись над ней, слегка касаясь губами изгибов ее тела, он поцелуями раздвинул ей бедра и вошел губами между бархатными складками и впитывал ее вкус, пока она не начала стонать, извиваться, протягивая к нему руки.

В первый раз, когда он занимался с ней любовью, она была невинна. Она пришла к нему так же естественно, как дыхание. Теперь она так же, как и он, горела желанием, хотела, чтоб он вошел в нее, и любила все, что он делал с ней.

Он весь трепетал, чуть не изливался, когда взобрался на нее, она подняла ноги и обхватила ими его талию, притягивая его вниз, его твердый орган искал вход в нее, чтобы стать ее частью.

— Сюда, — прошептала она и, протянув руку, направила его вовнутрь. Потом они начали подниматься и опускаться вместе, как волны в море во время усиливающегося шторма, пока наконец, обхватив его руками, она не стала с жаром просить: — Piacere, mi amore, пожалуйста, моя любовь, adesso, adesso! Сейчас! — Он бросился в нее, и они вместе отправились в путешествие, пока вновь благополучно не вернулись домой.

Он опять заснул в ее объятиях. На этот раз Марица спала рядом с ним, мечтая о жизни, когда они ночами будут делить страсть, а потом спать подле друг друга.

Марица нежно растолкала его спустя несколько часов. Она уже встала, приготовила еду, перевязала последние царапины у партизан и поставила тесто к утренней выпечке.

— Стефано, вставай. К тебе посыльный.

Сознание медленно вернулось к нему. Когда он пошевелился, казалось, болели все мышцы. Она дала ему чашку с дымящимся кофе, и он сделал маленький глоток — настоящий кофе, каким-то чудом. Хотя гуща явно использовалась не один раз, тщательно высушенная и поджаренная.

— Посыльный? — с интересом переспросил он.

Она подала ему пакет, на котором было написано его имя, — плотная голубая бумага, хорошего качества, была испачкана.

Стефано уже получал в прошлом через подпольную цепочку несколько таких же писем. Он сразу же узнал канцелярский магазин и решительный косой почерк. Он разорвал конверт.

Мой сын,

Если ты получишь это письмо, значит, меня арестовали. Мне сказали, что Ла Тана будет немецким штабом. Не знаю, куда меня возьмут. Естественно, я верю, что ты приложишь все силы, чтобы выяснить это, но пишу я тебе не просто, чтобы попросить о помощи. Знаю, что я каким-нибудь образом получу ее.

Это, может быть, мое последнее обращение к тебе, мой любимый сын, и мой последний шанс сказать тебе самую важную правду. Я всегда буду любить тебя, Стефано. И я очень, очень горжусь тобой.

Твоя любящая мать, Коломба.

Он соскочил с кровати и начал одеваться.

— Я должен немедленно идти. — Он засовывал руки в рукава рубашки, втискивал ноги в туфли.

— Что случилось? — вскрикнула Марица.

— Я иду, чтобы освободить свою мать.

Он обнял Марицу за талию, крепко прижал к себе и поцеловал на прощание, потом поднял свой карабин и направился к двери.

— Будь осторожна! — сказал он, открывая дверь. — Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, Стефано. — Ее голос догнал его на площади.

Длинные ноги быстро несли его через деревню в горы. Слава Богу, он хорошо отдохнул. Добравшись до места, где Миммо спрятал мотоцикл, он перекусил.

Естественно, вся местность кишела немцами, ищущими участников засады, но мотоцикл был спрятан на некотором расстоянии от центра их поисков, все еще не обнаруженный, слава Богу. Стефано тихо провез его по горе подальше от немцев.

Он час провозился с ним, прежде чем тот заработал. Он катал его взад-вперед, проверял, есть ли бензин в баке. Двигатель, к счастью, работал почти в полную силу. Немцы могли услышать рев, когда он заводил мотор, но Стефано был уже далеко, прежде чем они могли что-то предпринять.

Главное шоссе на Флоренцию не годилось. На нем много контрольных пунктов. Союзники тоже обстреливали все, что двигалось по дорогам. Он выбирал проселочные пути, а когда возникала необходимость, ехал прямиком, подскакивая на буграх, и не раз едва удерживался в седле.

Несколько раз он наталкивался на немецкие патрули, и ему приходилось прятать мотоцикл в кустах либо канавах, за деревьями, стараясь затаить дыхание, пока они не проходили. А потом опять он трогался в путь, оставляя позади мили и ни о чем другом не думая, кроме как побыстрее оказаться в Ла Тане и освободить Коломбу. Было уже около полуночи, когда он свернул на кипарисовую аллею. Из-за деревьев и гребня холма было видно сияние, словно полная луна только что села. Когда Стефано въехал на вершину, глаза его расширились от ужаса. Сияние было не лунным светом, а пожаром, который пожирал виллу. Пламя вырывалось из окон, через щели в крыше, разбрызгивая искры, которые, кружась, поднимались к деревьям. Парадная дверь, эта гигантская дубовая плита, к которой Стефано подошел несколько лет назад, была взорвана, а холл, который можно было разглядеть, напоминал раскаленную добела полость доменной печи. Пламя, очевидно, свирепствовало уже довольно давно.

Стефано поставил мотоцикл на тормоз и минуту смотрел на прекрасный дом матери, умирающий у него на глазах. Но память все еще жила — о том золотом вечере, когда она открыла ему себя…

Возможно, она тоже жива. В письме говорилось, что ее арестуют. Он найдет ее. Освободит ее! Он нажал на педаль стартера, повернул мотоцикл и помчался во Флоренцию.

Не проехал он и полумили по проселочной дороге, как вдруг путь ему преградила группа вооруженных людей, выскочивших из темноты, с нацеленными на него карабинами и с шейными платками, которые ясно говорили, что они партизаны.

Стефано затормозил.

— Не стреляйте! — закричал он, поднимая руки вверх. — Я один из людей Кадорны. — Генерал Рафаэль Кадорна командовал партизанами на севере.

Он некоторое время убеждал их, но потом их лица расплылись в улыбках. Партизанская система связи была быстрой и точной, и когда он упомянул о нападении на склад и убедил их, что он возглавлял операцию, они пришли в восторг, пожимали ему руку и хлопали по спине.

— Эй, у нас тоже есть чем похвалиться, — сказал один из них, указывая через плечо карабином в сторону Ла Таны. Сияние на небе все еще было видно.

— Вы? — спросил Стефано.

Он кивнул.

— Немцы устроили там свой штаб несколько дней назад. Сегодня там собиралось несколько крупных чинов. — Он усмехнулся. — Пытались решить, как разделаться с нами. А вместо этого мы разделались с ними!

— Но Ла Тана… — начал было Стефано.

— Да, ужасная потеря. Но донна Пьетра нас уже давно предупредила. Если немцы арестуют ее и попытаются воспользоваться домом в своих целях, мы не позволим им этого. «Взорвите его, если потребуется», — сказала она. Что мы и сделали.

— Не знаете, куда они ее увезли? — быстро спросил Стефано.

— Мы слышали, что она все еще во Флоренции.

— Где?

Командир покачал головой.

— Может быть, в полиции или сейчас уже в гестапо.

Стефано молнией вскочил на мотоцикл.

— Спасибо. Я должен найти Коломбу.

— Зачем? — крикнул один из партизан, когда Стефано заводил мотор.

— Потому что я люблю ее, — ответил он, отъезжая, улыбаясь про себя, что они непременно сделают неправильный вывод о молодом человеке и известной куртизанке.

Держась проселочных дорог, он не повстречал ни патрулей, ни контрольных пунктов и доехал до окрестностей Флоренции меньше чем за полчаса. Как раз в тот момент, когда Стефано уже собрался было спрятать мотоцикл, тот начал чихать, требуя бензина. Он швырнул его в неглубокий овраг и подошел к городу поближе, потом спрятал карабин в траве около Арно.

Огромный, цвета ржавчины купол Брунеллески служил ему компасом, когда он направлялся в центр города и скоро стоял напротив центрального полицейского участка. Было раннее утро; двери только что открылись. Вооруженные офицеры и полицейские сновали взад-вперед. Как проникнуть внутрь, думал он, а если не удастся, как получить необходимую информацию?

Молодая женщина прошла мимо, держа за руку мальчика лет шести, оба худые, как щепки, а у мальчика от недоедания был раздут живот.

— Синьора, — непроизвольно позвал Стефано. Она остановилась и посмотрела на него недоверчивыми глазами. — Синьора, ребенок голоден?

— Ну и что? — отрезала она. — Вся Италия голодает.

Стефано вытащил из кармана остатки колбасы, которую ему дала Марица. Кусок был еще приличный. При виде такого изобилия глаза женщины округлились.

— Это ваше… если вы сначала кое-что для меня сделаете.

Она покорно согнулась.

— Где вы хотите это? Можно, сначала я отошлю ребенка? Паоло, пойди в церковь и подожди меня там.

Стефано схватил ребенка за костлявое запястье.

— Я не хочу вас, синьора. Мне просто надо, чтобы ребенок спросил кое-что для меня. В полицейском участке.

— И все?

Стефано кивнул.

Глаза женщины потемнели от недоверия.

— А этот вопрос не навлечет на него подозрения?

— Не знаю, — честно признался Стефано. — От ребенка, не думаю. Но какой бы ответ ни был, я дам вам колбасу, всю.

— Паоло, — сказала женщина, подталкивая мальчика к Стефано. — Сделай то, что он хочет.

У ребенка было глупое выражение, но слушал он внимательно, повторил Стефано инструкцию, потом заковылял через площадь в полицейский участок. Через несколько минут он вернулся, с тем же выражением на лице.

— Она умерла, — ответил он тихим голосом. — Она пыталась убежать прошлой ночью, поэтому они ее застрелили.

Женщина выхватила колбасу из безжизненных пальцев Стефано, мать и ребенок пустились наутек, пока сумасшедший человек не передумал.

Стефано не шевелился. Если бы карабинеры в тот момент выскочили из участка и бросились к нему, он не смог бы убежать и даже не оказал бы сопротивления. Он застыл. Она ушла, мать, которую он едва узнал. Он не проронил ни звука, но слезы начали струиться по его щекам.

Как долго он пробыл там, Стефано не помнил, наконец он почувствовал чью-то руку на своем плече. Он поднял глаза и увидел священника. Стефано давно перестал верить в Бога, но когда священник поднял его на ноги и повел в ближайшую церковь, он побрел за ним как послушный ребенок. Скоро он стоял на коленях, один, бормоча тихие слова.

Но не молитвы, хотя они были произнесены со всей силой молитвы.

«Я убью тебя, — повторял он вновь и вновь. — Я убью тебя. Ты позволил ей умереть. Своей собственной матери. Клянусь, я убью тебя».

Глава 7

Обычно, когда Стефано возвращался в деревню, он приближался осторожно, стараясь не подвергнуть ни себя, ни своих друзей и товарищей опасности. В тот момент, как только он подошел к краю деревни и свернул в первую узкую улочку, он почувствовал, что опасность уже пришла.

Никого не было видно, не слышно ни одного звука, кроме струйки воды, журчавшей в трещинах булыжника, да хлопанья занавесок, висящих на пустых окнах, в которых не показалось ни одного лица. Когда он пробирался по улице ближе к площади, заглядывая в открытые двери пустых комнат, сердце его начало колотиться. Была середина утра, когда старикам уже полагалось сплетничать в кафе, когда женщины должны идти за водой к колодцу в центре площади рядом с мечом Гарибальди. Но никто никуда не шел.

Потом ему что-то послышалось, слабое жужжание.

Он завернул за угол с оружием наготове.

Уложенные аккуратными рядами на площади, десять рядов по двенадцать в каждом, были жители деревни, все до одного. Они лежали мертвые на камнях. Лужи крови были под ними, а воздух был черен от туч жужжащих мух.

Стефано затошнило от увиденного. Да еще запах. Никого не осталось похоронить их, и они, должно быть, так и лежали с того времени, как это случилось. Вероятно, дня два. Бойня произошла скорее всего в то же самое утро, когда он покинул деревню.

— Марица! — Крик вырвался у него из горла. Уверенный, что зов его не будет услышан, он все же думал, что, если он позовет ее достаточно громко и много раз, ему, возможно, удастся вернуть ее к жизни. Он стал бегать по площади, глядя на одно за другим жутко распухшие тела. Претти. Старик Рикелли. Мартини, мэр. Тонио. Брат Франко, священник. Маленькая Адела с большими глазами, которая бегала за Стефано, как щенок. Все они были изрешечены пулями. Нацисты, очевидно, поставили их перед автоматами и скосили наповал, больше сотни жизней за несколько минут.

Все время, пока Стефано искал среди тел, он стонал или всхлипывал: «Марица! Mi amore! Моя любовь!»

Сначала он видел только лица других, старых и молодых, невинных и тех, кто сражался рядом с ним ночью, а днем вел обычную жизнь.

Когда Стефано нашел отца Марицы, с зажатым в руке крестом, он встал рядом с ним на колени, помедлил, собираясь с силами, зная, что они ему потребуются в следующий момент.

Когда он поднялся и посмотрел рядом, она лежала там. На ней был красный свитер, который ему очень нравился, потому что в нем ее кожа словно пылала. Теперь она была бледная и холодная. Лицо осталось нетронутым, глаза открыты и смотрели на Стефано, будто моля его о чуде.

Он опустился на колени и поднял ее за плечи, прислонив голову к своей груди. Одной рукой он закрыл глаза, но суровая смерть открыла их опять, и они смотрели на него, умоляющие, любящие, извиняясь, что оставили его.

Он не плакал. Он плакал по матери два дня назад, но не мог плакать по Марице. Слишком велик был ужас.

Он поднял ее и понес с площади, чтобы как следует похоронить. Когда он проходил мимо церкви, то увидел объявление, прибитое к двери. Держа тело Марицы на руках, он остановился и прочитал:

Внимание! Внимание!

По приказу оберста Рудольфа Коппвельдта предписано провести карательную операцию за смерть 73 немецких солдат и пятерых офицеров, включая генерала Хейнрика фон Бадесвирта от рук итальянских гражданских преступников на шоссе Брезенца. За каждого убитого немецкого солдата будет расстреляно пять итальянских граждан. За каждого немецкого офицера будет расстреляно десять итальянских граждан. В качестве наказания за смерть генерала фон Бадесвирта будет расстреляно двадцать гражданских лиц. Эти лица, в количестве четырехсот тридцати пяти человек, должны быть взяты из деревень Точиа, Колиба, Фаранто, Бараски и Курца.

Внизу нацарапана подпись: Рудольф Коппвельдт.

Отец невесты Витторио Д’Анджели.

Кровожадная ярость, острое желание возмездия охватили Стефано с удвоенной силой, чем после смерти Коломбы.

Он, шатаясь, побрел от церкви и принес Марицу в ее комнату над пекарней. Затем обмыл ее тело и одел в простую белую хлопчатобумажную сорочку и завернул в простыню. Наконец он принес ее на кладбище.

В сторожке смотрителя он отыскал лопату и выкопал могилу рядом с могилой ее матери. Он нежно положил ее в разрытую землю, укрыл простыней, в последний раз поцеловал в холодные алебастровые губы, потом засыпал могилу.

Стефано вернулся на площадь, слезы застилали ему глаза. Что мог он сейчас сделать? Надо похоронить слишком много жертв. Обессиленный и подавленный, он рухнул в кресло в одном из двух маленьких кафе деревни. Чашки с остывшим кофе, полуосушенные стаканы вина были свидетелями трагедии, когда людей, оторвав от досуга, поволокли на расправу. В других деревнях картина будет такая же. Все их население попало в страшную квоту, востребованную нацистами. Подобно Точии, другие тоже перестали существовать.

В один сумеречный момент Стефано подумал наложить на себя руки. Марица мертва. Коломба мертва. Мир, в котором могли существовать нацисты, был адом.

Кроме того, они, в конце концов, проиграют. На стене была сделана от руки надпись: «Американцы уже высадились в Анзио и начали прокладывать себе путь в глубь страны. Враг будет разбит».

И Стефано поклялся, что он лично должен объявить победу над своим проклятым братом. Подбодренный этой клятвой, хотя сама мечта его была мертва, он смог пойти в горы, держа путь в Милан. Однако тело его опустошила скорбь, словно ядовитый микроб, и, прошагав полдня, он не смог дальше идти.

Его принесли в дом к крестьянину, где он впал в горячку, которая продолжалась несколько дней. Когда Стефано наконец пришел в себя, лихорадка прошла и он ужасно ослаб. Вспоминая пережитое, он подозревал, что его состояние было вызвано не только нервным срывом, но и чем-то, подхваченным им от разлагающихся тел.

— Мы думали, что потеряем тебя, парень, — сказал старый крестьянин. — У тебя, должно быть, есть серьезная причина, чтобы жить.

«Неужели?» — подумал Стефано. Потом он вспомнил Витторио.

— Да, очень серьезная причина, — ответил он.

К тому времени, когда силы вернулись к нему, начались посевные работы. Он остался помочь крестьянину; очищал поле от камней, утомительно возил тачку за тачкой, пахал, помогал сеять. Когда наконец Стефано распрощался со своими благодетелями и направился на юг, он вновь был сильным и здоровым.

Днем он спал в полях, по ночам шел. Часто ему приходилось прыгать в канаву, чтобы не попасть под бомбежку союзников или не столкнуться с немецким конвоем. Противоборствующие армии постоянно вели военные действия. Среди итальянских патриотов прошел слух, что с Муссолини наконец покончено, скоро падут и немцы.

Он добрался до Милана жарким июньским днем. Вид любимого города сразил его. Плиты стен стояли повсюду, как мемориальные доски на кладбище, сохраняющие только воспоминания о людях, которые когда-то жили за ними, остальные здания исчезли, превращенные в пыль американскими бомбами. Огромные выбоины оспинами покрывали улицы. Разрушение царило везде. Было очевидно, что союзники вступят в заваленный обломками город в любой день. Разгром фашистов и их приспешников был не за горами.

Он не чувствовал жалости к Витторио. Глупость и жажда власти ему подобных поставили Италию на колени. Прокладывая себе путь по разрушенным улицам и напрямик через все еще тлеющие остатки домов, Стефано по-прежнему горел жаждой мести. Дом, где была квартира Витторио на площади Ментана, чудом уцелел. Даже окна не повреждены, хотя подъезд был открыт, двери болтались на петлях, будто по ним сильно колотили. Неужели разъяренная толпа явилась за Витторио, думал Стефано, лишив его собственного сладостного возмездия?

Он взбежал по вьющейся мраморной лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Дверь в квартиру была тоже открыта. Он промчался по пустым комнатам. В шкафах по-прежнему висела одежда, аккуратно отутюженные костюмы Витторио, а рядом с ними вычурные туалеты и меховое пальто его жены — дочери палача. Кухонные шкафы были битком забиты, на плите стояло тушеное мясо, огонь под ним был погашен. Стол накрыт, его украшала ваза с увядающими цветами.

Отъезд явно был внезапным, но, судя по отсутствию беспорядка, ненасильственный. Витторио и Гретхен улизнули.

Он начал методично обшаривать фешенебельную квартиру из конца в конец, в каждом углу, под каждым предметом обстановки. Он выдвигал ящики, взламывал половицы, вынимал набивку из мебели и проверял подкладку у всей одежды.

Несмотря на то, что Витторио поспешно обратился в бегство и вынужден был пуститься в путь налегке, ключ к его доле богатства Коломбы он взял с собой. Его половина флакона исчезла.

Стефано вышел из квартиры, уже мысленно обшаривая карту Европы. Где ему искать Витторио? Неужели коллаборационист убежал в Германию вместе с женой и ее папашей? Или проскользнули через границу в нейтральную Швейцарию?

Или толпа антифашистов догнала их по дороге и убила? Стефано не знал. И нужно ли ему было знать? Если Витторио жив, он не откажется от своей доли наследства. Как только война закончится, думал Стефано, а может и раньше, Витторио явится к нему, чтобы они соединили флакон и потребовали драгоценности из надежного хранилища в Швейцарии.

У Стефано не было больше желания сражаться, и он знал, что битва все равно скоро будет выиграна. Вместо того, чтобы присоединиться к партизанам, он остался в Милане, работая на расчистке развалин после бомбежек.

В апреле сорок пятого последние немцы и Муссолини наконец были выбиты из их цитадели в Апеннинах. Пойманный партизанами при попытке ускользнуть из Италии, переодевшись женщиной, дуче был застрелен вместе с Карлой Петаччи, его любовницей. Их тела привезли в Милан и повесили на поругание толпы.

Стефано пошел туда. Он хотел увидеть этого человека, который уничтожил нацию и принес столько боли, смерти и беспредельного отчаяния.

Но когда его взору предстали тела, болтающиеся на виселице с опущенными, как у забитого скота, головами, их вид не доставил ему удовольствия. Он насмотрелся достаточно на смерть, этого хватит на всю жизнь. Теперь, глядя на изуродованные тела, Стефано пришло в голову, что враги дуче действовали не менее варварски, чем он и нацисты, заключив союз с дьяволом.

Он повернулся и пошел прочь от отвратительного зрелища, опустив руку в карман пиджака, который он всегда носил. Деревенский пиджак из грубой шерсти, сшитый для него Марицей. Он попросил ее специально сделать один глубокий карман, спрятанный в особом клапане за подкладкой. Она никогда не спрашивала его, зачем, а он не сказал, решив, что сохранит флакон и покажет ей по особому случаю, в их брачную ночь.

Сейчас сквозь подкладку он сжал предмет, спрятанный в кармане. Всю войну он носил свою половину флакона Коломбы, завернутую в шерсть ягненка. Он выжил, считал Стефано, благодаря силе того счастливого талисмана. По той же самой суеверной логике Стефано решил, что Витторио тоже должен быть жив. Его не оставляла мысль, что, если бы Коломба не отдала флакон, судьба, оберегающая ее всю жизнь от зла, не оставила бы ее и в конце.

Когда его палец коснулся флакона, Стефано молча поклялся. Как бы трудно ни было ему, он и Витторио должны вместе заявить свои права на наследство. В конце концов такова была воля их матери.

Прошел уже год после окончания войны, когда Стефано начал понимать, как глуп он был, строя свои планы только на суеверии. Да, в военное время естественно и простительно держаться за нелогичные понятия, то, что поддерживало изо дня в день. Поэтому он верил, что остался жив благодаря счастливому талисману. Верил также, что и Витторио, должно быть, жив и придет к нему.

Но время шло, а Витторио не объявлялся. Стефано начал сомневаться, выжил ли он. Он искал его в фашистских партийных документах, когда они стали доступны, проверял списки, составленные союзническими властями, касающиеся скрывшихся коллаборационистов и военных преступников, но не мог отыскать следа ни Витторио Д’Анджели, ни Рудольфа Коппвельдта. Единственное открытие, которое он сделал, было то, что Карло Бранкузи умер в одной из тюрем Муссолини.

В качестве подопечного Бранкузи Стефано получил право просмотреть любые документы своего опекуна, которые будут обнаружены. Он нашел письмо, написанное почерком Бранкузи, в котором говорилось, что адвокат соглашается взять на себя юридическую ответственность за сыновей Пьетры Манзи, а с ним еще свидетельства о крещении его самого и Витторио. Однако ключа к тайне, кто были их отцы, Стефано не нашел. Когда-нибудь, подумал он, ему, может быть, они пригодятся, поэтому он взял их.

После войны он вел уединенный образ жизни, не в состоянии получать удовольствие от женского общества, хотя было много желающих разбудить его желание. Он не смог отыскать спасительную нишу в повседневном мире, поэтому брался за случайную работу, а когда накапливалось немного денег, отправлялся в горы, где была похоронена его любимая, как призрак бродил по опустевшим домам деревни, где ему все еще слышался ее смех, и пытался писать стихи.

Вдохновение, однако, не приходило, и Стефано всегда возвращался в Милан с надеждой, что Витторио объявится и что наследство Коломбы спасет его от серости жизни.

Наконец он решил, что ждать больше нет смысла.

Сентябрьским днем 1947 года Стефано не торопясь шел по Рю дю Рон в Женеве, наслаждаясь неожиданно мягкой погодой и бесхитростным удовольствием, которое он получал, идя по улице в стране, не разрушенной войной. В Женеве не было разбомбленных зданий, не было уличных мальчишек, выпрашивающих шоколад и сигареты у американских солдат, которыми все еще кишела большая часть Европы, не было сифилитических девушек, торгующих своим телом на углах улиц за несколько лир, чтобы накормить свои семьи. Господствующее ощущение порядка и нормального хода жизни внушило ему чувство оптимизма.

Солнечный день казался ему хорошим предзнаменованием, как само название города, где, чувствовал он, судьба его изменится. Женева. Как Генуя оно происходило от лигурийского[9] слова, которое означает «появившееся из воды». Он утонул в отчаянии, оставленном войной, подумал Стефано. Теперь он готов всплыть.

Он предвидел небольшие затруднения в выполнении своей миссии. Витторио не было два с половиной года, почти столько же времени назад кончилась война. По всей вероятности, он исчез, иначе он попытался бы до этого времени связаться с ним.

Стефано подошел к Гелветиа Кредитансталт, зашел в сводчатый вестибюль и направился по блестящему мраморному полу к столу, где сидел клерк. Говоря по-итальянски, он назвал свое имя и попросил встречи с человеком, с которым вела дела Коломба. Стефано запомнил имя, которое один раз упомянула его мать: господин Линднер.

— Прошу прощения, синьор, — ответил также по-итальянски клерк, — но господин Линднер здесь больше не работает. Возможно, господин Стиммли, его преемник, сможет помочь вам.

Стефано на мгновение охватила паника. Именно с господином Линднером Коломба договаривалась поместить на хранение драгоценности. Если попросить об одолжении, об изменении условий выдачи коллекции, старый партнер Коломбы, вероятно, не пошел бы навстречу? Но потом Стефано осенило, что Линднер был дежурным служащим, когда Витторио сдавал на хранение драгоценности. Возможно, лучше иметь дело с тем, кто раньше не знал ни одного из наследников Коломбы. Да, господин Стиммли подойдет, согласился Стефано.

Клерк на минуту исчез, потом вернулся и повел его в обшитый панелями кабинет, строго обставленный в швейцарском стиле.

Высокий человек с прилизанными волосами цвета олова поднялся из-за большого стола и вяло пожал Стефано руку. По традиции швейцарских банковских служащих на нем был официальный костюм, состоящий из полосатых брюк и фрака. Он представился, прежде чем предложить Стефано сесть в кожаное кресло.

Стиммли так же безупречно говорил по-итальянски.

— Мне передали, синьор Д’Анджели, что вы хотели видеть господина Линднера. Я принял все дела, которые он вел.

— Имеется в виду нечто необычное — вклад, сделанный перед войной и не тронутый до сих пор.

Стиммли вяло кивнул.

— В этом нет ничего необычного, синьор. В то время многие искали спокойную гавань для…

— Необычным было не время, — нетерпеливо прервал его Стефано, — а само содержание вклада: это большая коллекция драгоценностей, стоящая многих-многих миллионов лир.

— Вот как? — Стиммли удалось изобразить удивление, словно речь шла о том, что ему следовало знать, однако он не знал.

— Коллекция принадлежала моей матери… она была известна как Коломба. Дело в том, что я пришел потребовать ее.

Стиммли бесстрастно смотрел на него с едва заметной улыбкой.

А почему бы ему так не смотреть? Это было частью легендарной швейцарской осторожности, нигде так не проявляющейся, как в банковском деле. Это было также и для его, Стефано, защиты, напомнил он себе, чтобы никакой самозванец не смог украсть его наследство.

Однако, несмотря на все его справедливые напоминания, Стефано почувствовал первые признаки беспокойства. А именно, каким образом он обоснует свое право? Были ли оставлены письменные инструкции в банке, объясняющие условия изъятия коллекции, или Коломба полагалась только на Линднера?

Прежде чем вдаваться в детали, Стефано подумал, что проще обратиться к человеку, которому они уже были известны.

— Вы можете связаться с господином Линднером? Он все объяснит.

— Мне жаль, но это будет очень нелегко. Он неожиданно оставил службу в прошлом году и уехал из страны.

— Неожиданно? Уехал?

— Да. Совершенно неожиданно. Поднялся и поехал в Америку. Видите ли, он вдовец с дочерью. Она вышла замуж за американца из дипломатической миссии, которая размещалась здесь во время войны. Когда мужа вновь отправили в Вашингтон, Линднер поехал за дочерью.

Нервы Стефано не выдерживали. Воображение давало пищу для самых худших подозрений. Банковский служащий, которому вверили драгоценности на миллионы долларов, внезапно оставляет работу и плывет за океан. Он больше не мог себя сдерживать. Опустив руку в карман, он вытащил маленький шарик шерсти и развернул его. Верхняя часть флакона лежала на краю стола Стиммли.

Брови банковского служащего чуть поползли вверх. Скороговоркой Стефано объяснил значение предмета, как опознавательного ключа, первоначальное условие необходимости одновременного присутствия его брата и логику, подсказывающую предъявить свои права на драгоценности, так как брат пропал и его можно считать умершим, и что его половина флакона исчезла вместе с ним. Чтобы подкрепить свое требование, Стефано представил письмо, написанное Бранкузи, и его свидетельство о крещении.

Стиммли минуту сосредоточенно изучал документы, потом некоторое время вертел в руках ослепительное произведение ювелирного искусства.

Внезапно он поднялся, оставив флакон на столе.

— Не будете ли вы так добры, синьор Д’Анджели, извинить меня, я должен немедленно обсудить это с коллегой.

Скорость, с которой банковский служащий исчез, направила мысли Стефано в новое русло.

Может быть, он, в конце концов, доказал свое право; после нескольких формальностей коллекцию передадут ему. Что же касается сумасшедшей мысли, что драгоценности присвоены, то почему бы человеку не оставить банк, чтобы быть рядом с дочерью в Америке?

Через несколько минут Стиммли вернулся с кожаной папкой под мышкой. В его походке было меньше живости, когда он шел к своему столу, меньше чопорности в осанке.

— Синьор Д’Анджели, — начал он, усевшись, — я нашел досье, касающееся этого дела. Письмо, написанное господину Линднеру синьорой Пьетрой Манзи, в недвусмысленных выражениях ставит условием выдачи коллекции только по одновременному представлению обеих частей флакона.

— Но я вам уже объяснил, я ее сын.

— Я не в состоянии подвергать сомнению ваше заявление, синьор Д’Анджели. Я могу вам сказать лишь то, что независимо от того, верю я вам или нет, это не имеет значения. Я не могу выдать вам драгоценности.

— Тогда позвольте мне поговорить с вашим начальством, директорами банка. В планы моей матери, безусловно, не входило, чтобы эти драгоценности больше никогда не увидели свет, чтобы они остались здесь наве…

— Извините, мистер Д’Анджели. Мне надо еще все окончательно объяснить. Существенная причина, по которой мы не можем вам отдать коллекцию, та, что она у нас больше не хранится.

Ужасные предчувствия, которые одолевали Стефано раньше, подтвердились. Внезапно он почувствовал себя таким же шатким и опустошенным, как сотни разбомбленных домов, оставленных им в Италии.

— Как?.. — спросил он хриплым дрожащим голосом.

Стиммли открыл папку и просмотрел некоторые бумаги, лежащие сверху.

— Запись говорит, что господин Витторио Д’Анджели пришел в этот кабинет четырнадцать месяцев назад, еще до отъезда господина Линднера. Он полностью выполнил все условия получения коллекции, и она немедленно была ему выдана.

— Полностью выполнил? Он пришел один?

— Да. Он представил официальное свидетельство о смерти, в котором указано, что вы умерли в Милане в 1944 году.

Лишь на секунду Стефано был ошеломлен, потом фыркнул.

— Естественно, у него не было с этим проблем. Ведь он был фашистским партийным чиновником. — Стефано со стола схватил свою половину флакона. — Но у него не было этого.

Стиммли вновь проверил что-то в деле.

— Но, кажется, у него было. Господину Линднеру были даны две половинки флакона и они соответствовали всему флакону, изображенному на фотографии в нашем деле. — Стиммли поднял лист бумаги и помахал им.

— Это аффидевит[10], доказывающий…

Стефано вскочил.

— Он не мог иметь обе части, потому что одна была у меня. — Стефано протянул свою Стиммли, словно взмахнул мечом. — Разве вы не видите? Это была подделка!

Стиммли никогда не терял хладнокровия.

— А может, подделка у вас в руке?

Ответ пронзил поднявшееся негодование Стефано, как булавка воздушный шар. Конечно. Сейчас уже поздно волноваться о технической стороне дела. Без настоящей второй половинки флакона, понял Стефано, ему будет трудно доказать, что его часть подлинная.

Скрываясь, Витторио удачно использовал время. Он предъявил права на коллекцию, а потом опять заполз под камень.

— Могу я посмотреть на аффидевит? — спросил Стефано тихо, смирившись с поражением.

Стиммли протянул бумагу. Факты заключительного документа были изложены точно, как он и сказал. На строке за осуществляющего контроль служащего Гельветиа Кредитансталт в Женеве стояла подпись: «Курт А. Линднер».

— Благодарю вас, господин Стиммли, — сказал Стефано.

Банковский служащий кивнул и встал проводить Стефано.

— Синьор Д’Анджели, понимаете, у нас не было выхода… — Он развел в воздухе руками, жест бесполезного оправдания.

Стефано безмолвно вышел из банка на залитую солнцем женевскую улицу, но теперь солнечный свет померк для него. У него было чувство, что обманут и предан не только он, но и его мать. Коломба в своей жизни была так умна, так много накопила и попыталась поровну передать все своим сыновьям.

Но как она не представляла жизнь в мире, который мог породить нацистов, точно так же она не планировала произвести на свет сына, подобного Витторио.

Сначала Стефано подумал бросить все. Но память о ней и о той волшебной ночи, когда драгоценности сверкали в ее руках и она рассказывала о своих планах дать им возможность начать новую жизнь после войны. Нельзя позволить Витторио осквернить ту память.

Тогда же Стефано решил, что наиболее реальный путь к Витторио через Линднера. Могло ли быть простой случайностью, что всего через месяц или два после того, как Витторио заявил права на драгоценности, Линднер также уехал? Сочувствующий разбор дела в банке, конечно, не навредил ходатайству Витторио. Один или два незначительных вопроса, на час или два меньше ждать окончания формальностей, безусловно, это стоило маленькой багетки[11] из драгоценностей, которые забрал Витторио.

Стефано думал, что у него уже достаточно информации, чтобы выследить удалившегося от дел швейцарского банковского служащего. Его дочь замужем за американцем, членом иностранной миссии, который провел годы войны в Женеве. Это сузит его поиски.

Четыре месяца прождал Стефано в доках Генуи корабля, который взял бы его к себе матросом на рейс в Нью-Йорк. Он не был уверен, позволят ли ему существующие законы остаться, но он слышал, что Америка доброжелательна к военным беженцам.

Когда его корабль вошел в нью-йоркскую гавань, проплыв мимо статуи Свободы, Стефано подумал, что наследство Коломбы уже принесло ему одну награду — даже если он не найдет коллекцию. Он любил Италию, но пройдет много лет, прежде чем разрушенная страна сможет восстановиться. Здесь же были большие возможности.

Когда они, облокотившись на поручни, смотрели на очертания Манхэттена, товарищ по плаванью сказал Стефано, что в городе есть район, где живет много итальянцев. Там он сможет найти работу, даже не зная английского. Сойдя с корабля, он отыскал дорогу в Маленькую Италию. Пару недель он проработал на фабрике, где делали метлы, пока не выучил десяток-другой английских слов и не набрался храбрости купить билет и отправиться в Вашингтон.

Наудачу обращаясь к любому, кто захочет выслушать его и постарается понять, Стефано узнал дорогу к госдепартаменту. Быстро нашли переводчика, который согласился отыскать дела персонала американского посольства в Швейцарии в годы войны и выяснить, кто вернулся с швейцарской женой, чья девичья фамилия Линднер.

Стефано просидел три часа в коридоре, пока к нему не подошел крепкий молодой мужчина тридцати с лишним лет в очках с золотой оправой. Говоря немного по-итальянски, он назвался Джеймсом Харрингтоном, который женился на Хейди Линднер в Женеве летом 1946 года.

— Зачем вы разыскиваете Хейди, синьор Д’Анджели? — спросил Харрингтон, после того как они присели в коридоре.

— Я ищу не вашу жену, а ее отца, — ответил Стефано. — Это касается одного конфиденциального дела, которым он занимался в банке, в котором работал в Женеве. Мне нужны сведения, которые может дать только он.

Подумав мгновение, Харрингтон извинился, сказав, что ему нужно позвонить. Вернулся он быстро, сообщив, что тесть будет рад его видеть. Стефано был настолько нетерпелив, что пробормотал быстрое «спасибо» и пошел к выходу. Молодой американец рассмеялся и окликнул его.

— Синьор Д’Анджели, догадываюсь, что вы проделали долгий путь за короткое время и что это не легко для вас. Я договорился, что машина госдепартамента отвезет вас к мистеру Линднеру домой.

Была ли это доброта или хитрость? Стефано секунду размышлял. Не помогает ли зять Линднера скрыть получение взятки? Почему он так любезен, предоставляя ему машину? Может, его отвезут к другому человеку… или…

Идиот! Упрекнул себя Стефано. Неужели вероломство Витторио лишило его способности доверять кому-либо.

— Тысячу благодарностей, синьор Харрингтон. Надеюсь, я смогу как-нибудь отплатить за вашу доброту.

Машина привезла его к небольшому дому в Джорджтауне. Харрингтон дал Стефано листок бумаги с инструкциями на итальянском языке. Как говорилось в записке, он вошел в вестибюль, нажал на кнопку рядом с именем Линднера, раздался голос по внутренней связи, приглашающий его подняться в лифте на четвертый этаж.

Линднер ждал его в дверях, когда Стефано ступил в коридор. Человеку, которого Стефано всегда представлял сообщником, было около шестидесяти, седые волосы обрамляли лысину, такую же загорелую, как и лицо. Одетый в просторные домашние брюки и джемпер с застежкой на пуговицах, он, казалось, мгновенно расслабился и был доброжелателен, в отличие от господина Стиммли.

На превосходном итальянском он приветствовал Стефано, пригласил в квартиру и предложил ему на выбор освежающие напитки.

Стефано отклонил всю гостеприимность. Стоя в холле, он сразу же сказал:

— Господин Линднер, имя Д’Анджели говорит вам что-нибудь?

— Конечно. Именно поэтому я и согласился вас принять. Человек под этим именем взял большую коллекцию драгоценностей из банка, где я работал.

— Это был мой брат Витторио. Я Стефано Д’Анджели.

— Но он доказал…

— Что я умер. — Стефано с горечью усмехнулся. — Я здесь, чтобы доказать обратное.

Лицо Линднера сменяло одно выражение за другим — от беспокойства к тревоге, потом к пониманию и подобострастному сожалению.

Обменявшись еще несколькими вопросами и ответами, Стефано не сомневался, что господин Линднер был настоящим швейцарским банковским служащим до мозга костей, непродажным и неподкупным. Витторио представил необходимое доказательство, чтобы получить драгоценности, и господин Линднер просто выполнил свое обязательство перед Коломбой, передав их ему.

Швейцарец проявил максимум сочувствия к потере Стефано.

— Мой зять, вы знаете, работает в госдепартаменте. Я уверен, он может оказать некоторую помощь, предупредив Интерпол. Эти драгоценности должны появиться где-нибудь когда-нибудь.

Но Стефано знал, что Витторио нелегко будет поймать. Коллекция может быть разбита. Отдельные камни распилены на более мелкие, чтобы их не узнали. Он вежливо отказался от помощи Линднера.

— Я уже позволил своей мечте об этих драгоценностях перенести меня через полсвета, — сказал он. — Временами они сводят меня с ума настолько, что я даже заподозрил вас в воровстве. — Он сконфуженно улыбнулся Линднеру. — Не знаю, смогу ли я убежать от мечты, но, думаю, пора попытаться.

Сквозь крыши домов из окна квартиры можно было видеть верхушку высокого заостренного шпиля, воздвигнутого в качестве мемориала Джорджу Вашингтону. Глядя на него, Стефано добавил:

— Думаю, в этой стране есть другие мечты, достойные внимания. — Линднер кивнул и проводил его до двери.

— Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится, синьор Д’Анджели, — сказал он, — обращайтесь не задумываясь. Я перед вами в долгу.

Оказавшись опять на улице в незнакомом городе, Стефано посмотрел налево, потом направо, интересуясь, в какую сторону идти. Одно дело храбро произносить слова о погоне за мечтой, но другое дело — с чего начать. Найдет ли он, в самом деле, когда-нибудь нечто сравнимое с мечтой, которую предложила Коломба?

Он не чувствовал себя таким испуганным со дня бойни, когда сделал первые шаги по призрачной тихой деревне, ни таким одиноким, с того момента, как нашел безжизненное тело дорогой, Марицы.

Но он должен начать. Стефано повернулся лицом к куполу Капитолия. За ним, он знал, как раз Юнион Стейшн. Оттуда он может поспеть к поезду.

И он пустился в путь.