Сокровища животного мира

Глава седьмая Лягушки «на верхушке». Обезьяны. Летучая белка. Галаго. Еще одна охота на галаго

Вы уже познакомились с необычными «мирскими захребетниками», которые обитают рядом с человеком в африканских жилищах, заменяя на этом странном континенте голубей, воробьев, крыс и мышей наших широт. Вы заглянули в поражающий изобилием и разнообразием мир живых существ под пологом девственного леса, бросили взгляд на дремучие заросли, населенные множеством невиданных зверей, которых нигде больше не встретишь. Но есть еще более диковинные существа, обитающие в еще более удивительных условиях. О них я вам сейчас и расскажу.

Мир безбрежных лесов разделен на целый ряд горизонтальных прослоек, лежащих друг над другом наподобие шоколадного торта. В самом низу находится подземный слой, где множество животных, в основном довольно мелких, проводят всю свою жизнь безвыходно или изредка отваживаясь выйти не то что на божий свет, а даже и в ночную темень. За ним следует второй слой — тот самый, в котором мы только что побывали, — лесное дно.

Выше этого слоя все живое отрекается от земли и пребывает в воздушных сферах — сначала на широколиственных деревьях (высотой с обычные плодовые деревья), которые растут повсюду в таинственном полумраке, затем поднимается в следующий слой — кроны гигантских деревьев, сливающиеся в сплошную крышу, поддерживаемую бесчисленными колоннообразными стволами, — такая крыша простирается над целыми районами. Я хочу, чтобы вы вместе с нами поднялись на этот «воздушный континент» и своими глазами увидели удивительный животный мир, сохранившийся с незапамятных времен, когда человека не было еще и в помине.

Если взглянуть вверх, стоя посреди нашего лагеря, затерявшегося в глубине охотничьих угодий деревни Эшобе, да и в любом другом месте нашего района, по площади не уступающего Уэльсу, всюду увидишь одно и то же. Поверх всего громадного пространства раскинулся сплошной полог зелени, сквозь который лишь кое-где пятнышком проникает далекий луч и где царит лишь слабый отсвет пылающего в небе солнца.

Сверху густой лес похож на бесконечный плюшевый ковер, мягкими волнами уходящий к горизонту во все стороны, куда ни глянь. Цвета его со сменой сезонов непрерывно меняются. Дожди приносят бледно-зеленые тона, сухой сезон — тропическая осень — кроет все багрянцем, когда тысячи экзотических плодов, от малых до больших, созревают и падают, унося свои яркие, сочные краски в сумрак нижнего мира. Небольшие дожди и горячее солнце приносят мириады цветов — розовых, голубых, зеленых, желтых, пурпурных, бурых и алых. Мне случалось видеть лесной полог, сплошь расцвеченный узором из золотых цветов мимозы и огненно-красных «лесных огоньков».

Неисчислимые полчища мелких существ проводят всю свою жизнь, как проводили ее и их предки в течение бессчетных веков, в просторах таинственного воздушного континента, скрываясь в его недрах и никогда не ступая на землю. Только немногие из них — некоторые обезьяны, лягушки и крысы — иногда спускаются вниз в поисках воды. Чтобы добраться до этих животных и узнать, как они живут, приходится взбираться в их родной, вознесенный высоко над землей мир.

— Смотри шей его крепко, — наставлял я двух африканцев, стоя над ними. Они сидели, держа куски белого полотна в зубах и натягивая его большими пальцами ног; левой рукой каждый загибал край, а правой прошивал его. Постепенно куча разорванного на полосы постельного белья превращалась в гигантскую ленту, выползавшую за пределы лагеря и нырявшую в ванну, где Гонг-гонг и Эмере мылили и терли ее, передавая молчаливому Чукуле, который разглаживал и натягивал материю, а потом наматывал на шест. Как только вся лента была сшита, выстирана и скатана, наш отряд отправился на ближайший участок, поросший травой.

Когда мы пришли, было еще довольно рано, и солнце пока лишь собиралось с силами, готовясь к дневному жару. Громадную ленту развернули и растянули по верхушкам трав, и весь ближний лес загудел от стука наших топоров.

Вскоре на поляне выросла куча заготовленных дров, тут же подоспел большой тяжелый стол, прибывший вверх ножками на спине могучего африканца. Пока полотно сохло на солнце, мы разожгли костры, и Гонг-гонг поставил греться утюги. Я сел и сложил рядом дюжину длинных тонких и прямых палок, на которых делал зарубки. Затем великанский сачок был натянут на шестнадцатифутовую лиану, изогнутую гигантской петлей. К тому времени утюги накалились, полотно просохло. Вскоре его уже растягивали на столе и гладили. Покончив с этим, мы снова скатали полотно и со всем снаряжением вернулись в лагерь.

Там я подыскал тяжелый камень и привязал его к четырехсотфутовой веревке, которая с другой стороны раздваивалась и крепилась к концам пятифутового шеста. На шест был намотан и крепко пришит один из концов полотняной ленты. Наши приготовления на этом закончились, и мы занялись другими делами в ожидании захода солнца.

После обеда, когда лес ожил и наполнился стрекотанием, жужжанием, одиночными криками и жутковатым посвистом, весь наш штат в полном составе включился в эксперимент. Как раз за лагерем был участок леса почти без подроста. Здесь я принялся раскручивать камень на конце веревки, чтобы запустить его высоко вверх, в гущу крон. С третьей попытки мне удалось забросить его за невидимый сук, и я стал потравливать веревку, пока камень потихоньку не опустился к нам на землю. Он то и дело застревал, но в конце концов мы сумели до него дотянуться и начали втаскивать длинную полосу полотна в сгустившуюся наверху тьму. Когда верхний шест прочно застрял где-то в высоте, мы натянули и закрепили всю конструкцию внизу; таким образом она напоминала белое лезвие гигантского меча, нацеленного вертикально вверх, в чрево ночи.

Затем мы зажгли мощный фонарь и направили его слепящий луч на верхнюю часть полотнища, а сами, взявшись за палки с зарубками, постепенно подняли с их помощью громадный сачок до уровня ярко освещенного полотна. Нам оставалось только ждать, а тем временем бабочки, жуки и другие крылатые обитатели ночного леса тучами клубились, покрывая освещенную белую полосу, столь внезапно и необъяснимо материализовавшуюся в их недосягаемых владениях.

Ждать пришлось недолго. Откуда ни возьмись какой-то темный предмет возник там, где до того была лишь ничем не запятнанная белизна, — снизу он казался нам просто черной точкой. Громоздкий сверхсачок двинулся вперед, и в него скатилась древесная лягушка.

Мы пришли в восторг оттого, что наша затея так быстро принесла результаты, и слишком долго спускали сачок. Мы еще не отработали технику и не учли, что тот, кто держит самый длинный шест, должен со всех ног бежать в сторону, как только попадается добыча, тогда сачок приземлится рядом с фонарем. Древесная лягушка воспользовалась недосмотром и выскочила из сачка обратно на полотнище полакомиться насекомыми, которые садились туда сотнями.

Бен и Фауги, главные деятели сачка, попытались сбить беглянку резким взмахом, и началось такое, что вряд ли можно связно передать. Помню пронзительный резкий свист, после чего фонарь потух, все погрузилось во мрак и дико перемешалось. Наверное, я потерял сознание от удара — на голове у меня на другой день обнаружилась очень болезненная шишка, — но пришел в себя, отбиваясь от массы каких-то движущихся предметов: одни были теплые и влажные, другие — сухие и холодные, жесткие, как сталь, норовившие опутать меня целиком. Все вопили в голос, а что-то еще и грозно рычало. Бен, который был где-то рядом со мной, орал, едва перекрывая мой собственный голос, чтобы зажигали огонь. Мы все бились в темноте, как одержимые злым духом; избитый и исцарапанный, я был уверен, что на нас напала целая стая шимпанзе.

Наконец фонарь снова вспыхнул и озарил поистине сногсшибательную сцену. Гигантская куча листвы, накрывшая с полдюжины человеческих тел, высилась на земле, переплетенная и опутанная петлями нескончаемой полотняной ленты. Из этого клубка торчали черные ноги и длинные плети лиан: ни дать ни взять — гигантский гриб-дождевик, из которого лезут извивающиеся червяки. Я был спутан только отчасти, и лишь Гонг-гонг, державший фонарь, оказался полностью на свободе. Перерубая самые крепкие сучья, мы наконец вытащили из тенет одного за другим всех людей, и только устрашающее басовитое рычание все еще раздавалось из-под кучи нагроможденных ветвей.

Я был в полной уверенности, что там затаился какой-то редкостный зверь, перевернул с помощью остальных всю кучу — и едва поверил собственным глазам! Там лежал Чукула, изогнув спину, как дикобраз, и зарывшись лицом в опавшую листву, при этом он рычал и фыркал что было силы! Услышав взрыв хохота, он поднял голову, усыпанную сухими листьями, и перевел дух.

Он уверял нас, что это нелепое поведение — прием, широко распространенный у него на родине (каковая была так далеко, что спорить с ним не приходилось) для защиты от больших змей, которые валятся на человека невесть откуда. Насколько я понял, он молился или по меньшей мере призывал духов — подданных змеиной богини. На мой взгляд, его прием больше напоминал поведение на редкость непрактичной птицы — страуса, который, как говорят, прячет голову в песок от надвигающейся опасности.

Наша первая высотная охота на лягушек окончилась неудачно: как оказалось, мы подвесили свое полотнище к насквозь прогнувшему суку, но следующие вылазки приносили хороший улов. Из этого и многих других случаев мы извлекли пользу, отработав методику, и нам удалось поймать множество интересных лягушек.

Я молча шел по лесу, скользя взглядом по узорной решетке листвы и ветвей, чернеющей на вечернем небе, как антрацитовое кружево, а в голове у меня вертелась одна и та же неприятная мысль. Мы пустились в путь очертя голову, как новички, даже как молокососы, пообещав изловить речного дельфина, гигантскую речную землеройку, раздобыть яйца червеподобных тритонов, Podogona, и достать лемура и шипохвоста в эмбриональном состоянии. Нам великодушно содействовали в организации экспедиции, с тем чтобы мы попытались привезти именно этот научный материал. Казалось, наша попытка непременно должна увенчаться успехом.

Между тем Джордж покинул наш лагерь и вернулся на базу передохнуть — у него постоянно держалась повышенная температура, и чувствовал он себя, по его собственным словам, «желтком, размазанным по тарелке». Меня тоже пробирал озноб, и я с часу на час ожидал очередного приступа малярии. Таким образом, проблема разрослась до чудовищных размеров. Можно было подумать, что малярийные «зверюшки» сознательно объединились со своими не столь микроскопическими лесными родичами, чтобы совместно отразить наше нашествие.

Через три месяца лихорадка стала нас одолевать и значительно ослабила наши ряды, а животные по-прежнему скрывались в глубокой зеленой неизвестности. Мы видели почти любых мыслимых животных, только не тех двух, из которых мы могли бы извлечь бесценные эмбриологические монетки — единственную валюту, какой можно расплатиться с нашими покровителями.

Стайки обезьян с назойливой настойчивостью сновали над моей тропой, раскачивались и шуршали в кронах, осыпая нас лавинами блестящей листвы, каскадами льющейся у них из-под лап. Обмениваясь негромкими, напоминающими разговор звуками, они бегали вдоль колоссальных сучьев, загнув хвосты за спиной — живые, прихотливой формы кувшины с фантастическими ручками.

Как-то раз я стоял внизу, а прямо над моей головой возилась стая больших белоносых мартышек (Cercopithecus nictitans). Я смотрел, как они обдирают тонкую кору с молодых побегов, хотя вокруг деревья ломились от сочных плодов. Животные часто ведут себя непредсказуемо. Тогда я впервые задумался — и до сих пор раздумываю о том, понимают ли люди, для чего обезьяне хвост. Только в Южной Америке обезьяны пользуются хвостом как приспособлением для цепляния, хватаясь за сучья, когда у них заняты все руки и ноги. Стены залы в одном из самых больших лондонских отелей расписаны высокими лесными деревьями с целой стаей обезьян. Художник с усердием, достойным всяческих похвал, изобразил самую обычную африканскую зеленую мартышку (Cercopithecus aethiops). Этот вид легко узнать по белым бакенбардам и похожим на рожки кисточкам на ушах. Можно еще пренебречь тем, что зеленые мартышки никогда не живут на разбросанных поодиночке деревьях — такую ошибку можно простить художнику как артистическую вольность, — но найдется ли оправдание тому, что процентов тридцать этих неправдоподобных настенных обезьян изображены висящими на хвостах, будто рождественские индюшки в витринах: уж на это-то они не способны ни при каких обстоятельствах, ручаюсь!

И все же представление об обезьяньем хвосте как хватательном органе до сих пор бытует среди многих из нас. Многие зоологи полагают, что хвост африканских обезьян — орган для сохранения равновесия.

Я наблюдал, как стайка белоносых мартышек кормится, видел, как они двигаются, занимаясь своими обычными делами. Деревья стояли сомкнутыми рядами, и их листва кое-где смешивалась. Но все же на пути обезьян постоянно разверзались широкие пропасти, которые они преодолевали громадными прыжками. Перед таким прыжком обезьяна делает короткий разбег, прыгает вверх, раскинув руки, словно ныряя «ласточкой», и летит вниз головой. Тут-то и начинает работать хвост. Как длинный, тянущийся за туловищем противовес, он вскоре изменяет положение обезьянки в воздухе: нырнув вниз головой, она переворачивается в вертикальное положение — будто прямо стоящий человек. Затем обезьянка приземляется, но не на верхнюю сторону ветви, как все почему-то считают, а сбоку, в массу листвы и более тонких веток, широко растопырив руки и ноги. Она захватывает листву в широкие объятия, а потом уже карабкается в более безопасное место.

В тот вечер я впервые увидел, как мартышка упала. Маленькая самочка совершила головоломный прыжок и благополучно перелетела на другое дерево, но листья, за которые она уцепилась руками, оторвались от веток, и она качнулась назад. Несколько секунд она висела вниз головой, цепляясь ногами, а кончик хвоста касался ее затылка, но вот, тихонько взвизгнув, она внезапно сорвалась и с глухим стуком, который больно было слышать, ударилась о мягкую землю. Когда я подбежал, она была еще жива, но в безнадежном состоянии. Гуманность требовала прекратить ее мучения, и я, исполнив свой долг, произвел посмертное вскрытие и обнаружил, что обе ноги и основание позвоночника переломаны во многих местах. Хвост сослужил ей службу в последний раз.

Один раз я видел, как мартышка, сорвавшись, свалилась в реку. Это было препотешное зрелище — еще одно доказательство того, что в природе много забавного, хотя хватает и скуки, и ужасов.

Я сидел в челноке, поджидая появления стада мартышек-мона (Cercopithecus mona) на обычном месте их вечерних встреч. Их приближение возвестила все нарастающая волна треска, но в тот момент, как они достигли речушки, поднялся несусветный гам. Не знаю, случалось ли вам слышать, как поезд лондонской подземки вылетает из-под земли у Баронского Двора. Колеса грохочут, шипят, скрежещут, и все сливается в дикий рев, нечто среднее между свистком паровоза, ревом автомобильного клаксона и пароходной сиреной. Это сочетание звуков обычно раздается в африканском лесу, стоит только потревожить стаю птиц-носорогов.

Обезьяны-мона совершили налет на дерево, облюбованное этими нескладными птицами, и те взлетели, хлопая громадными крыльями и издавая протяжные крики «фонк!», отдававшиеся эхом среди деревьев. Когда обезьяны спустились на ветки, нависшие над водой, птицы стали садиться обратно, «фонкая» еще громче, и обезьяны в панике бросились в укрытие, — может быть, от неожиданности приняли «носорогов» за коршунов? Но одна мартышка с перепугу впала в истерику и стала прыгать на сухой ветке, вереща во все горло.

Должно быть, у «носорога» где-то в этом сухом дереве было замуровано гнездо, потому что он тяжело опустился на ту самую ветку, где была обезьянка. Обезьянка как раз взвилась в воздух в очередном истерическом прыжке. Птица, садясь, толкнула ветку, но она качнулась в горизонтальной плоскости, а обезьяна скакала вверх-вниз, и получилось, что эти две серии волновых колебаний не совпали. Обезьянка пронеслась мимо ветки, полетела вниз и с громким плеском врезалась в спокойную гладь воды, подняв целый фонтан брызг.

Я взялся за весла и поспешил на помощь, но прошло много времени, и я уже подумал, что обезьяна угодила в пасть крокодилу, как вдруг она вынырнула довольно далеко от меня, отфыркиваясь и отплевываясь, дико вытаращив глаза и отчаянно озираясь. Она мужественно поплыла к берегу, временами уходя под воду, и головка у нее стала совсем маленькой и гладкой. Мартышка вылезла на берег, вопя от ярости и обиды, и тут ее встретил «носорог», который спустился на нижние ветки, чтобы обхохотать и издевательски «обфонкать» врага.

Вот два случая, когда древесные животные падали вниз из своих высотных владений, и я наблюдал их в течение года на очень ограниченном участке леса. Похоже на то, что в естественных условиях дорожные происшествия случаются так же часто, как и в цивилизованной жизни.

Падение одного из членов стаи напугало мартышек, и они с громким треском и криками умчались прочь. Я бросился следом, напрасно и неразумно надеясь поспеть за ними и оказаться на расстоянии выстрела. Мои старания были вознаграждены только тем, что я окончательно запутался в лабиринте древесных колонн и широченных, полных тины канав; деревья сомкнулись вокруг меня, безмолвные, как смерть.

Все размышления мигом вылетели у меня из головы, и я стал пробираться сквозь чащу, притворяясь, что могу отличить одно дерево от другого, и вообще стараясь хоть как-нибудь сориентироваться. Стало быстро темнеть, раскидистые кроны затопило бездонным мраком. Я вышел на край обрыва, где образовался естественный просвет между деревьями, и стал высматривать в небе свечение восходящей луны, которая послужила бы мне маяком.

Внезапно я увидел нечто вроде громадной гусеницы, силуэтом выделявшейся на гладком отвесном стволе гигантского дерева. Я не видел, откуда оно взялось: возникло как-то сразу, и все. Я быстро прицелился и выстрелил. Видение исчезло, и я стал прислушиваться. Что-то с треском свалилось в овраг подо мной, и одновременно у меня за плечом раздалось громкое фырканье. От неожиданности я отскочил в сторону.

Передо мной стоял Бен — черное пятно в непроглядной черноте — и радостно ухмылялся.

— Откуда тебя черт принес? — спросил я.

— Я шел за хозяином.

— И давно ты идешь за мной? Как ты шел? — расспрашивал я: было что-то жуткое в том, что он выследил меня до этого места.

Бен отмалчивался, продолжая ухмыляться. Африканцы умеют по-своему показать, что совершенно излишне или неразумно объясняться с тем, кого они считают суматошным и в некотором роде безмозглым чужаком в своей стране.

— Ладно, раз уж ты здесь, — продолжал я. — Видел ты мясо? Что это такое?

— М-мм-ммм… я думаю… — промямлил он, как обычно, когда не был в чем-то уверен.

— Давай ищи быстро, очень быстро и еще быстрей, — сказал я, указывая в сторону оврага.

Бен принялся за розыски с помощью фонаря, который он предусмотрительно прихватил с собой. Шли минуты за минутами, а он все еще копался где-то внизу. Когда он окликнул меня, была уже непроглядная темень, и я стал на ощупь пробираться ему навстречу через сплетение ветвей подроста.

Он встретил меня радостной улыбкой и теми странными негромкими выкриками фальцетом с придыханиями, которыми африканцы всегда выражают удовольствие, удивление или неуверенность. У него в руках был растянут почти правильный квадрат — какое-то существо. Я протянул руки, не просто дрожащие, а трясущиеся от волнения, и принял трофей. Неужели одна из моих проблем решена?

Шипохвоста (Anomalurus fraseri) называют летающей белкой. Если не считать того, что он не летает и к белкам не имеет никакого отношения, то это еще не самое неподходящее название. Пытаться найти слова, которые могли бы его описать, совершенно безнадежно, как утверждает его научное название: аномалия Фрезера! Тельце у него длинное и тонкое, как боевая ладья, передние и задние лапки согнуты, как у жареного цыпленка, и полностью окутаны тонким, мягчайшим «парусом». Животное можно сравнить с длинной тонкой белочкой, снабженной парашютом, но гораздо вернее будет представить себе квадратного воздушного змея, опирающегося на срединный киль (голова, тело и хвост) и четыре диагональные планки, заканчивающиеся коготками (конечности).

Хвост достигает почти такой же длины, как и все тело, у основания он практически оголен, а дальше пушистый, как у кошки. В местах соединения с парашютом на нижней стороне располагаются ряды чешуек, снабженных острыми твердыми шипами.

Шипохвост живет высоко среди деревьев и выходит только по вечерам на поиски пищи. Когда я стоял в лесу в ту ночь, мои знания об этих диковинных существах практически этим и ограничивались. Со временем я узнал гораздо больше и о тех особенностях, которые мне следовало бы знать из литературы, и о фактах, которые никто никогда не отмечал.

Мы с Беном вернулись в лагерь победителями. Спустя какое-то время я смог осмотреть животное при хорошем освещении и произвести вскрытие, чтобы узнать, не беременна ли эта самка. Нам была нужна беременная самка шипохвоста для эмбриологических исследований, а эмбрионы, если они не достигли значительного возраста, прощупать в брюшке зверька просто невозможно. На вопрос может дать ответ — увы! — лишь вскрытие.

Конечно, только зоологи могут понять, какое волнение охватило меня, когда я раздвинул шерстку, еще более шелковистую, чем у крота, и провел скальпелем по коже. Они поймут и глубину моего разочарования, когда я обнаружил, что беременности нет и в помине.

На следующий вечер мы спустились в глубокий овраг, примыкавший к одной из лесных полян. Лес здесь был особенный — множество громадных деревьев разных пород с очень мелкими листьями. Их крона казалась необыкновенно прозрачной по сравнению с окружающей растительностью, и деревья отделялись друг от друга расстоянием, равным примерно диаметру кроны. С земли листья на самых высоких ветках казались величиной с булавочную головку.

Солнце только что зашло. Захватив ружья и фонари, мы отправились исследовать глухие уголки леса. Если посмотреть вверх, небо оставалось еще достаточно светлым, и на нем выделялись силуэты отдельных ветвей.

Прошлой ночью я, таким же образом осматривая листву над головой, заметил первого шипохвоста — а для зоолога там, где есть одно животное, найдутся и другие. Кстати, я сильно сомневаюсь, правомерно ли вообще такое понятие, как «редкое животное». Некоторые виды действительно редко встречаются, если иметь в виду коллекционирование. Но стоит найти подходящее место, и окажется, что их там полным-полно, хотя их ареал, возможно, будет очень ограниченным.

Прекрасно помню, как, размышляя об этом, я ощупывал взглядом необъятные ажурные кроны в надежде, что в поле моего зрения вот-вот влетит нечто похожее на маленького воздушного змея. И все же оно появилось совершенно внезапно — прежде чем я успел что-либо осознать или увидеть (но в Африке к этому привыкаешь).

Маленькое существо, как по волшебству, возникло на самой верхушке одного из деревьев. Оно было совершенно недосягаемо для выстрела, но я отлично знал, какой у него тонкий слух. Поэтому я не мог окликнуть Джорджа или африканцев — они ушли немного вперед — и указать на добычу; мне пришлось ждать, пока зверек, тихонько двигаясь вдоль мощного сука, не оказался почти у самого его конца. Тут он внезапно подался назад, застыл на мгновение и помчался сломя голову к самому кончику сука. Я затаил дыхание и на какое-то время потерял его из виду.

Так я и глядел вверх, окаменев от напряжения, когда крошечное существо миниатюрной ракетой катапультировалось из кроны дерева и пронеслось футов сто пятьдесят через светлое окошко в кронах до следующего дерева. Оно приземлилось совершенно беззвучно, не потревожив ни листочка, и тут же исчезло.

Я был настолько поражен этим невероятным трюком, что, просмотрев момент старта следующего зверька, увидел его только тогда, когда он пролетел по воздуху и приземлился, очевидно, точно там же, где и первый. Однако второй не исчез, как бесплотный дух, а побежал вниз головой по вертикальной ветке, напоминая собачку, бегущую по доске, только его длинный хвост, как я отчетливо видел, свисал вдоль спины, почти доставая до головы.

Не теряя времени, я выстрелил в эту движущуюся мишень, хотя с такого расстояния стрелять было рискованно. Моя добыча исчезла вместе с веткой, по которой бежала вниз. Через несколько секунд я услышал, как что-то падает среди деревьев внизу, на склоне.

Вне себя от такой удачи, горя нетерпением узнать, что же это за животное, я выкрикивал указания Фауги, Бену и Басси, которые нырнули в заросли, как только услышали звук падения. Теперь они были ниже меня, на дне оврага. Направив луч фонаря отвесно вверх, на кроны деревьев, они по моим указаниям вышли на место прямо под тем суком, на котором я видел животное. Покопавшись внизу довольно долго, они крикнули, что ничего не могут найти. Я спустился по склону и присоединился к ним.

Искать что-нибудь на земле в лесу, да еще ночью — дело нелегкое: повсюду бесчисленные кучи опавшей листвы, корни, куртины трав, кусты, сухие ветки всех форм и оттенков, какие только можно вообразить, и их легко принять за любое древесное животное. Пробираясь сквозь эти завалы, медленно, но верно удаляешься от того единственного места, на которое могла упасть убитая дичь. Поэтому через некоторое время нам пришлось всем собраться и определить, какое же место находится прямо под тем суком. Для этого мы направили вверх яркий луч фонаря. И там, запутавшись в сетке тонких лиан, висел круглый пушистый шарик.

Дерево несколько раз встряхнули, животное свалилось прямехонько к нам в руки и тут же, встрепенувшись, вцепилось двумя рядами острых, словно иголки, зубов в мякоть моего большого пальца. Боль была адская, а крови — уйма, как выяснилось, когда подняли и зажгли фонарь, вылетевший у меня из рук. К моей руке прильнуло кошмарное видение. Пара громадных распахнутых оранжевых глаз с тоненькими щелочками зрачков уставилась прямо мне в лицо. Казалось, что голова состоит из одних глаз; сразу за ними начинались приплюснутое, плоское темя и огромные уши, которые складывались, сжимались, разворачивались и вертелись в разные стороны совершенно независимо друг от друга: если только что они были насторожены и стояли торчком, то в следующий момент уже оказывались повернутыми назад и сложенными гармошкой. Но что было самое жуткое — это крошечная розовая ручка, до мелочей похожая на человеческую, с отставленным большим пальчиком и аккуратными, как после маникюра, ноготками, которые поблескивали в свете фонаря, — даже белые луночки видно! Ручка высовывалась из кокетливого серого мехового манжетика.

Это существо, в облике которого сочетались черты человека и кошки, попавшее мне в руки живым — и даже очень живым! — в первый раз, когда я представить себе не мог, что встречу что-либо подобное, привело меня в состояние полного обалдения. От возбуждения и любопытства я позабыл о боли и просто глазел на зверька, а он — в жизни не видел ни одного зверя, который бы так себя вел, — упорно не сводил с меня глаз, даже не сморгнул! Я стал поворачивать голову, и он следовал за мной взглядом, поворачиваясь в ту же сторону, пока ему не пришлось разжать зубы и повернуть голову назад, чтобы следить за мной своими дикими глазами. Его маленькие ручки были холодные и влажные, с железной хваткой.

Так он и сидел у меня на руке, шипя, как кошка, пока освобождали мешочек, чтобы его туда упрятать. Как раз в эту минуту фонарь нечаянно погасили, и я думал, что наша добыча одним прыжком исчезнет во тьме. Вместо этого зверек переместил свои руки, и я почувствовал, как о мой большой палец трется что-то горячее и шершавое. Когда фонарь опять зажегся, оказалось, что зверек жадно слизывает кровь, льющуюся с моей руки. Я думаю, он наслаждался соленым вкусом — питание у него чисто вегетарианское, разве что изредка попадется какое-нибудь насекомое.

Вернувшись в лагерь, я тщательно осмотрел зверька и обнаружил, что в него попала одна-единственная дробинка — в правое ухо. Должно быть, выстрел сбил его с сука, а падение оглушило на время. Зверек оказался лемуром из группы длиннохвостых, называемых галаго (или Galaginae). У этого редкого зверька есть только научное название, Eunoticus elegantulus, и в отличие от остальных галаго он имеет на каждом ноготке срединные ребрышки. Благодаря им ногти у него кончаются острыми коготками.

Хотя животное оказалось самкой, опять это было не совсем то, что нужно. Нам были нужны беременные самки шипохвостов и галаго, но галаго другого вида — каракового лемура Демидова (Galago demidovii), который раза в два меньше того, что попал в нашу компанию.

Лемур прожил у нас долго и оказался необыкновенно забавным существом. Ручным он так и не стал — вечно смотрел жуткими глазищами, огрызался и шипел, — но я как-то ухитрялся брать его в руки, соблюдая осторожность. Шерсть у него — оранжево-коричневая сверху и серая на брюшке — удивительно густая и пушистая, хотя очень нежная. Лемур все время занимался партерной акробатикой с воздушными полетами, используя для этого и лагерь, и его окрестности. По земле он скакал на задних лапках, как кенгуру, потом вдруг вихрем взлетал вверх, на отвесную стенку палатки, отскакивал от нее, словно резиновый мячик, долетал до другой стенки и «отражался» от нее на опорный шест, где и повисал вниз головой.

У этого животного есть родич примерно таких же размеров. Он называется галаго Аллена (Galago alleni) и довольно многочислен в лесах Камеруна; его мы повстречали позднее. У этого зверька совершенно необычные задние лапы: кости плюсны равны по длине бедру и голени, так что получается третий сустав, как у птиц. Эта особенность отличает всех галаго, но у галаго Аллена она особенно ярко выражена.

На своих замечательных лапках зверек может совершать громадные прыжки в кронах, а по земле он скачет, как кенгуру. Когда мы жили в хижине неподалеку от большой деревни, у нас оказалось несколько живых зверьков, и мы решили снять фильм об их способе передвижения и образе жизни.

Операция началась в присутствии двухсот любопытных африканцев-акунакуна. Эта бесплатная «массовка» прошла еще хуже, чем с толпой на киносъемках в Европе или в Америке. Африканцы не могли терпеливо дожидаться своего выхода, а лезли прямо на съемочную площадку, целиком закрывая не только фон, но и почти весь свет. Ко всем доводам они оставались глухи, а вождь, как нам сказали, убыл в «далекую-далекую страну».

Для того чтобы поддерживать какой-то порядок, я нанял дюжину добродушных широкоплечих намчи. Этих силачей через заднюю дверь впустили в дом и расставили возле обеих дверей и единственного окна. Прозвучала команда, и они высыпали из дома во все стороны. Так как они оказались в самом центре расположения акунакуна, началось центробежное бегство. Дом стоял посреди большой поляны, местные жители разбегались кто куда, преследуемые намчи, и расчищенный круг быстро ширился.

Эти гонки развеселили обе стороны, и я искренне потешался вместе со всеми, как вдруг увидел, что несколько маленьких серых фигурок мчатся на полной скорости следом за намчи. Моя веселость мгновенно сменилась самыми мрачными чувствами — каково мне было стоять и смотреть, как обе наши «кинозвезды» исчезают в мельтешении четырех сотен ног бегущих врассыпную африканцев! Я и не пытался понять, что вынудило робких, пугливых маленьких галаго вести себя так отчаянно, я просто стоял столбом, разинув рот. И это тоже оказалось на редкость некстати, потому что наш персонал, увидев, что творится, вылетел из домика и с воинственными воплями понесся в погоню.

Тут я пришел в себя. Выкрикивая план операции для Джорджа и Герцога, я подхватил несколько сачков. Мы выскочили на площадку, готовые бежать в трех разных направлениях. Но не пробежали и десяти шагов, как все переменилось. За нами по пятам мчалась пара визжащих шимпанзе и насмерть перепуганная белка.

Казалось, все живое взбесилось. Шестью концентрическими кругами представители высшего отряда приматов, если не считать несчастную белочку, разбегались от центра площадки со всевозрастающей скоростью. И как ни странно, круги чередовались: преследуемые акунакуна, галаго и мы были разделены мчавшимися по кругу яростными преследователями.

Мы сообразили, что большинство наших животных каким-то образом вырвалось на свободу, и я принял решение: лемуров оставить на милость персонала, нам самим срочно ловить шимпанзе и белку. Поэтому я завопил: «Стой!» — и мы окружили наших возбужденных и ярых преследователей. К несчастью, этот крик донесся не только до персонала, который тоже остановился, но и еще дальше, до намчи. Акунакуна, убегавшие без особой поспешности, мгновенно это поняли. Они к тому времени образовали круг диаметром с четверть мили.

Вот ужас так ужас!

Мы гнались за обезьянами, те мчались спасаться в свои клетки, персонал несся нам на помощь, намчи повернули вспять, и акунакуна стали снова стягивать кольцо. Хотите верьте, хотите нет, но эта живая модель вселенной разбегалась и сбегалась два с половиной раза, пока ее концентричность не нарушилась. А когда это случилось, настал конец света и вавилонское столпотворение.

И во всем была виновата чертова белка. Ей надоело кидаться то взад, то вперед, и она решила бежать напрямик. Нас она миновала без труда — нас было слишком мало, и в лице нашего персонала она не встретила серьезного препятствия, а вот свалка, которую устроили намчи с галаго, едва ее не погубила. Уворачиваясь от жадных рук, она в конце концов вырвалась на свободу и нырнула в толпу акунакуна. Поднялся адский переполох. На белку навалилась куча мала из голых человеческих тел, и я уже решил, что белка пропала, во всяком случае как коллекционный экземпляр, но она чудом проскочила свалку навылет и бросилась в ближайший лес — только мы ее и видели.

Теперь суматоха достигла высшего накала. Все метались и сновали вокруг, деревенская площадь превратилась в настоящий калейдоскоп. Нас учили, что молекулы газа, находясь в постоянном возбуждении, сталкиваются между собой миллиарды раз в секунду, — хотел бы я, чтобы физики оценили и наши скромные усилия. Вопили все, а громче всех — шимпанзе; кое-кто из молодежи, вообразив, что это какой-то европейский танец джу-джу, принялся бешено колотить в барабаны.

Но галаго не сдавались. Оказалось, что эти типично древесные животные чувствуют себя на земле как дома и прыгают так же, как лягушки и кенгуру. Если бы люди сразу остановились, галаго перестали бы метаться, отступив на несколько ярдов, но, чем быстрее за ними гонялись, тем шустрее зверьки уворачивались. Несколько из них даже пробежали через дом, а один промчался по столу, разметав во все стороны бумаги и стаканы с чаем.

Постепенно их переловили поодиночке и водворили в надежные клетки. Видимо, расшаталась передняя стенка общей клетки, хотя до сих пор остается тайной, как им удалось убежать сразу всем одновременно. Много часов спустя я узнал, что Герцог с завидным присутствием духа мирно сидел за небольшим кустиком у самой двери дома и деловито снимал каждого галаго, мелькавшего мимо него. Кадры оказались превосходными, и все детали, которые нам так хотелось видеть, получились как нельзя лучше.

Глава восьмая Население дуплистых стволов

В лагере не оставалось ни души. В кои-то веки в полуденной тишине я устроился попить некрепкого чайку и поразмышлять о вечности. Это было исключительное событие, едва ли не один-единственный раз за все наше пребывание в Западной Африке мне представилась такая возможность. Из лагеря все разбрелись кто куда. Наши «снабженцы» во главе с Джорджем — министром пищевой промышленности и общественного благосостояния — отправились в базовый лагерь, Деле расставлял новую линию ловушек подальше от лагеря, а препараторы, распростершись ничком на земле под деревьями, делали вид, что собирают пауков и многоножек, а сами явно наслаждались полуденной сиестой. Наконец водонос убыл «хоронить бабушку», иными словами, на свидание к своей девушке. Вся наша живность притихла, дожидаясь сумерек, а животных в лесу вообще не было слышно, словно их там и нет.

На маленькую полянку лился неистощимый, почти осязаемый поток солнечных лучей. Громадные деревья безмолвно застыли вокруг. В нерушимой тишине мне едва ли не чудилось, что я слышу, как они дышат. Я пребывал в состоянии полного согласия с миром, насколько это вообще в человеческих возможностях, наслаждался ласкающим жаром солнца, красотой леса и полным одиночеством.

Так я пролежал, не двигаясь, больше часа, подставляя каждый кусочек своего тела солнечному теплу, отрешившись от всех мыслей, разве что иногда мысленно кивал головой в знак согласия с населением тропических зон: правильно, что они поселились именно тут. Когда приближаешься к состоянию райского блаженства на земле, все чувства, должно быть, начинают отключаться, поэтому в мой мозг с большим опозданием проникло сознание, что в неподвижном воздухе разносится какой-то приглушенный шум. Стоило приподнять голову, как он обрывался; собственно говоря, я и обратил на него внимание именно из-за того, что он прекращался.

Странное свойство звука меня озадачило — после того, как я убедился, что он мне не почудился. Я лениво пытался найти разгадку, перебирая в уме возможные источники подобного шума. Но в голову приходили только причины, никак не совместимые с природой тропического леса. То до меня доносился будто отдаленный бой барабанов, но слишком неровный для полной иллюзии, то глухое гудение, словно глубоко под землей шумела многолюдная толпа на политическом митинге.

Ага! Вот это точно: под землей. Я прижался ухом к мягкой земле — звук стал немного глуше. Меня все больше разбирало нетерпение: надо же разгадать, что это за странное явление. Приложив к ушам ладони, сложенные чашечкой, я стал поворачиваться во все стороны, как живой звукоуловитель. Никаких динамиков здесь быть не могло, а звук, казалось, несся со всех сторон. Я даже вскочил и принялся ходить по поляне — абсолютно безрезультатно.

Не знаю, сможете ли вы себе представить, до какого бессильного бешенства все это меня довело? В лесу полно загадочных звуков, но обычно все-таки удается отыскать их источник. Правда, часто оказывается, что вы ошиблись, зато вас, по крайней мере до вечера, не мучает неразгаданный вопрос. А этот звук, назойливый, еле слышный, прерывистый, явно не поддавался определению. Выбившись из сил, я снова плюхнулся на свою подстилку, собираясь продолжить процедуру облучения ультрафиолетовыми лучами, и, поборов раздражение, устроился поудобнее, положив голову на толстый плоский корень, выпиравший из земли.

В тот же миг таинственный звук загремел в ушах, как целый оркестр. На смену неопределенному бормотанию пришли другие звуки: царапанье, шорохи, тонкое-претонкое потрескивание и совершенно непонятного происхождения шум — будто сажа валится вниз по трубе. Это было настолько неожиданно и необычно, что я сам не заметил, как оказался в сидячем положении.

Потом я распростерся на земле, лаская корень кончиками пальцев, прижимаясь к нему ушами и носом — частенько звук лучше осязаешь или вынюхиваешь, чем слышишь, — таковы уж свойства наших органов чувств. Убедившись, что нашел несомненный передатчик звука, я принялся ползать вокруг, пытаясь обнаружить его источник, а это не так просто, как может показаться на первый взгляд. Деревья высотой в две сотни футов, растущие в стране ураганов, должны крепко держаться за землю, а там, где слой почвы тонок, корни могут простираться на громадные расстояния. Мой корень как раз уходил вертикально вниз. Пришлось полчаса копать, не жалея сил, пока я не дошел до его изгиба и не сообразил, в каком направлении двигаться дальше. Но и после этого предстояло отыскать нужное дерево примерно среди тридцати лесных гигантов, поэтому я решил приступить к систематическому обследованию всех деревьев при помощи «друга траппера».

Я стал подкрадываться к деревьям. Подобравшись как можно бесшумнее и с превеликой осторожностью к очередному стволу, я выслушивал дерево, прижавшись ухом к коре. Убедившись, что внутри все тихо, делал легкую зарубку на коре и крался дальше. Я уже отметил восемнадцать деревьев, как вдруг меня осенило: а что, если звуки доносятся из каких-то подземных переходов, которые пересекаются с корнями? Раздираемый сомнениями, я стоял в нерешительности как раз позади нашей палатки.

Без всякого вступления прямо возле меня раздалось сочное «плюх!». Я резко обернулся и успел заметить ржаво-рыжее облачко пыли, поднявшееся у подножия громадного дерева. Нырнув в окружавшие его кусты, я увидел, что внизу, в стволе, темнеет дупло, и стал вглядываться в густую тьму. Оттуда слышалось разноголосое попискивание и взвизгивания, кто-то шебаршил, и возился внутри, гнилая древесина вместе с пылью непрерывным каскадом падала сверху и высыпалась из дупла. Таинственные звуки разом стали понятны. Должно быть, какие-то животные копошились в глубинах гигантского дуплистого дерева. Эта возня наверху обрушивала вниз нескончаемый поток трухи, кусков прогнившего дерева, комков мха и небольших сучьев, которые скапливались внизу аккуратной конической горкой внушительных размеров. Шум напоминал шуршание многих тонн сажи, падающей вниз по колоссальной трубе. Совсем близко от меня были слышны тоненькие попискивания.

Я пришел в восторг от своего открытия и совсем позабыл поздравить себя с тем, что интуиция меня не обманула, но стоило разгадать одну загадку, как рождались другие. Какие животные подняли там возню?

Тут в лагерь явился Фауги — он уже набил все пробирки пауками и прочей мелочью. Я посвятил его в свою тайну и послал в лес вызывать всех при помощи диковинного телеграфа, изобретенного охотниками. То ли из-за густоты леса, то ли из-за прихотливого расположения деревьев, но вы можете видеть человека в просвет между стволами и звать его, пока не надорветесь, а он не услышит ни звука. Единственный звук человеческого голоса, который может разнестись по лесу, — пронзительный, протяжный, вибрирующий вопль высоким фальцетом. Этот клич и взмыл теперь ввысь среди деревьев, сразу же вызвав отклики с разных сторон. Через несколько минут нас оказалось уже семеро, и я поведал всему отряду о своем открытии.

Фауги и Басси были откомандированы на ближайшую поляну за охапками сухой травы, а остальные принялись дружно расчищать пространство вокруг пустотелого колосса не только от подроста, но и от многочисленных деревьев. Это был титанический труд — при помощи длинных ножей и «друзей траппера» нам нужно было свалить множество деревьев толщиной не меньше среднего дуба в английском парке, чтобы они не заслоняли нам крону гиганта. Вдобавок приходилось опасаться, что какое-нибудь дерево обнаружит склонность свалиться и обрести покой на месте нашего лагеря. Мало того, листва наверху сплелась в такой плотный и густой полог, что приходилось посылать наверх тех, кто полегче, срезать лианы, чтобы дерево вообще могло упасть. Подчас дерево, подрубленное под корень, оставалось стоять, держась лишь на петлях лиан.

Когда Фауги и Басси вернулись с громадными охапками сена, у нас уже была расчищена широкая площадка, посередине которой в печальном одиночестве возвышался лесной колосс.

— Неси много зеленый листья, — крикнул я, и все бросились резать охапками зеленые ветки, нагромождая их у подножия дерева. Я же тем временем доставил ружья, боеприпасы, банки с керосином и приготовил сети.

В разгаре нашей бурной деятельности явился довольный Джордж, замыкавший небольшую цепочку носильщиков, нагруженных самыми разнообразными товарами, кудахтающей птицей и прочими съестными припасами. Я радостно сообщил ему о своем открытии, о всех приготовлениях и планах действий. Джордж включился в дело со свойственной ему готовностью, и вот работа снова закипела у подножия громадного дерева.

Прежде чем описывать дальше все, что тогда происходило, хочу разъяснить одно обстоятельство. Мне не раз случалось и в прошлом слышать суровые обвинения в жестокости. Я прекрасно понимаю, почему защитники животных впали в такую ошибку, ведь они привыкли (а может, и не привыкли) к европейским лесам и деревьям. Но в том-то и дело — и я все время это подчеркиваю, — что тропические леса на наши абсолютно не похожи. Громадное дерево, в котором затаились животные, поднималось в такую высь и было увенчано такой чудовищной кроной, что не меньше трети его было недосягаемо для выстрела с земли, а большая часть ствола и сучьев вообще была не видна. Ствол тянулся гладкой ровной колонной на высоту примерно в двести футов, и все дыры или щели, через которые можно было выбраться из дупла, похожего на трубу, располагались либо у подножия, либо у основания гигантских сучьев на громадной высоте. Кроме того, у нас было всего два ружья, поэтому приходилось стоять прямо под деревом — иного выбора просто не было. Так что шансов на спасение здешние животные, несомненно, имели намного больше, чем какой-нибудь фазан в «спортивной» Англии.

Подножия деревьев в африканских лесах часто представляют собой звезду, состоящую из громадных, нередко превышающих толщину тонкой кирпичной стенки лопастей, которые тянутся вверх футов на двадцать, где сливаются со стволом, оттуда они спускаются к земле, расходясь на много ярдов друг от друга. Эти структурные элементы несут такие же функции, что и контрфорсы соборов или центральный брус Т-образной балки. Основания самых больших деревьев сплошь состоят из лопастей, расходящихся по радиусам во все стороны. В образованную двумя лопастями треугольную камеру можно свободно загнать грузовик. И большинство деревьев внутри выкрошились настолько, что от них остались одни оболочки, гораздо более тонкие, чем стенки фабричных труб.

Но наше дерево скрывало свою пустотелость — ее выдавала только дыра у самой земли диаметром чуть больше полуметра. Поэтому, прежде чем начинать операцию по выкуриванию, нам предстояло увеличить отверстие, а это не пустяк, если учесть, что древесина едва ли уступает по прочности алюминию. То, что для гигантского дерева всего лишь скорлупа, может оказаться крепостной стеной для жалкого человечка с ножом и топориком, — и дерево нам это наглядно доказало. Наконец мы пробили достаточно большую брешь, положили аккуратную кучку сухих палочек на верхушку пирамидальной горки сухого древесного сора, насыпавшегося сверху, из громадного дупла. Щедро полили все это керосином и прикрыли сверху слоем влажной зеленой листвы. Затем был дан сигнал отходить всем подальше. Мы разошлись по своим местам и встали вокруг дерева, но на таком расстоянии, чтобы видеть как можно большую часть кроны над головой.

Облитые керосином щепки подожгли. Убогий огонек задрожал и угас еще до того, как появился первый дым: лесное дерево загорается неохотно. Но все же удалось разжечь настоящий огонь, густые клубы дыма повалили от зеленых ветвей и заклубились вверху. Тут все и началось.

Наша операция сильно смахивала на вскрытие гробницы египетского фараона. Вас не покидает чувство, что вы совершаете святотатство — попираете священную землю, нарушая покой владыки, и вас слегка трясет — то ли от страха, то ли от неудержимого любопытства.

За столбом горячего воздуха, поднимавшегося по гигантской трубе, вверх устремились и клубящиеся облака дыма, а мы стояли в напряженном ожидании, положив большие пальцы на предохранители ружей. Только один Бен, наш главный «хранитель огня», приплясывал возле дерева, пытаясь справиться с куском проволочной сетки, которую необходимо было держать над огнем — зачем, вы очень скоро поймете. В эти минуты полного молчания, нарушаемого только треском огня, все мы, должно быть, ощущали одно и то же. Никто не пошевельнулся. Минуты шли. То здесь то там сквозь листву стали пробиваться струйки голубоватого дыма. Мы ждали.

Внезапно дерево словно прорвалось с обоих концов. Из дупла вылетел целый заряд пыли и сухой древесины, и я мельком увидел, как Бен нырнул прямо в струящийся вверх столб дыма. В ту же секунду кто-то с другой стороны дерева завопил, что видит «мясо». Я метался, спотыкаясь о пни, пытаясь рассмотреть, что там такое, но мне мешали и громадная высота, и густая листва, и мое слабое зрение. Затем прозвучал выстрел Джорджа.

Он послужил сигналом к общему исходу. Что-то возникло сбоку от меня и помчалось по громадному стволу, как по футбольному полю. Я выпалил, но животное было вне выстрела и тут же нырнуло в какую-то подвернувшуюся щель. Затем выскочила тройка животных. Я снова выстрелил. На этот раз одно из них сорвалось и поплыло по воздуху, плавно снижаясь прямо в лес. Я выпалил вслепую и, как водится, промазал. Теперь вокруг нас разнообразная живность буквально сыпалась дождем. Ружье Джорджа гремело не умолкая, Басси, Фауги и прочие носились вокруг, хватая животных, которые сбегали вниз по стволу и спрыгивали на землю. Бен работал не за страх, а за совесть, окунаясь с головой в дым, выхватывая животных, упавших на проволочную сетку, и засовывая их в мешок.

Что-то маленькое, серенькое вынырнуло из дупла с моей стороны и начало носиться зигзагами. Я сбил его верным выстрелом, и оно свалилось к моим ногам. Но не успел я разобрать, что это такое, как откуда ни возьмись вылетела целая куча каких-то крылатых бестий и принялась кружиться над вершиной дерева. Дым добрался до самого верха и выкурил колонию летучих мышей. Мы палили вовсю, но лишь несколько из них оказались в пределах досягаемости выстрела. А дерево все продолжало изрыгать своих таинственных обитателей, хотя огонь давно погас, пожрав и зеленые ветки, и нашу растопку.

Вдруг совсем невысоко появился шипохвост. Выглянул из-за ствола и стал пробираться ко мне. Он был достаточно близко для верного выстрела, и я решил посмотреть, что он будет делать. Я был щедро вознагражден за терпение. Сначала зверек стал карабкаться вверх по стволу совершенно замечательным образом: вместо того чтобы переставлять лапки по очереди, в четыре темпа: раз-два, три-четыре, как все другие зверюшки, он заносил обе задние лапки вперед разом, так что спинка у него горбилась, как у гусеницы-пяденицы, а затем сразу отпускал обе передние лапки и перехватывал ими выше. Задние лапы снова одновременно подтягивались, и так далее.

Наконец-то я нашел разгадку удивительных шипиков у основания хвоста шипохвоста, напоминающих зубы! Если бы животное не загоняло их в кору синхронно с коготками задних лап, то оно непременно свалилось бы с дерева назад, как только отпустило бы сразу обе передние лапки. Хвост вместе с задними лапками образует треногу, отличный кронштейн, с помощью которого зверек прочно удерживается на вертикальной плоскости. И этот трюк ему совершенно необходим, ведь покрытые шерсткой перепонки, протянутые от его шеи к запястьям, а оттуда к задним лапкам и, наконец, к основанию хвоста, настолько туго натянуты, что, если бы зверек попробовал ходить, как остальные звери, его уникальная, но непрочная летательная конструкция очень скоро превратилась бы в лохмотья.

Забравшись вверх на несколько ярдов своим пяденичным способом, зверек внезапно, словно вальсируя, перевернулся головой вниз. Он подобрал задние лапки, я было подумал, что он собирается спускаться по стволу, но нет — он оттолкнулся от дерева и поплыл по воздуху над расчищенной нами поляной прямиком к другому дереву. Выгнувшись, как зонтик, он летел стремглав на гладкий, жесткий ствол. Я затаил дыхание, не сомневаясь, что стал свидетелем подлинного самоубийства. Однако в самый последний момент, когда голова была уже намного ниже, чем хвост, зверек внезапно весь извернулся, мягко приземлился на все четыре лапы на отвесный ствол дерева и тут же снова шустро полез вверх, как гусеница-переросток.

Когда извержение «мяса» более или менее резко оборвалось, мы воспользовались передышкой, чтобы вновь развести огонь. Такой перерыв в огненном штурме — в тот раз непреднамеренный — мы потом ввели в наш распорядок действий как специальный маневр; при вторичном поджоге дерево покидали существа совсем иного рода. Это были мелкие живые существа, которые обитают в непроглядной тьме в самых дальних закоулках гнилых сучьев, откуда выбраться можно только через главное дупло, превратившее ствол в пустую трубу. Если бы огонь горел непрерывно, вся эта злосчастная мелочь, не выходя наружу, как их пушистые сожители, забивалась бы все дальше и дальше в глухие тупики и в конце концов погибала бы там. Нужно только сразу напустить дыму в дупло, а потом ждать, пока животные сами не выйдут из него, очевидно полагая, что их дерево охвачено мировым пожаром. Те деревья, которые падали на землю после того, как мы их подрубали и поджигали, всегда были совершенно лишены обитателей — разве что дым куда-то не добрался.

Мелкие существа выбирались ползком по стенкам дупла и вылезали прямо нам под ноги. Это были змеи, гигантские улитки, несколько ящериц-гекконов, украшенных броскими черными и темно-серыми полосами вперемежку с кремовыми линиями, и множество самых диковинных существ на земле, которых ученые называют Amblypygi, или жгутоногие пауки.

Раньше я говорил, что из всех дурно пахнущих, злобных тварей, обитающих в Западной Африке, землеройка самая свирепая. Теперь я добавлю, что все остальные подобные эпитеты следует отнести на долю ползучего паучьего отродья. Тем, кто питает личную неприязнь или отвращение к паукам, лучше вовсе не видеть этих амблипиг. Они совершенно плоские, размером со среднюю монету и круглые, как лепешки. Четыре пары ног, всегда загнутых вперед, у крупных экземпляров покрывают площадь чайного блюдца. Кроме истинных ног у них есть еще пальпы, или ногочелюсти, неимоверной длины. Они усажены по всей передней (или внутренней) стороне двойным рядом острейших шипов и зубьев, всегда согнуты под углом и действуют как пара страшных ножницеобразных челюстей. Мало того, первая пара истинных ног вытянута в тонкие «жгуты», более чем вдвое превосходящие длиной все остальные конечности. Эти существа ползком подкрадываются в темноте, размахивая перед собой «жгутами», и стоит им наткнуться на какое-нибудь злосчастное насекомое, как они молниеносно бросаются и хватают его своими пальпами, как зубьями капкана. И бедняге уже не освободиться от этих объятий, пока из него не высосут все соки, а с ними и жизнь. Для нас маленькие чудовища стали легкой добычей — они вываливались наружу, ослепленные непривычно ярким светом и подтравленные дымом.

Когда мы еще раз разожгли огонь, животных внутри ствола уже не оставалось, и выкуривать было некого. Немного подождав, мы глупейшим образом удалились, унося с собой добычу, чтобы рассмотреть ее на площадке посреди лагеря. Эта импровизированная выставка была так богата, что у любого зоолога потекли бы слюнки. Для начала там набралось штук двадцать амблипиг, среди них самка, набитая яйцами, и мамаша с потомством — крошками размером с мелкую монетку. Далее пара змей, совершенно новых в нашей коллекции, полдюжины гигантских улиток конической формы и полная бутыль полосатых гекконов. Затем четыре летучих мыши и целая стайка небольших серых зверьков размером с домашнюю крысу, от которой их отличали широкая голова и длинный пушистый хвост. Это оказались два вида гигантских древесных сонь (Graphiura).

Сони — представители самой необычной группы животных. В систематике она располагается где-то между белками и крысами. Большинство сонь обитает в тропических лесах; у них пушистые хвосты, и сами они намного крупнее европейских. Те два вида, которые попались нам, были ровного серого цвета, одна побольше и с голубоватым оттенком, другая отливала розоватым. Это поразительно красивые зверюшки и всегда ослепительно чистые.

Рядом с сонями (графиуридами) на столе лежала белочка, которую мы тут же окрестили «расписной». Мордочка и брюшко были у нее огненно-оранжевые, а спинка переливалась ярким зеленым блеском. Пушистый хвост, похожий на плюмаж, распадался на две стороны по горизонтали, как птичье перо, и шерсть была наполовину оранжевая (ближе к коже), наполовину коричневая. Впоследствии мы узнали, что эта полосатая белка (Funisciurus auriculatus) ведет ночной образ жизни, а днем прячется в дупле.

Наконец, у нас были три шипохвоста Фрезера и тот зверек, который у меня на глазах улетел с дерева. Это был тоже шипохвост, но совершенно другой разновидности: по окраске он почти не отличался от настоящей белки. Серебристый шипохвост (A. beecrofti) — единственный из шипохвостов, ведущий дневной образ жизни. Его шелковистая шкурка была ярко-зеленой сверху и самого насыщенного золотого цвета, какой только можно вообразить, — понизу. Немного спустя мы поймали живьем еще одного такого шипохвоста и были вознаграждены удивительным и необъяснимым открытием: каждый вечер, как только стемнеет, его ярко-зеленая шерстка становилась пестровато-серой, а золото превращалось в красновато-оранжевый цвет. Мы было подумали, что все дело в оптической иллюзии, порожденной светом ламп, а потом решили, что это два разных вида, сильно отличающиеся по окраске. И только после того, как зеленое с золотом животное, убитое ночью, наутро при дневном свете оказалось серо-оранжевым, мы разгадали загадку.

Кроме разложенных по столам охотничьих трофеев у нас имелся улов живых пленников. Среди них были не только вышеперечисленные животные, не считая летучих мышей, но и еще два вида белок: одна длиной больше шестидесяти сантиметров, бурая с пестринкой и с почти голым брюшком, а вторая, поменьше, — зеленовато-бурая с серым оттенком сверху и серовато-желтая снизу — масличная белка (Protoxerus stangeri) и гамбийская солнечная белка (Heliosciurus gambianus).

Мы очень увлеклись и были в полном упоении от своей удачи, поэтому заметили грозящую нам опасность слишком поздно. Впопыхах, да и просто по невежеству, мы оставили огонь у корней дерева. Услышав оглушительный рев, мы бросились назад — посмотреть, в чем дело. Все дерево изнутри занялось пламенем; раздутое тягой, образовавшейся в стволе, как в гигантской трубе, пламя факелом рвалось из вершины дерева. Мы быстро прикинули, куда оно может упасть, и поспешили перенести подальше самые непрочные постройки нашего лагеря.

Два дня и две ночи пламя гудело и ревело в пустом стволе, хотя с самого начала он казался тонким, как скорлупка. И когда в глухую полночь наступила развязка, мы уцелели только по Божьей милости. Дерево грянулось оземь, сбив ряд других деревьев, словно строй кеглей. Упади оно в нашу сторону, от нас бы и мокрого места не осталось.

Когда мы узнали, что в деревьях таятся самые ценные для нас животные, мы принялись систематически обследовать лес. Наш траппер, расставлявший ловушки, получил указание отмечать зарубками дуплистые деревья, которые попадутся ему при ежедневных обходах; коллекторов, прочесывавших лес в поисках мелких животных, снабдили ножами, чтобы вырезать кресты на коре деревьев. Все эти деревья мы нанесли на самодельную топографическую карту нашего района и обрабатывали их по очереди. Каждое дерево занимает в моей памяти особое место; каждое задавало нам новые задачи и было само по себе целым открытием.

Множество деревьев, которые мы подвергали операции выкуривания, оказались необитаемыми, а другие вознаграждали за труды одной-единственной белочкой. Но у каждого дерева нам приходилось терять часы драгоценного времени на вырубку и расчистку окружающей растительности.

Одно дерево запечатлелось в моей памяти особенно ярко. Подобно многим нашим самым удачным находкам, оно было совсем рядом с лагерем. Утро выдалось суматошное. Накануне я не спал до полчетвертого утра, разбирая богатый улов, собранный с ловушек, поэтому мне было решительно не до африканских шуточек. С самого рассвета я работал в противомоскитной палатке. Вокруг кипела обычная хозяйственная жизнь, но часам к десяти я все чаще стал обращать внимание на Гонг-гонга, слонявшегося без дела. Я безжалостно прогнал его и снова с головой зарылся в бумаги. Через несколько минут он был опять тут как тут.

— Какого черта тебе надо? — зарычал я на него.

— Я найди дерево, хозяин, — последовал неожиданный ответ.

Надо сказать, что Гонг-гонгу было не больше двенадцати. Несколько недель назад я обнаружил его у нас на кухне и не сразу понял, что это прирожденный лидер и будущий ангел-хранитель нашего очага. Ждать пришлось недолго, пока он потихоньку не утвердился в этом качестве. А в то время я еще считал его всего-навсего ловким мальчишкой на побегушках и поэтому пренебрег ценной информацией, коротко отрезав:

— Ладно, потом поглядим.

Тем дело и кончилось.

Однако в положенный час нам не был подан ленч. Выяснилось, что повар не может оставить уже готовый омлет ни на минуту в силу разнообразных и, по понятию африканца, уважительных причин. Гонг-гонг, добившийся не без расчета привилегии подавать нам на стол, куда-то исчез. После этой небольшой забастовки мы получили долгожданную пищу, и я разослал нашу малочисленную армию на поиски дезертира. Не успели прозвучать первые призывные крики, как совсем рядом раздался ответ. Но тон его вывел меня из себя. Маленький бесенок звонким голосом требовал из-за деревьев, чтобы к нему немедленно бежали! Я смотрел на это иначе и послал Фауги притащить зарвавшегося юнца. Но когда и сей достойный джентльмен словно сквозь землю провалился, хотя я звал его во весь голос, я решил расследовать дело лично и вышел, переполненный чувствами самого непечатного характера.

Я наткнулся на них — они препирались о чем-то у подножия лесного великана, склонившегося над маленькой долинкой под углом сорок пять градусов.

— Ах вы!.. Не слышите, что вас зовут! — заорал я на них.

— Хозяин! — захныкал Гонг-гонг, обливаясь слезами. — Это мое дерево!

Должен признаться, что его нежный возраст и безысходное горе, написанное на плутовской физиономии, немного меня смягчили.

— Там что, есть мясо? — спросил я у Фауги.

— Да так… Я-то никого не слышишь… — Фауги начинал мяться, как всякий житель Западной Африки, когда он слегка озадачен. Он сунул голову в небольшое дупло у основания дерева и прислушался. — Нет, — еще раз уверил он меня, — ничего не слышно.

Я обрушился на Гонг-гонга, но тот рассыпался в слезных, прерываемых икотой уверениях, что «мясо» внутри обязательно есть.

В конце концов я заключил с ним соглашение: мы подкурим дерево, но, если «мяса» там не окажется, я его выгоню, а если там будут ценные животные, то разрешу остаться, но причитающийся каждому нашедшему «выигрышное дерево» подарок («даш») он не получит. Договор имел поразительный эффект. Гонг-гонг едва не лопнул от восхищения и лично возглавил отряд по снабжению сухой травой.

Пока мы стояли вокруг дерева, дожидаясь, когда дым заполнит дупло, нам казалось маловероятным, что оттуда хоть что-нибудь покажется, но мы глубоко ошибались. Зато Гонг-гонг делал вид, что знал все заранее.

Как только дым добрался до дыр на верхушке дерева, отовсюду стройными рядами стали выходить армии маленьких существ. Они расползались по стволу и крупным сучьям, и я сначала принял их за мышей или мелкий древесных крыс. Они выскакивали из щелей и ныряли обратно. Как вдруг, словно по сигналу, все они бросились прочь от дерева. Целая куча мала нападала на проволочную сетку над огнем, остальные же полетели по воздуху.

Дым поднимался клубами из кроны дерева, и оттуда вылетали маленькие черные существа, которые неторопливо плыли по воздуху прочь, как хлопья сажи или клочки сгоревшей бумаги. В их спокойном парении не было ничего похожего на головоломные прыжки перепуганных шипохвостов. Они просто плыли по воздуху, скользя в сторону ближайших деревьев.

И тут вдруг я понял, что это зрелище до нас, быть может, не видел никто, кроме африканцев, да и то немногих. На наших глазах колония планирующих мышей (Idiurus), редчайших животных, совершала средь бела дня маневры, которые испокон веков выполняла только глубокой ночью; такой способ ускользать от опасности отточен до совершенства, и именно поэтому зверек оставался неизвестным до недавнего времени.

Крохотные грызуны в систематике занимают место рядом с шипохвостами, но близких родичей у них нет. По размеру они не больше домовой мыши и одеты в шелковистую шерстку. От передних лапок к задним и дальше, к основанию хвоста, протянута тонкая перепонка, как у летяг, а от локтя оттопыривается тонкий хрящевой стерженек, по длине равный предплечью, — все вместе увеличивает площадь «крыла». Когда животное находится на твердой, точнее, на нетвердой опоре — ведь кроны деревьев ненадежны, — распорка парашюта складывается вдоль заднего края предплечья, в воздухе она слегка отклонена назад.

Хвост планирующей мыши, наверное, самая поразительная из структур, которые встречаются у млекопитающих, если не во всем животном мире. Хвостик длинный и похож на мышиный, но снизу от основания до самого кончика идут два параллельных ряда очень коротких жестких волосков. Эти ряды разделены узким продольным пробором и слегка распадаются на обе стороны — как носовые буруны корабля. По остальной поверхности хвоста, то есть сверху и с боков, в некотором беспорядке разбросаны необычайно длинные и удивительно тонкие волнистые волосики. Они несут две функции, которые, насколько мне известно, еще никогда ранее не описывались.

Жесткие щетинки на нижней стороне хвоста направлены слегка назад и работают точно таким же образом, как шипы-чешуйки на хвосте шипохвоста. Длинные волоски верхней части служат для рулевого управления в полете. Теперь стало понятно, почему на наших глазах зверьки не только скользили прочь от дымящегося дерева, но и вертелись и поворачивались в воздухе в любую сторону, будто в настоящем полете, как у птиц. Объяснилось и то, как они ухитряются садиться на стволы деревьев вниз головой — такой трюк для шипохвоста совершенно невыполним. Я еще не уверен, что и усики не служат дополнительным средством управления полетом.

Улов с этого дерева подтвердил, что два совершенно определенных вида — I. macrotis и II. zenkeri — могут обитать вместе в полном согласии. Один вид чуть крупнее. В отличие от шипохвоста Idiurus бегает обыкновенным образом, как показал фильм, который мы сняли впоследствии.

Это был счастливый день: он подарил нам не только самые драгоценные трофеи, но и незаменимого Гонг-гонга.

Глава девятая На самом верху. Потто и ангвантибо. Галаго Демидова. Окраска обитателей крон

Бывают же чудеса на свете! Однажды, холодным туманным утром, я проснулся совершенно самостоятельно, честное слово! Взглянул сквозь противомоскитную сетку и за откинутым полотнищем палатки увидел мир, в котором дневной свет все еще силился одолеть царство ночи. Еще не проснувшись хорошенько и не переставая удивляться самому себе, я выполз на свет Божий, как бескровная бледная личинка из-под ствола дерева. Джордж мирно почивал, окруженный туманным ореолом своей противомоскитной сетки.

Мир казался совсем иным — он только возникал в серости и шорохе капель из быстро рассеивающегося тумана. В такой ранний час царила глубочайшая тишина, похожая на полуденное затишье. Все застыло в неподвижности, каждый звук рождал приглушенное эхо, от которого мороз подирал по коже. Прихватив ружье и горсть патронов, я вошел в этот туманный мир, как в воду, ощупью продвигаясь среди едва различимых стволов деревьев.

Какие-то мелкие существа просыпались вокруг меня. Вдруг я едва не упал, наткнувшись на создание потяжелее — оно с треском убралось в густую чащу кустарника, пыхтя, как паровоз. И вдруг откуда-то сверху раздался звон громадного гонга.

Я принялся подкрадываться к этому источнику звука. Туман быстро рассеивался, и я высматривал певца в вышине среди ветвей. Звук, казалось, ускользал, но через несколько минут листва зашевелилась, выдавая присутствие неведомого животного. Затем высоко над моей головой на большой сук трусцой выбежало нечто смахивающее на таксу. Не успел я прицелиться, как оно скрылось за стволом, и мне пришлось ждать, пока оно не выглянет с другой стороны.

Когда оно снова появилось, силуэт совершенно изменился. Хотя животное оставалось по-прежнему длинным и коротколапым, откуда-то у него взялся роскошный пушистый хвост, завернутый вперед, над спинкой. И тут зверек встал столбиком, да как бумкнет — только эхо раскатилось по лесу! Я выпалил, и зверек с глухим стуком упал на выстланную мертвой листвой землю. Подобрав трофей, я удивился — это была крупная масличная белка (Protoxerus stangeri). Еще более неожиданным было то, что рядом с ней лежала большая лягушка в довольно плачевном состоянии. Я подумал: не успеешь разгадать одну тайну, как за ней сыплются на голову другие.

Значит, это белки бумкают, как гонги! И хотя мы до сих пор не понимаем, как они производят такой звук, я почувствовал, что узнал нечто очень важное. А вот при чем тут лягушка? Есть ли между ними какая-то связь?

Не откладывая, я вскрыл и обследовал желудок белки. Там обнаружилась, как и следовало ожидать, горстка непереваренных орехов и плодов, и ни намека на лягушек. Оставался один вывод: видно, лягушка — просто случайный, дополнительный дар свыше, вроде довеска. Этот дар заставил меня задуматься, и мне захотелось взобраться туда, в стихию вознесенных над землей существ. А почему бы мне не посмотреть своими глазами, как они там живут?

Мечта добраться до животных, обитающих в самом верхнем ярусе леса, с того дня совсем поработила нас; мы долго спорили, составляя идиотские планы и пытаясь осуществить самые смехотворные прожекты, пока не добились успеха. И, как часто бывает, избранный нами метод оказался до невероятности простым. Наткнулись мы на него чисто случайно — по крайней мере я так считаю.

В английских колониях и протекторатах существует закон, предписывающий местным охотникам и прочим лицам иметь ружья только строго определенного образца. Местное их название — «самострельные машины», и оно неплохо придумано, если вспомнить, какое множество раз адские орудия обращались против собственных владельцев. Хорошее современное ружье или винтовка в руках опытного местного охотника считаются сверхопасными — по каким причинам, политическим или чисто физическим, мы так и не смогли дознаться. Африканцам дозволено иметь старинные ружья, заряжающиеся с дула на манер мушкетов, они отличаются неимоверной длиной, допотопной конструкцией и еще многими сомнительными достоинствами.

Бесспорно одно: они чаще грозят увечьем или смертью охотнику, чем дичи. Эти свойства усиливаются еще от того обращения, которому подвергается оружие, и, главное, от способа чистки адских устройств. На ночь их ставят вертикально, дулом вверх, заливают доверху четырехфутовый ствол кипятком, а в отверстие крепко забивают пробку. И так продолжается годами; остается только удивляться, каким чудом они вообще не рассыпаются в прах.

Во-вторых, так как все они заряжаются с дула, пороху туда можно засыпать сколько взбредет в голову и забить что угодно в качестве пыжа. Сверху досыпается любое количество дроби. Поскольку дробь любого калибра стоит дорого, а гальки и рубленых старых гвоздей сколько угодно и задаром, ясно, что бережливые и здравомыслящие африканцы норовят свернуть на узкий и тернистый путь.

Это приводит к тому, что спустя некоторое время заряд может вырваться на все пять, а то и шесть сторон и лететь куда попало: на север, юг, запад, восток и в любом другом направлении под прямым углом к указанным! С трех сторон есть заслон в виде той или иной части тела владельца, с остальных возможно поражение левой руки стрелка или наконец намеченной цели. Итак, когда ружье разражается выстрелом, неприятности почти неминуемы.

К нам привели жертву одного такого несчастного случая: у почтенного охотника необъяснимым образом оказались разукрашенными шрамами правое предплечье, грудь, лицо и обе руки, а главное, поранен глаз. Раны были по три дюйма длиной, вздуты, как небольшие вулканы, и забиты несгоревшим черным порохом. Мы сделали все, что могли, и каким-то чудом, поскольку мало смыслили в медицине, сумели спасти глаз, но избавить пострадавшего от пожизненных шрамов и непрошеной татуировки мы были бессильны.

В результате изучения «анатомии, физиологии и поведения» этих мушкетов мной был издан строжайший закон: держать их на расстоянии не меньше трехсот ярдов от нашего лагеря.

Но время шло. Мы все больше постигали образ жизни окружавших нас животных, все больше сживались с нашими помощниками-африканцами, и я стал понимать, что мы теряем громадные возможности, не мобилизуя местное население на сбор коллекций. Содействие и помощь вождей и множества мелких тайных обществ дали результаты, на которые нам самим рассчитывать не приходилось. Но здесь имелись свои ограничения — сфера их влияния распространялась только на деревни и близлежащие охотничьи угодья. Покупка мелких живых существ у самых юных представителей африканского общества тоже была ограниченна. Поэтому мы поощряли регулярные вылазки охотников с мушкетами, гарантируя им покупку по высокой цене любой добычи — или для коллекции, или для котла.

Но существовало одно препятствие: получив хорошую цену за хорошую добычу, ни один африканец не отправится в дальний поход, пока не истратит все деньги. А так как деньги можно вложить и в покупку жены, которая обеспечит его всеми удобствами, возрастающими в геометрической прогрессии, то опасаться следующего «несчастливого стечения обстоятельств» у охотника не приходится. Кроме того, вам редко удается залучить его на постоянную работу: для этого он слишком важная персона и прекрасно сознает свою экономическую независимость.

Таким образом, нам, как в Древнем Египте, ничего не оставалось, кроме как положиться на «преданных рабов». После длительных размышлений и копания в недрах своих душ мы с Джорджем решили: может быть, власти посмотрят сквозь пальцы на то, что мы только разок одолжим наши ружья Басси и Бену, особенно если те умудрятся не перестрелять друг друга.

В тот же вечер мы занялись составлением каталогов и прочей писаниной. В лагере стояла тишина, а Бен и Басси уже давно растворились в ночной тьме, прихватив ружья и фонарь.

Вдалеке прогремел одиночный выстрел, и почти сразу же за ним последовал дуплет из обоих стволов. Небольшая пауза, и выстрелы загремели снова. Это продолжалось без перерыва, пока я с тоской не стал поглядывать на свое осененное противомоскитной сеткой ложе. Канонада не умолкала. Всем нам не терпелось взглянуть на богатую добычу, которую, очевидно, обещала наша новая идея, так что я решил ускользнуть из лагеря, чтобы принять участие в счастливой охоте.

Я взял запасной электрический фонарь, тайком прокрался за пределы лагеря и вскоре уже пробирался среди деревьев и лиан в том направлении, откуда все еще доносились одиночные выстрелы. Чтобы не налететь на деревья, приходилось то и дело включать фонарь. То тут то там вспыхивали пары горящих глаз, а то и один-единственный глаз сверкал во тьме. Увидев их, я каждый раз замирал. Эти небольшие холодные и одинокие глаза оказались чистым наваждением. Иногда блестела капля воды или древесного сока, отражавшая свет, иногда сверкали глаза пауков или насекомых. Громадные фасетчатые глаза мелких существ могут отражать такое же количество света, как и глаза крупных зверей, а некоторые из них вдобавок еще и светятся сами.

Я был еще довольно далеко от места, откуда донесся последний выстрел, когда услышал, как множество животных с шумом пробираются по деревьям над моей головой: должно быть, они спешили убраться подальше от опасности. Я направил луч фонаря вверх, надеясь увидеть их хотя бы мельком.

Подняв взгляд за лучом фонаря, я замер от восхищения: прямо над моей головой, уцепившись за ветку, висело существо самого забавного и неизъяснимо трогательного вида. Те, чье детство прошло среди плюшевых мишек, поймут мой восторг. Это прелестное создание висело спиной вниз, а любопытная круглая мордочка смотрела на меня. Оно было так близко, что мне оставалось только наблюдать затаив дыхание, как оно облизнуло свой розовый нос таким же розовым язычком. Тело у него было крепко сбитое, коричневое и мохнатенькое. Зверек несколько раз моргнул от яркого света, потом принялся старательно перебирать лапками, двигаясь по ветке к стволу все еще вверх ногами, как ленивец. Вполне естественно, что мне захотелось влезть поближе к этой очаровательной лесной игрушке, а может быть, даже изловить ее — как я по глупости полагал.

Взбираться вверх было не так просто, хотя на дереве чудом оказались даже сучья, по которым можно было влезть. Я карабкался на дерево с трудом: нужно было держать зверька все время под лучом фонаря, чтобы тот не скрылся в гуще листвы; все мероприятие превратилось в гонки между мной и потто (а это, без сомнения, был именно потто): кто первый доберется до развилки между суком и стволом. К моему глубокому сожалению, я оказался первым.

Когда я появился перед ним верхом на суке, зверек сообразил, что лезет прямо в западню, и перебрался на верхнюю сторону сука, где и утвердился на четырех лапках, как положено всем животным. Он стал неуклюжим и совсем не таким уж очаровательным. Его большие ступни и кисти были вывернуты наружу, как у древнего старичка ревматика, а голова опущена — точь-в-точь как у разъяренного медведя. С расстояния всего в несколько футов я отлично видел пробор в шерсти вдоль его спины и ряд острых шипов, торчащих вдоль шеи. Я знал, что это выходящие наружу прямо через шкурку остистые отростки шейных позвонков, похожие на костяные иглы. Но тогда я еще не знал, что животное может управлять мохнатой шкуркой вокруг этих выростов, смыкая или раздвигая мех так, что шипы скрываются или обнажаются по его желанию. Не знал я и того, на что способно это животное, пока не увидел своими глазами.

Потто встал на задние лапки, сложив передние, как для молитвы, потом внезапно словно переломился пополам так, что голова оказалась спрятанной между согнутыми задними лапами. Если бы в тот момент на него кто-то напал, стремясь вцепиться ему в горло, то противник тут же был бы пригвожден к суку и изранен рядом длинных острых шипов. Видимо, так можно объяснить этот жутковатый дар природы.

Повторив свой удивительный трюк еще два или три раза, пока я осторожно подбирался поближе, разумный зверек повернулся кругом, соскользнул на нижнюю сторону сука и отступил в тыл с резвостью, которой трудно было ожидать. И вот что интересно: зверек, хотя и был размером с небольшую кошку, умудрялся держаться на нижней поверхности сука (толщиной с туловище человека) и даже передвигаться по нему — очень ловко и без видимых затруднений.

Зажав фонарь в зубах, я последовал за ним. Вскоре я заплутался в лабиринте гигантских сучьев, как вдруг догадался, что могу перебираться с дерева на дерево точно так же, как остальные лесные обитатели. Едва не выронив фонарь во время своих переходов, я натерпелся страху из-за того, что никак не мог дотянуться до единственной надежной опоры. Тем временем маленький потто скрылся в зеленой чаще. Тут я обнаружил, что спуститься не смогу: то дерево, на сук которого я перебрался, оказалось внизу совершенно гладким, без сучка и без задоринки, а до земли было больше сотни футов. Некоторое время я более или менее тщетно пытался добраться до переплетенных лиан, по которым мог бы спуститься на землю с достоинством, подобающим некоронованному властелину животного царства!

Еще не осуществив своего замысла, я почувствовал, что нахожусь в весьма неустойчивом положении, а сучья подо мной чересчур ненадежны и тонки. Настало время звать на помощь. Я издал пронзительный и максимально близкий к фальцету вопль — насколько только можно было позволить себе кричать без риска свалиться в кромешную тьму. Бен или Басси, я надеялся, услышат меня: по моим соображениям, они находились где-то поблизости. Однако я совсем упустил из виду то обстоятельство, что выстрелы смолкли довольно давно. Не услышав ответа, я испустил еще более визгливый клич.

В ответ вокруг меня поднялось громкое курлыканье, чириканье и треск. Зацепившись локтем за какие-то сучья, я нашарил в кармане фонарь и посветил вокруг. Я и не подозревал, что угодил в такую опасную переделку. На некоторое время это отвлекло мое внимание, но вскоре я заметил движение каких-то теней вокруг и обнаружил, что попал в самую середину стаи спящих или очень сонных мартышек. Из всех неожиданных и поразительных встреч встреча со стаей подвижных мартышек в их родной стихии, может быть, самая удивительная. Почти ежедневно мы видели, как эти животные проносились над нами, словно привидения, бросались врассыпную по своим поднебесным тропинкам, находясь неизменно вне досягаемости и в полной безопасности от всяких «земных» врагов вроде нас. Но вот они передо мной, ошеломленные и жалкие, жмурящиеся от яркого света и еще меньше приспособленные к неожиданному пробуждению, чем член солидного клуба, хвативший лишнего за обедом.

В темноте животные совершенно беспомощны. Они метались, повизгивая и хныкая; матери прижимали к груди младенцев, а крупные самцы решительно крушили ветви, пробиваясь неведомо куда, словно вдруг начисто лишились чувства ориентации. Многие прыгали по сучьям, резко опуская головы к передним лапам и осыпая меня щебечущей бранью, причем уши и кожа на голове у них отодвигались назад самым устрашающим, хотя и достаточно уморительным образом. Это были белоносые мартышки (Cercopithecus nictitans). Несмотря на то что я испытывал глубокий интерес к их жизни и привычкам, наше общение вскоре прервалось — подо мной стали подламываться ветки; снова пришлось зажать фонарь в зубах и срочно позаботиться о собственной безопасности.

Это были пренеприятные несколько минут. Сук, за который я ухватился обеими руками, внезапно обломился, и я каким-то чудом повис вниз головой, зацепившись ногами, а мою грудь обхватывала крепкая лиана. Она оказалась моей спасительницей: я так долго из нее выпутывался, что глаза привыкли к слабому свету (фонарь упал вниз), и наконец я кое-как сполз по ней до других древесных канатов, по которым можно было спуститься на землю.

Я очутился на земле весь исцарапанный, в разорванной одежде, абсолютно потеряв чувство равновесия: земля уходила из-под ног, пока я искал фонарь. Чудом, при свете спичек, я отыскал его и пошел обратно в лагерь, который благополучно миновал в темноте. Наконец я вышел на узкую лесную тропинку и возвратился по ней прямо к нашему порогу. Вступив в яркий круг света керосиновых ламп, я увидел Бена и Басси.

— Эй, вы! — закричал я, позабыв о всех своих злоключениях. — Что вы принесли?

Ответом было хмурое молчание. Джордж поднял вверх что-то очень маленькое.

Поначалу я вовсе не мог понять, что это такое, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это голова, лапки и передняя часть маленького зверька (нижняя часть отсутствовала).

— А на какой предмет, — вопросил я, — нам нужна половина мяса? — И все покатились со смеху.

Оказалось, Бен заметил в листве пару глаз и, тщательно прицелившись, выстрелил. Басси, присутствовавший при этом, видел, как глаза погасли и снова зажглись чуть пониже. Тогда он выпалил дуплетом. Но глаза как ни в чем не бывало остались на месте, и бравые охотники, уверенные, что наткнулись на какое-то неестественно живучее существо или спугнули привидение, продолжали палить почем зря. Сообразив, что расстреляли дроби больше, чем может поглотить уважающий себя дух предка, а глаза все еще сверкают на старом месте, они решили взобраться наверх. Должно быть, это происходило в то самое время, когда я пришел к подобному решению в другом месте.

Но в то время как мне повстречался живой потто, их искушал маленький лемур-ангвантибо, мертвой хваткой вцепившийся в тонкую ветку. Овладев добычей, они разжали крепкую, как тиски, хватку уже мертвых лапок, спустились на землю и поплелись в лагерь, окончательно убедившись, что игра не стоила свеч.

Это мрачное завершение полной увлекательных приключений ночи кое-чему нас научило. Теперь мы знали, что можно просто взобраться наверх к обитателям воздушного континента. Мы стали лазить на деревья и в результате сделали первые, как мне кажется, фотографии редких лемуров в их родной стихии. Мы видели своими глазами модные меха, весело разгуливающие среди ветвей, белок, играющих в чехарду, бесконечное множество других незабываемых картин.

Больше нам не пришлось расстреливать по двадцать два патрона на одного ангвантибо, но с тех пор мне, безусловно, не случалось так близко подходить к животным, — может быть, потому, что я всегда ходил с ружьем.

Мы узнали, что у всех животных есть определенные дороги среди деревьев, по которым они ежедневно проходят в тех же направлениях, в одно и то же время. И эти переходы происходят настолько пунктуально, что по ним можно сверять часы. Одна белочка жила в небольшом дупле на верхушке дерева, и Джордж заметил, что она возвращается на ночлег каждый вечер перед самым закатом. Вскоре он уже точно знал, по каким сучьям она проходит.

Как-то я заметил большую, украшенную великолепной россыпью пятен пятнистую генету (Genetta tigrina) — вид, обычный для этих мест; она нырнула в большое дупло посередине ствола толстого дерева. Возвращалась она каждый вечер, перед тем как отправиться на ночную охоту. Я никак не мог понять, что заставляет ее совершать регулярные визиты, но потом ухитрился забраться наверх и увидел, что в развилке дерева стоит спокойная лужица чистой воды. Генета каждый день приходила напиться, всегда одним и тем же путем.

При помощи капканов, силков, птичьего клея и множества других ловчих приспособлений мы стали ловить этих животных, как только удалось разведать их привычные маршруты. Пойманные, они оставались в лагере, отчасти как ручные питомцы, а отчасти как живые объекты эксперимента — нам хотелось побольше узнать об их привычках, питании, причудах и склонностях.

Любой зоолог, увидев наш маленький зверинец, позеленел бы от зависти. У нас были змеи и ящерицы, древесные лягушки, жабы и гигантские многоножки. Два младенца шимпанзе помещались рядом с тремя клетками, где сидели африканские оленьки (Hiemoschus aquaticus), мартышки-мона, белоносые и красноносые мартышки. Последние принадлежали к редкому виду (Cercopithecus erythrotis) — у них был яркий оранжево-красный нос и такой же хвост.

Дальше сидели в клетках черепахи, крупные масличные белки (Protoxerus) — те самые, что по утрам звонят, как гонги, гигантские сони и несколько генет. Привязанные за ошейники к палаточным шестам и кольям, вбитым в землю, сидели галаго, пальмовые циветты (Nandinia binotata), потто и бесценные ангвантибо. Клетки, ведра, горшки и самые необычные контейнеры были набиты крысами и прочей мелкой живностью.

Но самыми интересными для тех, кто изучает животный мир Африки, были, наверное, живые представители короткохвостых лемуров, а именно потто и ангвантибо. Первый из них — самое загадочное существо, не только из-за своих таинственных привычек, но и в не меньшей степени из-за множества разнообразных ошибочных названий, которые ему присвоены.

Это лемур, африканский представитель тех медлительных, похожих на призраки ночных животных, которые в Ост-Индии^[13] известны под названием «лори». Возможно, что лемур находится с ними в родстве, а может быть, сходство между ними — пример параллельной эволюции, как в случае с галаго и долгопятами Восточной Азии. Широко известное название «потто» этот лемур получил, возможно, по своему местному названию в провинции Калабар (Нигерия), где его впервые увидел и поймал некто Босман, имя которого часто добавляется к местному названию. Мало того, что это животное зовут потто, или потто Босмана, или лемуром Босмана, — зоологи окрестили его еще Periodicticus potto, а чтобы окончательно все перепутать, европейские поселенцы в других районах называют его «бушбэр» (лесной медведь) или «бушбеби» (лесной малыш). Для полноты картины надо сказать, что на ломаном английском (пиджин-инглиш) он называется «полухвостик».

Почти все эти названия приводят к недоразумениям, и вот почему. Экземпляры Босмана оказались просто вариациями основного вида; латинское название мало о чем говорит непосвященным, оно понятно лишь тем, кто хорошо знает животное: это вовсе не бушбэр, потому что так называют коала в Австралии (собственно говоря, с медведем у него нет ничего общего), и, может быть, самое ошибочное из всех имен — бушбеби, потому что оно должно безраздельно принадлежать самым мелким галаго. Я склонен полагать, что название на пиджин-инглиш — самое подходящее для ежедневного обихода, потому что у зверька и вправду всего половинка хвоста.

И ангвантибо тоже вовлекли в эту неразбериху, хотя это животное, по-видимому, самое малоизвестное из всех млекопитающих. Нам вообще не удалось разузнать местное название забавного маленького увальня, который попадается так редко, что не удостоился даже названия на пиджин-инглиш. Мы называли его «бесхвостый лемур». Когда его впервые открыли, сообщалось, что африканцы зовут его ангвантибо, а научное его название — Arctocebus. Местные колонисты, как это им свойственно, называли его то «бушбеби», то «древесная лисица».

На самом деле он не заслуживает ни одного из этих имен: это просто маленький мохнатый лемурчик рыжеватого цвета, нечто вроде дальнего родственника потто, с острой мордочкой, большими глазами, плотно прижатыми к голове очень маленькими ушками, необычайно похожими на человеческие, ручками и задними лапками еще более гротескного вида, чем у его крупного родича. На потто он похож тем, что большую часть времени проводит, также подвесившись снизу к сучьям (на манер ленивца), а спит тоже вверх ногами (уже в отличие от ленивца). Потто и в еще большей степени ангвантибо способны держаться мертвой хваткой за ветки при помощи уникально устроенных конечностей: кистей рук, а также ступней задних лапок.

Конечности не только снабжены мощной мускулатурой, совершенно непропорциональной размерам зверька, но и управляются полуавтоматическим нервным регулятором, так что ни сон, ни смерть не в силах ослабить их хватку. Именно таким образом ангвантибо может спать, удерживаясь одними лапками. Это объясняет, почему Бен и Басси принесли только ползверька, и является источником широко распространенной легенды о потто.

Рассказывают, что случалось убивать мартышек, на затылке которых обнаруживали высохшие и мумифицированные кисти рук и остатки передних конечностей потто. Обычное объяснение такое: если потто в кого-нибудь вцепился, то уж нипочем не отцепится. Если обезьяне удается убить неотвязного злодея, раздавив его о дерево или как-нибудь иначе, ужасные маленькие цепкие ручонки не ослабляют мертвой хватки, и даже после того, как тело сгниет и рассыплется, они остаются жутким свидетельством характера своего прежнего обладателя. Но это не очень-то убедительное объяснение. Во-первых, потто не нападает на обезьян — он чересчур неуклюж, даже для того, чтобы поймать мартышку, с которой нос к носу столкнется ночью; во-вторых, я лично убедился, что, как только определенные связки в предплечье перерезаны, его крепкая хватка, которая и вправду сохраняется после смерти, разжимается, как и у любого другого животного.

А вот хватка ангвантибо — нечто совсем иное, и я не нашел ничего подобного ни в научной, ни в популярной литературе. Как и у потто, большие пальцы на руках и на ногах у него непропорционально велики и направлены прямо назад, то есть противопоставлены всем остальным пальцам. Вдобавок у обоих животных указательные пальцы настолько редуцированы, что у потто от них остался только небольшой круглый бугорок, а у ангвантибо — дополнительная подушечка на ладошке. Запястья и лодыжки вывернуты и располагаются под прямым углом к голени и предплечью. Но на этом сходство кончается.

Пальцы у ангвантибо намного короче, чем у потто, а бедренный сустав имеет более свободную конструкцию, причем бедренная кость кончается выпуклой шарообразной головкой, которая может совершенно свободно вращаться в чашечке тазобедренного сустава. Поэтому зверек может идти вперед по нижней стороне сука, а если ему вздумается дать задний ход, он может пройти обратно по собственной груди и животу, так что голова появляется между задними лапками, а нос направлен к земле. Затем он хватается передними лапками за сук, заведя их за голову, и шествует дальше, пока тело, поворачивающееся вокруг тазобедренных суставов, не развернется на сто восемьдесят градусов. После этого трюка задние ноги по очереди освобождаются, отлетая, словно пружины, и снова зацепляются за дерево, как только животное повернется вниз спиной при помощи передних лапок. Этот чрезвычайно редкий трюк выглядит просто противоестественно.

Конечности у ангвантибо мускулистые, но довольно стройные, а кисти и ступни необыкновенно сильны. Мы обнаружили, что, подобно лапкам хамелеона, они практически лишены чувствительности, пока ладонь или подошва ноги не контактирует с предметом, который предстоит схватить. Животное не могло схватить коробку спичек, потому что, хотя все пальцы, кроме большого, охватывали ее с одной стороны, а большой палец — с другой, на ладонь ничто не давило. А между большим пальцем и остальными расположены две большие мясистые подушечки, которые расходятся, как только прикасаются к ветке, и обеспечивают крепкую хватку. Удивительнее всего то, что, как бы вы ни трогали руки ниже локтя или ноги ниже колена — можно даже воткнуть в них булавку, спящее в подвешенном состоянии животное не проснется.

Похоже на то, что конечности фиксируются и все нервные импульсы блокируются, когда животное засыпает.

Ангвантибо — животное плотоядное, причем в значительной степени. В неволе оно предпочитает мелко нарубленное птичье мясо любому другому, но в природе, должно быть, вносит разнообразие в свой рацион, поедая плоды и листья, потому что может очень долго питаться и кашицей из бананов. Каждый вечер, сразу же после захода солнца, зверек принимался тщательно расчесывать свою шерстку передними нижними зубами, вначале вылизав всю шкурку длинным шершавым язычком. Покончив с туалетом, он начинал куда-нибудь карабкаться с тоненькими хныкающими причитаниями и гортанными криками.

Однажды Деле примчался в величайшем возбуждении и в самый неподходящий момент. Я только что всадил острый скальпель в свой собственный большой палец и метался, ругая себя на чем свет стоит, а тут еще йод куда-то запропастился. Вдруг показалась физиономия Деле. Он, как назло, принялся самым идиотским образом утверждать, что видел двух спавших на дереве папайи галаго (это название весь наш местный персонал перенял, разумеется, у нас).

Я был убежден, что это просто очередная попытка Деле отдалить неумолимо приближающийся день, когда я отыщу какой-нибудь предлог, чтобы избавить себя от лицезрения его нахальной физиономии. Во-первых, галаго никогда не спят там, где их можно увидеть, во-вторых, деревья папайи не растут в девственных лесах, и, наконец, даже если бы они здесь и росли, то двум галаго не хватило бы места на одном дереве.

Но Деле так упорно стоял на своем, что, когда я наконец перевязал палец и ко мне частично вернулось самообладание, я всерьез собрался идти на разведку. Должен признаться, однако, что поход пришлось отложить из-за чаепития — церемонии, от которой меня не в силах отвлечь целые армии спящих где бы то ни было галаго. После чая к нам явился один «комедиант» с каким-то заурядным зверьком, за которого он заломил несусветную цену, а к тому времени, как я отсмеялся над нелепым предложением (зверька он все равно оставил возле кухни, и притом совершенно безвозмездно), миновало еще полчаса. Пока все это происходило, Деле слонялся вокруг, угрожающе косясь на меня — эту его привычку я не любил больше всего. Наконец, отчасти против собственной воли, я взял ружье и вышел из лагеря.

Деле пробирался вперед по тропе, которую заблаговременно отметил согнутыми и заломанными деревцами. Через полчаса мы неожиданно вышли на маленькую прогалину на краю высокого обрывистого берега над тихой рекой, о существовании которой я и не подозревал. К моему удивлению, там стояло одинокое дерево папайи. Растение смахивает на громадную капусту на длинном стволе. Это культурное растение, точнее, оно встречается только там, где живут или жили раньше люди, и дает всем известные похожие на дыню плоды. Должно быть, тут когда-то был маленький поселок, а потом люди переселились выше по реке.

Дерево немного сбило меня с толку, но не успели мы подойти к нему, как Деле объявил, что видит лемуров. Он попытался показать их и мне. Около десяти минут я никак не мог их разглядеть, хотя крона дерева была не больше розового куста. В результате, выбившись из сил, я решил сделать вид, что наконец-то вижу их, и просто-напросто разрядить ружье в крону дерева. Я отошел подальше, чтобы дробь разлетелась пошире, и выпалил в белый свет.

Маленький галаго, как молния, вылетел из кроны дерева, проплыл над моей головой и опустился в невысоких деревцах у опушки леса. Потом он помчался галопом, точь-в-точь как лошадь, прямо по деревьям. Я в жизни ничего подобного не видел. Не было никаких прыжков с ветки на ветку, за которыми следовал бы короткий забег вверх и новый прыжок. Это был ровный стремительный карьер по прямой, словно вдоль намеченной дорожки был протянут тугой канат. Что было сил я побежал под деревьями по земле, ровной, как пол бальной залы, и подоспел вовремя: зверек нырнул в одинокий пучок папоротников, росших на тонкой безлистной лиане, висящей петлей между двумя деревьями. Я старательно прицелился. И хотя цель была почти вне досягаемости, дробь перебила нежные стебли папоротников, так что весь пучок развалился и осыпался дождем на землю. Лиана тоже оказалась перебитой, и не успел я сообразить, что происходит, как ее нижняя половина со свистом сбила меня с ног.

Я быстро вскочил и оказался на месте, где лежала большая часть папоротника, раньше, чем последние листья упали на землю. Животное как сквозь землю провалилось. Деле за мной не пошел. Я позвал его. Он ответил, что ищет второго галаго, которого, как он считал, сбил самый первый выстрел. С полчаса мы молча обшаривали кусочек более или менее чистой земли площадью несколько квадратных метров, прежде чем нашли каждый свое животное. Я был твердо уверен, что моя добыча исчезла, а зверек, которого искал Деле, и вовсе не существовал, но африканец был непреклонен.

Это был великий день для Деле. Казалось, ему во всем везет.

Мы отыскали обоих зверьков: они оказались самцом и самочкой Galago demidovii — самой драгоценной для нас добычей. Мало того, самочка была беременна! День, когда мы добыли двух маленьких зеленых зверьков с ярко-шафранными брюшками и задними лапками, стал торжественной датой в нашей экспедиции.

В тропическом лесу увидеть лемуров Демидова — большая редкость, отчасти из-за малых размеров — примерно с крысу, а отчасти потому, что живут они на самых высоких деревьях, к тому же из всех обитающих там животных эти лемуры — самые шустрые. Возможно, есть и еще одна, дополнительная причина. Но пока это только предположение, и я просто выскажу мнение, к которому мы пришли, наблюдая животных в естественной обстановке.

Я считаю, что лемур Демидова в отличие от других галаго ведет дневной, а не ночной образ жизни.

К такому заключению мы пришли, разумеется, чисто умозрительным путем, но все же оно заслуживает внимания. Во-первых, местные охотники говорят, что видят их очень редко и только днем, а не при свете охотничьего фонаря. Те несколько раз, когда мы их видели, солнце светило вовсю. Вторая и, на мой взгляд, самая убедительная причина — окраска лемуров Демидова.

В Африке мы поймали шесть дневных животных, принадлежавших к группам, все остальные представители которых вели исключительно ночной образ жизни. Все шесть животных — змея (Gastropyxis senaragdina), белка (Funisciurus poensis), мартышка (Cercopithecus pogonias), ржавоносая крыса (Oenomys hypoxanthus), серебристый шипохвост (Anomalurus beecrofti) и, наконец, лемур (Galago demidovii) — были ярко-зеленого цвета сверху и желтого — снизу, в то время как близкие к ним ночные виды имели совершенно иную окраску. Возможно, это утверждение слишком смелое, но подобный тип окраски как-то связан с солнечным светом. Все животные, окрашенные таким образом, кроме крысы, обитающей на солнечных, открытых прогалинах, обнаружены только на самых верхушках деревьев, купающихся в ярком солнечном свете. Если сравнивать количество этих пяти форм животных с количеством близких форм, то все они заслуживают название «редких», но, я думаю, все дело в том, что всех этих «зеленых с желтым» животных мы встречали только на естественных прогалинах, чрезвычайно редких в настоящих девственных лесах. За исключением отдельных случаев, животные скрывались на недосягаемой для нас высоте поднебесных крон.

Один из наших последних лагерей был расположен в девственном лесу, среди отрогов северного нагорья. Лес местные охотники не посещали, и он здесь должен был сохраниться нетронутым.

В солнечный жаркий день, когда все застыло от зноя, я брел по лесу в откровенной надежде отыскать пятнышко света, не затененное листвой, чтобы хорошенько позагорать, и вдруг вышел на небольшую прогалину. Колоссальные деревья расступились, словно по волшебству, и стояли стеной, по которой круто, как застывший водопад, низвергались зеленые волны листвы. Несмотря на то что деревень кругом не было, я мог бы подумать, что полянка — дело человеческих рук, если бы нашел хоть несколько пней громадных деревьев. Но пней не оказалось, а так как африканцы не умели валить и корчевать мощные деревья, приходилось искать другое объяснение. Мне пришло в голову только одно — земля здесь болотистая, а налет тонкой радужной пленки на лужах выдавал присутствие нефти. Я разлегся на солнышке и вскоре крепко уснул. Не знаю, сколько времени проспал. Проснулся, обливаясь потом, и обнаружил, что солнце успело настолько далеко зайти за высокие деревья, что я оказался в густой тени. Я лежал на совершенно гладкой твердой земле, где не было ни одного муравья. Меня окружали куртинки травы, несколько невысоких кустов и отдельные кустики гигантского болиголова.

Я привстал и застыл от неожиданности. По всей полянке рассыпалась стайка обезьян, деловито что-то выскребающих и выискивающих в зелени.

Я зарядил ружье и пополз, прижимаясь к земле, пока не залег на выгодной позиции за небольшим бугорком. Отсюда мне были видны почти все обезьяны. Они были поглощены поисками кузнечиков — это в обезьяньем мире такое же лакомство, как для нас икра. Внезапно наверху, на крутом берегу вознесенного ввысь воздушного континента, появилась вторая стая. После шумных препирательств и щебечущих переговоров между двумя группами сверху спустились два крупных самца, которые тут же вступили в перебранку с равными по рангу представителями первых претендентов на эту территорию. Судя по всему, они договорились, и самки с малышами и молодежью тоже спустились вниз.

Когда все они собрались внизу, я обогнул бугорок и получше пригляделся к животным. Тут я увидел такое, что у меня захватило дух: все имели ярко-зеленую окраску, огненно-оранжевые горло, манишку и живот. На макушке у самцов торчал высокий конический гребень. Мы даже не подозревали, что по соседству с нами живут подобные обезьяны.

Наметив крупного самца, я тщательно, но не очень точно прицелился и… промазал. Выстрел грянул так неожиданно, что обезьяны застыли словно изваяния. Я вскочил и бросился к ближайшей. Это послужило сигналом панического бегства вверх. Матери прыгали на свисающие сучья с малышами, уцепившимися за шею или висящими у них на спине. Вскоре все скрылись за завесой высоких крон.

Еще несколько дней кряду я возвращался на эту полянку. И хотя один раз приметил разведчика — остальные на почтительном расстоянии с треском носились среди ветвей, — обезьяны больше никогда не отваживались спуститься вниз. В конце концов нам удалось раздобыть двух чубатых мартышек (Cercopithecus pogonias): одну принес охотник из соседней деревни, другую подстрелил Джордж.

Но на прощание, когда мы с Беном в последний раз пришли на это место, нам повезло — мы добыли еще два вида обитателей крон — из тех, что я перечислял выше, а именно белку и змею. За четыре месяца до этого я получил первый экземпляр полосатой белки (Funisciurus poensis) в лагере, который был разбит в шестидесяти милях от описываемых мест. За все время я ни разу не видел больше ни одной такой белки.

Мы с Беном вскарабкались как можно выше по природной лестнице из лиан, свисавших с громадной акации прямо на поляну. Оттуда нам удалось перебраться на соседнее дерево капок, в самых высоких сучьях которого мы и обосновались. Перед нами открылся вид на бескрайние просторы простиравшегося во все стороны леса. Первый, и единственный, раз я выбрался из недр леса наверх, выше полога крон, — впечатление ни с чем не сравнимое!

Ослепительное солнце щедро заливало землю, и его блеск многократно усиливался бесчисленными зеркальцами листьев. Мириады сверкающих ярких бабочек порхали вокруг, снижаясь к экзотическим, словно вылепленным из воска, соцветиям. Пчелы тучами жужжали и гудели, как самум, возле деревьев, которые их особенно привлекали. Малые и большие мухи то зависали в воздухе, то сновали повсюду; миниатюрные геликоптеры совершенной конструкции, они минутами висели неподвижно и буквально исчезали в мгновение ока. Нарядно расцвеченные птицы самых разных размеров кружились над нами, влетая и вылетая из своих таинственных входов и выходов, которые они знали назубок.

Это был своеобразный мир, зеленый и плоский, полностью отрешенный от всего земного. Мы с Беном были в нем такими же чужаками, как эскимосы. Здесь с еще большей силой, чем в торжественной тишине нижнего яруса, похожего на сумрачный храм, я почувствовал себя отрешенным от суеты человеческого мира. Бен тоже по-своему это ощущал, и ему хотелось поделиться чувствами: увидев что-нибудь необыкновенное, он то и дело ахал от восторга.

Его восторг, кстати, едва не погубил нас, когда стая бананоедов, паривших над лесными вершинами, внезапно налетела на нас, оглушив криками и клекотом, и понеслась дальше. Эти несимпатичные птицы с тощими шеями, выпученными глазами и громадными веерообразными хвостами вечно поднимают дикий шум, а потом, хлопая крыльями, вылетают из-под деревьев и повторяют свои выходки в другом месте. Их налет едва не сбросил на землю моего спутника.

Над нашими головами парили и кружили разнообразные коршуны и орлы; то один, то другой внезапно срывался в головокружительное пике и нырял в зеленую глубину крон.

Просидев в засаде больше часа, мы ни минуты не скучали, но вот Бен заметил какое-то движение в листве ближайшего дерева. Вскоре с помощью бинокля мы разглядели маленькую белочку. Она была слишком далеко, вне выстрела, и нам оставалось только наблюдать в полной тишине, надеясь, что зверек постепенно двинется в нашу сторону. Она сновала по невероятно прихотливым маршрутам, как это свойственно белкам. Для начала белка раз пять или шесть пробежалась по ветке туда и обратно, прежде чем решилась поглодать листочек, потом перескочила на другой сук и распласталась на нем, словно хотела, чтобы ее приняли за кусочек дерева. Как же не сунуть нос в каждую щелочку, не обследовать со всех сторон каждый укромный уголок! Она взбежала на самую верхушку оголенного дерева, но тут заметила, что прямо над ней парит большой коршун, и с криком пустилась бежать обратно вниз. После бесконечных метаний во всех направлениях белка наконец оказалась достаточно близко, и я увидел, что это еще одно зеленое с желтым животное. Я тут же принял решение: ничего не поделаешь, полному радости существу придется стать одним из холодных научных доказательств. Обхватив ногами сук, я велел Бену поддерживать меня сзади. Прогремел выстрел. Белочка камнем свалилась на землю.

Я послал Бена подобрать добычу и остался в одиночестве с биноклем, сумкой для добычи, ружьем и прочим снаряжением. Мы договорились не окликать друг друга, чтобы не спугнуть остальных животных.

Бена долго не было, и я решил переменить положение, чтобы посмотреть, куда он запропастился. Оказалось, дело это чрезвычайно головоломное: ведь я был обвешан снаряжением как вьючный мул. Всем известно: влезть на дерево легче, чем спуститься, но древесные траверсы предельно трудны. Наконец я переместился настолько, что увидел далеко внизу спину Бена, и стал нащупывать опору попрочнее — тут-то я и пережил самые ужасные пять минут в своей жизни.

Я ухватился за сухой сук, и пальцы сомкнулись с другой стороны на чем-то холодном и скользком. В ту же секунду на мое запястье скользнула живая петля яркого изумрудно-зеленого цвета. Я молниеносно отдернул руку, едва не потеряв равновесие, и испустил не поддающийся описанию звук — по крайней мере Бен впоследствии описать его не смог. Затем я обнаружил, что смотрю прямо в закинутое кверху лицо Бена, стоящего далеко внизу. Сумка сползла мне на шею, ружье, заряженное и снятое с предохранителя, зацепилось за что-то наверху у меня за спиной. Сверхчеловеческим усилием я извернулся и уселся обратно на сук, оказавшись носом к носу с узкой, зеленой с желтым головкой, на которой сверкали самые огромные, блестящие и черные глаза, какие мне когда-либо приходилось видеть у змеи. В голове пронеслось: «Змеиная кинозвезда» — в таких случаях всегда лезут в голову какие-то глупости.

Некоторое время мы со змеей качались в такт друг другу, пока я выпутывал ружье и сам выпутывался из кисеи собственного сачка, а черный язычок змеи все время мелькал перед моим лицом.

Наконец я освободил сачок и тут же взмахнул им над блестящей головкой, которая отпрянула в сторону невообразимо быстро. Затем началась игра, похожая на сидячие пятнашки, и я снова чуть было не свалился. Когда игра, как мне показалось, слишком затянулась, я ухитрился зацепить сачком голову и переднюю часть змеиного туловища, но оно все тянулось и тянулось, будто на много метров, причем все время бешено извивалось. Последним усилием я провел по ветке сачком и отбросил его вместе со змеей. Когда сачок падал, змея упала в листву, наполовину скрывшись из виду.

Я с лихорадочной поспешностью вскарабкался на более надежную ветку, вытащил из-за пояса ружье — а это было очень непросто, учитывая нестандартную длину его ствола, — вложил патроны и выпалил в сачок. Он постепенно сполз вниз, и что-то тяжелое с треском свалилось почти к ногам Бена.

Уже спустя больше года после нашего возвращения в Англию, когда мы приступили к изучению нашей коллекции змей, я узнал, что моя змеиная красавица (Gastropyxis senoragdina) совершенно безобидна, как цыпленок. Но все же трудно быть уверенным в своих зоологических познаниях, когда балансируешь на верхушке дерева, да и вообще, имея дело со змеями, разумнее не рисковать.