Сокровища

Глава 1 Нью-Йорк. 1966 год

Среди людей, занимающихся торговлей бриллиантами, ее называли просто Стрит. 47-я улица, между Пятой и Шестой авеню в Нью-Йорке. Один маленький квартал. Однако больше половины всех бриллиантов мира переходит здесь из рук в руки. Это было царство одного бизнеса. Он мерцал. Он сиял. Он сверкал и искрился и горел холодным огнем бриллиантов.

Пит любила Стрит. Ей нравилось в ней все — отполированные окна, сдерживающие брызги света от многочисленных драгоценных камней, конторские девушки, разглядывающие украшения во время ланча, на покупку которых им придется копить лет двадцать, помолвленные парочки в поисках идеального кольца, чтобы скрепить их согласие. Ей нравились бородатые, одетые в черное мужчины, собирающиеся у края тротуара и делающие свой бизнес, передавая товар или просто болтающие на полдюжине языков.

Все на улице знали Пит (никто, кроме матери, не называл ее Пьетрой). Она была таким же старожилом, как Голдмен, оправщик камней, или Брайлоффски, торговый агент. Она приходила сюда после школы рассматривать переполненные подносы с камнями с того самого времени, когда достаточно подросла, чтобы, встав на цыпочки, вглядываться в витрины, а также изучать людей, которые покупали драгоценности, размышляя о том, почему они выбрали именно это украшение.

Сейчас бородатые лица улыбались ей, когда она пробиралась сквозь кучки хасидов, правоверных евреев, у которых была фактическая монополия на Стрит. Кудрявые головы в широкополых черных шляпах кивали, когда она проходила мимо; сдержанные еврейские разговоры прекращались, чтобы радостно сказать ей: «Добрый день».

Одобрительные взоры провожали ее. В четырнадцать лет Пит была нескладная, одни руки да ноги, с резко выступающими костями, волосы цвета воронова крыла с синеватым отливом. Но уже были видны безошибочные признаки. Пьетра Аннеке Д’Анджели обещала стать необычайной красавицей.

У нее были большие глаза, синие, как ляпис-лазурь, глаза бабушки, которую она никогда не знала. Тонко вылепленные черты лица, унаследованные ею от отца, подчеркивались кожей цвета полированной слоновой кости с легким персиковым оттенком. Под школьным джемпером белая блузка, гольфы; в теле только начали проступать намеки на грацию, которая придет на смену ее жеребячьей неуклюжести.

Пит была уже высокой девочкой и, похоже, обещала еще подрасти. Длинные ноги и длинные пальцы на руках. «Руки, созданные, чтобы носить бриллианты», — всегда говорил ее дедушка. Ах, как она надеялась, чтобы он оказался прав!

В этот сырой апрельский день она засунула руки в карманы шерстяного джемпера и решительно шла с одной-единственной целью. В любой другой день она остановилась бы поболтать с мистером Хиршем, купить на углу у Мэнни горячую сосиску или заглянуть в середине квартала в Готэм Бук Март и спросить у пожилой дамы по имени Фрэнсис, что ей следует читать дальше. Но не сегодня. Сегодня она шла по делу — секретному, опасному делу. Если она выполнит его хорошо, тогда оно будет первым среди многих других. Она тайно поклялась. Я не испугаюсь, пообещала она. Самое худшее на свете — бояться.

Пит остановилась перед зданием неопределенного вида и посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, нет ли подозрительных типов, которые могут следить за ней. Никого. На девятом этаже, за дверью с матовым стеклом, на котором золотой краской было написано «Шапиро и сыновья, торговцы бриллиантами», сидел за работой плотный человек в белой рубашке и черной ермолке за рабочим столом, защищенным решеткой и освещаемым резкими флюоресцентными лампами.

— Меня прислал мистер Зееман, — сказала Пит.

Человек поднял глаза, одна бровь скептически изогнулась над лупой ювелира, которую он не вынул из глаза.

— Тебя? Он отправляет ребенка… девочку? — Его тон был резким, словно ему нанесли оскорбление.

— Я не ребенок! — ответила Пит, тряхнув головой, и волна пробежала вниз по гриве длинных волос.

Мистер Шапиро минуту внимательно смотрел на нее. Все еще с лупой на прежнем месте он вызвал у Пит ощущение, что ее разглядывают под микроскопом. Наконец он схватил телефон и набрал номер.

— Ты прислал ее? — сказал он в трубку через минуту. Ответ заставил его нахмуриться. — Ты гарантируешь это? — Затем он пожал плечами и пробормотал: —…на твою голову, — и повесил трубку.

Он повернулся на своем вращающемся табурете, открыл сейф и вынул оттуда один из множества ящиков. Быстро перебрал несколько белых пакетиков — традиционных в торговле бриллиантами, листы белой бумаги, сложенные в пять раз на старинный манер. Пит наблюдала, ее глаза стали даже больше обычного. Два красных пятна от возбуждения заполыхали на ее щеках. Из каждого из четырех пакетиков мистер Шапиро вытряхнул несколько беловатых необработанных камней. Он пересчитал их, аккуратно отделяя длинным ногтем, потом опять смахнул в пакетики и сделал запись в своей книге на столе. Затем толкнул пакетики через решетку к ней.

— Ты знаешь, эти камни стоят больше пятидесяти тыс…

— Я знаю, — не дала она ему договорить. — Не беспокойтесь. — Она опустила их в глубокий карман плиссированной юбки.

— Не беспокойтесь, — пробормотал он. Повернувшись обратно к рабочему столу, он укрепил лупу и вновь склонился над бриллиантом. — Не беспокойтесь, это мне говорит ребенок, — услышала Пит опять его ворчанье, когда закрывала за собой дверь.

Очутившись снова на улице, она внимательно оглядела лица людей вокруг нее, прежде чем решительной походкой отправиться в обратный путь, опустив глаза и с гордой улыбкой на лице.

— Эй, красотка! — окликнул ее голос в середине квартала. Она подняла глаза и увидела незнакомого парня, несколькими годами старше ее, который с интересом на нее глазел. — У тебя есть что-нибудь для меня?

У нее на мгновение расширились глаза, сердце заколотилось, но потом она поняла, что он просто клеится к ней. Это было что-то новое и неожиданное в ее юной жизни. Она быстро пошла прочь, оставив юнца гогочущим над ее смущением. Он не стал бы смеяться, подумала она, если б знал, что у нее в кармане. Она провела пальцами по пакетикам и снова улыбнулась.

Несмотря на ее осторожность и решимость не поддаваться страху, драгоценный груз в ее кармане был в большей безопасности, чем под попечением вооруженной охраны. Хотя возраст и пол делали ее необыкновенным курьером, на Стрит было в порядке вещей доверять небольшое состояние в виде необработанных камней просто карману, не требуя расписки. Бриллиантовый бизнес основывался на доверии, неоговоренных гарантиях, достаточно было просто ударить по рукам. Богатство носили в пакетах из оберточной бумаги, многочисленные сделки совершались неофициально, фиксируясь лишь мысленно, ни один цент не переходил из рук в руки.

Спустя пять минут она толкнула дверь другой мастерской, очень похожей на мастерскую мистера Шапиро. Надпись, сделанная по трафарету на матовом стекле, гласила: «Джозеф Зееман, огранка и полировка камней».

— Итак, Пьетье, — произнес пожилой человек за рабочим столом, как только она вошла. — Боялась?

— Нет, опа[12], — ответила она своему деду, переселившемуся в Америку голландцу с редкими седеющими волосами и круглым розовым лицом, как на полотнах Рембрандта. Невысокий, но крепко скроенный, Джозеф Зееман производил впечатление солидного и заслуживающего доверия человека, как прочная, безо всяких прикрас, голландская мебель. — Если кто и был напуган, — добавила с усмешкой Пит, — так это мистер Шапиро. Держу пари, он позвонит, чтобы убедиться, что я на месте.

— Шапиро старый человек.

— Старый человек с бородой, — сказала она со смехом. Затем вытащила четыре белых пакетика из кармана юбки и протянула их деду, гордость распирала ее.

— Хорошо сработано, schatje, — сказал он, ласково обращаясь к ней на голландском языке, что означало — дорогая малышка. Эта девочка, называемая Пьетрой, была чудом, светом, озарившим жизнь Джозефа Зеемана.

— Над чем ты сейчас трудишься, опа? — поинтересовалась она, наклонившись над его шлифовальным колесом. Не успел он ответить, как на другом конце стола зазвонил телефон.

— Да, да, она уже здесь, Джекоб, — ответил в трубку Зееман. Подмигнув Пит, он продолжал: — Разумеется, ей пришлось отбиваться от племени диких ковбоев и индейцев.

Пит задохнулась от смеха.

— Только индейцев, опа, — сказала она после того, как он повесил трубку. — В Америке нет племени ковбоев.

— Ну хорошо, — вздохнул он. — Ты будешь рассказывать мне об Америке, а я буду учить тебя тому, что знаю сам. Подойди, — он жестом подозвал ее поближе, — ты интересовалась, над чем я работаю. Это багетка Вэна Диемана. Взгляни. — Он дал ей лупу, которую она укрепила под бровью с ловкостью, достигаемой длительной практикой. Она взяла палочку с медным зажимом в виде гриба для огранки бриллиантов, которую он протянул ей. Частично ограненный бриллиант был воткнут на конце в маленький шарик припоя.

— Фи! Какой грязный бриллиант, — сказала она после минутного осмотра. — Повсюду рутиловые включения и даже пятнышки углерода, около вершины.

Джозеф просиял.

— Как ты оценишь его?

Она опять сосредоточенно посмотрела. Она терпеть не могла ошибаться в оценке.

— П-два? — рискнула Пит.

— Не плохо, — ответил он. — На самом деле это П-один. П-два будет грязнее. — Она наморщила носик в отвращении, и он рассмеялся искренним веселым смехом голландца. — Вэн Диемана интересует больше размер, чем чистота. Его покупателей не волнует, если камень такой же затуманенный, как Амстердам в декабре. Они хотят самый крупный камень, который только могут найти.

— В таком случае они дураки, — ответила Пит, возвращая обратно палочку и прекращая обсуждение второсортного камня.

Джозеф отложил его в сторону.

— А что ты об этом скажешь? — спросил он, взяв пинцетом крошечный бриллиант. Она вновь вставила в глаз лупу.

Он проверял ее подобным образом несколько лет, оттачивая ее природные способности, тренируя глаз. Когда ей было только шесть лет, он начал объяснять ей сложности огранки камней. Он рассказывал это как сказку, а она слушала с сосредоточенным вниманием.

Однажды, когда ей было десять лет, она вошла с пригоршней стручков рожкового дерева, которые собрала в парке. Он объяснил ей, что слово «карат», стандартная единица веса драгоценных камней, произошло от арабского слова, обозначающего рожковое дерево, qirat. Семена этого дерева настолько плотные, что арабы использовали их в качестве гирек, когда взвешивали драгоценные камни. Она провела всю вторую половину дня, луща семена и взвешивая их на сверхточных ювелирных весах. Семечко за семечком, и у нее получилось ровно 200 миллиграммов. Пит смеялась от восторга.

Позднее он научил ее формулам, изобретенным в 1919 году Марселем Толковски, математиком и инженером из Антверпена. Он объяснил правильные углы и пропорции, в которых надо делать грани, чтобы добиться наибольшего блеска — «это значит белого света, отраженного обратно к тебе, когда ты смотришь на камень» — и дисперсии или огня — «все те красивые цвета, на которые разбивается свет».

Она оказалась удивительной ученицей. Ему пришлось признать это, хотя она и была его внучкой. Она обладала природной способностью давать оценки камням с врожденным вкусом, стремлением только к совершенному.

Сейчас Пит тщательно изучала крохотный бриллиант — ее сегодняшний тест, молча погрузившись взором в его глубину. Ее сосредоточенность была не меньше, чем если бы она вдруг упала в дыру и оказалась в пещере с хрустальными стенами.

— Восхитительный! — сказала она наконец с уверенностью. — Держу пари, это качество VS.

— Точно! — воскликнул он, хлопнув с гордостью ладонью по столу. — Ты разбираешься все лучше и лучше, малышка. А теперь скажи мне о цвете.

Она подошла с камнем к окну и положила его начистую белую поверхность стола перед набором образцов — шесть крупных, в четверть карата, бриллиантов, отсортированных по цвету, чтобы служить эталонами для сравнения.

Она прикладывала свой бриллиант к образцам, передвигала его взад-вперед, рассматривая, переворачивая в чистом северном свете, льющемся из окна, и вновь сравнивая.

— Не уверена, но… — Она опять подвигала его между двумя камнями-эталонами, цвет которых был определен заранее. Наконец она посмотрела на него: — Класс G. Весселтон.

— Очень хорошо, — сказал он, необычайно довольный. — Очень близко. Это высший Весселтон. Класс F.

— О, черт!

— Тише, — успокоил ее, приглаживая назад ее тяжелые темные волосы. — Чтобы безошибочно определять класс бриллианта, нужны многие годы.

— Но ты учишь меня уже годы, — нетерпеливо возразила она.

— Верно, но не так много. — Он взял бриллиант и вернул его в открытый пакетик.

— Я научусь когда-нибудь, опа? Я буду со временем хорошо подготовленной? Примой?

Он посмотрел на нее с обожанием.

— Ах, моя дорогая, ты уже прима.

Она засмеялась.

— Только для тебя. Но, опа, я хочу научиться делать все как следует. Я должна!

— Ты научишься. Pietje. Geduld[13].

Пит кивнула, нахмурившись. Ей не нравилось, что голландское слово, обозначающее терпение, звучало в английском, как «постареть»[14]. Она не понимала, зачем надо непременно состариться, чтобы узнать о камнях все.

Джозеф снисходительно улыбнулся. Просить подростка быть терпеливой, все равно что просить остановиться прилив, но его внучка была лучше многих. Ей никогда не надоедали камни. Бриллианты, рубины, изумруды были такой же частью ее жизни, как горячие сосиски, танцы, и Шон Коннер в роли агента 007. Драгоценные камни, казалось, обладали для нее большей волшебной силой и тайной, чем ее неясный мир подростка. Да, она слушала «Битлз», иногда напевая «Желтую подводную лодку», когда читала, но в ее книге скорее были изображения известных драгоценностей, чем рок-звезд, по которым обмирали другие девочки ее лет.

— Подойди, — сказал Джозеф. — Понаблюдай, как я полирую поверхность багетки. — Он пустил чугунный шлифовальный круг, размазал на нем пасту из алмазной пыли и оливкового масла, единственный шлифовальный материал, способный воздействовать на самый твердый из камней, взял палочку с укрепленным в ней камнем.

Пит наблюдала словно загипнотизированная. Она вдыхала восхитительную пыль, наслаждалась мягким жужжаньем колеса, глазами оценивала каждое прекрасное, точное движение опытных рук деда. Она поддалась чарам его действа.

Пит все еще стояла на прежнем месте, когда Стефано Д’Анджели зашел за дочерью, чтобы взять ее домой. Он постоял немного, наблюдая за ней. Она казалась завороженной вертящимся кругом, проявляющимся блеском бриллианта. Пьетра, названная в честь матери, которую он так мало знал, но так сильно любил. Пит, единственное в его жизни, что он сделал правильно. Он любил ее так неистово, что иногда думал, что только благодаря ей он продолжает жить. Он не позволит, чтобы ее жизнь была разрушена, как его, соблазненная обманчивым блеском драгоценностей.

Джозеф тихо говорил во время работы, произнося нараспев некоторые четкие правила Толковски для усиления отражения света.

— Поверхность должна быть точно 53 процента от ширины, углы вершины тридцать пять с половиной градусов, а углы шатра…

— Сорок и семьдесят пять сотых градуса, — оборвала она его.

— Точно, — ответил он, с улыбкой склоняясь над кругом.

— Пошли, Пит, — резко сказал Стефано, его голос вывел дочь из задумчивости.

— Привет, папа. — Она посмотрела на него с радостной улыбкой. — Подойди и посмотри.

— Поздно. Разве тебе не надо готовить уроки?

— Папа, сегодня пятница. У меня весь уик-энд.

Джозеф остановил круг и хитро посмотрел на зятя.

— Она может вернуться домой со мной, Стив, — сказал он. С первых дней в Америке Стефано стал Стивом.

— Нет, Джо. Я не хочу, чтобы ты забивал ей голову глупостями о бриллиантах. Пошли, Пит. У меня есть дела, если у тебя их нет.

Папа не в духе, подумала Пит. А это значит, что ей лучше закрыть рот и быстренько пойти с ним. Она схватила учебники и наклонилась над шлифовальным кругом поцеловать деда в лысеющий лоб.

— Dag, Ора, — сказала она по-голландски. — До встречи дома.

— Dag, schatje, — ответил он с любящей улыбкой.

Пока они ждали лифта, Стефано нахмурился.

— Ты слишком много времени возишься с бриллиантами деда. Тебе надо думать о реальном мире, искать путь в жизни.

Она прижала к груди книжки.

— Почему ты ненавидишь драгоценности, папа? — Вопрос терзал девочку большую часть ее юной жизни. Она так часто слышала, как отец пренебрежительно говорил о том, чем занимается дед, чтобы зарабатывать на жизнь, или старался принизить ее собственное очарование камнями.

— Мечты, застывшие в мертвом камне. Это все, что они из себя представляют, и все, чем навсегда останутся. Нельзя возлагать слишком большие надежды на их ценность. Ужасная ошибка… — Подошел лифт, и он быстро вошел в него, словно стремясь избежать ее вопросов.

В лифте Пит исподтишка следила за отцом, интересуясь, откуда в нем такая горечь. Может быть, из-за мамы? Неужели он считает бриллиант виновником того, что случилось с ней?

Нет, папа не может быть таким наивным. Это должно быть что-то другое. Иногда отец делал неясные намеки на какую-то тайну в своем прошлом, что-то, связанное с мечтой о драгоценностях. Но она никогда не могла добиться от него подробностей. Он отгораживался от ее вопросов, становился сразу таким несчастным, и она понимала, что настаивать нельзя. Он будто падал, пораженный проклятьем, как сказочный персонаж, о котором она читала в детстве. Он словно блуждал в пещере, полной драгоценностей, ревниво охраняемой злыми духами.

Недавно Пит читала одну из дедушкиных книг о бриллиантах — описания некоторых из самых крупных и самых ценных камней в истории. В книге была глава о большом бледно-голубой воды бриллианте «Надежда», который, как считалось, был проклят. Все, кто владел им, или умирали, или их постигало несчастье вскоре после того, как камень попадал им в руки. Пит была сильно взволнована и напугана одновременно. А может, ее отца тоже каким-то образом коснулось проклятье.

Они спустились в вестибюль и вышли на солнечный свет.

— Папа, ты слышал когда-нибудь о бриллианте «Надежда»? — спросила она.

— Нет, — ответил он быстро. — И не хочу.

Стефано молчал, когда они шли в западном направлении по Сорок седьмой улице. У Пит это было любимое время дня. Солнце клонилось в сторону Нью-Джерси, проходя между зданиями и освещая поперечные улицы. Кирпичные дома от его лучей стали розовыми. Шагая рядом с отцом, Пит старалась не обращать внимание на его мрачное настроение и наслаждалась красотой дня.

Но ничто не могло украсить безобразную «Кухню ада». Это был район уродливых зданий и безнадежных судеб, где не хватало денег и красоты, где достоинство стало роскошью, которую не все могут себе позволить.

Переходя Восьмую авеню, Пит бросила взгляд на местных проституток, прогуливающихся в ожидании клиентов, их разрушенные героином лица не мог скрыть даже грим. Крыса прошмыгнула по тротуару и скрылась в щели разрушающейся кирпичной стены. Крик донесся из окна. Эти виды и звуки не годились для четырнадцатилетней девочки, но Пит, как любой другой ребенок «Кухни ада», выросла с этим.

Они повернули на юг, на Сорок пятую улицу. Когда они добрались до своего дома, на крыльце уже не в первый раз валялся пьяница, напившийся до потери сознания. Пит перешагнула через него, а отец пнул ногой, пытаясь разбудить, и закричал на него, чтобы тот подвинулся.

Они были дома.

Позднее, в тот же вечер, Стефано стоял в дверях кухни и наблюдал, как Пит приклеивала на какой-то предмет кусочек кобальтового стекла.

Чем я заслужил, — спрашивал он себя, что делал уже так много раз после рождения дочери, — этого очаровательного ребенка, это существо такой многообещающей красоты, что сердце мое поет от радости, а в глазах появляются немужские слезы? Молча он поблагодарил свою мать, поскольку с первого взгляда было видно, что гены Коломбы преобладали в ее внучке. Единственное, что она унаследовала от матери, это ее фарфоровую розовую кожу и стройную фигуру.

Она должна быть счастлива, подумал он с силой, которая буквально сдавила его плечи. Она будет. Он был уверен, абсолютно убежден, как ни в чем другом, что будущее, связанное с драгоценностями, не поможет достигнуть этой цели. Драгоценности приносят горе, приводят к ненависти и опустошению, надрывают сердце. Он не позволит никому и ничему разбить сердце дочери, как) было разбито его.

— Такая трата времени, — начал он, — это слепое увлечение драгоценностями, когда ты могла бы заняться чем-то важным.

Пит удивленно подняла глаза. Она не слышала, как он вошел, иначе убрала бы предмет, над которым трудилась. Пит прекрасно знала, что думает отец о ее хобби.

— Мне нравится это, папа. Я получаю удовольствие от такой траты времени.

— Куда это тебя приведет? Неужели ты хочешь, как твой дед, корпеть дни напролет над безжизненными камнями с молотком и резцом? Или, может быть, тебе нравится карьера продавщицы за ювелирным прилавком?

— Почему бы и нет? — Ювелирные прилавки были любимым местом времяпрепровождения Пьетры с восьми лет. А в девять самым большим удовольствием было, когда дед брал ее с собой на выставку великого Джина Шлумбергера в Вайлденстайн Гэллери. Она так же уверенно ходила по торговым залам Тиффани, Картье и Гарри Уинстон, как дома по своей кухне.

После школы, прежде чем пойти в мастерскую деда, она всегда прогуливалась по Пятой авеню, чтобы полюбоваться сверкающими витринами, полными драгоценностей. Она часами могла стоять перед лотком с брошками, изучая изгиб эмалевого крыла бабочки, оттенки опала в платине, яркость звезды в звездном сапфире.

— Потому что ты способна на большее, вот почему, — ответил Стефано. — Потому что ты живешь в стране, где у тебя есть шанс получить хорошее образование, если ты просто ухватишься за него!

Потому что я не хочу, чтобы драгоценности испортили тебе жизнь, как мне, мог добавить он, но сдержался.

Пит уже было собралась убрать предмет, когда отец сказал:

— Не беспокойся. Я сейчас ухожу.

Несколько раз в неделю он по вечерам ездил на Малберри-стрит, сердце маленькой Италии в Нью-Йорке, где мог посидеть за стаканчиком вина со своими вырванными, как и он, из родной почвы соотечественниками, и делать вид, что он по-прежнему все тот же миланский юноша-идеалист или партизанский герой в Апеннинах.

Как только он ушел, Пит возобновила прерванное занятие. Когда она закончила, было уже одиннадцать и у нее болела шея. Она не осознавала, как долго сидела, согнувшись над столом, пока не взглянула на красные пластиковые часы над плитой. Целых три часа.

Работая над предметом, она могла выкинуть все остальное из головы. Она не слышала повышенных голосов отца и деда, спорящих о деньгах, о ее матери или вообще ни о чем конкретном, их единственный выход эмоций по поводу несбывшихся надежд. Она не задумывалась над тем, как сильно ей не хватает матери. Она забывала об уродстве улиц за окном, с разбросанной кругом бумагой, о насилии, которое поджидало за каждым углом, и о насмешках окрестных детей.

Когда она работала, оставалось только равновесие цветов, то, как одна поверхность поглощает или отражает свет в отличие от другой, симметрия рисунка. Было только сильное желание создать нечто красивое и долговечное.

Она посмотрела на результат своей работы: простая целлулоидная гребенка, щетка из свиной щетины и детское зеркальце, сделанное из блестящей стали, вставленное в розовый пластик, — но они были превращены в подарок ко дню рождения ее красивой матери.

Месяцами она собирала изящную, тонкую, как шелк, фольгу от жевательной резинки «Джуси Фрут», выпрашивала обертки у одноклассников и даже тратила драгоценные десятицентовики, покупая сладкую дрянь, которую сама никогда не жевала. Тщательно и осторожно она отдирала фольгу от бумажной подложки и разглаживала ее. Она использовала ее вместо серебряного листа, который не могла себе позволить, наклеивая ее на гребенку, щетку и зеркало, расправляя каждый пузырек, пока принадлежности не стали полностью посеребренными.

С помощью крошечных бусинок и кусочков пляжного стекла, которым дедушка помог придать форму на шлифовальном круге, она воспроизвела витраж собора Шартре во Франции на задней стенке зеркальца. Она отыскала картинку в библиотеке. Богатство красок, симметрия рисунка одновременно казались спокойными и трепещущими. Пит сочла его идеальным символом покоя и надежды, и ей хотелось, чтобы в ее матери он пробудил те же чувства. На обратной стороне щетки был тот же рисунок, выполненный из кусочков раковины с опаловым отливом. На гребенке ее фантазия разыгралась, выложив из пляжного стекла виноградную лозу с большой кистью белого винограда из поддельного жемчуга, а листья из твердого кружева.

Она не могла дождаться завтрашнего дня, чтобы отдать это матери.

Пит наклонилась и поцеловала бледную щеку матери, проведя рукой по ее все еще прекрасным серебристо-золотым волосам.

— До свидания, мама. Я приду на следующей неделе.

Для Пит субботний ритуал был всегда одинаков. С отцом или дедом — редко сразу с обоими, но никогда без сопровождения одного из них, она совершала долгую и скучную поездку в Йонкерс, делая пересадку из метро на поезд, потом на автобус, прежде чем оказаться перед мрачным серым зданием, разместившимся на отвесном берегу реки Гудзон. Увидя его в первый раз, Пит подумала, что оно похоже на отвратительный сгнивший зуб, торчащий из челюсти гиганта. Даже когда она становилась старше и другие сказочные ассоциации исчезали, эта сохранилась в ее памяти. Государственный институт для душевнобольных в Йонкерсе был местом разложения, местом, которое пережевывало людей в ничто, перемалывало их души и разум гигантскими челюстями, которые, захлопнувшись раз, казалось, никогда уже больше не откроются и не выпустят свою жертву.

Пит никогда не разрешали заходить в комнату матери. Отец или дедушка заставляли ее ждать в комнате для посетителей, пока они приведут маму. Иногда ей приходилось долго сидеть в одиночестве. Случалось, что папа возвращался к Пит один и говорил: «Мама сегодня неважно себя чувствует, мы увидим ее на следующей неделе». И Пит знала, что лучше не спорить.

У Беттины были хорошие и плохие дни, и Пит рано научилась распознавать их с первого взгляда. В хорошие дни они вместе шли гулять на чахлую лужайку, окаймленную сорняками и усыпанную канареечного цвета одуванчиками. Или могли сидеть под дубом и наблюдать за быстрым течением реки Гудзон, иногда текущей к морю, а иногда быстро бегущей вверх с прибывающим приливом.

В хорошие дни Беттина улыбалась и даже немного болтала. Пит рассказывала ей о школе, о том, что она читает, о новом платье или постановке, которую она видела по телевидению. А когда наступало время уходить, Беттина горячо обнимала Пит и целовала на прощание. Тогда она казалась почти нормальной, и Пит всегда спрашивала: «Почему мама не может вернуться домой, папа?»

«Слишком рано, Пит. Она еще не поправилась».

«Она когда-нибудь выздоровеет?»

Стефано смотрел на реку: «Не знаю, бамбина. Может быть».

В не столь хорошие дни Беттина уходила в себя, лицо становилось бессмысленным, и она едва произносила хоть слово, будто челюсти этого заведения закрыли ей разум. Тогда она тихо сидела на диване между мужем и дочерью, казалось, не замечая, что они держат ее за руки, в то время как сама смотрела на что-то, что никто, кроме, нее, не мог видеть.

Сегодня день оказался хорошим. Пит приехала с Джозефом, и Беттине понравился ее подарок. Позднее они все вместе стояли на крутом берегу и наблюдали, как одномачтовый шлюп с небольшой осадкой поворачивал против течения, наполняя ветром раздувающиеся паруса, продвигаясь к Элбани в ста милях вверх по течению. Когда он исчез, Беттина вспомнила морскую прогулку в Швенингене, которую она совершила ребенком, лицо ее озарила тихая улыбка, а глаза засверкали от наивных воспоминаний, когда она нежно спросила:

— Помнишь, пап?

— Да, дорогая, — ответил дедушка таким печальным голосом, что Пит захотелось заплакать. — Я помню.

Пит также старалась запомнить, удержать в памяти некоторые яркие впечатления, которые были связаны с ее матерью. Позволить им изгладиться значило бы потерпеть частичное поражение в борьбе за мамину жизнь. Она могла припомнить, как она держала маму за руку и гуляла в парке у реки и как мама перечисляла голландские названия цветов вдоль дорожки. Маргаритки были margrietjes, запомнила она, а ноготки — goudsbloemen, золотые цветы. И когда бы Пит ни увидела ирис, она все еще слышала смех матери, напоминающий звук стеклянных ветряных колокольчиков, которые подвесил их сосед мистер Моррис над своим запасным выходом. Regenboogen, называла она их. Радуги!

Ей припомнилась прогулка с мамой на Джоунз Бич, и как розовела мамина нежная кожа на летнем солнце. А семейные поездки на Стейтен Айленд Ферри, яхта одного бедняги, когда они часами плавали взад-вперед, потому что мама чувствовала себя такой счастливой на воде и никак не хотела возвращаться домой.

Но хорошее вспоминалось с трудом. Часто ее воспоминания наполнялись мрачными моментами — мама, сидящая в кресле-качалке с потухшим взором, целыми днями не произносящая ни слова, или когда она заставляла прятаться с ней в шкафу, «пока не уйдут плохие дяди», или звук, который, она знала, был криком мамы, но он напоминал скорее крик раненого животного.

Уже возвращаясь в поезде домой, Пит увидела напротив себя человека с газетой. Он сидел и переворачивал страницу за страницей, и перед ней мелькали фотографии — еще одна свалка поклонников «Битлз» в аэропорту, участники марша в поддержку гражданских прав выстроились поперек улицы в Селме, солдаты, бегущие через рисовое поле во Вьетнаме. Ее поразило тогда, сколько времени прошло с тех пор, когда мама еще жила дома. Тогда не было «Битлз», Вьетнама и сидячие забастовки не были обычными темами на уроках текущих событий в школе. Пит посмотрела на дедушку.

— Скажи мне правду, опа. Как ты думаешь, мама сможет когда-нибудь вернуться домой?

Он улыбнулся ей так, как всегда, когда она задавала свой вечный вопрос.

— Я молюсь каждый вечер, чтобы это произошло, schatje.

— Я тоже. — Пит ужасно хотелось, чтобы мама поправилась. Но она была не в силах ей помочь.

Глава 2 Нью-Йорк. Март 1950-го

Стефано вошел в маленькую мастерскую Джозефа Зеемана в одном из ювелирных пассажей на Сорок седьмой улице. Это была его последняя встреча за день. Как оптовый продавец ювелирной фурнитуры, он заходил ко многим мелким торговцам и мастерам, занимавшимся ремонтом ювелирных изделий, которые снимали здесь помещения.

Многие, подобно голландцу, были беженцами, люди, как и сам Стефано, которые нашли бы себе лучшее применение, если б война в Европе не вышибла бы так ужасно их жизнь из колеи. До войны Джозеф был уважаемым огранщиком бриллиантов в Роттердаме, но здесь он чинил сломанные браслеты, вставлял в оправу плохие камни для секретарш и ставил новые браслеты на часы.

Сегодня Стефано принес несколько оправ для серег.

— Позволь предложить тебе славные старые часы, — начал Джозеф, когда они покончили со своим делом. — Мне дали их в обмен за работу. Я мог бы дать тебе хорошую…

— Мне не нужны часы, — ответил Стефано.

— Но это дамские часы. Я подумал, что ты, возможно, захочешь взять их для жены.

— Я не женат. — Видя настойчивый блеск в глазах Зеемана, Стефано добавил: — И у меня нет подружки.

Когда Стефано увидел, что блеск в глазах Зеемана не исчез, он заподозрил какую-то игру. Он совсем не удивился, когда Зееман упомянул о своей дочери и предложил, что они могут познакомиться.

— Она очень хорошенькая девушка, моя Беттина, и умная. Тебе она понравится.

— Возможно… когда-нибудь, — сказал Стефано резко. Хотя его сердечная рана после потери Марицы зажила, он не представлял ни на секунду, что может полюбить дочь голландского часовщика, розовощекую, несомненно пухленькую от чрезмерного употребления в одиночестве своей собственной замечательной стряпни.

Голландец минуту проницательно смотрел на него.

— Подожди здесь, — сказал он. Через мгновение он вернулся с бутылкой genever, голландского джина, крепкой дрянью. Он налил им по паре глотков, и они выпили. Затем начал говорить о глубоких ранах, нанесенных войной, и о любви и внимании, которые нужны его дочери, чтобы залечить их.

— Что с ней случилось? — спросил Стефано.

Джозеф рассказывал историю с таким жаром и непосредственностью, что это наводило на мысль, что он впервые после приезда в Америку делился подробностями.

Некоторое время после оккупации немцами Голландии Зееманы продолжали в основном жить по-прежнему. Во время массированных бомбежек Роттердама их дом чудом уцелел. У Джозефа была его работа огранщика алмазов, жена вела хозяйство. Беттина ходила в школу, хотя ей приходилось ездить за несколько миль по заваленным камнями улицам, чтобы добраться до уцелевшего школьного здания.

Даже когда стали распространяться слухи, что религиозных евреев сгоняют и отправляют в трудовые лагеря, Джозеф не встревожился.

— Конечно, мы сочувствовали тем, кого постигла такая участь, — сказал он Стефано, в голосе его послышалась ирония, — и были потрясены такой жестокостью. Но мы были тихие люди, скучные люди. Не имели никакого отношения к Сопротивлению. Не было причины, по которой мы могли бы быть вовлечены в него. Абсолютно никакой причины.

Джозеф был протестантом, и хотя его жена была еврейкой, она перестала следовать обычаям своего народа, когда они поженились. И если она по-прежнему покупала мясо у кошерного мясника, а хлеб у еврейского пекаря, это было только по привычке. Ее мать всегда покупала там, куски были лучше и хлеб свежее.

— Потом однажды днем в пятницу, — продолжал Джозеф, слегка понизив голос, — немецкий грузовик приехал на Нассаустраат. На ней много магазинов принадлежало евреям. Женщины делали покупки к субботнему обеду. Моя Аннеке была тоже там…

Его жену вместе с дюжинами других женщин под дулами автоматов согнали и повели к грузовикам и увезли.

— Поначалу я был уверен, что произошла ошибка, ужасная ошибка. Что еще это могло быть?

Я пошел к властям. Но нацисты не совершают подобных ошибок. Именно тогда я понял, что мир сошел с ума.

Вскоре Джозеф услышал, что еврейских детей хватали прямо из их классов. Беттина была в опасности. Хотя ее нога никогда не ступала в синагогу, для нацистов она была еврейкой, как и ее мать. С потерей жены забота о Беттине стала самым важным делом его жизни. Поэтому они спрятались.

Они нашли приют в углу чердака в доме доктора-христианина, старого друга. На пространстве, где едва было 8 квадратных футов, спрятанные за ложной стеной, без окон, воды, они пережили войну.

— Доктор приносил еду и уносил наши экскременты, — сказал Джозеф безжизненным голосом. — Раз в неделю ночью мы молча выползали помыться. Три с половиной года мы жили, как крысы в клетке.

Выслушав рассказ, Стефано, естественно, вспомнил все ужасы и потери, перенесенные им самим. Годами он держал под замком память о Марице, боль от ее зверского убийства и вину, которую чувствовал за свершившееся. Но джин развязал ему язык, и он надеялся, что, возможно, он облегчит страдания голландца, напомнив ему, что, как бы тяжела ни была война для его дочери, она выжила. У нее впереди жизнь.

Джозеф медленно покачал головой после того, как Стефано рассказал ему о бойне в деревне, где жила Марица. Слезы навернулись ему на глаза, когда Стефано описал, как он отыскал ее тело. В конце, после еще одного глотка джина, он сказал:

— Когда-нибудь вечерком, может быть, ты придешь ко мне домой и познакомишься с моей Беттиной. Ей… ей нужен кто-нибудь.

Стефано пораскинул мозгами, как бы потактичнее и без всяких осложнений отделаться от голландца. Как ему объяснить, что его сердце мертво, что он боится своей собственной потребности использовать любую женщину, чтобы успокоить сексуальную боль, которую он чувствовал в отсутствии Марицы.

А как объяснить страдание и опустошение от его безуспешных поисков потерянного сокровища? После возвращения из Вашингтона три года назад он почти что отказался от поисков и признал, что Витторио выиграл. Но когда вытащил флакон, все, что осталось от его наследства, и приготовился продать его и, по крайней мере, иметь деньги, с которыми начать новую жизнь, он обнаружил, что не может расстаться с ним… или с памятью о своей матери… или с мечтой. Он стал заниматься ювелирным бизнесом в надежде найти след. Он искал человека, который мог изготовить с необыкновенным мастерством вторую половину флакона, хватался за любой намек, который мог навести на след брата. Однажды он прочитал о рубиновом браслете, проданном на аукционе, описание которого напомнило то, что он видел на вилле у своей матери. Но это был тупик. Все пути были тупиками.

Голос Джозефа проник в его мысли.

— Ты никогда не интересовался, мой друг, почему мы уцелели, а другие погибли — твоя Марица, моя Аннеке и много других?

Сила неожиданного вопроса отодвинула вихрь противоречивых желаний Стефано. Он хотел спастись бегством, хотел излить свое сердце, хотел послать к черту Зеемана за то, что тот подверг его пытке, которая изводила его так много бессонных ночей.

— Naturalmente, — наконец, запинаясь, произнес он, перейдя от волнения на родной язык. — Tutti giorni, каждый день интересовался…

— И у тебя есть ответ?

Стефано покачал головой.

— И у меня нет, — сказал Зееман. — Потому что ответа нет. Но я знаю одно. Я знаю, что мы, кто пережил этот ад, должны позаботиться о том, чтобы их смерть была не напрасна. Мы должны как можно лучше прожить нашу жизнь, на которую у них не было шанса. У тебя должны быть дети, которых не будет у Марицы, ты должен научить их тому, чему научила бы она. Беттина должна сохранить знания своей матери и передать их новому поколению. Понимаешь? Это единственный путь понять смысл их смерти, сохранить в живых хоть какую-то их частицу.

Стефано быстро схватил свою рюмку и осушил ее. По крайней мере, голландец говорит без обиняков, подумал Стефано. И он, конечно, знал, как взять за живое. Что ж, он заслужил это. Тот, кто знает, что жизнь может быть разбита в один миг, — просто появлением грузовика у мясной лавки — должно быть, считает безрассудством, даже грехом откладывать дело в долгий ящик.

Слова сорвались у него с языка прежде, чем в голове смогла созреть мысль.

— Может, вы спросите вашу дочь, не захочет ли она сходить со мной в кино в выходной?

Джозеф начал убирать рюмки и бутылку.

— Если вы хотите увидеть мою дочь, мистер Д’Анджели, — тихо проговорил он, — вы можете прийти к нам на чашку кофе в воскресенье днем.

Нет, не хитрый человек, опять подумал Стефано. Но очень гордый.

В холодный ясный воскресный день Стефано стоял в коридоре, пропитанном застаревшим запахом сигаретного дыма, чесноком, и стучал в металлическую дверь, покрытую облупившейся зеленой краской. В одной руке у него была коробка шоколадных конфет, в другой — бутылка кьянти.

Дверь открыл Джозеф, который горячо приветствовал его:

— Входи, Стив, входи. Рад тебя видеть.

Как только Стефано вошел в маленькую квартиру, он сразу же почувствовал себя уютно. Было тесно, стены неровные, пол просел, но во всем остальном квартира представляла резкий контраст с гнетущими окрестностями снаружи. На окнах висели крахмальные кружевные занавески. Цветастый платок украшал дубовый буфет, отполированный до блеска. Фарфоровые часы на камине нежно пробили час, а по радио тихо звучала симфония Моцарта.

Джозеф собрал разбросанные на столе газеты и очки — «Нью-Йорк таймс», «Фигаро», «Хет Парол». Его трубка тлела в пепельнице. Больше всего в комнате пахло домом — сухими розами из вазы с ароматической смесью из сухих лепестков, резким запахом трубочного табака, пикантным ароматом корицы. И чем-то еще. А, настоящий кофе! Его густой глубокий аромат проникал в каждый угол.

Комната встретила Стефано как ни один американский дом, который он когда-либо посещал. Она была… да, европейской.

Потом вошла она, развязывая узел на фартуке.

— Папа, не пора тебе… — Увидя Стефано, она осеклась. — Ой… — Она поколебалась, смутившись, что ее застали врасплох. — Я не слышала, как вы вошли.

Стефано просто смотрел. Беттина Зееман была изящная, хрупкого телосложения, с волосами, цвет которых — нечто среднее между платиной и золотом, что-то вроде мерцающего серебра с позолотой. Они поднимались от лица мягкими завитками по обеим сторонам лба, подчеркивая ее высокие скулы и впадины под ними. Она была просто одета в плиссированную юбку и свитер с длинными рукавами чуть светлее ее серо-голубых глаз. Хотя одежда отличалась простотой, носила она ее с изяществом и неуловимой гордостью, отчего вещи выглядели довольно элегантно.

Она отложила фартук в сторону, когда Джозеф сделал ей знак подойти поближе, чтобы познакомиться. Она была высокая, почти с него ростом, подумал Стефано, и стройная, как голая ветка зимой, ожидающая весны, чтобы покрыться новыми листьями. Груди были высокими, а ноги длинными — как у Марицы, не мог не сравнить он — достаточно длинные, чтобы обхватить мужчину и крепко прижаться к нему.

Однако не длинное восхитительное тело, которое он оценил, развеяло последнее сожаление о том, что он пришел в этот дом, а ее лицо. Перламутровая кожа, губы цвета розового кварца и глаза темные, серо-голубые, как океан, над которым нависали штормовые тучи, глаза, которые, казалось, излучали неизбывную печаль.

Кроме того, вокруг нее была какая-то хрупкая аура, подобно тонкому хрусталю, который мог разбиться от одной резкой ноты. Беттина Зееман была не просто хорошенькая, подумал Стефано. Она была изысканно красива. Так призрачна.

— Здравствуйте, синьор Д’Анджели, — сказала она с официальной торжественностью, когда они обменялись рукопожатием.

Ее голос звучал как музыка. В его руке ее ручка казалась крошечной и хрупкой. И совершенно бессильной под почти прозрачной кожей. Она не просто смотрела на него, она прилипла глазами к нему, разглядывая его черты одну за другой, изучая лицо так, будто оно на самом деле было зеркалом души.

И опять он вспомнил Марицу, ее глаза, пристально смотрящие в глубь его глаз, когда они лежали вместе в ту последнюю ночь…

В действительности эти две женщины совершенно не были похожи. У Марицы были каштановые волосы, глаза цвета шоколада, а кожа как отшлифованный янтарь. Она была само веселье и плоть, и вкус роскошного тосканского вина. Беттина Зееман — это жемчуг и голубой хрусталь, и свежая весенняя вода.

Однако Стефано распознал в этих женщинах скрытую силу — взрывную, видимую, в Марице, и бегущую, как подземный ручей, в этой голландской девушке. И это направило его мысли к выжженным вершинам Апеннин, вернуло к тем ночам, когда они лежали в ее кровати, к запаху свежего хлеба, наполняющего воздух.

Рука его дрожала, когда он высвободил ее от слабого рукопожатия Беттины. Она удивленно посмотрела на него.

— Я в восторге от знакомства с вами, мисс Зееман, — сказал он, стараясь голосом не выдать своего волнения.

Джозеф просиял.

— Дорогая, принеси нашему гостю кофе.

— Конечно, папа, но, может быть, мы ему сначала дадим возможность присесть? — Еле уловимый намек на улыбку появился в ее глазах, первый, который увидел Стефано. Она стерла печаль, преобразив ее. Когда она исчезла так же быстро, как и появилась, ему очень захотелось ее вернуть.

С опозданием он вспомнил о конфетах, которые держал в руках. Самые лучшие мятные лепешки в шоколаде Шрафта — и предложил ей изящную коробку, обтянутую атласом.

Лицо ее озарилось детским восторгом. Длинные пальцы разорвали целлофан и открыли крышку. Она ткнула нос в коробку, глубоко вздохнула и засмеялась радостным детским смехом. Затем засунула сразу две конфеты в рот. Пососала их, пока они не исчезли. Она уже собралась схватить еще, когда Джозеф протянул руку за коробкой. Беттина на мгновение нахмурилась, казалось, она не собиралась расставаться с ней.

— Дорогая, — твердо сказал он. — Er is genoeg. De koffie.

Она моментально отпустила коробку.

— Благодарю вас за конфеты, мистер Д’Анджели. Присаживайтесь. Я принесу кофе.

Она тотчас же вернулась с подносом и налила кофе из фаянсового кофейника в изящные чашечки с цветочным рисунком. На вкус кофе был так же хорош, как и его запах, возбуждающе крепкий, с насыщенным ароматом, как у прекрасного старого вина. Ничего общего не имеющий с бледно-коричневым подобием, которое в Америке именуется кофе. Стефано мгновение подержал во рту второй глоток кофе, закрыв глаза, чтобы лучше насладиться им.

— А, — выдохнул он.

— Да, — согласился Джозеф. — Они ничего не понимают в кофе, американцы. В настоящем, как делает моя Беттина. Вкус дома, да?

— Да, дома, — согласился Стефано.

Дом. В этом слове было нечто такое для этих людей, собравшихся в этой комнате, что никто другой, не потерявший всего в своей жизни, не мог их по-настоящему понять.

— Дорогая, принеси Стиву свое печенье. — Он повернулся к гостю. — Настоящее голландское печенье с орехами и специями. Беттина превосходно готовит. Она вообще замечательная хозяйка. Она прекрасно заботится обо мне.

Джозеф — любящий отец, подумал Стефано, и очень приличный друг. Но его нельзя назвать тактичным человеком.

Стефано Д’Анджели и Беттина Зееман прогуливались по Пятой авеню, бодрящий мартовский воздух разрумянил их щеки. Беттина привлекала взгляды всех проходящих мимо мужчин. Это было их первое настоящее свидание. Стефано в тот воскресный вечер спросил ее, не согласится ли она в следующее воскресенье сходить с ним в кино.

Несомненно, Джозеф не поскупился, чтобы его дочь хорошо выглядела. Ее элегантный сине-белый клетчатый костюм, точная копия «New Look» с длинной юбкой, который недавно пересек Атлантику с подиума модного парижского модельера, Кристиана Диора, вызвав волнение среди американских женщин, негодующих по поводу идеи вернуться опять к корсетам и множеству нижних юбок, как того требовал стиль. Стройная фигура Беттины, легкая, словно лебяжий пух, могла демонстрировать гений мистера Диора. При ходьбе широкая юбка играла с воздухом; широкий синий пояс подчеркивал ее тонкую талию. Она носила костюм как манекенщица на подиуме.

Лицо обрамляла белая шляпка, отделанная синей лентой. Стефано подумал, что она похожа на цветок и пахнет весной.

Они были поразительной парой. Он — все еще красивый мужчина. Война, унесшая его юношеский идеализм, придала его чертам новые свойства, и он по-прежнему умел хорошо одеваться — серый, в тонкую полоску, костюм, крахмальная белая рубашка и хорошо вычищенная фетровая шляпа. У него было ощущение, словно он вновь оказался в юности — он, молодой энергичный человек, разглядывающий всех хорошеньких девушек в Милане, вводя их своим взглядом в краску.

— Надеюсь, что тебе понравится «Радио Сити», — сказал он по дороге.

— Я там никогда не была, — ответила она своим мягким музыкальным голосом.

— Тогда тебя ждет удовольствие. Я побывал там в первую же неделю после приезда в Нью-Йорк. Это было самым американским поступком, который, как мне казалось, я мог совершить.

— Не статуя Свободы? — спросила она, весело его поддразнивая.

— Она для иммигрантов. А я хотел немедленно стать американцем. Поэтому я отправился в самый большой кинотеатр, который смог найти. Они называют его «кинодворец» — как будто фильмы в нем короли. Я, когда пришел в него в первый раз, даже не понимал английских слов, но он мне все равно понравился. Тебе тоже понравится.

— Постараюсь, — сказала она с такой торжественностью, что он едва не заподозрил ее в какой-то издевке.

— Попытаюсь, чтобы тебе понравилось.

Она улыбнулась одной из своих редких улыбок, которые ее полностью преображали, наполняя радостью сам воздух вокруг нее, так что Стефано поставил себе целью добиться побольше улыбок на ее печальном лице.

В «Радио Сити» он купил воздушную кукурузу, и она ела ее, как голодный ребенок, набивая рот, пока щеки не раздувались, облизывая масло с пальцев. В этом был определенный шарм, думал он, однако его поразило странное несоответствие поведения и выдержанного внешнего вида воспитанной леди.

Шел фильм «Френсис», глупая чепуха. Гримасы Дональда О’Коннора и говорящий армейский осел вызывали у нее громкий смех, чистый, звонкий, почти что беззаботный. Но еще больше ее привело в восторг эстрадное шоу — огни, оркестр, костюмы, вспыхивающие блестками. Ее широко раскрытые глаза метались с одного конца огромной сцены на другой. Когда Рокетс начали танцевать и публика разразилась аплодисментами, она сжала его руку.

Выйдя из кинотеатра, Стефано ощущал себя человеком, успешно справившимся с важной миссией.

Они шли по Пятой авеню. Беттина радостно смотрела на витрины дорогих магазинов, которые привлекали к себе жаждущих покупателей со всего света.

— Это норка, — сказала она, когда они стояли перед магазином «Best & Company». — А рядом с ней белая лиса. Лиса очень теплая, но не такая, как соболь.

— Я не разбираюсь в мехах, — признался Стефано.

— Итальянцы никогда не разбираются, — сказала она и рассмеялась.

Вся витрина у «Peck and Peck» была уставлена обувью, и Беттина все смотрела и смотрела, переводя нежный взор с одной пары туфель на другую — бальные туфельки и босоножки, ботинки и башмаки, и туфли на «платформе». Ей показалось чудом, что в мире столько обуви.

— Те подойдут к новым весенним костюмам, — сказала она об одной паре. — А те не выдержат длительной ходьбы, но они прелестны. Ботинки довольно безвкусны, ты согласен со мной? А босоножки превосходны, на самом деле превосходны.

— Вот уж никогда не знал, что можно так много сказать о туфлях, — заметил он.

Она застенчиво улыбнулась ему.

— Извини, я тебя утомила. Но эти вещи так долго…

— Я понимаю.

— Когда-нибудь у меня будут туфли к каждому платью. И ботинки на сырую погоду, и меховые ботинки на зиму, и красивые домашние тапочки.

Внезапно Стефано схватил ее за тонкое запястье и потащил от витрины.

— Что ты делаешь? — запротестовала она.

— Когда мечты такие скромные, зачем долго ждать их осуществления?

Он протолкнул ее в магазин через вращающуюся дверь. Через несколько минут они были в обувном отделе. Он заставил ее примерить пару зимних ботинок на кроличьем меху, к счастью, на сезонной распродаже, и пару тапочек из овчины.

Она примеряла их почти что с благоговением, потом повернулась и прошлась, и опять повернулась, осматривая их со всех сторон в угловом напольном зеркале.

— Мы берем обе пары, — объявил Стефано продавцу.

— Очень хорошо, сэр, — ответил тот и начал упаковывать их в коробки, выложенные папиросной бумагой.

— О, нет, ты не должен. Я не могу…

— Пожалуйста, позволь мне.

Она поискала глазами его глаза, словно пытаясь найти скрытые мотивы. Но буквально через секунду улыбка озарила ее лицо.

— Спасибо.

Он наблюдал, как комиссионные за неделю юркнули в пневматическую трубу к кассиру наверху. Но это была небольшая цена за улыбку, которая не сходила с ее лица во время их возвращения домой на троллейбусе. Она крепко прижимала к груди сверток.

Позднее Стефано размышлял, был ли разумен его жест. Что для него было не чем иным, как щедрым капризом, Джозефу, со своими стойкими обычаями Старого Света, несомненно, увидится в этом настоящий подарок к помолвке, первый взнос в приданое!

И все же всю дорогу домой в свою собственную серую комнату и на следующий день ему было приятно думать об улыбке, которую он заслужил от прекрасного, такого печального лица.

Глава 3

Я определенно не подхожу ей. Каждый раз, когда Стефано видел Беттину Зееман, он, возвращаясь домой, повторял одно и то же. Ей нужен кто-то более терпеливый и необремененный грузом дурных воспоминаний. Она заслуживает человека, который будет любить ее, как никогда не смог бы я.

Он давал себе обещание мягко объяснить ей, почему она не должна рассчитывать, что он осуществит какие-то ее мечты, большие, чем пара тапочек. Когда он заглядывал в мастерскую Джозефа, и двое мужчин говорили о Беттине, Стефано всегда объяснял, что никогда не сможет стать ей подходящим мужем.

— У тебя есть кто-то еще? — всегда спрашивал Джозеф.

Когда Стефано подтверждал, что нет, старик убеждал его предоставить времени делать свою работу.

— Восхитительно, когда любовь приходит как удар, как гром среди ясного неба. Но молния ярко вспыхнет и через мгновение ее уже нет. Любовь, которая приходит медленно, может жить дольше. Не отворачивайся от нее, Стив, с тобой у нее есть шанс быть счастливой. У тебя есть шанс…

Каждый раз Стефано уходил, тронутый призывом старика. Он не остался равнодушен к ее призрачной красоте. Несмотря на сумерки ее души, когда свет пробивался сквозь них, это походило на радугу, внезапно осветившую голый, заброшенный пейзаж. Поэт в нем еще не окончательно умер, чтобы он мог устоять против радуги.

Поэтому, когда наступал уик-энд, он вновь назначал ей свидание. Как туристы они осматривали достопримечательности города. Они ездили на пароме к статуе Свободы, тяжело дыша, забирались наверх к факелу. Ходили в музеи, любовались видом с Эмпайр-Стейт-Билдинг. Часто вместе ели. Беттина любила «Автомат», где за никелевый пятицентовик из металлической пасти льва лилось кофе, а за несколько монет, опущенных в щель, можно было купить какую-нибудь еду, выставленную за многочисленными стеклянными витринами.

«Когда голодаешь неделю за неделей, начинаешь думать, что рай похож на это место».

Стефано стал осознавать, что последствия военных переживаний никогда не оставят Беттину. Если счастье приходило к ней только вспышками, если ее глаза были всегда омрачены печалью — даже страхом — это было потому, что какую-то ее часть еще нужно освободить от крошечной комнаты на чердаке в Роттердаме.

Желание вызвать улыбку на ее лице, воскресить хоть на миг искрящееся остроумие и веселость, которыми обладала та довоенная девочка, стало для Стефано навязчивой идеей. А постоянное усилие оживило некоторую непринужденность и хорошее настроение бойкого молодого человека из Милана. Он начал все больше и больше ждать их встреч.

Однажды теплым субботним днем в конце июня они отправились на Кони Айленд. Неделю назад Беттина просила его: «Не возьмешь ли меня на море? Когда я была маленькой, мы проводили лето в Шевенингене недалеко от Роттердама. Мне так этого не хватает. Пляж, вода, бесконечное пространство». Он не мог отказать.

Когда они вышли из метро, улицы были заполнены людьми, шумом, смехом и музыкой, раздающейся с карусели, визгами катающихся, когда «Циклон» мчался по парящей эстакаде. Но Беттина едва замечала все это. Она потянула его сразу к дощатому причалу.

— Я уже сейчас чувствую его.

Стоя высоко на настиле, она широко открытыми глазами вбирала в себя раскинувшуюся перед ней панораму — длинную полосу пляжа, волны, постоянно набегающие на берег. Она вытащила шпильки из длинных шелковистых волос. Когда они упали, она встряхнула головой, и они веером легли по плечам, обрамляя лицо и вздымаясь от свежего соленого ветра.

Стефано думал, что привык к ее красоте, но сейчас у него вновь перехватило дух. Ему припомнилась фреска с изображением Мадонны, которую он видел в церкви, когда путешествовал по Тоскане до войны — время, когда он самонадеянно считал себя поэтом — в поисках вдохновения. Фреска была высоко на стене, главным образом в тени, но в определенное время дня солнечный свет золотыми лучами проникал сквозь сводчатые окна, освещая лицо Мадонны. Это было самое прекрасное произведение искусства, которое ему доводилось видеть.

Когда Беттина вдыхала покой моря, она казалась Стефано не менее удивительной.

Он мягко положил свою руку на ее, лежащую на перилах, протиснув свои пальцы между ее. Она с любопытством повернулась к нему… недоуменно нахмурившись.

В следующий миг она бросилась с настила и помчалась по ступенькам к песку. Хотя солнце светило ярко, но купаться было холодно. Однако Беттина скинула туфли и побежала в воду, пока она не закружилась у ее лодыжек, потом икр и, наконец, не начала вздыматься у коленей. Подол ее ситцевого платья промок, хоть она и подняла его к бедрам. От края прибоя Стефано наблюдал, как она повернула лицо к солнцу, закрыла глаза и раскинула руки, чтобы обхватить океан. Впервые с тех пор, как он познакомился с ней, он прочитал на ее лице полное удовлетворение.

Пока она счастлива, как сейчас, подумал он про себя, легко испытывать к ней желание. Боязнь, что его страсть может захлестнуть ее и разрушить нечто хрупкое, исчезла. Он дал волю глазам, наслаждаясь ее красотой. От ветра и морской влаги легкое платье прилипло к ней, обрисовав мягкие изгибы и углы ее тела.

Мог ли он полюбить ее, думал Стефано? Или он ее уже любил? В этот момент ему начало казаться, что такое возможно.

Она неохотно вышла из моря. Зубы стучали от холода, когда она отжимала подол платья, но лицо ее светилось. Накинув ей на плечи свою ветровку, Стефано повел ее в кафе на дощатом настиле и заказал две большие кружки чая.

Они нашли столик у окна и обхватили руками кружки с дымящимся чаем. Но не успела она поднять свою кружку, улыбаясь ему, как ее взгляд привлекло что-то за окном. Вся краска совсем схлынула с ее обычно бледного лица, в то время как ее остекленевшие глаза, напоминавшие в этот миг голубой холодный мрамор, уставились в одну точку. Кружка выпала из рук, расплескивая обжигающий чай, и разбилась на куски об пол.

Стефано повернулся, чтобы узнать причину такой реакции. В поле его зрения стоял высокий усатый мужчина и разговаривал с миниатюрной женщиной в цветастом платье.

— Ублюдок! — прошипела Беттина. Она тряслась, глаза горели, устремленные на человека за окном. — Не прикасайся к ней, — кипела она. — Оставь ее в покое!

Стефано протянул через стол руку и схватил ее за запястье.

— Беттина? — Другие посетители с интересом уставились на них.

Ее глаза помутились от ярости, и он опять посмотрел в том же направлении. Высокий мужчина наклонился поцеловать свою спутницу в щеку.

— Беги! Убегай быстрее!

Парочка рассталась, и мужчина ушел. Беттина подняла глаза на Стефано, и весь огонь в них мгновенно погас, как затушенная свеча.

— Кто это был?

Беттина тряхнула головой, словно пытаясь прийти в себя после обморока.

— Тот человек?.. — подсказал Стефано, кивая в сторону удаляющейся фигуры. — Кто?

— Я ошиблась, — тихо ответила она. — Это был не тот, на кого я подумала.

— Ты можешь мне рассказать об этом? — спросил он наконец.

— Нечего рассказывать.

Случай на Кони Айленд укрепил Стефано во мнении, что в общении с Беттиной нужно большое терпение и более определенные обязательства, чем он мог когда-либо дать. Когда он вез ее в тот вечер домой, он хотел извиниться, что не сможет видеть ее некоторое время.

Но оказавшись в пропахшем коридоре перед металлической дверью, она заговорила первая.

— Ты испугался меня, верно?

Он с минуту помолчал, прежде чем ответить:

— Нет, я испугался за тебя.

— Поэтому ты никогда не прикасаешься ко мне? Я имею в виду… как мужчина касается женщины?

Бесстыдство, так контрастирующее с ее обычной притворно-скромной сдержанностью, лишило его дара речи. Она пододвинулась к нему поближе, настолько близко, что он мог чувствовать запах морской соли на ее коже. Глаза Беттины мерцали, как лунные камни.

— Ты думаешь, я разочарую тебя? Там на пляже ты так не думал. Я видела, как ты смотрел на меня. Ты хотел меня… — Музыка ее голоса уже больше не была сладкой успокаивающей мелодией, а тихой и трепещущей песнью обольщения.

— Беттина, — начал он, окончательно смущенный, не уверенный, то ли отвергнуть ее, то ли поощрить. Не успел он для себя это решить, как она поднесла губы к его губам. Легкое быстрое прикосновение растопило его последнюю сдержанность, и, когда он близко притянул ее к себе и прижался ртом к ее рту, она зажглась, словно он приложил раскаленный уголек к сухому дереву.

Рот у нее раскрылся, и выскользнул язычок, заставляя разомкнуться его губы. Она обняла его за шею и погрузила пальцы ему в волосы, потягивая их и крутя. Она всем телом вжалась в него.

Он обнял ее за талию, потом руки поднялись к маленьким высоким грудям, потом опять вниз, обхватив круглые ягодицы через мятое ситцевое платье. Рот ее раскрылся шире, будто она собралась проглотить его, если б смогла.

Затем, так же внезапно, как началось, все кончилось. Она отстранилась, слегка покраснев, и посмотрела на него. Глаза ее казались чернее ночи.

— А теперь, думаю, мне пора прощаться, синьор Д’Анджели, — сказала она и открыла дверь квартиры. Запах табака Джозефа выплыл им навстречу. — Вот видишь, дорогой Стефано, — прошептала она, прежде чем исчезнуть за закрывшейся дверью, — нет причины для страха. Вообще никакой…

Но он по-прежнему боялся. Сейчас, однако, он был возбужден и хотел встретиться с Беттиной как можно скорее, чтобы открыть тайны, таящиеся за ее изменчивой маской. Больше всего он мечтал прикоснуться к ней. К ней целиком.

Но с утренним светом нового дня осторожность вернулась. Совершая свой дневной обход, Стефано размышлял, когда вновь встретится с ней, и стоит ли вообще встречаться.

Те неистовые объятия так не соответствовали всему тому, что он знал о ней, что Стефано начал сомневаться в своей памяти. Возможно, это была просто проснувшаяся мечта о страсти, вселившаяся под воздействием долго подавляемой тоски по пылкой любви. В конце концов, это был всего лишь навсего поцелуй и ничего больше. Страстность ее движений, оттенки голоса, они, должно быть, расцвечены в большей степени его ожиданиями, чем ее намерениями.

В конце того дня он стоял перед мастерской Джозефа в поисках любых ключей к характеру Беттины.

— А, Стив, — сердечно приветствовал его голландец, поднимаясь с рабочей скамьи. — Или мне называть тебя Стефано? Беттина сказала, что так ей нравится больше. Говорит, более романтично.

— Что еще она вам рассказала?

— Ну… что вы прекрасно провели день на пляже.

— Это все?

— Не будь застенчивым, мой друг. Мне надо что-то знать?

Глядя на его ожидающую улыбку, Стефано понял, что старик ждет от него некоего счастливого сообщения.

— Нет, — решительно ответил он. — Но на берегу произошел любопытный случай… — Голландец озабоченно склонил голову, и Стефано поведал ему о незнакомце за окном кафе. — Она вела себя, словно он был какой-то злодей, нечто вроде злодея.

Глаза Джозефа сузились, и он медленно кивнул.

— Вы знаете, за кого она его приняла?

Джозеф опустил голову и пожал плечами.

— Никого, кого бы я мог назвать, но она… у нее видения, связанные с матерью. Она думает, что ее увел злой человек, а не группа неизвестных солдат. — Он поднял глаза. — Моя ошибка. Когда ее мать не вернулась домой — Беттина была еще так мала, — я не мог сказать ей правду. Я сказал ей, что она ушла с другом в гости. Я ожидал, что она вернется через несколько дней. Когда же она не возвратилась, Беттина начала задавать бесчисленные вопросы о друге. Прошло время, прежде чем я смог сказать ей правду.

Стефано задумчиво кивнул. День за окном угасал. Джозеф выключил лампу, взял с крючка пальто и шляпу.

— Почему бы тебе не зайти сегодня ко мне домой? Работу ты, должно быть, закончил. Беттина приготовит тебе обед. Ты еще не пробовал ее стряпни, верно? Если, конечно, она…

— Я еще не пробовал, — ответил Стефано.

— Тогда пойдем со мной, — объявил Джозеф, когда они вышли вместе на сумеречную улицу. — Пошли домой.

Стефано поколебался, но то последнее слово оказало свое магическое действие.

Когда он вошел в квартиру с ее отцом, она неожиданно засмущалась. Одетая в простое запахивающееся домашнее платье, она явно не была готова принимать гостя.

— Папа… как ты мог? Посмотри на меня! И у меня нет достаточно еды для…

— Еды у тебя всегда достаточно и выглядишь ты прекрасно, — успокоил ее Джозеф. — К тому же, разве ты забыла, что я сегодня приглашен в голландский клуб? Мне повезло, у меня будет и селедка и копченый угорь — настоящая голландская еда, — сказал он. — Поэтому думаю, тебе приятно будет провести вечер в компании.

Стефано изучал лукавого старика. Неужели все было заранее подстроено с согласия Беттины? Нет, они не могли знать, что я зайду в мастерскую. Однако, почему у него было чувство, что его все больше и больше загоняют в угол? Как называют американские ковбои, когда они хватают корову, чтобы поставить ей клеймо? Корралед[15]?

Беттина застенчиво улыбнулась.

— Я рада, что вы пришли, но если вы не хотите остаться…

— Конечно, я хочу, — ответил он, вспоминая еще раз ощущения, когда держал ее в своих объятиях. Даже сейчас он чувствовал запах ее духов, напоминающий аромат гардений после весеннего дождя.

Джозеф опять взял пальто.

— Развлекись, папа, — сказала Беттина, вручая ему шляпу.

Он надел ее, небрежно сдвинув набок.

— И вы тоже хорошо проведите время.

Когда дверь за ним закрылась, Беттина повернулась к Стефано, ее глаза, напоминающие лунные камни, были спокойны.

— Ты сейчас займешься со мной любовью, — небрежно спросила она, — или после обеда?

Его взволновала сама холодность этого предложения, такого полного, не вызывающего сомнений, на любых условиях, которые он пожелает. Он ответил ей, прижав ее к себе и закрыв ртом ее губы.

Прижавшись к нему, она язычком исследовала его рот, а руки шарили по его груди, развязывая галстук, нащупывая пуговицы на рубашке и расстегивая их так быстро, что одна оторвалась и покатилась по полу. Она спустила рубашку с плеч. Ее руки погрузились в темные вьющиеся волосы на его груди, она провела ногтями по нежной коже, прихватив ими сосок. Потом отпустила его рот и стала спускаться вниз, по шее и груди к правому соску. Она нашла его зубами и сильно укусила.

Его реакция была мгновенной. Пенис дернулся в брюках с такой настойчивостью, которую он не помнил с тех пор, как был мальчиком. За считанные секунды он стал твердым, как железо, и трепещущим, потребность росла, пока она покусывала один сосок, пощипывая другой ногтями. Другая рука занималась с поясом, освобождая ремень от пряжки. Она расстегнула ремень и крючок на брюках и опустила «молнию». Он начал раздевать ее, но она оттолкнула его руки.

— Нет, — тихо, но резко сказала она и толкнула его обратно к стене так, что он не мог пошевелиться.

Через мгновение она держала пенис в руке, поглаживая бархатистую кожу, проводя ногтем по всей длине. Рука скользнула вниз и обхватила его яички, ноготь щекотал невероятно чувствительную кожу у основания. Потом она нежно сжала руку — приятно мучительный момент, но с подразумеваемой угрозой. У него перехватило дыхание, и ему показалось, что он услышал ее сдавленный смех. Он никогда не чувствовал себя таким беспомощным, таким уязвленным. Или таким возбужденным. Ему было больно, он трепетал от этого. Где она научилась так искусно обращаться с мужчиной, подумал он, хотя в тот момент его это не особенно занимало. Он просто не хотел, чтобы она останавливалась.

Она спустила его брюки с ягодиц. Он все еще не мог пошевелиться, а сейчас он полностью был открыт ей. Ее стройное тело скользнуло вниз, пока она не опустилась перед ним на колени. Губы сомкнулись вокруг пениса, сначала играя с головкой, поглаживая ее кругом, похлопывая и слегка покусывая. Потом погрузила его целиком в рот, твердый и крепкий. Головка пениса касалась задней стенки ее горла. Казалось, она полностью проглотит его. Она двигала головой вверх и вниз, язык кружил вокруг пениса, зубы прикусывали головку, пока он не застонал.

Он никогда не испытывал ничего подобного. В один миг просветления Стив подумал, что, должно быть, так чувствует себя бабочка, только что пойманная и наколотая на доску, но еще живая. Он не мог дотронуться до нее, не мог пошевелиться, не мог уйти, даже если б захотел. Он полностью был в ее власти.

Давление нарастало, пока он не убедился, что вот-вот взорвется. Тогда она внезапно остановилась, поднялась и отступила от него. Она улыбалась, глаза блестели. Но не было выражения счастья, подумал Стефано, а был триумф.

Она поднесла руки к поясу домашнего платья, и оно соскользнуло с нее на пол. Под ним на ней ничего не было. В свете единственной лампы, горящей у противоположной стены комнаты, он смог увидеть, как она великолепна. Не чувственные, округлые формы Марицы, а прекрасно вылепленная фигура. Ее груди были небольшими и крепкими, с бледно-розовым ореолом вокруг сосков, твердые, как галька, талия тонкая, бедра в меру округлые, чтобы быть женственными. От мягкого света лампы ее алебастровая кожа светилась, как теплый жемчуг. Треугольник волос между ног блестел, словно золотые нити.

У него было только мгновение насладиться видом, прежде чем она толкнула его на пол. Потом оказалась на нем, жаркая и влажная, и плотно вобравшая его в себя, крепко сжав его своими сильными мышцами. Одна из ее прекрасных грудей была у него во рту. Когда она начала двигаться вверх-вниз, он с жадностью начал сосать ее, пытаясь сделать то же, что и она проделала с ним.

Она отстранилась от его рта, села почти что прямо, продолжая двигаться. Глаза его закрылись, когда стала приближаться острая агония, но прямо перед тем, как ему с криком излиться в нее, он их открыл.

Да, на ее лице было торжество. Она улыбалась, как королева, во власти которой находился ее подданный.

После бурной любовной сцены он влез в свою мятую одежду, пока она, извинившись, ушла в спальню. Вернулась она в темно-синем платье-рубашке, скромном и без украшений, как школьная форма. Лицо было умыто, волосы убраны с лица и скреплены сзади заколкой.

— А теперь мы поедим, — спокойно сказала она.

Когда она сновала между кухней и маленькой гостиной, накрывая на стол, принося тарелки, серебряные приборы, глиняный горшок с маслом, корзинку со свежим хлебом, он смотрел на нее только с немым изумлением.

Такого ошеломляющего секса он еще не знал. Он никогда не предавался ему так самозабвенно. Оргазм; казалось, явился из самой души. Он уже хотел снова ощутить ту напряженность, столь сильную, что она была мучительна, пока не превратилась в головокружительное наслаждение в тот миг, когда он излился в нее. Но у него было стремление удовлетворить не только самого себя. Как мужчине, ему было необходимо знать, что и она достигла той же вершины. Она не испытала того же! Не была даже близка к этому. Она даже не дала ему возможность доставить ей такое же наслаждение, словно это ее не интересовало.

В чем секрет Беттины? Как годы, проведенные в заточении, превратили ее в такой причудливый сплав невинности и похоти, сдержанности и развязности? Неужели он был не прав, опасаясь такой смеси?

Когда она села за стол напротив него, он не мог больше молча притворяться, что только что происшедшее было ординарным событием.

— Я никогда не знал женщины, похожей на тебя, — сказал он, проклиная собственную неловкость, когда произносил эти слова.

— Разве одна не отличается от другой?

— Но… то, как ты меняешься…

Она не спеша намазала хлеб маслом и взглянула на него с озорной искоркой:

— Ты считаешь меня испорченной?

— Нет. Мне просто интересно, почему ты так много прячешь в себе.

— Пряча, я выжила.

— Но не теперь.

— Если я перестану скрываться, я умру.

Он непонимающе покачал головой.

— Беттина, это Америка. Новая страна. Свободная страна.

Она положила ложку и пристально посмотрела на него.

— Позволь мне быть такой, какая я есть, Стефано. Позволь мне… и я знаю, что смогу угодить тебе. Тебе будет хорошо со мной. Только ты будешь знать скрытую часть. Я буду тебе идеальной женой.

У него от изумления раскрылся рот. Не выразить сейчас сомнение — значило уступить ей. Принять ее предложение. Но в этот момент он хотел ее, хотел не только обещанной страсти, которая в ней заключена, но помочь ей, излечить ее боль и вернуть веру. Ее настроения лишали его присутствия духа, ее переменчивость раздражала его, темная сторона души пугала. Но если он бросит ее — особенно сейчас, — то весь остаток жизни будет думать, что сделал это из трусости и слабости.

Чего бы ни лишилось его сердце поэта во время войны, Стефано страстно хотелось верить, что в нем осталось хоть что-то. Взять Беттину Зееман навсегда в свою жизнь — защитить ее, даже если он и не любит — вот миссия, достойная человека, каким он был.

А если она откроет ему свое тайное «я», какая может быть причина у него пожалеть об этом?

Глава 4 Нью-Йорк. Апрель 1952-го

— Moetie! Ik wil moetie! — стонала Беттина, возвращаясь к родному языку и зовя мать, которой уже десять лет не было в живых, вздрагивая от боли, которая делала ее саму матерью.

Когда такси, подпрыгивая, неслось к больнице, Стефано держал ее за руку. Она поправилась во время беременности, однако лицо оставалось по-прежнему худым, фарфоровая кожа обтягивала скулы.

— Мы почти приехали, Тина, держись, — успокаивал он ее, но сам волновался. Роды были преждевременными, больше чем на месяц, и Беттина, казалось, так боялась. Ее серо-голубые глаза то расширялись от страха, то плотно сужались от боли. Пальцы схватили его мертвой хваткой, когда она звала Moetie, мама.

Они были женаты более года. Хороший год в целом. Объединив доходы, Стефано и Джозеф смогли снять приличную квартиру для них троих — и теперь еще и для ребенка — на Риверсайд Драйв с видом на Гудзон.

Для них это была новая жизнь, и Стефано, выходец из Старого Света, вскоре стал новым американцем Стивом. Постепенно мечта, в виде флакона Коломбы, отошла в его сознании на задний план. У него была жена, а через некоторое время появится и ребенок. У него есть иное будущее, о котором стоит мечтать, будущее более реальное, чем мечты о бриллиантах и золоте.

Однако он все еще не мог заставить себя продать половинку флакона, хотя понимал, как эти деньги изменят жизнь его семьи. Такая сентиментальность смущала его, поэтому он никому не сказал о своем сокровище. Он спрятал его и позабыл о нем.

Таким образом, расставшись с мечтой, Стив расширил поле своей деятельности. Он был умен и образован благодаря Карло Бранкузи, и вскоре объявление в газете Il Progresso, издаваемой на итальянском языке, привело его на работу на италоязычную радиостанцию. Он писал сценарии для рекламных коммерческих передач, короткие радиопьесы, продавал эфирное время, переводил на итальянский американские новости. Он даже некоторое время работал диск-жокеем. Ему нравилась работа, и он знал, что справляется с нею.

Женитьба его не разочаровала. Когда его доход вырос, он купил Беттине недорогую кроличью шубку и пару кокетливых тапочек из красного шелка. Он приносил домой флаконы ее любимых духов с ароматом гардении и пакеты шоколадных конфет, которые она обожала и которых ей всегда не хватало. И которые не прибавили ни унции к ее гибкому стану. Они обошли вместе весь город, и ее смех звучал все чаще.

Эротическое обещание того первого вечера было тоже с лихвой выполнено. Беттина оказалась бесконечно изобретательной любовницей, полная трюков, которых он никогда и вообразить не мог. Ее холодная красота Грейс Келли и хрупкость птицы контрастировали с распутством в постели, с ее способностью возбудить его до умопомрачения, и чем больше она давала ему, тем больше он хотел. Он ежедневно приходил домой, страстно желая ее. Он даже мог бы назвать это любовью.

Но его беспокоило, даже печалило, полное отсутствие отклика с ее стороны. Когда он пытался возбудить в ней такую же страсть, она нежно отталкивала его руку или ускользала от него. Она всегда была готова, даже стремилась заняться с ним любовью, сделать все что угодно, испробовать все, чтобы усилить его ответное чувство. Свое собственное наслаждение она держала глубоко внутри.

Время от времени она по-прежнему погружалась во мрак, воспоминания окутывали ее, и она надолго замолкала. Но ужасные воспоминания войны, казалось, отступали. Он был уверен, что, проявляя терпение, прошлое наконец можно отправить на покой; ее душа нужна для будущего.

Когда Стив узнал, что Беттина беременна, он закричал от радости и поднял ее в воздух. Джозеф извлек genenever, и они все выпили за будущего ребенка. Стив немедленно отправился в магазин и принес домой белое кресло-качалку, в котором Беттина могла бы кормить ребенка, огромного мягкого медведя-панду и детскую кроватку, отделанную кружевом.

Всю беременность Беттина сияла тихой радостью, но когда наконец начались схватки в грозовую ночь, ее глаза помутились от ужаса.

В больнице две чопорных медсестры быстро увели ее, оставив Стива и Джозефа глазеть друг на друга за бесчисленными сигаретами и чашками плохого кофе. Тиканье часов становилось все громче, пока они не пробили тревогу в голове Стива. Он вздрогнул от страха за нее, поразившись глубине своего беспокойства. Что, если с Беттиной что-нибудь случится? Вынесет ли он еще одну потерю, подобную Марице?

С этим немым вопросом пришло понимание того, что Беттина на самом деле заполнила ту пустоту в его сердце. А теперь еще появится ребенок!

Было восемь часов, когда наконец вошла улыбающаяся медсестра:

— Поздравляю вас, мистер Д’Анджели. У вас родилась дочь.

Дочь. Он сел потрясенный и переполняемый радостью. И благодарностью.

— Дочь, — прошептал он. Внезапно в памяти всплыло имя, из источника возрождающейся любви. — Пьетра.

Рядом с ним на оранжевом диване в комнате ожидания сияло лицо Джозефа. Он хлопнул зятя по плечу.

— Да. Пьетра Аннеке Д’Анджели, — сказал он. — Девочка будет носить имена двух бабушек, погибших от рук фашистов.

Она такая маленькая! Это была первая мысль Стива, когда медсестра передала ему на руки дочь, малютку, только шести фунтов веса, с огромными глазами и самыми крошечными ножками на свете. Он мог полностью прикрыть одной рукой ее головку с шапкой черных волос.

Следующим его открытием было то, что он по-настоящему никогда никого не любил. Не так как сейчас, с такой всепоглощающей, неистовой силой, с полной убежденностью, что он будет драться, увечить, уничтожать кого угодно или что угодно, что будет угрожать ей.

Несмотря на преждевременное появление на свет, его крошечная дочка оказалась здоровенькой. Опасения у Стифа и Джозефа вызывала ее мать. Беттина отказалась кормить малышку. Отказывалась держать ее. Когда крошечный сверток принесли ей в больничную палату, она отвернулась, не желая даже приподнять розовое одеяльце и взглянуть на нее.

Стив всем существом надеялся, что появление ребенка — новой жизни, связи с будущим — даст Беттине настоящее удовлетворение и возродит в ней оптимистическое восприятие мира.

На третий день Стив подслушал, как Беттина спокойно разговаривала с медсестрой.

— Вы знаете, они убивают детей, — говорила она прозаично. — Они кладут их в печи и сжигают.

— Она напугана, — объяснил больничный врач. — Боится, если она начнет любить Пьетру или даже признает ее существование, ребенка могут отобрать у нее, как взяли ее мать.

— Что мы можем сделать? — спросил Стив, чувствуя себя более беспомощным, чем когда-либо.

— У меня есть идея, которая может сработать, — ответил доктор.

Когда Беттина спала, они положили рядом с ней на постель Пьетру, оставя открытым ее маленькое розовое личико, чтобы, проснувшись, мать сразу же увидела его. Все утро Стив просидел в углу комнаты в ожидании.

Когда Беттина открыла глаза, он подался вперед, едва дыша. Она бросила взгляд на сверток на подушке и быстро отвернула голову. Стив ждал. Через несколько минут ребенок издал хныкающий звук. Беттина медленно повернулась к ней. Крошечный кулачок показался из-под розового одеяльца, помахал в воздухе, потом полез в синий глаз.

Беттина неуверенно протянула руку и погладила маленький кулачок. Она наклонилась над ним и лизнула его. Потом опустила нос к грудке ребенка и глубоко вдохнула. В тот момент Беттина, так же как и Стив, безнадежно полюбила свою дочь.

Однако, несмотря на эту любовь, депрессия не проходила. Дома она, казалось, стала усиливаться. Вечер за вечером Стив возвращался с работы и заставал Беттину сидящей в кресле-качалке, при выключенном свете, прижимающей к себе ребенка. Часто у Пьетры были грязные пеленки, и она плакала от голода, и ему приходилось уговаривать Беттину отпустить девочку, чтобы он мог ею заняться. Она со страхом отпускала ребенка из своих рук.

Ночью кроватка стояла возле их постели. С самого начала Пьетра была хорошим ребенком, после первого месяца спала всю ночь, не просыпаясь. Зато Беттина часто просыпалась с криком: «Они идут!» «Они у двери!» — потом вынимала ребенка из одеяльца и забиралась с ним под кровать.

Как ни старался Стив, он не мог заставить ее понять, что стук в дверь существует только в ее голове, как и призрачный гестаповец, который не может причинить вред ей или ее ребенку.

Стив был очарован своей дочкой. Любознательный ребенок, глазки всегда в движении, оглядывают все кругом, что-то яркое и красочное притягивает их. Когда Пьетра еще только начинала ходить, она разворачивала целые коробки оловянной фольги, чтобы посмотреть на ее блеск, на блики света, отбрасываемые ее зеркальной поверхностью на стены и потолок. Она могла часами заниматься с коробкой ракушек, делая из них различные узоры. Первым ее словом было «красиво».

Постепенно подавленное состояние Беттины прошло. Когда однажды вечером он вернулся домой и застал ее, ожидающую, в их постели с соблазнительной улыбкой — ее золотистые волосы были вымыты и светились вокруг головы, как нимб, кожа теплая и гладкая, — он отважился на новую надежду на нормальную жизнь.

Но придя домой с работы февральским снежным вечером 1956 года, он увидел квартиру, погруженную в полный мрак. Обычно для него оставляли горящей лампочку в маленькой прихожей. Он вспомнил, что Джозеф собирался провести вечер в голландском клубе. Возможно, он тоже пришел домой поздно и погасил свет.

Однако в тишине, которая встретила его, было нечто зловещее. Стив постоял некоторое время в дверях, прислушиваясь и пытаясь определить то неуловимое, что беспокоило его. Ни радио, ни звука чайника на кухне, где Беттина иногда ждала его с готовой чашкой кофе.

Слегка встревоженный, он поспешил в спальню. Кровать была пуста.

Бросившись в детскую, он обнаружил, что маленькая кроватка Пит тоже пуста. Теперь его сердце заколотилось сильнее. Он ходил из комнаты в комнату, нажимая на выключатели и распахивая двери.

— Пит! Тина! — кричал он, не в состоянии представить, что они могли исчезнуть из его жизни. Он выбежал из квартиры в коридор и вновь позвал. Может, они у соседей, может, Пит ушиблась и они поехали в больницу?

— Пап! — крик мгновенно оборвался, заглушенный. Но он раздался у него за спиной, из квартиры. Он повернулся и бросился назад через все комнаты, заглядывая под кровати, вытаскивая ящики комодов, распахивая настежь дверки шкафов, заглядывая за мебель.

— Пит, папа здесь, бамбина! Где ты? — звал он в бешенстве. Он вышвырнул белье из комода. Он зарылся в стенном шкафу, выбрасывая сумки, простыни и коробки с инструментом. Он рывком открыл двойную дверь старомодного гардероба Джозефа и рывком отодвинул в сторону костюмы, пальто и шляпные коробки.

Они были в углу. Стив увидел склоненную над дочерью спину Беттины, которая, дрожа, пыталась защитить ее.

— Шшш, — шептала она в ухо Пит.

Но малышка не могла услышать ее. Чтобы не дать ей закричать и не выдать их, Беттина мертвой хваткой зажала девочке рот. В тот момент, когда Стив нашел их, ребенок перестал дышать.

Стив вытащил их из гардероба, отшвырнул Беттину через всю комнату, чтобы он мог добраться до Пит.

— Mijn Kindje! — кричала она. — Мой ребенок! Не забирай ее! — Она бросилась на него, стараясь вцепиться ногтями. Когда он пытался отогнать ее, она прыгнула ему на спину, тянула за волосы, царапалась, кусалась, стремясь защитить ребенка от предполагаемой смерти от рук нацистских убийц.

У Стива не было выбора. Он должен был помочь Пит. С трудом он оторвал Беттину от себя и, держа перед собой, ударил, отбив у нее охоту к сопротивлению. Потом бросился к дочери. Она по-прежнему была без сознания и не дышала. Слабая голубоватая бледность постепенно покрывала ее кожу.

— О, Боже! — молил Стив. — Помоги мне! — Он недавно читал что-то об оживлении «рот в рот». Он не был уверен, как это делается, но знал, что должен вдохнуть воздух в ее легкие. Встав на колени, он накрыл маленький ротик Пит своим ртом и начал тихонько дуть.

— Дыши! — кричал он. — Дыши, черт побери! — Он продолжал наполнять ее легкие, как воздушный шарик, плача, умоляя.

Через минуту, которая показалась годом, Пит закашляла. Он тряс ее за подбородок, пока она не открыла глаза.

— Папа? — сказала она тихим голосом, выглядя ошеломленной и все еще напуганной.

Он прижал ее к себе, качал на коленях.

— Gragie, — шептал он, и слезы текли по его щекам. — Gragie, Santa Maria.

Стиву пришлось оставить работу, чтобы сидеть с Пьетрой, и денег перестало хватать. Пытаясь вернуть некоторый покой в сознание Беттины и обеспечить безопасность Пит, они прошли обследование у специалистов и сделали многочисленные психиатрические анализы, которые уносили большую часть денег, приносимых Джозефом. В результате было сделано заключение, что депрессия Беттины поддается лечению дома, пока ее будут держать на транквилизаторах.

Даже после такого заверения Стив отказался оставлять Пит одну с Беттиной. Он не мог рисковать. Он не переживет, если с Пит что-то случится. Давая объявления, он время от времени брал переводы — буклеты, объявления, однажды даже небольшую книгу, по случаю писал письма на родину для иммигрантов, у которых не было детей с американским образованием. Все это он мог делать сидя за кухонным столом, когда Пит играла у его ног.

Что до остального, они экономили как могли заработок Джозефа. Через друга из организации перемещенных голландских беженцев Джозеф наконец смог оставить свою ремонтную мастерскую и устроиться на работу в нью-йоркское отделение «Дюфор и Ивер», парижских ювелиров, известных со времен Наполеона. Он занимался рутинной шлифовкой, оправкой камней и наслаждался возможностью вновь иметь дело с драгоценными камнями, которые были его жизнью. Его начальный заработок составлял двести долларов в неделю, состояние в сравнении с семьюдесятью пятью, которые давал ему его маленький бизнес. Потом у него было повышение. Заметив, что один из огранщиков камней чуть было не допустил дорогую ошибку в расколе сапфира средней стоимости, Джозеф дал ему вежливый совет. Человек оказался не слишком гордым и послушался его и передал своему шефу, что у голландца Зеемана хороший глаз. Джозеф вновь стал огранщиком, работая над мелкими обычными камнями, используемыми для дополнения более ценных в изделиях, создаваемых и продаваемых фирмой.

Летом 1957 года в «Дюфор и Ивер» просочился слух. Говорили, что французскому владельцу фирмы доверен необыкновенный необработанный алмаз, величиной с кулачок младенца.

День за днем все больше подробностей передавалось шепотом от одного огранщика другому, когда они работали над своими шлифовальными кругами. Камень, по слухам, принадлежал состоятельному вьетнамцу, который хотел, чтобы престижная фирма занялась огранкой и оправой. Однако владелец боялся посылать драгоценность в Париж. Только несколько лет назад Вьетнам прогнал французских колонизаторов и их армию из страны, нанеся сокрушительное поражение при Дьенбьенфу. Было известно, что недавно избранный премьер Франции, знаменитый генерал Шарль де Голль, тяжело переживал удар, нанесенный гордости Франции, потерю ее колонии в Индокитае. Очень вероятно, что, попав во Францию, алмаз мог быть изъят по приказу правительства в качестве военной репарации. Поэтому был выработан план — Ивер берет камень в Лондоне и доставляет в Нью-Йорк для раскола. По мере того как все больше просачивалось слухов о камне, волнение среди огранщиков нарастало. Упоминался вес в сто двадцать карат. Но самое поразительное из всего, как говорили, было его качество «Ривер».

— Это значит, он самый лучший, — сказал Джозеф Пит однажды вечером, когда она сидела у него на коленях, глядя на любимое лицо деда. Ей было пять лет, и она была внимательной слушательницей всех рассказов Джозефа о камнях и ювелирных украшениях. В последнее время единственное, о чем он мог говорить, был таинственный алмаз.

— Алмаз «Ривер» самый чистый и прозрачный из всех. Термин пришел из глубины веков, когда самые красивые алмазы находили в реке Голконда в далекой Индии. Они были такими блестящими и полными света, что люди, которые выкапывали их, считали их волшебными. А самые чистые камни, подобные тому, который находится у мистера Ивера, могли быть только у правителя Голконды.

Пит сидела молча, вбирая в себя каждую подробность реальной сказки, которую он ей рассказывал.

— Почему они хотят его расколоть, дедушка? Это не повредит волшебству?

— О нет, малышка. Это сделает волшебство сильнее. Сейчас алмаз выглядит как большой кусок грязного стекла. Но когда его расколют — если работа будет сделана хорошо, — он станет таким же восхитительным, как замерзший солнечный луч. И он будет завораживать всякого, кто на него посмотрит.

В точности, как он уже околдовал меня, подумал про себя Джозеф. С того самого момента, когда он впервые услышал о сказочном камне, он мечтал расколоть его. Это было своего рода испытание, которое могло поднять его на вершину своей профессии, навсегда связав его имя с камнем, как имя Каплана с «Джонкерс», а Асчера с «Каллинан».

— Как это делается? — спросила Пит, возвращая Джозефа из его грез на землю.

— Знаешь, Пит, алмаз — очень сложный камень. В нем есть невидимые линии, которые держат его вместе. Если камень расколоть правильно особым ножом вдоль одной из этих линий, он разобьется на две части. Таким образом части с трещинами и другими изъянами, которые мешают ему быть красивым, будут срезаны и у тебя появится бриллиант, весь прозрачный и красивой формы. Потом у него есть множество сторон, и их надо отшлифовать. Эти стороны называются гранями.

— Как лицо, — вставила Пит.

— Да, дорогая. Грани — это лица камней. И когда они сделаны хорошо, они ловят свет и отбрасывают его обратно на тебя — как улыбка на твоем лице для меня ослепительный солнечный свет. — Он прижался к ее щечке, и она захихикала. — Помнишь, в прошлом году мы ездили на Кони Айленд и ты пошла в Дом зеркал? — Она кивнула, не сводя с него глаз. — Хорошо ограненный бриллиант похож на этот дом. Каждая грань ловит свет от одного зеркала и передает другим. Но каждое зеркало должно быть поставлено под нужным углом, иначе оно не будет передавать свет — оно будет проглатывать его.

— У нас должны быть хорошие бриллианты, дедушка, — сказала Пит. — А то мир будет темным.

Джозеф улыбнулся.

— Да, моя маленькая любовь, у нас должны быть хорошие бриллианты.

— Я не люблю темноту, — пробормотала Пит и заснула у него на плече.

Однажды утром по дороге на работу Джозеф заметил длинный черный лимузин, подъехавший к углу 54-й улицы и Пятой авеню, в половине квартала от главного входа в «Дюфор и Ивер».

Шофер открыл дверцу, и из машины вышел человек в официальном черном костюме, мягкой черной шляпе с широкими полями, слегка загнутыми вверх по краям, и сверкающих черных туфлях с щегольскими желтыми вставками на мысах. Чуть больше пяти футов роста, он, однако, имел такой важный вид, что подобную внешность обычно называют наполеоновской. При беглом взгляде на него Джозеф заметил, что глаза человека такие же черные и блестящие, как его туфли, и у него тонкие, словно лезвие, усы. В его руках была трость из черного дерева с золотым набалдашником, которой он пользовался с изящной небрежностью, когда шел к сверкающим витринам «Дюфор и Ивер». Он остановился перед ними, неспешно оглядел, потом прошествовал в магазин мимо швейцара в униформе, который приветствовал входящего.

Джозеф не удивился, застав через несколько минут своих коллег, взволнованных приездом Клода Ивера. Что действительно его поразило и разочаровало, так это то, что главный огранщик — бельгиец из Антверпена, Курт Луерс, — уже был вызван для беседы в кабинет Ивера этажом выше. Работа, о которой мечтал Джозеф, очевидно, была доверена другому.

Через два часа Луерс вернулся. Он сообщил обступившим его огранщикам, что заказ ему не дали, пока. Ивер все время расспрашивал его не только о прошлой работе и о том, каким образом он может расколоть большой алмаз, но и обо всем на свете. Счастлив ли он в браке? Что он любит есть? Сколько пьет вина? Болел ли серьезно в последние годы? Где провел войну? Даже, сколько прожили родители?

— Либо он сумасшедший, — сказал Луерс, — либо очень умный. Мне не задавали столько вопросов с тех пор, когда в 43-м году меня загребло гестапо.

Весь оставшийся день и следующий огранщиков вызывали на час или два для беседы с Клодом Ивером. В ожидании своей очереди Джозефа занимала мысль, есть ли у него вообще шансы получить эту работу. Сможет ли он правильно ответить на такое количество вопросов. Стоит ли упоминать, что ему нравится пропустить глоток джина после работы? А если его спросят о семье… ах, самая большая проблема: что ему сказать о Беттине? Какой может быть сделан вывод о его способности справляться со стрессом, если так много известно о ней?

Его черед пришел в конце следующего дня, он оказался последним среди резчиков. Все нетерпеливое ожидание к тому времени прошло. Джозеф верил, что, расколов этот камень, он поправит свою жизнь. Но сейчас ему казалось, что у него нет шанса получить эту работу.

Секретарь провела его через красивую дверь орехового дерева с золотыми вставками в кабинет Клода Ивера, большую, с деревянными панелями, комнату с огромным столом, стоящим перед высокими окнами. Джозеф с удивлением увидел, что тяжелые занавеси были задернуты, пропуская внутрь только узкий луч дневного света.

Странно работать в такой мрачной комнате для того, чей бизнес зависит от света и его эффектов.

Маленький человек сидел за необъятным столом, глядя на досье при свете лампы.

— Садитесь, Зееман, — сказал он, когда Джозеф вошел.

А потом начался поток вопросов, о которых говорили другие резчики. Где родился, профессиональный опыт, затем последовали личные вопросы. Сначала Джозеф отвечал терпеливо, хотя не видел в этом смысла. Несомненно, чтобы доверить человеку бриллиант, который принесет несколько миллионов долларов, разумно знать прошлое человека. Но зачем интересоваться, как он проводит свободное время, как часто ходит в голландский клуб, какие книги читает?

— А что вы можете рассказать о семье? — наконец спросил Ивер. — У вас есть дети?

— Дочь, месье. И красивая внучка, свет моей жизни, — ответил Джозеф.

Ивер улыбнулся, и во время паузы Джозеф быстро спросил:

— Почему это так важно для вас?

Ивер моментально подался вперед. Неужели его раздосадовал дерзкий вопрос, подумал Джозеф.

Но Ивер ответил спокойно.

— Процесс изучения камня, обдумывание, каким может быть раскол — каким должен быть — занимает много месяцев. Меня интересует, как вы выдержите это время, есть ли кому позаботиться о вас, чтобы вы ни в чем не испытывали трудностей. Мне также приятно было услышать, что у вас есть внучка, которой, как я думаю, вы хотели бы доставить радость. Это даст вам стимул для успешной работы. Я ответил на ваш вопрос?

Джозеф кивнул и озабоченно ждал продолжения вопросов о его семье. Но Ивер спросил:

— Кто ваш любимый художник?

Он с легкостью ответил — Вермеер — это была правда, но в Джозефе что-то взорвалось. С ним играли, подумал он, используя власть, чтобы поддразнить призрачной надеждой.

— Genoeg, — не подумав, быстро выпалил он на голландском. — Хватит проверочной игры. Почему не спрашиваете о том, что действительно имеет значение, — что я буду делать с камнем?!

В глазах Клода Ивера загорелся огонь.

— Значит, Зееман, вы нетерпеливый человек.

— Нет. У меня нет терпения на бессмыслицу. А если для вас она имеет значение, тогда поищите кого-то другого. Либо давайте поговорим о деле. О сердце и душе вашего алмаза, а не о моей душе и моем сердце. Спрашивайте меня о камне и убедитесь, что терпение мое бесконечно.

Тонкие, как бритва, усы Ивера дернулись в подобии минутной улыбки.

— Зееман, — мягко сказал он, — я два дня ждал, чтобы кто-то осмелился выразить свое неудовольствие мной, осмелился подвергнуть сомнению мою власть над ними и силу моих аргументов. Кого бы я ни выбрал для этой миссии, это должен быть человек отважный, готовый бросить вызов силе алмаза. Вы первый сказали мне в лицо, что говорить о чем-либо другом, кроме алмаза, — пустая трата времени. Я не уверен, что все остальное бессмысленно, но сомневаюсь, что это задание может быть выполнено человеком, у которого нет смелости взять на себя такой риск. — Он встал из-за стола и рывком отдернул шторы. Солнечный свет угасающего дня ударил в глаза Джозефу. Ивер взял с подоконника деревянную полированную коробку, поставил на стол и открыл ее. Внутри был необработанный алмаз.

— У вас двадцать минут. Изучите его. Потом скажете, что будете с ним делать.

Джозеф заставил себя не моргать от солнца, когда заметил Иверу:

— Двадцать минут — это ничто. Алмаз «Каллинан» изучался девять месяцев, прежде…

— У меня нет девяти месяцев. И я не спрашиваю вас о конкретном анализе, просто предположения специалиста. Во всяком случае, это все, что вы можете сделать.

Джозеф знал, что это несправедливо. Несомненно, исчерпывающее исследование уже проведено. Но что он в конце концов сейчас теряет?

Он протянул руку и взял камень, размером с яблоко и в два раза его тяжелее. Убрав его с прямого солнечного света, он медленно поворачивал его, катая в руке и поглаживая большим пальцем по верхушке. В сероватом поверхностном слое камня было вырезано крошечное окошко или чистый участок. Джозеф вытащил из кармана лупу, вставил в глаз и уставился в мрачную сердцевину камня. Его рембрандтовское лицо от сосредоточенности сморщилось.

Ивер, сидя, наблюдал. Через некоторое время он вытащил золотые карманные часы, открыл крышку и положил перед собой на стол. Джозеф продолжал изучать камень. Наконец Ивер захлопнул часы.

— Ну так что? — спросил он.

Джозеф положил камень в коробку.

— Конечно, после длительного изучения у меня могут быть другие идеи…

— Разумеется.

— Но из того, что я сейчас вижу, думаю, я сделал бы модифицированный разрез Оулд Майн. Ядро как раз годится для него. Смягчающий удар, вероятно девяносто граней, как у Тиффани Йеллоу, с несколькими изменениями, чтобы избежать перьевое включение, которое я вижу. Таким образом мы сократим потери. Думаю, мы можем получить из него, по крайней мере, сорок пять каратов, может, пятьдесят. И я бы сделал площадку немного выше, чем у Толковски. Мы потеряем немного блеска, но добьемся максимального огня. Камень сможет это вынести.

— Вы получите только один? — спросил Ивер, подразумевая один законченный бриллиант из камня.

— Да, — без колебаний ответил Джозеф. Это был смелый подход именно для такого необработанного камня — необычной формы кристалл с одним плоским краем — но он был уверен, что его план удастся. Это будет означать один чистый разрез вдоль ядра — до шлифовки и полировки.

— Луерс и Дёсмет, оба считали четыре.

— Они, вероятно, думали, что ядро параллельно тому плоскому участку. Я не согласен с ними. — В голосе его с голландским акцентом звучала убежденность.

Именно это Ивер хотел услышать. Его клиент требовал насколько возможно самого большого и самого сверкающего камня. Зееман единственный почувствовал это и инстинктивно понял, как получит такой бриллиант.

Ивер долго и пристально смотрел на голландца. Зеемана уважали, это он знал, но он не был в числе лучших огранщиков Нью-Йорка. Говорили, что он сделал пару относительно значительных камней в Нидерландах еще до войны, но это было давно. А этот камень был решающий. Все-таки сорок пять каратов, может быть, пятьдесят…

Он пододвинул деревянную коробочку через весь стол к Джозефу.

— Работа ваша. Берите настолько, насколько нужно.

Глава 5

Когда дело доходит до раскалывания, алмаз не прощает. Либо оно сделано безупречно, либо алмаз уничтожен. Среднего не дано.

Джозеф стал фантазировать над камнем, часами исследовал его под двойным ювелирным микроскопом. Он схематично изображал свои идеи окончательного изделия. Он сделал несколько алебастровых моделей и изучал их. Он изготовил другие модели из туго натянутых нитей, вколотых в бальзовые палочки, чтобы представить кристаллическую структуру камня. За обедом он делал из белого хлеба шарики, представляющие необычный, с плоским основанием, алмаз, недолго катал их, потом задумчиво жевал. Алмаз Ивера стал практически членом семьи.

Часто, испытывая потребность выговориться, Джозеф поверял свои мысли Пит. Стив не вмешивался, но следил, хмурясь, за тем, как волшебное поле камня засасывает его любимое дитя. Неужели такова судьба Д’Анджели, размышлял он, своеобразный рок, поддаваться соблазну сверкающих драгоценных камней?

Беттина тоже ощущала магическое притяжение камня. Захваченная его тайной, она внимательно слушала разговоры Джозефа об алмазе. Она воображала, что набирается силы от непоколебимой твердости алмаза, ухватившись за его совершенство, как символ того, что в конце концов выжить можно.

Иногда Джозеф просто держал камень, меря комнату шагами, пытаясь проникнуть в его суть. Прежде чем он коснется алмаза своим молоточком, ему необходимо узнать его, его поверхность и сердцевину и его историю, охватывающую миллиарды лет, так же хорошо, как он знает свое лицо в зеркале.

— Я должен быть как скульптор, — говорил он Пит, а она с готовностью слушала его завораживающий рассказ. — Я должен видеть законченный бриллиант, сияющий внутри грубого камня, как скульптор видит статую внутри безжизненной глыбы мрамора.

Он расширил окошечко у основания камня, чтобы заглянуть поглубже в центр. Только тогда он может убедиться, где лежат все включения.

— Я должен вползти в него, пройтись внутри и увидеть то, что смогу увидеть, — говорил он Пит.

— Как медведь, который бродит по горе, — захихикала девочка.

— Да, именно, как медведь.

Прошло девять месяцев, прежде чем Джозеф был готов сделать раскол. Сообщили Клоду Иверу, и он телеграфировал из Парижа, что прилетит. Это событие было назначено на воскресное утро в конце марта. Пригласили всех резчиков и администрацию нью-йоркского отделения «Дюфор и Ивер» — в действительности, приказали — присутствовать, мероприятие было обставлено как гала-шоу. В комнате огранщиков стояли коробки с шампанским, которые откупорят, когда камень будет расколот.

Для Джозефа это было важное событие, и он пригласил свою семью. В последнее время Беттина чувствовала себя гораздо лучше, внушая им в очередной раз надежду на полное выздоровление от каких бы то ни было страхов, все еще таящихся в ее душе. Джозеф представлял, что раскол камня, его высвобождение из тьмы, может быть, освободит и его дочь. Он хотел, чтобы пришла Пит, потому что девочка проявляла к камню интерес, который он осторожно подогревал.

Утреннее солнце освещало переполненную людьми комнату, в которой от волнения почти различалось жужжание электричества. Беттина нарядила шестилетнюю Пит в самое красивое платье, ярко-синее с белым набивным рисунком и поясом из тафты. Ее густые черные непослушные волосы были завязаны сзади синей лентой, ноги украшали новенькие с иголочки черные кожаные туфли. Она все смотрела вниз, чтобы убедиться, сможет ли она увидеть себя в их сверкающей поверхности.

Дедушка сидел на рабочей скамье, готовый приступить к делу. Он уже отметил на камне линию раскола индийскими чернилами и прикрепил его к зажиму клеем собственного приготовления из шеллака, смолы и кирпичной пыли. Другим алмазом с острым краем он сделал желобок. Потом вставил зажим в отверстие в рабочей скамье, чтобы удержать его от покачивания.

Беттине принесли стул. Все остальные стояли.

— Мистер Зееман, — произнес Клод Ивер, нервно прочистив горло. — Вы готовы?

— Да, — ответил Джозеф. Он приспособил свою головную лупу. — Не отступите ли вы немного назад?

Он взял небольшое прямоугольное лезвие, сделанное из стали. Не торопясь, с идеальной точностью поставил его в желобок в алмазе. Поднял деревянный молоток. Капли пота струились по лбу. Пит чувствовала, как ее мать затаила дыхание.

Джозеф склонился над камнем. Он поднял свой молоток в ритуале, которому больше пятисот лет, и решительно опустил на лезвие.

Лезвие сломалось.

Нервный смех пронесся по комнате.

— Может, нам позвать доктора и держать наготове кислородную подушку, — со смешком сказал кто-то, — как сделала Каплан, когда разрезал «Джонкерс». — Джозеф, казалось, не слышал. Он спокойно взял другое лезвие и поместил его в желобок, подвигав взад-вперед, чтобы опробовать позицию. Опять взял молоток и, подняв его, резко опустил лезвие.

Алмаз рассыпался на сотню кусков.

Толпа зрителей мгновенно окаменела в изумленном молчании, словно сама комната и все в ней превратилось в камень. На рабочем столе сейчас лежало не главное средоточие триумфа, а груда бесполезных осколков.

Джозеф неверно прочитал камень, катастрофически неверно. В мгновение ока уникальный алмаз, стоящий миллионы долларов, был превращен в ничто.

Наконец молчание прервалось, волна голосов начала катиться по комнате, поднимаясь все выше и выше. Пит не была уверена, в чем причина всего волнения, но знала, что произошло нечто ужасное. Дедушка смотрел на маленькие кусочки камня, словно был статуей. Рука папы больно сжала ее плечо. Мама стала плакать, сначала молча, слезы катились по ее красивым щекам, потом она зарыдала. Громче и громче, пока не перешла на крик, и папе пришлось ее ударить, чтобы заставить замолчать. Мистер Ивер протолкнулся через толпу, глаза его пылали, когда он кричал дедушке убираться, убираться и никогда не мечтать больше о разрезании камней ни для него, ни для кого-либо еще! Комнату наполнял шум и гнев; боль и ошеломленный взгляд на лице дедушки. Пит хотелось помочь ему, помочь им всем, сложить вместе все кусочки камня, чтобы он опять стал целым. Но что она могла сделать?

С расколотым алмазом разбилось то, что держало семью Д’Анджели вместе, на кусочки с острыми, колющими краями, которые ранили до крови.

Джозеф мгновенно потерял работу. Он понимал, что ничего сравнимого с ней долго не получит, если вообще такое случится. Хотя известно, что любой мастер может совершить подобную ошибку, никто не рискнет вызвать неудовольствие Клода Ивера, нанимая на работу человека, который попал в черный список. Пошатнувшаяся уверенность Джозефа в своем решении проявилась в плохом настроении, и яростные громкие споры со Стивом стали частым явлением. У двух мужчин не было никого, кроме них самих, чтобы изливать гнев и возмущение.

Беттина была словно привидение. Когда алмаз рассыпался на обломки, ее сознанию был нанесен такой тяжелый удар, как и камню. Она погрузилась в депрессию более глубокую, чем прежде, проводя дни и ночи в постели, не вступая в разговор.

После того как Джозеф лишился работы и явно не имел возможности ее получить, Стиву пришлось зарабатывать на жизнь для всей семьи. Он с неохотой вернулся к занятию, которое, он знал, принесет ему стабильный доход. Ненавидя его всей душой, он вернулся в ювелирный бизнес, опять совершая обходы отдельных владельцев магазинов в пассажах, мастеров по ремонту ювелирных изделий и занимающихся оправкой камней и нанизыванием бус, нося свой чемоданчик, полный дешевых изделий. Его заработка было недостаточно, чтобы содержать комфортабельную квартиру на Риверсайд Драйв. Они переехали в небольшую четырехкомнатную квартиру на Сорок пятой улице, неподалеку от реки Гудзон — район назывался Кухней дьявола, где все время маячили в дверях проститутки, на углах собирался всякий сброд и банды крутых парней царили на улицах.

Пит была предоставлена самой себе. Часто представляя, какой бы обеспеченной и замечательной была их жизнь, если бы дедушка правильно разбил алмаз, она доставала карандаши и рисовала бриллиант, который мог бы получиться, великолепные оправы для него, кольца и броши в окружении изумрудов, рубинов или сапфиров.

Самыми лучшими днями для нее были те, когда дедушка брал ее на прогулку к ближайшим пирсам реки Гудзон. Пройдя всего несколько кварталов, они оставляли позади себя пустыри Кухни дьявола, одиноких матерей с печальными глазами и целым выводком детей, работоспособных мужчин, которые сидели на улице, целыми днями играя в домино, потому что в этом большом городе для них не оказалось работы. Пит и дедушка могли отвернуться от всего этого, обратить свой взор к реке и представлять, что они в другом мире. Пит нравилось считать чаек и вдыхать соленый воздух и наблюдать, как огромные океанские лайнеры входят в порт.

— Доки похожи на Роттердам, — с задумчивой улыбкой сказал дедушка. — На дом.

Пит знала о Роттердаме, где родилась ее мать и умерла ее бабушка, Аннеке, убитая дурными людьми, которые назывались нацистами. Она знала, что он находится через всю голубую часть карты, очень далеко от Нью-Йорка. И еще она знала, что дедушка скучал по нему. Он никогда не говорил, но она знала это.

Она немного знала о своей другой бабушке — что ее тоже звали Пьетра и, конечно, что она была родом из Италии, где родился ее папа. Пит хотела знать больше, но когда она просила об этом, тень печали заволакивала его глаза, и он рассказывал мало.

— Она была королева с черными как смоль волосами и кожей цвета слоновой кости и тысячами драгоценностей. Она жила далеко отсюда. Я не знал ее очень хорошо.

— Я бы ей понравилась, папа?

— Она полюбила бы тебя, бамбина, как люблю я. — Потом он поменял тему разговора, и Пит каким-то образом знала, что больше его спрашивать не стоит. Возможно, не всегда. Но втайне она всегда думала о своей царственной бабушке как о волшебной крестной матери.

Однажды вечером в начале весны Джозеф вернулся домой в приподнятом настроении. После почти года поисков в ювелирном квартале, докучая каждому старому знакомому и стучась в каждую дверь, он нашел работу. Настоящую работу огранщика камней. О, он не будет иметь дело ни с чем подобным тому камню, который уничтожил у Ивера. Он примирился с мыслью, что никто и никогда не доверит ему такой работы. Но он будет заниматься огранкой небольших рядовых алмазов, может быть, время от времени изумрудов или сапфиров. И будет приносить деньги, хорошие деньги. Он сможет позволить оказать своей дочери помощь, в которой она нуждается.

С легким сердцем и легкой походкой, которая скрывала его возраст, он ступил на тротуар с букетом розовых роз, любимых Беттиной, в одной руке и бутылкой вина в другой. Сегодня вечером они отметят это, и Беттина опять будет улыбаться. Он весело помахал соседу, который дышал свежим воздухом на крыльце, и поднялся по ступеням.

Как только он открыл дверь в квартиру, запах ударил в нос. Газ. Газ из кухни!

Он уронил цветы. Бутылка вина разбилась на желтом поцарапанном линолеуме. Он бросился в кухню, почти задыхаясь от едкого запаха. Под столом, накрытом клеенкой, Беттина скрючилась над Пит, держа ее внизу. Она включила духовку и четыре горелки.

Джозеф быстро выключил газ. Попытался открыть окно на кухне, но оно не поддавалось. Сжав кулак, он вышиб раму, потом кинулся в гостиную, настежь распахивая там окна. Затем притащил Беттину и Пит в коридор, подальше от ядовитых испарений.

Хотя они кашляли и глаза у них слезились, он увидел, что с ними все в порядке. Он опустился рядом на пол.

— Зачем, Тина? — простонал он, качая взрослую дочь на руках, как младенца. — Почему ты сделала это, дорогая?

Она шепотом ответила:

— Я не позволю взять ее, папа. Только не Пьетру, только не моего ребенка. Я никогда не позволю ей узнать, что это такое.

— Ах, моя бедная любовь, моя бедная liefje.

— Почему они не убили меня, папа? — закричала она резким голосом. — Было бы лучше, если б они убили меня. Почему они не отправили меня в газовую камеру, как маму?

Он держал ее и качал, и гладил волосы. Слезы струились из его глаз, и он шепотом обращался к призраку:

— Ох, Аннеке, что эти ублюдки сделали с нашей дочерью?

Опасаясь того, что может натворить Стив, Джозеф решил скрыть попытку самоубийства Беттины и смертельную опасность, которой она подвергла Пит. К тому времени, когда Стив вернулся домой с работы, не осталось и следов от происшедшего. Окна были открыты несколько часов, чтобы выветрить газ, а кухонные занавески были задернуты, чтобы скрыть разбитые рамы. Беттина уложена в постель, успокоенная транквилизаторами и чашкой травяного чая.

Но Пит была уже достаточно большая, чтобы осознавать, что произошло, даже если она не могла понять причин этого. Когда пришло время ложиться спать, она спросила Стива:

— Почему мама меня ненавидит? — И тут вся история вышла наружу.

Как взбесившийся бык Стив вылетел из стенного шкафа, который они превратили в альков, где спала Пит. Бросившись в свою комнату, где лежала уснувшая Беттина, он сорвал с нее одеяло.

— Как могла ты это сделать? — закричал он, схватив жену за плечи и тряся ее. — Что ты за чудовище, если могла сделать подобное со своей дочерью? — Если б Джозеф не оказался дома, Стив завершил бы то, что не удалось сделать его жене.

Крики Стива и вопли Беттины заставили Джозефа выбежать из своей комнаты. Он оттащил зятя от дочери и пригвоздил к стене.

— Genoeg! — закричал он. — Достаточно! Все кончено!

При взгляде на жену, съежившуюся на полу возле кровати и защищавшую хрупкими руками голову, у Стива испарилась вся ярость, на смену которой пришла полная решимость уберечь свою дочь.

— Нет, Джо. Это никогда не кончится, пока она в этом доме. — Он повернулся и вышел из комнаты.

Пит наблюдала эту сцену из коридора, пока отец не отнес ее в постель.

Стив и Джозеф проговорили всю ночь. Ужасная печаль сменила гнев, и они были в состоянии разумно обсуждать создавшуюся ситуацию. Наконец они неохотно согласились, что больше невозможно держать Беттину дома. Ее надо поместить в какое-то заведение, где она может получать необходимое лечение. Это надо сделать, чтобы Пит была в безопасности.

Даже теперь, когда Джозеф вновь работал, они не могли позволить себе устроить ее в дорогой санаторий. Сколько раз они ни пересчитывали, как ни старались урезать расходы, долларов все равно не хватало. Оставался только один выход.

Беттину отправили в Йонкерс, в нью-йоркский государственный институт для душевнобольных.

Долгое время Пит не понимала, куда ушла ее мать и почему. Когда Стив попытался объяснить, что мама больна и ей пришлось отправиться в больницу, где ее могут вылечить, Пит мрачно кивнула и, казалось, смирилась с этим. Но она часто просыпалась с криками после дурных снов. И если Стив или Джозеф подхватывали небольшую простуду, либо у них болела голова, девочка начинала нервничать, у нее портилось настроение, она становилась сама не своя.

Однажды, когда Беттина пробыла в больнице уже полгода, Стив слег с тяжелой формой гриппа. Пит заползла к нему в постель, хотя ее предупреждали держаться подальше от отца, чтобы не заразиться.

— Ты тоже уйдешь, папа?

— Что? — спросил он, смутившись.

— Дедушка сказал, что ты болен. Ты тоже уйдешь в больницу, как мама, и не вернешься никогда?

— Конечно, нет. Это только грипп. Я никуда не собираюсь.

— Обещаешь?

— Обещаю. — Он прижал к себе дочку, гладил ее по волосам, целовал в лобик, не беспокоясь, заразится она этим чертовым гриппом или нет.

Пит начала быстро расти. В школе ее жестоко дразнили безумной матерью, которая жила в сумасшедшем доме. Однажды она явилась домой с синяком под глазом после того, как Томми Галлагер прошелся за ней по улице, мяукая вслед, потому что ее мать была «сумасшедшая кошка», и Пит злобно бросилась на него.

Изо дня в день Пит жила в постоянном ожидании каких-то ранних признаков очередного кризиса в ее жизни. Она научилась ждать плохое. Разбитый алмаз. Потеря удобного дома. Сумасшедшая мать. Какие бы небольшие минуты радости ей ни выпадали, они не могли восполнить потери. Она своими глазами видела, насколько хрупким может быть счастье, как легко его разрушить одним неверно направленным ударом. Если она не сможет полностью уклоняться от ударов судьбы, поняла Пит, тогда ей придется укрыться крепким панцирем, крепче самого алмаза. Ей нужны такие же неуязвимые доспехи, как у сказочного рыцаря, защищенного волшебными чарами.

— Он такой красивый, папа, как кинозвезда. — Восьмилетняя Пит сидела на корточках перед большим новым телевизором «Сильваниа» и смотрела, как молодой человек с лучезарной улыбкой махал своим сторонникам в предвыборной президентской кампании. Стив и Джозеф сидели молча, ничего не говорили друг другу, едва отвечая ей. Поскольку сегодня проводились выборы, ни один из них не работал полный день, и Пит знала, что они навещали маму. Когда они возвращались домой из той специальной больницы, они часами потом были мрачны и неразговорчивы.

Пит просила отца позволить ей задержаться подольше у телевизора и дождаться, когда Джон Кеннеди официально будет объявлен победителем, но подсчет голосов все затягивался и затягивался, а завтра надо идти в школу. В десять часов она поцеловала двух молчаливых мужчин и отправилась спать.

Спустя два часа ее разбудили крики.

Сначала раздался голос дедушки, такой громкий и резкий, что напомнил ей о мистере Ивере в тот день, когда был уничтожен алмаз.

— Нет, Стив, нет! Я не могу тебе позволить дольше держать там Беттину! Отвратительное место — гадючник!

Фраза застряла в сознании Пит вместе с пониманием того, что они спорили опять о маме. Мама в гадючнике? Она уже несколько месяцев в больнице, и ей никогда не позволяли навестить маму. Что за секрет они хранили от нее?

Пит выползла из постели, когда опять раздался голос папы.

— Нет, нет, нет выбора, черт побери, Джо. Что, по-твоему, мы будем делать с ней? Она опасна.

Пит пробралась в коридор. Она заглянула в гостиную и увидела в центре ковра стоящих друг против друга отца и дедушку. Кулаки сжаты, вены на шеях вздулись, они смотрели друг на друга и напоминали боксеров на ринге.

— Врачи сказали, что ее можно поддерживать в спокойном состоянии на лекарствах, — сказал Джозеф.

— Их потребуется слишком много, и даже в этом случае — это игра, и ты знаешь об этом, — ответил Стив. — Допустим, дозировка неверна. Предположим, она… обхитрит нас как-то, не примет пилюли. Ты готов поклясться жизнью Пит, что это сработает?

— Но она там уже девять месяцев. Девять месяцев в этой адской дыре. Ты ведь видел, что она из себя представляет, Стив. Она умрет там. — Стив не ответил. Он беспомощно смотрел на стену. — Ты желаешь ей смерти, верно? — закричал Джозеф. — Ты хочешь, чтобы Беттина совсем ушла с дороги.

Стив повернулся опять лицом к Джозефу.

— Конечно, нет. Она моя жена, черт возьми! Мне больно за то, что она пережила. Но разве я недостаточно отдал своей жизни ее безумию, Джо? Неужели я не заслужил шанса тоже жить?

— Нет, если это убивает мою дочь!

— А я не желаю терять свою!

Пит не могла больше этого видеть и слышать. Она бросилась опять в постель, глубоко зарылась под одеяло, натягивая его на уши, чтобы не слышать крики.

— Заставь их замолчать, — шептала она в подушку. — Пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтоб все было опять в порядке.

Она ощупью искала в своем укрытии самую дорогую вещь, Раффи, мягкого игрушечного жирафа, которого купил ее папа, когда она родилась. Повзрослевшая часть ее существа была смущена необходимостью такого успокоения, но она все-таки притянула его к подбородку и так крепко сжала, что послышался треск ниток и шов разошелся.

— Прости, Раффи, я не хотела сделать тебе больно, — прошептала она мягкому зверьку. Но продолжала изо всей силы сжимать игрушку.

В конце концов крики прекратились. Пит ждала долго, прислушиваясь, потом потихоньку выглянула из своего кокона. На полу у кровати горел небольшой ночник — она не могла больше спать в темноте после того случая в шкафу. Небольшой альков озарялся его мягким светом. Теперь она увидела разорванный шов вдоль живота жирафа. Она провела по нему кончиком пальца.

— Может, я смогу зашить его, — прошептала она.

Вата стала вылезать из дырки. Она засунула ее опять и, когда ее палец вошел внутрь игрушки, ноготь ударился о что-то твердое.

— Что ты съел? — спросила она с нежным смешком. — Камешек? — Она вновь вытащила вату и стала копаться внутри животика, пока не извлекла маленький твердый предмет.

Это было нечто вроде миниатюрной куколки. Или, точнее, ее половина, потому что не было юбки и ног. Только голова, плечи и хорошенькая красная блузка. Она не была похожа на тех кукол, которые Пит видела, эта была гораздо красивее — прекрасная волшебная дама, как сказочная крестная мать, вся сделанная из драгоценных камней. Как сокровище из пещеры Аладдина.

Полупроснувшейся, может быть, все еще грезящей Пит показалось, что ее молчаливое желание исполнилось. Вот появилась волшебная дама, которая заставит папу больше не сердиться, дедушке подарит улыбку, а маму вернет домой, волшебная крестная мать, которая все вновь приведет в порядок.

Скатившись с кровати, она побежала в гостиную. В комнате был один отец, который сидел в одном из мягких кресел. Он выглядел очень усталым, веки опущены, хотя и не закрыты. Однако он все еще сидел прямо. На подлокотнике кресла стоял бокал, а рядом бутылка виски.

— Папа! — воскликнула она. — Посмотри, что я нашла. Где дедушка? Он должен это тоже увидеть.

Отец медленно повернулся взглянуть на нее. То, как он прищурился, напомнило Пит, как она пытается разглядеть что-то сквозь туман.

— Почему ты не в постели, бамбина?

Она прыгнула к нему на колени, смахнув бокал с подлокотника кресла, но она была слишком возбуждена, чтобы обратить на это внимание.

— Я нашла это! — объяснила она и протянула сокровище прямо к его глазам.

Минуту он словно ничего не видел. Потом его взгляд сконцентрировался на предмете. Пит удивилась, что на его лице не отразилось никакого возбуждения.

— Разве это не самая прекрасная вещь на свете, папа? Моя волшебная крестная мать дала мне ее.

Рука Стива медленно поднялась и выхватила у нее верхнюю часть флакона. Озадаченная Пит не протестовала.

— Откуда ты знаешь, кто тебе ее дал? — тихо спросил Стив. Ему не надо было интересоваться, где она нашла ее; он зашил флакон в игрушку давным-давно, зная, что часть фигурки будет все время с ней в безопасности столько же времени, сколько и Пит, — но также зная, что он хотел похоронить ее и спрятать туда, где бы она его больше не терзала.

— Она только что появилась из Раффи. Я знаю, ее туда, должно быть, положила какая-нибудь волшебница, которая дала Золушке экипаж, сделанный из тыквы.

Стив помедлил и посмотрел на ладонь, где на спине лежала половинка женской фигуры.

— Ты знаешь, бамбина, иногда волшебные вещи нам даются не как подарки, а чтобы искушать нас. Как большое красное яблоко, которое колдунья дала Белоснежке.

— То был яд, папа. Это ведь не яд.

— Тем не менее она сделана, чтобы соблазнять нас. Будет лучше, если мы не будем касаться ее, как яблока. Даже говорить о ней. Ты должна забыть, что видела ее. И никогда не должна рассказывать дедушке. Это важно, ты должна обещать.

— Почему, папа?

— Потому что это сильно его обидит. А теперь марш в постель, — сказал он, стараясь казаться решительным. — Иди!

Смущенная, Пит медленно сползла с его коленей.

Но она не уходила.

— Неужели она может быть такой плохой, папа, такая красивая?

— Я знаю только, малышка, что мне она принесла вред. Большой вред.

— Как?

— Она… увлекла меня… в никуда. Если б я никогда не видел этой вещи, думаю, моя жизнь была бы совсем другой.

— Такой другой, что у тебя не было бы меня?

Его лицо смягчилось, и он в первый раз посмотрел на Пит не как сквозь туман.

— О нет, моя драгоценная бамбина, — сказал он и обнял ее. — Ради тебя, ради тебя одной, я рад, что ничего нельзя изменить.

Он поднялся, держа ее на руках, и отнес обратно в постель.

Когда он аккуратно подоткнул вокруг нее одеяло, Пит сквозь сон задала еще один вопрос.

— Папа, если эта вещь такая плохая, зачем ты хранишь ее?

У Стива не было ответа. Он мог только поплотнее укутать маленькую дочь в одеяло, поцеловать в гладкий белый лобик и пожелать спокойной ночи.

— Детям пора спать, — прошептал он.

Когда на следующее утро Пит потянулась за Раффи, у него уже не было дыры, не было разорванного шва. Она ткнула в него пальцем, но не почувствовала никакого твердого предмета в животе. Однажды папа сказал ей после ночного кошмара, когда ей приснилось, будто ее закрыли в холодной черной морозилке, что сны иногда могут казаться ужасно реальными, но они просто картинки в мозгу по ночам, а с приходом утра исчезают.

Но куколка с жемчужными плечами и синими сапфировыми глазами была настоящей. Ведь правда?

Она не была уверена, но инстинктивно знала одну вещь. Она никогда не должна вновь говорить о ней. Ни с кем.

Глава 6 Нью-Йорк. 1966 год

Была дождливая суббота позднего апреля. Стив лежал в постели с гриппом, а дедушке надо было выполнить срочную работу для его самого крупного клиента. Они с сожалением сказали Пит, что сегодня ни один из них не сможет поехать с ней в больницу к матери. Пит подошла к табакерке, где хранились деньги на хозяйство, отсчитала несколько долларов и положила их в карман. Потом тихо вышла из квартиры. Меньше чем через час она была в поезде, увозящем ее с Центрального вокзала в северном направлении.

Только недавно Пит узнала всю историю бабушки и подробности о месте, где скрывались мама и дедушка. Джозеф попытался уберечь ее от ужаса. Он, вероятно, надеялся, что, никогда не признавая этого, отказываясь как бы то ни было обсуждать прошлое, он сможет стереть последствия войны у дочери, сможет сделать так, словно этого никогда не было.

Но когда однажды он пришел домой и застал Пит плачущей над книгой, которую она читала к школе, он понял, что девочка должна знать правду. Она уже достаточно взрослая, чтобы выслушать это. Книга, которую она читала, называлась «Дневник Анны Франк».

— Дедушка, она всего на год старше меня, и она умерла, — сказала Пит, слезы оставляли следы на ее лице. — Только пятнадцать.

— Я знаю. И если б она осталась жива, ей было бы столько же лет, сколько твоей матери.

— Это несправедливо!

— Справедливо? Справедливо! У нацистов не было справедливости. Они создали мир, в котором слово «справедливость» стало бранным, глупой детской надеждой. — В его голосе звучала горечь очень старой ненависти, которой он никогда не позволял умереть. — Твоя мама не была бы тем и там, где она сейчас, если б нацистов волновала справедливость.

Потом он рассказал ей о годах, проведенных в тайнике. Он подробно описал их место на чердаке, размером со шкаф, рассказал о добром докторе, который помог им, и как ужасно было часами сидеть и молчать. Он ответил на все ее вопросы: что они ели, что читали, какие учебники были у Беттины, чтобы она не отставала в занятиях. Как могли они жить без проблеска солнца.

Конец истории был неопределенным.

— Что случилось потом, дедушка? — спросила Пит, будто он читал ей сказку.

— Потом?

— Да. Что было дальше? Как вы выбрались оттуда?

На короткий миг его лицо исказила боль, затем он согнал это выражение, заменив его бесстрастной маской.

— Кончилась война, — ответил он и быстро вышел из комнаты.

Пит была потрясена. Это так походило на историю Анны Франк. Мама, как Анна, даже ровесница ей, но в отличие от Анны мама выжила, она живет, если жизнью можно назвать то существование, которое она ведет в этом отвратительном заведении.

История Анны Франк, ее смелость и юмор, и вера в мир, несмотря на ужасы, которые она видела, придали Пит больше решимости, чем прежде, не позволить маме опуститься, сделать все, что было в ее силах, чтобы помочь ей, вернуть ее в реальный мир и в их дом.

Стоя в одиночестве на извилистой гравийной подъездной дороге, Пит смотрела на ненавистное нагромождение серого камня, где вынуждена проводить свои дни ее мать. Сквозь зарешеченные окна на верхнем этаже вниз смотрели пустые лица. Ужасная мысль внезапно поразила Пит. Что, если она войдет внутрь, и кто-то решит, что она сумасшедшая и ее посадят в комнату с решетками на окнах и будут держать там? Как убедить людей, что ты не безумна, если они говорят обратное? Ты можешь спорить там и визжать, драться и плакать… и будешь только больше казаться сумасшедшей. Велика ли разница между людьми, заглядывающими внутрь снаружи, и теми, кого поместили за зарешеченные окна?

Почему мама должна тут находиться?

Жуткие мысли задержали Пит, дрожавшую на сильном холоде, на несколько минут, но наконец она собралась с духом и вошла внутрь. Она не должна огорчить маму. По правде сказать, были моменты, когда ее мать, казалось, не замечала ее. Пит надеялась и молила о том дне, когда пребывание для нее здесь с мамой будет совсем другим. Может, даже сегодня.

Дородный санитар за первым столом подозрительно посмотрел на нее, когда она вошла в унылый, выложенный кафелем коридор, хотя Пит знала, что он узнал ее по прошлым посещениям.

— Ты одна, девочка?

Вот оно, началось. Впустят ли ее?

— Мой папа заболел, а дедушка работает. Могу я увидеть маму? Она будет ждать…

— Твою маму, говоришь? Как ее зовут?

— Беттина Д’Анджели.

Санитар проверил в списке.

— О’кей. Она не в палате для буйных, можешь навестить ее. Но тебе нельзя ее брать на прогулку, как это делает отец. Ты, вероятно, найдешь ее в комнате отдыха. Отсюда прямо по коридору. — Он указал на пару двойных дверей с большими вставками из стекол с проволокой внутри, но Пит знала дорогу, она видела, как отец или дедушка проходили через эту дверь сотни раз.

Пройдя через первые двери, она попала в совершенно новый мир. Это был вестибюль с выкрашенными в зеленый цвет стенами, где у стальной двери с маленьким окошком сидел второй охранник. Огромное кольцо с ключами было прикреплено к поясу на цепи, и они громко позвякивали, когда он поднял кольцо, чтобы открыть стальную дверь.

— Она в комнате отдыха. Ты знаешь дорогу.

Когда Пит прошла через вторую дверь, она услышала, как та закрылась за ней с глухим стуком. Ключи вновь зазвенели, когда охранник запирал ее. Она вздрогнула, и на мгновение ей действительно захотелось вернуться и застучать в дверь, чтобы ее выпустили. Но мама ждала. Она подняла голову и направилась по коридору.

Это было странное место. Она ощущала вокруг себя дикость. Звероподобные крики неслись издалека, как в джунглях. Два или три человека прошаркали мимо нее — пациенты, определила она по их халатам и тапочкам — и в их глазах было столько боли, что Пит вынуждена была отвести взгляд. Теперь она поняла, почему во время ее прошлых посещений ей приходилось ждать у входа, пока папа или дедушка шли посмотреть, в каком состоянии находится мама. С иронией отдавая себе отчет, четырнадцатилетняя Пит понимала, что она еще слишком мала, чтобы находиться здесь.

В конце коридора у открытой двери стояла низенькая женщина в униформе.

— Это комната отдыха? — поинтересовалась Пит.

Женщина кивнула.

Пит робко заглянула. В помещении царил шум — болтовня, плач, жужжанье, визги, шепот, смех. И повсюду движение — бесцельное движение — люди бродили по комнате просто ради какой-то деятельности, выводя уродливые круги на линолеуме, некоторые из них с отсутствующим видом, другие с гримасами и выражением маниакального веселья. Глядя на все это, Пит почувствовала, словно пауки поползли вверх по ее рукам. Даже в своих самых буйных фантазиях Пит никогда не думала, что место, в котором мама проводила свои дни, столь ужасно.

— О, Господи… — легкий вздох, неоконченная молитва об избавлении ее мамы из этого ада, сорвался с ее губ. Пит начала оглядывать комнату, ища сквозь туман сигаретного дыма, движения и звуки свою мать. Наконец она поняла, что ее здесь нет.

Она могла бы спросить охранницу у двери, где найти миссис Д’Анджели, но что, если женщина не позволит ей пойти туда, где находится ее мама? Что, если она заставит ее уйти? Тем временем охранница была занята улаживанием громкого спора, вспыхнувшего между двумя пациентами, которые играли в карты. Поэтому Пит вышла из комнаты и нашла лестницу, ведущую на верхние этажи. В прошлый раз ее мать махала ей рукой сквозь зарешеченное окно своей комнаты, когда Пит стояла внизу на гравии, и она узнала, что Беттина живет на четвертом этаже. Она закрыла глаза и вспомнила лицо матери в окне, потом мысленно подсчитала, сколько было окон от угла дома. Четыре, она абсолютно уверена. Мама была в четвертой комнате. Или, может, пятой.

В пустынном коридоре четвертого этажа все металлические двери были закрыты, но у каждой было маленькое окошко, как у двери в вестибюле внизу. Пит пошла по коридору, считая двери и заглядывая в каждое окошко, чтобы убедиться, что она не пропустила мамину комнату. Внутри она видела комнаты наподобие камер с кроватью, столом и единственным стулом. Хотя и маленькие, они не производили ужасного впечатления. На окнах висели цветастые занавески, на некоторых стенах были приколоты картинки. В одной из комнат на стуле сидел пожилой человек и читал: в другой — на кровати лежала молодая женщина. Пит почувствовала себя немного лучше. По крайней мере там, где жили пациенты, жизнь казалась чище, тише, почти нормальной.

Но эта успокаивающая мысль была стерта при первом взгляде через четвертое окошко. На полу рядом с кроватью сидела женщина с ногами, вывернутыми наружу. Волосы были грязные и спутанные. Бесформенное серое платье покрыто темными пятнами. Глаза закрыты, она, казалось, пребывала в каком-то оцепенении. Но потом Пит заметила, что рот ее двигался и обе руки были засунуты под юбку, быстро поглаживая между ног.

Пит отскочила в шоке и бросилась по коридору.

Затем внезапно ее поразила догадка, из-за первоначального потрясения ей это сразу не пришло на ум.

Она остановилась как вкопанная, отвернувшись от двери; противоречивые чувства бурлили в ней: убежать… или вернуться и еще раз заглянуть в окошко. Чтобы убедиться.

И, словно притягиваемая магнитом, она поплелась обратно к металлической двери. Голова медленно поворачивалась, пока Пит не смогла разглядеть…

Ее мать по-прежнему была на полу, руки сейчас двигались быстрее, поднимаясь выше. Губы не просто безмолвно шевелились, она говорила достаточно громко, и Пит могла расслышать сквозь двери зловещее монотонное бормотание:

— Я трахну тебя, я трахну тебя, но ты меня нет. Я трахну тебя, я трахну тебя…

Крик вырвался из горла Пит.

— Мама! — Она вцепилась руками в ручку двери. Она рвала, трясла и тянула, но ручка не поворачивалась. Дверь была закрыта. Она начала колотить кулаком по стеклу.

— Мама, мама! — звала она вновь и вновь, пока голос не перешел на крик.

Наконец глаза матери открылись, взгляд поднялся к окну, и их глаза встретились. Но ее руки не перестали двигаться, бормотание не прекратилось, и она смотрела на Пит почти что вызывающе, в то время как тело ее изогнулось дугой недалеко от двери.

— Мама. — Это был уже не крик, а тихий плач от тщетности усилий. Ей казалось, что мать на льдине, которая медленно дрейфует по холодному-холодному морю, унося ее так далеко, что Пит не в состоянии добраться до нее и вернуть назад.

И вдруг Пит почувствовала, как кто-то крепко взял ее за плечи и стал оттаскивать прочь от двери. Она оглянулась и увидела здоровую охранницу.

— Что ты здесь делаешь? — сердито спросила та.

— Я… моя мама… — запиналась Пит.

Огромная лапа охранницы так крепко схватила ее за руку, что оставила синяк.

— Нельзя… — начала женщина, оттаскивая Пит от двери.

— Но я нужна ей, — умоляла Пит. — Ее надо умыть, расчесать волосы. У нее такие красивые волосы, если только…

— Ты должна уйти, — настаивала охранница, с силой таща ее. — У нас здесь пятьдесят сумасшедших женщин. Мы не можем позволить ребенку бродить всюду, путаясь под ногами.

— Нет, пожалуйста! — закричала Пит, сопротивляясь, ее ноги тащились по жесткому полу.

Наконец что-то в лице охранницы, ее свирепо угрожающий взгляд проник в сознание Пит. Она вспомнила ночной кошмар, когда ее саму сочли сумасшедшей и заперли, как ее мать.

Все сопротивление разом исчезло. Она еще раз повернула голову к окну, силясь заглянуть в комнату. Ее мать уже успокоилась, свернулась на полу в клубок, тяжело дыша.

— Я вернусь, мама, — тихо сказала она, но в ее словах была непреклонная решимость. — Клянусь, я приду за тобой.

В душный июльский вечер Пит возвращалась домой из библиотеки своей обычной широкой походкой. Жар струился от каменных стен и отскакивал от мостовой в неослабевающей атаке. Чтобы спастись от него, Пит надела шорты, сандалии и майку без рукавов. На прошлой неделе отец брал ее на Кони Айленд, и ее длинные ноги стали цвета полированного янтаря.

Спасаясь от жары, кто-то открыл водоразборный кран. Пока мелюзга плескалась в потоке холодной воды, ребята постарше, облокотившись на машины и сидя на ступеньках, пили пиво, острили и передавали по кругу сигареты с марихуаной.

Только Пит завернула за угол, как Джой Ракетти, продувной малый, который жил в многоквартирном доме на углу, заткнул руками поток воды из гидранта. Вода гейзером вылетела сквозь пальцы прямо на нее, вымочив до нитки. Она вскрикнула и глянула на себя, представляя, как вырисовываются ее недавно округлившиеся груди, обтянутые мокрой майкой. Она готова была умереть от смущения.

Лиам О’Ши, широкогрудый ирландец, рыжеволосый, сидел на ободранной машине и с жадностью пил из банки пиво. В свои восемнадцать он был главарем местной шайки и гордился своей репутацией крупной птицы. Однажды Пит случайно услышала, как одна из более старших девочек называла его «Станция обслуживания О’Ши». Она не знала, что имелось в виду, но поняла, по тому, как они засмеялись, что речь шла не о машинах.

Сейчас он не засмеялся со всеми над Пит. Вместо этого он передал сигарету девице, сидящей рядом с ним, и протяжно присвистнул.

— Эй, principessa, — проговорил он, преграждая ей путь, когда она попыталась пройти мимо.

Это прозвище ей дал Джой Ракетти. Преследуя ее как-то по улице, когда она возвращалась из школы, и передразнивая ее дамскую походку, он начал издавать похотливые причмокивающие звуки и комментировать ее анатомию. Она не отвечала ему и вообще не обращала на него внимания. Отец сказал ей никогда не заговаривать с крутыми парнями на улице.

— Эй, — позвал он своих дружков, — principessa слишком важная персона, чтобы разговаривать с нами, с быдлом.

Принсипесса — маленькая принцесса. После этого прозвище прилипло к ней.

— Эй, принсипесса, — повторил Лиам.

Не в состоянии от смущения проговорить ни слова, она попыталась обойти его.

— Знаешь, — сказал он, оглядывая ее с ног до головы, — получается недурно. Действительно недурно. — Он протянул руку и провел ей по длинной мокрой ноге до края шорт. Она задрожала. — Скоро нам надо будет кое-что сделать с этим.

— С чем? — прошептала она, глядя на тротуар и слишком смущенная, чтобы уйти.

Его рука поднялась к майке.

— Да, — продолжил он, положив руку на ее грудь. — Скоро.

— Забудь об этом, Лиам, — вмешалась Чарлин, та самая девица, которая сидела рядом с ним и которой он передал сигарету. — Принцессы не трахаются. Это всем известно. — Потом она рассмеялась так, что Пит захотелось спихнуть ее с машины.

— Эта будет, — заявил Лиам и ухмыльнулся Пит. — Она будет хорошо трахаться, и ей это понравится. Я всегда могу определить. — Когда Пит наконец удалось протиснуться мимо него, он прошептал: — Наступит день, и я трахну тебя, принцесса, и клянусь, я смогу заставить и тебя трахнуть меня.

Она стрелой влетела в дом и бегом поднялась на третий этаж в свою квартиру. Странно, в ушах звучали не грубые насмешки, которые она только что слышала, но другой голос из прошлого — мамин голос в лечебнице: «Я трахну тебя, но тебе меня не трахнуть!»

Воспоминание о матери, желание понять ее болезнь отодвинули гнев, стыд и все то, что только что произошло. Лиам О’Ши был глупым панком, не заслуживающим, чтобы о нем думали. Она попыталась сосредоточиться на маме, на том, чтобы понять ее. С кем говорила мама? На кого она кричала с такой ненавистью в голосе и глазах?

Пит твердо решила узнать тайну маминых страшных кошмаров. Как иначе она могла помочь и заставить их отступить?

По мере того как шли месяцы, Пит начала проводить все больше и больше времени в больнице. По субботам она приезжала пораньше и оставалась подольше, бывала и в другие дни тоже. Ее единственной целью стало вытащить маму из этого заведения, сколько бы времени на это ни ушло.

Она постоянно занималась с матерью — читала ей газеты вслух и пробуждала в ней внимание, рассказывала о школе, спрашивала совета, делала все то, что рекомендовал врач Беттины, заставляя мать опять быть частью ее мира.

Пит познакомилась и сдружилась с пациентами. Когда она узнала, что старая толстая Мэри была спокойна только, когда играла в шахматы, она проводила с ней игру за игрой, проигрывая ей. Она слушала, как Консуэла, улыбаясь, вновь и вновь пела испанские песни. Пит также приглядывала за молодой женщиной по имени Сюзи, которая, кроме шизофрении, страдала еще и диабетом и часто впадала в состояние комы. Пит научилась распознавать ее симптомы и дважды спасала Сюзи от потери сознания, отпаивая ее апельсиновым соком.

Для Пит, которая была чужой в своем квартале, сумасшедший дом стал своеобразной заменой общественной жизни. Даже сестры-хозяйки и охранницы, поначалу скептически относившиеся к присутствию девочки среди такого количества безумных женщин, привыкли к ней и наконец стали благосклонно относиться к ее визитам. Она умела успокоить некоторых пациентов, когда персоналу это не удавалось. Медсестры звали ее «самородком».

Постепенно в ее голове начала формироваться идея, что, может быть, однажды ей удастся помочь многим людям вроде ее матери. Теперь она думала, что могла бы стать психиатром.

Однажды вечером, возвращаясь из Йонкерса, Пит завернула за угол Сорок пятой улицы и увидела обычную толпу перед Гэнгемми, бакалейной лавкой на углу — юнцы перекидывались ворованными яблоками, бабушки сплетничали и смеялись, девочки-подростки прогуливали своих младенцев, у которых не было отцов, и флиртовали с крутыми парнями в теннисках и черных джинсах с отрезанными петлями для ремней.

Мальчишки ее больше не дразнили — она в последнее время выучила достаточно уличных выражений и умела воспользоваться ими, но они по-прежнему заглядывались на нее. Даже больше, чем раньше, потому что, бесспорно, в шестнадцать лет Пит Д’Анджели была одной из самых красивых девушек, которых им приходилось видеть. Черты ее лица заострились. Волосы, такие прежде непослушные, теперь красиво обрамляли ее очаровательное лицо. Брови изгибались дугой над огромными глазами цвета бирманских сапфиров.

Когда Пит подошла к бакалейной лавке, к тротуару подъехала большая машина. Это был винно-красный лимузин с дымчатыми стеклами, скрывающими внутренность, по крайней мере, с пятнадцати футов. Одна из задних шин была спущена.

Пит видела, как шофер в униформе вылез из автомобиля, оглядел шину, с отвращением пнул ее ногой и направился по Восьмой авеню к телефонной будке, которая была в квартале отсюда.

Почти мгновенно машину обступила толпа. Не часто встретишь лимузин на Западной Сорок пятой улице. Пока один или двое парней проверяли колпаки колес, другие гладили руками сверкающую поверхность, размышляя, сколько потребовалось слоев краски, чтобы добиться такого глубокого сияния, и сколько лошадиных сил скрывалось под этим длинным, лоснящимся капотом. Девицы уселись на капот, принимая нарочито изысканные позы, или складывали руки пригоршней у глаз, пытаясь заглянуть внутрь через темное стекло на запретную роскошь.

Пит как раз проходила мимо автомобиля, когда задняя дверь распахнулась, и показалась девушка. Пит определила, что ей столько же лет, что и ей, может, немного помоложе. Она была очень маленькая и не особенно красивая, но Пит сразу же заметила на ней дорогую одежду — полотняная юбка из клиньев бледноперсикового оттенка, шелковая гофрированная блузка цвета ржавчины, золотые серьги и ожерелья в виде цепочек, бежевые туфельки и большая сумка через плечо. Каштановые волосы, собранные сзади, были перевязаны шелковым шарфом персикового цвета. Несмотря на качество, туалет годился разве что для взрослой женщины. Пит подумала, что она выглядела как кукла, одетая чрезмерно усердной маленькой девочкой, которая изучила журналы мод.

Молниеносно по достоинству оценив девочку, толпа пришла в себя. Младшие девочки ручками трогали ее одежду, старшие стояли в сторонке, словно прикоснувшись к ней, они бы заразились. Парни свистели либо издавали громкие причмокивающие звуки, когда она пыталась пройти сквозь толпу в ближайшую лавку.

— Простите, — сказала она слабым голосом. Она была очень бледна.

— Богатая сучка, — пробормотала одна девица с усмешкой.

Лиам бросил на девочку такой взгляд, который точно характеризуется словом «вожделение».

— Ну, ну, — сказал он, преграждая ей дорогу, как преградил когда-то Пит у гидранта. — Что мы здесь делаем? Хорошенькая маленькая богатая девочка явилась, чтобы облагодетельствовать нас, неотесанную чернь? — Он вертел в руках ее светлые волосы, а девочка еще больше бледнела. Глаза были похожи на два больших озера с серой водой на снежном поле.

— Извините, — еще раз проговорила она. — Мне надо… — но Лиам не давал ей пройти.

На лице девушки отразилась паника. Защитные инстинкты Пит, обострившиеся за время посещения больницы, выплеснулись наружу. Научившись уличной брани, Пит знала, как обращаться с Лиамом О’Ши.

— Отвали, Лиам, — воспользовалась она языком, который срабатывал на Сорок пятой улице. Взяла девочку за тонкую руку и повела прочь из толпы. — Тебе следовало оставаться в машине, — сказала она.

— Пожалуйста, — проговорила девочка, — сахар… Мне нужно немного сахара.

Посмотрев на бледное лицо девочки, Пит сразу же вспомнила Сюзи из сумасшедшего дома, страдающую диабетом. У девочки такая же дрожь, такой же отсутствующий взгляд. Она была на грани комы.

Быстро проведя ее в небольшой переполненный бакалейный магазин, Пит усадила девочку в деревянное кресло у кассира.

— Апельсинового сока! — крикнула она миссис Гэнгемми. — Побыстрее, или она умрет.

Тучная итальянка взглянула на маленькое дрожащее существо, сидящее в кресле, и бросилась к холодильнику, моментально вернувшись с бутылкой сока. Пит отвернула крышку и поднесла ко рту девочки.

— Пей, быстро. — И девочка начала жадно пить, проливая часть сока на красивую юбку.

Через минуту она перестала дрожать и выглядела не такой испуганной.

— Спасибо, — проговорила она, голос все еще был очень слабым.

Пит улыбнулась.

— То был конец. Знаешь, тебе надо лучше следить за сахаром в крови.

— Мне жаль. В машине обычно есть лекарство, но в этот раз… — голос угас.

— Эй, — сказала Пит, коснувшись ее руки. — Все о’кей. Тебе лучше?

Девочка вытянула руки на юбке и выпрямилась в кресле. Пит подумала, что она будто слышит голос, указывающий девочке следить за своими манерами, когда та протянула ей руку.

— Да, спасибо. Я — Джессика Уолш. Спасибо, что спасла меня.

Пит пожала руку.

— Не стоит благодарностей. — Прежде чем назвать себя, Пит помедлила. В этой девочке из другого мира было нечто такое, что навело Пит на мысль, что ей следует быть с ней более официальной, назвать полное имя, хотя для всех она была Пит. — Я Пьетра Д’Анджели, — представилась она.

На следующий день винно-красный лимузин вновь появился на Сорок пятой улице, на этот раз, чтобы доставить записку в квартиру Д’Анджели. На плотной бумаге кремового цвета мистер и миссис Джонатан Уолш благодарили мисс Д’Анджели за помощь их дочери и приглашали в воскресенье, семнадцатого числа, на чай в четыре часа пополудни.

Дом семьи Уолш был открытием для Пит — прекрасное здание на Парк-авеню у Семьдесят седьмой улицы. Вестибюль был выложен мрамором абрикосового цвета, стены гостиной обтянуты шелком, а мебель такая же красивая, как та, что она видела в антикварных магазинах на Мэдисон-авеню. Везде были цветы — свежие цветы в вазах, засушенные с приятным ароматом цветы в чашах, парчовые цветы на обивке кресел и вышитые цветы на полотняных салфетках. Пит никогда не была в столь красивой обстановке, излучающей такую стабильность… такую надежность. Ей захотелось остаться здесь навсегда.

Значит, вот как они живут, подумала Пит, откусывая кусочек бутерброда с лососиной (корочки у хлеба были отрезаны), те люди, которые носят драгоценности от Тиффани и «Дюфор и Ивер». Ей хотелось знать, но она никогда не представляла, чтобы кто-то жил среди такой красоты, утонченности и изящества. Первый взгляд на их мир убедил ее, что она тоже хочет жить в нем.

Она нащупала рукой свое украшение на шее — аметистовый кулон в серебре абстрактного рисунка, который она недавно сделала сама. Пит надеялась, что с ним ее хлопковое платье-рубашка будет выглядеть не так дешево и просто.

Пит изучала хозяина и хозяйку. Сэлли Уолш была сногсшибательная женщина, гладкая, как египетская кошка. Крашеная блондинка, идеально стройная, в каждом движении природная грация. Единственная нитка жемчуга украшала ее муслиновое в цветах платье, в ушах были маленькие жемчужные капли. Простые украшения, подходящие для дневного чая. Пит отложила информацию в голове.

Ее муж, председатель важного банка в деловой части города, выглядел более основательным, именно таким Пит и представляла себе банкира. Его темно-серый костюм был сшит на заказ, рубашка белоснежная, репсовый галстук искусно завязан. Пит заметила у него на левой руке кольцо с печаткой из оникса. Они оба носили свои деньги и положение так же легко, так же естественно, как кожу.

В отличие от их дочери, Джессика выглядела как маленький коричневый кролик в саду. Ей было семнадцать, хотя она казалась моложе. На ней также было хлопковое муслиновое платье, очень похожее на платье матери — очень дорогое, с массой оборок, совсем не подходящее ей. Оборки подавляли мелкие черты лица и не украшали ее.

— Слава Богу, что ты оказалась там, Пьетра, — сказала Сэлли Уолш, разливая чай. — На Джессику не похоже оказаться такой неподготовленной. Без твоей помощи она бы опять очутилась в больнице.

— Мама… — начала было Джессика, но осеклась, когда мать повернулась к ней.

— Откуда ты знаешь, что надо делать? — поинтересовался Джонатан Уолш. — Я имею в виду апельсиновый сок?

Пит поставила чашку, стараясь не разбить фарфор толщиной с бумагу.

— У меня есть подруга — диабетик. — Она не добавила, что подруга шизофреник и находится, как и ее мать, в клинике для умалишенных. С того самого момента, когда ее дразнили сумасшедшей кошкой, она никогда не упоминала о матери вне семьи. Не стыдно, сказала она себе. Просто легче не объяснять.

— Джессика, почему бы тебе не показать подруге сад, — сказала миссис Уолш, грациозно поднимаясь с дивана. — Уильямс отвезет тебя домой, когда ты захочешь, Пьетра. Спасибо за визит и еще раз спасибо за твою быструю реакцию. Мы очень благодарны. — Она протянула руку с большой жемчужиной на четвертом пальце. — Ты вздремнешь днем, не так ли, дорогая? — сказала она дочери. Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты.

Как только ее родители ушли, Джессика, казалось, расслабилась.

— Слава Богу, — сказала она вполголоса. — Давай уберемся отсюда. — В вестибюле она спросила: — Тебя ведь не волнует сад, верно? В нем нет ничего особенного.

— Нет, если тебе не хочется, я пошла, — ответила Пьетра.

— О нет! Я не это имела в виду. Просто я хочу выбраться отсюда. Пошли в парк, о'кей?

Пит заметила, что Джессика смотрит на нее почти с молящим выражением.

— Как скажешь.

Они пересекли Парк-авеню и вошли в Центральный парк, ярко-зеленый во всем своем летнем великолепии. Очутившись вдали от родителей — и не на грани потери сознания от низкого содержания сахара в крови — Джессика оказалась живой, забавной и готовой к озорству.

— Мама считает, что меня надо все время держать завернутой во фланель с грелкой у ног, — объяснила она, когда они шли вдоль дорожки для верховой езды.

— Зачем? Диабет — контролируемая болезнь.

— Я причиняю врачам дополнительное беспокойство. Я — то, что они называют нестабильным диабетом. Что бы я ни делала, я, похоже, готова упасть, когда сахар у меня вроде в норме. Это всегда со мной. — Ее глаза с вызовом посмотрели на Пит. — Тебя это пугает?

— Еще нет. А разве должно?

— Это пугает многих. Во-первых, напугало Эдди Мартиндейла Третьего. — Она весело рассмеялась. — Он танцевал со мной в прошлом году на балу, когда внезапно обнаружил в своих объятиях Рэггеди Эн. У меня подкосились ноги. Эдди Три раскапризничался. — Она остановилась, чтобы посмотреть на лошадь, проскакавшую мимо них легким галопом по тропе. — С тех пор я не была на танцах.

— Ну я в своей жизни никогда не была на танцах, — заметила Пит.

Джессика повернулась, чтобы посмотреть на нее.

— Почему?

— У нас на Сорок пятой улице нет таких вечеров, а кроме того, ты захотела бы кружиться в объятьях Лиама О’Ши?

— Кто это?

— Тот здоровый, рыжий, на которого ты на днях произвела впечатление.

— Боже упаси.

Пит улыбнулась.

— Почему-то я так не думаю. — И они обе рассмеялись, получая удовольствие от того, что обещало быть началом дружбы.

Но Джессика опять умолкла. Пит почувствовала, что она думала о разговоре, который остался неоконченным.

— Меня это не испугает… никогда, — тихо сказала она. — Если я буду рядом, я сделаю все, что смогу.

Джессика посмотрела на нее слегка затуманившимися глазами.

— Черт возьми, хотела бы я, чтобы мои братья и сестра были такими. Они постоянно боятся, считают меня какой-то фарфоровой куклой, которую надо беречь и не спускать с нее глаз ни на минуту.

— Понятно, но, думаю, это совсем не весело.

— Верно. Не помогает, что они все до отвращения здоровы. И благополучны. Если хочешь знать правду, они чертовски безупречны.

— Сколько их?

— Кроме меня, трое, но они гораздо старше. Я была запоздалой мыслью или, может быть, ошибкой. В семье не без урода — это уж точно.

— Мне всегда хотелось, чтобы у меня были братья и сестры. Какие они?

— О, они тебе понравились бы. Они всем нравятся. Во-первых, Роберт, мой старший брат. Он с Уоллстрит — уже сделал свой первый миллион. Меньше чем за три часа пробегает марафон, у него прекрасная жена, прекрасная собака, двое прекрасных малышей. Джек — был капитаном футбольной команды в Йеле. В прошлом году сделал в Гарварде обзор по юриспруденции и к тому же он великолепен, как грех. На следующий год Джек начнет работать в модной фирме в центре Нью-Йорка. Помолвлен с одной из Честертонов — самые сливки общества, ты, вероятно, знаешь. И, наконец, сестра Мелисса, но, пожалуйста, называй ее Маффи. Она самая старшая. Она несколько лет работала фотомоделью, «разумеется, просто ради денег на булавки», — сказала она голосом своей матери, — но сейчас она обосновалась в Уестчестере со своим мужем — банковским служащим — конечно, работает в папином банке — и с новеньким ребеночком. Как видишь, Маффи — образцовая дочь Уолшей.

Джессика была хорошей рассказчицей. Она оказалась и хорошей слушательницей, шагая рядом с Пит, время от времени кивая головой, загребая ногами упавшие лепестки засохших цветов, летние листья и мусор, а иногда задавая вопрос. Пит с удивлением обнаружила, что рассказывает Джессике такие вещи, которые не доверила бы ни одной живой душе. Она поведала ей о папе и дедушке, об их несчастье и ее усилиях сохранить между ними мир. Она рассказала ей о Кухне ада, о том, что практически одна ведет хозяйство. Она даже рассказала о маме. Каким благословенным облегчением было наконец-то поделиться с кем-нибудь о ней.

К тому времени, когда они собрались уйти из парка, обе знали, что нашли друг в друге то главное, чего так долго не хватало им в жизни, — друга.

Когда они ждали автобус на Пятой авеню — Пит не захотела воспользоваться машиной Уолшей, — девочки скрепили начало их дружбы официально. Во-первых, они обменялись телефонами. Потом Джессика сказала:

— Послушай, Пьетра, у тебя красивое имя, а мое мне всегда казалось высокомерным. Поэтому, если мы хотим быть друзьями, зови меня просто Джесс.

Пит покачала головой и рассмеялась.

Джесс посмотрела на нее немного обиженно.

— В чем дело, что смешного?

— Дело не в тебе. Во мне — я важничаю. Меня все зовут Пит.

К остановке подошел автобус.

— Пока, Джесс.

— Пока, Пит.

Но после того как автобус уже отъехал, Джесс побежала рядом с ним, стараясь привлечь внимание Пит.

— Эй, Пит… Пит! Позвони мне завтра, ладно? Или я тебе позвоню.

Звук выхлопных газов автобуса был слишком громким, чтобы крик Пит мог заглушить его. Но, вероятно, подумала Пит, она позвонит сегодня вечером.

Джесс Уолш стала для Пит другом, наперсницей, окном в другой мир и другое мышление.

В течение многих лет мир богатства и роскоши был чем-то, что Пит разглядывала в глянцевых журналах или сквозь стеклянные роскошные витрины. Люди, живущие в том мире, были сказочными существами, в сознании Пит наравне с волшебной бабушкой, украшенной драгоценностями, которую она никогда не знала. Она, конечно, никогда не думала, что богачи могут простужаться, что у них может болеть голова, как у других людей, которые вынуждены подниматься с постели, когда им не хочется, которым приходится заниматься перед экзаменами и которым иногда бывает страшно по ночам.

Через Джесс она знакомилась с этим миром по-иному. Она не стала его частью, но, по крайней мере, званым гостем. Весь июль Пит курсировала между Кухней ада и Парк-авеню, где она просиживала в лавандово-зеленой спальне Джесс, застланной ворсистым ковром, с коллекцией кукол и огромным телевизором. Они сплетничали и ворчали, пробовали лак для ногтей и говорили о том, как неприятны спазмы во время месячных, и строили догадки, какая из кинозвезд лучшая в постели. Познакомившись с Джесс, Пит захотелось вновь стать двенадцатилетней девочкой, только для того, чтобы прожить эти годы с ней.

В первый уик-энд августа Джесс позвонила Пит и пригласила ее провести выходные дни в их доме в Монтауке.

— Где это?

— На берегу.

Пит вздохнула. Она любила пляж, но, кроме двух поездок с отцом на Кони Айленд, ей не доводилось проводить там много времени. И она никогда прежде не соглашалась поехать вместе с Джесс на уик-энд. Субботу она посвящала маме. Всегда.

— Мне очень жаль, Джесс, — сказала Пит, помедлив. — Ты ведь знаешь, я не могу.

— Послушай, Пит. Может быть, твоей маме будет полезнее, если ты будешь обращаться с ней почти что как со мной. Я имею в виду, что ты единственный человек, который дает мне возможность забыть, что я хрупкая. Поэтому… напиши своей маме письмо или позвони и скажи, что уезжаешь на уик-энд, или объясни в следующий раз, когда увидишь ее. Но дай ей шанс быть матерью, которая хочет, чтобы ее дочь взрослела и у нее была бы личная жизнь.

Пит так долго молчала, что Джесс засомневалась, не прервалась ли связь.

— Пит, ты здесь?

Пит так переполняли эмоции, что ей потребовалось время, чтобы вновь заговорить.

— Мне так чертовски повезло, что я познакомилась с тобой, Джесс.

Она написала матери славное письмо, такое, как если б мама не находилась в сумасшедшем доме, рассказала ей много о новой подруге и как приятно быть приглашенной в красивые места.

Уик-энд в прекрасном доме Уолшей, обращенном окнами на океан, был самым лучшим в жизни Пит. И он натолкнул ее на мысль о русалке.

Глава 7 Нью-Йорк. Декабрь 1968-го

Это был самый лучший рождественский подарок, о котором только могла мечтать Пит. Она чувствовала его приближение, как трепет в крови. Она даже смущенно молилась, хотя совсем не была уверена, что верит в Бога. Но она боялась даже надеяться.

Беттина возвращалась домой.

За прошедшие два года она стала лучше. Пит это ясно видела. Современные транквилизаторы отгоняли ее дневные страхи и ночные кошмары, не превращая ее в некоторое подобие безжизненного зомби. Она редко без видимой причины пускалась в слезы. Смеялась шуткам, хмурилась, сталкиваясь с глупостью, и даже бранила Пит за то, что та чересчур увлекается губной помадой или за взлохмаченные волосы.

К 1968 году неоспоримое умение Пит обращаться со своей матерью убедило врача Беттины разрешить ей провести уик-энд в кругу семьи. Поскольку не возникло никаких крупных проблем, решение было принято. На Рождество ее насовсем отпустят домой.

Морозным декабрьским днем вся семья отправилась в Йонкерс в стареньком «шевроле», который Стив одолжил у приятеля.

— Теперь запомните, — втолковывала им Пит, когда они ехали по кольцевой дороге, — она будет нервничать. Это место может быть ужасным, но оно служило ей домом девять лет. Оно означает для мамы безопасность.

— Да, доктор, — с улыбкой подтрунивал над ней Стив. — Мы запомнили.

— И мы дадим ей новое безопасное место, — решительно добавил Джозеф, он тоже широко улыбался.

Пит одарила их обоих улыбкой.

— Тогда пошли, — воскликнула она и, схватив их за руки, потащила за собой по хрустящему снегу к большому серому зданию.

Везя Беттину в Манхэттен, все трое без умолку болтали с ней, так что у нее не было времени испугаться этого прыжка на свободу. Она просто смотрела в окно на город, который не видела почти десять лет, и улыбалась своей семье, которая окружила ее, словно кокон. Когда они добрались домой, она тихо засмеялась, увидя праздничные украшения — падуб на камине, елку, наряженную бумажными цепями, ленточками от воздушной кукурузы и другими самодельными украшениями. От одной до другой стены был натянут ярко-зеленый с белым плакат: «Добро пожаловать домой!»

После торжественного бокала шампанского уставшую Беттину уложили в постель вздремнуть. Пит сидела в кресле-качалке своей матери у ее кровати и наблюдала, как она спит. Теплое чувство благодарности наполняло ее. А за окном снег мягко укрывал уродство Кухни ада.

В ту ночь в уединении своей спальни Стив и Беттина оказались лицом к лицу. Они не знали, как себя вести. Стив настолько привык к жизни без нее, что ее возвращение вызвало в нем смешанные чувства. Во время одного ее пребывания дома в выходные он не прикасался к ней, за исключением невинных поцелуев и случайного объятья. Теперь, когда она вернулась насовсем, он не был уверен, что хочет большего. Он наблюдал, как она расчесывает все еще красивые волосы щеткой, которую ей два года назад сделала Пит.

— Ты прекрасно воспитал нашу дочь, Стефано, — сказала она, глядя на него в зеркало. Он улыбнулся, услышав свое имя. За многие годы никто, кроме Беттины, не называл его Стефано. — Мне жаль, что я возложила на тебя ее воспитание.

— У тебя не было выбора, Тина. И Джозеф делал не меньше, чем я.

— Да. — Голос ее угас. Она мысленно порадовалась чуду вновь очутиться дома, иметь возможность наблюдать за дочерью, слушать отца, смотреть на своего все еще красивого мужа сколько угодно. Она словно очнулась от долгого кошмара и не собиралась вновь погружаться в него. Она уберет в своем сознании серое заведение в маленькую шкатулку с надписью «история» вместе со всем тем, о чем никогда не хочется думать или вспоминать, и никогда не извлечет наружу. — Мне бы хотелось подарить тебе полдюжины таких, как Пьетра.

— Они мне не нужны. Достаточно одной Пьетры.

Беттина положила щетку и направилась к кровати, где он лежал, вытянувшись, в пижамных брюках и курил сигарету.

— Тебе не надо меня бояться, — проговорила она и улыбнулась медленной улыбкой, которую он слишком хорошо помнил. — Я тебе уже как-то говорила раньше. Помнишь? — Он помнил. Она скинула халат и осталась лишь в одной нейлоновой ночной рубашке, почти прозрачной, подарке Пит. Она легла подле него. — Я не хрустальная, Стефано. Я не разобьюсь.

Она нежно положила руку на его обнаженную грудь и на какое-то время просто оставила ее там. Потом рука начала медленно скользить по коже. Он схватил ее, чтобы не дать блуждать по телу, но вскоре отпустил и позволил делать свое дело.

За эти годы у него было много женщин. Он никогда всерьез не ожидал возвращения Беттины в его постель. Однако через несколько минут она возбудила его до такой степени, что не удавалось никому, кроме Марины. За все годы своего затворничества она не забыла, как прикасаться к нему, подвергать танталовым мукам, сводить с ума. Ее губы и пальцы, скользящий язычок и длинные сплетающиеся ноги не потеряли ни капли своего волшебства, своей способности взбудоражить его чувства, пока он полностью не растворился в ней. Она заставила его забыть, что ему уже за пятьдесят.

Может, в конце концов, все образуется, подумал Стив, и у них будет настоящий брак.

Это было одной из редчайших радостей праздника, белоснежное Рождество, и Пит проснулась, трепеща от предвкушений.

Не только она была в таком состоянии; сам воздух в доме Д’Анджели-Зееман потрескивал от ожидания. Аккуратная стопка подарков лежала под маленьким красивым деревом. По квартире плыл запах миндаля и корицы. Беттина пекла особый голландский торт со специями. Как только его вынули из духовки и разлили кофе, семья с удовольствием набросилась на нарядные свертки.

Пит следила, как отец и дедушка сначала развернули подарки от Беттины. Стив восторженно воскликнул при виде шарфа и объявил:

— Именно то, что нужно.

Джозеф сразу же надел перчатки, но потом снял, чтобы развернуть пластинку.

— Uitstekend! — воскликнул он. — Я должен немедленно это послушать. — Он поставил диск на стерео, и комната наполнилась бодрящими, радостными аккордами Малера, идеальным аккомпанементом к рождественскому утру.

Для Беттины был флакон духов и мягкая голубая блузка из «шалли»; новая трубка для Джозефа, кошелек для мелочи, полный жетонов на метро, для Стива, потому что у него никогда не оказывалось под рукой жетона, когда нужно.

Самая большая стопка свертков была предназначена для Пит — сумка для книг, бледно-розовая губная помада и вызывающе короткая мини-юбка — все от мамы.

— Я знаю, знаю, — сказала Беттина, когда Стив начал возражать. — Я их сама не люблю, но они в моде, Стефано. Девочке важно быть модно одетой. А у Пьетры ноги как раз для мини.

Он продолжал хмуро смотреть на миниатюрный квадратик юбки, но больше не возражал.

Каждый подарил Пит что-то для чтения, вызвав у нее смех, когда она увидела названия: биография Фрейда от Стива, огромная книга, полная красивых цветных фотографий знаменитых драгоценностей от Джозефа; а от Беттины подписка на «Семнадцать».

— Что ж, никто не сможет обвинить эту семью в излишней утонченности, — сказала, смеясь, Пит, обнимая каждого по очереди.

Свой подарок матери Пит приберегла напоследок и извлекла его с нетерпеливой улыбкой. Это был небольшой квадратный сверточек, красиво завернутый в серебряную бумагу и перевязанный темно-красными и серебряными лентами, рассыпающимися у него наверху. Когда она вручала его Беттине, руки Пит дрожали от волнения и от переполнявшей ее гордости.

Она несколько месяцев трудилась над подарком, сначала зарабатывая деньги на материал. Она подрабатывала после школы и в некоторые выходные в ювелирном квартале, печатая заказы, отвечая на телефонные звонки, доставляя товар, делая все, что требовалось. Ей удалось скопить около сотни долларов, она знала, что они все ей понадобятся. Ее больше не устраивали те безделицы из пляжного стекла и оберток от жевательной резинки, как бы изобретательно они ни были использованы. Для этого особого Рождества ей нужен и особый подарок — настоящая вещь.

Беттина улыбнулась дочери, когда развязывала ленты и снимала серебряную бумагу. Она с нетерпением открыла голубую бархатную коробочку и в изумлении воскликнула:

— Ой, Пьетра, как красиво!

На подушечке из белого атласа лежала большая брошь в виде русалки. Растущие познания Пит в ювелирном искусстве вместе с дедушкиными профессиональными связями и создали этот подлинный шедевр.

Тело русалки было вырезано из переливающегося, как жемчуг, и мерцающего куска раковины морского ушка.

Для головы, рук и волнистого рыбьего хвоста Пит сначала сделала формочки из воска. Потом заплатила Хайму Гроссману, серебряных дел мастеру, у которого мастерская была в одном доме с Джозефом, чтобы он отлил их в серебре. Изящные ручки существа, извиваясь, протягивали пресноводную жемчужину как подношение. Лицо и волосы были из перегородчатой эмали. Два крошечных темно-синих сапфира, которые Пит удалось купить по себестоимости, были глазами русалки.

Почему-то верхняя часть фигурки далась ей просто. С самого начала она ясно видела ее мысленным взором. Но хвост почти озадачил Пит. Форма наконец стала вырисовываться, но она не могла придумать, как сделать чешую. Но однажды, проходя по одному из пассажей на Сорок седьмой улице, она увидела, как Мэнни Либерман разрезал на тонкие пластинки опалы для недорогих оправ. Она купила три дюжины крошечных радужных розовато-голубых пластинок и уложила их на хвост, как чешуйки. В конце хвоста она укрепила по одному маленькому пурпурному аметисту в каждый плавник, как глаз у павлиньего пера. Общее впечатление было поразительным.

После первой похвалы Беттина стала задумчивой. Она взяла украшение с белоснежного ложа и опустила на руку.

— Это на самом деле мне, правда? — спросила она после минутного разглядывания русалки.

— Тебе? Что ты имеешь в виду, мама?

— Она выглядит, как живая, даже красивая, — продолжала Беттина, — настолько живая, что может обмануть любого, кто не видит, что скрывается под внешним видом.

— Что, мамочка? — спросила Пит тихим нежным голосом.

— Западня.

Пит озадаченно посмотрела на нее.

Беттина провела пальцами по опаловой чешуе хвоста.

— Посмотри. Она закрыта в своем собственном мире, потому что у нее нет необходимого умения выжить в реальном мире.

Стив беспокойно поглядывал на жену.

— Ты не закрыта, Тина. Ты…

Джозеф оборвал его, как всегда готовый отвлечь внимание от странностей Беттины.

— Замечательная работа, Пит! Вдохновенная. — Он все это время знал, что Пит что-то делает, хотя она тщательно держала это в секрете, но он не представлял, какая изысканная получится вещь. Джозеф был в восторге от ее мастерства.

Несмотря на возражения зятя, он не оставлял мечты, что однажды Пит пойдет по его стопам в какой-нибудь области ювелирного ремесла. Она такая одаренная, с таким врожденным вкусом. В шестнадцать Пит могла оценить бриллианты так же — нет, лучше, чем он. Только неделю назад клиент принес для оценки очень хороший бриллиант. Изучив его целиком за пятнадцать минут, Джозеф не был абсолютно уверен в градации его цвета. Он попросил клиента оставить бриллиант до прихода партнера. Потом он показал камень Пит, чтобы она классифицировала его. Ее ответ был более быстрым и уверенным, чем его, и она оказалась права.

Сейчас он смотрел с восхищением, близким к благоговению, на творение своей внучки.

— Какая оригинальность! Какая техника! Я знал, что в тебе это есть, Пит. Брошь это подтверждает. Если ты будешь усердно работать и развивать свой талант, из тебя выйдет великий ювелир.

— Джо, — начал Стив, но Джозеф оборвал его.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Стив. Ты хочешь, чтобы она стала врачом, но у девочки поразительный врожденный талант. Ты только посмотри на это. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть художником, как Челлини или Фаберже, или Картье.

Стив посмотрел на брошь и нахмурился, между бровями залегли две параллельные морщины.

— Что ты думаешь, папа? — робко спросила Пит, явно ожидающая от него похвалы.

Он сразу не ответил, вместо этого продолжал рассматривать брошь. Джозеф, который не хотел, чтобы Пит почувствовала себя обиженной, опять быстро вмешался в разговор.

— Что натолкнуло тебя на эту идею, Пит? За все годы моей работы я никогда не видел ничего подобного.

Когда глаза отца встретились с ее глазами, в памяти Пит вспыхнул один эпизод. Чтобы яснее вспомнить его, она заговорила тихим голосом, воссоздавая детали этой сцены.

— Я помню, когда я еще была маленькая, я нашла даму, прекрасную даму, украшенную драгоценностями. Она была спрятана в Раффи. — При этом она усмехнулась. — Мама, помнишь Раффи, моего игрушечного жирафа? У этой дамы плечи были сделаны из жемчужины, эмалевая головка и сапфировые глаза. Она сверкала, как сказочная принцесса.

Стив так пристально смотрел на нее, словно мог взглядом заставить ее замолчать, даже забыть об этом. Потом он улыбнулся.

— Драгоценности в жирафе? — Всем своим тоном он хотел показать, что это нелепость.

— Неужели ты не помнишь, папа? Я ведь показала ее тебе, а ты мне сказал, что она злая, и убрал ее. Ты велел мне забыть о ней, что я и сделала. Вероятно, я могла принять это за сон, но, когда стала делать наброски для маминой броши, дама уже жила в моем сознании. Русалка просто выплыла из-под моего карандаша.

— Пит, — начал Стив, — не думаю…

Джозеф подался вперед в своем кресле.

— Когда это случилось, Пит?

— Когда? — переспросила Пит. — Не знаю. Я… подожди, я вспомнила. Кеннеди только что был избран президентом, значит, это… 1960-й. Мне тогда было восемь лет. — Она повернулась к отцу. — Почему ты сказал, что она злая, папа?

— Потому что так оно и есть.

Джозеф резко перебил его:

— Так оно и есть? Ты хочешь сказать, что она была на самом деле? На что похожа та таинственная дама?

Пит вновь заговорила.

— Это было что-то вроде куколки, но маленькой, и только ее верхняя часть. Она была усыпана драгоценными камнями, бриллиантами, рубинами — думаю, настоящими.

— Если тебе тогда было восемь лет, — рассуждал Джозеф вслух, — тогда ты уже могла отличить настоящие камни от подделок. Я к тому времени уже многому тебя научил, что касается бриллиантов.

— Это был не сон, правда, папа?

Стив резко подался вперед, локтями уткнувшись в колени, голова повисла, все тело выражало поражение. Он не ответил.

Смущение в глазах Джозефа сменилось ледяной суровостью.

— Что это Пьетра нам рассказывает?

Беттина молча наблюдала, как в комнате нарастает смятение и напряженность. Она обратила широко раскрытые испуганные глаза к мужу.

— Стефано? Что это было?

От голоса дочери внутри Джозефа что-то щелкнуло, и он, взметнувшись из своего кресла, бросился на Стива, схватил его за лацканы вельветового пиджака и рывком поднял на ноги.

— Говори мне!

— Хорошо! — закричал Стив. — Да! Она права! Вещь на самом деле была. И бриллианты настоящие, целое состояние.

Ярость Джозефа прорвалась.

— В 1960-м! У тебя в 1960-м было целое состояние, а ты позволил своей жене гнить в той змеиной яме, потому что не было денег платить за лучшую клинику? — Он тряс Стива за лацканы.

— Дедушка, — кричала Пит. — Прекрати!

Но Джозефа нельзя было остановить.

— Ты допустил, что моя дочь разбилась, как яйцо, когда ты мог платить двадцати докторам, чтобы вылечить ее?

— Да! Хорошо! — закричал Стив страдальческим голосом. — Возможно, это было неправильно, но я…

Джозеф продолжал трясти его, осыпая голландскими ругательствами.

— Rotvent! Sodemieter! Ублюдок! Вонючий, мерзкий, проклятый ублюдок!

— Не надо, — кричала Пит, хватая Джозефа за руку и пытаясь оттащить его. — Пожалуйста!

— Посмотри на нее, — гремел Джозеф, указывая на Беттину, которая сейчас съежилась от страха в своем кресле и переводила глаза с одного лица на другое. — Посмотри, что сделало то заведение — что сделал ты!

— Дедушка! — опять закричала Пит. — Позволь ему объяснить. — Она посмотрела огромными молящими глазами на отца. — Ты можешь объяснить все, папа, правда? Расскажи нам.

— Да, Стив, расскажи нам. Расскажи своей дочери, почему она все эти годы жила без матери, потому что ты был так чертовски эгоистичен, чтобы платить за частную клинику, в которой она бы выздоровела.

— Все было не так, — закричал Стив как раненый зверь.

— А как тогда было? Просто послал жену к черту, а сам припрятал состояние в драгоценностях и сидишь ждешь, когда она умрет или исчезнет, чтобы ты мог один насладиться тем, чем не захотел поделиться? Как это было, ты, ублюдок?

Стив тихо ответил:

— Это был ад. Это по-прежнему ад.

— По-прежнему? Ты хочешь сказать, что она все еще у тебя? Где она? Где, черт побери, эта вещь? — Он опять схватил Стива за лацканы пиджака, но Стив с такой силой отбросил его руки, что Джозеф растянулся на полу.

— Остановитесь! — закричала Беттина, погружаясь еще глубже в кресло и закрывая голову руками, словно прячась от их гнева. — Пьетра, заставь их остановиться.

Пит бросилась к матери, склонилась над ней, как бы защищая от всего.

— Все хорошо, мама, все хорошо. — Она повернулась к двум мужчинам. — Посмотрите, что вы с ней сделали. Прекратите, оба. Немедленно!

Наступила полная тишина, в которой слышалось лишь прерывистое дыхание Джозефа, всхлипывания Беттины и заключительные аккорды первой симфонии Малера.

Стив смотрел на жену, тестя, дочь. Все тело его обмякло. Что он мог рассказать им? Как мог он объяснить им то, чего не понимал сам — что у него целое состояние в драгоценностях, которое он не в силах продать, и что у него нет выдержки, чтобы отыскать свое потерянное наследство? Вина, гнев, стыд, возмущение, крушение надежды, смущение — все это выплеснулось наружу, вызывая волну ярости и ненависти в нем к себе и остальным.

Они все смотрели на него в ожидании, надеясь на объяснение, которого у него нет. Вдруг он почувствовал, что не может дышать в этой комнате. Он больше не мог оставаться в ней. Ему надо отсюда выбраться. Он схватил пальто и бросился из квартиры.

— Стефано, — захныкала Беттина, когда за ним с грохотом захлопнулась дверь. — Папа! Куда он ушел, папа?

— Надеюсь, к черту. Не волнуйся, Тина, мы позаботимся о тебе. Он нам больше не нужен.

Но она, казалось, его не слышала.

— Стефано, — всхлипывала она. — Пьетра, папа. — С каждым именем ее голос подымался. — Пьетра, мое дитя. Где мой ребенок? Дайте мне моего ребенка. Дайте мне моего ребенка! — Это был первобытный вопль, причитание, вой волка. Пит захотелось закрыть уши руками и зарыться головой в диванные подушки. Но вместо этого она строго сказала деду достать лекарство для Беттины, схватила руки бьющейся в истерике матери и повторяла ей вновь и вновь:

— Я здесь, мама. Это Пьетра. Я здесь. Все хорошо. Я твой ребенок, мама. Со мной все в порядке.

Прошел час, прежде чем Беттина заснула в кровати, успокоенная большой дозой транквилизатора. Пит обозревала кучу оберточной бумаги на ковре, тыквенный пирог, сгоревший в невыключенной плите. Русалка лежала на полу среди лент, куда она упала из рук Беттины. Пит опустилась на колени, чтобы поднять ее, нежно держа в руках, она поглаживала драгоценную головку существа.

Здесь, на коленях, она обозревала руины их «прекрасного» Рождества.

Глава 8

Стив не вернулся. Один из его собутыльников из маленькой Италии заявился через несколько дней после Рождества с робкой просьбой передать ему одежду Стефано и несколько других необходимых вещей. Он оставил адрес меблированной комнаты, которую снял Стив в центре города. Но он мог не беспокоиться. Джозеф был взбешен, а Пит обижена, чтобы общаться с ним.

Ее отчаяние усугублялось гневом на отца, яростью, подогреваемой ежедневными горькими проповедями Джозефа против Стива, и чувством глубокой любви к нему. Она изо всех сил старалась понять, почему он позволил маме страдать, как страдала она, когда он мог предотвратить это. Она силилась понять, почему он оставил их, вместо того чтобы объяснить все. Она пыталась постичь скрытый смысл драгоценной дамы. Что это? Откуда это взялось? Почему она оказалась у отца и почему он все эти годы прятал ее и назвал злой?

Ответов у нее не было, и наконец сами вопросы стали слишком болезненными, так что она перестала их задавать. К тому же скоро у нее появился еще один источник беспокойства.

На следующий день после Рождества она застала мать методично выдергивающей филигранные крылья у рождественского ангела.

— Ты выглядишь таким неиспорченным, — проговорила она злобным голосом, разрушая маленькую фигурку, — но я тебя знаю. Я знаю, ты шлюха, непристойная, маленькая шлюха. — Когда с крыльями было покончено, она принялась рвать на клочки шелковое одеяние, выковыривать ногтями папье-маше. — Шлюха, шлюха, шлюха, — монотонно повторяла она, наконец с размаху швырнув ангела на пол.

Пит усиленно заморгала глазами и сдержала рыдания. Рано узнав, что ее слезы только ухудшают состояние матери, она прогнала их. Но безнадежность, которая овладела ею, когда она видела, как мать вновь погружается в немоту, была почти непереносима.

— Мама? — нежно обратилась она и протянула руку, чтобы коснуться плеча.

Беттину словно обожгли. Она вскочила с пола и повернулась к Пит.

— Нет! Я не буду, не буду больше. Убирайся. Не дотрагивайся до меня.

Пит мгновенно отступила назад.

— Все хорошо, мама. Никто не собирается прикасаться к тебе, никто тебя не обидит.

Беттина сжалась, глаза в поисках опасности обшаривали каждый угол маленькой комнаты.

— Нет, нет, нет, — бормотала она.

— Шшшш, мама, — успокаивала Пит. — Пойдем в постель. В спальне безопасно. Они не пойдут туда за тобой. — Она протянула руку. Через минуту Беттина позволила дочери увести ее в спальню и послушно забралась в постель. Она проглотила пилюлю, которую ей принесла Пит, и вскоре заснула.

Только тогда Пит дала волю слезам, содрогаясь от рыданий в кресле и испытывая боль отчаяния, с которым, она надеялась, покончено.

Беттина, казалось, еще раз соскользнула в свою бездну.

Каждый день Пит разговаривала с доктором Беттины из Йонкерса. Когда она описала состояние матери, его голос не предвещал ничего хорошего. Ее собственная надежда была столь же тонка, как иголка на умирающем рождественском дереве. Но она не отказалась от попытки вытащить мать из этой бездны.

Джесс, вернувшаяся с каникул из Брин Мор, была неоценимой помощницей, поддерживая Пит. Впервые Пит полностью осознала, что ей недоставало в жизни без настоящей дружбы. Она могла говорить с Джесс — очень долго по телефону или часами гуляя на продуваемых ветрами улицах, пока Беттина спала. Она могла злиться на отца за то, что тот ушел. Она могла волноваться о дедушке, которого, казалось, парализовало собственное отчаяние. Пит узнала, что друг — это тот, кто выслушает, не осуждая, кто даст совет, когда нужно. Тот, кому ты небезразлична.

Через неделю после Рождества Пит улучила момент, когда она могла безбоязненно отлучиться на час, чтобы передать Джесс рождественский подарок, который она сама сделала, — пару изящных сережек из крученой серебряной проволоки. Беттина спала, когда она ушла, к тому же скоро должен был вернуться дедушка.

Но когда Джозеф пришел домой, он обнаружил в квартире дюжины горящих свечей — на столах и подоконниках, на телевизоре, на полу, повсюду. Одна уже вся сгорела до ковра, на котором стояла; другая была в опасной близости от занавески. А в центре их Беттина на коленях пела «Yis-ka-dal v’ yis-ka-dash». Это был Каддиш, еврейская молитва по усопшим. Джозеф даже не предполагал, что его дочь знала ее. Он сам только раз слышал эту молитву, когда умер его тесть.

Ненадежно сбалансированное равновесие Беттины нарушилось, и Джозеф с ужасом подозревал, что оно никогда не восстановится. Доктор согласился с этим. Не прошло и недели нового года, как он настоял, чтобы Беттина вернулась в Йонкерс.

В квартире царила могильная атмосфера. Джозеф, казалось, постарел за ночь на десять лет. Он ел, спал, работал. И это все. Он перестал ходить в голландский клуб, чтобы пообщаться с друзьями. Он не читал, не слушал свои пластинки. Он даже забросил свою трубку. Он, похоже, считал, что больше не заслуживает в своей жизни никакого удовольствия, пока его дочь так ужасно страдает.

Джесс неохотно отправилась в школу. Она пыталась убедить мать позволить ей остаться в Нью-Йорке; Пит нуждается в ней, объясняла она. Когда Сэлли отказалась, Джесс даже подумывала симулировать приступ диабета, но Пит и слышать об этом не хотела. Джесс села в поезд, а Пит осталась одна.

Она загрузила себя работой, чтобы не было времени думать ни о чем другом. Когда Пит была не в школе и не занималась дома, она трудилась в мастерской Джозефа, забывая обо всем, стараясь создать что-то красивое и оттачивая свое мастерство.

Стив звонил регулярно. Если отвечала Пит, она клала трубку не так грубо, но результат был один и тот же. Она отказывалась говорить с отцом. Чувства, которые переполняли ее, были еще слишком свежи, слишком обнажены и слишком запутаны. Наконец Стив перестал звонить, хотя чек приходил каждые две недели на имя Пит, с его знакомой подписью, нацарапанной наверху. Она поначалу думала разрывать чеки, но практическая сторона ее натуры подсказала ей не делать этого.

Как обычно, именно Джесс заставила Пит пересмотреть ее отношение к отцу.

— Знаешь, ты к нему несправедлива, — сказала Джесс, когда они однажды днем бродили по Блумингдейлсу. Был конец мая, и Джесс только что вернулась домой после первого года обучения в Брин Мор. Пит не видела и не разговаривала с отцом пять месяцев.

— Я не хочу быть справедливой, — ответила Пит, но в ее голосе не было убежденности. Гнев прошел, и она очень по нему скучала. — Как тебе этот шарф? Леопардовый рисунок подойдет к тому черному джерсовому платью, которое ты купила.

Джесс вырвала шарф из ее пальцев и бросила на прилавок.

— К черту шарф. Черт тебя побери, Пит. Ты даже не видишь, что у тебя есть, и с готовностью отбрасываешь это. Я бы все на свете отдала, чтобы у меня был отец, который бы так заботился обо мне, как твой, который всегда был бы рядом, когда я болела, и держал меня на руках и рассказывал сказки со счастливым концом, когда я боялась умереть, а не тот, который просто звонит доктору и торговцу цветами и вовремя платит по счетам.

— Он оставил меня, — тихо сказала Пит.

— Он был напуган и смущен. Сейчас, может быть, уже и нет. Разве ты не в долгу перед ним и перед собой, чтобы разобраться в этом деле?

Внезапно Пит больше всего на свете захотелось, чтобы отец обнял ее. На губах появилась ироническая улыбка.

— Черт бы тебя побрал, Уолш. Почему ты всегда оказываешься права? Покупай этот проклятый шарф и пошли отсюда. Мне надо позвонить.

После второго сигнала Стив ответил и, когда услышал ее голос, почувствовал такое облегчение, что даже Пит ощущала, как оно текло по телефонной линии.

— Ой, бамбина, я так рад, что ты позвонила. Я скучал по тебе.

Слезы навернулись у нее на глаза при звуке любимого обращения.

— Я тоже, папа. Я тоже.

— Мы можем поговорить? Мне надо так много тебе сказать.

— Мне тоже, папа.

Они договорились встретиться на следующий день.

Ресторан находился в районе, где Пит никогда раньше не была. Район столетних несокрушимых зданий, предназначенных быть складами, фабриками, с высокими потолками и чрезмерно большими окнами для экономии электричества. Сейчас фабрик почти что не осталось, а район стали заселять художники, пользующиеся преимуществами огромных чердачных помещений, которые годились для их работы, и низкой квартирной платы, которая была под силу их кошелькам. Поскольку это место находилось к югу от Хьюстон-стрит, художники стали называть его Сохо.

Стив сидел у стойки недалеко от двери, держа в одной руке стакан с пивом, глаза прикованы к двери в тот момент, когда Пит вошла. Не успела она пройти и трех футов, как он схватил ее в медвежьи объятья и так стиснул, что она задохнулась. Когда он отпустил ее, она рассмеялась, хотя слезы блестели в уголках глаз.

— Che bella, — пошутил он. — Ты прекрасно выглядишь.

— И ты выглядишь очень красивым. — Он и на самом деле выглядел великолепно, подумала она, расслабленный, бодрый и… счастливый.

— Пойдем поедим. Гамбургеры здесь замечательные.

В деревянной кабине в конце зала они поболтали о погоде, школе, о приближающемся окончании школы через две недели. Поговорили о Сохо.

— Ты живешь поблизости? — спросила она, откусывая от огромного гамбургера. Какой странный вопрос, подумала она. Скольким девочкам приходится спрашивать своих отцов, где они живут. — Я думала, у тебя комната в маленькой Италии.

— Я переехал. Я… — Он взял свое пиво и сделал медленный длинный глоток. — Пит, я живу не один.

— Ты снимаешь пополам с кем-то?

— Что-то вроде этого. Художник, скульптор. — Он помедлил, и что-то в его голосе заставило ее заглянуть ему в глаза. — Ее зовут Анна. Я познакомился с ней в прачечной самообслуживания.

Гамбургер выпал из рук Пит.

— Анна? Ты живешь с женщиной?

— Да.

Простой ответ ударил ее по лицу. Когда она заговорила, голос ее был едва громче шепота, дрожащий от эмоций, с которыми она не знала, как справиться.

— Папа, как ты мог так поступить?

— Я полюбил ее, Пит. Ты уже достаточно взрослая, чтобы понять это.

Хотя солнечный свет лился через окно, танцуя над висящим папортником, комната казалась Пит ледяной. Она чувствовала, что ее предали. Сколько он знал эту женщину, любил ее? Мог ли он специально затеять ссору с дедушкой, чтобы оставить их и жить с ней? Возможно ли, что он нарочно подтолкнул маму к краю, чтобы больше не жить с ней? Даже сейчас Пит не верила, не могла поверить, что он способен на это. Тогда где правда? Ее мозг вслепую искал объяснения.

— Сколько? — прошептала она.

— Три месяца. Я познакомился с ней в феврале.

— Феврале. Не много времени тебе потребовалось, верно? — Она расстроилась, что не может скрыть горечь, но боль переполняла ее.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что ты оставил нас — маму, дедушку, меня — и как только подвернулся первый шанс, забыл нас и нашел еще кого-то.

— Я никогда не оставлял тебя, Пит. И никогда не оставлю. — Он взял ее руку, которая безвольно лежала на полированной деревянной поверхности стола. — Ты моя дочь, и я люблю тебя.

— А жену? Ты, должно быть, когда-то любил ее.

— Да. И я пытался… ты видела, Пит. Я пытался жить с твоей матерью, помогать ей.

— Может, не так сильно старался?

— Ты знаешь, что это не так, Пит. Я старался как только мог, пока не понял, что моя собственная душа умрет, если я… не глотну свежего воздуха. Твоя мама, может быть, и русалка не от мира сего. Но я — просто человек.

— Почему ты отправил ее обратно в то заведение?

— Твоя мать больна. Она больна очень давно. Я не знаю, почему, но я не могу всю жизнь жить надеждами и мечтами, которым, может, никогда не суждено сбыться. Больше я не могу.

Она словно не слышала.

— Как можешь ты быть таким эгоистичным? Почему ты не продал тот флакон, чтобы иметь возможность платить за лучшее лечение?

Он ударил плашмя рукой по столу.

— Это не эгоизм, черт возьми! — Он взял ее руку, но она вырвала ее. — Пит, пожалуйста. Я знаю, что ты сердишься и обижена — я не виню тебя — но постарайся понять.

— Тогда объясни, чтобы я смогла понять!

— Я постараюсь. — Он задумался. — Все началось в действительности с твоей бабушки. С того, что тогда произошло, с того, что я потерял из-за твоего дяди Витторио.

— Моего дяди? — Слово поразило ее, как брызги холодной воды.

— Мне нужен свежий воздух, — проговорил Стив. — Давай пройдемся, и я тебе расскажу. — Он бросил на стол деньги и вывел ее из ресторана.

Когда они в ногу шли по улицам Сохо, не замечая весеннего солнечного света и суеты вокруг себя, он рассказал ей все от начала до конца. Пит слушала завороженная, погруженная в историю, о которой не подозревала. Он рассказал ей о Витторио и Карло Бранкузи, об одном и единственном разе, когда он встретил свою мать. По тому, как слова медленно сходили с его языка, и по усилившемуся акценту Пит поняла, что события тридцатилетней давности все еще живут в его памяти. Тени прекрасной виллы близ Флоренции, запах свечей, горящих в серебряных подсвечниках, огонь бриллиантов вокруг шеи необыкновенно прекрасной женщины, женщины загадочной, романтической и волшебной — все это ожило перед ним.

— Коломба, — повторила имя Пит. Ее бабушка. Он остановился, вынул бумажник и вручил ей старую выцветшую газетную фотографию. Это была самая красивая женщина, которую она когда-либо видела. Она пила шампанское и улыбалась в камеру.

— Я могу оставить это себе?

— Я хранил ее для тебя.

Потом он рассказал о флаконе для духов и наследстве, который он представлял, наследстве, потерянном из-за вероломства брата. Пит настолько ясно мысленно представила себе флакон, как в тот вечер, когда ей было восемь лет.

— Я сделал все, что мог придумать, чтобы отыскать след Витторио, — сказал он, пока она разглядывала фото, желая, чтобы бабушка заговорила с ней через все годы. — Я следил за новостями с аукционов, читал все отчеты о распродаже драгоценностей. Я всегда надеялся, что хоть что-нибудь из коллекции моей матери всплывет на поверхность, то, что я смогу узнать. Но так ничего и не появилось. Возможно, она вся уже ушла, разломанная ради одних камней, распроданная, а может, камни даже распилены. Поиски Витторио привели меня в ювелирный бизнес. Там я познакомился с твоим дедушкой.

— Значит, если бы ты не приехал в Америку, я никогда не родилась бы?

Он улыбнулся прежней обольстительной улыбкой Стефано и вознес руки к небу.

— Благодарю тебя, Витторио.

Они немного прошли молча, пока она переваривала только что услышанное. Это так много объясняло. Не все, но многое. Но не объясняло, почему он прекратил поиски.

— Почему ты перестал искать его, папа? Почему не начать вновь? Я могла бы помочь. Мы могли бы найти его. Я знаю, мы смогли бы.

— Прошло тридцать лет с тех пор, когда флакон был дан мне. Однажды я уже позволил ему определить мою жизнь, и он чуть не разрушил ее. Я должен выпустить его из рук.

— Но, папа…

— Нет, Пит. Посмотри, что флакон сделал с нами, со мной, с твоей мамой. Думаю, я был прав, назвав его злым. Он отобрал у меня жизнь, которую я должен был иметь. Если я раз и навсегда расстанусь с мыслью отыскать драгоценности, я, возможно, вновь обрету себя.

— Папа, где он сейчас? Где флакон?

Он помедлил.

— Если я скажу тебе, что ты будешь делать?

— Не знаю. Но мне надо еще раз увидеть его. Он вдохновил меня на лучшую из моих работ, помнишь? Мне нужно увидеть его так же сильно, как тебе выпустить его из рук.

— Может быть, пора употребить его с пользой. Продать его. Воспользоваться деньгами, чтобы помочь твоей матери. Или заплатить за твое образование. Мне следовало сделать это давным-давно.

— Не знаю, папа, — проговорила она, и он чуть не расплакался. — Думаю, теперь я понимаю, почему ты не мог расстаться с ним, даже когда нам очень были нужны деньги для мамы. Это единственная вещь, оставшаяся от твоей матери. Но, если ты готов сделать это сейчас…

— Она там, где была последние девять лет, куда я положил ее в тот вечер, когда ты вытащила его из Раффи — в пурпурной подушке, которую вышила твоя мама, на нашей кровати дома. Возьми ее, Пит, и делай, что считаешь нужным. Теперь она твоя, это твое наследство. — Он тихо, печально рассмеялся. — Разумеется, единственное наследство, которое ты когда-либо получишь от меня.

— О нет, папа. Ты так много мне дал.

Трещина залечена, и любовь, расцветшая между ними, могла осветить небо в ночи.

— Пойдем ко мне домой, Пит, — внезапно сказал он. — Это прямо за углом. Пойдем, я познакомлю тебя с Анной.

— Нет. — Настроение испортилось, правда не совсем, но при малейшем слове могло испортиться окончательно.

— Пожалуйста. Она тебе понравится.

Она едва улыбнулась ему.

— Если она любит тебя, тогда, возможно, и я полюблю ее. Но я не могу встретиться с ней, папа. Не сейчас.

Он понимающе кивнул. Не подгоняй ее, советовал он себе. Не все сразу.

— Я позвоню тебе, папа, — сказала Пит и пошла одна по улицам Сохо, претендующим на любовь к искусству; сумка висела у нее через плечо, и длинные ноги уносили ее все дальше и дальше.

Стив стоял на углу и наблюдал, как его золотой ребенок, которого он до боли любил, уходил от него. Но не исчезал. Она сказала, что позвонит.

Он снова вернул себе дочь.

Одна, в бывшей комнате родителей, а теперь ее, Пит сидела, пристально рассматривая прекрасный флакон для духов, извлеченный из подушки. Образ ее бабушки, похороненное состояние ее отца. Она не намного преуспела, чем ее отец, в решении задачи, что делать с флаконом. Стоит ли его продать, как он предложил? Она достаточно знала о драгоценностях, чтобы предположить, какую астрономическую сумму он принесет. Она приходила в ужас от мысли разделить его на части и продать камни по отдельности. Это было не только богатство, это еще произведение искусства и ее наследство.

Помогут ли сейчас деньги маме? С печалью Пит призналась себе, что нет. Ход маминой болезни был предопределен, и ничто не в силах изменить его. Недавние изменения в государственной системе здравоохранения значительно улучшили условия в Йонкерсе, Беттине там было удобно. Она, казалось, была почти счастлива вновь оказаться «дома».

Что тогда остается? Собственное будущее? Флакон купит ей первоклассное образование, но на это хватит и ее стипендии. Они могут найти лучшую квартиру, но теперь, когда папа ушел, этой им с дедушкой прекрасно хватает. У него есть друзья в округе. И работа в пяти минутах ходьбы от дома.

Стоит ли в таком случае сохранить флакон, держать до тех пор, пока она не сможет им воспользоваться, чтобы с его помощью заняться поисками папиной мечты? Держа в одной руке миниатюрную копию бабушки, а в другой ее фотографию, Пит ощутила сильное влияние жизни этой женщины на свою собственную. Она была даже названа в ее честь.

— Ну что, бабушка, — обратилась она к двум предметам, ее новому талисману, — что ты думаешь? Ты хотела, чтобы у папы были драгоценности или, точнее, их половина. Найти мне их для него? На это может потребоваться много времени. Может быть, лет. У меня нет даже достаточно сведений, чтобы начать поиски.

Луч солнца, пробившийся сквозь окно, коснулся флакона. Это показалось предзнаменованием.

— Хорошо, — тихо сказала Пит.

Она убрала флакон обратно в вышитую подушку, где он лежал неприкосновенным девять лет, и опять зашила шов. Она будет хранить его, пока не сможет вернуться к папиной мечте и отыскать дядю Витторио и потребовать от него ее наследство. Она не расскажет дедушке.

Извини меня, дедушка, подумала она. Мне жаль, что я обманываю тебя, что продолжаю считать папу эгоистом. Но я должна это сделать. Ты можешь не понять, но моя бабушка поняла бы. Моя бабушка Пьетра.

Глава 9 Нью-Йорк. 1970 год

— Не хочешь перекусить? — спросил Пит молодой человек, когда она складывала свою сумку. Восхитительный блондин по имени Лэрри Карвер был ее лабораторным партнером в «Анатомии 101» Нью-Йоркского университета. Он мечтал стать врачом и отправиться во Вьетнам облегчать участь американских солдат. Лэрри был лучшим студентом на курсе. Сейчас он провел последний час вместе с Пит над анатомическим атласом, когда они натаскивали друг друга к предстоящим экзаменам.

— Спасибо за приглашение, Лэрри, — сказала Пит, поднимая сумку. — Мне надо домой.

Когда она подошла к двери, он преградил ей путь своим отнюдь не слабым телом.

— А как со мной, Пит? У меня что, перхоть? Дурное дыхание? Или тебе не нравятся мои шутки? Я уже полгода пытаюсь с тобой куда-нибудь сходить и каждый раз получаю: «Спасибо, Лэр, но…»

Пит вздохнула. Она уже чувствовала приближение этого разговора, но по-прежнему не горела желанием продолжить сцену. Она нашла легкий выход, как часто поступала и раньше.

— Дело в том, что я не могу с тобой пообедать, потому что у меня уже назначено свидание… с человеком, который меня очень интересует.

Он кивнул, покорно соглашаясь.

— Все лучшие девушки уже разобраны. — Он взял свои записи и оглядел ее сверху донизу, улыбкой выражая свое восхищение. — Счастливчик.

Она рассмеялась.

— Увидимся в среду.

Она не лгала, подумала про себя Пит, прыгая по ступенькам. Она добралась до Вашингтон-сквер и направилась в центр города. Но если б не было свидания, она нашла бы какое-нибудь оправдание, чтобы не идти с Лэрри Карвером. Он был слишком уверенный, слишком привлекательный, тот тип парня, который будет ожидать большего, чем она хочет дать.

Пит не собиралась иметь ничего серьезного ни с одним мужчиной. Руководствуясь печальным опытом своих родителей, она не видела смысла доверяться романтическому обязательству. Это ей было не нужно, она просто не хотела этого. Ее жизнь и без того была заполнена. У нее были занятия, кроме того, она работала неполный день в ювелирном квартале, чтобы иметь карманные деньги. Когда Джесс удавалось вырваться в город на уик-энд, они проводили вместе как можно больше времени.

Правда, ее время от времени интересовал секс. Ей было восемнадцать. Многие девушки, которых она знала из групп, — и практически все в ее квартале — давным-давно расстались с невинностью. Даже оберегаемая родителями Джесс в прошлом году сделала решительный шаг с Сигма Чи из Принстона, никак не меньше. Это была, в конце концов, новая эра — начались семидесятые. Сексуальная революция набирала темп. Во всем этом, должно быть, что-то было, какой-то смысл, который она не понимала.

Но когда Пит подумывала о том, чтобы найти какого-нибудь приятного, красивого, готового пойти ей навстречу, парня — вроде Лэрри — и удовлетворить свое любопытство, все ее существо содрогалось от отвращения, а перед мысленным взором нарочно подхлестнутая память выкристаллизовывала комнату в Йонкерсе и ее мать, занимающуюся мастурбацией. Если именно в этом заключается секс, она может с легкостью от него отказаться.

Она встряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли. Легкий ветерок поднял тяжелую черную гриву ее волос и откинул от лица. Был замечательный весенний день, самое лучшее время в Нью-Йорке, и она радовалась прогулке в Сохо. Ей нужно время и физическая нагрузка, чтобы прояснить мысли и подготовиться к предстоящей встрече. Наконец, спустя год с лишним, Пит согласилась прийти к отцу на квартиру, в которой он жил вместе с Анной Яновской, и познакомиться с женщиной, которую он, по его словам, любил.

Пит давно перестала сердиться на отца за то, что он предал мать. Беттина не могла быть ему женой и уже много лет не была ею. Однако Пит избегала знакомства с Анной, встречи с «другой женщиной», которая вызвала в ней такую болезненную ревность за мать.

В своем учебнике по психологии она натолкнулась на нечто такое, что заставило ее изменить свою точку зрения. Вот оно, прямо на странице, неохотно, она все же вынуждена была согласиться с этим, а увидев, не могла делать вид, что этого не было. Она ревновала не из-за Беттины, а сама по себе. Она ревновала Анну. Любовь отца так долго принадлежала только ей. Она была центром его мира. По правде сказать, она не хотела ни с кем его делить.

Коль скоро Пит разобралась в своих чувствах, теперь она должна и вести себя соответственно. Пит нравилось все совершенное, а ревность — несовершенна, и она не собирается ее больше терпеть. Как и страх. Она познакомится с Анной и признает ее, даже если она ей не понравится.

Длинные ноги, затянутые в «ливайс», спокойно вышагивали, неся ее по проспекту, как пара ножниц, отрезающая кварталы от карты.

Она пересекла Хьюстон и повернула на Западный Бродвей, останавливаясь, чтобы посмотреть витрины модных магазинов, особенно ювелирных. Несмотря на загруженность в колледже и ее решение стать психиатром, Пит никогда не теряла интерес к тому, что касалось драгоценностей. Она по-прежнему проводила много времени в мастерской деда, впитывая все, что могла, экспериментируя с идеями, изучая новые приемы. Чаще, когда ей нужно было спрягать французские глаголы, она поглощала научные труды Толковски и других ученых. Вместо того чтобы заниматься дифференциальными исчислениями, она зачитывалась классикой семнадцатого века «Шесть путешествий Жана Батиста Тавернье», мемуарами поставщика драгоценных камней Людовика XIV, которые описывали в деталях каждое из его трехлетних путешествий в древний Кабул, Дели, Цейлон и Голконду. Истории разожгли ее воображение и фантазию, что в один прекрасный день она и сама может стать частью этого мира, хотя сейчас до рынков драгоценных камней добираются скорее на реактивных самолетах, а не на бригантинах.

Перед магазином рядом со Спринг-стрит она резко остановилась. В витрине драгоценности были наполовину зарыты в песок, украшали греческие статуи или висели на невидимых нитях, мерцая, словно парили в воздухе. Это были поразительные украшения, скульптурные и смело оригинальные. Место было одновременно и галереей и магазином. Ювелирные изделия как искусство.

Одна вещь особенно привлекла ее внимание — широкое ожерелье из чеканного золота, в одних местах толстое, в других тонкое, почти как бумага, выложенное то тут, то там полупрозрачными кабошонами разных размеров — из гранатов, сердоликов, лунных камней — узором, который то казался абстрактным, то напоминал животных или цветы.

Пит смотрела на ожерелье с изумлением и благоговением. Она представляла художника, склонившегося над рабочим столом, делающего набросок за наброском, пока наконец он не убедится, что рисунок совершенен; потом чеканящего золото и, наконец, с тонким пинцетом для укрепления камней. Она воображала его, откинувшегося назад на стуле и с чувством удовлетворения рассматривающего законченную работу. Ей даже слышался его голос: «Да, годится».

Я хочу, чтобы я тоже смогла создать подобное. Я хочу знать, как сделать такую же совершенную и прекрасную вещь. Такую вечную.

Рукопожатие женщины было крепким и теплым, и она радушно втянула Пит в комнату.

— Пит, — начал Стив нетерпеливо и взволнованно, — это Анна.

— Привет, Пит, — сказала круглолицая женщина с каштановыми волосами и улыбающимися глазами, протягивая ей руку. — Я так рада, что ты наконец встретилась со мной.

У нее был очаровательный акцент, живой и сексуальный, подумала Пит, глядя на тридцатишестилетнюю эмигрантку. Пит не была уверена, что она ожидала увидеть, но Анна Яновская совершенно не соответствовала ее представлениям. Она не особенно красива, подумала Пит, конечно, не такая красавица, как мама. Длинные каштановые волосы были собраны на затылке резинкой. Глубоко посаженные глаза, широкие скулы и решительный рот говорили о славянском происхождении.

На мгновение Пит подумала, не был ли выбор отца реакцией против Беттины. После брака с такой красивой женщиной и такой психически неустойчивой, возможно, ему захотелось испытать что-то другое. Анна, может быть, и не красавица, но она выглядит основательной и надежной. Нельзя сказать, что она непривлекательна. Пит распознала в ней природную сексуальность, умиротворенность и безмятежное ощущение быть женщиной.

Где-то Пит слышала, что мужчина, оставивший одну женщину, часто находит другую такую же. Но в случае с отцом все обстояло иначе. Если мама была сдержанной, спокойной и замкнутой, у Анны была теплая открытая улыбка, которая заполняла все ее лицо, а глаза горели жаждой жизни. Если мама была хрупкая, то Анна скорее крупная женщина, почти такая же высокая, как Стив. Пит прикинула, что у Анны фунтов десять лишнего веса, но она носила его легко. Анна Яновская заявляла о своем присутствии.

Квартира на верхнем этаже не походила ни на одну из виденных Пит раньше, и, конечно, она и представить себе не могла такое жилище. В единственной комнате было, вероятно, тридцать на пятьдесят футов. Две стены представляли собой сплошные окна; солнечный свет заливал комнату, окрашивая все в розовый, оранжево-розовый и светло-желтый цвета. Ряд чугунных опор толщиной с дуб проходил по центру комнаты, поддерживая потолок на высоте в пятнадцать футов.

— Обед будет готов через четверть часа, — сказала Анна.

— Если это можно назвать обедом, — поддразнил ее Стив, обнимая за плечи. — Поделись с Пит своими представлениями об идеальной еде.

Анна рассмеялась, уютный звук, абсолютно лишенный застенчивости.

— Первое мне не надо готовить, — сказала она. — Я ненавижу готовить — такая трата времени и таланта.

— Поэтому мы едим холодные закуски, — прокомментировал Стив.

— Да, — согласилась Анна, — но какие закуски! Я скажу тебе, что два часа ходила по магазинам в поисках самой лучшей копченой колбасы, самой замечательной селедки. У нас будет капустный салат и пикули, жареный перец и, и… — она засунула руку в сумку, лежавшую на столе около двери, и начала вытаскивать продукты, — …хрустящий картофель, виноград и… — Торжественным жестом она извлекла две бутылки вина, одну белого, другую красного. — И вино! А теперь, Стефано, хватит ли у тебя смелости сказать, что я не потрудилась над этой едой, как шеф-повар?

— Никогда, моя дорогая, — сказал Стив, целуя ей руку. — А сейчас марш на кухню, женщина, и закончи свою работу. Ты сможешь, по крайней мере, порезать колбасу и разложить все остальное на приличные тарелки.

— Да, да. Я все сделаю очень красиво. Как ты, — ответила она и поцеловала его.

Пит смотрела на отца в изумлении. Она не могла припомнить, чтобы видела его рядом с матерью таким раскованным и улыбающимся, таким спокойным. Его отношения с Анной, казалось, были основаны не только на любви, но и на симпатии. Им явно было хорошо вместе.

Пит заметила, как изменился отец за год его жизни с Анной. Он выглядел моложе, смеялся больше, чем раньше, и бросил курить. Он также нашел работу, которую любил, и теперь стал редактором и репортером в нью-йоркском бюро крупной итальянской газеты.

Пит была рада, что после стольких лет страдания он наконец обрел жизнь, которая приносила ему удовольствие. Разве он не заслужил этого?

— Стефано, почему ты не пригласишь Пит в комнату, пока я вожусь на кухне.

— Потому что мне до обеда надо закончить перевод. Пит, помоги Анне, хорошо? Она может отрезать себе палец, как отрезает колбасу. За ней на кухне нужен глаз да глаз.

Из кухни в его сторону пролетела луковица и попала Пит в плечо.

— В яблочко! — воскликнул Стив и метнул луковицу обратно в сторону кухни. Потом он исчез за перегородкой.

Пит пошла в угол огромной комнаты, приспособленной для кухни, отделенный от остальной части стойкой из мясной лавки, радуясь возможности получше приглядеться к Анне. Пространство было заполнено сверкающими кастрюлями с медными днищами, которые выглядели так, будто ими никогда не пользовались. Сверху свисали пучки трав и цветов.

— Красиво, правда? Подруга помогла мне все это купить. Она решила, что мне следует попытаться ввести людей в заблуждение, я думаю. — Она заговорщицки улыбнулась Пит. — Я дурачила твоего отца. Но только неделю. Он полагал, что я сама делаю картофельный салат и борщ. — Она рассмеялась своим сердечным смехом.

— Не похоже, что он ходит голодный, — заметила Пит, беря нож и зрелый помидор.

— Нет, нет. Я кормлю его все время. Это польская традиция.

— Вы давно здесь, в этой стране?

— Пять лет. Я знаю, что говорю, будто пробыла пять месяцев. Английский — странный язык.

— Вы очень хорошо говорите. Почему вы уехали?

— Я художник. В Польше быть художником очень трудно, особенно если не хочешь создавать партийное искусство. Там невозможно дышать. Чтобы быть художником, душа, ум и сердце должны быть свободными, свободно парить, как гигантские птицы, или шлепнуться лицом. — Она вновь рассмеялась, и Пит подумала, что она уже давно не слышала такой легкий и радостный смех.

— Наверное, замечательно быть художником? — спросила Пит, вспомнив о том произведении ювелирного искусства, которое видела по пути в Сохо. — Создавать что-то прекрасное, чтобы другие могли оценить и при этом знать, что они тоже видят в этом красоту.

— Да! Верно, Пит. Именно это я имею в виду, когда работаю в своей студии. Поделиться своим видением прекрасного. — Она воодушевленно жестикулировала, когда говорила, большой нож, как у мясника, в ее руке рисовал в воздухе огромные дуги. — Самое лучшее на свете, когда кто-то, кого ты не знаешь, у которого нет причин любить тебя или лгать тебе, скажет, что у тебя хорошая работа, красивая работа, что она имеет значение и для него тоже. Вот тогда я знаю, почему я стала художником.

— Мне бы хотелось когда-нибудь посмотреть ваши работы.

— Хорошо. Придешь ко мне в студию. Я покажу тебе.

Потом они трудились молча. Как раз перед тем, как отнести переполненные тарелки на стол, Анна опять повернулась к Пит.

— Можно я тебе кое-что скажу?

— Конечно.

— Я люблю Стефано, и он любит меня. Мы подходим друг другу. Но я не пытаюсь занять место твоей матери, Пит. Никогда.

— Теперь я знаю.

— Но я надеюсь, что мы подружимся, Пит. Хорошо быть друзьями, правда?

— Хорошо. — Потом она удивила ее. Положив огромный нож, она заключила Пит в объятие, большое и теплое. Это было замечательно.

— Угощение готово, — позвала Анна из кухни, и они все направились к столу.

Был веселый, оживленный, смешной обед. Пит не переставала удивляться, как прекрасно смотрелись вместе отец и Анна, как они подходили друг другу.

— Ты уже закончила? — спросила Анна, когда Пит одолела только одну тарелку, с верхом наполненную едой. Она вздохнула. — Как бы мне хотелось, чтобы у меня был такой плохой аппетит. Но моя голова постоянно повторяет mangiolo, Anna, mangiolo[16].

Пит захихикала, а Стив захохотал.

— Я пытаюсь учить ее итальянскому. Кажется, не получается.

— За такое оскорбление ты должен сварить кофе.

— Я всегда варю кофе. Если б я этого не делал, ты давно бы отравила нас обоих.

Он ушел на кухню, а Пит занялась изучением женщины, которую любил ее отец. Анна не была похожа на женщин, которых знала Пит. Она никогда не встречала человека, так до краев наполненного жизнью и теплом. Смех буквально лился, улыбки согревали воздух вокруг нее. Это была женщина, которая уютно чувствовала себя в своей собственной коже. Пит пришло на ум, что ей хотелось бы привести сюда Джесс, чтобы познакомить с Анной, которая, не будучи классической красавицей, развила свой собственный тип красоты, нечто вроде внутреннего огня, который согревал все вокруг нее.

Она поняла, как ей нравится быть здесь, и ругала себя за то, что так долго откладывала свой приход. Приятно чувствовать себя частью светящегося круга любви этих двух людей. Папа так заслужил это, и она была рада за него.

Но как печально, что у мамы никогда в жизни не было такой простой и безмятежной любви.

В тот вечер Пит поздно вернулась домой, размягшая от хорошей еды, прекрасного вина и превосходной компании. Последний остаток гнева на отца исчез.

Джозеф еще не ложился спать, когда она пришла. Он кивал над книгой, пытаясь не заснуть. Он всегда старался дождаться ее, хотя ему это не всегда удавалось.

— Где ты так долго была, дорогая? — спросил он, вставая, чтобы потянуться.

— Просто выходила, дедушка, — ответила Пит, желая избежать сцены. Потом передумала. Пора ему посмотреть фактам в глаза, что у нее есть отец, что она любит его и что она собирается его навещать. — Я обедала с папой и Анной.

Джозеф был весь внимание, сон его как рукой сняло. Он зашипел, и буквально через несколько секунд его лицо стало красным, как вишня.

— Ты… ты с этим ублюдком? Пит, зачем… зачем ты это сделала? Как ты могла предать свою мать?

— Сядь, дедушка.

— Нет. Я…

— Пожалуйста. Сядь и дай мне рассказать тебе.

Даже спустя столько времени Джозеф по-прежнему злился на Стива. Но любовь к внучке перевесила его гнев, и он увидел нечто такое в ее лице, что никогда не замечал раньше. Решимость. Поэтому он согласился сесть и выслушать ее, чтобы не отдалять единственного человека, которого ему осталось любить.

Пит рассказала ему об Анне, каким счастливым выглядит отец, особенно как она рада за него.

— Он заслужил это, дедушка. И это не обидит маму, действительно не обидит. Она теперь за пределами этого.

— Я знаю, — вздохнул он. — Если мы не смогли ей помочь, мы не сможем ее сильно обидеть.

— Мы можем ее только любить, дедушка, и будем любить ее всегда.

— Да. Всегда.

Видя, что он не собирается взрываться при упоминании имени Стива, Пит решила сделать следующий шаг. Она пошла к себе в спальню и достала флакон.

Как только Джозеф увидел его, он был готов схватить фигурку и выбросить в окно.

— Взгляни на него, — с усмешкой сказал он. — Ты понимаешь, что он мог бы значить для твоей мамы.

— Но это прошло, дедушка. Теперь он ей не поможет.

— Возможно, но…

— Никаких но, дедушка. Сейчас я знаю, почему у папы не хватило сил продать его. И я тоже не собираюсь этого делать. — Она рассказала ему всю историю Коломбы и о наследстве в виде бесценных ювелирных украшений, которые были украдены ее дядей, о поиске, который привел Стефано Д’Анджели в Америку, превратив его в Стива, и о годах потерянной надежды и мечты.

— Папа сказал, что я могу продать его, но у меня рука не поднимается пойти на это, дедушка. Понимаешь? Он дает мне нечто такое, чего у меня никогда прежде не было, — прошлое, наследство. А может быть, даже состояние.

Джозеф всю жизнь работал, помогая создавать красивые украшения, и его не могла не увлечь романтика и загадка этой истории. И флакон… Он взял фигурку в свои большие старые умелые руки, нежно перевернул ее, как возлюбленную, ласково погладил драгоценные камни и золото.

— Чудо, одна из самых прекрасных вещей, которые я видел в своей жизни. Но такая разломанная, неполная, она просто умоляет, чтобы ее соединили с остальной частью.

— Именно это я и собираюсь когда-нибудь сделать. Именно это.

Пит допоздна засиделась в ту ночь на своей кровати с флаконом в руках. Она думала о том, что сказала Анна об искусстве — разделить с кем-то твою идею красоты, заставить другого пережить то же самое, что и ты в момент творчества. Она вспомнила свои чувства, когда делала для мамы русалку, — это было самое волнующее время в ее жизни, когда она была воодушевлена творчеством и приливом энергии и едва могла дождаться утра, зная, что опять примется за свою любимую работу.

Она никогда не была так полна жизни, так в ладу с собой.

— О’кей, — тихо сказала Пит фигурке, миниатюрному образу Коломбы. — Ты победила, бабушка. — Она улыбнулась в темноту ночи за окном.

Решение было принято. Она не собиралась продолжать свои занятия в колледже. Она не собиралась заканчивать его, заниматься медициной и становиться психиатром. Другим придется взять на себя бремя помощи таким людям, как мама.

Пит собиралась создавать рисунки ювелирных украшений.

Теперь надо сообщить об этом отцу.

Студия Анны представляла собой белую комнату под застекленной крышей на Грин-стрит. Она была огромных размеров и пахла опилками, лаком и льняным маслом, и в ней царил беспорядок. Как только Пит оказалась в студии, она сразу же полюбила ее.

Скульптуры были большими и смелыми, исполненные в основном в дереве, которое было отшлифовано песком и натерто маслом, пока не засветилось собственной жизнью.

— Это, — начала Анна, показывая на волнистый кусок сандалового дерева, который волнистой вертикалью поднимался вверх и блестел как мед, — изображение акцента твоего отца, когда он пытается что-нибудь от меня добиться. — Она усмехнулась, и Пит улыбнулась ей в ответ.

— Серьезно?

— Ну, может быть. Я не всегда знаю, что я делаю, только какие чувства я хочу вложить в это. Здесь мне хотелось, чтобы было ощущение атласа, бархата и меда.

— Тебе удалось, — заметила Пит, думая, что Анна точно передала это чувство. — Почему ты работаешь с деревом?

— Потому что оно живое. — Анна пробежала длинными умелыми пальцами по куску черного дерева. — Я люблю заглядывать в глубь его и находить сердце, определять форму, которую хочет приобрести дерево. Потом я освобождаю его.

Воспоминание, острое, как льдинка, вспыхнуло у Пит в голове — ее дедушка, фантазирующий над алмазом, пытающийся извлечь его сердце и выпустить на волю блеск драгоценного камня. И алмаз, разлетевшийся на осколки и разрушивший их жизнь.

— Что бывает, когда ты ошибаешься? Тебе случалось сделать ошибку и испортить дерево?

Анна засмеялась.

— Всегда. Но тогда я делаю из него что-то другое. Иногда нечто более красивое, чем планировалось сначала. — Она подошла к большой плоской овальной форме с маленьким деревянным шариком в отверстии. — Как это, например. Предполагалось, что это будет глазом Вселенной, но Стефан сказал мне, что это напоминает ему расплющенную круглую булочку со свободно плавающей в ней изюминкой. — Она громко рассмеялась. — Иногда я думаю, что для поэта у твоего отца нет души.

— Ему хорошо с тобой, Анна. Ты вернула ему смех.

— Мне с ним тоже хорошо, Пит. Он заставил меня думать — о себе, а не только о моей работе. Он напомнил мне, что я не только художник, но и женщина.

— Но как ты это делаешь? Как тебе это удается?

— Мы друзья. В этом весь секрет, Пит. Самый лучший на свете любовник — мужчина, который твой лучший друг.

Слово «любовник», примененное к ее отцу, для Пит было неуютным, но она ясно представляла, что имела в виду Анна. Любовь между ними была так же очевидна, как дружба и искренняя симпатия.

— Ты должна прийти к нам на вечеринку на следующей неделе, — произнесла Анна с заразительным пылом. — Будет много интересных людей.

В то время как вокруг нее шумели гости, Пит прислонилась к кухонной стойке и наблюдала, как темноволосый молодой человек набивал рот двумя дюжинами крекеров с сыром. Жилище Анны и Стива было наполнено людьми, разговорами, музыкой, таким сборищем, которое Пит никогда не доводилось видеть. Она была очарована. В основном это были люди, которые зарабатывали себе на жизнь творчеством — художники, музыканты, пара писателей, танцор. Стив пригласил знакомых журналистов и фотографа, иногда работающего с ним над репортажами.

Она подолгу не говорила ни с кем из гостей. Сказать по правде, они ее здорово пугали. Ей было восемнадцать; в ее жизни была только школа. А навыки общения были невелики, потому что не с кем было особенно общаться. Однако Пит очень нравилась вечеринка, и она была полна решимости побеседовать, по крайней мере, с одним из гостей до окончания вечера.

Голодный молодой человек у стола с едой был высок и худ, лет двадцати пяти, подумала она, хотя не отличалась большим умением определять возраст. Мальчишеского вида, определенно мальчишеского, с прямыми темными волосами, которым давно нужны ножницы и которые постоянно падали на лицо, и ему приходилось отбрасывать их назад, как надоевшую муху. Он взял еще один кусок сливочного сыра с сельдереем.

— Не хочешь ли, чтобы я сделала тебе сандвич? — спросила Пит. — Похоже, тебе нужно что-то более существенное, чем кроличья еда.

— Что у тебя есть? — проговорил он, с набитым морковью ртом.

— Думаю, в холодильнике есть ростбиф.

— Недожаренный?

— Не знаю. Разве бедняк выбирает?

— Конечно. Жизнь не стоит того, если приходится идти на компромиссы!

Она улыбнулась ему.

— Я найду недожаренный кусок.

Она порылась в холодильнике, пока не отыскала несколько ломтей ярко-красного ростбифа, сыра, латука, зрелый помидор, майо, горчицу, хрустящие, пахнувшие укропом огурчики.

— Господи, как красиво, и она это может приготовить.

— Сделать бутерброд — не значит стряпать. Телятина «кордон блё» и цыпленок «каччиаторе» — вот кулинарное искусство.

— Никакой разницы. — Он вонзил зубы в законченное творение Пит и быстро управился с ним за полдюжины укусов. — Я Чарли Бэррон, — запоздало отрекомендовался он.

— Пит Д’Анджели. — Они обменялись рукопожатием и улыбнулись друг другу.

— Чем ты, Чарли Бэррон, занимаешься, когда не ешь?

— Делаю искусство, — до сегодняшнего вечера ей не доводилось слышать эту фразу, сегодня она звучала дюжину раз. Именно это делает Анна и ее друзья. Именно этому хочет научиться Пит в ювелирном деле.

— Какое?

— Поп, — ответил Чарли несколько настороженно. — Послушай, у Уохола это получается. Почему бы не попробовать мне?

— Не знаю. Почему бы не попробовать тебе?

— Потому что никто не понимает, что я пытаюсь сделать.

— Может быть, я пойму. Почему ты не расскажешь мне об этом?

И он начал пространно рассказывать. Когда холодильник опустел и на столе осталось немного объедков, они устроились на удобном диване, украшенном плетеным навахским покрывалом. В основном говорил Чарли, а Пит слушала. Он рассказал ей о большой старой типографии, которую арендовал за бесценок — «к тому же без ключа», — об искусстве, которое он делал из найденных предметов — ржавого металла, разорванных простыней, из жестяных консервных банок, картона, мусора.

— Обломки человеческой жизни, которые могут быть действительно красивыми, если посмотреть на них свежим взглядом, — объяснил он.

Они все еще сидели там, потягивая красное вино и откровенно беседуя, когда ушел последний гость.

— Спокойной ночи, Чарли, — сказала Анна прямо ему в ухо, иначе он бы не услышал.

Он поднял глаза и оглядел комнату, с удивлением обнаружив, что она опустела.

— Вечеринка закончилась?

— Да, Чарли, — подтвердил Стив, стоя позади Анны. — Вечеринка закончилась.

— О! — Пит показалось, что он огорчен. Она поднялась и потянулась, а потом повела его к двери. — Хочешь зайти ко мне и посмотреть мой хлам? — спросил он. — Завтра?

Весь вечер она старалась представить его работы. Ей на самом деле хотелось увидеть их. И она подивилась сама себе, что не имеет ничего против снова встретиться с ним.

— С удовольствием.

— Прекрасно. Я зайду сюда и заберу тебя в шесть. — Он открыл дверь и повернулся, чтобы попрощаться. — Ты знаешь, ты действительно красивая, — сказал он. Потом опять повернулся и ушел.

Работы Чарли оказались на самом деле уникальны. Огромные полотна были покрыты пластиковыми соломинками для питья, коробками из-под гамбургеров из Макдональдса, бутылками от отбеливателя, расплющенными коробками из-под стирального порошка «Тайд». Другие были сделаны из яичной скорлупы, кофейных зерен, апельсиновой кожуры, спагетти и разломанных конфетных палочек, все расположено в причудливых, наподобие мозаики, узорах и покрыто прозрачной акриловой смолой.

«Мусорные стены» — как он называл их, были прихотливы или драматичны, но они всегда срабатывали, подумала Пит. Конечный результат вызывал какое-то чувство, когда смотришь на это. Они напоминали ей набор туалетных принадлежностей ее матери, набор, который она покрыла кусочками раковин, ленты и цветного стекла, стараясь воспроизвести витраж в Шартре.

Она неожиданно для себя рассказала ему о витраже, о том, как старалась воссоздать его красоту на обратной стороне дешевой пластмассовой щетки.

— Покажи мне, — решительно сказал он и вручил ей карандаш и блокнот рисовальной бумаги.

— Что?

— Покажи мне, что ты сделала. Нарисуй.

И она нарисовала по памяти.

— Неплохо, неплохо. Ты приступаешь к занятиям в Лиге на следующей неделе?

Она рассказала ему о своих планах изучать ювелирный дизайн в Студенческой художественной лиге.

— В следующем месяце.

— Начинай на следующей неделе. Тебе надо работать над рисунком.

Он оторвал взгляд от рисунка.

— Что ты принесла нам поесть?

— Как, черт побери, я скажу ему, что не собираюсь возвращаться в колледж? — спросила Пит Джесс во время ставшего уже ритуальным позднего завтрака в Вилладже. Поступление в колледж стало поворотным пунктом для Джесс, потому что, вкусив самостоятельности, возврата к прежнему не могло быть. Она отвязалась от привязи насовсем. Джесс дала понять родителям и врачам, что больше не будет сторожевых псов — ни Уильяма, ни шофера, ни Мэри, ее служанки, ни родителей. Она знала, как позаботиться о себе.

Но ее вновь обретенная свобода не охладила ее привязанности к Пит. Они проводили вместе столько времени, сколько могли, несмотря на то, что обе работали — Пит в ювелирном квартале, а Джесс неполный рабочий день в книжном магазине, имея дело с тем, что она любила больше всего — с книгами.

— Ему надо сказать, — заметила Джесс. — Скоро сентябрь. Он, вероятно, обратит внимание, что ты не отягощена биологией и не бежишь на какую-то лекцию.

— Знаю. Но он обидится. Драгоценности для него — это боль и потеря. Так было всегда. — Они отведали яиц «бенедикт». — Ешь салат из шпината. Он тебе полезен.

— Послушай, ты только что сказала мне, что не собираешься стать врачом, поэтому хватит! Ненавижу шпинатный салат. Не знаю, зачем заказала его. — Она повозила листом-другим в салатнице. — Может, Анна сможет помочь. Она знает подход к твоему отцу и понимает искусство и необходимость творчества.

— Конечно, лучше любого другого, кого я знаю.

— И в чем же дело? Попроси ее. И закажи мне омлет. Желе.

— Я закажу тебе один простой. Я поговорю с Анной.

Анна посоветовала:

— Приходи на обед. Ты все расскажешь ему за копченой говядиной, а остальное я беру на себя.

— Ты уверена?

— В этом ты можешь положиться на меня.

Они сидели в квартире, ставшей для Пит чем-то вроде второго дома.

— Папа, я бросаю колледж, — неожиданно объявила она.

Он в замешательстве нахмурился, словно она говорила по-русски.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что в сентябре я не вернусь в колледж.

— И что ты собираешься делать? — поинтересовался он, со страхом догадываясь об ответе.

— Собираюсь стать внучкой своей бабушки, — ответила Пит и рассмеялась.

— Надеюсь, не полностью, — со смехом заметила Анна. — Ты очень красива, наша Пит, но я не представляю тебя куртизанкой.

— Нет, не это, — согласилась Пит. Стив по-прежнему молчал. — Но я хочу работать с драгоценностями.

— Каким образом? — спросил Стив. Пит уже почувствовала крайнее неодобрение в его голосе.

— Не ремесленником, не как дедушка. Я хочу… принести в мир больше красоты, как дизайнер. Знаю, для тебя это не важно. Но я чувствую, что именно это я могу делать хорошо. Возможно, лучше, чем что-то другое. — Он несколько обмяк на стуле. Неужели это генетический дефект, размышлял он, некая наследственная болезнь, этакое заразительное пристрастие к соблазну драгоценных камней, которым, кажется, суждено управлять жизнями их семьи?

— Пит, ты не знаешь…

— Нет, она знает, Стефан, — перебила его Анна. — Кто лучше Пит может знать, что для нее подходит? Ты? Я? Не думаю. — Потом она поднялась и оставила Пит с ощущением, что ее бросили в самый нужный момент.

Но, похоже, Анна знала, что делала.

— Ну, что ж, слава Богу за Анну, а? — произнес Стив. — Думаю, она права, и я должен это признать. Ты знаешь, из-за маминой болезни мне так долго приходилось одному решать твою судьбу. Поэтому я привык думать, что всегда прав. — Он обнял ее. — Но полагаю, ты лучше знаешь, что делать, Пит. Я молил Бога, чтобы ты не пошла по этому пути, но я на все сто процентов буду поддерживать тебя.

В глазах щипало от счастливых слез.

— Спасибо, папа. Я хочу, чтобы ты гордился мной.

— Ты уже добилась этого, бамбина.

Дружба — замечательная вещь, подумала Пит. Сначала была Джесс. Потом Анна. А теперь Чарли Бэррон. Его большое жилище в типографии стало еще одним раем для Пит. Ей нравился запах типографской краски, въевшийся в кирпичные стены старого здания. Ей нравился черный резиновый промышленный пол, покрытый циновками из сизаля, которые массировали ноги, когда по ним ходишь босиком, и ровный свет, проходящий через матовое стекло крыши, серо-белый днем, янтарно-розовый от уличных фонарей по ночам. Она любила тихую музыку в стиле «блюграсс», которая всегда звучала у Чарли на стерео. Ей даже нравился Ренальдо, нервный кот, живущий у Чарли. Больше всего ей нравилась дружба между мужчиной и женщиной, о существовании которой она и не подозревала.

Когда Пит обнаружила, что обычное содержимое холодильника Чарли состояло из баночки горчицы, бутылки уксуса, трех, наполовину опустошенных банок кошачьей еды, нескольких кусков китайских кушаний, обычно покрытых плесенью, и всей его сэкономленной наличности, она поставила себе целью пополнять его. Пару вечеров в неделю, когда, она знала, что он работал весь день, она появлялась со всем необходимым для телятины в вине или традиционного голландского жаркого.

Она готовила, он работал. За обедом они говорили о чем угодно и обо всем. Позже она сидела и делала наброски ювелирных украшений за чертежным столом Чарли, а он опять склонялся над своим огромным мольбертом.

Время от времени, пока она рисовала, Чарли подходил к ней и заглядывал через плечо, иногда что-то добавляя одним прикосновением карандаша, внося существенную разницу в высвечивание идеи.

Пит понравились ее занятия по рисунку и ювелирному делу в Студенческой художественной лиге. День она проводила с ювелирным молотком в руке, чеканя золото, серебро и медь. Она делала восковые формы для отливок. Она выманивала у деда крошечные осколки бриллиантов, рубинов и других камней, которые он гранил. Она делала набросок за наброском для ювелирных украшений — придавала форму, улучшала, и опять делала попытку за попыткой. Большая часть их оказывалась в мусорной корзине, но папка рисунков, которые стоило хранить, медленно начала расти.

Постепенно Пит овладевала своим ремеслом.

Джозефа переполняла радость, что Пит решила оставить колледж и полностью посвятить себя ювелирному делу. Он хвалил каждый эскиз, приветствовал каждую законченную вещь.

— Итак, — сказала Джесс, когда она шла с Пит по Мэдиссон-авеню к себе домой. — Вы с Чарли друзья?

— Что за глупый вопрос. Ты ведь знаешь, что это так.

— Но я имею в виду друзья, как Анна и твой отец. Помнишь, что она сказала?

— Да, помню, но мы не любовники, нет. — Пит повторила Джесс слово в слово разговор с Анной о том, что друзья — лучшие любовники.

— Почему нет?

Пит тряхнула головой, явный признак смущения.

— Не знаю. До этого никогда не доходило.

Джесс залилась смехом таким ясным, как медный пенс.

— Никогда?

Пит в замешательстве закрыла глаза и рассмеялась.

— Знаешь, у тебя действительно грязные мысли. Я не это имела в виду! Я хотела сказать, что мы… мы просто хорошие друзья.

— И все?

— Джесс!

— Ну, ладно. Но ты мне лучше скажи, когда это произойдет, Пит, или я навсегда перестану быть твоей подругой.

— Ты узнаешь третья.

— Значит, вы с Чарли стали друзьями? — сказала Анна, когда позже, в тот же день, они подметали ее студию.

— И ты о том же! Я знаю, что ты имеешь в виду, и не думаю, чтоб папа был доволен этим разговором.

Анна взмахнула рукой, словно отбросила беспокойство Стива.

— Отцы никогда не хотят, чтобы их маленькие девочки взрослели. И уж, конечно, они и думать не хотят о своих дочерях в постели с мужчиной. Разве это означает, что их маленькие девочки все равно не оказываются там же? — Она опустила щетку и откинула тяжелые волосы с лица. — А теперь, Пит, послушай меня, потому что это важно. Я не хочу торопить тебя. Когда наступит подходящий момент и будет именно тот мужчина, который тебе нужен, это произойдет и все будет хорошо. Но ты не должна позволить тому, что случилось с твоей матерью или браком твоих родителей, стоять на твоем пути. — Потом дотронулась до ее головы. — Это твоя голова. — Потом коснулась плеча. — А это твое тело. Тебе решать, что хорошо для них.

Пит впитывала ее слова как бальзам.

— Спасибо, Анна. Я так и буду поступать.

— А когда ты решишь, что пора, Пит…

— Да?

— Насладись этим, — улыбнулась Анна.

— Боже мой, — сказала Пит, когда Чарли впустил ее в квартиру. Она обвела глазами картонки на столе. — Не верится, что ты действительно вспомнил о еде.

— Знаешь, я тоже проголодался.

— Я заметила. — Она начала открывать белые коробки с китайской готовой едой. — Что у тебя есть?

— Лапша с соусом, говядина с брокколи, цыпленок с кешью и имбирем, рис.

— Пир! А это что? — Она начала открывать крышку другой коробки.

— Горячий и кислый… — Жидкость хлынула наружу и около четверти дымящегося супа гейзером взметнулось в воздух в сторону Пит, — …суп, — неубедительно закончил он, а потом при виде Пит разразился смехом.

— Прекрати. Прекрати смеяться, — скомандовала она сквозь смех. — Не смешно.

— Нет, — задыхался он. — Смешно. Ты выглядишь, как утонувший китаец.

Суп облил ее клетчатую хлопковую рубашку, прилепил волосы к голове, стекал по джинсам. Какой-то кусок сидел на кончике носа, а росток фасоли вился по щеке.

— Тебе больно? — наконец додумался поинтересоваться Чарли. — Суп горячий.

— Не думаю. Но мне хотелось бы смыть все это.

— Поди прими душ. Скинь одежду, а я брошу ее в стиральную машину. Ты можешь одеть мой банный халат. Он висит на двери в ванной.

Горячая вода вернула ее волосам и телу свежий вид. Она надеялась, что стиральная машина приведет в порядок и ее вещи. Она появилась из-под душа, завернутая в его красный махровый халат. Одной рукой она взбивала полотенцем волосы, другой придерживала халат, чтобы тот не распахнулся. Он снял свою майку, которая тоже была залита супом, и наводил порядок на столе и на полу.

— Чем ты завязываешь свой халат?

— Когда мне нужно его завязать, я беру галстук.

— Галстук?

— Я никогда не ношу его на шее. Поэтому я пользуюсь им для других целей. К тому же он красный. И почти что подходит к халату.

— Где он?

— Думаю, я потерял его. — Он встал, потом странно посмотрел на нее, как никогда раньше.

— Тогда дай мне что-нибудь, — сказала она с растущим нетерпением. — Я не могу стоять целый день, ухватившись за халат.

— Тогда отпусти, — посоветовал он. В его голосе звучала ласка и озорство.

Он подошел к ней. Она стояла, наклонив голову, одна рука замерла в воздухе, где она сушила волосы. Когда он коснулся ее другой руки, которая держала халат, ее пальцы разжались. Ткань выскользнула из ее пальцев. Халат распахнулся.

От нее пахло мылом «Айвори» и травяным шампунем, а кожа розовела от растирания махровым полотенцем. Мокрые мягкие волосы свисали на спину и в беспорядке обрамляли лицо. Чарли подумал, что ничего более прекрасного ему не доводилось видеть.

Его кожа блестела от легкого пота. Он пах льняным маслом, лаком и чуть-чуть горячим и кислым супом. Под полумесяцем его ногтей была видна голубая прусская кровь, а в темных, непокорных волосах запутались крошки гипса. Пит показалось, что он никогда не был таким привлекательным.

Чарли втянул в себя воздух, а потом выпустил его в медленном свисте. Пит задержала дыхание.

Вот оно, подумалось ей. Ничего такого она не планировала, но была готова позволить этому случиться. Пора. Она не знала, любила ли она Чарли. Но он нравился ей — очень нравился. И разве Анна не сказала, что лучший любовник — это друг? Чарли как раз и был лучшим другом.

Да, давно пора. Разве не была она внучкой Коломбы, возможно, величайшей куртизанки, которую когда-либо знала Европа? Она унаследовала от бабушки любовь к драгоценностям. Не пора ли выяснить, не передалось ли ей еще что-нибудь?

Задумчивые, как у маленького мальчика, глаза Чарли были прикованы к тому месту, где раскрылся темно-красный халат, с аппетитом взрослого юноши. Он дотронулся только до ее руки, хотя она стояла очень близко. Она подняла руки и спустила халат с плеч, позволив ему упасть на пол.

— Черт побери! — воскликнул он. Но это было не проклятье, а похвала. Он облокотился на стол и сложил руки крест-накрест на груди. — Я всегда знал, что ты красивая, но должен признаться, Пит, что ты вызвала во мне желание попытаться стать Боттичелли, а не Энди Уохолом.

Она хихикнула, но сразу же остановилась.

— Дорогая, смех — самое лучшее состояние человека. — Он обхватил ее руками и зашептал в мокрые волосы: — А я собираюсь заставить тебя смеяться, пока ты не подумаешь, что умираешь.

Влажное прикосновение к влажной коже было подобно холодному потоку энергии, пронесшемуся сквозь Пит. Он поцеловал ее, сначала легко, едва прикоснувшись к уголкам губ, потом крепче.

— Расслабься, расслабь губы. Ты не можешь нормально смеяться, пока не разожмешь губ… — Она сделала, как он просил, и неожиданно для себя обнаружила, что ее рот задвигался под его губами, словно заработал от собственной батарейки. Его руки скользнули вниз по плечам к середине обнаженной спины, слегка щекоча каждый позвонок и быстро проводя большими пальцами по ребрам, пока ладони, наконец, не успокоились на ее талии.

Она неуверенно провела пальцем по его ключице, пока он не скользнул в маленькое углубление, и она не почувствовала, как сильно бился под пальцем его пульс.

Он взял ее за руку и повел к кровати.

— У нас все будет как следует, — объявил он, укладывая ее на покрытый мадрасским покрывалом матрас. — Для Пит все должно быть прекрасно. — Она смотрела, как он скинул мокасины, расстегнул пряжку, джинсы упали, обнажив кожу гораздо белее, чем она ожидала. Она никогда не видела торчащего пениса. У него он был такой красивый, что ей захотелось превратить его в драгоценность.

Он лег рядом с ней. Его уверенные, дружелюбные и уютные руки не спеша блуждали по ее телу, будто они его уже хорошо знали. Но он одновременно задавал ей вопросы.

— Тебе здесь щекотно? — спросил он, пробегая пальцами по складке у основания груди. — Тебе не хочется засмеяться?

Она была не в состоянии отвечать. Ощущения оказались столь новыми и сильными, что даже пугали.

— Здесь? — пробормотал он, когда палец поднялся выше и стал поглаживать кофейного цвета ореол вокруг соска. — Здесь? — Рука опять скользнула вниз по животу, лаская влажную складку, где начиналось бедро, потом к середине, слегка касаясь вьющихся волос. — Щекотно? У тебя уже начинает появляться желание чуть-чуть засмеяться? — прошептал он ей на ухо.

Она издала звук, не похожий на смешок, но ему он все равно понравился, и Чарли вознаградил ее легким укусом за внезапно набухший сосок. В комнате было тепло, так тепло, что она удивилась, почему влага на ее теле не превращается в пар. Ее руки начали тоже блуждать по его коже. Спина у него на ощупь была, как бархат.

Но когда его рука, раздвинув волосы, проникла внутрь складки, в голову Пит застучался образ — ее мать, пронзительно кричащая на полу, рука под юбкой погружается, погружается. Она напряглась, вскрикнула, отодвинулась.

Его рука замерла, он опять поцеловал Пит, потом прошептал ей в рот:

— Все хорошо, моя любовь. Это я, Чарли, я никогда не обижу тебя.

Это Чарли, повторила она про себя. Это мой друг. Друзья всегда становятся лучшими любовниками. Она выдохнула.

Рука опять начала медленно двигаться, слегка прикасаясь, играя, лаская.

Все Чарли становятся самыми лучшими любовниками. От этой мысли она усмехнулась.

— Так, моя девочка, — проговорил он, и его палец проскользнул в нее дальше, а в это время большим пальцем он искал и нашел источник бесконечной радости.

Он стал целовать ее соски, а рука его продолжала свою работу, и она почувствовала, как что-то — смех? — нарастало в ней. Нарастало, нарастало. Он целовал и гладил, а между поцелуями твердил:

— Засмейся для меня, Пит. Ну, давай, моя любовь! Мне нужен твой смех.

Она почувствовала, как колени напряглись, выгнулись, она хотела, чтобы его рука поглубже вошла в нее, чтобы он продолжал целовать груди.

— Пожалуйста, — просила она, но не знала что.

Потом неожиданно огромная волна радости вырвалась из нее, и она вскрикнула; задыхающийся буйный взрыв радости… О! и она рассмеялась.

— Да! — закричал Чарли. — Да, Пит! Смейся для меня все время, — и он долго доставлял ей радость, вызывая у нее смех, который волнами поднимался из нее.

Когда она наконец остановилась и лежала, тяжело дыша и глупо улыбаясь ему, он также глупо улыбнулся ей в ответ. Он залез рукой в ящик стола возле постели и вынул маленький пакетик из фольги.

— Ради тебя, Пит, нет выхода, — пояснил он, надевая презерватив на торчащий пенис. — Но не всегда.

Он поднялся над ней, улыбаясь самой приятной улыбкой, которую ей доводилось видеть. Она сдавленно рассмеялась.

— Да, это была только игра. Сейчас нам надо заняться другим. — Потом он погрузился в нее, и все началось снова.

Пит никогда не предполагала, что жизнь может быть такой полной, законченной. Ее занятия, работа, семья — теперь добавилась Анна, ближайшая подруга Джесс, а сейчас еще и любовник.

Папа наконец искренне согласился с ее честолюбивым замыслом стать величайшим дизайнером ювелирных украшений, которого когда-либо знал мир. Он интересовался ее занятиями и смотрел, над чем она работает в данный момент. А он рассказал ей все о Коломбе — все, что сохранила память. Он описал каждое украшение, которое видел в Ла Тане, как смог запомнить его. Он описал атмосферу, окружавшую Коломбу, волшебные чары, которые она, казалось, сплела вокруг себя. В сознании Пит это, похоже, соединилось с волшебством драгоценных камней, и она полагала, что это может каким-то образом оказаться ключом к обретению однажды своего стиля.

— Теперь, когда ты решила, чем хочешь заниматься в жизни, что ты собираешься предпринять? — спросил ее как-то Стив. — С чего начнешь?

— С чего еще, папа, как не с начала.

Глава 10

Комната, по крайней мере, с кондиционером, подумала Пит. Слава Богу за такую небольшую милость. Хотя можно ли назвать кондиционер просто небольшой милостью в такой день в Нью-Йорке? В течение всей этой недели в середине июля температура колебалась между 35 и 36,5 градусами. Сегодня ей в восьмой раз за три недели предложили подождать в приемном салоне «Дюфор и Ивер» на случай, если ее удостоит беседы шеф, чего она так домогалась. Пит, однако, видела в этом и положительную сторону. Даже если ее заставляют просиживать в приемной бесконечные часы, это, по крайней мере, лучше, чем быть за дверью фирмы или торчать дома. Здесь она добивалась аудиенции разными способами.

Пит оглядела салон, большую комнату с огромными зеркалами и бежевыми стенами, отделанными украшениями из листового золота. Особняк на Пятой авеню, занимаемый ювелирной фирмой, когда-то принадлежал королю воровского мира. В 1910 году жена владельца особняка обратила внимание на восхитительное ожерелье из натурального черного жемчуга в витрине ювелирного магазина, который в то время занимал помещение вровень с улицей вдали от центра. Она просто должна иметь этот жемчуг, сказала жена своему мужу-вору. Пьер Дюфор согласился обменять ожерелье на особняк.

Приятное местечко, думала Пит. Однако бархатная обивка изысканного дивана в стиле Людовика XVI, на котором она сидела, начинала казаться ей бетоном. Она предпочла одеться в полотняный костюм цвета соломы, потому что в нем она казалась старше своих двадцати лет, более серьезной — и, как ей казалось, — более пригодной для работы в этой фирме. Но он был слишком тяжел для такой погоды, и в нем она чувствовала себя, словно в доспехах. Она уже по три раза прочитала все журналы, посвященные искусству и антиквариату, которые лежали на инкрустированном столике.

Когда Пит пришла в первый раз, ей было сказано, что в данный момент работы нет, но если у нее есть автобиография, она может оставить ее на случай, если вдруг что-то появится. Нет? Жаль. Она пошла домой и написала.

В следующее посещение ее встретили с удивленно поднятыми бровями и холодным: «У вас нет папки с работами? Нечего показать? Жаль». Она отправилась домой и всю следующую неделю делала цветные снимки своих лучших работ, действуя по принципу, если хочешь, чтобы все было выполнено как следует, делай сама. Она наклеила их на картон и сделала паспарту, сложила в красивую папку из кожи угря. Это стоило ей кучу денег, но зато у нее появилась возможность увидеть женщину на одну ступеньку выше первой секретарши в приемной — личного секретаря у Личного Секретаря.

Но она услышала все то же, знакомое: «Нет работы, мисс Д’Анджели». Секретарша произнесла это как «Дэн — желли».

Взглянув на табличку над столом женщины, Пит проявила настойчивость.

— Мисс Харрисон, не кажется ли вам, что для настоящего таланта всегда должно быть место? Когда появляется прирожденный ювелир, работу надо найти. Или создать.

— И вы прирожденный ювелир? — спросила женщина, не скрывая своего сарказма.

Пит просто кивнула и смутила ее взглядом. Но взгляд не был достойным противником полномочий мисс Харрисон, какой бы маленькой сошкой она ни была. Опять жаль.

Спустя неделю Пит попросила личного свидания с месье Ивером, но ей ответили, что его нет в городе, он в Париже, что его возвращения ждут не раньше как через неделю или две. По крайней мере.

Каждый раз, возвращаясь домой, она размышляла, что может она сказать или сделать, чтобы наконец окончательно попасть в святая святых. Она была уверена, что, если ей удастся просто увидеть Клода Ивера, показать ему, что она может делать, она сумеет убедить его взять ее на работу. Она должна.

И не потому, что не было иных мест. Прежде чем прийти сюда, она обошла другие ювелирные дома. Картье, Уинстон, Ван Клиф, Тиффани. Возможности были. Ничего значительного для начала. Но когда упоминалась работа и даже предлагалась, Пит, к своему удивлению, отклоняла предложения. Она наконец поняла, что ее отказы вызваны не скромным жалованьем или тем, что ей не давали достаточно ответственной работы. «Дюфор и Ивер» фактически было единственным местом, где бы ей хотелось работать. Для нее это стало просто делом чести, восстановлением некоего равновесия, которое было нарушено много лет назад — в тот день, когда дедушка был признан непригодным за то, что смело пошел на риск и, к несчастью, ему не повезло. Какие бы иные силы ни способствовали формированию ее интереса к драгоценностям, ее таланта и честолюбия, именно тот момент показал ей, как глубоко могут повлиять камни на судьбы людей. Тот момент, когда раскололся алмаз, унизив ее любимого дедушку, раздавил хрупкую раковину ее матери и разбил семью.

Поэтому Пит упорствовала. Будь она проклята, если отступится от своего и не добьется беседы с самим Клодом Ивером. Необходимо, чтобы Ивер дал ей шанс. Это было бы первым шагом в исправлении столь многих старых несправедливостей. Хотя, конечно, Пит не собиралась говорить ему, кто она. Ее фамилии будет достаточно, чтобы скрыть родство с Джозефом Зееманом.

В начале этой недели она наконец одержала небольшую победу. Холодная и высокомерная мисс Харрисон, изнуренная настойчивостью Пит, появилась ближе к концу дня и провела ее в кабинет помощника менеджера в отделе дизайна. Он был поражен ее работами и сразу же повел по коридору к боссу.

— Мисс Д’Анджели, ваши работы многообещающие, — сказал менеджер по дизайну. — У вас оригинальный вкус и свежее видение. Приходите в пятницу утром. Мистер Ивер должен накануне прилететь из Парижа. Возможно, у него найдется время, чтобы просмотреть вашу папку.

И вот она сидела в ожидании. Было уже далеко за полдень, но Клод Ивер не появлялся. Вероятно, он еще не вернулся из Парижа. Может, ей проявить дерзость и поинтересоваться, не зря ли ее пригласили?

Пит переворачивала листы в своей папке, размышляя, что может она сделать для улучшения рисунков, когда голос окликнул ее:

— Мисс Д’Анджели…

Она подняла глаза и увидела стройного красивого молодого человека, стоящего в дверях, ведущих во внутренние кабинеты. Он идеально произнес ее имя, придав ему особое континентальное звучание.

— Не пройдете ли со мной? — Голос был мужественный и усиливался заметным французским акцентом.

Она надеялась, что, может быть, он отведет ее к Клоду Иверу, но когда он повел ее по покрытому густым ковром коридору, то остановился, пропуская ее в комнату, украшенную скорее как гостиная, чем офис. Прежде чем войти, Пит заметила в конце коридора внушительные двойные двери с медной табличкой, на которой было выгравировано «Клод Ивер». Значит, ей опять не повезло, подумала Пит. Этот молодой человек — еще одно звено в «Линии Мажино», состоящей из помощников, клерков, менеджеров, чьей задачей было ограждать Клода Ивера от нежелательных и назойливых посетителей. Что ж, если ей суждено пройти и этот рубеж, она пройдет. Между тем он не казался ей трудным. Молодому человеку было двадцать пять — двадцать шесть лет, на ее взгляд. Загорелый и очень привлекательный, одет в темно-серый блейзер прекрасного покроя, который подчеркивал его хорошо сложенную фигуру и манеру двигаться — с природной грацией, она даже подумала, каков он в танце.

— Присаживайтесь, мисс Д’Анджели. — Он указал ей на кресло с подушечкой для головы, в стиле королевы Анны, перед камином, на котором стояло множество летних цветов, а сам сел напротив нее.

— Благодарю, месье…

— Почему бы вам не называть меня просто Марсель. Я пытаюсь привыкнуть к американскому отсутствию церемоний. Для нас это немного трудно.

Он улыбнулся, и она улыбнулась ему в ответ. У него были ровные, как жемчуг в ожерелье, зубы.

— О’кей, Марсель. А вы можете называть меня Пьетра. — Ее настоящее имя почему-то казалось старше.

— Пьетра, — повторил он. Опять безупречное континентальное произношение. — В итальянском, думаю, это значит камень.

— Да. Так звали мою бабушку. — Если упоминание о чем-то личном могло оказаться ошибкой, то было уже поздно, подумала Пит.

— Не могу сказать, подходило ли оно вашей бабушке, — заметил он с искрой в глазах, — но мне вы, безусловно, не кажетесь холодным серым камнем.

Ей пришло на ум возразить, что ее имя следует ассоциировать с драгоценными камнями, но поощрять дальнейший флирт — значило отвлечься от профессиональной цели.

В комнату вошла женщина с подносом, и, пока она наливала им обоим кофе в чашки из английского фарфора, Марсель попросил Пит позволить ему просмотреть ее папку. Он подождал, пока женщина уйдет, и продолжил переворачивать листы. Потягивая восхитительный кофе, Пит разглядывала его поверх края чашки. Она заметила, как несколько раз его брови поднимались, что показалось ей проявлением одобрения.

Наконец он закрыл папку и отложил в сторону.

— Сколько вам лет, Пьетра?

— Двадцать два, — без заминки ответила она. Пит неделями тренировалась в произношении этой лжи, чтобы сказать, не моргнув глазом. И в самом деле, что такое два лишних года?

Он сидел, подперев подбородок идеально ухоженными руками.

— Я буду откровенен с вами, Пьетра, потому что вы, несомненно, талантливы… так же как и настойчивы. Для нас работают несколько самых искусных мастеров ювелирного дела в мире — здесь в Нью-Йорке, Париже, Милане, — люди с многолетним опытом и талантом. Вы очень молоды.

— Вы тоже, — заметила она с улыбкой, чтобы не показаться грубой или дерзкой.

Он улыбнулся ей в ответ.

— Но сейчас мы говорим о вас. При том положении, которое занимает наша фирма, умение дать правильную оценку и огромные траты являются частью наших ювелирных замыслов — приобретение и отбор камней и драгоценных металлов, переговоры с торговцами, конкуренция с дилерами. Мы не считаем, что наши дизайнеры должны работать в тепличных условиях. Вы должны знать все стадии бизнеса, а это может потребовать от вас значительных усилий и оказаться несколько больше, чем… как вы это называете в Америке? — …авантюра. Думаю, вам будет трудно. Как я уже сказал, вы очень молоды.

Молодая, да к тому же женщина, подумала Пит, но она прикусила язык, чтобы не высказаться вслух. Она была уверена, что, по его мнению, женщина не может быть такой же выносливой, как мужчина.

— Поэтому на обозримое будущее я не думаю, что вы нам подойдете… если вы не захотите заниматься чем-то рутинным — клерк, продавщица. Это было бы постыдной тратой вашего таланта. Я вам советую обратиться в небольшую фирму — самым лучшим для вас будет один из домов по продаже массовых изделий.

Пит помедлила, прежде чем заговорить. Она не была уверена, дает ли ей совет этот молодой человек по имени Марсель, как знак расположения или проявляет свою власть, сообщая, что ее здесь не хотят, или она здесь не нужна. Пит по-прежнему считала, что окончательное решение должно остаться только за Ивером.

— Если вы считаете меня талантливой, почему не дать мне шанс. Позвольте мне показать свои работы…

— Вам нужен опыт, Пьетра, и я советую приобрести его. Тогда, возможно, через семь-восемь лет вы сможете…

— Семь лет? У меня нет столько времени!

— Нет, конечно, у вас нет. Я понимаю. Вы красивая молодая женщина. Через семь лет у вас будут другие занятия. Брак, дети…

— Нет, Марсель. Вы ничего не поняли. — Она осторожно поставила хрупкую чашку, опасаясь, что, находясь в таком напряжении, может разбить ее. — Мою любовь к этому делу нельзя так просто отбросить в сторону. Это моя жизнь. Я начну с любой работы, которую вы предложите, потому что я знаю, что быстро продвинусь. Но мне нужно начать. И мне нужно работать здесь.

— Нужно?

— Это просто… ну, что-то личное, — ответила она, пытаясь избавиться от напряженности, с которой она только что говорила. — Пожалуйста, Марсель. Если вы считаете меня перспективной, не выставляйте меня пока за дверь. Разрешите мне показать мои работы месье Иверу. Пусть он решит.

— Пусть он? — Марсель остановился, пораженный.

О, Боже, подумала Пит, вот теперь я все испортила.

Мелкие сошки на своем пути наверх не любят, когда их авторитету наносят удар снизу, а она только что попросила этого клерка через его голову обратиться сразу к самому боссу.

Но через минуту он расслабился. Он даже слегка улыбнулся ей приятной улыбкой.

— Дайте мне подумать об этом, — сказал он. — Оставьте вашу папку мне. Есть ли телефон, по которому я могу найти вас, Пьетра?

— О, благодарю вас, Марсель, большое вам спасибо. — Она нацарапала свой телефон на бумаге, которую он ей дал, пододвинула ее к нему и поднялась, чтобы уйти.

У двери она обернулась и одарила его улыбкой, которая ослепляла, как сто каратов.

— И, Марсель… я не камень. Поэтому зовите меня Пит.

Две недели длилось томительное ожидание. Но Пит была уверена, что Марсель устроит ей встречу с Клодом Ивером. Она ему понравилась, Пит это чувствовала. Он считал ее привлекательной, даже назвал красивой. Он был на ее стороне.

Но когда проходил еще один день без звонка, ее надежды рушились. Может быть, он вежлив только внешне, а в душе считает ее глупой, молодой и наивной. И никогда не упомянет ее имя Иверу. Возможно, что в этом и заключается его работа.

Когда Пит бродила по дому, дедушка заметил, что она чем-то расстроена, и поинтересовался раз или два, не больна ли она. Она постаралась, как могла, успокоить его, не объясняя свою озабоченность. Боже упаси, чтоб он узнал о ее стремлении встретиться с Клодом Ивером.

Единственной, кому она осмелилась довериться, была ее мать. В свои субботние посещения она подробно рассказала ей о своих усилиях и о встрече с молодым французом по имени Марсель. Но мама, как обычно, ничего не сказала в ответ.

Когда же наконец раздался долгожданный звонок, Пит находилась в таком состоянии, что не была уверена, правильно ли она расслышала его имя, и совсем засомневалась, когда он спросил, не сможет ли она отобедать с месье Ивером этим вечером.

— Отобедать? Марсель, мне нужна работа. Какое отношение имеет к этому обед? — Она уже было собралась сказать, что это кажется не совсем приличным, но испугалась, что другого предложения может не последовать.

— Bien sur, мадемуазель, речь идет о работе. Но месье Ивер предпочитает обсуждать такие вещи в непринужденной обстановке, подальше от телефонных звонков и других отвлекающих моментов офиса. Он знает, когда дело касается драгоценностей, спешки не должно быть, чтобы не последовали дорогостоящие ошибки.

Дорогие ошибки, подумала она. Как неправильно составленное мнение об алмазе. Даже после девяти месяцев изучения камня ее дедушка допустил дорогую и непоправимую ошибку.

— Месье Ивер видел мою папку?

— Mais oui. Он поражен.

— Очень хорошо. Скажите ему, что я принимаю приглашение. Чтобы обсудить дело, — быстро добавила она.

Она услышала короткий добродушный смешок на другом конце линии.

— Très bon. Вас устроит «Гренуй» в восемь часов?

О, Боже, подумала она. Ей доводилось читать об этом ресторане в журнале «Вог» — «лягушачий пруд», как его называют завсегдатаи. Его посещали и Джекки О и Генри Киссинджер и другие важные персоны. Что, черт возьми, ей надеть в один из самых дорогих, самых модных ресторанов в Нью-Йорке?

— Конечно, — ответила она, надеясь, что сумеет скрыть панику. — Восемь часов прекрасно подойдет.

Вторую половину дня она лихорадочно переделывала старое вечернее платье матери, поток сапфирового шелка тех дней, когда деньги не были в их жизни столь неуловимы — до того как дедушка расколол алмаз. Убрав несколько слоев на вшитой нижней юбке, увеличив вырез на спине и отрезав несколько дюймов от подола, превратив их в пояс, ей удалось придать супермодному платью 1953 года свежий и современный вид. Она подумала, что его чистые линии позволят ей выглядеть на двадцать два года, как она заявила.

— Куда это ты собралась, что тебе потребовалось вечернее платье матери? — спросил Джозеф, когда она тщательно подкрашивала лицо.

— В «Гренуй». Это касается работы, — последовал ответ.

— Работы? Кто ведет красивую женщину в модный ресторан, чтобы дать ей работу? — В голосе звучало подозрение. Он не одобрял, когда его разумная девочка вела себя непонятным для него образом. И он совсем не был уверен, что ему нравится, как она выглядела — такая красивая и такая возбужденная. Синее платье подчеркивало ее сапфировые глаза, в которых загорелся внутренний огонь. Волосы блестели. Щеки пылали.

Обеспокоенное выражение на лице деда привлекло внимание Пит, когда она, взяв старую серебряную пудреницу матери, направилась к двери. Она остановилась перед ним.

— Ты мне доверяешь, дедушка?

Он посмотрел ей в глаза.

— У меня остались две самые большие драгоценности — вера в тебя и моя любовь, — сказал он.

— Тогда не волнуйся. — Она слегка поцеловала его в кончик носа и выплыла из комнаты.

Да, да, думал он после ее ухода, он ей полностью доверял.

Но она такая красивая — даже больше, чем Беттина. Поэтому он все время беспокоился.

Было ровно восемь, когда Пит вышла из такси перед «Гренуй». Она заставила водителя три раза объехать квартал, чтобы не появиться раньше назначенного времени. Однако, когда ее провели к столику, Клода Ивера еще не было. Она устроилась на красивой бархатной банкетке и огляделась.

Пит слышала, что «Гренуй» один из самых красивых ресторанов в Нью-Йорке, и теперь убедилась в справедливости этого. Бледно-зеленые стены украшали сверкающие зеркала и флорентийская живопись в позолоченных рамах. Настенные канделябры давали мягкий теплый свет. И цветы! Пит нагнулась, чтобы вдохнуть пьянящий аромат прекрасно подобранных цветов, стоящих на столе в бокале. В углах зала изысканные букеты свисали с подставок. Было впечатление, что находишься в беседке, увитой цветами.

Стол был сервирован на двоих красивым фарфором и, похоже, дюжиной бокалов разных размеров. Но больше всего ее заинтриговал лежащий перед ней небольшой сверток, изящно завернутый в блестящую черную бумагу и перевязанный алой и серебряными лентами, цвета «Дюфор и Ивера». Сверток слегка встревожил ее, напомнив, что обед кажется необычным способом обсуждения работы. Неужели Клод Ивер собирается попотчевать ее едой и бриллиантами, а затем…? Она отодвинула от себя сверток и одновременно попыталась отогнать отвратительные мысли. И все же… что за человек этот Клод Ивер?

Может, ей следует прямо сейчас уйти?

К столу подошел официант.

— Мадам желает что-нибудь выпить?

Вопрос взволновал ее, поскольку он означал, что официанту она показалась старше двадцати одного года. Это стоило несколько посмаковать. Она решила не уходить и заказала «кир роял».

Пит задумчиво потягивала коктейль, наслаждаясь смесью бальзама из черной смородины с шампанским, когда метрдотель отодвинул стул. Пит подняла глаза, чтобы посмотреть… Марсель! Он был более красив, чем она запомнила, и на мгновенье она обрадовалась. Но только на мгновение. Потом ее охватила ярость. Он ее обманул! Сыграл на ее надеждах и честолюбивых планах, чтобы соблазнить пообедать с ним. Но зачем? Разве он не знал, что она все равно согласилась бы на свидание с ним?

— Bon soir, мадемуазель Пит, — сказал он, садясь напротив нее. Он повернулся к метрдотелю, — C’est parfait, la table. Merci, Henri, — сказал Марсель и осторожно сунул Генри банкноту.

— Merci mille fois, месье Ивер. — Генри удалился.

— Месье Ивер? Но ведь вы сказали…

— Марсель Ивер к вашим услугам, — сказал он, склонив голову. — Прошу прощения, Пит, но вы знаете, в своем рвении вы не дали мне возможности объясниться. Клод Ивер — мой отец. Он проводит все время сейчас в парижском отделении фирмы. Когда мы встретились, он только что прислал меня возглавить нью-йоркский филиал.

— Вы могли бы сказать мне, чтобы я не оказалась в глупом положении, — возмущенно сказала Пит.

— Я боялся, — признался он. — Боялся, что вы так рассердитесь на меня за то, что не даю вам работу, и откажете мне в том, что я хочу больше всего.

— Чего?

— Еще раз увидеть вас.

— Тогда почему вы так долго собирались позвонить мне? — Она сама поразилась смелости своего вопроса, но она разозлилась. Ей не нравилось, когда ею манипулировали.

— Меня вызвали в Париж сразу же после встречи с вами. Отец захотел узнать мои первые впечатления о бизнесе. Он требовательный человек. Я только утром прилетел.

— У вас уже было так много первых впечатлений? — резко спросила она, не зная, верить ему или нет.

Он помедлил, потом наклонился к ней через стол.

— Только одно имело значение. Но даже отцу я не упомянул о нем.

Он в упор посмотрел ей в глаза, пока она не почувствовала, как краска заливает щеки, и опустила взгляд.

— Я позвонил сразу после приезда из аэропорта.

Она вновь взглянула на него. Будь осторожна, сказала она себе, изучая его. Он был такой искушенный… и к тому же француз. Неужели она осмелится поверить хоть одному его слову? Он выглядел чертовски красивым в безупречно скроенном черном шелковом костюме, в белоснежной рубашке и небесно-синем чесучовом галстуке. У него были темные волнистые волосы и глаза, как горьковато-сладкий шоколад.

— Ну, что ж. Я здесь, — проговорила она наконец. — Но меня по-прежнему интересует работа в «Дюфор и Ивер». И вы обещали мне, что это будет деловой обед. Если вы все еще собираетесь отказать…

— Конечно, нет. Я много думал о вашей просьбе, пока был в отъезде. Хотя сначала вы показались слишком молодой для любой работы, кроме канцелярской, — и слишком красивой, чтобы вас не увел к алтарю какой-нибудь богатый клиент нашего магазина — теперь я подумал, что, возможно, был слишком строг. Как вы правильно заметили, я тоже молод. Поэтому я принял решение. Вам следует дать шанс.

Улыбка осветила ее лицо. Шанс — это все, что она хотела. Но потом он продолжил:

— У меня для вас есть тест, Пит.

— Тест?

— Это шанс. Чтобы убедиться, обладаете ли вы необходимыми навыками для работы у меня. Откройте коробку.

Озадаченная, Пит взяла красивый сверток, который отодвинула от себя и забыла, пока Марсель не указал на него. Сняв оберточную бумагу, она обнаружила внутри маленький бархатный мешочек. Еще раз подозрительно посмотрев на Марселя, она развязала мешочек и перевернула его над столом. Восемь бриллиантов упали на скатерть. Официант, который собирался поставить бокал с водой перед ней, замер, глядя на камни, подобные льдинкам.

— Ладно, ладно, поставь воду и иди, — нетерпеливо сказал Марсель изумленному официанту. — И попроси Генри задержать еду, пока я не дам знать.

— Oui, monsieur.

— Это ваш тест, Пит, — сказал он, когда они вновь остались одни. — Если вы справитесь, я даю вам стартовое место в «Дюфор и Ивер». Если нет… — Он, как истинный француз, выразительно пожал плечами. — Но выиграв или проиграв, вы должны согласиться отобедать со мной после окончания теста. Без тяжелых чувств.

— Чувства не похожи на драгоценные камни, Марсель. Им нельзя придать форму. Все, что могу сказать вам — если вы честны со мной, я отплачу тем же. И я отобедаю с вами. — Потом она улыбнулась. — И, возможно, получу удовольствие от этого, потому что верю, что смогу пройти тест.

— Даже не зная, в чем он заключается?

— Если это имеет отношение к бриллиантам, не думаю, что провалюсь. А если такое произойдет, тогда вы, возможно, правы. Я не готова… пока.

— Очень хорошо.

Он отставил ее тарелку и собрал бриллианты вместе в центре ее части стола.

— Среди камней перед вами есть один — только один — качества «Ривер», идеально прозрачный, абсолютно без изъяна. Этот камень был извлечен из вод Голконды несколько веков назад. В прошлом году мы приобрели его у одного из махарадж, который нуждался в деньгах. Остальные камни на столе — хорошие, очень хорошие, — но не из Голконды, даже близко не того качества. — Он откинулся назад и скрестил руки. — Покажите мне камень «Ривер», и работа ваша.

Вытащив из кармана лупу 10х, он вручил ее Пит, потом дал знак официанту, который немедленно установил крошечный источник идеально рассеянного света. Сосредоточившись, Пит начала изучать камни.

Когда она брала камень за камнем и подносила к глазу, рассматривая его в чистом белом свете, другие посетители ресторана стали бросать в их сторону любопытные взгляды. Но ни Пит, ни Марсель не замечали их. Он смотрел на нее, а для Пит сейчас не существовало ничего, кроме бриллиантов.

О, дедушка, помоги мне, молча просила она. Если ты научил меня когда-то чему-нибудь, помоги вспомнить сейчас. Все те часы, которые ты провел, проверяя меня с помощью эталонных камней, все те дни, когда ты объяснял мне разницу между различными видами включений, не подведи меня сейчас, дедушка.

Это были прекрасные камни, все до одного. Он, конечно, прав. Первоклассные. Но… Нет ли в этом слегка желтоватого пятна, а в этом крошечного перьевого включения, скрывающегося прямо под короной камня? На другом способ огранки показался ей чересчур современным для такого старого камня. Она прошлась по всем камням, и ничто не нарушило гармонии несравненного блеска.

— Вы даете честное слово, что он здесь? — спросила она Марселя.

— Торжественно клянусь. Камень «Ривер» перед вашими глазами.

Она опять стала сосредоточенно исследовать камни. Подошел официант, но Марсель дал ему знак удалиться. От старшего официанта, ведавшего винами, отмахнулся. От Генри тоже. Пит продолжала изучать камни, один за другим. Около часа.

Наконец она убедилась — ну, на девяносто девять процентов. Ни один из девяти камней не соответствовал качеству «Ривер».

Она вынула лупу и посмотрела прямо в глаза Марселю. Мог ли он лгать ей? Неужели это был просто жестокий трюк, чтобы не дать ей работу?

Или, может быть, Марсель сам стал жертвой обмана? Кто-то, вероятно, продал ему камень худшего качества, который он не смог определить. А вдруг она оказалась в центре теста, который дал своему сыну его требовательный отец?

Однако, посмотрев ему в глаза, она с уверенностью увидела, что он за человек, как заглянув внутрь бриллианта, определила бы его ценность. Он не лгал. Она почувствовала это. Не был он и глупым. Он вырос среди бриллиантов, как и она.

И что он сказал? «Ривер» был прямо перед ней. Она посмотрела прямо на стол. На все, что было перед ее глазами.

И, внезапно, словно кто-то включил еще один источник рассеянного света, на нее снизошло озарение. Она едва сдерживала улыбку, когда подумала о небольшой театральной сцене, которую он устроил с официантом прямо перед началом теста. Схватив большую ложку для супа, она зачерпнула в нее все восемь бриллиантов и поднесла к бокалу с водой, из которого собрался отпить Марсель.

— Вода немного тепловата, — произнесла она, погружая бриллианты в его бокал. — Думаю, нужно немного льда. — Она взяла свой бокал с водой. — А что вы скажете, если я это выпью?

Он мгновение помолчал.

— Я бы сказал, что у вас будет тяжелый случай несварения.

Она рассмеялась, ставя бокал обратно, потом опустила пальцы в воду и выудила бриллиант из Голконды.

Восхищение на его лице было такое же ясное, как глубины сверкающего на столе драгоценного камня.

— Но каким образом? Я… я думал, вы будете поставлены в тупик.

— Так оно и было… пока я не нашла ключ к вашему тесту.

— Какой ключ?

— А это мой секрет. Но давайте перейдем к остальному делу. Я умираю от голода. В этом заведении есть еда?

Он улыбнулся улыбкой очарованного человека.

— Думаю, они, возможно, могли бы… как это у вас называется… раздобыть что-нибудь.

— Вы у нас скоро заговорите как настоящий американец. Может быть, даже как ньюйоркец.

Он в очередной раз от удивления покачал головой, потом поднял руку и подозвал Генри.

Еда была великолепна. Над закусками, состоящими из необыкновенно свежего и бархатистого жирного печеночного паштета, черенков сельдерея и нежного тонкого аспарагуса, Марсель расспрашивал Пит о ней самой, ее воспитании, откуда у нее такой интерес к ювелирному делу. Она ловко избежала ответов на вопросы, сказав, что ей хочется узнать больше о нем, и ей удалось услышать рассказ о жизни во Франции отпрыска из состоятельной семьи.

— Мы не нувориши, но и не древнего происхождения. У нас есть небольшое прелестное шато в долине Луары. И, конечно, отель в Париже.

— Разумеется, — спокойно сказала Пит, стараясь казаться бесстрастной.

В качестве основного блюда Марсель рекомендовал лягушачьи ножки с травами и чесноком.

— Нельзя прийти в ресторан, называемый «Лягушка», и не отведать ее, — убеждал он, но Пит выбрала морской язык в остром горчичном соусе и сменила тему разговора.

— Вам нравится Нью-Йорк?

— Все больше и больше, — ответил он, глядя на нее теплыми, как растаявший шоколад, глазами. — Теперь, Пит, вы должны рассказать мне, как получилось, что вы так много знаете о бриллиантах?

Значит, его не устраивает, что она избежала ответа. Но Пит не могла сказать ему правду, что ее дедушка когда-то работал огранщиком у его отца и был уволен за ошибку, которую может допустить любой хороший мастер.

— Моя бабушка коллекционировала драгоценности, — ответила она. — Думаю, я от нее унаследовала страсть к камням. Я изучала их с детства…

— Самостоятельно?

— Время от времени мне помогали.

Он помедлил, словно желая услышать больше подробностей, но потом кивнул головой и жестом дал понять официанту, чтобы тот принес десерт.

После того как Пит насладилась необыкновенно нежным суфле «Гранд Маринье», а Марсель расправился с «Монблан» — хрустящими молотыми каштанами, политыми взбитыми сливками, он попросил принести счет.

— Хотите потанцевать, Пит? Мы могли бы отсюда поехать в…

Она оборвала его.

— Нет, спасибо, Марсель. Не забывайте, это был деловой обед. А наш бизнес завершен. — Она вспомнила, что ей хотелось узнать, как он танцует. Однако, если она проведет в его обществе слишком много времени, как ей тогда избежать его вопросов?

— Как хотите. Но я вас провожу.

Нет, она не собиралась позволить этому эффектному молодому французу подвести ее к двери убогой квартиры без лифта в Кухне ада, даже несмотря на то, что у него было только шато. И по другим причинам будет лучше, если он не узнает, где она живет, что может вызвать другие ассоциации. В любом случае, совсем не повредит поддерживать его в неведении. Дымка тайны никогда не вредила женщине. Это был один из немногих уроков, усвоенных ею от матери.

Огорченный ее нежеланием продолжить вечер, Марсель молча оплатил счет, затем проводил ее до тротуара.

— Спокойной ночи, Марсель. Мне все очень понравилось, еда… и мой тест. Спасибо. Вы не пожалеете, что дали мне работу.

Он слегка поклонился.

— Я уже сейчас рад этому.

К ним подъехало такси, и Пит направилась к машине.

— Одну минуту, — резко сказал он, схватив ее за руку. На какой-то миг ей показалось, что он собирается поцеловать ее. — Я должен знать — ключ к решению моего теста, что это было?

— Все очень просто. Мне нужно было только полностью доверять вам. Вы сказали, что камень перед моими глазами. Поверив, что вы не обманули меня, я знала, что мне следует более внимательно смотреть. Когда я подумала о том, как тщательно вы заранее подготовили стол, и вспомнила тот небольшой момент с официантом, который принес воду, все стало ясно.

— Было так просто, потому что вы доверяли мне?

— Это облегчило мой поиск, — ответила она, когда он открыл дверцу такси и она забралась внутрь. Пристально посмотрев на него, она добавила: — Доверять вам оказалось нелегко.

Он закрыл дверь, и такси тронулось.

Марсель стоял и смотрел на удаляющиеся задние фонари машины, пока они не затерялись в потоке движения. Это было единственное, что он мог делать, чтобы не прыгнуть в другое такси и не закричать водителю: «Езжай за тем такси», — как Кэри Грант в одном из фильмов Альфреда Хичкока. Она была красива, идеально красива, эта девушка с сияющими волосами, как самый темный обсидиан, и глазами цвета самых лучших сапфиров, которые когда-либо доводилось продавать его отцу.

Но он, в конце концов, француз с присущей аристократической холодностью. Вернувшись в ресторан, он зашел в телефонную будку и начал набирать номер одной из многих фотомоделей, которые регулярно согревали его постель.

Однако, прежде чем его соединили, он повесил трубку. Сегодня он не хочет быть еще с одной женщиной. Он счастлив — даже более чем счастлив — быть просто с воспоминанием о женщине.

Глава 11

Внутри сверкающего «роллс-ройса» раздавался звук, напоминающий нежное мурлыканье кошки. Вид женевского озера Леман за окном успокаивал. Но Марсель был в замешательстве.

— Я по-прежнему не понимаю, зачем мы едем на встречу с этим человеком, Père. Ты ведь знаешь, что он за бизнесмен. Я часто слышал, как ты говорил, что он не нашего круга.

Клод Ивер откинулся на мягкую спинку сиденья, обтянутую темно-синей кожей.

— Потому что я хочу услышать, что он собирается сказать. Он сообщил, что у него есть для нас предложение.

— Это имеет отношение к филиалу в Нью-Йорке? Если нет, не вижу причины, почему я должен лететь в Женеву, чтобы встретиться с кем-то, кто не будет мне полезен.

Всего несколько недель назад Марсель взял управление нью-йоркским магазином в свои руки и все еще чувствовал себя неуверенно в новом качестве. Он не переставал удивляться, почему было принято это решение — дать ему этот магазин — именно сейчас и так неожиданно. Накануне он катался на лыжах в Шамони, на следующий день отец велел ему лететь в Нью-Йорк, потому что он принимает там управление филиалом. А сейчас его так же неожиданно вызывают в Женеву.

— Père…

— Марсель, если ты хочешь преуспеть в этом нашем, иногда странном деле, ты должен научиться терпению. Жизнь, сын мой, не всегда то, чем кажется. Пока твоя работа — просто сидеть и слушать, и ждать, пока тебе не скажут, что правильно, а что нет.

Господи, как он ненавидел, когда отец говорил загадками. А за последнее время он даже делал много загадочного. И вел себя непонятно.

Сейчас думать об этом не хотелось. О ком он действительно желал помечтать, так это о Пит Д’Анджели, молодой женщине, которую недавно принял на работу в нью-йоркский магазин. Он не знал, как долго она задержится, но надеялся, что она не уйдет из магазина в ближайшее время. Он был заинтригован этой красивой американкой с мальчишеским именем, которая, казалось, знала о бриллиантах по крайней мере столько же, сколько он сам. Он хотел получше узнать ее — гораздо лучше.

Как только он прилетит в Нью-Йорк, он позвонит ей. Возможно, еще один обед… может быть, на этот раз в «Лютеции».

Машина свернула на Рю дю Рон, самую роскошную торговую улицу в Женеве, и остановилась перед самым новым и самым блестящим магазином на ней — «Тесори», сообщали золотые буквы на двери. Когда двое мужчин вышли из машины, Марсель посмотрел на отца с нежностью. Он увидел человека безупречно одетого, подстриженного и с безупречным маникюром. Его, словно облако, окружала аура процветания и уверенности.

Тяжеловесное изобилие «Тесори» было прямой противоположностью сдержанной элегантности магазинов «Дюфор и Ивер». Вместо нескольких превосходных украшений, выставляемых на черном бархате, и других, доставаемых по просьбе посетителей, здесь драгоценности, казалось, были навалены грудами, висели и повсюду выставлялись напоказ — бриллианты, свисающие с миниатюрных голых веток, рубины в хрустальных вазах, жемчуг, свернутый кольцами и скользящий по прилавкам, будто змеи.

Драгоценности как театр, подумал с усмешкой Марсель.

У двери магазина их встретил сам хозяин, Антонио Скаппа, говорящий по-итальянски швейцарец в прекрасно сшитом жемчужно-сером костюме, который скрадывал его мощную фигуру и предавал внешности большую представительность.

— Добро пожаловать, господа! — Он приветствовал их сердечным рукопожатием. — Добро пожаловать в «Тесори». С удовольствием покажу вам, что мы здесь сотворили. Думаю, на вас это произведет впечатление.

— Поэтому мы приехали, синьор Скаппа, — с достоинством сказал Клод Ивер.

Скаппа справедливо гордился своим детищем. Латунь и мрамор с золотыми прожилками, красные бархатные ковры и зеркала оттеняли золото, жемчуг, бриллианты и другие сокровища, столь щедро выставленные напоказ. Сотни людей были заняты созданием и продажей драгоценностей, которые сделали синьора Скаппу богатым человеком. Магазин был большой, кричащий и, кроме того, процветающий. И кто мог поспорить с этим, подумал Марсель.

Им показали весь магазин — торговые залы, рабочие комнаты, студии дизайна и личные салоны. Когда они выходили из студии дизайна, к ним подошла молодая девушка — высокая, фигуристая блондинка в эффектном красном джерсовом платье.

Бог мой, подумал Марсель, оглядывая ее всю. Она очень сексуальна. Другого слова и не подберешь. Густой каскад волос цвета меда, рыжевато-коричневые кошачьи глаза под темными вразлет бровями, а фигуре могла позавидовать сама Софи Лорен. Платье, волосы и особенно необузданный блеск янтарных кошачьих глаз сразил его, как удар в живот.

— А, Андреа, — сказал Антонио Скаппа, когда она подошла. — Господа, позвольте мне представить вам мою дочь, Андреа Скаппу.

— Рады познакомиться, — произнесли по очереди мужчины. Но Клод сказал это с присущим ему достоинством и любезностью, а Марсель, как озорной мальчишка, готовый к приключению.

— Очень рад, — повторил он и поцеловал ей руку.

Взгляд, который она бросила в ответ, был, по крайней мере, такой же озорной, как и его, но за простым флиртом скрывалось еще нечто. Она что-то хотела от него — то ли его очаровательного, сексуального «я», то ли нечто другое, более полезное, он пока не знал. Она его заинтриговала. Он точно выяснит, что ей нужно. Что же касается его самого, он прекрасно знает, чего от нее хочет. Он хочет взять ее, как спелый персик, вонзить в нее зубы, и пусть сок течет по его подбородку.

— Андреа, принеси нам, пожалуйста, кофе в мой кабинет.

— Конечно, папа, — сказала она и выплыла из комнаты, восхитительно покачивая округлым задом в красном джерси.

В зеркальном кабинете Скаппы их усадили на огромный красный диван «честерфильд».

Скаппа откинулся назад, руки на подлокотнике кресла, ноги твердо на полу, и осматривал своих гостей. Удовлетворенная, почти самодовольная улыбка, приподняла его полные губы.

— Ну что ж, господа. Как вы могли заметить, «Тесори» стала силой, с которой следует считаться в ювелирном мире.

— Несомненно, — сказал Клод.

— Конечно, мы еще не принадлежим к такой же семье, как «Дюфор и Ивер».

— Это тоже верно, — заметил Клод.

Скаппа нахмурился, но, прежде чем он прокомментировал, вошла Андреа с тяжелым серебряным сервизом на подносе.

С соблазнительной улыбкой она разлила кофе, затем направилась к одному из кресел с подголовником напротив дивана. Но не села. Она повернулась к отцу, и Марсель заметил, что выражение ее лица было почти умоляющим.

Антонио нахмурился, взглянул на Клода Ивера, затем на Марселя. Смущенный тем, что разглядывал дочь этого человека, как пес с высунутым языком, Марсель отхлебнул кофе и от волнения обжег себе язык.

— Папа?..

— Пожалуйста, останься, Андреа, — сказал он, не сводя глаз с Марселя. — Возможно, у тебя будет что добавить к нашему обсуждению. — Для Марселя его тон звучал скорее как предупреждение, чем приглашение, умно замаскированный способ приказать ей заткнуться и выглядеть красивой. И она удивилась разрешению остаться. В их отношениях было что-то — как это в Нью-Йорке называют? — что-то не заслуживающее доверия. Будто они были соперниками, а не отцом и дочерью.

— Господа, — начал Скаппа, — пришло время «Тесори» расширить свои владения за пределами Швейцарии и Германии, добраться до тех денег, которые только и ждут, чтобы их потратили на украшения. Вот почему я желаю купить «Дюфор и Ивер».

Марсель был настолько потрясен, что моментально забыл о присутствии Андреа Скаппы. Разумеется, его отец ни прежде, ни когда-то в будущем не предполагал продавать дело, особенно человеку типа Скаппы, с явным отсутствием вкуса и аристократизма.

Но Клод по-прежнему оставался невозмутимым, и Скаппа продолжил, словно все обсуждение было простой формальностью.

— Честно, господа, мне нужно то, что имеете вы. Мне нужны ваши важнейшие рынки сбыта в Риме, Нью-Йорке и Париже и патина давно признанного качества, которое привлекает к вашему имени. А вам, господа, необходимо продать.

— Что заставляет вас так думать… — начал Марсель, но отец рукой и взглядом остановил его.

Скаппа продолжил:

— Мы все знаем, как трудно в нашем деле сохранить секрет. Я бы сказал, невозможно. Слухи, молва, они кружат как огонь в пораженном засухой лесу. К сожалению, обычно высокий уровень всей сети магазинов «Дюфор и Ивер» упал. Конечно, не намного, но достаточно, чтобы причинять вам, я уверен, беспокойство. Выручка падает. В нашем деле, где надо сохранять дорогой запас, это серьезная проблема.

— У нас были сложные периоды в прошлом, — сказал Клод, — но мы всегда справлялись с ними.

— И очень хорошо. Вы делали деньги, когда многие другие не могли. Но сейчас есть также и иные признаки для беспокойства. Вы предоставили сыну полную ответственность за прибыльное дело в Нью-Йорке, хотя в двадцать шесть лет он все еще недостаточно опытен.

Впервые заговорила Андреа, низким охрипшим голосом, будто только что выползла из постели, подумал Марсель.

— Отец, я уверена, что месье Марселю было доверено управление магазином в Нью-Йорке благодаря его недюжинным способностям, несмотря на его возраст. — Она обращалась к отцу, но смотрела прямо на Марселя, и глаза говорили больше, чем губы.

— Несомненно, — сказал, нахмурясь, Скаппа, словно удивляясь, как это она осмелилась открыть рот.

— Я понимаю, месье, — продолжил Скаппа, меняя тактику, — что это не первый ваш приезд в Швейцарию в этом году. Мне сказали, что недавно вы воспользовались услугами одной превосходной клиники в Давосе. Она известна своими уникальными методами лечения рака, который считается неизлечимым, не так ли? — Клод не отвечал. Он просто склонил голову и продолжал слушать.

— Отец, что он?.. — спросил Марсель, но отец опять остановил его суровым взглядом и тихо сказал:

— Спокойствие, мой сын.

— Тогда, — продолжил Скаппа, — имеет значение личное присутствие. Многие в нашем деле приписывают успех «Дюфор и Ивер» вашему деятельному личному руководству, месье, требующему от вас постоянных поездок в ваши филиалы. Но в последнее время замечено, что вы мало разъезжаете. Короче, месье, все уже понимают, что вы больны, что вы готовите вашего сына занять ваше место и что у вас может не хватить времени завершить это дело. Кажется, подошло время для вас принять решение на благо нам обоим.

Марсель встал и наклонился над огромным блестящим черным столом, где сидел Скаппа.

— Почему, черт возьми, вы считаете моего отца больным? Или, что мы примем такое предложение от вас?

— Марсель! — воскликнул Клод.

Скаппу не возмутили эти вспышки эмоций. Он просто подался вперед в своем кресле, воплощение уверенности с налетом честолюбия.

— За исключительное владение «Дюфор и Ивер» я готов предложить… — Он назвал цену в миллионах, многих миллионах. Это было значительное состояние, по мнению любого человека, и у Марселя перехватило дух от суммы. Он взглянул на Андреа и увидел, как ярко сверкали ее янтарные глаза. Был ли это триумф? Гнев? Может быть, предупреждение? — Я готов, даже хочу, чтобы ваш сын по-прежнему руководил филиалом в Нью-Йорке. Я никогда там не был и не имею желания когда-либо отправиться туда. Я не понимаю американцев. И к тому же считаю разумным, если в бизнесе по-прежнему будет занят Ивер. Вы должны признать, месье, что это прекрасное предложение.

Наконец настал черед Клода Ивера высказаться. Он подошел к окну и минуту полюбовался прелестным видом озера Леман. Утренний туман, который часто окутывает Женеву, рассеялся, и озеро засверкало от солнечного света.

— Вы правы, синьор Скаппа, — начал он со спокойным достоинством. — Я умираю.

— Отец, нет! — воскликнул Марсель.

Клод повернулся и посмотрел на сына, и на фоне сверкающего неба и воды он выглядел неожиданно изможденным.

— Мне жаль, Марсель, что ты узнал об этом таким образом, но это правда. У меня редкая форма рака крови. Доктора сказали, это всегда имеет фатальный исход. — Он повернулся к Скаппе. — Верно и то, что на моей компании сказалась болезнь и что продажа снизилась. Я спешно готовил своего сына принять дела, когда меня не станет. Я ничего из этого не отрицаю и приехал сюда потому, что считаю, что не могу просто проигнорировать серьезное предложение.

— Отлично, — произнес Скаппа и начал подниматься.

— Однако, — продолжил Клод, — посмотрев, как поставлено ваше дело, не думаю, что «Тесори» подходящая пара «Дюфор и Ивер».

— Не подходящая пара? Но…

— Наши стили, сами причины нашего пребывания в этом деле, заметно расходятся. Ваш стиль явно работает на вас, как вы любезно нам сегодня продемонстрировали. Не думаю, что он годится для нас. Боюсь, мы вынуждены отклонить ваше великодушное предложение. — Он чопорно подошел к сыну и протянул руку Скаппе. — Нам жаль, что мы отняли у вас время, синьор. Мадемуазель, — добавил он, слегка поклонившись в сторону Андреа. Блеск исчез в ее глазах, вместо него появилось нечто вроде огорчения или, может быть, печали и симпатии. Что именно, Марсель не знал, в тот момент он был слишком ошеломлен, чтобы пытаться определить.

— Вы совершаете ошибку, месье, — сказал Скаппа. — «Тесори» будет продолжать расширяться с вами или без вас. Если вы отказываетесь присоединиться к нам, вы, в конце концов, будете погребены нами.

— Может быть, — признал Клод. — Это шанс, которым мы должны воспользоваться. Прощайте. — Затем он повел Марселя из комнаты.

Спустя полчаса оба Ивера апатично сидели на солнце на террасе озера Перл дю Лак за завтраком, состоящим из свежего озерного окуня, альпийских ягод, холодного сухого белого вина из Валэ, практически ничего не отведав. Солнце сверкало на отдаленных снежных вершинах Монблана, в то время как фонтан выбрасывал в воздух на четыре фута бриллиантовые брызги воды из спокойного озера.

Некоторое время они не касались темы, которая поглотила все их мысли. Рана была слишком свежа, чтобы прикоснуться к ней.

Наконец, когда подали кофе, Марсель посмотрел на отца.

— Тебе следовало сказать мне, — проговорил он, помешивая кофе в чашке.

— Возможно, — согласился отец.

— Сколько… сколько? — Его голос цеплялся за слова.

— Год, они говорят. Может быть, немного меньше.

— Mon dieu. — Дрожь пробежала у Марселя по спине. Хотя он всегда побаивался своего всесильного отца, он очень любил его. Скорбь и гнев поднялись в нем, как вода под давлением, перед тем как взметнуться из фонтана. — Все это время ты позволил мне считать, что доверил мне управление филиалом в Нью-Йорке, потому что верил в мои способности.

— Я верю.

— Но этого не произошло бы так быстро, если б не твоя болезнь. Верно?

— Возможно, нет. Но я отклонил предложение Скаппы. Разве я поступил бы так, если б не верил, что ты можешь взять на себя управление фирмой, когда придет время. Неужели я был поспешен в этом решении?

Марсель смотрел на серо-синие воды озера. Он наблюдал, как взлетела цапля, неуклюже хлопая широкими крыльями, пока не поднялась в воздух, планируя, как облако.

— Не знаю! — воскликнул он. Он был так рад, что его отправили в Нью-Йорк, так воодушевлен пробой своих сил и так гордился доверием отца. Но он должен признать, что часто испытывал разочарование от недостатка опыта и его подавляла ответственность за дело. Ему часто хотелось, чтобы у него было побольше времени просто поиграть, поэкспериментировать с жизнью, насладиться тем, что он красив собой и молод.

Голос отца врезался в его мысли, как только что наточенный нож.

— Сможешь ли ты это сделать, мой сын? Сможешь ли ты принять у меня все дела меньше чем за год? Сожалею, что вынужден торопить тебя с решением, но если ты не хочешь брать на себя ответственность, если считаешь, что это будет для тебя непосильной ношей, ты обязан мне сказать. Мы должны сразу же начать поиски другого, такого же хорошего предложения.

— Зачем затруднять себя? Почему просто его не принять?

Клод покачал головой.

— Чудо драгоценных камней, секрет их притягательности для нас, простых смертных, — в том, что эти, кажущиеся твердыми и вечными, субстанции также таинственно наделены жизнью, пульсирующей в сердце огнем и цветом. Этот Скаппа, он совершенно другой. Какова бы ни была внешняя сторона его жизни, в сердце он холоден, словно безжизненный камень. Я не могу перенести, чтобы в руки подобного человека попало то, что я так долго создавал.

— Но, отец, Скаппа — легенда в ювелирном деле. Никто не добился там такого быстрого успеха. Он, вероятно, прав, намекая, что «Тесори» похоронит всех нас. Посмотри, как многого он достиг за двадцать два года.

— Не настолько много, чтобы заслужить «Дюфор и Ивер».

Все посетители ушли, огромные стальные двери главного входа были заперты. Антонио Скаппа сидел за своим громадным черным столом, машинально рисуя фигуры в блокноте, спиной к большому окну и восхитительному виду озера, приобретающего с приближением ночи темно-серый цвет.

Он был взбешен. Он рассчитывал, что Иверы запрыгают от радости после его предложения. Он потратил много времени и денег, отыскивая и найдя слабое место, с помощью которого он надеялся заставить Ивера принять его условия.

«Тесори» нужно слияние со старой, признанной фирмой, как «Дюфор и Ивер». Скаппа значительно преуспел за эти годы. Используя энергию послевоенного возрождения Европы, он смог создать дело, проявляя напористость и не боясь новшеств, применяя методы оптовой торговли и современную торговую технику, приобретая старые коллекции в местах, где когда-то состоятельная элита остро нуждалась в наличности — местах вроде Индии, где он купил дюжину сокровищ у махарадж, лишенных своих огромных владений. Иногда он продавал камни как они есть, иногда разрезал их, чтобы заработать на них больше.

Но этого было недостаточно, нет, когда в мире столько много новых денег и в следующее десятилетие их будет еще больше. Он чувствовал это. И Антонио Скаппа хотел свою долю.

После сегодняшней встречи он знал, что у него нет шанса заполучить «Дюфор и Ивер». Он достаточно хорошо знал людей, чтобы понять окончательный отказ Клода Ивера. Черт бы побрал этого человека, подумал он, нажимая карандашом на бумагу, пока тот не сломался.

В кабинет вошла Андреа.

— Ну, что сейчас произошло?

Последовал резкий ответ:

— Ничего сейчас не произошло. Я не могу заставить их продать.

— Нет, я и не предполагала, что тебе удастся. Мне жаль. — Он не мог знать, как справедливо было это утверждение. Хотя люди обычно замечали и запоминали ее внешность, Андреа была так же умна и честолюбива, с хорошими деловыми задатками и врожденным талантом к ювелирному бизнесу. Она знала, что могла бы стать настоящей помощницей отцу, если б только он дал ей возможность. Беда в том, что он не видел для нее места в своем деле. Когда случайно он позволял поработать для него, она использовалась с чисто декоративной, соблазняющей целью, как это было сегодня. Он заранее предупредил ее одеть красное платье, напомнив, как пригодится, если Марсель Ивер очаруется ею. Это была единственная сфера, в которой он признавал ее талант.

Но Антонио никогда не доверял ей ничего такого, где она могла проявить свой ум или способности.

Когда она жаловалась, его ответ был один и тот же.

— Ты хочешь помочь мне, выйди замуж за одного из богачей, которые приходят сюда и с вожделением пялятся на тебя. Тогда ты сможешь стать одной из моих лучших клиенток, и к тому же у меня под рукой будет банкир, когда мне потребуется ссуда для расширения дела.

Что еще хуже, он активно поощрял ее брата Франко проявлять большой интерес к бизнесу, побуждая браться за работу, о которой просила Андреа и в чем ей было отказано. А Франко, возлюби Боже его неотразимую душу, вряд ли мог бы проявлять меньший интерес. В двадцать один год он больше всего хотел стать международным плейбоем и чемпионом в поло.

Сейчас она наклонилась к отцу над его сверкающим столом, глаза у нее сверкали так же ярко.

— Тебе он не нужен, папа. Вместе мы могли бы превратить «Тесори» в самую процветающую сеть ювелирных магазинов мира. Почему ты не позволяешь помочь тебе, папа? Я смогла бы. Я…

— Хватит, Андреа, — оборвал он ее. — Бизнес не место для женщин, даже для тебя. Это не твоя роль. Когда наступит время принять у меня дело, Франко будет уже к этому подготовлен. Я прослежу за этим. А теперь, почему бы не отправиться куда-нибудь в этом привлекательном платье, которое сейчас на тебе, туда, где оно могло бы сослужить нам службу. Здесь оно пропадает зря.

Она стала суровой от гнева.

— Когда-нибудь, отец, — сказала Андреа дрожащим от подавляемой ярости голосом, — я смогу взять все мои красивые платья, плюс мое огромное очарование и ум, и талант и употребить их в своем собственном деле, чтобы доказать тебе, что я могу это сделать. Я задам тебе такого жару, что ты сломя голову бросишься в Париж из-за того, что не воспользовался моими способностями сам.

Андреа надеялась, что, купив «Дюфор и Ивер», «Тесори» так быстро станет расширяться, что отцу придется прибегнуть к ее помощи. Теперь этому не суждено сбыться.

Но, возможно, есть другой путь…

Марсель спал, видя в запутанном сне Пит Д’Анджели в виде леди Годивы на белой лошади, усыпанной бриллиантами, скачущей мимо скалы, с которой только что прыгнул отец. Марсель попытался схватить его, но вместо этого был отброшен в сторону, попав под копыта лошади Пит. Когда лошадь заржала и встала на дыбы, пронзительно зазвонил телефон, разбудив его.

— Да, — пробормотал он в трубку.

— Месье Ивер, — раздался женский голос. — Надеюсь, не разбудила вас.

— Нет, — опять пробормотал он, пытаясь проснуться, чтобы узнать голос, который вызывал у него какие-то недавние воспоминания.

Она засмеялась, и этот звук вызвал трепет в теле. Теперь он понял, кто это. — Мадемуазель Скаппа, — проговорил он подобием своего нормального голоса.

— Я все-таки разбудила вас, верно? Мне жаль. Но мне надо обсудить с вами нечто важное — сделать предложение.

Сейчас он уже окончательно проснулся, сидя на краю постели, свесив крепкие обнаженные ноги. Предложение? Именно то, что он имел в виду, как только увидел ее.

— Я всегда открыт для предложений от красивых дам.

— Думаю, вы могли бы. Скажем через пятнадцать минут в баре холла.

— Давайте через десять минут, мадемуазель.

В трубке раздался тихий щелчок.

Сидя в черном бархатном кресле в холле, она показалась Марселю почти что драгоценностью, выставленной в гигантском футляре, когда он приближался к ней. Она сменила эффектное платье на менее яркое, но не менее соблазнительное. Он заметил, что в мягком водопаде шелка цвета персика, под цвет кожи, она казалась еще красивее, если только такое было возможно. И он хотел ее все больше и больше.

Она поднялась поприветствовать его, коснувшись рукой его щеки, необычайно интимный жест.

— Честно говоря, мне не хочется ничего пить, а вам? Чего мне действительно хочется, так это погулять с вами на свежем ночном воздухе.

Он одарил ее улыбкой, которую уже оценила сотня женщин.

— Когда женщина выглядит так, как вы сейчас, прохладный воздух — это единственная альтернатива. — Он взял ее руку, положил в изгиб своей руки и вывел через парадную дверь.

Было не очень холодно, но на ней не было шали. Он предложил ей свой пиджак, она отказалась.

— Нет, я хочу почувствовать это. Мне нравится ощущать прикосновение к коже. — Она повернулась лицом к легкому ветерку, дующему с озера, позволив ему поднять ей волосы.

Несколько минут они шли молча, чувствуя себя уютно в обществе друг друга, что странным образом не удивляло ни его, ни ее. Они прошли около ста ярдов, когда очутились на пирсе, где отплывал в ночную прогулку по озеру один из пароходиков.

— Вы сказали, что у вас есть предложение, — начал Марсель. — Мне всегда казалось, что предложения лучше делать на воде, а вам?

— На воде намного лучше, — согласилась она, и они взошли на сходни.

Когда Женева стала удаляться, Марсель и Андреа побрели по палубе. Они нашли столик, где съели по дюжине устриц и запили шампанским. В салоне небольшой оркестр играл танцевальную музыку, ту медленную, сексуальную танцевальную музыку, которая так подходила к романтическому полночному круизу.

К тому моменту, когда они вступили в салон и Марсель привлек ее к себе, его уже обуревало желание. Ее тело прижалось к нему, и он почувствовал, что на ней нет лифчика. Ее груди мягко, уютно упирались в него. Независимо от музыки они просто качались в подобии ритма. Они уже не могли оторваться друг от друга.

Они ничего не говорили, само молчанье стало частью эротической прелюдии, частью их интуитивного ощущения взаимного желания. Марсель не сомневался, что Андреа явилась к нему с каким-то предложением, отнюдь не сексуальным, и был уверен, что оно последует в конце.

Это оставалось на потом.

Когда пароходик пришвартовался, они первыми поспешили сойти на берег. Они почти бежали по сходням. Андреа с трудом, в своих босоножках на высоких каблуках, Марсель наполовину тащил ее. Расстояние до отеля казалось милями, многими милями. Холл, который им нужно было пересечь, они восприняли как дюжину футбольных полей. Они не могли идти так быстро, как хотели бы.

Наконец они добрались до лифта, и двери за ними закрылись.

— Слава Богу, что есть автоматические лифты, — проговорил Марсель, и это были последние слова, после которых он закрыл ртом ее губы, его рука уже неистово блуждала по великолепным округлостям под персиковым шелком. Рука скользнула вверх по прикрытому шелком бедру, пока не добралась до обнаженной плоти, потом выше, пока не наступил момент открытия.

Он застонал. Под поясом на ней не было трусиков, и упругие волосы были такие же влажные, как истекающий соком спелый персик. Он опустил в нее руку и погладил тот персик, сделав его еще более сочным.

— Я не могу больше ждать, пока ты наконец дотронешься до меня, — прошептала она.

— Я буду прикасаться к тебе, — сказал он, сделав именно это. — Я коснусь каждого уголка твоего тела.

Его номер был на верхнем этаже. Он не мог ждать и облокотился на аварийную кнопку. Лифт вздрогнул и остановился между этажами, пока он прижал ее к стене, тиская и изнемогая от желания.

Ее желание было столь же велико и так же настойчиво. Она шарила пальцами и никак не могла расстегнуть «молнию» у него на брюках. Когда справилась с ней, пальцы стали возиться с тканью, пока не появился пенис, большой и красный, великолепный в своем желании.

Он задрал ей юбку, обнажив влажные светлые завитки. Затем, схватив за бедра, он слегка приподнял ее, наклоняя вперед, пока она не открылась, приглашая и маня его.

— Сейчас, я хочу тебя сейчас же! — сказала она.

Конец пениса секунду помедлил у входа и затем нырнул в нее. Они пришли в неистовое движение, вжимаясь друг в друга, сталкиваясь телами. Лифт качало, словно в шахте дул ураган.

— Мой Бог, — проговорил Марсель в тишине. — Ты…

Но он не закончил фразы. В тот миг он был охвачен пароксизмом удовольствия, который, казалось, сразил его с силой в тысячу вольт.

И именно в этот же самый момент она достигла своего оргазма. Он был зажат со всех сторон, ее руки так сильно вцепились ему в спину, что он ощутил себя в когтях орла, уносящего его в небо. Ничего не имело значения, кроме полета, когда он поднимался все выше и выше, пока орел не устремился вниз и оставил его стоящим, затаившим дыхание и обливающимся потом в руках женщины, которую он едва знал.

— Думаю, — сказала она, поправляя одежду, — будет забавно попробовать это еще раз в твоей комнате.

Обнаженные, в его кровати, они еще трижды довели друг друга до оргазма. Среди всех красивых женщин, которых знал Марсель, ни одна не была так неукротима и чувственна, как Андреа Скаппа. Он не знал, когда может устать от нее, но именно сейчас он хотел еще.

Было три часа ночи, Марсель дремал, удовлетворенный, когда Андреа сказала:

— Ты можешь воспользоваться мной.

Марсель сонно ухмыльнулся.

Она больно ткнула его ногтями под ребра. Глаза Марселя открылись.

— Нет, дорогой, я говорю сейчас не о сексе. Это бизнес. Вспомни, зачем я пришла сюда…

— А, да. Предложение.

— Секс был только частью этого.

— Ага. Значит, это была часть.

— Почему нет? Ты мне нравишься. Я подумала, что ты хороший любовник, так оно и оказалось. Я подумала, что я тебе тоже понравилась. Есть еще одна причина, по которой мы можем принадлежать друг другу.

Глаза Марселя сузились. Он всегда начинал нервничать, когда женщина говорила с ним тоном собственницы. Однако он хотел эту женщину еще больше.

— И каковы же остальные причины?

— Я могу помочь тебе в бизнесе. Твой отец болен. Похоже, ты можешь неожиданно оказаться загруженным сверх головы. Я выросла среди ювелирного дела. Я наблюдала, как работает отец. Он не даст мне возможности показать, на что я способна, поэтому я предлагаю себя тебе.

Марсель сразу же по достоинству оценил ее предложение. Он твердо знал, что после смерти отца ему потребуется помощь. Так почему же не воспользоваться советом той, к которой он может обратиться даже среди ночи, между восхитительными оргазмами.

К несчастью, филиал в Нью-Йорке был уже полностью укомплектован компетентными людьми.

— Я не могу позволить себе платить тебе много, — сказал он уклончиво.

Андреа откинулась назад, и Марсель не мог удержаться, чтобы не наклониться и не поцеловать одну из ее грудей. Она чмокнула его в макушку.

— Сначала дело! — напомнила она. — Что же касается платы… Мне ничего не нужно.

— Ничего?

— Абсолютно. Первые полгода. Потом, если я докажу свою пригодность, ты дашь мне приличное жалованье на уровне ответственного руководителя и проценты от продаж, которые я осуществлю или от коммерческих сделок.

Марсель не мог отказать.

— Решено!

— Хорошо. А теперь трахни меня еще, чтобы скрепить сделку.

Он устроился над ней.

— Если б только все контракты были такими же интересными!

В кабинете Антонио Скаппы на Рю дю Рон царила тишина. Голубой дым от хорошей гаванской сигары вился вверх из тяжелой хрустальной пепельницы около одного из кресел. Антонио Скаппа размышлял, и лучше всего ему это удавалось в одиночестве. Он любил уединение, потому что секреты имели для него большое значение.

Он хотел «Дюфор и Ивер»; он ему нужен. Почему, черт побери, старик не продал его? Он умирает, ему вряд ли осталось больше года…

Антонио попыхивал сигарой. Что ж, придется подождать, пока старик умрет. Ясно, что сынок не годится для ведения такого большого и старого дела, как «Дюфор и Ивер». Он быстро захочет избавиться от него любой ценой, пока ответственность и собственное неумение управлять им не засосали его.

Он может подождать. По натуре Антонио Скаппа был нетерпелив, но обстоятельства воспитали в нем способность ждать, наблюдать и пользоваться шансами, когда они появлялись. И посмотрите только, как далеко уже завели его эти уроки.

Он поднялся и загасил сигару. Подошел к огромному, с пола до потолка, окну и минуту смотрел на освещенное луной озеро, потом задернул штору. Никто бы не мог заглянуть к нему на этом уровне, но он не любил рисковать.

Он подошел к двери, ведущей в офис, открыл ее и выглянул, чтобы убедиться, что он один, потом закрыл ее и запер.

Только тогда, в безопасном уединении, Скаппа подошел к стенному сейфу за большой абстрактной картиной. Быстро набрал шифр, пальцы при этом задрожали. С удивительной нежностью для такого крупного человека, как он, Антонио протянул руку внутрь и вынул свое самое важное сокровище, с которого все началось и которое может так же легко положить всему конец.

Оно сверкало в его руке, притягивая к себе взор, бриллиантовый и рубиновый водоворот юбки, светящиеся жемчужные плечи. Он мгновение подержал его в руке, затем снова убрал в недра сейфа. Когда стальная дверь опять закрылась за флаконом Коломбы — наполовину настоящим, наполовину искусно имитированным, — он улыбнулся.

— Спасибо, мама, — тихо проговорил он, — старая куртизанка.