Сокровища животного мира

Глава первая Птицы. Землеройки и змеи в траве

Если посмотреть из нашего домика в Мамфе на запад, юго-запад или юг, перед нами откроется довольно привычный вид: лужайки, покрытые травой, небольшой ручеек, теннисный корт, несколько низких сарайчиков, крытых гофрированным железом, и все это объединяет извилистая, весьма посредственная дорога, покрытая утрамбованным щебнем. Даже деревья показались нам знакомыми. Мирно паслась лошадь, с серого неба моросил дождик, и белый мужчина в фланелевых брюках, попыхивая трубкой, проехал по дороге на велосипеде.

Однако эта иллюзия вскоре нарушилась: ослепительно белая птица, долговязая, с неловкими черными ногами, скорее свалилась, чем влетела в поле нашего зрения и сделала попытку сесть на спину лошади. Конечно, она промазала, как это свойственно белым цаплям. Врезавшись в забор, птица сложила крылья, не успев встать на ноги, и долго раскачивалась, как пьяная, взад-вперед, пронзительно вскрикивая и подозрительно оглядываясь, словно во всем был виноват еще кто-то, кроме нее самой.

Эти птицы — своего рода паразиты: точнее сказать, Африка кишит ими, как паразитами, — такую прекрасную птицу, как белая цапля, чей вид радует глаз, невозможно ставить на одну доску с крысами или блохами. В былые времена за ними охотились из-за плюмажных перьев, которые выглядывают из оперения белоснежными облачками. Теперь, когда плюмажи дешевле и красивее получаются из целлофана, эти прелестные птицы предоставлены самим себе и заменяют жителям маленьких поселков Западной Африки наших лондонских голубей.

В то утро, когда мир, открывшийся перед окнами гостиницы в Мамфе, казался тускло-серым и темно-зеленым, эгреты^[5], словно светильники, сверкали ослепительной белизной. Вдоль одной стены дома между двумя шестами была натянута веревка. На ней мы развесили маленькие марлевые мешочки с черепами отпрепарированных нами животных. Череп, с точки зрения зоолога, — самая ценная часть тела животного и требует особого внимания. Его очищают с превеликой тщательностью от остатков мышц, промывают в струе воды, обсушивают опилками и, наконец, подвешивают сушиться в отдельном мешочке, снабженном этикеткой. Мешочки нужны, чтобы сохранить зубы, которые могут выпасть при высыхании или разложении мягких тканей.

Мухи, однако, быстро разведали, что находится в мешочках, и принялись откладывать туда свои яички. Эгреты обнаружили мух, которые непрерывно жужжали, размножаясь среди отбросов почти на глазах. Белые цапли должны охотиться на болотах — если судить по их длинным, стройным ногам и строению лап. Вылавливать мушиных личинок, болтающихся примерно в десяти сантиметрах под раскачивающейся веревкой, задача для них примерно такая же трудная, как для начинающего канатоходца съесть яблоко, подвешенное под канатом. Птицы то и дело срывались вниз, порой они все одновременно теряли равновесие и валились как подкошенные в облаке мух.

Мешочки, нанизанные на веревку, мы на закате снимали и уносили в дом, чтобы уберечь от нежелательных проявлений внимания со стороны множества ночных мародеров. Одна цапля довольно потрепанного вида проведала, что они перекочевывают под навес за домом. Незадачливая птица ухитрилась застрять между стеной и балками крыши, пытаясь туда пробраться. Я до сих пор не могу понять, как ей удалось протиснуться так далеко. Плотно заклинившись там, она резко вскрикивала, как капризный младенец, пока мы искали источник суматохи. Когда я ее нашел, оказалось, что она не так уж испугана, но зато явно не в духе и злится, как Утенок Уолта Диснея: в глазах у нее было то самое выражение непритворного удивления, с каким белая цапля глядит на мир после очередного просчета или дурацкой выходки, а без них у нее не обходится ни один день. Когда я, путаясь в перьях, попытался протолкнуть ее сзади в промежуток между балками, она икнула и, открыв клюв, отрыгнула три комка мушиных личинок, каждый величиной с яблоко. Цапля, казалось, удивилась еще больше, когда без всякого труда проскользнула между балками.

У малых белых цапель в Мамфе были враги, одного из которых внезапно постиг конец как раз в тот пасмурный день. Потрепанная цапля после своего неудачного набега на наш дом стала относиться к своим сородичам пренебрежительно и высокомерно. Не обращая внимания на раскачивающуюся гирлянду черепов, она стала систематически вторгаться в наши владения — к столам препаратов, и ее приходилось то и дело выдворять за покушения на них. На этот раз ее выгнали с веранды в ту минуту, когда ее собратья поспешно отступали в укрытие — густой кустарник за нашей кухней.

Покачиваясь и сварливо бормоча себе под нос, она стояла среди распяленных на дощечках тушек животных, которые мы вынесли посушиться на солнце. Это был первый выход цапли за несколько недель. Она была так глубоко возмущена, что не заметила ни поспешного бегства других птиц, ни беззвучно скользящей по утоптанной земле таинственной крестообразной тени. Гонг-гонг, самый юный из наших помощников, стоявший весь день на страже в углу веранды и следивший за коршунами, которые падали с неба на набитых нами крыс, принимая их за живых, поднял тревогу.

Коршун — за необычайные размеры его, наверное, в Англии называли бы орлом — на этот раз, однако, выбрал своей жертвой нашу подружку цаплю. Когда Гонг-гонг призвал к оружию, все кинулись к заряженным ружьям — они у нас всегда под рукой. Мы повыскакивали наружу и увидели, как тень разбойника пронеслась по земле — громадная птица пикировала на свою жертву. Маленькая эгрета, внезапно заметив грозящую ей опасность, попыталась взлететь.

Прогремели выстрелы сразу из двух стволов в тот миг, когда коршун завис над добычей, готовясь вцепиться в нее смертоносными когтями. Полетели перья, агрессор отпрянул в сторону, перекувырнулся в воздухе и упал, раскинув крылья. Все бросились толпой, чтобы прикончить коршуна. Но разъяренный хищник не собирался сдаваться. Шипя и сверкая желтыми глазищами, он набросился на ноги людей. Выстрел из револьвера прикончил его.

В упоении победой про эгрету как-то позабыли. Она спаслась бегством и, как видно, сильно поумнела после этого происшествия — во всяком случае к нам она больше не лезла, хотя мы видели ее иногда на песчаной отмели и узнавали по висящему левому крылу и скептическому виду.

В течение целого года мы вели непрестанную войну с коршунами и всего лишь один раз убили птицу уже знакомого вида. Бесчисленные разновидности этих пернатых шныряют по лесам весь день напролет. Их одинаково боятся и ненавидят и люди, и животные. Они бесшумно падают с неба, хватая цыпленка возле домика аборигена, зазевавшуюся обезьянку с дерева в лесу, птицу с песчаной отмели. Когда пойдете в зоопарк, обратите внимание, как мелкие обезьянки то и дело тревожно поглядывают на потолок своих вольеров. Это движение стало у них почти автоматическим, оно унаследовано от бесчисленных поколений предков, которые вечно следили за своими недругами — коршунами, безмолвно скользящими в небе.

Однажды, спешно возвращаясь из похода вниз по реке, мы вышли к деревушке, прижавшейся к подножию холма. Я рассчитывал быстрым маршем пройти за день сорок миль, и мои носильщики — человек пятнадцать — намного обогнали меня. Я шел следом за ними, а Бен, мой главный препаратор, нес за мной ружье двенадцатого калибра. Когда мы проходили деревней — в ней царила могильная тишина, а все дома были наглухо закрыты, — я почувствовал, что за нами наблюдает множество глаз, недоверчивых, даже враждебных. Ощущение не из приятных, и мы поспешили подняться на вершину холма, где примостился маленький домик джу-джу^[6], в котором помещалась правильной формы земляная куча, утрамбованная до твердости камня и увенчанная глиняным горшком. Возле него я остановился и обернулся назад, к кучке хижин, от которых веяло чем-то недобрым.

В эту минуту из леса, поднялся громадный коршун и принялся кружить над деревней, все увеличивая круги. Бен передал мне ружье.

Надо сказать, что ружье у меня совершенно особенное, сделанное по специальному заказу, с необычайно длинными стволами, причем левый ствол на выходе повышенной прочности и заужен. Дальнобойность ружья потрясающая, за что я ценил его превыше всего. С ним я всегда чувствовал себя в безопасности и не променял бы его ни на какую винтовку.

Коршун, чертя круги, снизился, и я решил попытать счастья, хотя не ожидал, что выстрел его достанет. Птица затрепетала, перевернулась и камнем упала прямо на середину главной, и единственной, «улицы» деревни.

Я еще не успел опомниться от неожиданности, как внизу поднялось настоящее столпотворение.

С неистовыми воплями толпа африканцев, размахивающих маленькими копьями и громадными ножами, высыпала из хижин и устремилась вверх по склону, предводительствуемая страховидным старцем, который поднял мертвую птицу и водрузил ее на ухмыляющуюся маску джу-джу. Мое торжественное настроение мигом испарилось, как, впрочем, испарился и Бен. Жуткие, хотя, вероятно, выдуманные от начала до конца истории о страшной смерти белых, поднявших руку на священных животных или нарушивших африканские обычаи джу-джу, вихрем зароились в моей голове. Так как я прежде всего трус, как и все мы, я едва не бросился наутек следом за Беном, однако в опасности мысли тоже бегут резвее, и я решил, что одна острога в груди лучше, чем десяток в спине. Впрочем, времени у меня хватило только на одно — остаться на месте.

Моя особа, с заискивающей улыбкой на лице, была поглощена клубящейся толпой. Барабаны забили дробь, и все дружным хором затянули что-то вроде «Ну и славный же парень!»^[7] на африканский манер, а старец церемонно вручил мне труп пернатого разбойника. Судя по всему, я избавил деревню от врага народа номер один, так как местные силы самообороны были не в силах ни обнаружить его убежище, ни сбить его камнем. Я почувствовал такое неслыханное облегчение, что даже слегка обалдел и, выдернув все перья из хвоста птицы, возложил их на земляной обелиск джу-джу. Оказалось, что я снова, хотя и совершенно непреднамеренно, сделал именно то, что нужно. Все сборище взорвалось приветственными кликами, барабаны загудели еще неистовее, и все, как один, пустились в пляс. Юноша, надев маску джу-джу, в паре с девушкой исполнил танец в мою честь. Я поглядел на танец, и у меня глаза полезли на лоб: не только движения и ритм, но и мелодия совпадали с бегином, танцем французских негров на Мартинике, в Вест-Индии.

Я долго пробыл в деревне и приятно провел время среди новых друзей. С вождем мы вели продолжительные беседы о местных ресурсах «мяса», то есть о животных. Он уговаривал меня остаться в деревне или поскорее вернуться, уверяя, что, раз я положил перья коршуна на джу-джу, теперь отсюда уйдут все хищники, а у меня не будет недостатка в курах и яйцах. Принять его приглашение я не мог, о чем потом сожалел, но, навестив вождя несколько месяцев спустя, я не мог отыскать ни единого коршуна. Вождь заверил меня, что они исчезли, и, судя по всему, не видел в этом ничего удивительного.

«Хозяин, человек неси мясо».

У меня всегда захватывало дух при этом известии, застававшем меня в любое время дня и ночи за одним и тем же занятием: я сидел над раскрытым определителем, измеряя лапки крыс и лягушиные брюшки, заспиртовывая вшей и червей, занимаясь еще массой других побочных дел, которых так много в любой научной экспедиции.

Черное лицо с улыбкой до ушей появляется над полом веранды, на уровне моих ног.

— Ну, что там у тебя? — спрашиваю я.

— Мясо, — ответствует лицо. — Хозяин, бери-давай два шиллин! — И гость начинает копаться в своих одеждах. С воплем он отдергивает руку и принимается сосать палец, громогласно и виртуозно ругаясь на своем языке. Добровольные помощники налетают на него, обыскивают и обнаруживают два крохотных комочка шелковистого меха длиной не больше пяти сантиметров каждый. Их кладут на пол веранды; они немедленно поднимаются на задние лапки в боксерской стойке и начинают бороться и тузить друг друга, сопровождая этот «матч» почти неуловимым для слуха тоненьким писком.

Из всех отвратительных, дурно пахнущих и коварных тварей на свете западноафриканская землеройка (Crocidura) — самая злобная. Мы приобрели визгливых маленьких фурий по пенни за штуку, поместили их в небольшую клетку, куда положили сильно попахивающее мясо трубкозуба, по окороку на брата. Зверюшки дрались и верещали весь вечер и почти всю ночь напролет. К утру мясо, превышавшее вес обеих землероек, вместе взятых, исчезло, а из землероек в живых осталась одна. В углу клетки валялась вторая, выпотрошенная своей товаркой, с отъеденной головой.

Землеройки-белозубки бросаются в бой с кем угодно, в том числе даже с человеком и с лесной кошкой. Крохотные челюсти, вооруженные двумя рядами острых, как иголки, зубов, и отвратительный запах — их защита от хищных зверей и птиц. Землероек относят к насекомоядным, но они всеяднее самого человека. Я своими глазами видел, как они поедали друг друга, насекомых, улиток, зерно, падаль и даже дохлую змею. Зверюшки обитают в высокой траве на лесных прогалинах, где их чаще всего ловят, как поймали и эту пару, при расчистке земли от леса.

Пока день клонился к вечеру, наш укушенный приятель еще несколько раз возвращался, принося новых землероек и прочую живность, так что весь дом начал пропитываться зловонием. Эту неописуемую вонь невозможно себе представить, пока сам не испытаешь. В Британском музее я только прикоснулся к большой бутылке, где, плотно закупоренные, хранились в спирту землеройки, и то пришлось дважды мыть руки, чтобы меня не вывернуло наизнанку. Эту вонь ничем не перебьешь, а проникает она повсюду. И все же африканцы знают простой способ превращать неслыханное зловоние в самый изысканный, тонкий и устойчивый аромат из всех, какие я знаю, — он напоминает нечто среднее между запахом сандалового дерева и мандарина. Землероек варят целиком, добавив некоторые листья и пальмовое масло. Всплывающее на поверхность масло снимают, и его чудесный аромат ничем не напоминает отвратительное создание.

Человек, оставивший у нас этих бойцовых землероек, натаскал нам целую кучу разных трофеев, в том числе множество змей. После второго завтрака, в тот особенно тихий час, когда все зверье отдыхает и только человек продолжает выбиваться из сил, в знойном воздухе внезапно прозвучал громкий вопль. Люди, срезавшие траву, кинулись к старому пню. Мы тоже, выскочив из дома, помчались по свежескошенному травянистому склону вниз, к реке.

Перед нами предстало самое загадочное зрелище. Человек двадцать мощных африканцев, вооруженных длинными ножами (несомненно, бирмингемского происхождения: почти полметра длиной и в ладонь шириной, с деревянной рукоятью, как у меча), в полном безмолвии сгрудились вокруг большого пня. Они встали на почтительном расстоянии и замерли. Я попытался было пробраться в середину круга, но главный — верзила с плечами, на которых можно было танцевать, оттащил меня назад. Я задал вопрос обращенным ко мне спинам африканцев.

Вместо ответа я оказался сбитым с ног и погребенным под телами трех свалившихся на меня африканцев. С бешеной поспешностью выбравшись на свежий воздух, я ожидал увидеть по меньшей мере разъяренного леопарда, но ничего оправдывавшего подобное обращение с моей особой не обнаружил. Теперь все наперебой заговорили, и я повторил свой вопрос в повышенном тоне.

Из смешанного потока пиджин-инглиш и неведомых языков нам удалось уяснить, что в пне затаилась змея, которая следит за нами. А змея эта не только кусается, но и плюется ядом. Радиус «обстрела» — около трех метров, но, если вы замрете, она не отличит, что перед ней — живое существо или просто дерево. Она плюнула в человека, который резал траву возле пня, но промахнулась. Остальные подбежали, услышав крик и еще не зная, в чем дело. Они стояли в ожидании, когда змея обнаружит свои намерения и высунет голову, а тут и мы подоспели. Движение, которым предводитель меня остановил, выдало змее живую цель. Она выпалила в меня, а наученные опытом местные жители отскочили кто куда. Никто не пострадал, только на мои фланелевые брюки попало несколько капель коричневой жидкости.

Когда змея расстреляла свои боеприпасы, африканцы налетели на пень, принялись тыкать во все отверстия палками и вскоре выгнали его обитательницу, только не ту, которую ждали. Вместо длинного темно-коричневого тела мы увидели злобную, плоскую золотисто-зеленую голову с двумя рожками на носу. Под аккомпанемент громкого шипения на свет Божий появилось короткое толстое туловище. Это оказалась великолепная африканская шумящая гадюка, самая смертоносная из всех африканских змей. Необыкновенно красивое пресмыкающееся, обычно расписанное бежевым, темно-коричневым и зеленым узором, который частенько можно увидеть на дамских сумках; дальше к северу, в пустынях, окраска змей не такая яркая. Хвост составляет всего восьмую часть диаметра тела и смехотворно короток, так что почти не достает до земли и стоит торчком, когда змея ползет.

Довольные и радостные, рассматривали мы неожиданное прибавление к нашей коллекции, не замечая, что попалась и вторая змея. Когда же опомнились, было поздно: африканцы уже искрошили ее на куски, хотя могли бы продать нам за хорошую цену. Может быть, они, как и малайцы, среди которых я как-то жил на Целебесе^[8], воображали, что по прибытии домой я оживляю животных, заспиртованных на месте, и с понятной осмотрительностью решили сделать это затруднительным, раз уж речь идет о столь смертоносной змее.

Трава в Мамфе даже после того, как ее срежут, таит в себе серьезную опасность именно из-за змей. На первом месте среди этих опасных тварей, обитающих возле нашей базы, была небольшая коричневая змейка с пурпурно-белым ошейником, которую называют ромбической жабьей гадюкой (Causus rhombeatus). Название очень подходящее, потому что живет она в узких норах и вылезает по ночам на охоту за своей единственной добычей — обычной жабой (Bufo regularis). Это занимательное сочетание: и змея, и жаба встречаются исключительно на лесных прогалинах, и никогда не увидишь их в самом лесу, окружающем вырубку сплошной стеной буйной растительности. Как же они туда попадают, — может быть, мигрируют стаями в детском возрасте? Ни одного животного, кроме этого вида жабы, не нашлось в желудке ромбической жабьей гадюки, хотя в Африке это одна из самых распространенных змей.

В Мамфе и жаб, и змей полным-полно. Как-то ночью мы поймали возле самого дома девять гадюк, и я до сих пор не могу понять, как мы ухитрились ни на одну не наступить — ведь камуфляж у них просто поразительный. Я наткнулся на одну из них среди бела дня у входа на веранду. Она попыталась было удрать, но я заметил ее нору и накрыл небольшим сачком. Я был начеку и отскочил в сторону. Змеи по природе придурковаты и вовсе не так молниеносно атакуют, как принято думать; стоит только не терять самообладание, и ни одна из них, кроме королевской кобры, не сможет одержать над вами верх, конечно, если не застанет врасплох. Гадюка страшно суетилась, шипела и бросалась во все стороны. Под конец она решила открыть своего рода встречный огонь и отрыгнула одну целую жабу и одну полупереваренную. Затем она настолько обессилела, что я подцепил ее сачком, вбежал в дом и утопил в бутыли со спиртом.

Эту историю я рассказал некоему джентльмену, проездом посетившему Мамфе, что и привело к ее курьезному продолжению. Джентльмен считал подобную смерть завидной участью — по вполне очевидным причинам. В тот вечер все белые обитатели Мамфе собрались у одного немецкого коммерсанта. Всего было десять человек, считая нас и двух приезжих миссионеров. После обеда, когда слуга принес спиртные напитки, наш герой шутки ради снова помянул змеиную смерть. Сидел он спиной к открытому окну, за которым был крутой обрыв. А я сидел напротив него.

Откуда ни возьмись прямо передо мной возникла узкая черная головка — как раз между довольно толстой щекой джентльмена и его воротничком. Она зловеще раскачивалась из стороны в сторону, а глазки-бисеринки так и посверкивали, отражая свет лампы. Припомнив, что со мной было возле старого пня, я наклонился вперед и совершенно спокойно сообщил: «У вас за шиворотом змея». Подобной прыти от этого человека никто не ожидал — змея, которая каким-то образом зацепилась за оконную раму, слетела на пол, словно ее ветром сдуло. Змея оказалась совершенно безобидной, но славный джентльмен больше ни разу — даже в шутку — не поминал о том, как приятно умереть, захлебнувшись в спирте.

Глава вторая Крабы. Их враги. Мангусты. Лягушки и жабы. Крысы. Ящерицы

По-видимому, всем людям случается рано или поздно столкнуться в жизни с чем-то таким, что им кажется не просто странным, а почти невероятным. Для тех, кто с этими явлениями уже сталкивался, они чаще всего становятся обыденными и привычными.

Для меня самые сильные переживания связаны с сухопутным крабом. Я не в силах даже самому себе объяснить, что со мной творится, когда я вижу это существо. С детства мне было известно, что на земле водятся сухопутные крабы, и все же, — может быть, потому, что я родился и прожил много лет в стране, где крабы попадаются только на берегу моря или на обеденном столе, — от одного взгляда на этих страшноватых суетливых уродцев с их выпученными глазами на стебельках, шныряющих туда-сюда под кустами мимозы, с шуршанием ныряющих в норы в моей кухне или взбирающихся на пальмы, меня мороз подирает по коже.

В Камеруне крабы кишмя кишат повсюду, от топких морских побережий до вершин высочайших гор. В реках и ручьях их полно. Они копают норки среди корней засохших трав на вырубках, карабкаются на деревья и копошатся в земле в любом, сухом или влажном, лесу. Они бывают мелкие, круглые и розовые, а бывают громадные, мокрые, красно-лилового цвета. Есть еще коричневые с прозеленью, с плоским панцирем. Они пялят на вас глаза повсюду, куда бы вы ни пошли.

На расчищенном участке станции Мамфе они размножались массами в чаще сорняков, которые так и прут из земли, стоит только позабыть срезать траву. Они забираются — задним ходом — в норки под домами; каждый сток и канава забиты копошащейся массой крабов, которые бросаются врассыпную, как только вы заглянете в их убежище. Их заслуженно иногда называют «паразитами», но, как и прочие «мирские захребетники», для человека они полезнее, чем безобидные, красивые звери.

Как-то поздно вечером я возвращался из ближнего леса, и яркий луч моего мощного фонаря выхватил из тьмы довольно жуткую и тошнотворную сцену на краю поросшей травой вырубки. В одну из ловушек, расставленных где попало нашим охотником-африканцем, попалась гамбийская хомяковая крыса (Cricetomys) размерами побольше кролика — эти крысы часто поднимали несусветную возню в кустах по ночам. Крыса, должно быть, попалась на закате, всего час назад. Когда я внезапно наткнулся на нее, вокруг нее волнами ходил сплошной ковер копошащихся, лупоглазых, похожих на призраки существ. Мне никак не избавиться от слова «копошащиеся» — ни одно слово так точно не подходит для описания вороватой, нервной и беспорядочной суеты крабов. Я никогда не видел ничего столь похожего на самый кошмарный и дикий вымысел, и меня до сих пор при одном воспоминании пробирает дрожь.

Я не мог заставить себя подойти ближе к полю битвы и бросил туда большой ком земли. Попав в середину скопища, ком раздавил нескольких мелких крабов и, подскочив, укатился в траву. Крабы разбежались и расселись широким кругом, злобно сверкая глазами и угрожающе растопырив клешни; многочисленные придатки возле ротового отверстия неприятно шевелились и подрагивали, как будто крабы облизывались. Затем они стали исподволь стягиваться к центру мелкими перебежками, враскачку, пока труп крысы снова не превратился в сплошную клубящуюся массу блестящих панцирей и копошащихся лап. Для начала они разорвали и сожрали своих раздавленных насмерть или раненых соплеменников, а потом уже всерьез занялись главным блюдом — крысой.

Эти крабы — главные уборщики отбросов в здешней местности. Тем же промышляют крысы, землеройки и муравьи. Примерно половина животного населения принимает в этом участие. Крабы как будто любят закусывать свежим мясом; муравьи приступают к трапезе еще до того, как жертву можно назвать мясом, — когда она еще жива. Землеройки предпочитают тухлятинку.

Как и у любого животного, кроме слона, у краба есть свои враги, точнее, множество врагов. Позже, когда я поведу вас в молчаливые леса, на открытые ветрам вершины гор и в поросшие камышом низины вдоль берегов больших рек, вы познакомитесь с некоторыми из них. На расчистке возле станции Мамфе крабы по большей части становились добычей двух видов животных.

Одно из них, странное маленькое создание, называется «кузиманзе», а зоологам известно под «именем и фамилией» Crossarchus obscurus^[9], причем его «имя» (видовое название) выбрано вполне удачно: внешность у него действительно невзрачная, а поведение — скрытное. Это мангуст, который принадлежит к большому отряду хищников, или плотоядных животных, включающему и таких широко известных зверей, как львы, кошки, собаки, волки, медведи, лисы, скунсы, ласки и еноты. Кузиманзе описать очень трудно — разве что мордочка его вытянута в длинное рыльце, а так вид самый что ни на есть заурядный. У него четыре крепкие лапки, суживающийся к концу хвост, маленькие ушки, и одет он в грубую шерсть неопределенного оттенка. На острой мордочке — выражение живого любопытства. Главное его занятие — ловить как можно больше крабов и уплетать их с невероятной скоростью, под хруст панцирей и собственное похрюкиванье. Мы часто следили за этими резвыми малышами, которые носились по травяным полянам между домами в ясные лунные ночи. Они смахивают на кроликов и размерами, и общим обликом. Одного такого зверька, принесенного нам местным охотником, мы некоторое время держали в неволе. Он всю ночь напролет трудился, пытаясь проскрести дно своей деревянной клетки.

Есть у него близкий родственник — водяной мангуст (Atilax paludinosis), у которого столь же скрытное поведение и неприметный вид, хотя спинка его пересечена элегантными полосками. Зверек тоже обожает крабов и охотится на них возле жилищ человека.

Другой враг крабов на открытых местах — лягушка Rana occipitalis, которая тысячами уничтожает крабью молодь.

Мне пришлось дать научное название этой лягушки по уважительной причине — общепринятого названия у нее нет. Думаю, что сейчас самое время сделать небольшое отступление по поводу сложностей номенклатуры, чтобы больше к этому вопросу не возвращаться.

Во время экспедиции мы собрали больше семи тысяч животных, относящихся к 450 видам. Цифры приблизительные, потому что некоторые группы до сих пор не определены и не имеют названия. В коллекции оказалось 92 вида млекопитающих, 64 вида различных рептилий (пресмыкающихся), включая змей, 46 видов лягушек и около 250 — разнообразных пауков, многоножек, паразитических червей, клещей, крабов, рачков, моллюсков, скорпионов и прочих. И только небольшая горсточка из всего этого множества достаточно известна, чтобы заслужить собственные названия, а довольно большое число форм, совершенно новых даже для ученых, и латинские-то имена получили совсем недавно. Вот почему мне ничего не остается, как представлять живые существа, которых я описываю, под их пышными научными именами.

Кстати, это может послужить двум целям. Во-первых, даст ответ на неизменно возникающий вопрос: что заставляет ученых присваивать столь ослепительные титулы скромным и незаметным животным? Во-вторых, послужит как бы подтверждением тех голых фактов, которые мне волей-неволей приходится включать в свой рассказ.

Если на то пошло, факты, сообщаемые о львах и носорогах, легко поддаются проверке или обсуждению, чего нельзя сказать о сведениях, касающихся волосатой лягушки, — здесь необходима полочка, на которую ее можно уверенно поместить. В этом и заключается роль научного названия — оно дает ключ к специальной зоологической литературе, надо признаться, чудовищно сложной.

Этот принцип точного и полного наименования животных проистекает из необходимости классификации животного мира всей земли, а не только какой-то отдельной области. Только на островах Великобритании насчитывается больше двадцати тысяч различных жуков, а когда изучаешь такую страну, как Камерун, их число и разнообразие практически безграничны. В Англии у нас всего три вида лягушек, в Мамфе их по меньшей мере пятьдесят. Попробуйте-ка выдумать пять десятков разных наименований для лягушек и при этом не свихнуться или не насажать грамматических ляпсусов! Я тешу себя надеждой заинтересовать вас рассказом об этих животных именно потому, что о них так мало известно.

Вернемся к R. occipitalis. Имя этой лягушки буквально означает «затылочница звучащая». Римляне называли лягушку Rana, но это слово происходит от более древнего санскритского слова га или гаи, которое значит «тот, кто производит звук». A occipitalis говорит об очень широкой голове, и в действительности она очень объемистая, так что латинское наименование во всех отношениях обоснованно.

Этих лягушек великое множество на всех открытых прогалинах в тропических лесах. Живут они в основном в воде, чаще всего неподвижно лежа у поверхности, а их глаза выглядывают из воды, как перископы. Лягушки достигают 15 сантиметров в длину и очень прожорливы: глотают насекомых, пауков, крабов, более мелких лягушек и почти все, что им попадается. Если бы на свете не было их и им подобных обитателей вод, человеку было бы гораздо хуже, чем сейчас, в тамошнем нелегком климате. Эти животные поглощают несметные полчища комариных личинок за год, и, если бы не они, переносчики смертельно опасной желтой лихорадки и малярии так расплодились бы, что человеку пришлось бы убираться из этих мест.

У R. occipitalis белое брюшко с кокетливыми черными пятнышками понизу. Нашим препараторам и коллекторам эти лягушки доставили немало неприятностей. Несколько крупных особей, которых нам принесли живьем, мы посадили в большой горшок, накрыли его крышкой и придавили камнями. Лягушки принялись дружно прыгать — в такт! — сшибли крышку и сбежали, пока мы занимались другими делами. К тому времени, как была обнаружена пропажа, они успели разбежаться во все стороны. Часть «ушла в кусты» — так здесь называют возвращение под кров родного леса, а часть повела себя странным и самым неподобающим образом. Они как-то ухитрились пробраться в спальню (точнее, в то помещение, где все мы спали) и нашли укрытие в сосудах, о которых не принято говорить во всеуслышание.

Сбежался весь дом, и началось великое столпотворение. В конце концов все лягушки были пойманы и опущены во всепоглощающий спирт. Меня прошиб пот — скорее от смеха, чем с перепугу, — и очередному приступу малярии, к счастью, пришел конец.

«Паразиты», о которых я рассказал, встречаются во всех обжитых человеком местах, но есть и другие виды, еще более многочисленные и еще более «паразитические» по существу. Рассказывая о смертельно опасной жабьей гадюке, я вскользь упомянул обычную жабу (Bufo regularis) — единственную добычу, подходящую для нее. Эта лягушка (все жабы — тоже лягушки, так же как все москиты — комары, а все дромадеры — верблюды, что бы там ни говорили вам в детстве нянюшки или школьные учителя) — прелюбопытное животное, хотя она широко распространена и всем хорошо известна. Жабы — мирные существа, их можно без опаски брать в руки, и, как ни странно, они легко приручаются и очень умны, хотя выглядят довольно непривычно в роли домашних любимцев. Bufo regularis напоминает нашу обыкновенную серую жабу, но поведение ее во многом своеобразно.

В сентябре, когда мы прибыли в Африку, ночи звучали сотнями незнакомых голосов. И над всем царил ужасающий, безмерный, оглушительный шум, который производили наши приятели Bufo regularis. Мне удалось в конце концов выследить ближайшую колонию в роднике неподалеку от дома, где они собирались в превеликом множестве для спаривания в сопровождении «концерта», — как видно, в лягушачьей этике эти два занятия неразрывно связаны.

Самцы были маленькие и желтые, самки — солидные и темно-коричневые. «Поют» только самцы, но мощь их легких, точнее, специальных мешков на горле с лихвой возмещает отсутствие голоса у самок. Колонии жаб разбросаны повсюду на таком расстоянии, что они слышат ближайших соседей. Некоторое время все тихо, слышно лишь стрекотание мириад ночных насекомых, но этот звук сродни тишине и не нарушает ее своим нескончаемым монотонным журчанием. Внезапно одна жаба вступает как запевала: «квир-ррр-ррр-вирр, квир-ррр-ррр-вирр», а вся колония подхватывает в унисон. В концерт вступают и соседние колонии, пока оглушительная какофония не затопит всю округу, сохраняя точнейший четкий ритм.

Умолкает этот ор в мгновение ока, как будто всех жаб одновременно поразило электрическим током. Случается, что какой-нибудь хор на периферии не успевает замолчать и несколько секунд звучит, как далекое эхо. Это производит неизгладимое впечатление. Всю ночь напролет оркестр сохраняет как эффект внезапности, так и способность действовать на нервы.

Спаривание в сопровождении хоровых концертов было как раз в самом разгаре к нашему приезду в Африку. Но по прошествии нескольких недель дожди прекратились, и жабы закончили икрометание. Они покинули свои сырые инкубаторы и рассеялись в более сухих местах. Забросили лягушки и свои терзающие слух спевки, ограничившись чем-то вроде «квяк-квак», хотя непрерывно квакали всю ночь, с неравномерными интервалами и только соло.

Позднее, когда мы обитали посреди большой реки на плоскодонке, рядившейся под порядочное судно, деятельные маленькие создания массами скапливались на песчаных отмелях, явно поджидая начало дождей, которые поднимут уровень воды в реках футов на тридцать, тогда жабы точно определят безопасные места для икрометания. Похоже, они прекрасно понимают, что, если икринки выметать слишком близко к бурно текущему потоку, их смоет в реку и они погибнут.

Как-то вечером мы пристали к узкой отмели у выхода из глубокой расщелины, заросшей девственным лесом. Гребцы сложили весла и отправились в ближайшую деревню. Настала ночь, и нас поглотило царство призрачной прелести, знакомое только тем, кто бывал в глубине тропических стран. Воздух насыщен сладостными ароматами и звуками. Нежное журчание маслянисто отсвечивающих вод потонуло в постепенно нарастающем хоровом реве. Этот звук набирал силу и мощь, как гигантская турбина; хотя и несколько приглушенный, он, казалось, шел отовсюду. В полной темноте мы зажгли факелы, и на освещенной отмели вспыхнули мириады спаренных рубиновых огоньков. То была сплошная масса рассевшихся рядами маленьких жаб, с явным нетерпением обративших мордочки к истокам реки. Должно быть, сотни и сотни тысяч их покрывали землю, насколько хватал глаз; все они были бледного буровато-серого цвета, и каждое маленькое горлышко раздувалось и опадало, как крошечные мехи, неустанно накликая дожди, которые смоют их с берегов и вознесут в затопленные леса. Мы вышли на берег, и, хотя сотни жаб попрыгали в черную воду, вокруг наших ног прыгали еще тысячи, посверкивая в свете факелов рубиновыми искорками глаз.

Это были те же самые жабы, которых мы видели желтыми с черным в Калабаре, красно-коричневыми — в районе станции Мамфе, пятнисто-бурыми — в других местах, а теперь все они были бледно-грязно-бурого цвета. Длительное изучение помогло нам разгадать загадку. Цвет жабьей кожи зависит от мелких пигментированных телец, называемых хроматофорами. Они накапливаются в продолговатых клетках, расположенных в глубоких слоях кожи. Когда жабы сидят в воде и мечут икру, их кожа увлажняется, становится прозрачной, и цветные пигменты просвечивают. Но этого мало: изменение окраски зависит и от колебаний температуры или освещенности, от раздражения или страха — точно так же, как мы с вами краснеем, и в этом отношении жаба оставляет далеко позади даже хамелеона. Позднее, когда они расстаются с водой, наружные слои кожи высыхают и теряют прозрачность, поэтому краски как бы выцветают и реже меняются. К концу года ороговевшая кожа отмирает, так что окраска пропадает. От цвета налипших сверху пылинок жабы кажутся пыльными, серовато-бурыми.

Одну жабу мы взяли живьем, и она сидела у меня в руке, пока у нее не лопнуло терпение. Она присела и стала заглатывать воздух, раздулась, как маленький футбольный мячик, а затем буквально лопнула! Кожа разошлась «по швам» от подбородка к брюшку и от «коленки» к «коленке» поперек брюшка. Медленно и старательно жаба снимала треснувшую кожу, сдирая ее задними лапками, тут же запихивала ее в рот передними и с аппетитом уплетала. Спустя полчаса она оказалась в новенькой шафраново-зеленой шкурке с зеленоватым проблеском и могла, рассердившись, вспыхнуть богатой гаммой коричневых оттенков, а ведь до того это было тусклое пыльно-бурое существо, совершенно неспособное выражать свои чувства.

Возле Мамфе любой клочок пространства, еще не забитый крабами, жабами и змеями, осваивается крысами и ящерицами. Пойманные нами крысы относились к двадцати одному виду, и десять из них обитало исключительно на прогалинах.

Однако, говоря о крысах, я рискую вас несколько дезориентировать. В Англии крысой называют или серого пасюка Rattus norvegicus, или черную крысу Rattus rattus. Всех более мелких мышевидных грызунов называют мышами. В Африке, да и в большинстве других стран эта простенькая классификация никуда не годится. Здесь водятся крысы значительно мельче наших домовых мышей и намного крупнее нашего зайца. Есть одна зверюга с благозвучным названием — Thyronomys swinderianus, или, на понятном языке, «траворезка», так та еще больше. Эта неуклюжая тростниковая крыса без хвоста, величиной чуть ли не с бобра с громким щелканьем и треском буквально срезает под корень и пожирает всю траву возле африканских домов.

Еще одна крыса, о которой я уже упоминал, Cricetomys, вместе с длиннющим хвостом достигает более двух футов (60 см). Этот род крыс широко распространен в Западной Африке и насчитывает множество видов. Одни из них великолепно расцвечены: терракотовые сверху и шафраново-желтые снизу, другие покрыты топорщащейся жесткой шерстью, а усы у них длиной сантиметров пятнадцать. Мы держали в неволе многих крыс — от них на моих руках остались следы глубоких ран, заработанных несмотря на толстые кожаные перчатки, надетые ради предосторожности. Это на редкость грязные, шелудивые животные, шкурка их кишит паразитами. Среди этих насекомых одно — Hemimerus — смахивает на уховертку и не уступает ей по размерам. Случается, что в короткой гладкой шерстке одной крысы скрывается больше сотни паразитов, и шныряют они так быстро, что за ними не уследишь.

Звуки, которые издает Cricetomys, приводят человека в бешенство, но имеют одно чрезвычайно полезное применение. Эти отдельные «клок-клок», издаваемые сериями от одного до десяти — они разделены неравными интервалами, — оказались необыкновенно удобными для угадывания количества щелчков на пари. Должен признаться, что по вечерам, закончив работу, мы следовали примеру нашего персонала и частенько делали ставки на количество щелчков Cricetomys. Надо сказать, что шансами на выигрыш тропические леса много богаче, чем ипподромный тотализатор.

Однажды я сказал белому чиновнику (он заправлял в Африке территорией, равной Уэльсу, и притом много лет), что изловил в его саду крысу со спирально завитым хвостом и мышь с желтыми пятнами. Он сочувственно поглядел на меня и спрятал подальше бутылку с виски. Весь этот вечер он пристально следил за мной: должно быть, ждал, когда я сообщу, что вижу розовых мышей, гоняющихся друг за другом по стенам его бунгало. Однако подвержен влиянию алкоголя был скорее он, чем я, потому что он провел в этой стране чуть ли не всю жизнь и свел знакомство с тысячами бутылок виски — и ни с одной безобидной маленькой пестрой мышкой Lemniscomys.

Возле поселка Мамфе водится небольшая мышь поразительного облика. Посередине ее спинки сбегает черная полоса, окруженная рядами желтых пятнышек, вся остальная поверхность спинки и бока покрыты продольными рядами таких же пятнышек. Дальше, к северу и к западу от Мамфе, на смену этому зверьку приходит родственная форма, у которой пятна сливаются в полоски, а окраска меняется на черную с белым.

Мы часами пытались сфотографировать это животное, но оно при малейшем звуке ракетой взлетает в воздух, словно подброшенное мощной пружиной, и молниеносно исчезает. Скорость нервных процессов у этих существ превышает самые невероятные домыслы. Они реагируют на раздражители более чем мгновенно, если это только возможно: прыгают еще до того, как вы шевельнулись. Они прокладывали ходы среди стеблей травы, и мы ставили там свои ловушки, но они настолько чутки, что поймать за ночь пару мышей на сотню ловушек считалось приличным уловом.

На вырубке встречались крысы — почти бесконечно разнообразные по размерам, сложению, окраске. Серая и черная крысы, которые, покинув родные места — одна в Центральной Азии, а другая в лесах Восточной Индии, — увязываются за человеком повсюду, куда бы он ни проник, до сих пор, как полагали, до Мамфе еще не добрались. Однако, к моему большому удивлению, местная черная с синим отливом крыса на поверку оказалась Rattus rattus, нашей старой знакомой — черной крысой. Живет здесь и местный светло-бурый вид.

Вдруг ни с того ни с сего в нашем жилище распространилось чудовищное, неукоснительно нарастающее зловоние. Поначалу мы просто косились друг на друга, но с течением времени вонь достигла такой концентрации, что мы пришли к заключению: «Этого просто не может быть», да и расход мыла, если на то пошло, даже возрастал. Наконец я решил учинить тщательный обыск и обнаружил, что иссиня-черные крысы целыми когортами кончали самоубийством под кровлей нашего дома, насколько я понял, вследствие попыток полакомиться нашими коллекциями шкурок и скелетов, пропитанных для сохранности мышьяком.

Несмотря на многочисленность, крысы никогда — или очень редко — попадаются на глаза днем, кроме представителей одного вида, ведущего дневной образ жизни. Иногда я наблюдал, как эти крысы резвятся в траве, их ярко-зеленая и рыжая шерстка так и сверкает на солнце, словно лакированный металл, соперничая с ярким нарядом бабочек. Днем крысиными ходами пользуются несколько видов потрясающе красивых ящериц.

Ящерицы-агамы соперничают с расписным китайским фарфором и новейшей керамикой Парижа, вместе взятыми, особенно самцы. Самки скромно окрашены в оливково-зеленый цвет с кирпично-красными пятнами по бокам, зато самцы разряжены в ярчайшие красные, голубые, зеленые и желтые цвета, которые меняют насыщенность в зависимости от силы солнечного освещения. Ящерицы часто забираются в дома, носятся на своих длинных лапах за насекомыми или затаиваются в засаде где-нибудь в уголке, непрестанно кивая головками, словно соглашаются со всеми мнениями, высказанными в их присутствии.

Мне нужно было для изучения заполучить несколько таких ящериц, и я предложил небольшое вознаграждение тому из помощников, кто первый изловит агаму после стартового сигнала. Я выходил на веранду, засекал местонахождение ящерицы по кивающей на солнце головке и давал сигнал участникам соревнования. Толпа охотников бросалась вперед. Ящерица — она обитала непременно в самом доме, вероятнее всего, под балками крыши — тотчас же замечала их; тут-то и начиналась потеха. Ящерица стремительно бросалась бежать, и самые рьяные охотники устремлялись за ней, но некоторые стратеги — Гонг-гонг и Фауги, наш второй препаратор, — выжидали, прекрасно зная повадки животного. И точно, наткнувшись на преграду, ящерица мгновенно бросалась в противоположную сторону. Решив, что настал подходящий для него момент, Фауги попытался перехватить ее в броске, остальные шарахнулись назад на бешеной скорости, споткнулись о него и повалились в кучу малу. Разумеется, ящерице всегда удавалось удрать, но тут в игру вступал Гонг-гонг. Ему было лет двенадцать, и ловок он был необычайно. Ящерица не раз едва уносила от него ноги; два раза мальчик схватил летящую голубую молнию и был здорово укушен. Один раз он поймал ящерицу, упав на нее, даже укусил ее сам, но удержать так и не сумел. И только в одном случае охота завершилась успешно — когда в нее вмешался наш невозмутимый Джордж. Потягивая чай из стакана, он сидел в кресле на веранде, и, когда ящерица остановилась перевести дух, прежде чем взлететь по стене в свое убежище, он преспокойно наступил на нее.

Без упоминания крошки геккона — самого большого друга человека в тропиках — не обойдется ни одно повествование о «паразитах», обитающих в Мамфе, хотя геккона неловко ставить даже в хвосте подобного «черного списка».

Эта маленькая ящерка (их множество форм) встречается повсюду в жарких странах и каким-то таинственным образом возникает во всяком доме, как только в него вселяется человек. Это существо, взбегающее по стенам или скрадывающее насекомых в своем опрокинутом или наклоненном на девяносто и больше градусов мирке, произносящее звонкие щелкающие тирады, не раз становилось другом одинокого человека в забытой богом глуши. Каждую ночь, как только зажигается свет, являются гекконы, и вскоре каждый из них становится личным знакомцем — вот у этого только что сломался хвостик, а у того только недавно отрос свеженький.

Рассказывают, что гекконы так легко приручаются, что каждый вечер являются к обеду и влезают прямо на стол за подачками. Житель тропиков, возвратившийся после многих месяцев — и даже лет — отсутствия в прежний свой дом, уже на второй или третий вечер видит рядом со своей тарелкой маленького энергичного геккончика, оживленно поблескивающего большими лучистыми глазами и виляющего хрупким хвостиком, словно миниатюрная собачонка.

Один геккончик поселился у нас в ящике, где мы хранили хирургические инструменты. Мы беспокоили его каждое утро, вынимая свои препараторские орудия, но он оставался непреклонным даже после того, как расстался с хвостом, запутавшись в шнурке от компаса. Он попросту отбросил хвостик, отломив его у корня, как будто это ненужный зонтик, и хвостик упал на дно ящика, извиваясь и дергаясь, как маленькое животное. Хвостик он снова отрастил некоторое время спустя, но даже это бедствие не могло помешать ему исполнять взятую на себя роль нашего сторожевого пса. Бродя по потолку, он поджидал, пока туда не усядется какое-нибудь насекомое, привлеченное светом лампы. Тогда, невзирая на размеры жертвы — а многие насекомые были не меньше его самого, — он подкрадывался к ней, как кошка к мышке. Подбирался все ближе и ближе, пока, позабыв о кошачьих хитростях, не бросался вперед, как терьер, очертя голову. Случалось ему и промахнуться, а бывало, что жук, бабочка или богомол улетали как раз в тот момент, когда он готовился к броску, но, если уж он впивался в добычу, начиналась великая битва. Сильные насекомые пытались вырваться, но маленький геккон трепал и тряс их с такой силой, что казалось, вот-вот присоски на его лапках не выдержат и отлепятся от потолка, где вся группа висела вопреки законам тяготения.

Он упал лишь один раз и приземлился по всем правилам. Когда он вцепился в богомола длиной чуть ли не в десять сантиметров, началась битва не на жизнь, а на смерть. Они подняли такой тарарам, что все мы положили ручки и стали наблюдать за ходом сражения. Богомол — существо поистине ужасное, всегда готовое ввязаться в драку, хотя бы и с самим человеком. Когда такое чудище опускается перед вами на стол, оно становится на дыбы, поворачивает свою страшную головку на стебельке-шейке и пялится вам прямо в лицо своими злобными выпуклыми глазками. Он замирает в боксерской стойке, согнув мускулистые лапки, усаженные рядами острых, похожих на зубы шипов, — такими «объятиями» самка богомола встречает не только врага, но и собственного супруга.

Вот каков был противник, на которого напал наш маленький друг. Сражение затянулось — богомол не сдавался. Внезапно враги, не расцепляясь, упали с треском прямо в мою чашку с чаем, облив и забрызгав и меня, и мою работу. Геккон не пострадал, хотя немного растерялся и сильно удивился. Если бы я его не выудил, он бы обязательно утоп. Я положил его под лампу обсушиться, и он грелся в свое удовольствие, богомола же я отправил на тот свет.

Когда геккон передохнул, я предложил ему еще шевелившееся брюшко насекомого, но он не пожелал к нему прикоснуться. Зато он позволил мне взять себя в руки, хотя раньше ни разу не допускал этого: как знать, может быть, он почувствовал во мне союзника и доброжелателя. Вскоре он отбежал трусцой, возвращаясь в свой высотный, опрокинутый мир.